Туманов Никита Александрович : другие произведения.

Сентиментальное путешествие по позвоночнику (2013)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:


   Никита
   Туманов
  
  
  
  
   Сентиментальное

Путешествие

   по позвоночнику.

Наше время.

  
  
  
  
  

Рига 2013

  
  
  
  
   Н
   астоящее подарочное издание представляет собой отдельный период в жизни автора, в короткий миг которого, происходили и имели место быть совершенно разного плана события, люди, мироощущения. Все происшествия невымышленные, все фамилии тоже, равно как и названия городов, улиц, бань, уездов, поселков, моей сестры и дяди Вани, что таскал нам по утрам молоко, и его проворные пальцы были также скрючены у набухшего вымени, как в том мире, где умели заваривать чай и говорили прекрасно по-ирландски.
   или
   т
   ак! Бразилия! Пыль, дети, белье на веревках. Прекрасно! Если и есть где-то город контрастов - так точно не здесь. Фрукты, дары моря, песок, местная шпана. Рай на земле. Кстати, да будет известно, ада не существует - поэтому кроме рая быть ничего, в принципе, и не может. Куда не ступи - всюду сплошной рай. А у них там - в Бразилии - пыльно, тепло и жарко. Цветасто и небессмысленно. Бразилия - хорошая страна. Я бы даже сказал - замечательная. Португальский язык, правда. Ну да ладно. Прошлым летом моему взгляду подвернулась любопытная картина. День подходил уже к завершению. Краснозакатный вечер нес еле ощутимую прохладу - на берег дул легкий бриз. Было тепло и торжественно - как в душевой плавательного бассейна. Роскошная и практически обнаженная женщина, будучи чертовски привлекательной в это время суток, запросто плескалась в городском фонтане. Не думаю, что у них это поощрялось, было принятым или рекомендовалось. Подхожу ближе, рассматриваю. Нравится. Затея-то в общем неплохая. Через какое-то время понимаю, что совершу глупость. Так и есть - лезу за ней в фонтан. Нравится еще больше. Черт меня возьми! - чтобы я полез в совершенно чужой стране к совершенно незнакомой женщине - это еще куда ни шло, но вот в таком контексте, могущим в прямом и переносном смысле подмочить мою репутацию заправского семьянина... Ах, Бразилия!
   Вы знаете, она даже не была пьяной, она была, скорее, невменяемой. Умеют же пить люди! Вот тебе и контрасты - дома же прошел бы и не заметил. А тут - сплошная Бразилия!
  

www.tumanov.om.lv

otzivi@inbox.lv

  
   Оглавлене
  
   Тетрадь первая 12/3=
   Тетерадь вторая 21+19=
   Тетрадь третья 58*1=
   Репетиция на бис 60+7=
   Рассказы, заметки, размышления 80-1=
  
  
  
  
  
   Тетрадь первая
  


Метро

Полит

ЭN

  

Рига 2011

  
   Содержание
  
   Машины - 6
   Миру - два - 7
   Мрение - 8
   Прадуга - 9
   МетрополитЭN - 12
   Домино - 15
   Акситацин - 16
   Новикольтъ - 17
   Воскресно - 18
   И кому какое... - 19
   Scenario - 20
   Короткие - 21
   А что думал.!? - 23
   Всем ждать! - 23
   Смута - 24
   Коварство - 25
   Pecado de nada - 26
   Sch - 27
   Urbanspirit - 28
   На старт! - 29
   Баня и люди - 30
   Вино град - 31
   Давайте? - 32
   Привет! - 33
   Не пой, не пей... - 34
   Про букву "А" - 36
   Это - 37
   Я - МВФ - 38
   Gaudeamus - 39
  
   машины
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Миллионы вспышек мировой прессы
  
  
   Ха, как же приятно!
  
  
  
   Недаром я купил эти солнечные очки.
  
  
  
  
  
  
  
   ***
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Из углов, подбоченясь толпой,
  
  
   Из визга ребячего сонмов
  
  
   Подобием черных слонов
  
  
  
   ползет на меня ...
  
  
  
   нет, постой,
  
  
  
   шагает и дышит водой,
  
  
  
   пыхтит раскаленное горло.
  
  
  
  
  
  
  
  
   Черт возьми! Паровоз!
  
  
  
   "Барышни, вздохи и всхлипы"
  
  
   Мотор! Разошлись! Выше нос!
  
  
   На солнце
  
  
  
  
   хромом блестят
  
  
  
  
   кривошипы.
  
  
  
   Иль как там еще.
  
  
  
  
  
   Одним словом - гипноз.
  
   А рядом полипы
  
  
  
  
   Из всякой мелочи -
  
  
  
   дети, кепки, кашелки.
  
  
  
   Наутро в газетах
  
  
  
   Одни кривотолки.
  
  
  
   И в каждой колонке
  
  
   широкорото
  
  
  
   по крупному фото
  
  
   какой-то креолки.
  
  
  
  
  
  
  
   Важней паровоза?!
  
  
   Бардак!
  
  
  
  
   И было всего-то,
  
  
   Что влезла она
  
  
  
   В объектив, и чудак,
  
  
   фотограф который,
  
  
   нажал на вспышку,
  
  
   и эту глупышку,
  
  
  
   на полосы прессы
  
  
   впечатал. Дурак!
  
  
  
  
  
  
  
   Ну разве не мило?!
  
  
   Прогрессом на каждую улицу,
  
   Шагнем, разорвем, пусть беснуются!
   Чего еще делать, когда так рифмуются
   и смысл и дело?! Народ интригуется!
  
  
  
  
  
  
   Машины! Стальные сволочи!
  
   Пузатые, черные. С утра и до ночи
   работать можете вместо ямщины.
  
   И после тоже. И круглый год.
  
   Заместо прочей рабочей силы.
  
  
  
  
  
  
   проволок, а?
  
  
  
   или проволокла?
  
  
  
   или проволока?
  
  
  
  
  
  
   Кто поморщился?
  
  
  
  
   миру - два!
  
  
  
  
  
  
  
  
   Лишь раскаленный мозг, представя
   Себе, в себе и на себя,
  
  
   Взвалив бутыльчатое Die
  
  
   Из писем выставок, прийдя
  
   Тем самым делом в замешанье,
  
   Причем, немалое. Скорбя
  
  
   По милым музам без приданья
  
   "Во благо ль красота твоя?"
  
   Я где-то вопрашал, и в назеданье
   Как мастер замечал там у себя -
  
   Им Шиллера читал без словаря.
  
  
  
  
  
  
   Единым словом - вакханалья.
  
   Как славно, что Орфей уже почил
  
   И смерти новой этот мир
  
  
   Не пережил бы, и признанья
  
   В своем грехе он б не забыл.
  
  
  
  
  
  
   Как хорошо, как славно, как напевно
  
  
  
  
  
  
  
   мрение
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Простенок, ритмический шепот,
  
   И ты распростертая навзничь
  
   Под грома апрельского рокот
  
  
  
  
  
  
   И света от вспышек сиянье,
  
   Сквозь окон огромные нишы.
  
   И громкое наше скитанье
  
  
   По телу друг друга...и выше
  
  
  
  
  
  
   И хочешь ли верь, иль не верь ей,
   Из муки рождалось трехсловье,
  
   Где в сумраке ночи весенней
  
   Пещерой росло изголовье
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   П Р а д у г а (про друга, радугу и дугу)
  
  
  
  
  
   Солнц километры,
  
  
   Лун - тысячи -
  
  
  
   Попробуй из них
  
  
  
   себе радугу выищи.
  
  
  
  
  
   На тополя ее навесь-ка
  
  
   проводами
  
   Чтоб от прогиба треснул сук.
  
   Местами,
   То там, то здесь среди громад,
  
   с миниатюрными чертами
   Фасадов, лестниц; между львами,
  
   пройди, за хвост ее держа.
  
   И опоясанный мечтами,
  
  
   Губами выбей без стыда
  
  
   И разбуди рассвет словами
  
   "Как долго я искал тебя!"
  
  
  
   А после, снова вверх закинуть,
  
   Ее извилистую грудь,
  
  
   Семицветовым коленкором
  
  
   На отражении заснуть.
  
  
  
  
  
  
  
   ***
  
  
  
  
   По силам ли тебе такое?
  
  
   Или снискав удел
  
  
   в покое,
  
   ты дремлешь, при себе держа
  
   ее струящееся горе?
  
  
   Ты отпустить ее боишься,
   Чтоб не досталась никому
   И только богу б одному
  
   Как и тебе б она светила,
   И о пощаде б не молила
  
   Врагу на зависть твоему.
  
  
  
  
   Но где же свет?
  
  
   К чертям тоннели!
  
   Где рыщут неудачники одни.
   И не про паперти-панели,
   Я говорил. И не ворчи!
  
  
  
  
  
   По силам ли тебе такое -
   С оковы узницу спустить?
   "Нет", говоришь?
   Тогда второе -
   Тебе я предложу - услышь!
  
  
  
  
   А если так: себя с ней вместе
   Закуй в те прежние пуды
  
   Чтоб добивательство руки
   ее
  
  
  
   венчалось многим проще?
  
  
  
  
  
   Как план? А вкратце:
  
   С ней вместе заковать себя,
   Чтоб неразрывно от тебя
  
   Могла б она весь век скитаться.
   Ну как?
  
  
  
  
   Да брось,
  
  
  
   чего бояться?! -
  
  
   Она ж в руках твоих
  
  
   И не остаться
  
  
  
   в них не сможет.
  
  
  
  
  
  
  
   Была бы воля...
  
  
  
  
  
  
  
  
   Молчишь! Тогда я сам. Пусти!
  
   Ты думаешь, что мне спасти
  
   ее,
  
  
  
  
   тем самым ход вещей ускоря,
  
   Доставило бы наслажденье?
  
   Глупец! Мне самому такое
  
   Видением во сне пришло бы вряд ли.
  
  
  
  
  
   Я просто взять ее хочу.
  
  
   Без боя, ругани, сомненья.
  
   Ты не позволишь мне?! Учту.
  
   Послушаю без сожаленья
  
  
   Тебя,
  
  
  
  
   но не послушаюсь,
  
  
   а просто так - в дань уваженья.
  
  
  
  
  
  
   Ведь первым ты ее нашел.
  
   Ведь ты ловил ее, волок
  
  
   сюда,
  
  
  
  
   Трудился, силился, промок.
  
   И на замок, и под замок!
  
  
  
  
  
  
   Ведь да?
  
  
  
   Поговори еще - я не уставший,
  
   Я просто жду, пока тебя
  
  
   Мне глотку перегрызть желанье
  
   Перехлестнет и за себя
  
  
   Ты станешь больше не в ответе.
  
  
  
  
  
  
   Ты думаешь, что бредни эти
  
  
   Сослужат службу злую мне?
  
   Пусть так, но видит бог,
  
   к обедне
  
  
  
   Один из нас, сдается мне,
  
   сполна в них сможет убедиться.
  
  
  
  
  
  
   Ты говоришь, так не годится?
  
   Или тебе все это снится?
  
   Что, разучился воевать?!
  
   Пришло ли время, чтоб смириться
  
   Ты смог бы с этим? - мне плевать!
  
  
  
  
  
   Дурак! Иного быть не может!
  
   И компромисс, который гложет
  
   Твой мягкий ум, на злобу мне,
  
   Решенью дела не поможет.
  
  
  
  
  
  
   Час срока близится к концу.
  
   Смотрю мне бледность не к лицу
  
   Да и твое не исключенье.
  
   Иль призовешь как встарь везенье?
   В гостеприимство подлецу?!
  
   И что, скажи мне, остается?
  
   Никчемность - удаль проигравших!
   Забвенью придадут, как павших!
  
   Кто в чем неправ? Кто разберется?
  
  
  
  
  
   Скажи, кому мне поклоняться?
  
   И на кого теперь ровняться,
  
   Коль даже ты, мой друг, - каналья?!
   И может статься, что признанья
  
   "Во зло ли красота твоя?"
  
   Когда спрошу однажды я,
  
  
   Понизив голос до молчанья,
  
   Ответят мне, что созерцанья
  
   И ныне нет. Что до тебя -
  
  
  
  
  
  
   То я отвечу, ненапрасно
  
  
   Ты сам проделал этот путь,
  
   Быть может, даже уваженья
  
   Ты сможешь напоследок почерпнуть
   Из уст моих.
  
  
  
  
  
  
  
  
   Чего же боле?
  
  
  
  
  
  
  
  
   Когда тебя не станет вскоре,
  
   Какой резон тут убиваться?
  
   Да, прямо скажем, и прощаться
  
   Тебе отныне ровно не с кем.
  
   Рванул курок и мигом в щепки
  
   По кружевам моим руками
  
  
   Скрепя и заминая край
  
  
   Скользнула тень и если б крепки
  
   Те руки были - разорвали б ткань.
  
  
  
  
  
   Так от себя навеки я отрек
  
   Моих утрат и скорбных бед залог -
   Мое второе Я.
  
  
  
   Доволен я, и вот урок -
  
  
   Наградой увенчался бог
  
  
   И тот, кто запросто замолк
  
   Раскрыл и без ключа замок...
  
  
  
  
  
  
   Собою.
  
  
  
  
  
  
  
  
   метрополитЭN
  
  
  
  
  
  
  
   Метр. О!
  
  
  
   Полит ЭN?!
  
  
  
  
  
  
  
  
   "Эн, как полит из метрового шланга!"
   _- дивился в фартуке с метлой.
  
   Сага о том, как Очень был Полит
   некий ЭN из Метрового шланга.
  
  
  
  
  
  
   ***
  
  
  
  
   Территория риска,
  
  
   Колесного скрежета,
  
  
   Радость до визга,
  
  
   До нельзя, до врежета.
  
  
  
  
  
  
  
   Иными словами - веселие дикое.
  
   Что ж за причина вопить так неслыханно?
   Взгляните сюда! Причина понятна -
   На
  
  
  
  
   карусель
  
  
  
   полезли
  
  
  
   ребята!
  
  
  
  
  
  
  
   У кассы билетной немножечко хныкая
   Слюнявя палец и им же тыкая
  
   В казырную кепку, сосевшую на уши,
   Стоял высоко подпоясанный шкет
  
   За просто так - без чулок и штиблет
   На цыпочки вставши.
  
  
   "Тебе сколько лет?" -
  
  
   Из кассы буркнули, его чуть заметя.
  
   Тот кляузно вытянул: "почти что шести я"
  
   И не пустили. Не дали билет.
  
  
   Не из-за денег. Хоть, денег и нет.
  
   А просто так. Из удали. Мести.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Очередь пнулась, к оконцу лостясь
  
   Так в суматохе по пояс раздеты,
  
  
   Иль вовсе на ню, заардев докрасна
  
   Из бани несутся такие атлеты
  
  
   И в воду гудя направляют тела
  
  
   Что слабые нервы свои, господа,
  
  
   От зрелища этого поберегите.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   От вида такого не будет добра.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   И полно. И нечего нам, уважая себя,
  
   Экую ересь нести. То есть слушать -
  
   Глупость всю это несу только я.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Из реверанса глубокого выполз-
  
  
  
   Раздребезделся.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   В английском костюме, какого-то черта,
  
   На станцию выйдя с издержкой достоинства
  
   Один, наглядно, бритый, без воинства,
  
   Гражданин "на ура", не последнего сорта
  
   И глаз вереница в молчаньи уперта
  
   В изящество линий и знаки почета.
   (В толпе зашушршало:)
  
  
  
  
  
  
  
   Не наш. Чужой. Чистый. Наглый.
  
   Эн, как сверкает унизанный палец!
   И скажешь тут что - настоящий мерзавец!
   Метрополии житель! Метрополитэн!
   Скажите, как звать вас, мистер ЭN?
  
  
  
  
  
   Понятно, молчит - никто из зевак
   Вопроса такого отвесить не сдюжил -
   А он себе улыбался, простак!
  
   В столицу приехал. А тут ковардак -
   Шары, транспаранты - вот взял бы и так
   Полвека иль жизнь всю здесь бы прожил.
  
  
  
  
  
   Понравилось.
  
  
  
  
  
  
  
  
   Идет и сияет. Сияет. Приятно.
  
  
  
  
   домино
  
  
  
  
  
   Спектива ретро,
  
   Играла и скрипка,
   И то и это
  
   Легко и липко
  
  
  
  
   От этого лакмуса
   Мухи морщились
  
   Иметь бы разума
  
   Чтоб мысли топорщились
  
  
  
   Понять, не дерзя
   Не очень-то сложно
   А можно, нельзя...
   В том дело, что можно
  
  
  
   акситацин
  
  
  
  
  
  
  
  
   Странно.
  
  
  
  
  
  
  
  
   Не хочется быть до конца
  
   на рефлексах.
  
  
  
   Не хочется быть завсегда
  
   "в интересах"
  
  
  
   и в курсах событий
  
  
   судебных процессов,
  
  
   средь фотороботов, срезов
  
   и скальпельных вскрытий
  
  
   телесных замесов -
  
  
   жертв гидропрессов,
  
  
   вечерних экспрессов,
  
  
   душевных регрессов
  
  
   и прочих эксцессов.
  
  
  
  
  
  
  
   Гуманно?
  
  
  
  
  
  
  
  
   - Что делать?! - Туманно...
  
   Не нам горшки обжигать -
  
   досадно.
  
  
  
   Богам ведь и тем бастовать -
  
   накладно.
  
  
  
   Кого-то там греть, спасать -
  
   отрадно?
  
  
  
   Топить, калечить, бить -
  
   злорадно?
  
  
  
   Светить, узорить, тлеть -
  
   лампадно?
  
  
  
   Кричать, утробить, петь -
   надсадно?
  
  
   Играть, работать, врать -
   нескладно?
  
  
   Лупить, увечить, рвать
  
   нещадно!
  
  
   Чтоб было бы и впредь им
   неповадно!
  
  
  
  
  
  
   Вот видишь, такова свобода
   продукта авиазавода
  
   по весу - неба антипода -
   (катод не поделил анода)
   нелетная была погода.
  
  
  
  
  
   И после к семейству приплода,
   От в горы как-то раз похода,
   Меня спросила ты, "какого рода
   возникла между нас невзгода?"
  
  
  
  
   И ожидая крайнего исхода,
   Сказал я, что не будет хода
   Твоим сомненьям и синода
   Не избежать - как раз суббота!
  
  
  
  
   Души изъян теплопровода
  
   Лишил надежды сумасброда
   И матеря день турпохода
  
   В мозгу навязывалась шкода.
   За практику мою экскурсовода
  
   И близко не случалось эпизода,
  
   Чтоб я не взяв самоотвода
  
   Не дал бы делу самохода.
  
  
  
  
  
  
   И чтоб не допустить развода
  
   Мой тесть - директор рыбзавода
  
   Все не давал мне, гад, прохода
  
   Не зная до меня подхода.
  
  
  
  
  
  
   И что же делать? Год от года
  
   Желая сделать домовода
  
  
   По образцу и ранг дохода
  
   повысить мой! О, дайте йода!
  
  
  
  
  
  
   Ее отец - вот фото у комода -
  
   Закрыл тогда мне доступ кислорода,
   И вместо водки - только лишь крем-сода,
   Чтобы добиться правильного плода.
  
  
  
  
  
   Иль после этого компота
  
  
   Не извертеться от прихода,
  
   Как по сценарью "Идиота",
  
   Познав величье небосвода.
  
  
  
  
  
  
   Вот, вкратце, вам его метода,
  
   и прежнего не предав обихода,
  
   чтоб не сыскать удел оленевода.
  
   Я подготовил план отхода.
  
   Откуда их взялась порода?!
   И от кого пошла та мода,
   Чтоб на борту атомохода
  
   Меня поймать напротив входа?!
  
  
  
  
   По возвращении...не надо перевода
   То далеко, скажу, была не ода
   Не подорвать бы пищевода
   От взглядов этого ренклода.
  
  
  
  
   Без тех последствий семявхода.
   И ругани соседского народа
   Глаза б мои не видели бы сброда,
   А ледники арктические - схода!
   Моря, каналы - теплохода!
   Ландау - сероводорода!
  
  
  
  
  
   И если ты мне не веришь,
   Какая разница - я здесь один.
   И если ты не ответишь,
  
   То просто упал акситацин.
  
  
  
  
   новикультъ
  
  
  
  
  
  
  
  
   Браво, паяцы, браво!
  
  
  
  
  
  
  
   На теле убитого
  
  
  
   В прошлом веке медведя
  
  
   Было начертано
  
  
  
   "Идите к черту!"
  
  
  
  
  
  
  
   "Кто пошутил?!" -
  
  
   из себя возмущался
  
  
   министр культуры.
  
  
   Чуть не -
  
  
  
   надо-
  
  
  
  
   рвался
  
  
  
   и быстро курил.
  
  
  
  
  
  
  
  
   Здрасти! А то не знаете
  
  
   кто
  
  
  
  
   распорядился
  
  
  
   ставить в ничто
  
  
  
   былые прелести! Взвился?!
  
  
  
  
  
  
   На, выкуси! Искусству на смену
  
   родим мы своих Галатей, Мельпомену
   родим,
  
  
  
  
   не моргнем, и не дунем!
  
  
   Дороги
  
  
  
  
   помоем
  
  
  
  
   за вами
  
  
  
   шампунем!
  
  
  
  
  
  
  
   И в музыку наступим классическую
   Заменим ее, скажем, на симфоническую
  
  
  
  
  
   С картинами - тоже -хорошего мало
   Оставим в покое лишь Марка Шагала
   И гимном нам строчка Леона Кавалло*
   Браво, паяцы, товарищи, браво!
  
  
  
  
  
  
   Играли лучше
  
  
  
   в ваше время,
  
  
   да?
  
   К чему бердышей хороводы?
  
   В искусстве новом
  
  
   по щиколтку
  
  
   я!
  
  
   На пенсию, икусствоводы!
  
  
  
  
  
  
   Литаратуру вздуть, отдать сильнейшим!
   А быть иль нет - не все ль равно,
   когда из всех искусств важнейшим
   для нас по-прежнему является кино!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
    
    
  
  
  
   * Леокавалло Руджеро (1857-1919),
   итальянский оперный композитор;
  
  
  
  
  
  
  
   воскресно (про слова и славу)
  
  
  
  
  
  
   Наверное или наверно?
  
  
   И разницы много, и сходства.
  
   Чего же больше?
  
  
  
  
  
  
  
  
   ***
  
  
  
  
   Помню.
  
  
  
  
   Утром.
  
  
  
  
   Весенним.
  
  
   Часов шесть было.
  
  
   Верно?
  
  
  
  
   Когда мысль
  
  
  
   скользнула об этом -
  
   Наверное или наверно?
  
  
  
  
  
  
  
   Из разницы много ли сходства?
  
   И с сутью вещей на ладошке,
  
   Ко мне подошла незаметно,
  
   И тихо присев на окошке,
  
   Спросила довольно конкретно:
  
  
  
  
  
  
   - Ну, дядя, о чем ваши блошки?
  
  
  
  
  
  
   Я сразу не понял, смотрю:
  
   босоножки,
  
  
  
   и в образе отблеск известной киношки...
   Молчу.
  
  
  
  
   - Ну мысли! Как кошки
  
  
   - У каждого есть!
  
  
  
  
  
  
  
  
   - Что есть?
  
  
  
  
  
  
  
  
   - Свои блошки!
  
  
  
  
  
  
  
  
   - Что, не похоже?
  
  
   Вы столько живете уже!
  
  
   Что негоже!
  
  
  
  
  
  
  
  
   Она бесновалась - ей было обидно
   - Стыдно должно быть, товарищь! Стыдно!
   И тихо на скатерть свет с окон стекал
   Она обижалась. Я молчал.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   и кому какое...
  
  
  
  
  
  
  
  
   Распекаясь на солнце,
  
  
   Себя опекая
  
  
  
   И фуражку на уши
  
  
   Аж надвигая,
  
  
  
   Вопрошали у вида такого
  
  
   Две милые девочки - лет семи,
  
   на кой, вам, дядя,
  
  
   такие сдались реверансы,
  
   и даже в укромщине прежней пасьянсы
   без привлечения вашего? Мы,
  
   в толк не берем. Что делать! Увы....
  
  
  
  
  
   Девочки, вольно! Довольно нелепо
   С позиции вашей
  
  
  
   Перечить. За это -
  
  
   Я вам тут устрою с алмазами небо!
   Смотрел он: подробно, подлобно, свирепо
  
  
  
  
  
   - Дяденька, вы Гумберт?
  
  
   - Не малы ль, чтоб про это?
  
   - Вы что, боитесь дуэта?
  
   - Что в вас окромя силуэта?!
  
   - У вас не сердце поэта!
  
  
  
  
  
  
   Обиделись. Сандаликами цокая,
  
   Воздух весенний вдогонку чмокая
  
   Делись куда-то. Постовой же, окая
   Во все глаза, растрогался.
  
  
  
  
  
  
   Девочки читали книжки
  
  
  
  
   scenario
  
  
  
  
  
  
  
  
   Меня Вы слышите,
  
  
   иль все же
  
  
  
   изящно-нежно кутаетесь в шкуры
  
   - трофеи бывших ярких преступлений,
   воспоминанья ласкою тревожа,
  
   не находя в душе определений...
  
   Вы все-таки, наверное, чуть реже
   Играете меж красками мгновений,
  
   Пренебрегая лирикой сомнений,
  
   Презрев необходимость объяснений,
   Не находя причин для откровений...
   Потом, приутомившись от волнений,
   Ко встречам в суете приготовлений,
   Звонков, театров, светских развлечений,
   Бесчисленных пред Вами преклонений,
   У Ваших окон серенадных пений,
  
   Над Вашим фото полуночных бдений,
   В поту холодном пробуждений,
  
   От Вашей невзаимности мучений,
  
   От нескончаемых за Вас сражений,
   От моды новых направлений,
  
   Тебе одной известных прегрешений...
   Но Вы звезда - вам это можно,
  
   только все же
  
  
  
   На Вас все это
  
  
  
   было б не похоже
  
  
  
  
   в кибитке
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Атакуй,
  
  
  
  
  
   Иль атака твоя неудачна -
  
  
   Все одно
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   У реки камень нашел
  
  
  
   Оглянулся -
  
  
  
  
   Осень пришла
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Вишня в цвету
  
  
  
  
   И ветра нет
  
  
  
  
   Красива долина
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   День погас
  
   зима
  
  
   И окна гаснут
  
  
  
  
   Мала вселенная
  
   Зима пришла
  
  
  
  
   И снег
  
  
  
  
  
   У ветви лишь сверху
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Лег отдохнуть
  
  
  
  
   Глаза не сомкнул
  
  
  
   Тихо в комнате
  
  
  
  
  
  
  
  
   Лед сковал реку
  
  
  
  
   И рыбы под ним
  
  
  
  
   Неизвестна судьба их
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   На белом снегу
  
  
  
  
   Повозки следы -
  
  
  
  
   Пора в путь
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   весна
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   вдали от дома
  
  
  
  
   и даль не в радость
  
  
  
   сберечь бы рассудок
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   стучу в дверь
  
  
  
  
   но заперта она
  
  
  
  
   мясо едят
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   солнце взошло
  
  
  
  
   в долине реки
  
  
  
  
   нам по пути
  
  
  
  
  
  
  
   жизнь
  
  
   Лишь обернулся
  
  
  
  
   Как ветка вишней стала
   На ладони моей
  
   Незаметно рождение
   Линий долины
  
  
  
  
   Все глубже рисунок их
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Вечер и кров
  
  
  
  
   В первый день весны
  
  
  
   И зимой не согреет
  
  
  
  
  
  
  
   Буря прошла
  
  
  
  
   Берег реки
  
  
  
  
   сберег лодку рыбака
  
  
  
   ничья теперь
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   на песке летопись чертил
  
  
   прочна она
  
  
  
  
   на утро снова пришел
  
  
  
  
   а что думал?!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Чего же для мне сей резон
  
  
   В усугубленьи подътожить
  
  
   Пересмотреть, переумножить
  
  
   Набатов колокольных звон
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   всем ждать!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Стоять на местах! На местах оставаться!
  
   Не плакать, не петь, не дышать, не смеятся!
   Хотя с дышать - черт с вами - дышите!
  
   Да и смотреть - черт с вами - смотрите!
  
  
  
  
  
  
  
   Ждать команды! Команды ждать!
  
  
   Не прыгать, не дергаться и не бежать!
  
   Хотя с бежать - черт с вами - бегите!
  
   Так даже забавней - не примените!
  
  
  
  
  
  
  
   Смотрите в оба! В оба смотрите!
  
  
   Сегодня вы здесь не за тем, чтобы выпить!
   Ну что, все в сборе? Выше носы!
  
  
  
  
  
  
  
  
   Готовы, братцы?
  
  
  
   Целься!
  
  
   Пли!!!
  
  
  
   смута (сага о автобусе или 4390)
  
  
  
  
  
   Дождь и английское утро.
  
   На кону Средневековье.
  
  
   Уныло. Как будто
  
  
   кто-то ударом в межбровье
  
   судьбу послал к черту.
  
  
   Мудро.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Спросил меня хмуро:
  
  
   Зачем тебе здесь?
  
  
  
  
  
  
  
   Что мне сказать?
  
  
   Английские 4390
  
  
  
   Студят висок. И будет непросто
  
   Так взять и бежать.
  
  
   Пусть
  
  
  
  
   и силен,
  
  
  
   и огромного роста.
  
  
  
  
  
  
   Что делать?
  
  
  
  
  
  
  
  
   Красным остовом своим на меня,
  
   выпучив плоское рыло блестящее,
  
   силами всех лошадей жеребя,
  
   прет и вращает. Руками доящее
  
   денег и зонтиков после дождя,
  
   враг Одуванчиков, бога дразнящее
   страшное чрево себя возносящее,
  
   в буквах латыни зеленых броня,
  
   грохает, стонет, бензином бубня:
   "Я это! Я! Это Я!Это Я!"
  
  
  
   Коварство
  
  
  
  
  
  
  
  
   Коварства полный взгляд
  
  
   Безжалостно твердит о многом
  
   И знает та не наугад
  
  
   Что он сравним с высоковольтным током
  
  
  
  
  
   Но ток отпустит -
  
  
   станет тихо повсеместно,
  
   лишь только взгляд останется с тобой.
   И робкою украдкой, незаметно, к бегству
   Ты попытаешься ответить на него,
   порой.
  
  
  
  
   Понять, чтоб был он только твой,
   Лишь твой, и чтобы, не дай бог,
  
   Не по соседству.
  
  
  
  
   Pecado de nada
  
  
  
  
  
  
   Храните, множьте,чередуя,
   То благодатное в себе,
  
   Когда в душевной голытьбе,
   Ворветесь в общий пляс, ликуя,
   Не постесняетесь в гурьбе
   Заплакать, мелочь памятуя!
  
  
  
  
  
  
  
  
   Через нутро и не блефуя!
  
  
  
  
   Отважиться!
  
  
   И лирика
  
  
   сопливой
  
  
   не покажется
   Когда свободен, ясен.
  
   Не буксуя,
  
   Себе,
  
  
  
   Ей,
  
  
  
   Им
  
  
   добро даря,
  
   На все усмешки несмотря,
   Подобно Богу всех целуя!
   И за нее, и за тебя, и за себя!
  
  
   Коли откажешься -
  
  
   так лирика сопливой кажется,
  
   когда разочарован, сбит, распуган -
   как с поля сонмы воронья,
  
   стон боли небу адресуя,
  
  
   всклокоченный и негодуя,
  
  
  
  
  
  
   - Иди!
  
  
  
  
   - Пойду!
  
  
  
   - Иди ж!
  
   - Пойду я!
  
  
  
  
  
   свободу, да и жизнь цинкуя,
  
   ее, себя, всех их бичуя
  
  
   Кому же больше тут вреда?
  
  
  
  
  
  
   А небу что? Оно всегда.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Подумай.
  
  
  
   Hijo de la Luna - no es necesario?
  
   Sch*
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Я люблю снег с кем-то. сам по себе снег -
   заблудившаяся в своих формах вода
  
   Смотрите! Надо же! У воды Sch(a)!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Возможен побег?
  
  
  
   Вполне! Ха-ха!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Хватайте же вещи, господа!
  
  
   У кого что есть! И что есть мочи,
  
   Ринемся прочь в объятия ночи!
  
  
  
  
  
  
  
  
   С детства приучен писать "Я"
  
  
   Только с большой буквы Я.
  
  
  
  
  
  
  
  
   Пойдем?
  
  
  
  
  
   ______________________
  
  
  
   *Sch - шизофрения [F 20]
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Urbanspirit
  
  
  
  
  
  
  
  
   Ха! Грохнулись!
  
  
  
  
  
  
  
  
   Из самого чрева свого
  
  
   огнями искрясь, переправами,
  
   различного рода забавами,
  
   по нивам площадей со славами
  
   толпа устремилась. Снимают кино!
  
  
  
  
  
   Ой! Снимут! Снимут же!
  
  
  
  
  
  
  
   Какая милая уловка -
  
  
   Ведь это всего лишь массовка!
  
  
  
  
  
  
   А дело было в июне -
  
  
   Жара и война накануне
  
  
   Из города соткала полотно
  
   Испания, где зеркало твое?!
  
  
  
  
  
  
   Взгляни же на себя!
  
  
   Ты как растрепанная девка!
  
   Не стыдно ли монархинею быть?
  
   Тебе ведь непристало ныть!
  
   А стон, в искусство вовлеченный,
   В своих ты песнях можешь весь излить!
   Ты гордая - я знаю!
  
  
   Так покажи себя в своей красе-
  
   Садах, равнинах, мореполосе,
  
   котороя прохладою встречая,
  
   как Герника на небе и земле!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Так вот я отвлекся - снимали кино!
   Не то что бы это было давно,
  
   а просто с утра на меня накатило.
   Тоскливо не стало, не стало уныло,
   Меня разбудила знакомая сила,
  
   Дыханием в щеку - неправда ли мило?
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   На старт!
  
  
  
   Внимани!
  
  
  
   Фальшь!
  
   ***
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Господа неравнодушные!
  
  
   Держитесь-ка вместе!
  
  
   Мы с вами колонны дружные
  
   Собою сплатим в протесте!
  
  
  
  
  
  
   Чего хотите! Несуразица!
  
   И не видна сразу разница!
  
   Меж теми кто за и кто контра
  
   И мысли в главах не первого сорта!
  
  
  
  
  
   Расстрел на душе и в словах междометия!
   Не даром живу на белом я свете, а?
   Хватая судьбу как девку за локоны,
   Составим мы новые хартии, слоганы!
  
  
  
  
  
   Согласные все! С несогласными - просто!
  
  
   Баня и люди
  
  
  
  
  
  
   Не озверей, не скуксись, дева
   И в банный сор не угоди -
   Тебя не взял я по любви -
   Ведь ты не Гвинет Пэлтроу, Ева!
   И все ретивости Гомера
  
   Лишь в платонической любви!
  
  
  
  
   Но Гвинет Пэлтроу лишь в судьбе
   Моей едва ли верховодит,
   И посему тебе исходит
  
   Небрежность пропасти во мгле
   И верхоимствованьем мне,
   Тебе, ему, всем им, пародит.
   Во благо вепрю и грозе.
  
  
  
  
  
   Не злись, не ной с поэтом, дева,
   Ведь этот луч не для тебя,
   И лучше прелести Ампера,
   Чем в голове твоей заря!
  
  
  
  
   Ведь лучше чем исходным рая
   Семи цветами выстлан путь,
   И лучше в рожь, не догорая,
   В тех сумерках тебе мелькнуть.
  
  
   Вино град
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   В коридорах темных, млечных, встречных нет.
   Мерлезон беспечный, как охота - вечный бред.
   Синева и дикость, рожь, заря, поля,
  
   Только я Кихотом за тебя, земля.
  
  
  
  
  
  
  
   Только башни эти, как усталый лес,
  
   Только вздорный ветер вновь исчез,
  
   Только этот вечер, только этот сад,
  
   Только твои руки, только виноград.
  
  
  
  
  
  
  
   Осмотрелся - рядом добрый взгляд,
  
   Погрузившись в ванну, как Марат,
  
   Обступивши всуе, как луну,
  
  
   Я теперь ликую, я опять живу.
  
  
  
  
  
  
  
  
   Я теперь небрежный, я теперь могу,
  
   Взять и не подумать, что умру,
  
  
   Взять и не поверить, что тебя,
  
  
   Будет слишком много для меня.
  
  
  
  
   Давайте?
  
  
  
  
  
  
   Давайте добрыми глазами
  
   На всяко дьявольски глядеть!
   Давайте петь, давайте бдеть
   Как у подножия той Мати!
  
  
  
  
   И придорожное кафе,
  
   Как девка юная у сходень,
   Тебя зовет, вздымая плеть,
   И огорчится - не приходит.
  
  
  
  
   Как рыцарь в поножах своих,
   В окно к любимым не парадит,
   Так тот и та, и те моржи
   С собой и с суеверьем ладят!
  
  
  
  
   Как раньше было - или вздор!
   Или они, или далече
  
   Или прости - или калечи!
   Или люби, или потом.
  
  
  
   Привет..!
  
  
  
  
  
  
  
  
   Рокотом, щебнем, присказкой, ветром
   В день или в полночь, в мире ли этом,
   Много веселья, радости стало,
  
   Слов лишь и Песен для этого мало -
   Ведь в назиданье счастливым потомкам,
   Тронула сердце рожденьем девчонка.
  
  
  
  
  
   Привет, Тебе, Море, привет!
  
   Сирени праздничный букет,
  
   Пусть зацветет в твоей ладони,
  
   Пусть будет ярок этот свет!
  
  
  
  
  
  
   Пусть ожидание твое
  
  
   Скорейшей нежностью вернется,
  
   Пусть будет предан, робок тот,
  
   Кто этой верой отзовется.
  
  
  
  
  
  
   И знаю я, как и доселе,
  
  
   Что радостен лишь в жизни тот,
  
   Кто за безоблачностью трели,
  
   Не видит счастья потолок!!
  
  
  
   Не пой, не пей...
  
  
  
  
  
  
  
  
   Не пой, не пей с поэтом, дева!
  
   И анакондами припева
  
  
   Не опоясывай его
  
  
   Всё дозволяющего чрева!
  
  
  
  
  
  
  
   Не вой, не крой поэта, дева!
  
   И ожиданьями не мучь
  
  
   Его ретивого нацмена,
  
  
   Его волосистую грудь!
  
  
  
  
  
  
  
   Не тронь, не сгинь с поэтом, дева!
   Не трогай и не приставай!
  
   Не возроди, не стань эсером!
  
   Не стань же ею! Мной не стань!
  
  
  
  
  
  
   Не хорони его же, дева!
  
  
   Не восклицай и не молчи!
  
   Лишь думай обо мне, и в меру
  
   Ты обо мне тем им скажи.
  
  
  
  
  
  
   Что ты любила и смотрела,
  
   Как не любить тебя могли -
  
   Твое струящееся чрево,
  
  
   Твои глаза, твои борщи!
  
  
  
   Не думай о поэте, дева!
  
   Подумай лучше про детей!
   Подумай лучше про ичкера
   Или про удали вождей!
  
  
  
  
  
   Не трогай то, что надо, дева!
   Но обещанием не верь!
  
  
  
  
  
   Не пой, не верь тритону, дева
   И в толерантности не в мочь
   Его в свои объятья чрева
   Помочь, увидеть, истолочь.
  
  
  
  
   ***
  
  
  
   Когда же стану я поэтом,
   Чтоб всё и всегда презирать!
   И стану полночным букетом
   Сирени и ёшь твою мать!
  
  
   Про букву "А"
  
  
  
  
  
  
   Про букву А, сказал поэт
   И своего отца послушал,-
   Что будешь жить, мой дуг сто лет,
   Но веру в это не заслужишь!
  
  
  
  
   Про букву `А' сказал поэт,
   И понял, что но стал поэтом
   И этим дал, а этим - нет,
   А тех он просто не послушал.
  
  
  
  
   Про букву `А' пропел полпред
   Про букву `А' сказали всуе
   Про букву `А' шептал поэт
   И с буквой `А' живи без бед!
   Когда они и те ликуют!
  
  
  
   Это
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Транспортировка попутного ветра -
   Атомный ренессанс.
  
  
   Это были новости экономики -
  
   Это такой пасьянс.
  
  
  
  
  
  
  
   Это когда из кружки томно так пьешь
   Шейный платок,
  
  
  
   Это, когда по ветке ползешь,
  
   Словно под дождь.
  
  
  
  
  
  
  
   Это, когда это,
  
  
  
   Это, когда то,
  
  
  
   Это, когда штиблеты,
  
  
   Это, когда пальто.
  
  
  
  
  
  
  
   Это они вовсе,
  
  
  
   Это, когда все,
  
  
  
   Это, когда после,
  
  
   Это, когда вообще.
  
  
  
  
  
  
  
   Это, когда миру,
  
  
  
   Это, когда мир,
  
  
  
   Это, когда квартиру,
  
  
   Ты потянул один.
  
  
  
  
  
  
  
  
   Это, когда пряник,
  
  
   Это, когда кнут,
  
  
  
   Это, когда вынут,
  
  
   Или потом воткнут.
  
  
  
  
  
  
  
   И на столе снова смерчем стоит суп.
   Это дано не многим,
  
  
   Это - людской уют!
  
  
  
  
   Я МВФ
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   И не успев,
  
  
  
   И не присев,
  
  
  
   Распил все из пороховой
  
  
  
  
  
  
  
   Распив, присел, успел -
  
  
   Не МВФ
  
  
  
  
   И не припев, и не поспев -
  
  
  
  
  
  
   Я с дюнных лет летел сюда, товарищ!
  
  
  
  
  
   И панировочный сухарь,
  
  
   И я и бринумайнс январь,
  
   И ты и все твои они
  
  
   Приедут после нас, товарищ
  
  
  
  
  
  
   Нацменистый ретивый жердь,
  
   Хотя, ну да, ведь женский род,
  
   Пришли и те, и тот исход -
  
   Нет лучше ремесла, товарищ
  
  
  
  
  
  
   Зашли студенты и теперь
  
  
   Бон тон держать нам надлежит,
  
   И ежели сие претит -
  
  
   Нет лучше ремесла, товарищ
  
  
  
   Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus!
   (или Саулкрасты - солнечные берега)
  
  
  
  
  
   Солнечный берег, пей же, пой!
   Ведь Мы уже неразлучны с тобой!
   Бей в барабаны нашей судьбы!
   Пусть же звонче ретивят они!
  
  
  
  
  
   Солнечный берег, ивами пли!
   Мы были не скучны, мы были годны -
   В чертогах резвились, šatalisj, росли,
   No в Elvi с утра за шампанским пошли!
  
  
  
  
  
   Перронами праздник полнится,
   И в небо летит раскаленная звонница,
   Ведь в Саулкрасты уже как всегда
   Со всей столицы рвались поезда.
  
  
  
  
  
   И pupi?as ?st на скамейках ar karti,
   Un l?d?t mobilo - мы были азартны,
   Un miks?t, un r?pot un laiz?t k? su?i,
   Могли уже все - то было в июле.
  
  
  
  
  
   Мы сделали всё и сделаем снова,
   Где-то на днях, или в пять, в полвторого,
   Будет струиться juvenes dum sumus
   Будет прибрежными зонами гумус.
  
  
  
  
  
   Но время пришло от инфаркта спасаться,
   Ведь сердце сгодиться для новых побед,
   И пусть босоного, без тапок, штиблет,
   Придет, постучится еще один бред!
  
  
  
  
  
  
  
  
   Тетрадь вторая
  
  

Brain Fashion week
   Тенденции:
   Лето-осень 2011
  
   Рига 2012
  
   Содержание
  
   оранжевый дракон - 42
   как жаль? - 43
   песок и пальцы - 44
   ьгкпы (lasi: "MURGS") - 45
   ветер и глаза - 46
   *** - 47
   Domingo - 48
   лето - 49
   я знаю тебя наизусть... - 50
   завтра в Италию - 51
   всё у окна, всё как-то вскоре... - 52
   *** - 53
   чёрное сердце - 54
  
  
   оранжевый дракон
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   виват!
  
  
  
  
   оранжевый дракон,
  
  
   спустился вдруг на краешек земли,
   качнул ее и на мели,
  
  
   мели суда как дворники покоя,
  
   фривольно собранно, не скоря,
  
   в сердцах своих весь этот мир,
  
   давая всем наследственность покоя,
   как дно у вазы или древность Мин.
  
  
  
  
  
   оранжевый дракон! ты солнце или рай?
   ты миф? надежда? или ты Барак?
  
   Я помню: люди, праздник, первый май,
   Я помню первый свой бардак,
  
   Я помню, как один простак,
  
   родного брата... - просто так.
  
  
  
  
  
  
   и Цезарь тоже, вроде, Гай...
  
   Еще есть Саша Коллонтай...
  
   Возмездья топот и Чапай,
  
   Собак и пушек схожий лай.
  
   И клуб турецкий - Галатасарай.
  
  
  
  
  
  
  
   ёще б, как если на зевак,
  
   упасть бы сверху - в глоток мрак!
  
   убить тебя - немного толку,
  
   но роковость сия проста -
  
   чтоб победить тебя - себя,
  
   тобою стать я, видно должен.
  
  
  
  
  
  
   о, мой оранжевый дракон!
  
   давай еще раз? - новый кон!
  
   и расставанья - не предлог,
  
   и новых встреч он не залог,
  
   доколе ты, мой друг, не смог,
  
   резонить дело финкой в бок.
  
  
  
  
  
  
   но мы друзья - нам нечего делить -
   давай же петь, давай кутить!
  
   давай, чтоб эта сторона, -
  
   ведь ты не против, старина? -
  
   летела к черту! правда? да?
  
  
  
  
  
  
   Ты знаешь все, я знаю впрок,
  
   Ты вне, я - только между строк,
  
   Ты над, я - только попой с горки,
   и я люблю тебя,
  
  
  
  
   как осень
  
   в Нью-Йорке.
  
  
  
  
   как жаль?
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   так жаль, что не было тебя,
  
  
   когда я начинал ходить по свету,
  
   за ту любовь, ко мне - к поэту,
  
  
   я трогательно жажду сентября.
  
  
  
  
  
  
  
  
   как жаль, что p?r?k daudz влюблений,
  
   и жаль, что карты не сошлись,
  
  
   и полуночных пьяных бдений,
  
  
   не будет больше? - нет! - окстись!
  
  
  
  
  
  
  
   как жаль - nav j?gas b?t поэтом,
  
   как жаль, что tom?r atzina меня,
  
   и своенравную dziesmu про это,
  
  
   я кину vienk?rši v моря.
  
  
  
  
  
  
  
  
   диагноз славный - пережить себя -
  
   так d?vaini устроена земля,
  
  
   и даже пена декабря
  
  
  
   ночлегом сонным обернется,
  
  
   kad nav pat ska?as от дождя.
  
  
  
  
  
  
  
  
   тебя люблю? - un tas ir безотрадно?,
  
   pat neiet спич par pupi??m, vai kart?m,-
  
   ночное небо - лишь порослью скроется,
   un r?po, un kliedz раскалённая звонница.
  
  
  
  
  
   я так хрю-хрю и ненавижу этот вечер -
   я от шампанского устал,
  
  
   и так ничтожен пьедестал,
  
   ведь šitais мир - в мгновенье вечен,
   jo этот мир par mirkli стал.
  
  
  
   песок и пальцы
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   песок и пальцы - ветер без следа,
   или стыда не увенчает, мает,
  
   насмешливости ворох и тогда,
  
   мы только свой рассвет встречаем.
  
  
  
  
  
   и по себе и от себя,
  
  
   порою радости бросая,
  
  
   и все отваживая дали,
  
  
   как мимолетное всегда.
  
  
  
  
  
  
  
   усталый мальчик у окна -
  
   в морщинах мир в его ладонях,
  
   ведь говорили - иногда,
  
  
   тебе претит все, если кроме.
  
  
  
  
  
  
   а кроме было, было за,
  
  
   и в не избыточности сели,
  
   вновь распахнулась тишина,
  
   навстречу броду и метели.
  
  
  
   ьгкпы (lasi: "MURGS")
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   мое сердце ar nakti piepild?s -
  
   неподдельностью вечер порожится -
   настоящее чувство тревожится -
  
   настоящее буд-то - множится.
  
  
  
  
  
  
   дождя не будет в декабре -
  
   дождя не будет,
  
  
  
   и только посох, во христе -
  
   довольно грустном, -
  
  
   необходимое вообще -
  
  
   и то и дело -
  
  
  
   дождя не будет в декабре -
  
   так вкрадчиво несмело.
  
  
  
  
  
  
  
   izraut aknas mušai varu tikai es,
   p?lkst v?ders так разносторонне,
   и только набожный эфес,
  
  
   разбудит вседорожность дворни.
  
  
  
   ветер и глаза
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   опустись в мои глаза поближе,
  
   распусти настроение струйками ветра,
   будет вечером погода потише,
  
   будут спориться дело и это.
  
  
  
  
  
  
   в поэзии пленных не беру -
  
   два глаза моих - как дети -
  
   непоседы и всякие эти,
  
  
   за ум кочующие плети -
  
  
   решительностью выкроют уют.
  
  
  
  
  
  
   приходи ко мне на тишину,
  
   в окне окна коленом наклонить,
  
   и хорошо, что я живу,
  
  
   и хорошо, что осень будет жить.
  
  
  
   ***
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   я защитить тебя хочу от всех хлопот,
  
   что вновь сентябрь нам преподнесет, -
  
   и дети в школу, прочий всякий сброд,
  
   всем шумом будет только спорить,
  
   все об морщинках, да и прочих тех невзгод,
   что нам судьба с судьбой людей готовит,
  
   нет проку - кислый их, растрепанный ренклод,
   не сможет старости полет ускорить.
  
  
  
  
  
  
  
   я так решительно бездетен,
  
  
   стихами, а не прозой всей,
  
  
   местами прочими, красой полей,
  
  
   настанут новые венчанья и мгновенья,
  
   настанет все и, кроме от везенья,
  
   я стану вновь отцом своих детей.
  
  
  
   Domingo
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   не нравятся, ей богу, воскресенья,
   уже давно, как сонмы воронья,
  
   они вторгаются в души моей селенье,
   и пагубно влияют на меня.
  
  
  
  
  
  
   и дело даже не в сомнении,
  
   что понедельник точно крот,
  
   под проповедью прегрешений,
  
   мою он почву выбирает, жрёт
  
   мои порочные везенья,
  
  
   и непрестанно у ворот,
  
  
   без мглы и соли сожаленья,
  
   меня судьба устало ждет.
  
  
  
  
  
  
   покинь ж меня! и бога ради,
  
   тебя прощу я в тот же час,
  
   и будут прежними у вас,
  
  
   все лицедеи вдоль кровати,
  
   как на одре, в печи, в халате,
  
   восторженно роняя стон, -
  
   тебя спасал лишь цитрамон.
  
  
   но скоро полночь и к концу,
  
   подходят дивные страданья,
  
   и только грохот от желанья,
  
   исчезнет поутру, как сон, -
  
   и прежний я, и прежний звон,
  
   началом новым отзовется,
  
   и истина на дне колодца,
  
   и этот лес, и рокот волн,
  
   предстанут, только в новом свете -
   спасибо, за мечту в поэте,
  
   спасибо и оставим на потом,
  
   все лишнее, и тише,- здесь же дети -
   нас шёпотом укроют с ветерком.
  
  
  
   лето
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   никто и не думал, но редкий лишь знал,
  
   что лето вернется на свой пьедестал,
  
   и столько событий, и дюжину взгод,
  
   на головы наши оно принесет.
  
  
  
  
  
  
  
  
   ***
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   великое дело - надменная спесь,
  
  
   и смелость, веселость, шампанское, лесть,
   и главное вовремя в поезд тот влезть,
  
   что мчится на волю, которую есть,
  
   вполне можно ложкой. Отчаянно весь,
  
   континуум скопив пред своим кругозором,
  
   движением легким и где-то знакомым,
  
   что даже заоблачность тех ню картин,
  
   каскадом шлепнулась б в тот мир,
  
   в котором прелести людские,
  
  
   так поразительно чисты,
  
  
  
   и свежи речи и умны,
  
  
  
   так фотографии бесценны,
  
  
   которых не было, увы.
  
  
  
  
   и в черном собака, и взбалмошный кот,
  
   в ладони та птичка, что утром поет,
  
   почти или в шок пришли от щедрот,
  
   которыми так мы без забот,
  
  
   всегда себя занять умели.
  
  
   соседей недовольных трели -
  
  
   лишь были позже - кто ж поймет,
  
  
   когда столь праздничный народ,
  
  
   идет в а банк, не видя мели?
  
  
  
  
  
  
  
  
   и будем мы строить отцов и детей,
  
   и снова, и снова на ноте своей,
  
  
   диез я поставлю, поставлю бемоль,
  
   и в праздное лето помчусь с головой.
  
  
  
  
  
  
  
   не дай же нам, боже, столь взрослыми стать,
   чтоб было б не лечь, чтоб было б не встать,
   и вновь легендарная праздная рать,
  
   то в баню, то в море - и нечего ждать!
  
  
  
   я знаю тебя наизусть...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   я знаю тебя наизусть -
  
  
  
   повадки, голос и смех,
  
  
  
   я знаю тебя наизусть -
  
  
  
   не думаю, что это грех.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   я знаю тебя наизусть -
  
  
  
   весь бред, полуночные швы,
  
  
   я знаю тебя наизусть -
  
  
  
   так странно, что мы еще "мы"
  
  
  
  
  
  
  
  
   я знаю тебя наизусть -
  
  
  
   я путаюсь в дебрях своих,
  
  
   но знаю тебя наизусть -
  
  
  
   не думай, что ветер утих,
  
  
   не думай, что сумрачный миг,
  
  
   порогами намертво встал,
  
  
   я знаю тебя наизусть-
  
  
  
   нет разницы, - я не нарвал*.
  
  
  
  
  
  
  
  
   я знаю тебя наизусть -
  
  
  
   мне грустно от знаний моих,
  
  
   я знаю тебя наизусть -
  
  
  
   послушай, ведь ветер притих
  
  
  
  
  
  
  
  
   ________________________________
  
  
  
  
  
   * игра слов - наврал - нарвал.
  
  
   Нарвал (лат. Monodon monoceros) --
  
  
   млекопитающее семейства нарваловых,
  
   единственный вид рода нарвалов.
  
  
   Завтра в Италию
  
  
   или искушение святого Карнеева
  
  
  
  
  
  
   ты - лучшее, что было в этой жизни,
   ты - худшее, что было у меня,
  
   не побоюсь у рощицы совета,
  
   наказом прописи скорбя -
  
   не будет больше сентября,
  
   не будет грохота, раскатов,
  
   порожних, суетливых матов, -
  
   так я безумен от тебя.
  
  
  
  
  
  
  
   так негодую, так живу, -
  
   не меря сосен лисий ряд,
  
   так радостно, что на пляжу,
  
   нам сдался юрмальский закат,
  
   так здорово, что насовсем,
  
   ладоней суетливый дым,
  
  
   пришел и вместе, рядом с ним,
  
   мы рассандалились неспешно,
  
   и были призрачны, конечно,
  
   и дождь теперь наш побратим.
  
  
  
   всё у окна, всё как-то вскоре...
  
  
  
  
  
  
   несносно, сумрачно, неспешно,
  
   всё у окна, всё как-то вскоре,
  
   по обшлагам иной же сутью,
  
   сиюминутно жизнь пароля,
  
   надменно и вполне так вместо,
  
   на ярмарку души - не обессудь я,
   искомым мартом роскошь отзовется -
   и бритвой по.. - и вот на дне колодца,
   все тяготы, невзгоды, невезенья,
   на тот сугроб, на те поленья,
  
   на всё иное и еще немного,
  
   так сумеречно и не без подлога,
  
   струёй ползти по взбалмошным чертогам,
   как саваном свою судьбу, у кроя,
   изящно мать стоит у изголовья,
  
   и что-то шепчет, и своей рукою,
  
   как будто лешего таит наотмашь,
  
   и это правильно - там есть, ей богу,
   вся роскошь и ещё, возможно, больше,
   когда немногим и совсем нечаянно,
   так бьют по голове, рукам отчаянно,
   что вес указки вмиг так невесом,
   и этот крик, и Центризбирком,
  
   реальностью руководить досужен -
   едва ли этот бред мне нужен -
  
   скорей всего - сегодня я утюжен
  
   своими мыслями, по детскому уму,
   все - коле мир мне до сих пор так нужен,
   и это всё - коль снова сплю я наяву.
  
  
   ***
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   так радостно, что я не про весну
   пою все эти сладовычетанья,
  
   и хорошо, что вышло поутру,
  
   и хорошо, что так нескоры расставанья,
   когда умом и сердцем - не к лицу,
   ушли почти что лядонесказанья,
  
   и обещаю - больше не умру,
  
   но обещаю вновь непониманье.
  
  
  
   Черное сердце
  
  
   (перевод Н.Карнеев)
  
  
  
  
  
  
  
   I
   (из уцелевшего в камине)
  
  
  
  
  
   Черное, черное сердце, Не ходи, не следи за мной, Не снуй, не трогай дверцы, Не буди, не тащись пить ночью воду на кухне, Мне страшно, я боюсь тебя!
  
  
  
  
  
  
   Черное, безликое сердце! Я так устал читать тебе! Ты в бальзаме всё! С тебя течет на пол! Уймись! Ложись же спать! Черное, липкое сердце!
  
  
  
  
  
  
   ***
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   -  Черное сердце - ты непредвзятое!
   Быть или нет - то дело десятое,
   Ты мне скажи, слишком ли датое
   Солнце мое придурковатое..?
  
   - Ты что, боишься? Ничего не бойся!
  
   Хватит ныть, мой друг - пойди умойся!
  
   Я твой Калибан. Я покажу тебе жизнь,
  
  
  
  
  
   как остров.
   Я покажу тебе небо без ГОСТов.
  
  
   Я расскажу тебе про звуки и дали,
  
   Расскажу, как бывает, когда не кидали.
  
   Я научу терпению и коли,
  
  
   Захочешь ты - не будешь чуять боли.
  
  
  
  
  
  
  
   И от печали твоей останется лишь остов,
   Поверь же мне - сие довольно просто!
  
  
  
  
  
  
   Но я боюсь тебя, черное сердце!
   Я дрожу, я хочу бежать от тебя!
   Я устал просыпаться от твоего чавканья!
   Черное, страшное, сердце!
  
  
  
  
  
  
   - Ты что, боишься? Ничего не бойся!
   В учтивой глупости не много толку,
   Хочешь, поиграем? Скажем, в креолку?
   В Африку, Турцию, в покер, кошёлку?
   Или в другое что - только б без толку.
   Или тебе иное за диво?
   Может, рванем по утру на Мальдивы?
  
  
   Ты издеваешься, черное сердце!
  
  
  
  
  
  
   Мне так грустно!
  
   Хватит пить эту воду!
  
  
  
  
   Ты становишься от нее всё больше!
  
  
   Ты уже выше меня на голову!
  
  
  
   Черное, ненасытное сердце!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   - Ты что, боишься? Ничего не бойся!
  
  
   То аш два о, а не три иль боле!
  
  
   Так что ответишь про вояжи и боли?
  
  
   Куда предпочтёте податься?
  
  
   Во что и с кем изволите играться?
  
  
   Пора вам решать по принципу воли,
  
  
   Какие будут новые роли.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   - Я не буду играть с тобой, Чёрное сердце!
  
   Я не буду петь с тобой, читать стихи
   и думать про обезьян, чёрное, рыхлое сердце!
  
  
  
  
  
  
  
  
   - Ты что, боишься? Ничего не бойся!
  
  
   Наш маленький король такой серьёзный!
  
  
   И в жалобах разных такой виртуозный!
  
   Постный, придирчивый, глупый и звёздный,
  
   Маленький, дикий, ранимый, да косный.
  
  
  
  
  
  
  
  
   Пусть недостатки послужат тебе -
  
   Превратить их в достоинства просто!
  
  
  
  
  
  
  
  
   - Легко тебе, страшное сердце!
  
  
  
   Да, ты Калибан! Я приказываю тебе -
  
  
   перестань! Принеси лучше дров!
  
  
  
  
   - Я сердце! Я перекачиваю твою мутную жижу!
  
   Да и вообще, кто старше - я или ты?
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Неужто зерна воспитаний
  
  
   От плевел отличить уже не можешь?
  
  
   Когда со старшими подобно
  
  
   Ты разговор поддерживать способен?
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Доколе юными речами
  
  
   Ты слух мой морщить так намерен?
  
  
   Неужто ты на что другое,
  
  
   Я посмотрю, уже не годен?
  
  
  
  
  
  
  
  
   - Ты совершенно сошло с ума, черное сердце!
  
   Ты совсем больное!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   - Вот оно что! Прорезались нотки!
  
  
   Съешь ты меня без соли и перца?
  
  
   Или холодным, или без водки?
  
  
   Будут еще какие наводки?
  
  
   Или-таки руки коротки?
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Все, хватит, захлопнулась дверца!
  
  
   Нет у тебя больше сердца!
  
  
  
  
  
  
  
  
   - Постой! (кидается к сердцу, но теряет сознание,
  
   падает подле)
  
  
  
  
   (Сердце, наклонившись над ним, шёпотом:)
  
  
  
  
  
  
  
  
   - Ты что, боишься? Ничего не бойся!
  
  
   Я от тебя не скоро денусь -
  
  
   Еще седьмой сундук не полон.
  
  
   II
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Приходит в сознание, видит, что
  
   сердце пьет воду на кухне.
  
  
  
  
  
  
   О, черное сердце, как хорошо,
  
   что ты не оставило меня.
  
  
  
  
  
  
   - Ты что, боишься? Ничего не бойся!
   неужто жить ты вечно хочешь?
   тебя уверю я - сия затея,
   печалью обернуться может.
  
  
  
  
  
   известна мне твоя порода,
   и вижу я - все год от года,
   ты все безумнее, порой,
   не узнаю тебя...
  
  
  
  
  
   постой!
  
  
  
  
   моё бедное черное сердце!
  
   как страшно ты сейчас говоришь!
   ты отрекаешься от меня?
  
  
  
  
  
  
  
   - Ты что, боишься? Ничего не бойся!
   любые звуки в золото беспечно
   я превращу - так будь спокоен.
  
  
  
  
  
   кручу-верчу - тебя запутать хочу...
   не хочешь показать меня врачу?
  
  
   да что с тобой может случиться,
  
  
  
   безумное, полное ужаса, черное
  
  
  
   сердце! ты здоровее иных втрое!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   - Ты что, боишься? Ничего не бойся!
  
  
   в мою страну пойдем - там вечная свобода,
  
   там, как обычно, все сбывается для тех,
  
  
   кому все чужды прелести, погода,
  
  
   невзгоды, поползни, дожди, успех,
  
  
   приличия и безприличья смех,
  
  
   весны картавящей былых утех
  
  
   воспоминания тревожны, - пойдем со мной,
   ведь это можно... пойдем со мной-не бойся-без прорех
  
   в пути дорога том и уйма увлечений,
  
  
   пойдем со мной - не бойся - не физтех...
  
  
   пойдем со мной - и будешь лучше многих!
  
  
   пойдешь со мной - и будешь лучше всех!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ты сумасшедше! сумасшедшее, сумасбродное,
  
   сумасходительное черное сердце!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   куда идти? в безумие, во мглу?
  
  
   в исчадия или свершенья ада?
  
  
   не так ли? такова награда?
  
  
   за то, коль я с тобой пойду?
  
  
  
   - Ты что, боишься? Ничего не бойся!
  
  
   смотрю я, делаешь наглядным плагиат-
  
  
   все меньше, меньше в том преград -
  
  
   общение со мной идет на пользу многим,
  
  
   хоть по началу - явно невпопад
  
  
   они свои безумия глаголют,
  
  
   однако поздравляю! результат!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   еще немного пообщаемся с тобой -
  
  
   того гляди все складней сможешь молвить.
  
   того гляди, вдруг станешь непредвзят.
  
  
   еще чуть-чуть, и будешь очень рад!
  
  
   ура, товарищи! ура! в набат!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   дай мне твое желание исполнить!
  
  
   не дашь? - а то закончу как Марат!
  
  
  
  
  
  
  
  
   ты все хохмишь, черное сердце! мне так грустно!
  
  
  
  
  
  
  
  
   ты все решительней глумишься надо мной!
  
  
   ты все поспешнее влечёшь мою погибель,
  
  
   твоих всех трелей черный рой,
  
  
   клопьем в ковер - попробуй, выбей!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   - Ты что, боишься? Ничего не бойся!
  
  
   и если клоп зовется словом,
  
  
   и посягает на душевные ковры,
  
  
   не лучше ли не стлать их? Ты
  
  
   погибели свои, - давайте, хором! -
  
   "способен только сам приблизить", извини!
  
   внимание, на старт, не целясь - пли!
  
  
   то есть, иль мы - или они!
  
  
  
  
  
  
   Тетрадь третья
  
  
On the verge
   Of the
   17th summer
  
   Рига 2012
  
  
   судьба никогда не интересовалась
   моими желаниями, да и нет ничего
   прочнее сердца добровольца.
   содержание
  
   моя крепость в огне - 61
   Не будет больше декабря - 62
   Не предавай меня таким - 63
   Пожалуй... - 64
   Так холода меня пленили - 65
   февраль - 66
   моя крепость в огне
  
  
  
  
  
  
  
   моя крепость в огне,
  
  
   так безлик тот шатер,
  
   посему я не вне,
  
  
   посему я так скор,
  
  
  
  
  
  
  
   совершать настоящие дни,
  
   претворять и таить в душах спор,
   ты гори еще, прогори,
  
   пусть же ртуть заточит из всех пор,
  
  
  
  
  
   пусть моя суетливая рать
  
   перестанет, закончит орать,
  
   так легко поминая меня,
  
   я скажу тебе - это слова,
  
   так надменен в буре рассвет,
   так глупы лучезарные пни,
  
  
  
  
  
  
   я так влюбчив в туманы реки,
   я так влюбчив, когда мы одни,
   я так призрачен в сумерках для,
  
  
  
  
  
   заставляя себя умирать,
  
   понимай и дивись же опять,
  
   восхищая разлуками мать,
   Одним словом - гипноз.
   что непросто, давай же вещать !
   береги и храни этот дом!
  
   направляй ему травести нимб!
   за плечами моими февраль!
  
   под ногами моими Олимп!
  
  
  
   Не будет больше декабря
  
  
  
  
   Не будет больше декабря,
   Да и луна не исключенье,
   Непобедимостью ворчать,
   Ворочать прелесть сожаленья,
   Палить и чувствовать опять,
   не распускавшегося флага,
   так все безумье снегопада,
   искристо помнить и ронять.
  
  
   Не предавай меня таким
  
  
  
  
  
  
   Не предавай меня таким,
  
   каким угодно, но не ним,
  
   каким угодно, но не тем,
  
   растратой в насморке полен,
  
   всем внедорожеьем смутныйи мир,
   ей богу, не люби меня седым,
   как присно вычеркни картин,
  
   былую роскошь без стыда,
  
   но нет же в чернии меня,
  
   так поздно я люблю тебя.
  
  
  
  
  
  
   не запрети иглой колен,
  
   так вечно о весне шуршать,
  
   не откажи, что в этот плен,
  
   тебе так хочется попасть.
  
  
  
   Пожалуй, я выбран быть санитаром
  
  
  
  
  
   Пожалуй, я выбран быть санитаром,
   не в прямом смысле, конечно,
  
   а тем - санитаром леса,
  
  
   ведь тоже - не очень беспечно.
  
   мое сердце поддерживается проволокой,
   когда кто-то говорит тост за столом,
   многие смотрят в пол.
  
  
  
  
  
  
  
   Vai esmu no v?ra vai dzelz,
  
   To gr?ti un vai nevar?s
  
  
   No tevis man atsakties bez
  
   L?dz šiem neiesp?jamiem maldiem,
   To saprast, kad nogurtu es,
  
   Ar sap?iem šo dz?vi tik pl?st.
  
   Ar sap?iem b?t spo?um? pilns,
  
   Liels br?nums, ka es esmu dz?vs,
   Tik gr?ti bez rutainiem "m?s"
  
   Šo atspulgu tur?t un n?st.
  
  
  
  
  
  
   распахнутые на углу
  
  
   рассветы от себя беснуются,
  
   и не смериться никогда,
  
  
   столь освещенной улице.
  
  
   не сомкнутый в своей борьбе,
  
   прощай, но помни обо мне,
  
   рассторжествуй мерило мести,
  
   ведь буду каждый раз на месте,
  
   ведь ты так хочешь быть во мне.
  
   Man tieš?m tik ?oti pietr?kst,
  
   Gan smaida, gan skatiena r?gs,
  
   visticam?k jutos k? m?ks,
  
   bet br??iem es jutos k? dievs.
  
  
  
   Так холода меня пленили
  
  
  
  
  
  
   Так холода меня пленили,
  
   что я за рокотом истек,
  
   столь небожительно твердили,
   руками трогая восток, -
  
   ведь непорочен этот рок,
  
   так этот рок порочен,
  
   лишь я булавкой всей заточен
  
  
   февраль
  
  
  
  
  
  
  
  
   не оставляй мою тревогу поутру,
   разреши ей так сумрачно петь,
   привнеси в наши радости медь,
   предложи до конца не успеть.
  
  
  
  
  
   предложи мне всегда быть таким,-
   лучезарно тебя поглощать,
  
   разреши мне все липы сорвать,
   разреши мне нас так не понять.
  
  
  
  
  
   докажи суетливостью рук,
  
   совершенство строения дня,
  
   я так призрачен, мним без тебя,
   кариеокостью, сонмом подруг.
  
  
  
  
  
   не спеши однозначно считать,
   раздающий наотмашь рассвет,
  
   я не вправе теперь отступать,
   и тем более если в ответ,
  
   я даю всесторонний обман,
  
   столь надменно весь лес памятуя,
   ты напомни, что было нельзя,
   ты напомни за башни, радуя.
  
  
  
  
  
  
   и в том страхе такой высоты,
   иже в поле, где рощатся воли,
   разнеси же судьбу на куски,
  
   словомудрием бешенной скори.
  
  
  
  
  
   Репетиция на бис
  
  
Париж,
   Я твой подкидыш
   и плохишь
  
   Рига 2013
  
   Странным образом получилось так,
  
   что завернув в Париж, поднимаясь по этажам
   различных зданий, заглядывая в подворотни
   неизвестных мне судеб, появился ряд ассоциаций
   с этими местами, их повадками и горячим кофе.
  
  
   апрель
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Любимый месяц мой - апрель,
  
   Негаданно так завелось в душе,
  
   Непостижимо, как во сне
  
  
   Я отдаю ему шрапнель
  
  
  
  
  
  
  
   Моих мятежных передряг,
  
  
   И всех несбыточных грехов,
  
   И замечательность храня,
  
   Я вновь беру форватором восток.
  
  
  
  
  
  
   С достоинством снегоуборочной машины
   Я отвергаю все объятья вновь
  
   Так хорошо, что серединой
  
   Мы выбрали пока еще любовь
  
  
  
  
  
  
   Не старей, не плачь без меня
  
   Я совсем не скоро умру,
  
  
   И прекрасную синь у огня,
  
   Для тебя лишь одной украду.
  
  
  
   Так 1
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Так замечательно нежны все риторические дали,
   Что даже тень минувших лет
  
  
   Рассветом будет на медали
  
  
   Моих судеб и торжества,
  
  
  
   Сиюминутного восторога,
  
  
  
   И в памяти моей всегда
  
  
  
   Лишь будет мнимая креолка.
  
  
  
  
  
  
  
  
   Качнет рассвет лучинку льда,
  
  
   И заприметив эту ношу,
  
  
  
   Я лучезарным буду для
  
  
  
   Всех тех, кого уже не брошу.
  
  
  
  
   Так 2
  
  
  
  
  
  
   Так замечательно знать тебя,
   Хоть отголосок или даже миг,
   Когда прекрасно у огня
  
   ты отзывалась, и постиг,
   я вновь всю эту красоту,
   И снова у мечты прошу -
   не оставляей ее одну ,
  
   ведь замечательны края,
  
   все те, что подарила ты,
   И так заманчива земля,
  
   И вновь закат ее пленил.
  
  
   Мой замечательный Париж
  
  
  
  
   Мой замечательный Париж,
   Люблю тебя не зная я,
   Что вновь я для тебя подкидыш,
   И рассуждаю не шутя,
  
   О мостовых, такси, утехах,
   И о трамвае, что в депо,
   Хочу пожить я человеком,
   И чтоб не говорил никто.
  
  
  
  
   Хочу уехать и забыть,
   Все пролетарские напевы,
   Хочу вернуться и творить,
   И снова видеть отблеск Сены.
  
  
  
  
   Мой замечательный Париж,
   Я начинаю верить вновь,
   Что по-утру и ты не спишь,
   Общаясь вкрадчиво со мной.
  
  
   Мы замечательно близки
  
  
  
  
  
   Мы замечательно близки,
  
   Твой лик я разузнаю дважды,
   Ты замечательный шатер,
  
   В котором буду настоящим,
   В котором буду лучше всех,
   Я хорошо тебе ношу,
  
   Мои Непостоятельные дрязги,
   Но я будить их не хочу,
   Что забываю об остраске,
   И вновь в утевшии себя,
   Я понимаю об оглазке,
  
   Я начинаю жить не в сказке,
   И верить в прежнего себя.
  
  
   Необъяснимый мой Париж
  
  
  
  
  
  
  
   Необъяснимый мой Париж,
  
  
   Глаза я, видно, проглядел,
  
   Как в невпопад,
  
  
  
   Усталый стриж,
  
  
  
   Оставил на Монмартре беспредел.
  
  
  
  
  
  
   Так хорошо, что Либерте
  
  
   Вещает мне в урочный час
  
   Так хорошо, что между нами
  
   Нас больше на двоих сейчас.
  
  
  
  
  
  
   Так снегопаду в мраке рад,
  
   Что песня о судьбе вещала,
  
   Я так безумен наугад,
  
  
   Что одного себя мне мало.
  
  
  
  
  
  
   В проекте мнимом шантажа,
  
   Я находил себя удачно,
  
  
   И нахватался незадачно,
  
  
   Недосоленого борща,
  
  
   Ведь это все не для меня.
  
  
  
  
  
  
   Париж и Золик - как невзрачно,
  
   В таком моменте выбор так решим,
   И замечательно, не мрачно,
  
   Я крикну в аэропорту - черт с ним!
  
  
   Хочу я думать о твоем лице
  
  
  
  
  
  
  
  
   Хочу я думать о твоем лице,
  
  
   Твоих глазах, Твоей походке,
  
  
   И о опушке, что совсем в конце
  
  
   Родного леса и чуток в сторонке,
  
   Я так хочу тебя признать,
  
  
   Моей внепамятной принцессой,
  
  
   И руки, плечи целовать,
  
  
  
   Под лет еще одних завесой.
  
  
  
  
  
  
  
  
   Под лет минувших и былых,
  
  
   Хочу я быть опять как мастер,
  
  
   Но красотою вновь твоей,
  
  
  
  
  
  
  
  
   Польщен я буду, как создатель,
  
  
   И вновь речей твоих восток,
  
  
   Напомнит об одной лишь славе,
  
  
   Что если боженька не смог, не на одре,
  
  
  
  
  
   и не в кровати,
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Я думаю стена сего незабываемого плена,
  
   Разоблачится, и к утру не упархнешь и ты,
  
  
  
  
   как Мельпомена
  
  
   Я так ручаюсь за твои глаза
  
  
  
   Я так ручаюсь за твои глаза,
  
  
   Не понимаю я твой взгляд,
  
  
   И мне несвойственный парад,
  
  
   Которому я так же брат,
  
  
  
   Как в тишине в замке услышать,
  
  
   Твоих ключей неспешный ряд.
  
  
   Я так приятельствен тебе,
  
  
   Что одного себя молю,
  
  
  
   За ту же глупость я прошу,
  
  
   Остаться для тебя так млад.
  
  
   В непостижимой суете,
  
  
  
   Я буд-то встал перед собой,
  
  
   И вижу я, что на пароль
  
  
  
   Ты мне важна так невпапад.
  
  
  
  
  
  
  
  
   И этот сад, и я Марат,
  
  
  
   Но в этой ванне не умру,
  
  
   Оставлю я ее совсем,
  
  
  
   И здорово, что я живу,
  
  
  
   И хорошо, что мы закат.
  
  
  
   Моя принцесса, ты опять
  
  
  
   Не понимаешь об одном,
  
  
  
   Что я к душе твоей пришел,
  
  
   Что я влюблен в нее, аттол,
  
  
   Французский весь понять не смог,
  
   Мою надвздошную капель, моей души решительный
  
  
  
  
   апрель.
  
   И вновь тебя я вижу поутру
  
  
   В своем же сне, в несбыточном бреду.
  
   Но понимаю, дебри вновь оставят на чуток тебя,
   И хорошо, что мой закат прохладой озарит поля,
   Сомнения мои просты, и удивленный буду рад,
   Когда ты прежние мосты построишь словно наугад.
  
  
  
  
  
   моему другу Виктору
   Лес
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Ах ты лес мой, лес, мой лес,
  
   Я так хочу тебя на ты называть,
  
   Как только дождь прошел - ты спать,
   Разулся я, ходил, не хотел тебе мешать,
   И расставаться и терять,
  
  
   Твою своенравную синь,
  
  
   Твою лучезарную мглу,
  
  
   Я так внезапен один,
  
  
  
   Когда играю в луну.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Мой замечательный лес!
  
  
   Тебя хочу так обнять,
  
  
   Чтоб зашаталась сосна,
  
  
   Чтоб ель засмущалась б опять,
  
   Я для тебя не исчез,
  
  
  
   Когда в тебе - не хочу умирать!
  
   Послушай, как же сказать...
  
  
   Не предал я твою трель,
  
  
   Влюбился я в твою мать.
  
  
  
  
   Как решето в оранжевом пруду
  
  
  
  
  
   Как решето в оранжевом пруду,
   С твоей руки взглянул на небо я,
   И оказалось навиду,
  
  
   Что я живу так невпопад.
  
  
  
  
  
  
   Так было радостно в моей
  
   Непонимающей душе,
  
  
   Что наяву поверил ей,
  
   Что, к счастью, я не рифмокрад.
  
  
  
  
  
   Своих размашистых терад
  
   И многозначных пустяков,
  
   Что пробираюсь наугад
  
   Сквозь лес и ворохи стихов.
  
  
  
  
  
  
   Я заблудился в ерунде,
  
   Твоих заманчивых волос,
  
   И все теперь живет во мне,
  
   Рассвет, сияние и наркоз.
  
  
  
  
  
  
   И замечательная мгла,
  
   Отвадила мою тоску,
  
  
   Я так забавен для тебя,
  
   Когда ты веришь в тишину.
  
  
  
  
  
  
   Рассказы
  
  
Заметки
   размышления
  
   Рига 2013
  
   Далее следует проза, которая так или иначе
   вписывается в канву впечатлений о жизни,
   ее истории, надеждах и разочарованиях,
  
   поисках и находках, понимании;
  
  
   и еще много о чем.
  
  
  
  
   ОГЛАВЛЕНИЕ
  
   Двенадцать недель бессмертия
   Вечер на рейде
   Яблоки
   Грабштихель
   Все как у людей
   Сентиментальное путешествие по позвоночнику
   Белоозерские
   Бразильское танго
   Cчастье и человек
   Хроника самоубийства
   Про мячик, мальчика и муравейник
   Плошка с миндалем
   Ночные купальщицы
   Днем и ночью (пьеса в трех действиях)
   Hurley was right...
   Вязь(ночное мрение)
   Бронзовый лес
   Тема рассказа
   Дрянь
   Накануне 17 лета
  
   ____________________________________________________________________
  
  
   Двенадцать недель бессмертия
  
   А. Vivaldi. Summer.
   Тempo impetuoso dЄestate.
  
   Как-то, одним летом, я с женой снимал дачу на берегу моря. Можно сказать, от безысходности - год выдался более чем насыщенным и теперь мне хотелось просто дать себе убежать от всего, что меня окружало и томило там - в городе. К тому же, отпуски у нас совпали. Точнее, ее отпуск совпал с моим желанием отдохнуть - так мы и оказались здесь.
   Роман "Ночные купальщицы", отнявший у меня практически все силы, был в конечном итоге написан и готовился к выходу. О его дальнейшей судьбе, а именно о мыслях читателей, я собирался узнать именно здесь. Я еще тогда был уверен, что все будет замечательно, когда молоденькая секретарша, торопливо поднося миниатюрный, похожий на детский, наборчик с кофе, не забыла мне улыбнуться в кабинете издателя - моего давнего приятеля. Не знаю, но я всегда придавал большое значение всяким глупостям - справедливая дань молодости. И как ни странно, в этом была своя недосягаемо-зыбкая прелесть.
   Солнце, море, песок... Мне можно - я слишком много времени посвятил людям и теперь пришла моя очередь. Вообще, здорово! Дача оказалась деревянной, легкой, просторной и прохладной. От солнца ее защишала целая вереница лип, и если бы не они, то я запросто испекся бы, так и не став ее добровольным узником на все предстоящие двенадцать недель.
   Двенадцать недель... Кто бы мог подумать! Даже теперь это звучит отчасти немыслимо. Чем я буду заниматься? Загорать, купаться? А еще..? Нет, жена у меня есть, тем более с собой. Что же тогда? От шума я быстро устаю и ночные клубы не для меня. Но Надя все равно меня куда-нибудь потащит - как она говорит: "вспомнить молодость". Можно подумать, мы старики. Хотя дети уже взрослые и мы можем теперь полностью посвятить себя друг другу. Жизнь в удовольствие - разве есть смысл поступать как-то иначе?! Вообще, я очень даже счастлив. Раньше я считал неуместным для мужчины заявлять нечто подобное, тем более об этом писать, относя разговоры о счастье, скорее, к особенностям женской эмоциональности. Но что делать!? Пусть этот очерк будет пронизан простой общедоступностью - без всяких словестных замысловатостей тяжелой прозы. Но это лишь с виду - что касается стиля. Что же до смысла, то, быть может, его в этом самом очерке будет больше, чем в ином фалианте. По крайней мере, так мне кажется или мне в это искренне хочется верить - что, в принципе, одно и то же. Да и вообще, все в жизни многим проще, чем есть на самом деле. Кому нужны сложности? Да и что это, по сути, такое... Впрочем, я уже заговорился - ведь я на отдыхе - стало быть, думать мне противопоказано.
   Пятьсот метров на северо-запад, и уже по щиколотку в пенистой воде. Кстати, довольно грязной. Но разве это важно? Чуть поотдаль, в святом нигляже, орудуют лопатками дети. Трогательная возня. Рядом с ними, на поставленных прямо в воду топчанах, в не менее святом полу-ню, загорают молодые мамаши. Хорошее я себе выбрал место. Стратегическое.
   Удивительно, какой на пляже стоит гул, стоит только закрыть глаза и прислушаться. Где еще можно встретить такое незабываемое единение звуков человека и природы, когда, не чувствуя между собой соперничества, никто из них не стремиться выделиться? Вообще, полезно закрывать глаза. Странно, но можно услышать то, что в обычной жизни, казалось, безвозвратно затерялось в целом ворохе прочих звуков. Вы слышали, как тикают наручные часы в метре от вас? Лязгает на повороте трамвай? Стучит собственное сердце?
   Надя валяется в шезлонге. Удивительно небрежно и красиво. Ей идет валаться - в этом есть что-то детское и необычайно притягательное. Даже после стольких лет в ней мало что изменилось. Завидное постоянство тела и духа. Приятно отмечать свою дальновидность. Когда мы были студентами, я часто баловался тем, что представлял очертания еще молоденьких тогда барышень лет эдак через тридцать. Перспективы были весьма противоречивы. Так я выбрал Надю. Конечно, не только поэтому. Но, в любом случае, не ошибся. Себе же приятней.
   Встретились же мы в книжном магазине. Я так и подошел к ней с вопросом: "Вас, случайно, не Надей зовут?". Кстати, я был очень стеснительным и такое поведение тогда казалось мне неслыханным. Но что я мог еще придумать, когда мне чудилось, что в следующее мгновение она может запросто и навсегда упархнуть так и не побывав в моих руках. А почему Надя - я понятия не имею. Просто Надя. А она мне: "Да. А разве мы с вами знакомы?". Так мы познакомились, о чем даже она не жалеет. А это уже показатель.
   В первый же день я обгорел. Смешно и по-детски. Как ни странно, это был мой дебют, хотя на море мы выбирались довольно часто. Никогда бы не подумал, что обычная майка может доставлять столько неприятностей. Когда-то я читал, что ожоги лучше смазывать не кефиром, а уксусом. Но не смотря на авторитетность издания, проверять действие нового средства я не стал, хотя и старое прельщало примерно так же. К тому же, для меня они были одинаково неопробованны.
   Так я выкроил для себя несколько спокойных дней. Надя же еще при мне успела подружиться с одной отдыхающей - ее трехлетняя дочь высыпала мне на спину ведерко песка. Мамаша долго и неумело извинялась. Надя сказала, что ничего страшного, хотя песок с меня буквально сдували. На следующий день я не явился. Так что ей было с кем общаться. К счастью, у них удивительным образом обнаружилось завидное множество схожих интересов, что делало мои шансы на спокойный отдых просто фантастическими.
   Просыпался я поздно - куда мне было спешить. Надя уже успевала куда-то дется. К этому я привык еще в городе. Так даже лучше - приятно наблюдать рядом с собой активного человека, а по части завтрака я и сам мог себя обслужить.
   Часов одиннадцать. Солнце, как и подобает в такую пору, пекло вовсю. Открывать окна было бы неразумно, разве только под вечер. Удивительный и естественный контраст. Конечно, не Баку, но приятного мало. Спасали деревья.
   Я перебрался в небольшую комнатушку на втором этаже - там было прохладней всего. И именно здесь я осознал всю прелесть своего одиночества. Ясно, что уже завтра я взвою от безделия, полезу за бумагой и карандашом - к ручкам я не привык и карандаш стал для меня признаком необходимого качества, продолжением руки, моим первым читателем. Технический прогресс мало чем меня привлекал, хотя имел я к нему все доступы. На юбилей коллеги подарили ноутбук. Удобнее, конечно, но где пометки, картинки, стрелочки, груды исписанной бумаги? Не верьте, что писатели комкают листы и швыряют их в карзины с ловкостью заправского баскетболиста - все это пижонство. Знаю, что Хеменгуэль со мной бы не согласился - ведь он считал ведро для бумаги главным атрибутом писательских будней. По крайней мере, я не видел подобного, хотя заставал за работой многих именитых писателей. Это все равно что расхожее мнение, будто в сумасшедшем доме должен быть свой Наполеон. Дудки. Никаких наполеонов там нет и впомине. Кстати, об этом стоило бы написать рассказ. Все намного спокойнее. Понятно, буйные есть, но все же не в таком виде, как в киношных вариантах. Я все это видел. В обычной жизни бывает и пострашнее. Удовольствие родственного качества.
   Взвыл я уже спустя час после завтрака. Надо было принять меры и что-то сделать. На скудно пружинящую кровать тяжело плюхнулся мой клетчатый дорожный чемодан - ценный и двусмысленный подарок на свадьбу. Вообще, меня окружало много вещей так или иначе напоминавших о различных памятных датах. Иногда и о тех, о которых вспоминать явно не хотелось. Тогда двоякое чувство переходило прямиком на неповинную вещь и я старался засунуть ее куда-нибудь подальше. Выбрасывать же рука не поднималась. А надо бы. Чемодан к такой категории не относился. Даже напротив - свидетельствовал о некой приобретенной состоятельности. В обладании чемоданом есть своя непонятная прелесть.
   Синхронно щелкнули и встрепенулись латунные языки замков. "Седьмой сундук еще не полон..." - подумал я, поднимая верхнюю створку. Посреди угрюмого мужского белья увеселительно и диковато, точно балетная пара, выступающая в пабе, светлели новенькая зубная щетка и тюбик с пастой. "Живут же люди". Я полез дальше и вскоре под слоем тряпичного грунта натолкнулся на схожий с оазисом цветастый блокнот. На глянцевой обложке была изображена известная мультяшная героиня - еще одна справедливая дань моде, рекламе, сбыту - чем и пришлось довольствоваться. Покупал я его перед отъездом на вокзале, и на мой вопрос продавщице: "а нет ли чего попроще?", последовало: "не выпендривайтесь!". Я и не стал. С карандашом было сложнее - его маскировочный черный цвет был более чем неуместен и прежде чем я на него натолкнулся, мне пришлось основательно разворошить содержимое чемодана. На мгновение я было огорчился, что опрометчиво, гонимый спешкой оставил его дома. Карандаш был цанговым и, разумеется, дареным. Поэтому, радости при встрече с ним было не меньше, чем с каим-нибудь дальним родственником. (Еще раз замечу, что этот рассказ более чем раскрепощен и да простит мне читатель некоторые словестные вольности).
   И так, в моем арсенале появилось все необходимое для плодотворного отдыха, отчего заоконная жара куда-то запропастилась и в течении следующих трех часов меня не донимала.
   "Из всех возможных и невозможных черт у него была одна, с которой он теперь проводил всю свою жизнь". Так начиналась первая строка моего нового рассказа, бережно занесенная в мультяшный блокнотик. Потом я отвлекся. Тому были причины - за окном внезапно что-то бухнуло и зазвенело. Я подумал - дети. Отодвигаю занавеску - так и оказалось - соседское окно вдребезги и пара светлых голов, уносящихся за угол. Потом зараздавались утомительные и неприятные женские крики и брань. В общем - картина довольно обыденная и тем малозанимательная. Я немного огорчился - было бы несравнимо интересней, если бы их удалось поймать. Хотя, в детстве, мы с приятелем тоже как-то высадили окно, после чего побежали ко мне домой и спрятались на чердаке. Но не смотря на это, нас нашли и основательно выпороли. До сих пор не могу понять, кто мог нас тогда заметить. Матери пришлось идти к дяде Саше и просить его за бутылку вставить новое стекло. А я униженный и оскорбленный тайком наблюдал за тем, как его огромные распухшие пальцы чудом удерживали малюсенький реечный гвоздик. Но большей загадкой было то, как он умудрялся попадать по нему молотком, при этом не отбивая себе эти самые пальцы. Уже будучи взрослым, я как-то пытался проделать подобный трюк, после чего пришлось покупать еще одно стекло, не говоря про то, что Надя фыркнула и обозвала меня недотепой.
   Я снова взялся за карандаш и в ближайшие три часа написал примерно следующее.
   "Красивая и беспомощная - что может быть разрушительнее для мужской психики, чем Ее недосягаемость вперемешку с кажущейся доступностью, когда она, играясь, легонько задевает тебя краешком своего тела, небрежно прикрытого какой-нибудь цветастой тряпочкой?! Разве только прямое физическое воздействие. Хотя, еще и не известно, что окажется предпочтительнее. В редких мечтах Скрябина частенько присутствовали особо несбыточные образы. И теперь, трясясь в прямоугольном вагоне трамвая, они опять не давали ему покоя, унося в свою прекрасную бездну вседозволенности. Он не стеснялся. Скрябину отчетливо представлялись различные сцены сладострастия. И стоило ему только перестать, открыть глаза, как он начинал переживать, маяться и не находить себе места. На самом деле, тут - на яву - все было настолько по-другому, что порой он и сам не мог представить, как он здесь очутился. Что это вообще за мир, как он получил свое право на существование? Дома его ждала совершенно другая женщина - не та, которая представлялась ему в мире грез. Почему? Почему он, будучи еще молодым, так просто сдался под ее натиском?! Правда, был еще и ребенок... Ну и что! Испугался. Не знал, а, точнее, предполагал и боялся, что могут сказать на это родители - тогда - политработники, и к чему могут привести подобные действия - к огласке, ненужным вопросам, санкциям... "Видите, товарищ Скрябин, как морально разложился ваш сын..." Или он правильно поступил, женившись на ней, и то, что сейчас он испытывает - не более чем кризис возраста? Точного ответа он не знал.
   За свои сорок три года, Алексей Федорович Скрябин был практически полностью разрушен. Казалось, природная уступчивость и малодушие, стыдливость и непритязательность, буквально растаскивали его по частям. Все началось еще в детсаду - по крайней мере, как позже вспоминали его родители, дотоле ничего подозрительного замечено не было. Рос он застенчивым и опрятным мальчиком. Любил животных - в их доме долгое время жила соседская овчарка Дина, с которой он частенько играл. Живому общению с ребятами, Алеша предпочитал книги.
   Кто виноват? Родители, общество, судьба. Не все ли теперь равно. В колоссальной драме собственной жизни, он играл маленький эпизод - без слов".
  
   Начало было положено. Вроде - неплохое. Конечно, за три часа маловато, но, зная себя, этого было впорлне достаточно. К тому же - я практически ничего не исправлял, что случалось довольно редко. Воздух, наверное, тому способствовал. Недаром столько писателей отзывалось о благотвороном влиянии курортного образа жизни, поэтично вуалируя простую смену обстановки.
   Откуда взялся такой сюжет - непонятно - чистая импровизация, неосторожное движение мысли. И теперь мне уже приходилось думать, куда бы его пристроить - продолжения в голове явно не существовало, а оставлять его в таком виде было жалко. Странное чувство - бросить жалко, а воспитывать мучительно сложно. Приходится выбирать. Интересно, похоже ли это хоть издали на то чувство, которое испытывает новоявленная мать, перед которой стоит похожая дилемма с одной лишь легко понятной разницей.
   "Ладно, как бы там ни было, на сегодня хватит". Поспешно отстраняю от себя блокнот, кладу на него карандаш. В такой композиции есть своя завершенность, точно в ресторане, когда используешь непонятно откуда взявшийся тайный знак и скрещиваешь на тарелке нож с вилкой. И как по волшебству, не говоря ни слова, откуда-то мягко выплывает официант и, изящно поддев тарелку и качнув ее в воздухе, волнисто испаряется.
   Теперь же официант не появился, а вместо него я заслышал характерное чавканье замка входной двери. Удивительно, сколько звуков могут просачиться сквозь легкие деревянные стены. Спускаюсь.
   Это была Надя, а из-за ее спины донеслось: "Здравствуйте, как вы себя чувствуете?"
   - Добрый день. Сущая ерунда, - говорю, хотя сначала и не понял о чем и чья это речь.
   - Говорят, от ожогов кефиром смазывать надо. Вы пробовали?
   - Нет. Я где-то читал, что уксусом можно.
   - Уксусом?
   - Да, представьте себе.
   Ловлю и расшифровываю взгляд Нади:
   - Да вы проходите.
   - Спасибо - мы ненадолго.
   "Мы" - это были мамаша с дочкой - той, которая давеча высыпала мне на спину ведерко песка. Я сразу ее и не заметил. Такое маленькое белокурое очарование в розовой панаме из-под которой торчала косичка
   - Здрасте.
   - Здравствуй. Как твои дела, - говорю я ей и, как и подобает взрослому, присаживаюсь рядом с ней на корточки, - как там на море - жарко, да?
   - Да. А вот смотрите, что у меня есть, - лепечет она и протягивает мне свою крошечную морщинистую ладошку. - Я на море нашла.
   На ладошке лежит небольшой темный камушек.
   - Ух, какой красивый, - подходя сказала Надя.
   - Да, она с ним на море все это время и провозилась. - улыбается мамаша. Нашла где-то у воды и вот принесла сюда. - Настя, зачем он тебе?
   - Надо, - шепелявит девчушка и поспешно прячет его в маленький кармашек платица.
   От этого ее движения, в моей голове сработало. А вот если у нее в платье не было бы кармашка. Тогда что? Она засунула бы камушек, в свой носок. Если засунуть камушек в узкий детский носок, то он, округлившись от формы камня, выдаст в увеличеном виде сетчатую структуру своей ткани - это похоже на увеличителное стекло, ту линзу капельки дождя, на поверхности которой дома и все остальное преобретает полукруглые очертания. Надо же! И откуда это берется?
  
   Нельзя сказать, чтобы этот визит как-то повредил моим планам, но и свежести в мое времяприпровождения явно не добавил. Мне не нравились одинокие женщины с маленькими детьми. Было в этом что-то жалостливое, требующее внимания. Нет, не в виду каких-нибудь материальных затруднений - как я понял - зарабатывала она достаточно - а, скорее, чего-то неуловимого, трогавшего тоненькую, а в моем случае и совсем незаметную - как паутинку на солнце, струнку бессловестного человеческого сопереживания. И как бы ни была сильна женщина - от гордости, ожесточенности или ведомая единственной заботой о ребенке, есть во всем этом наигранное желание сделать все самой, не спросить чьей-то помощи, наперекор. И, казалось, стоило чуть затронуть это сооружение, как то рухнет, а под его руинами окажется хрупкий теплый комочек женского существа. Живой. А может, я все это сам себе придумал. Как бы там ни было - сидим.
   От нечего делать я стал наблюдать за Настей. Та внимательно размешивала ложечкой сахар в большой широкой чашке, стараясь не задевать ее краев. Это получалось. Знаете, у детей летом лица особенные, такие водинисто-прозрачные что ли. И так легко заметить на ее виске крошечную жилочку усердия. Вообще мне показалось, что она очень старательная. Закончив с сахаром, Настя отложила ложечку, немного пододвинулась на стуле, так что стол приходился ей точно по невидимый еще кадычек, и потянулась обеими руками за чашкой. Только сейчас я понял, что ребенку совершенно неудобно сидеть. Я посмотрел на женщин, те не реагировали, увлекшись своим, раскрывая шире обычного глаза и волнисто повышая голос, на каких-то понятных лишь им моментах. Надо же. Я же не стал вмешиваться, рискуя нарушить не до конца ясную перспективу происходящего. Бывает так - сначала ставишь перед собой плошку, скажем, с мандаринами. Чистишь их, складывая шкурки радом - на стол, ленясь сходить за дополнительным блюдцем. Когда же в плошке остается несколько штук, с радостью перпекладываешь в нее и очистки. Так и я - ждал, что все решиться само собой. Обхватив чашку, Настя медленно стала двигать ее к себе, вытягивая ей на встречу губки и подбородок. По мере того как кружка приближалась к ее носу, Настины глаза мерно и чуть заметно сходились к переносице. В конце же, она просто моргнула и широко их раскрыла, точно оправляясь от замешательства. Чашка стала медленно накринятся, пока не соприкаснулась со встретившей ее трубочкой губ, после чего немного приподнялась, продолжая увеличивать крен. У кромки захлюпало. Чай был горячим. Лобик наморщился. Чашку оставили в покое.
   Когда мы прощались, у самого порога, закинув вверх голову с двумя разновеликими хвостиками, она протянула мне свою крошечкую пятерню. Я заулыбался, протягивая свою. Она обхватила два моих пальца. Чудное существо.
  
   Воскресенье. Странное время недели. Еще со школьных лет именно этот день не сулил мне ровным счетом ничего доброго. Впрочем, и плохого не было. Скорее, нечто тоскливое, непонятное, тупое. Вот и теперь - я перерыл практически весь дом в поисках того рассказа, так неожиданно начавшегося. За прошлые несколько дней на меня навалилось столько мыслей на его счет, что не в силах более их сдерживать, мне необходимо было его попросту дописывать. Унывая в поисках, ума не мог приложить, куда бы я мог его подевать. Писать ли просто продолжение? Без начала? Я так не пробовал еще. Да и придуманное после так вязалось именно с тем ранее выбранным сюжетом, что в отдельности принимало несвязную между собой груду слов. Переписать же заново начало рука не поднималась. Это совсем невозможно. Получится совершенно другое, не имеющее ничего общего с прежним моим настроением. Не исключено, что новый вариант может быть многим лучше, да так, наверное, и произошло бы, но все это не то. Удивительное чувство, когда созданная тобою вещь, собранная по крупицам, внезапно перестает существовать и ты не в силах уже воссоздать ее, не смотря на то, что именно ты твовец и единый властитель ее, маешься над собственным бессилием. Странное сочетание собственной мощи и никчемности.
   Раз уж мы договорились с читателем, и он великодушно относится к этому рассказу с моей стороны, простив мне столь вольный слог повествования, необходимо заметить, что потеря автором какого-то фрагмента, плода собственной фантазии, даже если он и воспринимался вначале как простой словесный эскиз, может быть довольно болезненным. И надо отыскать в себе достаточно воли, чтобы смириться с этим и продолжить. А если к этому наброску вдруг возможно продолжение, способное вдохнуть в него необходимую жизнь - так это и вовсе тяжко. Точно, потеряв елочную гирлянду, решаешься выкинуть и остальные шарики. А потом находишь ту самую гирлянду. Я же решил плюнуть на это дело. Не вышло. Так я промаялся еще три дня.
  
   Все еще жарко. Вода холодная. Надя только что из нее. Как они могут купаться в таких условиях? Вы замечали? Женщинам вообще не холодно! У меня же ноги сводит уже у самого берега. Кожа ее покрылась мелкими рекламными пупырышками. Захотелось пива. Черт возьми, все это напоминает дневник! Сейчас где-то двенадцать или около того. Наших знакомых нигде не видно. Я уже было стал скучать по этой маленькой Насте. Все же веселее как-то. Точнее, живее. За середину жизни развивается какая-то добродушная снисходительность к детям и всему тому, что с ними связано. По крайней мене у меня.
   Лежим у воды. Все же прохладней. Спина моя прошла довольно быстро, и не смотря на Надины уговоры, майку я все-таки снял. Это точно зимой, когда тебе одевают шарф, а ты морщишься, играя во взрослого, что, мол, зачем он нужен, на улице и не холодно, и прочее. Когда же этого не делается, недоумеваешь, в лучшем случае просебя, обижаясь на нерасторопность супружницы.
  
   - Здравствуйте. А мы думали, вы сегодня не придете. - раздался из-за спины Надин голос.
   Ага, думаю, пришли.
   - Да вот, еле собрались. Еле успокоила ее. Потеряла она свой злополучный камушек, что здесь на пляже нашла, так вот теперь успокоиться не может. Я ей говорю, что тут еще много всяких разных, а она все упирается, что именно тот нужен, а все остальные не подходят.
  
   Я обернулся. Настя была некрасиво заревана. Дородная мамаша крепко держала ее за руку.
  
   - Привет, говорю, как твои дела?
  
   Настя ничего не ответила. И мне показалось, что она вот-вот снова заплачет. Не в силах наблюдать за возможным продолжением, а что-то там сказал и полез в воду, слыша за спиной детское хныканье.
   Вода обдала меня судорогой. Надо же, какая холодная! Черт возьми! И тут меня осенило. А чем отличается моя потеря от ее?! А может, ее потеря несоизмеримо больше моей. Да! И оба мы ищем одно и тоже - я в своем мире, она - в своем. Ищем и не находим этого, не соглашаясь на доступные в великом множестве замены.
   Так я стоял с минуту по щиколотку в воде, разбираясь в ворохе свалившихся на меня мыслей. Потом, резко развернувшись, направился к берегу.
  
   - У тебя есть лопатка? - спрашиваю.
   - Нет.
   - Тогда давай без нее.
  
   Я взял ее на руки и мы пошли к воде. Ее ручки обвили мою шею. Она уже не плакала, уткнувшись мокрым носом в мою щеку.
  
  
   Вечер на рейде
  
   По ногам здорово тянуло. Заболеть я не мог принципиально - не имел права. Августовская ночь, играя в шахматы пешками тускло светивших фарватеров, распадалась на части под ударами мощного носового прожектора.
   На завтра обещали туман. Это вполне могло означать, что мы можем не прийти к сроку - судоходство на это время замирало и теплоходы, повинуясь самой деликатной из стихий, послушно якорились. Я хорошо помню такой случай, произошедший без малого год назад. Тогда мы встали посреди реки часов на пять.
   Это было ранним утром. В ночь накануне спал я на удивление хорошо - случай редкий, ибо сон на воде меня, как правило, игнорировал. Проснулся я от звуков местного радио: "Уважаемые пассажиры, работники ресторана приглашают на завтрак первую смену. Приятного аппетита!". Дальше запел Петр Лещенко. Обычно я с нетерпением ожидал это оповещение - за малосонную ночь желудок особенно сводило, а ужинали мы часов в шесть вечера. Я был неподдельно рад, что принадлежу к первой смене - в этом было что-то привилегированное, усмешистое. Однако, сохраняя внутреннее достоинство, нарочно опаздывал, заходя в обеденный зал, когда большинство пассажиров уже орудовало столовыми приборами. Теперь же радиограмма застала меня врасплох. Чувства смешанные, но в обоих случаях положительные - спать и есть не хотелось. Впрочем, в положительности второго я, скорее, усомнюсь.
   Встаю. Точнее, свешиваю ноги с койки. Хорошо - каюта у меня одноместная - как номер в гостинице - роскошь! Не надо стесняться, никто не мешает, можно не тушить свет и читать хоть всю ночь. Одним словом - преимуществ больше, чем недостатков. На отнесение же к категории излишеств умывальника, теплой воды, двустворчатого шкафа, моей фантазии явно было недостаточно.
   Откуда-то с палубы, из невидимых, но пожилых уст, доносилось безусловно знакомое:
  
   Споемте, друзья, ведь завтра в поход.
   Уйдем в предрассветный туман...
  
   Глянул в окно - растерялся. Недавний сон до конца еще не рассеялся и я сначала даже не понял, что произошло. Смотрю и ничего не вижу. "Туман" - соображаю через несколько секунд. "Туман?" - повторяю. Никогда бы не подумал, что такое вообще возможно. Конечно, читал в книгах что-то вроде: "на расстоянии вытянутой руки ничего не было видно...", но никогда не верил в правдивость таких изречений, прощая авторам тягу к патетичности. Про ожидавший меня завтрак я вспомнил лишь когда, кое-как одевшись, оказался на палубе. Ощущение такое, точно находишься внутри исполинского шелкового кокона - тихо, безветренно, настораживающе. Вокруг меня никого не оказалось, хотя я чувствовал чье-то присутствие. Проверять не спешу - руку вперед не выставляю. Для начала свешиваюсь через борт - руки неприятно скользят по росистой деревянной окантовке - воды не видно. Вообще. Даже нет намека на ее присутствие. Причем, я примерно помнил, на каком уровне она находилась со вчерашнего дня - метра четыре вниз. Конечно, свешивался я по-разному, но все же. Шарю в кармане, достаю коробок спичек и неколеблясь приношу его в жертву естествоиспытанию, после чего где-то внизу гулко булькает. Вода все-таки есть - уже хорошо. Второй эксперимент, при удачном исходе, должен был подтвердить мои опасения. Так и оказалось - на расстоянии вытянутой руки действительно ничего не было видно. Вообще. Даже довольно заметной в это время суток широкой полоски обручального кольца. Да, утро занялось. Тогда мне показалось, что можно вот так запросто взять и вбить в туман гвоздь, а потом на него еще что-нибудь повесить. Неожиданно рядом со мной возникла и проплыла мимо фигура пожилого пассажира.
   - Замечательная погода, правда? - спросил он откуда-то сзади.
   - Да... - поворачиваясь, неопределенно протянул я. - Только прохладно.
   Наверное, это он пел тогда про вечер на рейде.
   В обеденном зале, не смотря на то, что я опоздал минут на пятнадцать, было довольно людно. Зал находился в кормовой части и имел окружную форму с расположенными по периметру высокими окнами. Разумеется, за ними было то же самое - та же непролазная сырая белизна. Здесь туман был менее привлекателен - сказывался искусственный блеск оконных стекол, отражавших желтоватый свет потолочных ламп. Да и вид завтракающих мало располагал к возвышенному настрою. Можно сказать, он ему даже препятствовал. Судя по их виду, вопрос: "Ребята, кто-нибудь из вас заметил, что творится снаружи?", был бы уместен. После чего они, возможно, стали бы оглядываться и выискивать глазами что-то необычное. Но потом, разочаровавшись, ответили бы, что это просто туман. Хорошо. А кто-нибудь придал этому несложному погодному капризу несколько большее значение? Допустим.
   К чему я все это рассказываю? А к тому, что когда я кричал "человек за бортом" меня никто не слышал. Я как в потемках, на ощупь искал воображаемый красный стенд со спасательными жилетами. Но что толку - я только слышал ее крики и всплески воды, и не мог понять откуда они доносятся - ничего нельзя было разобрать. Спотыкаясь и падая бежал в рубку сообщить, что кто-то упал за борт. Женщину спасли. Она оказалась в умат пьяной. У меня остался осадок. С тех пор туман вызывает у меня предубеждения.
  
   Проснувшись, я не без волнения обнаружил, что вчерашние прогнозы более чем подтвердились. Означало это, что на месте мы простоим минимум несколько часов. И как следствие - экскурсионная программа будет урезана - придется сэкономить на и без того скудных достопримечательностях Мурома.
   Кофе был еле теплым. Есть не хотелось. По все той же причине смотреть было некуда - так я обычно любовался приземистыми деревушками, мирно пасшимися на сочных берегах вместе с одинокостоящими коровами, разновеликой ребятней, махавшей нам вслед, а подле них резвились, почему-то всегда рыжие, лохматые собаки. Почерневшие и от воды тощие опоры покосившихся дощатых купален и лодочных причалов, вертикальными штрихами без спросу влезали в общую картину, навивая тоску. Но и она была необычной, легкой, формальной. Взгляд на этом долго не задерживался и продолжал скользить по отражавшимся в речной глади склонам. Красиво. Вы видели когда-нибудь лес горчичного цвета? Не бледно-желтого или светло-коричневого, а именно горчичного? Я думал, что такого цвета в природе нет. По крайней мере, в отечественной.
   За столиком напротив сидела миниатюрная барышня. Мило. Теперь, по все той же причине, ей было суждено заменить мне привычный заоконный вид. К тому же, она мало ему уступала. Знаете, есть такие женщины, тайно вмещающие в себя чудные многообразные картины. Вот я невольно представил ее запускающей воздушного змея с разноцветными шелковыми лентами. Почему змея? Честно говоря, я не знаю. Просто змея. А вокруг луг, цветы... Вот она в белом платье стоит на пристани под сенью крошечного кружевного зонтика. Моя ли это фантазия или это так очевидно? Честно говоря, я не знаю. Вот она с веселым криком убегает от набегающей волны, щекочущей ее смуглые икры. Откуда берутся эти образы? Из книг, журналов, фильмов? Что их провоцирует? Ее глаза, осанка, руки? Или это называется вдохновением? Вот она сидит и ни о чем не догадывается. И вряд ли стоит говорить ей, где я ее видел, а то еще не поверит и тогда я разочаруюсь. И не знаю в ком именно, а просто разочаруюсь. Сам по себе.
   Из ретранслятора доносилась La Cumparsita в современной обработке - интересно, как бы на это отреагировал Родригес? Мне вообще интересно, какие чувства могли бы испытывать знаменитые и давно ушедшие авторы, слыша свои произведения, доносящимися из небольшой пластмассовой коробочки радиоприемника. Что бы это могло быть: удивление, страх, смятение, настороженность? Но, наверняка, каждый из них был бы польщен - что, в конечном счете, и перевесило бы.
   И все-таки я к ней подсел. Сразу скажу, что понятия не имею зачем. Точнее - никакой очевидной причины к тому не было. Скорее, так - на спор с самим собой. Знаете, иногда говоришь себе, к примеру: "вот если я сейчас позвоню, то тогда все будет хорошо" и ловко связываешь в голове эти две, не относящиеся друг к другу, вещи. Стоит только преодолеть себя, закрыть глаза, сделать шаг. А будешь ли потом об этом жалеть, что чаще всего со мною и происходило, - дело второстепенное и сразу в голову не приходит. А если и приходит, то уж точно в ней не укладывается. Так и я: "если я сейчас к ней подсяду, то тогда у нас с Катей все наладится". Не глупость ли? Теперь - да, но тогда для меня это было более чем важно. Вообще, я склонен сожалеть о содеянном, и если бы не спасительная непродолжительность этого унизительного во всех отношениях чувства, то я наверняка заполучил бы какое-нибудь звучное психическое расстройство.
   Так вот, я подсел.
   - Жаль, Шуйского нет князя, - говорю.
   - Кого?
   - Князя Шуйского. Из Бориса Годунова...
   - Со мною муж...
   Разговор скончался - агония его была страшна. На черта мне сдался ее муж? При чем тут муж?! Да и она - при чем здесь она?! Я страшно, даже для себя, в сердцах выругался. Я встал и поспешно удалился на свое место. Дико. Будь я старше, то смотрелся бы еще более экзотично. Может, для кого-то и ничего... Допускаю. А так - какой-то мужик взял и подсел... Пожалуйста, представьте это со стороны: обеденный зал, разгар трапезы, танго, полуседой хмырь подсаживается к моложавой брюнетке и с ни с того ни с сего спрашивает у нее про Шуйского! И что - мне же не знакомиться надо было! А она сразу про мужа! Ладно - черт с ним! Я же говорил, что буду потом сожалеть! И что мне оставалось еще делать, унять неприятные чувства, как не подсесть к другой или с позором уйти прочь.
   Так вот, я подсел.
   - Жаль, Шуйского нет князя...
   - Кого?
   - Князя Шуйского. Из Бориса Годунова...
   Она, слегка обернувшись, окинула ровным взглядом ближайшие столики.
   - Действительно. Шуйского нигде не видно.
   Стоит ли мне передавать вам свой восторг?! Ту неожиданно нахлынувшую на меня палитру долгожданных впечатлений?! Но внезапно все это исчезло. Только теперь я, собственно, и увидел, к кому подсел. Это была Катя. Честно - я испугался. И не потому, что сделал глупость и она могла бы подумать, что я это все нарочно устроил, нет. Мне стало страшно от того, что я ее совсем не узнал. Вам приходилось разговаривать с кем-нибудь посторонним, а потом с ужасом замечать, что он внезапно превратился в хорошо знакомого человека? Как на черно-белой фотокарточке: "...и потом при красном свете представало в черном цвете, то, что ценим мы и любим, чем гордится коллектив..." Поразительно. Сколько раз я хотел вот так просто ее увидеть, не говоря уже о том, чтобы набраться смелости и что-то сказать. А тут - ни с того ни с сего. Я не видел ее около года. Мы жили в разных концах огромного города и встречались настолько редко, что еще чуть-чуть и стали бы забывать лица друг друга. Что, впрочем, и произошло. Голос же оставался неизменным - звонил я часто, и разбуди меня среди ночи - я смог бы его отличить от тысячи других. Пусть даже и они не выговаривали бы букву "р". И теперь - за десятки километров мы встречаемся на борту парохода на второй день плавания, идем по одной и той же экскурсионной программе... Это было слишком невероятно.
   - А ты постарел.
   - Или сделался старше?
   - Тебе идет.
   - Спасибо. Ты тоже молодец...
   Что я мог еще сказать? Я не стал при ней удивляться столь неожиданной встрече. Скорее, я хотел выглядеть по возможности более равнодушным. Забавная иллюзия сохранения достоинства. Откуда мне знать, получилось ли у меня?
   Можно сказать - она не изменилась. Как-то она даже жила у меня несколько недель. За это время я здорово к ней привязался. Запомнил некоторые из ее повадок и пристрастий. Так, например, она не любила и не умела готовить (на что же я мог еще обратить внимание в первую очередь?!). Она отучила меня класть ключи на стол и спускать в раковину остатки кофе. Странно, я проделывал это на протяжении уже двадцати лет. Казалось, выработалась целая привычка, а отказался за считанные минуты. За это время моя жизнь претерпела достаточно изменений, но не скажу, чтобы я был против. Наконец-то обо мне кто-то думал по-иному - не как о ..., не знаю точно. Просто по-другому. Представьте, вы протираете полку от пыли и не поднимаете при этом стоящую на ней вазу. Лень, или до нее сложно добраться - что одно и то же. И если эту самую вазу убрать, то на ее месте останется нетронутая каемочка. Так вот - она подняла вазу и протерла под ней. И что самое главное, поставила ее на место.
   - Никогда бы не подумала, что мы вот так встретимся.
   - Это хорошо.
   - Почему?
   - Если бы мы заранее договорились, то ничего бы не состоялось.
   Что я мог еще сказать? Сколько раз она перезванивала и говорила, что сегодня не получится. Она пыталась объяснить, но я всякий раз ее прерывал. Какая теперь разница?! Сердился ли я? Сначала - да. Потом - тоже. А что мне оставалось делать? Разве это было чем-то нормальным, имело свои, всем понятные, закономерности, тупо упиралось в одно и то же следствие? Иногда мне казалось, что таким образом она просто меня избегает. Но эти мысли просуществовали во мне недолго, равно как и моя злоба. "Когда тогда?" - спрашивал я. "Я тебе обязательно позвоню" - торопливо отвечала она. Меня долго занимало это промежуточное слово "обязательно", неожиданно вырвавшееся из цепких объятий целого предложения и ставшее главным, начальным его звеном. Тогда я чувствовал в этом сочетании какую-то, очевидную лишь для меня, издевку. Но, как ни странно, она действительно звонила. Просто так - спросить как у меня дела. Был ли я доволен - нет. Но это, во всяком случае, было лучше, чем вообще ничего.
   - Ты здесь один?
   - Нет.
   - А с кем?
   - С собой...
   Что я мог еще сказать? Она прекрасно знала, что я терпеть не могу подобные вопросы. Какая разница?! Хотя, наверное, есть. Женское самолюбие или что-то в этом роде. Не важно. Сейчас уже многое ощущается не столь болезненно - значит, я расту. Так им и надо!
   Когда мы жили вместе, она была немногословной. Украшало ли ее это вожделенное для многих мужчин обстоятельство - вопрос спорный. Но что знаю точно, так это то, что поживи с ней кто-нибудь другой - он принял бы иную болтушку за мечту всей жизни. Знаете, в чем разница между пулеметом и снайперовской винтовкой? В первом случае, перспектива еще раз посмотреть на себя в зеркало звучит более-менее правдоподобно. Во втором - нет. Второй - про нее. Не скрою - было за что, и где-то я даже чувствовал себя польщенным. Приятно, когда красивая женщина называет тебя животным и беспомощно бьет, нет, точнее, семенит в твою грудь крошечными детскими кулачками, и при этом ты совершенно четко представляешь, что будет дальше. От этого, собственно, и приятно. Сейчас же мы, с виду, должно быть, напоминали старых знакомых. Для меня это кощунственно. Что до нее - я так и не узнаю. Да и надо ли?
   - У меня есть все твои книги. И последняя тоже.
   - Что я должен на это сказать?
   - Скажи, что ты приятно удивлен.
   - Я приятно удивлен.
   Что я мог еще сказать? Мне очень нравилось, что она говорила "книги", а не "книжки". Не люблю людей, которые позволяют себе произносить что-то вроде: "Сегодня я прочитал одну любопытную книжку...", не говоря уже про всякие "книжицы" и "книжонки". По мне так - либо читаешь книгу, настоящую книгу, либо пробегаешь глазами черт знает что - листовую сочлененность. Не нравится - не читай! Приговор: уничтожить вышеперечисленные слова путем многократного повторения. Глупо, да? Я люблю, когда со мной не соглашаются - в этом есть свой здравый смысл. А еще она не выговаривала букву "р". Ну да ладно.
   Я был из числа тех, кто на вопрос "привлекались?" отвечал положительно. Хотя на самом деле - ерунда - пятнадцать суток - административное нарушение. Разумеется, никакой уголовщины. Но зато как звучит - при-вле-кал-ся. Необычное слово. Сколько идейного смысла, какие невообразимые картины влечет оно за собой, вырастая из-за спины подобно пестрым крыльям и вознося над суетливым общественным мнением, когда один лишь ты знаешь его подлинное значение. Кто-то сочтет тебя героем, мучеником, борцом. Кто-то - не сочтет и вовсе за человека. Кому какое дело? Но это я так - к слову.
   Завтрак давно закончился и нам пришлось выйти - зал подготавливали к следующему нашествию варваров, уже томившихся в своих каютах, на магистралях коридоров, на безликих и скользких палубах. Да, - первая смена - невзрачная, на первый взгляд, роскошь. Ее преимущества осознаешь только в процессе жития на воде. И тогда она приобретает поистине, я бы даже сказал, целебные свойства, экономя нервы, желудочный сок и все остальное с этим связанное. Так что, имейте это в виду при выборе, если таковой произойдет и вас насильно не определят к какой-нибудь из двух каст.
   Назло всем прочитанным книгам, ее каюта располагалась в противоположном конце судна. Единственное, что нас роднило помимо моих воспоминаний, так это общая палуба. Но разве этого мало?
   - Это моя, - сказала она, останавливаясь напротив двери в каюту.
   - Хорошо устроилась.
   По дороге я уже прикидывал, что мог бы запросто проникнуть к ней через окно, приветливо выходившее на палубу, будь у меня на то дозволение. Впрочем, и без него можно было вполне обойтись. Что мы, чужие?!
   - Хочешь зайти?
   - Позже. Сразу не удобно как-то.
   Она засмеялась.
   - Ты совсем не изменился.
   - Ты же говорила, что я постарел.
   - Это снаружи.
   - А внутри?
   - А внутри - нет.
   - Это комплимент?
   - Еще какой!
   - Тогда до вечера.
   Что я мог еще сказать? Я подождал, пока за ней закроется дверь. Что я чувствовал? Судьба неожиданно преподнесла мне долгожданные, да к тому же, даровые билеты, которые я все это время тщетно пытался купить с рук. Но не смотря на это, особой радости я не испытывал. В происходящем было больше закономерности, чем везения. В случайности не верю - я это заслужил и теперь принимал как должное. Хотя с самого утра я и помыслить не мог о чем-то подобном. Все произошло настолько быстро, что у меня не было времени для осознания случившегося. Раз - и ты уже у другом месте, точно проснулся в движущемся рейсовом автобусе и даже не пытаешься поначалу связать мелькающие за окном виды. Почему-то обязательно в это время должен идти дождь. А потом объявляют остановку, и ты сразу понимаешь - твоя. Вскакиваешь, бежишь к выходу, и вот тебя уже встречают, целуют, берут под руку. По тугим изгибам чужого зонта порывисто стучат капли. Тогда все и проясняется. Но наступает ли с этим освобождение? Не просочится ли в голову еще какая-нибудь злополучная мысль, способная поставить под сомнение все прежние доводы здравого смысла? Мне надоело сомневаться! Может ли что-то произойти без малейшего контекста, предубеждения, разночтений?! Нет! К черту нерешительность! Избавлялись от этого в разные времена по-разному, но неминуемо история заканчивалась в лучших традициях - благородной, полной трагизма смертью. У кого не получалось, тот навлекал на себя позор и разочарование окружающих. Иными словами - я боялся все испортить, веря в единичность и неповторимость. Категорическую недопустимость второго шанса. Противоречу ли я сам себе? Безусловно! А что еще мне остается?!
   Как оказалось - неожиданность была слишком велика. Нужной тары под нее у меня не оказалось, а нести ее на руках я не мог осмелиться. Но надо же было что-то делать! Что я теперь мог - с гордостью отказаться? Да и от чего? Кому от этого будет хуже, как не мне?! Все эти мысли загнали меня к себе каюту, где я не без изящества набрался.
   До вечера я спал - еще одна неожиданность, впрочем, довольно относительная. Вечер для меня начался часов в пять. Тумана не было и в помине. Это вполне могло означать, что теплоход все же пошел и я пропустил намеченную экскурсию с увлекательным походом в город. Так лучше. Чувствовал я себя неважно, но более преободренно, чем накануне - удивительное свойство моего организма - легкое, обнадеживающее похмелье.
   Приводя себя в порядок, я понял, что на ужин не пойду. Тем более, мы точно не договаривались - что, понятно, не было основной причиной. Мне хотелось, чтобы она, вопреки своим справедливым ожиданиям, а таковые, я надеялся, у нее были, ошиблась и не увидела бы меня. Ребячество, конечно, но в этом было нечто неуловимо спасительное и одновременно жалкое. Иного выхода я не представлял.
   Я принялся лежать. Оставалось меньше часа до приглашения, а пока по радио транслировали спектакль по неизвестной мне пьесе. Сюжет показался пресным, отрывками пародируя "Милого друга" Мопассана, но будучи непоправимо далеким от него как идейно, так и морально. Как ни странно, но я опять чуть не уснул. Пришлось прилагать значительные усилия.
   В дверь постучали. Я крупно вздрогнул, как от выстрела, и почему-то сразу подумал, что это она. "Если спросит, скажу, что мне не здоровится".
   - Войдите.
   - Извините, я могу пропылесосить, а то вы в обед спали, а мы, знаете, во время экскурсий убираемся. Так что у вас сегодня не убирали. Полагается убрать.
   Я не понял толком, причем здесь обед и экскурсия, кроме того, что я и то и другое проспал.
   - Пожалуйста. Я могу не вставать?
   - Можете, можете. - тараторила она, неуклюже втаскивая во внутрь жуткое орудие обеспыливания. Торопливая речь уборщицы необоснованно сочеталась с ее крейсерскими габаритами - обычно так говорят тощие, сухие, пологогрудые. На этой же можно было пахать и покорять межпланетные пространства. Причем, одновременно.
   Надсадно заревел большущий синий бочонок пылесоса, поглотив робкие звуки радиоспектакля. Мощный стан уборщицы, в белом, похожем на больничный, халате, монотонно сгибался и разгибался, продвигаясь таким образом ко мне все ближе. "Странно, что она начала от двери, а не от окна". Неожиданно около моей головы звякнуло, и через мгновение ее огромная рука выудила из-под щуплого пристенного столика пустую бутылку. Глупо, но мне стало стыдно. Ее упреждающий взгляд усилил мое чувство - еще одно выразительное проявление моего сценического похмелья.
   - Не позволено.
   - Извините, - прошептал я.
   Трофей она уволокла с собой, победоносно виляя бесформенным крупом и таща следом пылесос. Вскоре каюту вновь наполнили голоса героев неизвестной мне пьесы. Чей-то тенорок визгливо возмущался: "Как ты могла со мною так поступить?!". На что ему отвечали: "А что мне еще оставалось делать?!" Интересно, а в жизни это действительно звучит так нелепо или тому виной превратности сценического искусства и чьей-то выдумки? Или сама жизнь так уж органично примитивна, что вконец приевшись, замечаешь всякую мелочь, впрочем, нисколько ее не прибедняющую? Много вопросов, слов, мыслей. На самом же деле, все значительно проще. А именно - стало прохладней и я залез под шерстяной зеленоватый плед. Очень захотелось горячего чаю, а вслед за ним - всего остального. Дошло до того, что я было попытался подняться, и не исключено, что смог бы его даже заварить, но мой организм, исчерпав все удивительные антипохмельные свойства, начал проявлять себя с неприглядной стороны, заставляя хозяина нервничать. Теперь у меня было все как у остальных - классическое сотрясение мозга - на что пояснения не требуются. Пить я никогда не умел. За кипятком же надо было выходить в коридор, где располагалась специальная ниша с двумя кранами, надписи над которыми гласили: "кипяток" и "кипяч. вода". На такой подвиг я не был способен, а кипятильника с собой не оказалось, и я впервые в жизни об этом пожалел.
   Радиоспектакль внезапно поперхнулся и из эфира выплыл спокойный мужской голос: "Уважаемые пассажиры, работники ресторана приглашают на ужин первую смену. Приятного аппетита!". И еще раз.
   Потом снова постучали.
   - Войдите.
   - Время процедур.
   - Что?!
   - Я пришла вам сделать укол.
   На пороге стояла миловидная барышня в белом халате. В руках у нее был пластмассовый коричневатый поднос. Со своего места я не мог разглядеть его содержимого.
   - Какой укол?
   - Самый обыкновенный. Вам что, никогда не делали уколов?
   - Я чем-то болен?
   - А по-вашему, я стала бы делать укол здоровому человеку?
   - Пожалуй, нет.
   - Вы сегодня совсем странный! Ну да ладно - я вас прощаю.
   - Сегодня?! Что, мы уже виделись?
   - Если будете хулиганить, я все расскажу доктору. А вы знаете, что он очень строгий. - говорила она, ставя поднос на столик рядом со мной.
   Я был уверен, что это какой-то удачно спланированный розыгрыш. Может, я стотысячный пассажир? Или вместе со мной путешествует кто-то из друзей - все-таки второй день и я его мог просто не заметить, и он придумал укорить меня таким образом? Я решил подыграть.
   - Больше не буду - честное слово!
   - Вот и замечательно. Переворачивайтесь на живот.
   Это было уже интереснее.
   - Расстегните ремень.
   - Извольте.
   Мощным, но аккуратным рывком она приспустила штаны. Снизу сделалось прохладно. В воздухе запахло спиртом. "Здорово подготовились" - не без удовольствия подумал я. В ее движениях подспудно чувствовался профессионализм. Я почувствовал, как медленно заносилась ее рука со шприцем. "Сейчас кто-то войдет, она рассмеется и все встанет на свои места..." Но никто не входил, на места ничего не становилось, а она резко воткнула иглу. От неожиданности я вскрикнул.
   - Вы что, сдурели?!
   - Прекратите истерику! Вы не у себя дома, а в общественном учреждении!
   - Какого черта вам надо?!
   - Это вам надо! Вас сюда доставили, не меня!
   - Куда сюда? Кто?!
   - Прекратите издеваться! Стыдно, товарищ! Стыдно повышать голос на женщину! Я, можно сказать, душой за вас болела, а вы...
   Она схватила поднос и, всхлипнув, выбежала, хлопнув за собой дверью. Я остался неподвижно лежать со спущенными штанами. Не успел я опомниться, как в дверь снова постучали.
   - Можно...
   Это был Катин голос.
   - Как ты себя чувствуешь?
   - Все хорошо, спасибо.
   - Ты ее опять обидел.
   - Сама виновата. Нечего лезть со своими процедурами.
   - Но ведь это только тебе во благо.
   - Ладно. Проехали.
   - Какой же ты упрямый!
   - Долго мне еще тут валяться?
   - Я говорила с врачом - еще пару дней.
   - Черт знает что!
   - Потерпи. Все будет хорошо, вот увидишь!
  
   Как и предполагалось - через пару дней меня выписали. За мной приехала Катя. Я хорошо помню грязный больничный дворик, сплошь покрытый скользкой листвой. Мне казалось, что те вещи, которые она мне привезла, уже пропахли лазаретом и лекарствами. Почему-то я стал отличать эти два запаха. Странно - по идее, все должно было быть наоборот. Голова практически не болела - мне здорово повезло - так сказал врач, с участием частника пожимая мне руку. А еще я узнал, что у меня третья группа крови и донором пригласили местного дворника. Может, после этого во мне откроются какие-нибудь непредвиденные способности или я стану писать на социальные темы? Какая была связь между головой и переливанием, я так и не понял. А может, было что-то еще? Спрашивать я не стал. Мать всегда говорила, что тактичность меня погубит.
   Катя улыбалась. Ее бледная руча крепко сжимала разноцветный зонтик. С неба накрапывало - в таких случаях всегда идет дождь - говорят, это добрая примета. Пусть так оно и будет - мне очень даже кстати. Пусть у нас с ней все будет хорошо.
   Сейчас мы поедем ко мне домой. Она взяла меня под руку. Я слышу, как по тугой кроне зонта все сильнее стучат капли. Это добрая примета. Пусть у нас все будет хорошо.
   Яблоки
  
   Случалось ли вам как-то уже поздним августовским вечером, выходить в сад с еще не поспевшими яблоками? Вдыхать мятно-сочный аромат остывающих летних цветов, слышать, иногда порывистое от ветра, шуршание листвы? Ощущать на лице легкое прикосновение вечерней прохлады? Если да, то вам наверняка приходилось замечать, что стоит только приглядеться и снизу листья у яблонь покажутся точно пепельными, как у тополя. То ли от света, то ли по природе, то ли еще от чего-нибудь. А еще - закатное небо окрашивается матово-зеленым цветом, точно и оно еще не дозрело. Чернеющий в дали остов высоченной и прямой, как мачта, сосны, будто свая упирается куда-то в высоту. Рядом с ним кривоствольные яблоньки, с выбеленными на метр от земли ногами, кажутся сказочными карликами. Летний сад, словно диковинный сумрачный зверь, мерно дышит прохладой и выпускает накопленное за день тепло. Сквозь его густую шерсть с трудом пробиваеся сумеречный свет, мягко и невесомо падая на брусчатую дорожку и ее плечи.
  
   В такие минуты таинственная и чуждая высь точно впускает к себе, разрешает дотронуться и ты становишься соучастником непостижимого тайного действа. Стоит только взглянуть наверх и мириады звезд разом склонятся к тебе. В уме трепетно мелькнет: "Миллионы световых лет..." От такой необъятности начинает кружиться голова: "Есть ли всему этому предел?" Долго так стоишь, запрокинув голову. Шея немеет. Меняешь положение, но все же устаешь. Отрываться не хочется. Если лечь прямо на землю, то сверху тебя точно накроют темно-синим покрывалом с вышитыми белыми точечками, которые, сплетаясь из хаотичного проса, собираются в разные фигурки. Вон там - слева - прошито что-то вроде льва. Чуть поотдаль - большой ковш, как у землечерпалки. Так они выглядели на картинках в книгах, которые остались в доме от отца - моряка-полярника. Придуманные кем-то очень древним, отдельные небесные точки соединялись линиями в причудливые очертания созвездий. "Почему именно так? Ведь можно было придумать как-то по-другому".
  
   Все это необыкновенно будоражило Митино воображение. Еще раньше, когда отец брал его с собой на охоту, то рассказывал многое о своих дальних плаваниях. Но Митя тогда был еще слишком мал и теперь не мог вспомнить ровным счетом ничего связного из тех рассказов. Из мутного тумана памяти отчетливо выплывали лишь запах сырого бора и спелая болотная клюква. Все остальное смешалось во что-то бесформенное, точно ничего вовсе и не было. В тот год началась война и отец в последний раз держал его на руках. С тех пор все переменилось. И в воспоминаниях об отце, у пятилетнего мальчишки так и остались клюква и сырой бор. Слов в них не было.
  
   Теперь, ровно пятнадцать лет спустя, теплое и чуть слышное дыхание упиралось ему в щеку. Лето заканчивалось. Близился отъезд, и Мите никак не хотелось вновь потерять его. Теперь уже не на год. Даже тогда, в Москве, когда они все-таки мельком виделись, оно было уже не так упоительно как здесь. Отчего так получалось - Митя не знал. Конечно, он строил всякие догадки, но ни к чему вразумительному не приходил. Может, из-за нескончаемой беготни, волнений, экзаменов. Или от того, что не были они никогда так близки, как теперь.
  
   Она лежала совсем рядом. Такая трогательная и тихая. Ее глаза были плотно закрыты - за день она умаялась и теперь заснула прямо здесь - в саду на траве. И глядя на это небесное создание, Митя боялся пошевелиться. Левая рука, лежавшая у нее под головой, понемногу начинала затекать и незаметно высвободить ее он никак не мог. Небольшой, очертаниями похожий на кленовый, листочек малины, которую они сегодня собирали, запутался в ее волосах и, казалось, тоже притих, чтобы только не нарушить сон. Лето было жарким и малинник цвел дважды. Мите оставалось просто неподвижно лежать. Вечер на удивление выдался теплый и в голове то и дело мелькали свежие образы исчезающего лета: знойный, сухой и звенящий лес, заволжские луга с бардовыми тюльпанами, степной ковыль, сенокос, легкое Катино платьице...
  
   Сад цветным каскадом сбегал с косогора к оврагу. За эти годы он еще больше разросся. Так как следить за ним было некому, он приобрел запущенный и диковатый вид. Но это ему нисколько не вредило, скорее напротив - сад сделался еще красивее. Митя приезжал только на лето, но и тогда он ничего не хотел менять и все оставалось по-прежнему. Особенно удались розы. Они ярко опоясывали старую, сплетеную из прутьев, беседку, служившую надежным укрытием от любопытных глаз. Не смотря на то, что и без этого никто ничего бы не увидел, все же так было спокойнее. По прибытию, Митя находил в ней змеиную кожу - ползущие из оврага змеи, по весне сбрасывали ее, и она засохшими бледно-прозрачными панцирьками торчала из плетеных стен как макароны из дуршлака. Зная то, что Катя не переносит змей - в первый раз завидя такое, она здорово перепугалась - Митя старался скорее все вычистить до ее приезда. Чуть поодаль, несколько слив и вишень затейливо переплелись между собой и, казалось, что появился какой-то особенный, новый сорт медоноса. Их можно было обирать прямо из беседки - еще молодые, не столь высокие. Стоило только протянуть руку, как упрямая ветка нехотя подавалась вниз. Потом, на мгновение застыв, все же сдавалась и пружинила обратно, оставляя в руке спелую темную сливу. Яблони сопротивлялись дольше. Катя всегда сердилась на Митю, когда тот срывал еще неспелые яблоки. Делал он так специально - Мите нравилось как она сердится. В этом было что-то истинно женское, материнское. Что-то такое, чего у Мити никогда не было.
  
   В глубине сада чернел такой же заброшенный одноэтажный домишко. Его строил еще Митин дед - отставной штабной офицер конармии. Дед был казаком - в прошлом выпускник Урюпинского кадетского корпуса. К красным перешел по убеждению. А после революции, его, как отличившегося, направили в Темерязевскую академию. Выучившись там на агронома, он переехал в Вольск и выкупил этот самый сад. Тогда сад не был таким большим, и дед, чтобы прокормить семью, расширил его до самого оврага и засадил картошкой. Когда началась война - сад не отобрали - на фронте у деда было трое сыновей. Один из них, Михаил, был сапером. Во время войны он разминировал Погановские палаты в Пскове. Там и по сей день сохранилась надпись: "Погановские палаты разминировал сапер М. Корнеев". С войны вернулись все кроме Митиного отца. Со временем и они разъехались. Куда, да и живы ли - Митя не знал.
  
   Теперь, когда в доме не стало больше людей, он совсем обветшал. Удивительно, но как только дома остаются одни, пусть только на месяц или даже на неделю, то в их облике что-то сразу меняется. Они точно начинают стареть, как покинутые люди. Даже если на окнах висят чистые занавески, то все равно чувствуется одиночество и какая-то глухая печаль. В городах такого нет. Пару лет назад на окнах появились тяжелые ставни - несколько раз в дом все-таки забирались - поэтому Митя тщательно запирал их перед отъездом. А когда приезжал, то приходилось снова открывать и сметать появившуюся за это время паутину. И всякий раз Митя дивился мастерству пауков-ткачей и прочности этих прозрачных ажурных нитей. Если сложить пальцы щепоткой, зажать между ними нить паутинки и сделать такое движение, как будто собираешься посолить ее, перекатывая между пальцев, то можно заметить, как она становится все плотнее, и при этом не перетирается. А еще, если посмотреть искоса через паутинку на солнце, то она окрасится в маслянистые зеленовато-желтые тона, как разлитый на асфальте бензин.
   Митя нравилось замечать разные мелочи. Подолгу оставаясь один, он, будучи еще совсем маленьким, любил возиться в саду. Откапывать красноватых земляных червей, наблюдать за дорожками, ползующих по стволам слив, проворных муравьев, слушать трескотню кузнечиков. Как-то он одного из них поймал, и слегка сжимая в кулаке, поднес к уху. Звука не было. Митя несколько раз тряхнул рукой, а затем снова прислушался. Тихо. Когда он разжал кулак, то увидел, что кузнечик больше не двигался. Но стоило только опустить его на траву, как тот сразу же оживал и тут же куда-то девался.
   Сад населяло множество жуков. Здесь были и майские, и долгоносики, и жуки-носороги, которые рыли норки в навозе, походивший потом на муравейник. Они, своими загнутыми носами, катали довольно большие, размером с вишенку, навозные шарики, на удивление правильной формы. За этим занятием их можно было застать в любое время. Особенно Мите нравился и одновременно пугал большой и грациозный жук-олень. Его коричневые, точно лакированные рога, матово и мерно блистели на солнце. Бывало, Митя сажал его на ладошку и нарочно дразнил. Тогда жук защемлял своими заостренными рогами палец или руку. Было довольно-таки больно, но Митя знал, что если взять жука за талию и немного сжать ее, то хватка слабеет и он начинает их разжимать.
   Все это было давно. Столько прошло и изменилось с тех пор... Митя о многом позабыл. Позабыл о том, как в апреле пришла похоронка и бабушка (Митина мама умерла при его рождении) тихо плакала, отвернувшись к окну. Тогда, еще за неделю до этого, она точно чувствовала, что что-то должно случиться с сыном. Всю ночь просидела со свечкой возле иконки. Не спала. Да и если забывалась потом, то внезапно просыпалась от любого шороха. Как мать, которая спокойно может спать под бомбежкой, когда всюду рвутся снаряды, визжат стабилизаторы, но стоит только в соседней комнатушке захныкать ее малышу, как она тут же просыпается. В ту ночь Митиного отца смертельно ранили. В госпитале он так и не пришел в себя. С тех пор, она больше молчала. Ее поразительно голубые и чистые глаза, выцвели и побелели, будто их разбавили молоком, сделались еще пронзительнее и невесомее. У Кати были такие же. Позабыл, как ожидали подхода немцев к Саратову и деда забрали рыть траншеи под Откарск - узловую железнодорожную станцию. Как над их домом два-три раза в день пролетали самолеты-разведчики и Митя прятался в вырытую в саду крытую угловую яму. Такие убежища были у всех и люди тогда мало чем отличались от жуков.
   Всего этого Митя не помнил, или, скорее, не знал. Теперь же рассказать об этом ему было некому. После смерти бабушки, к себе его забрала тетка, которая жила с мужем - архитектором в Москве. Там Митя поступил в военное училище. Учеба подходила к концу - оставался всего один год, и было неизвестно, куда занесет его потом судьба. И в это последнее лето, когда он мог так запросто лежать с Катей на траве, под темным небом, которое больше нигде не встретишь - всюду оно будет разным, слушать шум набегающего ветра, колыхавшего ветви яблонь, шелест листвы, тихо и мерно вбирать аромат последних цветов и чувствовать на щеке теплое дыхание.
   Нигде, кроме как здесь, так разительно и четко не переходило на осень. Бывало, проснешься и, еще будучи в постели, чувствуешь, что что-то переменилось. Подходишь к окну и понимаешь, что не ошибся. Откуда-то внезапно набегает ветер, держится так несколько дней, не меняя направления. Становится прохладней и немного тянет сыростью. И лишь то, что яблоки еще не поспели, судило о том, что лето пока не кончилось. Что они еще нальются зрелостью и тогда их можно будет срывать. Многие из них уже послетали, так и не доспев. Катя почему-то всегда их жалела, словно это была чья-то незаконченная, оборванная жизнь. Бережно собирала прямо в подол и осторожно, слегка пожелтевших, точно цыплят, несла в дом. Так было по утру и Митя, зная это, просыпался чуть раньше, чтобы украдкой выглянуть в окно и застать во дворе Катю с ее цыплятами. Его это трогало. Он знал, что через пару мгновений она будет вести себя с ним так же нежно, как с ними. Мите казалось забавным представлять их отношения со стороны. Каждый мечтал о своем и на что-то надеялся. И вот теперь, уже совсем скоро, она должна была уехать. И Митя снова оставался один. Таким же заброшенным и покинутым как этот сад. Весну и лето они проводили вместе, а осень и зиму - порознь. Только теперь Митя заметил, что никогда не был здесь зимой. Не видел, как сад молча умирал. Как холодели кривые яблони, запутавшиеся в сливах вишни, как одичало торчала из земли занесенная снегом беседка. Когда он приезжал - в начале лета - сад только наливался свежестью. Когда уезжал - то лишь осыпавшиеся от ветра белые лепестки роз, как седина выдавали его возраст. Сад был вечен, будто в нем навсегда поселилась весна. Митя видел его лишь в цвету и не представлял себе ничего другого. Он об этом никогда и не думал. В голову резко кинулась холодная и вьючная Москва. Заснеженные крыши домов, промозглые темные углы общежития, лесничный гул, дохлые большие мухи между рамами, с неподвижными носиками, похожими на клапана. "Никогда, должно быть, в природе нет столько черного цвета как зимой" - подумал Митя. И ему внезапно сделалось тоскливо. Раньше он не представлял себе, как можно было бы жить без всего этого. Но теперь что-то в нем переменилось. Надвигающаяся разлука с Катей угнетала его. Конечно, и раньше он не хотел с ней расставаться, но сейчас это казалось ему нескончаемой мукой.
   Это было их последнее лето.
   Все то же теплое дыхание упиралось в щеку. Рука затекла окончательно. Митя не выдержал и пытаясь ее высвободить, все-таки разбудил Катю.
   грабштихель
  
   C. Рахманинов. Концерт N 2 до минор
   для ф-но с оркестром (op. 18)
   Мoderato; Allegro
  
   Вот уже в третий раз она поднималась по этим грязным ступеням, боясь, что кто-то мог бы ее заметить и крикнуть в след что-то оскорбительное, а то и устроить скандал, которых она так всегда опасалась и всячески пыталась избежать, пусть и высокой ценой унижения. Но не смотря на это, она продолжала подниматься, всякий раз вздрагивая от неожиданного звука, коими так щедро населены старые дома вроде этого; с обшарпанными стенами, выбитыми окнами, в проемах лестничных клеток, похожих на осиротевшие глазницы громадного животного; с бездонными колодцами пролетов, где, казалось, останавливалось время, когда с судорожной истомой свешиваешься через поручни, крепко держась за деревянные плечи этих витых и молчаливых спасителей.
   Когда она уже было поравнялась с четвертым этажом, то из внезапно разинувшейся двери на лестницу вылетел мальчонка лет восьми, а за ним, с руганью и в очевидном подпитии, устремился до пояса обнаженный всклокоченный мужчина с совершенно неестественным взглядом (потом она еще удивлялась тому, как смогла припомнить все эти незначительные детали, разом промелькнувшие перед ней). В руках у него было нечто плоское, похожее на ремень: "Стой, мразь, я с тебя шкуру спущу!" - хрипел он вдогонку.
   Она отшатнулась, и, оступившись, едва не упала, успев ухватиться за выступ стены. Они же пронеслись мимо, казалось, не заметив ее вовсе. И еще довольно долго снизу доносились крики, брань, пока их не поглотил грохот входной двери, и все смолкло.
   "В последний раз" - думала она. "В последний раз!". Так, про себя, она повторяла уже в третий, но не взирая на это, продолжала верить в свою решительность исполнить собственную волю, причем, с такой же уверенностью, точно думала об этом впервые.
   Оставался еще один этаж, и перед тем как преодолеть последний пролет, она немного приостановилась. Несколько секунд бездействия показались ей куда более неприятными, чем этот ненавистный ей дом, с его каморками квартир, грязными расписанными стенами, с пожухлой зеленоватой краской; с образовавшимися от затоплений волдырями, подавляюще мрачно свисавших с потолков, на которых еле держалась еще не высохшая посеревшая, в желтых разводах, штукатурка; с постоянной руганью, скверным затхлым запахом (державшемся не смотря на кое-где выбитые окна), который был куда настойчивее и убедительнее лучшего торгового агента или правозащитника; скользкими сбитыми ступенями, с практически полным отсутствием электрического света (в первый раз, она, будучи еще в состоянии, подумала: "Каково, должно быть, здесь невыносимо зимой!" Был май). Отчасти оттого, что теперь, приостановившись, она подробнее ощутила на себе всю гнетущую атмосферу окружавшей ее действительности - все это напоминало ей какую-то чудовищную нору со множеством населявших ее человекообразных существ, постоянно подглядывавших и вечно чем-то недовольных.
   Не в силах более терпеть, она резко шагнула вперед и быстро стала подниматься, пытаясь вырваться из этого утомительного ощущения безысходности. Оказавшись перед нужной дверью, она решила немного себя успокоить, отчего позвонила несразу. Глубокие выдохи не помогали - скорее наоборот - сердце забилось еще сильнее. На мгновение она подумала даже "не уйти ли", но вспомнив, через что ей пришлось пройти - передумала. К тому же, снизу послышались чьи-то грузные, но торопливые шаги в сопровождении нескольких неприятно громких голосов. От этого ее голова, вот уже несколько лет не выдерживавшая шума, начинала неистово болеть. Сначала резко сдавливало виски, а затем боль плавно распространялась к затылку. Несколько раз она падала в обморок. Ее тетка - довольно известная актриса - рекомендовала ей знакомого врача. Она согласилась лишь из уважения, хотя не переносила врачебных кабинетов - пусть и самых дорогих - и всего того, что было с ними связано. Их облик навевал на нее мрачные мысли и не обещал ровным счетом ничего хорошего, при этом личность врача не имела никакого значения. С каждым разом врач недоумевал все больше и постоянно выписывал что-то новое. Не помогало. Порой ему казалось, что она симулировала свою болезнь, и он намекнул об этом тетке. Вскоре от его услуг отказались. На этом лечение прекратилось, о чем она ни разу не жалела.
   Она позвонила. За дверью было безжизненно тихо, но она точно знала, что за нею ее ждут - ждут напряженно и болезненно. Голоса с лестницы становились все отчетливее, превращаясь в относительно разборчивую речь, и под этим невидимым плотным натиском она позвонила еще раз, начиная уже по-настоящему нервничать - меньше всего ей сейчас хотелось попасться кому бы то ни было на глаза и выдать тем свое присутствие в этом доме.
   На спину напирали все сильнее и женщина порывисто обернулась. Ей казалось, что вот-вот вынырнут страшные головы полулюдских существ и тогда конец - они поймают ее и уволокут с собой в какую-нибудь из этих грязных каморок. И как бы она ни кричала и ни сопротивлялась, никто, никто не смог бы ей помочь. Из близлежащих дверей повылезали бы другие головы и, скалясь и не скрывая любопытства, стали бы наблюдать, что будет дальше.
   В этот момент за дверью что-то зашевелилось. Прокашлялся и щелкнул замок, и как только створка распахнулась, женщина тотчас прорвалась внутрь, и за ней закрыли.
   - Я больше никогда сюда не приду, слышишь! - шептала она, пока на лестничной клетке звучали чуть не схватившие ее шагающие голоса, медленно устремлявшиеся этажом выше.
   Руки ее дрожали, голос сбивался. В глазах на мгновение потемнело и она чуть не упала в обморок, но ее поддержали.
   - Что же ты со мной делаешь?! Ты же знаешь, что иначе у меня ничего не выйдет! Пожалуйста, потерпи еще немного. - произнес хозяин.
   - Я не могу здесь находиться. Мне плохо. Мне очень плохо. - говорила она, немного приходя в себя. - Всякий раз, когда я прихожу, то просто заболеваю. Мне нужен воздух, понимаешь? А тут я словно в заключении.
   - Потерпи, не будь девчонкой! Ты же знаешь, я работаю медленно. Ты думаешь, я сам не хочу отсюда вырваться?! Зажить, наконец, по-человечески?!
   - Я уже не знаю чего ты хочешь! Мне все это надоело!
   - Прошу тебя, не кричи, нас могут услышать. Вот увидишь, все будет хорошо! Ты приносишь мне удачу. - говорил хозяин, немного смягчая.
   - Я устала! Я так не могу больше! У меня все болит!
   - Что делать! Это вполне закономерно! Ничего удивительного в этом нет. Можно подумать, следовало ожидать чего-то другого?!
   - Пожалуйста, не надо! - взмолилась она, неожиданно спускаясь на колени.
   Он замолчал. На его сухом и болезненно-бледном лице выцветшей улыбкой запнулась усмешка, но и она была лишь жалкой и неестественной обороной против ее слов. Он терпеть не мог все эти, как он выражался, "производственные нюансы", и при этом старался себя сдерживать, чтобы не дать волю то и дело набегавшему смеху. Его чувства были тупы, но лишь от усталости и морального истощения. В остальном же он был крайне проницателен. Питался он плохо, хотя мог себе в этом не отказывать - чувство голода облагораживало его внутренний мир, придавая ему, как он полагал, оттенок некой избранности и творческой недосказанности. Так учил его отец, что было непреложно.
   - Ладно, пошли, там уже все собрались. Не заставляй их ждать - не удобно все-таки - многие издалека специально приехали. - сказал он и, развернувшись, направился вглубь коридора, скудно освещенного содержимым нескольких бронзовых канделябров.
   Она уже не сопротивлялась, а молча поднялась и покорно прошествовала за ним. В конце коридора он остановился перед темным бархатным занавесом, слегка приоткрыл его, одновременно делая ей знак, чтобы она не шумела:
   - Нам сегодня повезло. - прошептал он. - Приятно видеть столько доброжелателей. - Ты знаешь, что делать дальше, - проговорил он не оборачиваясь, - ты всегда знаешь, что делать дальше...
   С этими словами он резко распахнул занавес и в коридор ударил яркий электрический свет. Грянули восторженные овации, после чего бархат вновь сомкнулся. Пошатываясь, она просунула свои тоненькие пальцы сквозь занавес, чуть раздвинула его и заглянула во внутрь.
   Ее ограниченному портьерами взору предстал ярко освещенный зал со множеством высоких, чем-то похожих на мачты городского освещения, подсвечников, расставленных, казалось, по всему периметру. Они не были зажжены и желтоватый свет мягко падал сверху от больших полукруглых ламп. На стенах, в тяжелых золоченых овальных рамах, висели портреты заслуженных деятелей и признанных классиков сценического искусства - никого из них она не знала. В зале было человек триста - все элегантно одеты - мужчины в смокингах, дамы - в вечерних платьях. В воздухе ощущалась трепетная торжественность. На сцене спиной к ней стоял хозяин в безупречно подогнанном твидовом костюме. Его густые черные волосы были тщательно разобщены ровным пробором. Рядом с ним стоял небольшой столик с миниатюрной кружевной скатеркой, на которой неуклюже громоздились похожий на хрустальную вазу графин и граненый стакан.
  
   - Дорогие друзья, как я рад видеть вас сегодня в этом скромном зале! Как рад я, лицезреть столько ценителей подлинного искусства! Что может быть прекраснее этого!
   Зал покрылся аплодисментами и ликующими возгласами. Хозяин, слегка кланяясь, прикладывал ладонь к груди в знак искренней признательности. Так было принято. Затем, плавным движением поймал в кулак летавшего в воздухе воображаемого комара, и зал послушно стих.
   - Друзья, нам хорошо известно, что привело нас в эти гостеприимные стены. Да, да, конечно, известно! Посему, я не слишком утомлю вас своими речами.
   Он откашлялся и элегантно отпил из стакана, который слегка звякнул об графин, когда его поднимали.
   - Друзья, - продолжил он посвежевшим голосом, - что же хочется отметить в этой связи? (Зал волнительно заулыбался). А то, что сегодня вас, впрочем как и всегда, ждет замечательное представление.
   Зал снова взорвался. Хозяин кланялся, ловил комара, и вновь стихало.
   - Но прежде чем мы начнем, разрешите довести до вашего сведенья, что...
   - Сударыня, время переодеваться. - неожиданно раздалось у нее за спиной, отчего она крупно вздрогнула и обернулась, выпустив из рук занавес. Перед ней стояла небольшого роста пожилая женщина в синей, как ей показалось, служебной форме. На голове ее была белая кружевная диадема.
   - Извольте одеваться, - повторила она, протягивая прямоугольный, накрест перетянутый бечевкой сверток, чем-то напоминавший бандероль. - Комната номер 24. И, пожалуйста, не задерживайтесь - я сегодня хотела пораньше уйти.
   - Не волнуйтесь, я быстро. - неожиданно для себя сказала гостья, принимая сверток. - 24 - это налево?
   - Вдоль по коридору, потом направо. - проговорила женщина, размашисто осеняя воздух нужным направлением.
   - Я скоро. Вот увидите! - сказала гостья и поспешила переодеваться.
  
   Дверь она нашла сразу - коридор казался освещенным многим лучше, чем раньше. Канделябров уже не было. "Вынесли в зал" - подумала она и толкнула дверь. Ее приняла небольшая комнатушка, сплошь заставленная пристенными стеллажами с невообразимого вида коробками, из которых то и дело вылазили ярких тонов фрагменты всевозможных платьев или чего-то им родственного. Пол был бережно застелен газетами, точно его недавно мыли. "Настоящая гардеробная. И очень даже милая" - скользнуло у нее в голове, когда она, оглядевшись и не без труда присев на крошечную скамеечку, стоявшую прямо посреди комнатушки, принялась поспешно разворачивать сверток. В нем оказалось розовое подобие легкого пеньюара. "Ах, как красиво!" - подумала она и улыбнулась. "Как же это все мило!". Не много думая, она скинула с себя прежнюю одежду, показавшуюся теперь ей необычайно грубой и безвкусной, и облачилась в новый легенький наряд. В комнате не оказалось зеркала, что, впрочем, нисколько ее не смутило. "Ах, видела бы меня сейчас мама! Она была бы так за меня рада!". Так она несколько раз покружилась, наблюдая как неохотно и скудно развивался пеньюар. При этом газета на полу упреждающе зашуршала и диковато обвилась вокруг ее босой миниатюрной ножки. "Как же красиво! Как замечательно!"
   - Сударыня, извольте поторопиться, - раздалось из-за двери, - мне уходить надо.
   - Иду, иду - проговорила гостья, слегка испугавшись. "Неудобно получилось" - чуть раздосадовано подумала она, собирая в кучу разбросанные по полу вещи, наспех их сворачивая и неуклюже укладывая на серый островок стула, откуда они, несколько раз соскальзывая, падали, и ей вновь приходилось водружать их на прежнее место. "Никогда такое больше не надела бы!"
   Выбежав в коридор, она никого там не увидела, и лишь вдали складчато чернел занавес. "Должно быть, служительница на меня обиделась. Какая же я все-таки безалаберная!"
   - Сударыня, - раздалось сзади - вас уже ждут.
   Обернувшись, гостья увидела улыбающееся морщинистое лицо служительницы.
   - Ну-ка, посмотрите на меня. Та-ак, хорошо, очень даже хорошо. Вам сей цвет к лицу. Ну, право же, ступайте.
   "Какая милая женщина" - ласково подумала гостья и вслух добавила:
   - Уже иду, спасибо.
   Служительница, развернувшись, неспешно удалялась, открыв крошечную боковую дверцу, издавшую неприятный металлический скрип.
   - Сколько раз просила его смазать - все бестолку! - кряхтела служительница, исчезая в проеме.
   Гостья же, решительно выдохнув, направилась к занавесу. Через мгновение на нее набросились яркий свет и рокот аплодисментов. Знакомый голос произнес:
   - А вот и наша гостья! Разве это не само очарование!
   Его последние слова утонули в овациях и он несколько раз ловил комара, прежде чем зал успокоился.
   - А теперь мы начнем, - сказал хозяин, резко помрачнев. На его лице отобразилось с трудом сдерживаемое волнение. Руки заметно подрагивали, глаза были устремлены в одну напольную точку. Такое случалось всякий раз перед началом, и было чем-то вроде непременного профессионального качества, отличавшего мастера от ученика. Словно именно от этого качества и зависела успешность всего мероприятия.
   Воцарилась необыкновенная тишина. Казалось, зал перестал дышать. Только теперь ее глаза, привыкшие к свету, обнаружили едва различимые сосредоточенные и напряженные лица зрителей. "Боже, и все это ради меня!" - подумала она и ощутила как сильно бьется ее сердце. "Видела бы все это мама!"
   - Внесите реквизит, - неожиданно громко произнес хозяин. На его лице, вместо прежнего волнения, обозначилась хладнокровная решительность. Руки успокоились, взгляд устремился вверх.
   На сцене появился приземистый человек, неся на вытянутых руках продолговатый бархатный футляр. В след за ним поднимались еще двое, таща за собой большой плоскодонный медный чан. Еще один принес ведро воды.
   После непродолжительных перемещений, реквизит был бережно расставлен на сцене (футляр занял место на столике, рядом со стаканом). Помощники, чем-то напоминавшие грачей, спешно удалились и представление началось.
   Как и подобало должным событиям, свет в зале был погашен и лишь луч прожектора вобрал в свой мутноватый круг канитель пыли и высокую фигуру хозяина.
   - Подойди ближе, - чуть слышно сказал он, протягивая ей руку, - не бойся.
   Она шла слегка пошатываясь, и с каждым новым движением ее сердце билось все сильнее. Вот она ступила в светящуюся окружность и остановилась. На мгновение зал показался ей пустым - из-за яркого света ничего не было видно, но она точно знала, что там, внутри этой кромешности, невидимыми хищниками притаились сотни глаз.
   Пол был теплым, и если бы не его шероховатость, то она ни за что бы не вспомнила потом, что стояла босиком, а затем и совсем обнаженная, когда хозяин, подойдя сзади, мягким движением скинул с ее плечь две невесомые лямочки, и прохладная шелковистая ткань пеньюара заструилась по ее горячему телу, бесшумно падая на пол.
   Все последующее действо, позже неохотно всплывало в ее памяти отдельными вялыми бликами.
   Она смутно помнила, как в чан мерно полилась вода, нарушившая своим неуместным плеском хрупкую тишину, вскоре вновь воцарившуюся. После в чан было высыпано беловато-серое содержимое холщевого мешка, напоминавшее отсыревший гипс или что-то в этом роде. На вопрос следователя: "Откуда взялся этот порошок", равно как и на многие другие, она так и не ответила. Говорила, что не помнит, к тому же, с какого-то момента ей надлежало держать глаза закрытыми.
   Здесь ее воспоминания сразу же перескакивали на следующий сюжет, в котором жирная холодная масса, ведомая его руками, стремительно стала повторять очертания ее ступней. Сначала было немного щекотно, но это быстро прошло и ей даже стало приятно. Он поднимался все выше (где-то с сожалением она понимала, что масса, должно быть, быстро сохнет и ему просто необходимо так торопиться). Вскоре он дошел до поясницы. В зале кто-то было закашлял, но тотчас осекся. "Видела бы это мама, - подумала она, когда он облеплял ей живот, - она была бы так за меня рада!".
   От нажима его рук и по мере продвижения вверх (хоть он и работал довольно осторожно), она ощутимо покачивалась, и тогда ему приходилось поддерживать ее второй рукой. Это было неудобно и во многом замедляло процесс, но позвать кого-то из помощников он не мог - еще отец говорил ему, что настоящий мастер все должен проделать сам, без посторонней помощи.
   С шеей и подбородком было сложнее всего. Несколько раз серая масса срывалась и глухо падала на пол. Тогда, придерживая раствор, он подпирал ее подбородок ладонью, и недвижно стоял так с минуту. Прием удавался - масса быстро застывала. С лицом было много проще. Единственное, что осталось нетронутым, - ее коротко стриженные волосы. Все.
   Зал взорвался. Хозяин, тяжело дыша, обернулся к нему, склонившись в профессиональном поклоне. Небольшая струйка пота проворным ручейком пересекла его лоб и уткнулась в выступ брови. Еще с минуту невидимые аплодисменты наполняли душное помещение, после, как по команде, разом стихнув.
   Наступила тишина, предшествующая финальному акту. В руках, закономерным содержимым бархатного футляра, засиял хромированный грабштихель. Вслед за этим на овальном блюде вынесли молоток (это был единственный момент, когда во время представления, без специального на то позволения или приказа, на сцену мог подняться кто-то из помощников).
   Начинал он, по обыкновению, с лица, что считалось высшим проявлением мастерства. Поставив ромбовидное острие резака в вершину застывшего лба, он нанес точный несильный удар молотком по округлой деревянной рукояти грабштихеля. Cтатуя дрогнула. От удара образовалась "правильная", как говорил его отец, трещина, прошедшая точно по переносице. Следующий, решающий удар, пришелся в выступ подбородка. На пол гулко посыпались окаменелые осколки. Лицо обнажилось. Зал взорвался. Этот момент она помнила наиболее ярко, хотя глаз не открывала. Хозяин говорил, что глаза можно будет открыть только лишь по завершении работы, иначе весь смысл будет потерян. А о том, что ей могло не хватить кислорода и она могла бы запросто задохнуться в этом рукотворном коконе, она и вовсе не думала. Все ее существо было пропитано необыкновенной благодарностью и преклонением перед прекрасным, сути которого она так и не смогла в последствии разгадать.
   Зал встал. Зал неистовствовал. Хозяин, не унимая более восторженных криков, продолжал дальше. Точными и сильными ударами он откалывал все больше кусков, воскрешая скрываемый под ними образ живой статуи. Вокруг него, на полу, грудами валялись слепки с ее тела, позже растасканные проворными зрителями.
   Она была счастлива. И на следующий день, и на следующий, и так до конца. И вновь она уверенно говорила, что никогда больше не придет, что устала, что у нее все болит... "Видела бы это мама, - всякий раз думала она, когда он облеплял ей живот, - она была бы так за меня рада!".
   Все как у людей
  
   Знал он до неприличного много. И не будь теперешнее время столь раскрепощенным, то его давно бы посадили. Недавно он зашел ко мне и с порога заявил, что Кафка у него не пошел.
   - С чего это вдруг? - спрашиваю.
   - Да ты понимаешь (это была одна из его любимых фраз), оставляет какой-то двусмысленный осадок, мешает надлежащему умственному пищеварению.
   - Значит, рано тебе еще.
   - Давай, давай, - говорил он сбрасывая пальто, - литератор выискался!
   - Да ты сам подумай. Это же великое мастерство посеять в душе человеческой любое сомнение в здравости происходящего. Это же уметь надо. Причем, и читать тоже.
   - А где же субъективизм? Где личное чувство справедливости к слову? Где метафоры? У него в "Процессе" их ровным счетом пять штук! Представляешь, пять! Набоков растерялся бы и убежал! (Владимир Набоков был его любимым писателем).
   - На то он и Кафка. - сглаживал я. - И, кстати, там их четыре.
   - Как так можно! - возмущался он, стаскивая второй ботинок. - Чистого рода провокация!
   - И что же теперь прикажете, бежать вслед за Набоковым и стрелять у него эти метафоры как сигареты?
   - А чем плохо?
   - А не этот ли твой Набоков считал Кафку лучшим немецкоязычным писателем двадцатого века, по сравнению с которым Рильке и другие не что иное как гипсовые святые? Не он ли восхищался его сухим и проницательным языком?
   - Чем, чем? - засмеялся он, проходя на кухню.
   - Чертов трепач!
   - Володя написал бы "чортов".
   - Вот и чорт с ним! Показывай, что принес!
   На столе волшебно появились консервы, бутылка водки и трехлитровая банка яблочного сока.
   - Сок передашь жене. - сказал он. - Кстати, как она?
   - Да вроде все нормально. Я вчера был. Врач говорит, что еще пару дней подождать надо.
   - Да. Лучше всю жизнь бриться.
   - Или слушать Мирошниченко.
   - Ну ладно, папаша, давай, чтобы все успешно сложилось.
   Мы выпили.
   - А на счет твоей просьбы я не забыл, - говорил он, изящно орудуя консервным ножом, так, что я с трудом удерживал за единственную ножку прикрученный к стене хлипкий кухонный столик.
   - Спасибо, - говорю. - Родина не забудет оказанного содействия!
   - Пока рано еще, но ход делу дан. Хорошо, что я вовремя успел.
   - А то...
   - А то, либо, нибудь пишется через дефис. - хихикнул он. - Консервы, кстати, так себе, по-кафковски. Не то что в годы советской власти!
   - А если серьезно.
   - А если серьезно, то тю-тю и нашли бы кого-то другого на твое заслуженное место. И пишите письма, коллега. Фенита ля перфоменс. Сухарев-то давно подбивается на повышение. Как говорится, времени зря не использует.
   - Сухарев шибко прыткий, да?
   - Как Гудариан, только без танков. Но с волей к победе.
   - Мы еще посмотрим, кто кого за эту самую волю...
   - Как гражданина Корейко, да?
   - Примерно.
   Мы выпили. Консервы и впрямь оказались дрянными.
   - Надя о тебе спрашивала. Мол, как там у него дела и все остальное.
   - Ну а ты что?
   - А я говорю, что, мол, не волнуйся, все нормально, и даже с претензией на хорошо.
   - Лучше не бывает. - говорю. Внезапно мне захотелось напиться.
   - Не прибедняйся. Жена родит, и ты заговоришь по-иному.
   - Мы с ней не расписаны.
   - Какая разница. Для меня все одно - жена, не жена. Главное, чтобы человек хороший был. А там уже, как говорится, "и с одною из нас потанцуй хоть разок".
   - "Чем же мы не хороши" - продолжил я.
   Мы выпили. Консервы неожиданно стали приобретать оттенок возвышенных вкусовых излишеств. Как граненое стекло, передающее алмазный блеск.
   - Она тебя любит, эта Надя.
   - С чего ты это взял. - сказал я, едва не подавившись бычками в томате.
   - С тумбочки. На тумбочке лежало, а я раз и возьми.
   - А кто тебя просил брать. То есть, врать, кто тебя просил?
   - Она и просила. Только не врать, как вы изволили выразиться, а так и сказала, что скажи, мол, что люблю.
   - Дурдом.
   - Только так, говорит, не в открытую. Ты, говорит, намекни только. Но так, посущественней. Чтобы, с одной стороны, без умыслу, а с другой - с пользой.
   - Ты что, сватать мне ее пришел?
   - Здрасьте! - он основательно выругался.
   - Ладно, извини.
   - Только лишь передаю поручение. - сказал он, смягчаясь. - А так - разбирайтесь сами.
   - Спасибо.
   Мы выпили. Консервы показались почти что удовольствием. Граненое стекло справедливо оказалось хрусталем.
   - А Золотарев напечатался, или по-прежнему скитается?
   - Обрел покой - в конце концов - напечатали. "Дети судьбы", 256 страниц. Без картинок.
   - Мрак, - сказал я. - Жаль, что картинок нет - было бы еще хуже.
   - Боюсь, что не было бы. Дальше и так некуда.
   Мы выпили. Оказался ли хрусталь горным или нет - выяснить не удалось - банка закончилась, скрыв навсегда эту тайну мистических превращений.
   - У меня тут еще есть - угощайся. - сказал он, роясь в чемодане.
   На столе засверкала банка кильки. Мне снова пришлось держать стол.
   Мы выпили. Превращения не продолжились.
   - Лидке, наверное, трудно там одной.
   - Да не одна она. - говорю, - там целая палата будущих мам. Целый цех готовой продукции.
   - Полуфабрикатов.
   - Все равно - не одна.
   - Про сок не забудь.
   - Не забуду.
   Мы выпили. Килька упорно не хотела перевоплощаться. Какая унизительная неразносторонность!
   Колька Рощин был моим давним другом. Мы с ним вместе заканчивали институт, вместе служили и теперь вот работали. Но самым удивительным являлось то, что это не было чем-то выдающимся, завораживающим. Это было нормальным - так нас воспитали. Так мы и жили, оставаясь прежними для себя и непонятными другим. Даже Лида, прожившая со мной почти восемь лет, понимала меня недостаточно. Можно сказать, даже поверхностно. Или я был слишком для нее, либо она. Мне хватало. Но одно я знал точно, что никто иной не вытащил бы меня в тот вечер из самолета, который через два часа после взлета усмехнулся вдребезги. Хотя, таких случаев, наверное, достаточно. А еще мы с Колькой считали себя людьми совершенно замечательными.
   - Атеизм - непозволительная роскошь! - смеясь, сказал он. - Атеизм, - это когда все есть, и настолько, что даже бога не надо.
   - Ты это к чему - удивился я, хотя знал, что его нередко тянуло на нечто подобное.
   - А просто так. Надо же было кому-то об этом сказать.
   - "Не счесть алмазов в каменных пещерах"
   - Что-то вроде.
   Я редко спорил. Быть может от того, что мне везло, а тягой к справедливости я не отличался. Может, Колька даже в чем-то мне завидовал. Совру, если скажу, что не догадываюсь в чем. Мои чувства: приятно, неудобно. Второго меньше.
   К друг другу мы относились снисходительно - по заслугам. Порой мне казалось, что он мог так запросто и поселиться у нас. Конечно, этого бы не допустили, но все же. Он считал себя загубленным гением. Я тоже. Его таковым считал. Скорее, соглашался.
   "Лена, почему меня не печатают, я же талантлив?!" - часто повторял он в моменты душевных спазмов. "То же мне Булгаков" - крутилось на языке, но я молчал. Хотя его печатали. Больше, чем меня. Лены не было, была Света, но это уже не звучало.
   Он был, скорее, весельчаком, чем оптимистом. Его любили даже уборщицы Дома печати - случай мало прецедентный. Мне прощали охотнее. Уборщицы меня не замечали. Я их тоже. В этом было что-то высокоморальное.
   - Я вот что подумал, - начал он, - а что если нам взять и просто так махнуть куда-нибудь, скажем, в Кисловодск?
   - Давай полчасика еще посидим, и тогда поедем...
   - Конечно, когда Лидка родит. Я помню, ты не думай. Да и ее взять можно будет, - спохватился он, - а дочку к теще пристроить на пару недель. Что скажешь?
   (Он был уверен, что у меня родится дочь. Я - нет.)
   - Не согласится она.
   - Ну а ты?
   - А я не поеду. Не имею нравственного права.
   - Морального? - улыбнулся он.
   - Нравственного.
   Он много пил. Светлана несколько раз собирала вещи, но не уходила - жалела, наверное. Впрочем, это не мое дело. С ней я знаком не был, хотя Колька все собирался меня представить. Говорил, что она чем-то похожа на Марину Влади. Мне было достаточно.
   Как-то раз его сильно избили и он буквально приполз ко мне около трех ночи. Хорошо, что я оказался один - Лида была на дежурстве (она работает медсестрой в 1-ой городской). "Не хочу, - посопел он, - в таком виде дома показываться". "Правильно, - говорю, - отделали тебя основательно". Я отмывал его и замывал твидовое пальто. Потом он звонил домой. Сказал, что все хорошо, что задержался на работе. Удивительно, но ему поверили. Одним словом - все как у людей. На мой вопрос - отшутился. Сказал, что не сошелся во взглядах с общественностью. Яркая индивидуальность. Я бросался в глаза реже.
   Он писал удачные, как мне казалось, рассказы. Носил соответствующую прозвище - "Чихов". Такое наименование чистосердечно дала ему одна из уборщиц, когда тот вывешивал стенгазету, созданную им к юбилею одного из отечественных писателей . "Вы просто Чихов какой-то!", воодушевленно сказала она ему, внимательно озакомясь с поздравительным материалом. В этот знаменательный момент многие из сослуживцев оказались рядом. Так и повелось.
   - Ты про сок не забудь.
   - Не забуду.
   С Лидой я познакомился случайно - в музее современного искусства. "Прадо" называется. Удивительно - отмотать сотни километров для того, чтобы, ища убежища от полуденного испанского солнца, забрести в знаменитые на весь мир галереи, и встретить там самую обыкновенную землячку напротив какого-то замысловатого изваяния.. Сначала я даже расстроился - и здесь нет покоя! (точно меня преследовали). Как после выяснилось - мы прибыли в Мадрид одним экскурсионным автобусом! До глупости банально! Или тому виной моя редкостная невнимательность. (В последующем она часто меня в этом упрекала).
   - Простите, мы с вами из одной группы?
   - Честно говоря, я понятия не имею.
   - А я вас узнала!
   - Правда?
   - В жизни вы интереснее...
   Так мы познакомились. Не могу сказать, что сразу к ней привязался. Адаптировался я вообще плохо - с детства был медлительным и несобранным. Мать, собирая меня в школу, вечно говорила, что не знает в кого я такой пошел. А откуда я мог это знать?! А тут еще кто-то чужой моет за тебя посуду, гладит рубашки, заправляет постель. Во мне боролись смешанные чувства: раздражение и недоумение. Первого меньше. Потом к ним добавилось уважение. А потом и все остальное. А теперь вот еще и ребенок. Нет, я рад. Я даже очень рад. Просто меня не так воспитали, наверное.
   Странно, но многочисленных походов в театры у нас не было. В кино - тем более. Часто спрашивал себя - разве я так себе представлял совместное сосуществование в те далекие институтские годы, когда я был готов носить на руках чуть ли не каждую понравившуюся мне барышню (почему-то я не перевариваю слово, а скорее понятие или определение "девушка")? Куда все это подевалось: цветы, задушевные речи, лунные ночи, безбилетные поездки в трамваях. Может, я постарел? Нет. Может, я устал от жизни. Еще раз нет. Что же тогда? Я стал умнее? Это вряд ли. Загадка. Я бы даже сказал мистика. Впрочем, мне было достаточно. Эй - конечно нет. Она же женщина.
   А ребенку я все-таки рад. Не могу сказать, что мне всегда этого хотелось. Мои чувства: беспокойство и радость. Первого меньше. Или второго больше? Непонятно. В последнее время все большее становится непонятным. Но это хорошо. Так даже интересней. В определенных масштабах, разумеется. Значит, я расту над собой. Или произрастаю. По крайней мере - не топчусь на месте. Уже похвально.
   Рощин уверен, что у меня будет дочь. Но уверенность его носит какой-то несерьезный, даже инфантильный характер. Но от этого мне спокойнее не делалось, если не наоборот.
   - С чего ты это взял? - спрашиваю.
   - Вот сам увидишь.
   - Увидеть я-то увижу!
   - Вот там и посмотрим.
   - Посмотрим, - говорю.
   Мы даже поспорили на ящик коньяку. Кощунственно, конечно, но на что еще спорить?!
   На дочку я не рассчитывал. Более того - мне хотелось сына. Так как-то больше по-мужски, что ли. Или все это предрассудки? Вот матери моей было все равно кто родится. Отцу тоже - его не было. Родился я - все, вроде, обрадовались. По крайней мере - вначале.
   А мне вот не все равно. И не из-за коньяка, а чисто из отцовских соображений. С пацаном как-то проще, спокойнее, понятнее. Я смогу играть с ним в футбол, ходить на каток. Нет - на каток не надо. На хоккей - другое дело. Одним словом - вырастет человеком с заглавной буквы. Мой сын... Интересно, я никогда не произносил это таинственное словосочетание вслух. Более того - сейчас оно впервые за все это время полноправно поселилось у меня в голове. До этого в ней обитали вериницы общих фраз, смутно связанных с предстоящим отцовством. Не раньше и не позже. Аптека. И именно когда Посейдон-Колька пытался нацепить на трезубец вилки равнодушную кильку! Лихой контраст. Может, это он на меня так действует? Я где-то даже повеселел.
   - Сын у меня будет, Николай Александрович, сын.
   Колька чуть не свалился со стула.
   - Чего?
   - Сын, говорю, будет. Мой сын.
   - А что делать...
   Мы выпили. Кильки мне не досталось - на сегодняшний вечер превращения были окончены.
  
   Еще с полчаса сидели.
   Разговор явно увяз. Да его, собственно, и не было. Говорить и не хотелось. Говорить было не о чем.
   - Я пойду. - сказал Колька, подводя долгожданную черту под столбиком нашей обоюдной усталости. - Мне еще в редакцию заскочить надо.
   - Сегодня воскресенье - полноправный выходной.
   - Я знаю.
   Он резко встал, сильно задев при этом стол. Раздался чавкающий хлопок - на пол рухнула соскользнувшая трехлитровая банка сока. Он растерянно посмотрел на меня.
   - Все как у людей. - говорю.
   Вечером звонили из больницы. Телеграммой звучал усталый голос медсестры: роды прошли нормально, Лида чувствует себя хорошо, плод здоровый, три шестьсот, мальчик.
   В голове: радость и мысли о проспоренном Колькой коньяке. Второго меньше.
  
  
   Сентиментальное путешествие по позвоночнику
  
   Ах, ангелы третьего поколения! Мои трогательные завитки! Мои грандиозные преувеличения! Где вы теперь? Через какую проходную проносите вы сейчас свои мысли? Сколько сейчас стоят ваши чувства? Чем вас можно удивить? Скажите мне! Откройте секрет! Я хочу все про вас знать! Я хочу к вам! Хочу быть с вами! Пустите меня в ваши сады! В ваши 8 с половиной! Хочу вдыхать пряные запахи цветов, купаться в солнце, в ваших ко мне любовях! Держите меня на своих прекрасных руках! Наблюдайте меня в своих таежных лазаретах! Я не сопротивляюсь. У меня новая pyjama.
   Бабочки все еще существуют! Самое легкое живое в воздухе! Я проснулся сегодня - смотрю - апрель. Ничего себе, как светло! Наверху добавили мощностей. За нами смотрят. Нас любят. Хотят, чтобы мы не портили глазки. У-тю-тю. Скотинка прыг-прыг. Может пастись спокойно. BWV 645.
   Мой уютный утренний чай. Пора начать просыпаться раньше. Часов в 8, к примеру. Посмотрим, что нового. Сходи и купи себе свою голову! Папа подрос.
   Ты не отбрасываешь тень! О, я схожу с ума! Как у тебя получается это? Тебя нет? Я в это не могу поверить! Или могу? Как ты думаешь? Давай бросим кости. У меня 12. Но если тебя нет, кто же тогда заплетает мне косички с утра? У меня их нет? Хорошо, тогда что есть? Полная коллекция Баха. Точно! Я вспомнил! Помнишь 1067? Здорово, да?
   Полной коллекции Баха нет ни у кого, старый ты дурак! Я же говорил тебе, не морочь мне голову по воскресеньям! А ты нет! Все тебе мало! Заменили старые на новые скамейки и орган перестал. Летучая мышь в штанах. Ему надоело. Переодели старика в свежее, а он не может найти свои папиросы. Одно расстройство шарить по карманам! Искать то, что всегда было в левом верхнем. Смотрите, я совсем спекся! О язычковый регистр! Где ты? Иди сюда, я отдамся тебе!
   Ру-ру-ру! Jesus Christus, Gottes Sohn. Сразу в лицо холод. Я пока не слушал это летом. Интересно, что будет? Или вообще не стоит, а приберечь только на январии? Ха! Предстоят еще одни кубики. Как мужик с одним набоковским веслом. Такое здесь иногда случается со всеми. Маленьким видел. Очень разнервничался.
   Chorus: It's a great big shame!
   Me: - Great pig shame?
   God: - No, just big shame.
   It: - Oh, I see.
  
   Chorus: Wow! Wow! Wow!
   Белоозерские
  
   И залитый солцем лес, и Коктебель, и бухта, и похожие на подвесные сады парки, и легкий бриз, приносящий прохладу необозримой заоблочной дали, и рыболовецкие шаланды, и так запомнившиеся белоснежные скатерти радушного дома Белоозерских, и эта шумная большая жизнь - все осталось нетронутым.
   Кряканье утки не порождает эхо. Эту новую для себя науку Глеб постигал уже с промокшими ногами и до простуды озябший, когда его отец, человек любивший охоту и знавший о ней если не все, то, по крайней мере, многим больше иных любителей попалить, красиво и резко вскидывал двуствольное ружье новой системы (сочетание скорости и грациозной смертоносности рождало тогда в Глебовой душе непосильную тягу единения с отцом, желание походить на него в этой мужской удали), целился и без промаха бил прямо под крыло едва всполохнувшейся от неожиданного лая нашей чернявой Чары птицы, после чего утка точно ударялась об невидимую туго натянутую в небе сеть, глухо и тяжело хлопалась в редкий камыш, словно мокрая половая тряпка, которая водилась по обыкновению в доме, и грузная Глаша, с перехваченными накрест серым шерстяным платком грудями, дико нагнувшись и выказав исподнюю юбку, по утрам мыла дощатые полы террасы, ухая ее в ведро, отчего брызги летели в стороны, и доставая затем оттуда этот грязный комок своими огромными раскрасневшимися руками.
   В "Бессмертном" A. Daudet есть одна сцена, в которой неутешная вдова отдается новому любовнику на могиле своего мужа. La Fontaine был, стало быть, совершенно прав, говоря:
  
   La perte d'un Иpoux ne va point sans soupirs
   On fait beaucoup de bruit, - et puis - on se console.
  
   Мать Глеба, Катерина Петровна Белоозерская, женщина кроткая и романтичная, души не чаяла в своем муже. Сына любила как продолжение Петра Александровича и прочила ему схожую карьеру на государственной службе. Темноволосая и красивая женщина была моложе Петра Александровича на восемь лет, что делало их брак безгранично счастливым. Когда родился Глеб, в Катерине Петровне появилось нечто такое, что предало ее облику неземное спокойствие и тихую мудрость. Всегда приятно пахнувшие цветочной водой мягкие руки с красивыми длинными пальцами, так изящно кружившими над черно-белыми клавишами тяжелого рояля, стоявшего в гостинной и похожего на сплющенного оскалившегося кашалота, гладившие непослушные курчавые волосы Глеба, когда он, заплаканный от какого-то детского несчастья, прибегал к ней и неловко забирался на колени, и она, высокая и грациозная откладывала в сторону вышивание, помогала ему, - прочно запали тогда в его пятилетнюю голову.
   Тяжелый ягдаш тупо бился об ногу отца. Чара бежала чуть впереди, изредка, должно быть, из собачей вежливости, оглядывалась и затем останавливалась, дожидаясь их. Промозглое утро все еще тянулось вереницей грязноватых и неказистых берез, необычно яркой зеленью низкого ельника, серостью подвздошного неба, утопая под нетвердыми ногами. Так в мокром тяжелом песке от наших следов зарождалась история нового дня. Одинокие птичьи голоса где-то вверху отдавались в сердце Глеба нотками одиночества и безысходности. Но вместе с этим, теплый ком наслаждения подступал к горлу.
   Пару мгновений он еще стоял на вершине косогора, глядя на свинцовый залив, мерно покачивающий крошки рыболовецких лодок на востоке, похожих на призраки с картин Саши Громина - давнего приятеля семьи, с которым Глеб так и не сдружился, будучи тогда совем еще маленьким, в чем-то воздушном и кружевном. Будущее казалось таким же неясным и зыбким в стальных объятиях рока, как те беспомощные шаланды. Природная скрытность характера Глеба, так ценимая его матерью и настораживающая отца, в такие моменты тугим винтом входила в гортань и подолгу там оставалась. Закладывало уши, и он, не помня себя, сбегал вниз.
   Бразильское танго
  
   - послушайся меня и поезжай в Италию летом - мне кажется, там тебе будет уютно.
  
   И все это оставалось таким же незыблемым в его настороженной памяти, что, казалось, было рядом с ним всегда - и тогда, когда еще утром она нечаянно задела его краем платья, и тогда, когда уже днем так несносно и решительно ее младшая сестра говорила через решетку забора: "Аnna, ушла и я не знаю, скоро ли вернется".
   И вечер, вечер, который всегда гигантский в этой стране широких и душных небес, хоть и нарушил слегка синхронизированную поступь памяти анахронизмом её свежей бесконечно темной синей мини-юбки и фотографичной матовостью ее смуглых голеней, пока она шагала мимо широко распахнутых навстречу скорому дождю клумб, все равно лишь только растолкал более ранние воспоминания, но не затемнил ничего, решительно ничего из тех крупиц, которыми он только и мог дорожить.
   И снова приходилось ждать ее смуглось, чуть зеленоватые глаза и немного глухой голос в обыкновенном "ђHola!".
  
   Cчастье и человек
   "Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя?" - вот вопросы, способные озадачить каждого, кто хоть сколько-нибудь задумывается над тем, как мы общаемся. А задумывается над этим рано или поздно каждый здравомыслящий человек, ибо суть всякой разумной жизни - общение. Да и только ли разумной? Если хорошо задуматься, то мы заподозрим, что общение начинается ещё на доклеточном уровне и даже в неорганическом мире, ведь взаимодействие рибонуклеиновых кислот, молекул, атомов - ничто иное, как постоянный обмен информацией, который осуществляется посредством определённых сигналов. И если хоть на миг прерывается этот обмен, наступает разрушение, дезорганизация, угасания, гибель. Жизнь - общение, смерть - разобщение.
   И мир существует потому, что он существует в общении. Ведь само слово общение родственно однокоренным понятиям, таким как сообщение и общность. А общность - это Целое, цельность, целостность.
   Поэтому, счастливый человек тот, которого понимают.
   С другой стороны, всякое общение возможно при условии понимания. Даже кодоны ДНК, прежде чем соединиться друг с другом, вынуждены "понять" друг друга. Отторжение трансплантата - следствие нарушения тканевого общения, результат клеточного и молекулярного "непонимания".
   Человеческий интеллект вербализовал общение, создал модель мира посредством слов и тем самым - с одной стороны, разрешил ряд сложнейших проблем, а с другой... создал ряд не менее сложных и фундаментальных, одна из которых - проблема непонимания.
   Слово - приблизительно, оно - лишь копия предмета, и никогда не заменит сам предмет. Именно поэтому человек никогда не сможет сказать того, что чувствует или знает, или думает. В любом случае получается, что "мысль изречённая есть ложь". При таком положении дел уже не столь бессмысленным кажется разговор, подслушанный на улице:
  -- Я люблю тебя.
  -- Откуда ты это знаешь?
  -- Как это - знаю? Я просто люблю...
  -- А что значит - люблю?
   И тем не менее, мы в большинстве своём общаемся, живём, поддерживаем друг друга, но... до тех пор, пока сохраняется понимание, даже несмотря на всю приблизительность наших слов. Ибо существует более совершенный язык - язык безмолвный, не укрывающийся за фразами - это язык жестов, взгляда, поведения и даже молчания. Он - основа нашего понимания. Благодаря ему мы видим друга и различаем врага. Благодаря ему мы способны оценить искренность и распознать фальшь. Он срывает с нас маски и покровы. Он делает наc незащищёнными и в то же время защищает нас. Он интуитивен и зыбок, бессознателен, и, значит, он - сама природа, её безупречно точный знак.
   Поэтому с помощью слов человек никогда не поймёт другого человека. Наше знание в этом случае будет приблизительным. Мы можем узнать человека больше или меньше, чем он сам о себе знает, но и мы никогда не узнаем его так, как он сам о себе знает.
   Человек всегда являлся загадкой и не только для окружающих, а, в первую очередь, для себя самого. С точки зрения психотерапии - разобраться в проблемах пациента - вовсе не значит разобраться в его жалобах, то есть в его описании своих проблем. Помочь пациенту - не дать ему, а освободить его. Чтобы утешить или научить чему-нибудь, не обязательно быть психотерапевтом. Цель психотерапии - ПОНИМАНИЕ. Чтобы уловить суть дела, нет смысла полностью доверять каждому слову пациента. Гораздо больше информации могут сообщить его жесты, поза, манеры, стиль поведения. Следовательно - для того, чтобы обращаться к бессознательному, следует изъясняться языком бессознательного. Только тогда окажется возможным понимание и общение. Общение же приведёт к общности, общность к целому.
   Человек сможет понять лишь испытав и никак иначе. На этой почве происходит кроличья доля конфликтов непонимания. То, что одному человеку кажется очевидным - другому совершенно не понятно. Интересная штука - любовь. Как её объяснить..? Никак! Её можно лишь почувствовать. И у каждого человека она будет своей и только присущей ему самому. Очень часто нежную улыбку можно интерпретировать как проявление возвышенного чувства, однако мы понимаем, что это далеко не так. Человеку свойственна способность обманывать самого себя, причём не в лучшую для себя же сторону.
   Иногда происходит совсем не так, как предполагалось. Но приятность наблюдается в том, что порой всё случается совершенно неожиданным и исключительным образом, причём с необратимой радостью со стороны получателя этого самого несанкционированного счастья. Это не просто приятно - это однозначно приятно.
   Природная специфика радости безгранично однозначна. Неоднозначны лишь мотивы и пути её появления. Поэтому, и восприятие радости совершенно разное и, в первую очередь, зависит от настроя и внутренней культуры того, кому она предполагаема.
   Индивидуализм восприятия позволяет нам выбрать наиболее "качественную" и конкретную радость. Коэффициент обрадованности зависит от нашего умения понять и осуществить должным образом некоторое тайное или явное желание получателя.
   Разумеется, наибольший эффект достигается путём отгадывания тайного желания, причём, возрастание радости эквивалентно степени скрытости (глубины) самого желания - чем скрытнее, тем радостнее. Самое сильное желание принято называть заветным. Исполнение заветного желания вызывает наибольшую радость - восторг. Отсюда и берётся, на мой взгляд, интересная штука - счастье.
   Конечно, справедливо и то, что исполнение, а точнее, удовлетворение, явного желания может дать такой же эффект, как в случае с угадыванием тайного, однако открытость (явность) желания практически полностью исключает возникновение одного очень важного элемента радости - неожиданности. Именно неожиданность является изюминкой радости и неотъемлемой частью восторга. Поэтому, удовлетворение явного желания, конечно, способно в какой-то мере вызвать радость, но никак не восторг.
   Явность желания зависит от умения, а точнее, неумения держать язык за зубами. Каждый человек счастлив сугубо индивидуально, но природа счастья в сущности совершенно одинакова. Важна не концепция, а состояние. Одно и тоже чувство могут испытать младенец, получивший вожделенный подарок, монах в экстатическом исступлении, простирающий руки к сырому потолку своей кельи, буддийский отшельник, растворившийся в медитации или учёный, увлечённый удачным экспериментом.
   Это чувство характеризуется яркой выраженностью и экспрессией аффекта. Во всех этих случаях душевному состоянию присуща та или иная степень экзальтации, которая влияет и на организм, воздействуя на функциональные системы последнего.
   Для одного счастье - это "звёздное небо над головой и нравственный покой внутри", для другого - изысканный обед. Но в том и другом случае эмоциональное переживание и психофизическое состояние мозга оказываются в чистом виде одинаковыми. Никто не может сказать, что такое счастье, но каждый способен отметить, счастлив ли он. Это невольно возвращает нас к фрейдовскому принципу удовольствия (Lustprincipie): человек стремиться получить удовольствие и избежать неудовольствия. Такое стремление и толкает одного в горы, другого - на путь аскезы и самоотречения, третьего - в публичный дом или к ломящимся от яств столам. Как бы то ни было, но подобная деятельность, несмотря на всю разницу в средствах, ведёт к единой цели - пережить наиболее остро и интенсивно крайне положительный аффект - удовольствие. В такие-то минуты человек, как правило, и восклицает: "Я счастлив!". Значит, с практической стороны удобно было бы определить счастье как интенсивное переживание удовольствия и одновременное осознание этого переживания или, иными словами, счастье - это способность осознать, что тебе хорошо сейчас. Обратная сторона такого состояния только одна - страдание.
   Каждый человек формирует свою систему значимостей и принимает ту или иную знаковую систему. Поэтому, счастье - радость данного момента. Вообще-то, мне страшно.
   Хроника самоубийства
  
   23 июля
  
   ...Уже час, как она ушла - рядом лежат наручные часы, которые я непонятно почему снимаю всякий раз, когда пью чай. Я люблю пить чай, это меня успокаивает. Я вообще люблю, когда мне спокойно и не надо никуда спешить и суетиться.
   Небольшая кухонька невольно дополняет незатейливый антураж холостяка как одна кружка, тарелка, несколько женщин...
   Я уже месяц не писал. Думал, прошло...
   Она никогда не прощалась, когда уходила. Просто поднималась и молча закрывала за собой дверь. Я не пытался её задержать, и не потому, что мне этого не хотелось, просто это было бы совершенно бесполезным занятием - за эти два месяца я уже довольно-таки хорошо её знал... Точнее, знал настолько, что при этом "довольно-таки хорошо" мне очень хотелось верить в свою проницательность. Одним словом, я не знал о ней ровным счётом ничего. И как её зовут - тоже. Поэтому и называю её "Она".
   Всё было настолько абсурдно, что расскажи я кому-нибудь об этом - мне бы, в лучшем случае, не поверили, в худшем - сообщили куда следует. С другой стороны, я чувствовал себя служителем какого-то тайного культа. Мне были совершенно необходимы её тёмные и немного влажные глаза, мягкие, но изящные руки, длинные музыкальные пальцы, небольшая родинка на щеке. Она обладала теми особенностями женщины, которые обычно не приписывают в романах натурам мифическим, неземным. Она казалась самой, что ни на есть, обычной. Но что-то в ней трогало по-особенному, вселялось в меня и начинало тихо передвигаться. Она далеко не была красавицей. Такие как она часто проходят мимо, стоят в очередях, ходят в театр, работают телеграфистками. Её тёмные густые волосы лезли на лоб и она, поправляя их, была похожа на всех остальных. Нет, я не наделял её какими-то несвойственными качествами, которые часто бросаются по влюблённости и отражают превосходную степень любой мелочи, но и прагматиком тоже не был.
   Больше всего меня интересовало в ней то, что она была совершенно ко мне не привязана. Хотя приходила часто - иногда по три раза в неделю. Смотрела на меня спокойно, чуть ли не безразлично. Я давно искал человека, который хоть как-то был бы свободен, по крайней мере, внешне. А тут - она совершенно не боялась меня. Сначала это немного задевало. Но и это быстро прошло. У меня вообще всё быстро проходило. Я не спрашивал ни у неё, ни у себя для чего она приходит. Может быть, потому что каким-то непонятным образом знал ответ. Ей же было неважно - впущу я её или нет. Я всегда впускал. Хотя иногда, так свойственная мне трогательная жестокость подталкивала не открывать. Притвориться, что никого нет. Я был готов. Я даже хотел так сделать. Но, необыкновенно уступчиво понимал всю глупость такой игры - она меня не любила и, следовательно, задевать её было нечем. На моё предложение сделать дубликат ключей, улыбнулась, но ответила отказом. Тогда я почему-то засмеялся. И в этот момент стал понимать, что начинаю привыкать к её присутствию. Это меня здорово разозлило. Я посчитал за слабость быть хоть как-то привязанным к ней. Знал, что это явная погибель, никому не нужное трепетание, вздрагивание. А потом наступает самое страшное - ожидание. Так появляется потребность видеть, слышать, держать при себе. Так заканчивается столь необходимая для спокойствия свобода. Запустить этот механизм было очень легко, остановить же - практически невозможно.
   Немного детское выражение лица удивительно трогательно улыбалось. Мне нравятся такие лица - в них есть что-то первозданное. Глупо, что я ношу его с собою в записной книжке. Эту фотокарточку она опустила в почтовый ящик. Интересно, зачем люди на фотографиях улыбаются? Чтобы их такими запомнили или просто так, чтобы помнили. Человеку необходимо, чтобы его не забывали - ему от этого легче. Значит и она того же хочет. Значит боится, что я её забуду. Боится! Ну наконец-то. Или нарочно, чтоб я так думал... Нет, не может. Определённо, не может.
   Чай давно остыл. На часах - без четверти. Я всё больше о ней думаю. Не к добру. Сегодня она была особенно тиха. Я всё допытывался - молчит. Меня это начинало злить. Она изобразила нечто вроде улыбки. Это показалось мне отвратительным. "Ты на меня не сердись, - шептала она, - я не издеваюсь над тобой. Устала". Почему-то я ей верю. Верю её доверчивости, загорелым коленям. Что же я делаю...
  
   25 июля
  
   Душно. Целыми днями дома - никак не успеваю к сроку. Звонили из редакции -обещал к среде дописать. Приходил Сторин, поздравлял с книгой. Сказал, что успех необыкновенный. Как всё-таки мало человеку нужно. Не каждому, конечно...
   До сих пор не знаю, для чего веду этот дневник. Хотя нет, знаю. Потом же всё равно найдут. Прочтут. Вот и я не избежал этой участи. Невозможно писать для себя. Обязательно будешь чувствовать, что заглядывают через плечо. Значит, пишешь для кого-то. Значит, и здесь нельзя быть до конца откровенным. Надо оглядываться, подбирать слова... Зачем? Чтобы и после совестно не было.
   Чаще вспоминаю детство. Наш просторный летний дом с прохладной верандой. Разноцветные блики на полу - свет проходил через оконные витражи - запомнились ярче всего. Большие соломенные шляпы, ажурные дамские зонтики, полосатые купальные костюмы... Мы тогда с Леной убегали далеко за луг. Там уже начинался ельник. Собирали дикую лесную малину, которая кололась и Лена отдёргивала руку. Я набирал целую пригоршню, и мы молча ели. Разглядывая белые царапины на загорелых руках, я был горд и чувствовал себя совсем взрослым. В лесу ещё было озерцо, но нас туда не пускали.
   Лена мне очень нравилась. Мы познакомились прошлым летом, когда она с семьёй стала приезжать на отдых и снимать домик неподалёку. Так мы на несколько сезонов стали соседями. Как-то они пришли к нам знакомиться.Тогда я посчитал её избалованной девчонкой (в сущности, она такой и была). Её отец был добродушным господином с усами. Состоял он при высокой должности, но был совершенно мягок и покладист. Бывало даже, мы все в троём запускали воздушного змея. Матери её я не помню. Помню лишь, когда Лену несли на руках, она молчала. Даже не плакала. И потом - на похоронах, была в чёрном и совершенно бледной. Лица я тоже не помню. Как-то я пришёл на то место, где Лена утонула. Только лет через десять... Зачем я про это вспомнил...
  
   29 июля
  
   Пришла рано. Вся летняя, лёгкая. Говорила, что всё теперь хорошо. Поцеловала в лоб. Быстро и задорно рассказывала про поездку в Ялту. По-детски насупившись сказала, что обгорела - показала спину - красная. Потом резко бросилась мне на шею, стала целовать. Господи, насколько же она меня моложе...
  
   30 июля
  
   Всё чаще ловлю себя на мысли о том, что мне не безразлично, что с ней происходит. Одна она или с кем-то. Где живёт. Чем занимается. Ведь я о ней ничего не знаю. Неужели я запустил тот страшный механизм... Нет. Не может быть. Я не могу сглупить дважды. Слишком дорого вышло... Раньше все было иначе - я бы порывался, что-то доказывал, лез бы наружу, в чем-то непременно клялся, и совершенно точно знал, что это навсегда, на всю жизнь.
  
   1 августа
  
   Жара стоит адская. Все вокруг плавится, плывет перед глазами. Мысли куда-то разом сгинули. Совершенно не хочется работать - приходится прилагать немыслимые усилия и заставлять себя. Да и машинка сопротивляется - также вяло чавкает своими клавишами, равно как я по ним стучу. Странная штука - дописать книжку сложно, а вот на эту писанину сил не жалко. Наверно, из-за того, что слов подбирать не надо. Или жалко, только я об этом не думал. Думать сейчас трудно - 37 в тени. Сижу с мокрым полотенцем на голове как какой-то мавр. Точно как в Баку - на студенческих каникулах. Только мы еще спали в простынях, которые с вечера смачивали. И то, к утру они у нас высыхали - второй раз за ночь. Не удивлюсь, если в завтрашних газетах этот день станет рекордным по температуре.
   Не знаю к чему вспомнил сегодня про деревянную лошадку, подаренную отцом. Должно быть, это от жары. Да, тогда, помню, было что-то подобное. Еще куда-то подевались комары. Даже вечером, в саду их не было. Бабушка тогда сказала, что, мол, они тоже намаялись. Мое еще маленькое существо полностью поглощало долгожданный подарок. Я так был счастлив, так радовался этому резному кусочку дерева. Тогда он казался мне настоящим, живым и я таскал его всюду с собой, разговаривал с ним. Мне чувствовалось, что он меня понимает и я доверял ему свои секреты. Мы с ним вместе пили чай на залитой солнцем веранде, ели варенье. Я так им дорожил, так любил его... Но потом как-то сразу, без жалости подарил его Лене. Потому, что любил ее больше. Она так обрадовалась, что я тут же и позабыл про свою лошадку. Ее и без того большие серые глаза стали еще красивее. Я, кажется, первый раз в жизни был настолько счастлив, что просто не находил себе места. Мне хотелось перевернуть мир, сделать нечто такое, чего до меня еще никто не делал. Я поцеловал ее в щечку, а она мне говорит: "Ты с ума сошел, Женька!".
   То лето выдалось особенно жарким. Яростно стрекотали сверчки. И мы с Леной целыми днями где-то пропадали. Однажды чуть было не заблудились и нас ходили искать. Это было наше последнее лето... Все это необыкновенно отчетливо врезалось и поселилось в памяти. И вот теперь, после стольких лет, стольких событий и явлений, никуда не делось, стало еще дороже и, вместе с тем, необычайно мучительнее. Рождается дикое, странное чувство, когда пытаешься изложить словами свои самые сокровенные и, уже ставшие святыми, переживания. На бумаге, все то, что не давало покоя, занимало все до одной твои мысли, кипело, рвалось наружу, выглядит так нестерпимо жалко, теряет всякий смысл, как будто ты сам растоптал, искалечил самого себя. Обесчестил нечто столь тебе дорогое и незабвенное. Словно ты с необычайной трогательной и чистой любовью исповедуешься перед жрущей и чавкающей массой людских голов. Словно в глаза тебе смотрит влюбленная и обманутая женщина. Вот оно лекарство от страсти! Писать о своих чувствах и разбрасывать эти листовки перед свиньями! Но только знать, что не любовь это, а жалость к себе. Мы поступаем так в моменты отчаяния: возвращаем письма, фотографии, вырываем листки из записных книжек... С наигранной, нелепой и постыдной самозабвенностью решаем непременно забыть, искоренить чей-то образ, нежные слова, минуты, мгновения радости. В эти моменты память как оголенный высоковольтный провод и вспоминается каждая мелочь и она незримо, неотступно преобретает катастрофическую силу и разом бьет по ошалевшему нутру. Начинаешь тихо сходить с ума. И потом, через какое-то время, когда, казалось, уже прошло, специально вытаскиваешь изнутри что-то особенно мучительно-едкое. Долгие взгляды, жаркое дыхание, безудержные поцелуи... Самовольная, трогательная пытка. Пронзительно и нежно. Думаешь, что это любовь, и непременно, непременно настоящая. Только нет, не любовь это. Привык просто. Да и учили так, что любви без страданий, без ревности не бывает. Бывает. Только так и бывает. Нет у нее обязанностей, нет потребностей, она ни о чем не просит взамен, ничего не боится, никого не держит, ни о ком не скорбит, ничего не ищет. Она просто есть, ибо ничего нет кроме нее. Но есть и иллюзия любви - ее вторая половина - страх. Когда ты встречаешь свою самую большую любовь, встречаешь и самый большой страх. "Я люблю тебя!" - говоришь ты, и если тебе ответят также, все твои последующие действия станут защитной реакцией, будут исходить из страха потерять ее. Ты изо всех сил будешь пытаться сохранить, удержать свою любовь. Ты начнешь бояться, ревновать, требовать объяснений. Ты станешь зависим, одержим точно при амоке. Все твое существо постепенно превращается в раба. Перестаешь о чем-либо думать, что-либо делать. И всегда, всегда такая любовь неминуемо превратиться в страх, а он уже добивает тебя. В голове остается лишь одна единственная мысль - уничтожить ту, которая не дает покоя. Или себя. Освободиться, вытащить этот постоянно кровоточащий заржавленный гвоздь. Это и есть тот страшный механизм, запустив который самовольно перестаешь жить. Что делать? Выбирать. Tertium non datur. Когда можешь разделять настоящую любовь от иллюзии - начинаешь жить осознанно. Точно подобрал ключ от гримерной и можешь теперь подбирать себе нужные для следующей премьеры маски и костюмы. Для чего же все это надо?! Просто нечего больше делать. Человек ничего другого не умеет.
  
   2 августа
  
   Получил письмо от старого друга - довольно известного пианиста. Пишет, что скоро должен приехать, как только разберется со своими делами. Вот уже больше 30 лет мы встречаемся в одном и том же месте. За городом у меня есть небольшой домик в два этажа. Так вот мы с ним и располагаемся в нем на время отпусков. Домишка ветхий, старой постройки, но ничего роднее у меня нет. За нашу с ним полувековую дружбу мы хорошо друг друга узнали. Он ничего от меня не требует, точно понимает, что я этого не люблю. Я не трогаю его, хотя нужен капитальный ремонт. Мы словно уговорились, что ничего не будем менять в этой жизни - я в своей, он - в своей. Точно решили дожить ее вместе. Это удивительное чувство единения. Такого у меня не было ни с одним живым человеком. Их чувства казались мне наигранными. Все самое светлое происходило в этих стенах. Здесь я написал свою первую книгу, разбил небольшой садик и уже выросшие кривостволые яблони, шурша листвой, словно встречают меня каждый год. Я разговариваю с ним. Когда приезжаю, то с какой-то непонятной, не свойственной мне нежностью любуюсь им, прикладываю руку к небольшому фасадному оконцу. Благодарю его за то, что он дождался меня. Улыбаюсь. Необычайный трепет доброты, необыкновенной радости пробегает в груди, смешивается с запахом простецких полевых цветов, жасмина, спелых яблок, ржаного хлеба. Стою так долго. Стою, пока он не приглашает меня войти. Внутри все по-прежнему. Точно говорит мне: "Смотри, я ничего не передвигал без тебя". Я искренне благодарен за это: не терплю перемен. Он знает.
   Я отвлекся. Так вот, письмо. Приезжает иногда один, иногда с семьей. Чаще с семьей - места хватает на всех. Эти встречи - целая традиция, даже культ. Представьте себе двоих уже поседевших мужчин, сидящих в беседке, непременно дымящийся самовар, бутылочка вина (ему ничего крепче нельзя - врачи не велят). Чай пьем только в подстаканниках. Не знаю, с чего у нас так повелось. Есть в этом что-то дорожное, студенческое, необычайно трепетное и упоительное, когда битком набитый молодостью вагон всю ночь гудел, рвался прочь из города на вожделенный юг, запад, восток, север. Домой. Так и мне надо скорее выбираться отсюда. Скорее дописывать. К черту весь этот город: машины, письма, звонки, издательство, её и... домой. Вот опять вырвалось - я, казалось, и позабыл про нее. Нет, жива еще. Давно уже я ее не видел. Впрочем, это от меня не зависит. Как хорошо, что я не знаю где она живет, ее телефона - иначе не выдержал и полез бы что-то говорить, прощаться. А, может, и не полез бы. Быстрее, быстрее отсюда!
  
   5 августа
  
   Кончено. Сегодня отъезд. На мгновение показалось, что мне будет не хватать этого привычного уголка, прежних занятий. Да нет, к черту лирику! Прочь, прочь отсюда! Решительно встаю и уже было направляюсь к выходу, но внезапно останавливаюсь. Какая-то сила равно держит на месте. Не дает вырваться, покончить разом со всем этим. Порывистая и резкая ненависть вспыхнула внутри. "Что это я думаю об этой девчонке?!" - взревел я и от неожиданности даже испугался. С удивительной скоростью, но вместе с тем и отчетливо, в голове мелькнуло:еще более мерзкое: "Может что с ней и правда сделалось? Уже неделя прошла - ее нет. Может, еще денек подождать? Чего сломя голову нестись. Время еще есть". Ждать я не стал. Не мог же я дойти до такого, так унизиться. Я резко вышел вон и со зла так хватил дверью, что задрожал косяк и глухо отозвались в рамах большие подъездные стекла. Очутившись на лестничной клетке, я только теперь понял, что не взял с собою чемодана. Судорожно я хлопнул себя по карману - к счастью, ключи были на месте. Я яростно принялся открывать дверь. В моей голове творилось что-то совершенно не понятное. Как я, известный писатель с уже почти белой головой, бешусь, шалею, переживаю из-за какой-то выскачки, как сопляк, не зная даже ее имени. В этот момент из соседней квартиры покзалось любопытная физиономия. "Здравствуйте, Евгений Михайлович, я так перепугалась. Что это был за грохот? У вас все хорошо? "Не стоит беспокоиться, - еле удерживаясь от грубости, прошипел я. - Сквозняк". И неожиданно для себя самого дал слабину: "Я уезжаю, если кто будет спрашивать - у меня отпуск". Замок поддался и я, навалившись на дверь, буквально повалился во внутрь. Первой мыслью было желание поскорее убраться отсюда. Из этой ненавистной городской квартиры, из этого технического людского муравейника. Куда угодно, но скорее, скорее!
  
   6 августа
  
   Поезд тронулся. 6:30 утра. Писать неудобно - все под руками дергается. Да и сами руки тоже. Таким бешенным, другого слова я не могу подобрать, себя я не помнил. Дошел до того, что попадись мне кто под руку и я бы не сдержался. Удивляюсь, как я только продержался прошлую ночь - все писал, писал этот чертов дневник. Еще раз, заново переживал, пережевывал тот день. Сборы, билеты, малодушие, потом эта бабка...так и лезли из меня. Вот он, секрет вдохновения. Надо только выпрыгнуть из себя, озвереть и нужные слова сами придут. Так все четко и праведно, так остро, словно ты вынырнул из под одеяла, где вышел весь кислород и жадно хватаешь воздух. Два желания сменяли друг друга - куда-нибудь сгинуть, раствориться, чтобы ничего не видеть, не слышать и, чтобы она все-таки пришла. Схватить ее, повалить здесь же - в прихожей... Меня всего трясло. Я ненавидел себя, свою беспомощность. Как будто тебя насильно сдерживали, обмотали по рукам и ногам и бросили на пол. Не знаю, как долго я пребывал в таком состоянии. Потом стало потихоньку отпускать - устал, наверно. Не помню когда, но все-таки уснул. Встал, скорее вскочил рано - часа в 4 утра. И сразу сбежал из этой тюрьмы, чтобы только ничего не успело прийти в голову. Странное чувство, когда ты пытаешься от себя убежать и всеми силами стараешься не думать. Ни секунды. Если сдашься - то тебя засыпит, раздавит. Одна за другой, как осы, на тебя будут нападать и жалить мысли, чувства, страхи. Все смешается в единый гул. Хватишься в исступлении за голову и промахнешься - хлопнешь ладошами! Нет ее больше, головы-то. Вот и горе от ума! Все что угодно, только не думать!
   Теперь новый день. Будет лучше. За окном замелькали деревья, люди, собаки, ларьки, железнодорожные переезды с полосатыми шлагбаумами. Будет лучше. Вот сейчас приеду... Там спокойно. И никого не видеть, не слышать. Дышать, глубоко, до боли, дышать всей грудью. Всасывать теплый, едва шевелящийся воздух. Сейчас яблоки, скоро спас. Яблоки, арбузы, душистый свежевыпеченный хлеб. Домой. Домой. Устал. Ничего, пройдет. Допишу после. Что-то укачивать стало.
  
   9 августа
  
   Целый день отходил от впечатлений. Надо, обязательно надо о них написать. Не могут они так, за зря пропасть. Только теперь я вижу всю ценность своих записей. Пишу, впервые за долгие годы, просто пишу - как вздумается. Повторяю слова, делаю ошибки. Это мое. Кто еще кроме меня это увидит? Конечно, может, и увидят, только вряд ли. Спалю я дневник этот, когда время придет. А теперь - просто пишу. Вот уже три раза , нет - четыре подряд - "пишу" употребил - в редакции бы засмеяли. Ну, да черт с ними.
   Оправляюсь от пережитого. Никогда не думал, что у меня есть столько эмоций, чувствительности, одержимости. Точно и не я это был, а кто-то другой, совершенно посторонний мне человек. Я словно ожил, возродился заново. Понял, что живой! Все эти годы я просто доживал то, что осталось. Теперь я только начинаю жить. Меня здорово встряхнуло, растормошило. Что же все-таки это было? Наваждение, одержимость, ненависть, страсть? Такое чувство, что я разделился на две половины - одна осталась прежней, в другой жила Она. С какой-то небывалой легкостью я принял ее присутствие в своей жизни. Ее причуды, нежданные визиты, глаза, улыбку, лицо. Только теперь я задумался о том, чего стоит женщине - молодой, красивой женщине - прийти к совершенно чужому мужчине, позвонить в дверь. Откуда она вообще про меня узнала, почему именно я. Читала мои книги? Слышала что-то по радио? Да, это вполне возможно. Но как она узнала мой адрес? В редакции его дать не могли, на письма я не отвечаю, разве только по работе. Поэтому, адреса нигде не оставлял. И самое главное - для чего? И так настойчиво, в то же время без просьб, жалости... Более того, порой она мне казалась надменной, властной. Но только с виду. Когда же она оставалась у меня, ее было не узнать. Такой самоотверженности, даже одержимости, я не встречал. На утро все то же немного детское выражение лица выдавало ее умиротворенный, самодостаточный внутренний мир. Это удивительное лицо. Лицо спящей Мадонны. Лицо. Ее лицо. Я совсем было забыл про фотокарточку, которую она мне оставила. Метнулся ко внутреннему карману пиджака, где лежала записная книжка, но с ужасом обнаружил, что в спешке оставил ее там, в этом аду. "Надо было в кошельке ее держать" - скользнуло тогда у меня. Я чувствую ее своей. Она принадлежит мне полностью. После стольких сопротивлений, она все-таки поселилась во мне. Подумай я об этом с полмесяца назад, я бы непременно озверел, стал бы ее ненавидеть. Раньше я посчитал бы это за слабость. А теперь, я жалею, что так ничего о ней и не знаю, даже имени. Совершенно обмяк. Она резко стала мне необходима.
   Неужели механизм запустился?! Внезапно я опешил. То, чего я так боялся свершилось. И совершенно незаметно, как песок сквозь пальцы. Такая резкая перемена удивила и испугала меня. Почему я не задавал всех этих вопросов ей? Неужели тогда в ней меня ничего не интересовало? Может, никто никогда так меня не любил. Может я ждал этого всю жизнь?! Всем было от меня что-то надо. Они допытывались, упрекали, обижались. Я этого не терпел и остался холостяком. Она же ни разу ни о чем не спрашивала. Ведь у меня могла быть другая женщина. Ее это не интересовало. По крайней мере, она не спрашивала. Неужели, была так в себе уверена? Не знаю. От ключей отказалась. Другая бы взяла, а эта нет. Как при амнезии - я ничего не помню и мне выдают порции прежней жизни. Не помню потому, что ничего не понимаю - те события будто прошли мимо меня, но я принимал в них участие. Все равно что быстро и бездумно дочитывать книгу - вроде и читаешь, но ничего связать не можешь. Сумасшествие. И ни телефона, ни адреса, ни имени я не знаю. Она точно растворилась. Только что была со мной и вот уже ее нет. Мне негде ее искать. Неужели она больше не придет? Да и куда - она же не знает, где я! Подумает, что я от нее сбежал. Что не хочу ее больше видеть! Неужели она поверит, что я такой?! Она же меня не знает. Она ничего не знает! У нее есть мой адрес, значит и телефон. А что толку! В издательство она не позвонит - это исключено. Остается только одна возможность - соседка. Как раз перед уходом я и проговорился, точнее сказал нарочно, что у меня отпуск. Может, еще скажет, что уехал на дачу. И все. Даже если так, то адреса соседка все равно не знает. Так, по крайней мере, она поймет, что я никуда не делся, не сбежал, что у меня отпуск. Значит, через какое-то время я все равно приеду. Надо только подождать...
   Но с чего я взял, что она станет меня искать? Будет куда-то звонить, переживать. Потом, стучаться к соседям? Ждать моего возвращения? Откуда у меня такая уверенность? Точно, листая библиотечные книги, знаешь, что на семнадцатой странице непременно стоит штамп. Может, она вообще про меня забыла? Нет, не может быть. Я чувствую, что это не так. Чувствую, но не могу объяснить. Это сильнее меня.
   Знаю, что помнит, что ждет. Так ясно вижу ее перед собой. Ее глаза, улыбку... Как же я мог забыть свою записную книжку?! Сразу бы легче... но потом еще мучительнее. Нестерпимее. Я бы не выдержал, если бы увидел ее и не мог дотронуться, обнять, сказать что-то... Сказать! Ведь мы почти с ней не разговаривали! Почему я был таким дураком?!
  
  
  
   10 августа
  
   Это словно какая-то необходимость, привязанность, одержимость. Раньше я этого боялся. Теперь не жалею, не стыжусь, потому что первый раз в жизни решился на то, о чем мечтало сердце и настойчиво отвергал разум. Я сделался живым! Я могу переживать, не спать, надеется, ждать! Но знаю, что этому придет конец. Тяжелый и мучительный. Я буду хвататься за подол ее платья, просить, нет, умолять, чтобы она не уходила. Клясться, что брошу все ради нее: друзей, работу, книги! И я согласен. Я готов, потому, что нет у меня больше никого. И не будет! Ничто для меня теперь не имеет значения. Я так долго ждал. Ждал всю жизнь. Мне надо к ней. Мне непременно надо ее видеть, держать за руку, чувствовать ее присутствие.
   С каким отчаянем я рвался оттуда, из той квартиры, но с еще большим хочу теперь туда вернуться. Я знаю, она обязательно придет. Ехать!
  
   11 августа
  
   С ужасом узнал, что на нашей ветке железной дороги идут какие-то срочные работы, и что поезда на сегодня отменены. В лучшем случае, пустят завтра с утра. Но ждать я не мог. Каждый час был вечностью. Я не находил себе места. Чувствуя свою беспомощность, тихо зверел. Еще идя со станции, я со всей силы ударил какого-то забулдыгу, просившего милостыню. Но мне повезло - к обеду приехал друг. Завидя его машину я на мгновение опешил. Первой мыслью было: "что он здесь делает?", но потом я вспомнил про письмо, про нашу традицию. Меня объял страх: "Я не могу тут оставаться". "Машина!" - скользнуло в голове - "Он на машине!" Эта спасительная мысль вывела меня из оцепенения. Я быстро подошел к нему. Он, со свойственной ему открытостью, раскрыл объятия и, направляясь ко мне, о чем-то весело заговорил. Но я его не слышал - мне было не до этого. Мы наскоро обнялись, после чего, не дав ему опомниться, я сказал, что немедленно надо ехать. Он на мгновение растерялся, а потом, приняв это за шутку, дружески хлопнул меня по плечу. Я не шутил и вскоре он это понял. Он знал, что если прошу, то это было необходимо, и не задавал вопросов. Я всегда был ему за это благодарен.
   По дороге молчали. Не смотря на то, что расстояние между нами сокращалось, тяготное и вязкое чувство в животе все наростало. Как на дуэли - с вечера спокоен, а по утру у тебя дрожат руки. В окнах сплошное мельтишение. От этого мелькания начинает тошнить. Закрываю глаза - хуже - в темноте больше обостряется. Открываю и тупо смотрю через лобовое - не так быстро меняются картинки. Легче. Дышу глубоко - двумя ноздрями. Раз так, значит организм перегревается. Выкручиваю до упора ручку - опускается боковое стекло. Без изменений. Точно стоим на месте. Смотрю - действительно стоим - начались светофоры. Город. Сердце сжимается все больше. Сейчас жребий - из чьего оружия стрелять. Монетка взлетает и проваливается в снег. Решка. Мне везет. Сворачивает по кратчайшей. Молодец! Я молчу. Все ближе. Наверно, это инстинкт - поворачиваюсь в профиль - так труднее попасть. Еще несколько кварталов. Еще чуть-чуть и налево. Арка, подъезд, дом номер двадцать четыре. Выстрел. Карета скорой помощи. Вокруг толпится народ. В голове гул. Я уже не в машине, я уже среди этой толпы. Мимо тащат носилки. "Тут женщина в пролет сорвалась". - говорит из-за спины чей-то голос. Щелкают хромированные ручки белых двустворчатых дверей. Сирены не включают. "Посторонитесь, товарищ, дайте проехать!" - раздается из кабины. Делаю шаг назад. Еще один, и еще. Потом, разворачиваюсь и бегу...
   Не помню, что было после. Точно провал. Забытие. Обратно вернулся через два дня. На площадке первого этажа еще темнели пятна - песок пожалели и их было отчетливо видно. С перил кровь стерли сразу же - не удобно все-таки перед жильцами. Да и легче - смочил тряпочку... Хотя, нет - она же пристает здорово... Я и забыл, что кровь такая липкая. Поднимаюсь. Почтовые ящики. Мой, семнадцатый, забит газетами. Ну, да - меня два дня не было. Сверху не достать - лезу за ключем. Нахожу, нагибаюсь, поворачиваю влево. Дверка сразу подается. На пол падают газеты. И вместе с ними, небольшой конверт.
   Тогда я ничего не соображал. Помню, что рванул наверх. Отворил дверь и сел на пол прямо в прихожей. После этого долго не мог пошевелиться. Перед глазами прыгал клетчатый листочек из школьной тетради - руки не слушались и дрожали. Они держали ее слова. Ее последние слова.
  
   "Ни о чем не жалейте, слышите! Так было нужно. Теперь мне хорошо. Я ни в чем вас не виню. Помните, вы писали в одной из своих книг: "Нас уже ждали. Место было надежным и никто не мог помешать свершить убийство. Именно, убийство - я не верю в ранение, в это унизительное спасение,в эту игру до первой крови"... "Сейчас жребий - из чьего оружия стрелять. Монетка взлетает и проваливается в снег. Решка. Мне везет - стрелять он будет первым - быстрее все это кончится. Терять мне уже нечего"... "Расходимся. Каждый шаг, скрипящий в этом лесном снегу, отдается и хрустит в голове: "восемь, девять,...". Рука сжимает холодную, обитую сталью, рукоять пистолета."Тринадцать, четырнадцать,...". Наверно, это инстинкт - поворачиваюсь в профиль - так труднее попасть. Надо взводить снизу вверх - рука устойчевее.Так он и делает. Выстрел - мимо". Помните? Я тоже ждала вас - нам никто бы не помешал, но вы не пришли. Терять мне уже нечего. Я тоже не верю в ранения. Я тоже повернусь в профиль - пролеты такие узкие. Это не из-за вас - мне трудно с собой.У меня болезнь. Просто, я хотела, чтобы вы знали, что моя смерть ненапрасна. Она принадлежит вам и только вам. Моим единственным желанием было то, чтобы вы меня никогда не забывали, чтобы помнили обо мне, как я о вас, всю свою жизнь. Прощайте".
  
   Все вокруг точно перемешалось. Казалось, что идет какой-то чудовищный фильм, где каждый предмет играет свою единственную и неповторимую роль. В зеркале отразилось чье-то безобразное лицо. Я вздрогнул и оно исказилось. Впервые я не узнал своего отражения.
   Меня долго еще потом трясло. Я упустил ее. И даже из этого - первого и последнего ее письма - я ничего не узнал о ней. Я чувствовал себя покинутым и чужим. Она ушла также внезапно, как появилась. В это я не мог поверить. Все эти события не укладывались в моей голове. Я отчетливо представлял, что вот, раздается звонок, вскакиваю, открываю дверь... Но ничего не происходило. Я так и продолжал сидеть на полу в коридоре. Теперь я слышал каждое движение, каждый шорох. Мне казались, что я могу уловить даже самый тихий и отдаленный звук. Вот хлопнула входная дверь - я вздрогнул. Посыпались мелкие торопливые шаги. Сердце бешено заколотилось. Звук становился все отчетливее. Я боялся пошевелиться, чтобы только не спугнуть их. Вот они уже совсем близко. Еще этаж. Шаги внезапно затихли, точно их накрыли одеялом. На мгновение воцарилась отчаянная тишина. Раздался звонок. Сердце сжалось и застыло. Я вскочил и бросился к двери... На лестнице никого не было. Только маленький солнечный блик упал на мое лицо.
  
   Так бывает - я об этом где-то читал - обман слуха, галлюцинация. Когда чего-то очень хочешь, то сам выдумываешь желаемое. Вот и мне почудилось, что она приходила прощаться.
   Она ждала меня. Почему? Где? Я же не знал, где ее искать?! Теперь я могу об этом написать. Как только я закрыл дверь и в полной расстеренности продолжал стоять в прихожей, меня точно потянуло к ней. Я вспомнил про ту самую карточку, которая не давала мне покоя все те дни на даче. Бросился к столу. Мельком взглянул на лицо, в голове что-то щелкнуло и я перевернул ее. На тыльной стороне мелким и ровным почерком был адрес.
   Я не могу описать своего состояния. Скорее, это было отчаяние, злость, беспомощность. Одно только движение - и она была бы жива. Точно, не оглянулся и не протянул руку, тонущему у тебя за спиной, глухонемому ребенку, потому что тот ничего не мог сказать, только мычал, и все это время умоляюще смотрел тебе в спину. Но я не слышал. Я проклинал себя. Она ждала и я не пришел... Она думала, что это нарочно, что я избегаю ее, что я хочу от нее избавиться... И эта цитата из моей последней книги... Может, она читала и предыдущие. Она читала их. Держала в руках... Я отдал бы все, чтобы прижать ее к себе и никогда, никогда не отпускать! Но я не оглянулся... Все так просто. И так мало было нужно для спасения. Одно движение. Только одно движение...
   Так продолжалось какое-то время. Потом, совсем обессилев, я рухнул на пол и завыл.
   20 августа.
   Все эти дни не писал. Не пойму, что произошло, но мир в одночасье ожил. Резко отпустило. Словно перепутали диагноз и бесконечная и изнурительная болезнь внезапно прошла. На смену ей пришло необыкновенное чувство благодарности, тепла и спокойствия.
   Я не забуду тебя, не забуду. Ты всегда будешь со мной - в моих книгах, в ветре, в солнце, дожде. Ты вернула мне меня и подарила себя. Ты открыла для меня мир. Благодарю тебя... Надо же, сегодня уже среда.
   Про мячик, мальчика и муравейник
  
   В мире охлажденного шампанского, устриц и свежего хлеба всегда наступает такой момент, когда просто выходишь из дому, минуя свой "Jaguar", небрежно оставленный возле засереневшей беседки, и неспешно идешь гулять, едва шатаясь, точно после долгой езды на велосипеде, нелепо перступая через небольшие камушки у ограды, будто они величиною с кожаный мяч. Даже пыль и ставшие уже серыми туфли мало волнуют. Дышится-то как! И небо все такое же, как если бы ты не продался. Прошло уже много лет, прежде чем я просто смог ни о чем не думать. Невыносимая легкость. Старик был прав. И это дыхание - в ветвях, озере, мачтах сесен - все расскажет, запомнит, и разметает по свету мои письма, мысли и чувства. Мне не грустно. Я даже не морщусь. Это просто лето. У земли случилось лето!
   Было теплое июльское утро. Я, свежевыбритый и на радость себе же выспавшийся, вышел на обвитую тяжелым южным виноградом террасу. Еле уловимый ветерок, донося откуда-то пряный запах неизвестных мне цветов, свежими иголочками застревал в висках. Хорошо, что с вечера так и не пошел дождь. Помню вчерашнее свинцовое у горизонта небо. Обошлось. Легкое плетеное кресло натянуто скрипнуло подо мной. Помню, похожим звуком на мое внезапное приглашение прокатиться в экипаже ответила одна юная особа. Дурочка. Не удивительно. В тот день для меня скипело все. Даже воздух, казалось, стягивал на моей шее невидимый скрипящий узел, качая меня из стороны в сторону как марионетку, отчего начинало звенеть в ушах и становилось жарко. И это в октябре месяце с его черт знает чем в наших широтах. Здесь же все было иначе. От того-то я и рвался сюда, на юг: к солнцу, винограду, белым скатертям и простыням, девичьему смеху, отрешенности и желанию жить всем своим существом, маявшемся досадной столичной повседневностью.
   - А вот и Санечка, - ласково раздалось у меня за спиной. - в такую рань поднялись.
   - Доброе утро, Марья Николаевна.
   - Доброе, Санечка. Как вам спалось?
   - Превосходно. Как всегда.
   - Ну и слава Богу.
  
   В последнее время я с какой-то языческим пристрастием впитывал все то чудесное, что меня окружало, точно боясь упустить что-то жизненно важное, как "но" в словах врача, таящее в себе возможный курс лечения, повышенные меры предосторожности, новую жизнь или что-то еще. В моем вымученном спокойствии не было полноты и безмятежности. Я чувствовал себя совершенно уязвимым в своей надежде, желании, попытке стать другим человеком.
   Любая мелочь теперь в состоянии вытолкнуть меня за пределы обычного моего бытия, если таковое имеется. Игра в бессмертие в походе к реке, берег которой, в нашем месте, порос теперь камышем и был плохо виден с террасы, когда я молодой и свежий, закатав щегольские белые штаны, входил в прохладную гладь и приятный холодок пробирал до спины. И раскрывался внутри, вырываясь наружу сдерживаемый крик. Огромное лето! Помню, мать как-то сказала, что от воды к нам сила приходит. Добрая верующая женщина.
   Плошка с миндалем
  
   Это началось уже с утра, когда Владек - этот польский студент - не смог запустить машину. На черном экране электронного омута компьютера тупо и в простоте своей непредвзято высвечивались несколько белых строк. Что-то произошло. Не понимая ровным счетом ничего, он быстро набрал номер своего приятеля.
   - Привет. Слушай, тут у меня с компом что-то. Ты не мог бы посмотреть?
   Тот как всегда мог.
   Все было как в плохом романе. Он - да, она - нет. Но это было в жизни, в реальности, и стоило ему лишь выйти, вырваться из ее цепких общих для всех законов, вещей и последствий, из беспечного нагромождения этического мусора и поэтической возни, дикой и удушливой до одури раскрепощенности полупрозрачных курносых девиц, с прижатыми к груди непонятными для них учебниками, прыщавых и дерзких юнцов со светящимся пушком возле рта, как прежняя формула менялась и зиявшая пропасть чудовищного ранения затягивалась. В виртуальном пространстве он был другим. Смелым, мужественным, рьяным. Он нравился ей таким. Она знала его под именем Макс. Просто Макс. В жизни - они учились на одном факультете, и всякий раз, проходя мимо, она отворачивалась. Он был ей неприятен. Среднего роста, в очках, повседневно одинаковой рубашке и джинсах. Он не лез, не старался изо всех сил, стремясь привлечь ее. Ему было стыдно и страшно.
   Ее номер ICQ он тайно выведал у одной ее подруги - опять-таки через своего приятеля. Так они стали общаться по сети. Он знал Ольгу, она его - нет. Ей и в голову не могло прийти, что этот Макс и есть Владек - очкарик, неудачник, несостоявшийся литератор, "книжный червь" - как она говорила. Ничего из того, что он написал, Ольга не читала. Владек все это знал. Знал и то, что приходя домой, его тянуло к компьютеру. Механически отработанные действия, щелчки мышкой, набор пароля и вот он уже в сети. Томительное и, вместе с тем, настороженное чувство овладевало им в те несколько мгновений, когда в правой стороне экрана выплывало окно программы с никами тех, с кем Владек общался. Ее ник был шапка-ушанка. У Владека - Макс. Окошко делилось на две части - в верхней были те, кто в данный момент находились online, ниже - off-лайнщики. В верхней части она появлялась каждый вечер с 19 до 23, и в это время Владек становился совсем другим. Она ждала его. Ждала его стихов, рассказов. Лезла к нему с бесконечными расспросами, интересовалось его жизнью, времяпрепровождением - всей этой долгожданной ерундой, так мучавшей его настоящей пустоты самообмана. В эти часы Владек был счастлив. Но неотвратимое чувство тихой тенью постоянно следовало за ним, и всячески старался обмануть его, отсрочить ту страшную муку, когда она уйдет offline и он вновь останется никчемным очкариком. А завтра, на первой паре, она будет над ним смеяться или совсем не заметит. И каково же было искушение подойти к ней и прочитать одно из тех многочисленных стихотворений, которые он с такой неосторожностью писал ей вчера. Представлять, как медленно будет меняться от удивления и неожиданности ее лицо. Но нет. Это невозможно. Непреодолимый страх глумился и гримасничал тысячами лиц в его нутре. И он не мог разрушить то мнимое ощущения счастья, когда она, смеясь в жизни, восхищалась им же, только Максом в виртуальности.
   Она так часто просила Макса прислать его фотку. Тот отговаривался, что не держит их в компьютере. Она не успокаивалась. Прислала свою. Соблюдая выбранную позицию, он отметил, что она довольно недурна. На вопросы об учебе, Макс, разумеется, говорил праву - то есть по-настоящему врал. Писал, что учиться на журналистском, неплохо успевает. Она говорила, что это чувствуется через его рассказы, что его ждет замечательная во всех отношениях карьера. На вопрос, есть ли у него девушка, Макс отвечал, что у него всегда кто-то есть. Она отмечала, что это и не удивительно. Так продолжалось три недели.
   Когда она болела, Владек чувствовал себя особенно. Его тянуло домой, за компьютер, чтобы как-то поддержать ее. Когда она попросила у него номер мобильного, Владек вздрогнул. С номером еще можно было что-то придумать, (он почему-то думал, что его настоящий номер она знает), но вот голос. Узнает ли она его? Он испугался. Но решил дать. Она позвонила вечером. Как он почувствовал - не узнала.
   Теперь он ее еще и слышал. Так продолжалось неделю. 5 дней упоительного страха. Звонила она почти каждый вечер - просто так - узнать, как прошел день. Как-то она сказала, что у него очень мужественный голос. Напомнила про фотографию. Тот обещал выслать.
   "А если она позвонит мне прямо на лекции", - думал он. Теперь Владек стал отключать звук. Но в учебное время ему никто не звонил. Непонятное чувство обязательного исхода, а именно провала, все сильнее тревожило его. Когда-то же этим играм придет конец.
  
   Веселая, безразличная, насмешливая.
  
  
  
   Ночные купальщицы
  
   Целый день мы провели вместе, и теперь, в конец уже намаявшись, сонные лежали в высоком ковыле. Ее волосы щекотали мне нос и я едва сдерживался, чтобы не чихнуть. Солнце нехотя и вяло погружалось в тощие верхушки ельника и мне cтрашно хотелось спать, но вместо этого, я молча и с каким-то непонятным мне упоением следил за тем, как легко, даже невесомо, приподнималось ее узкое загорелое плечо. Тонкая лямочка голубого ситца послушно вторила этому плавному движению, подчеркивая упругость молодого тела. Небольшая родинка делала это удивительное существо еще более неземным и необычайно трогательным. Не выдержав, я слегка коснулся ее плеча. Она не ответила. Тогда я осторожно положил на него руку и сквозь пальцы ощутил приятное тепло. Она спала. Я понял это лишь сейчас. Ее голова серебристым облаком лежала у меня на груди и я боялся разбудить ее ударами своего сердца, которое как нарочно, отдавалось все сильнее.
   Спящая, она совсем не была похожа на свою мать. На ту, которую я любил настолько сильно, что порой мне самому становилость от этого страшно. Не знаю, чего больше я опасался - того ли, что однажды, в одно бледно-молочное осеннее утро, она, выпархнув из раскрытой кровати, наскоро оденется, защемит в стальных кашалотовых губах чемодана отрывок длинного чулка, стремительно сбежит по холодным ступеням, хлопнет входной дверью, и растворится в крышах домов, афишах, панелях. Перельется, иск?жаясь в темных таксомоторных стеклах, мягко продавит дермантиновую обивку заднего сидения, и, промозгло поеживаясь, сгинет за поворотом. А потом ее волнисто и посапывая будет домогаться какой-то тучный господин с алмазным мизинцем, и она, наигранно ярко сопротивляясь, небрежно ему отдастся. Вторым было то, что я сам лишу ее жизни. Нет, она отвечала мне взаимностью. Как кошка, она игралась со мной: выгибала спину, царапалась, выскальзывала у меня из рук, но я все равно ее настигал. И в этой безудержной страсти, даже похоти, она целиком принадлежала мне одному. И одна только мысль о том, что кто-то другой мог ею владеть, вызывала тогда во мне ярость. Я не был ревнив по мелочам. Скорее, я совсем ее не ревновал. Как можно ревновать, например, стул или вазу? За то, что кто-то другой на нем сидит или за то, что в вазе стоят чужие цветы? Это была не ревность, а, скорее, обозленная одержимость. Я не был ревнив, потому что она всякий раз рассказывала мне про тех, с кем ей доводилось перевидаться. Рассказывала незатейливо и до чистоплотности детально. Говоря, что между нами не может быть секретов. И после этого мне не к чему было придраться. Она меня не обманывала и подозрения были излишни. Уйти я не мог - она была для меня всем - и я как послушный пес всякий раз выслушивал эти отвратные истории. Быть может именно поэтому я так отчаянно владел ею, чтобы и от моих спешных прикосновений слышать такой же надрывно-сладостный стон. Вырвать это страстное признание из ее тонкогубого рта, когда она на мгновение теряла рассудок, становясь для меня больше чем всем. Но это лишь было моим единственным и кратковременным превосходством. Так часто в моей голове проносилась мысль об убийстве. Но что это было - истинное, принадлежавшее только лишь мне желание? Страх за возможные последствия, крик отчаяния, свобода?
   Ее природная привлекательность удивительным образом сочеталась с непосредственностью и чуть низковатым тембром голоса. Она была умна и хитра одновременно и именно это сочетание, точнее смесь (настолько естественно это было в ней намешано) делала ее прекрастной актрисой своего жанра. Где-то я даже побаивался ее, и мое давно потерянное в ее светло-зеленых глазах честолюбие, порой еще сильнее угнетало меня. Всегда, насколько было необходимо, была сдержана и непременно честна. Конечно, она могла о чем-то умолчать, но на прямой вопрос отвечала мгновенно и сокрушительно. На таких условиях я знал про нее все. Знал, где родилась, как звали мать, даже сколько ей лет (решив проверить, я однажды вытянул ее паспорт - так и есть - 29). Единственного, чего я не знал и о чем боялся спросить, так это то, почему она жила со мной вот уже около года. Не из-за денег - их у нее было вполне достаточно, по крайней мере, ни копейки у меня она не просила. Привязанность - рано, да и глупо, не говоря о любви и прочих мелочах. Ничего вразумительного в голову не приходило. Это и была та загадка, которая не давала мне покоя еще с самого начала нашего знакомства. Тогда, когда дело зашло уже слишком далеко, я понял, что теперь придется все время держать ее при себе. И я согласился, заключил пари с самим собой, не зная, во что это может вылиться. Но разве это не стоило того?
   Одно качесто в ней поражало меня особо - она как маленькая любила цветы. Я никак не мог связать ее хитрый ум и искренне большие искрящиеся глаза, стоило мне принести ей охапку роз или букетик ландышей. Порой, ее реакция казалась мне наигранной, но откуда-то я знал, что это не так. Она действительно была рада, может, где-то и счастлива. В действительности, для меня было невообразимым представить ее хоть на миг понастоящему счастливой. Даже тогда, когда в конце мая родилась девочка, и я забирал их из больницы, на ее лице не было ничего, кроме настороженного волнения. Ребенок был не кстати, но она от него не отказалась. Чьим он был - я не знал. Тогда это интересовало меня меньше всего. На первом месте по-прежнему была только она и ничего кроме нее. После рождения девочки она стала раздражительнее, но не настолько, как это обычно бывает. Скорее это выглядело так, будто она каждый день была вынуждена примерять одну и ту же шляпку, которая ей явно не шла. Сдавать ее обратно в магазин было жалко, а показываться в ней на людях - невозможно. Да и вообще, как эта шляпка могла к ней попасть, ведь она всегда была так предусмотрительна... Точно упрекая себя за такое внезапное приобретение и, как мне показалось, пытаясь оправдаться, она стала неоправданно груба со мной. Тогда я впервые ее ударил. Она ничком упала на кровать. Я испугался. Внезапно мне стало ее жаль и я возненавидел свое малодушие. Мне чудилось, что кажущаяся доселе незыблемой статуя потеряла центр тяжести, рухнула и в миг раскололась на множество фрагментов. Я был уверен, что она тут же, не вымолвив ни слова, уйдет и больше никогда не вернется. Пытаясь ее удержать, я сделал резкое движение по направлению к кровати - это осталось для нее незамеченым - но, точно оступившись, остановился. Так я неподвижно простоял несколько минут. Она по-прежнему была тиха и неподвижна. Вдруг страшная мысль ударила в мою голову - "Неужели конец..., неужели я стал убийцей!". И стоило мне только ужаснуться этой догадке, как она резко повернула голову и искоса посмотрела на меня. Тушь не расплылась и это больно ужалило меня. В тот момент многое крутилось в голове, но то, что она не заплакала, так и осталось в памяти. Статуя устояла.
   Вопреки моим ожиданиям, казавшимися столь очевидными, она совсем на меня не обозлилась. Перевернувшись и встав на колени, она плавно, не сводя взгляда, подалась ко мне и, ухватив за рубашку, медленно потянула на себя. Я чуть было не попросил у нее прощения, но, видя такую реакцию, понял, что все правильно. Более того, сделал вид, будто и не сожалею о случившемся. Такая перемена настроения вызвала во мне непонятное ощущение, истинная природа которого осталась для меня загадкой. Объяснения ее поведению я найти не мог. Это не было страхом, не было почетанием силы. Было что-то другое, но что именно - я не знал. И когда горячее дыхание обдало мое лицо, ни о чем уже больше не хотелось думать. В тот раз она была особенной.
   В то время многое изменилось. Решили взять няню для малышки - кроткую и незаметную "гимназистку" (так она ее называла). Гимназистка была послушна и постоянно суетилась возле маленькой кроватки. С виду неказистая, она подкупала своей доверчивостью. Няня была выбрана без моего согласия. Впрочем, таким обстоятельством я был где-то и доволен. Так вот эта девчонка, гимназистка, няня или как угодно еще, отождествляла собой (причина такой подборки кристально прозрачна) практически полную противоположность нанявшей ее дамы. Сходства проступали только через совершенно естественные природные особенности. В остальном же, появление ее в поле моего зрения, явилось более чем уместным. Было бы наивно полагать, что я мог бы ей увлечься, шептать всякую чепуху, невзначай касаться ее предметов, но в моих мыслях все это было очень даже принято и приятно. Я решил отомстить ее хозяйке.
   Мой замысел был прост и изящен как циферблат дорогих наручных часов (по крайней мере так мне это представлялось в то время). Я удумал воздвигнуть себе монумент. Увековечить свой разросшийся кровожадный образ в доверчивой и податливой памяти. Наступить на нее и при этом оставить ровный и изящный отпечаток сильной пятипалой ступни, который полноводными реками будут наполнять всяческие терзания. Сделаться объектом трепета и внезапных ночных пробуждений. Вселиться и жить на правах единственного квартиранта внутри безумно бьющегося сердца, пить мысли и чувства, грызть и не насыщаться, повелевать и одаривать, жечь и не сжигать. Быть всем и во всём - в каждом движении и вздохе, крике и шепоте, напоминать о себе в случайных строчках дешевых газетных объявлений и звуках автомобильных гудков, выглядывать из-за афишных столбов и мачт городского освещения, доводить до помешательства и отчаяния. И тогда, только тогда я сумею побороть тот неведомый мне страх перед этой бесподобной и хищной женщиной. Тогда лишь она увидит во мне равного себе. И, поровнявшись с ней, я проломлю ее. Разве это не стоит жизни. Чьей-то совершенно бесполезной и серой жизни. Разве найдется та, непожелавшая хоть на мгновение окунуться в разъяренную и необузданную страсть, захлебнуться каждой частичкой своего пытливого тела и воздать хвалу обрекшему ее на очевидную, но равномерную погибель. И задумается ли она о том, что делает все это по собственной воле и что уничтожает себя совершенно искренне и что я никакого участия в этом действе не принимаю. Нет, не задумается. Я лишь предлагаю, раскладываю перед своей жертвой разноцветные картинки ее обозримого и прекрасного будущего. А она с игривым и необычайно глупым видом, который так свойственен абсолютной понятливости, непременно соглашается выбрать одну из них. Любую.
   Именно та самая "гимназистка" и подходила на роль моей мести. Именно ее я и намеревался завести в свой иссиня-розовый шатер, где на небольшом ломберном столике, чье обычное зеленое сукно было искусно подменено синим покрывалом с вышитыми серебрянными звездами, лежали удивительные и вожделенные изображения. Вот - она в черном купальном костюме и я в такого же цвета плавках, подставляем спины облизывающему нас приморскому солнцу, в то время как соленоватый ветерок сдувает темный налет с объевшихся водой прибрнжных песчинок; вот - мы катим в открытом черном авто и ее длинная белая шаль (давно избитый, и тем самым незаменимый сюжетец) легкой дымкой вьется далеко позади ее тонких плечь. Еще на одной - мы визгливо дурачимся на белых простынях просторной и простодушной (простой и душной) спальни, холодные, посыпанные шоколадными опилками и сложенные пирамидкой, мороженные ядра в однодлинноногих вазочках, аргентинское танго, изогнутая ходом коня полосатая трубочка примитивного оранжевого коктейля "Paradise", голубая кафельная кромка подкрашенного бассейна, махровые полотенца, прохладные шелковые халаты, резиновые плавательные шапочки, изящные папиросные мундштучки... И еще, и еще. Моя дурочка с искрящимся взглядом делает трогательные и волнительные движения бледной ручкой, одергивает ее, точно наткнувшись на невидимое пламя, и не зная какую выбрать, нерешительно смотрит в мои бесовские глаза. Бери их все. Бери. Тода она радостно и жадно сгребает в миг оживившимися проворными ручкам все мои картинки в кучу и с размаху сует их в карман. При этом одна из них выпадает и я с звериным проворством спешу поднять ее и непременно вернуть новой владелице. Ничто не должно пропасть. Все как заказывали. И тогда волшебный шатер исчезает, распадается на множество мазаичных осколков, проваливается в каком-то геологическом правосудии ломберный столик с серебрянными звездами, и на их месте в капельке утренней росы выпукло выгибаются солнечный пляж, черное авто, белая шаль, простая и душная спальня...
   Все это отчетливо и прянно зрело у меня в голове. Я гордо и презрительно вынашивал этот незримый вездесущему рентгену плод наважденного прелюбодеяния и в одно мало-мальски теплое майское утро, у меня начались характерные позывы. Все началось с того, что моя неурочная падчерица больно уж разошлась и милая трудоохотливая няня принялась ее успокаивать. Кроме меня и их дома никого не было (идеальная обстановка для преступления). Под видом заботливого отца, я сделал над собой усилие и привстал, чтобы крикнуть в соседнюю комнату и справиться в чем дело, тем самым не вызвать подозрений на предмет своего поверхностного отношения к лжедочурке. Оказалось, что у бедненькой температурка. "Папа купит тебе разных пилюлек и ты поправишься" - ворковала милая няня. Непременно.
  
   Перед началом дальнейшего повествования, следует оговориться и внести дополнительную ясность в причину моих деяний, чтобы читатель как можно полнее ощутил все абсурдность происходящего и переполнявшие вместе с этим меня чувства. Дело в том, что хотя бы на фоне бытовых передряг, эта история более чем выделяется. Мой мир представлял собой какую-то чудовищную западню. Представте себе человека, который до беспамятства одержим хищной и прекрасной женщиной, окруженной пестрой свитой ее желающих. Но ему повезло больше остальных - он (то есть я) является приближенным и доверенным лицом. Ему рассказывается обо всем, что происходит в королевстве и он сходит с ума от этого экстравагантного перечня. Конечно, он может уйти, чтобы больше никогда не быть униженным, не ожидать приступа мучительно озноба перед очередным ее появлением, и не доводить себя до тупой беспомощности после ее ухода. Но он остается. Остается ради нескольких мгновений отчаянного блаженства, когда он всем своим изъеденным существом чувствует дрожь поверженного божества, а после ненавидит себя за это также сильно, как и ее. Она же благосклонна и обворожительна, ненасытна и честна. Не ропщи. Таков закон вступающего в добровольное рабство. Вы считаете меня размазней. Кому какое дело?
   Моим же неподдельным желанием было устроить с нею ракировку и в один ход раздавить эту небожительницу, заставить ее умолять и хвататься за меня уходящего (да простит мне читатель этот неуместный пафос, дышащий теперешним моим ровным спокойствием).
  
   Ну так вот, моя милая няня ничего и помыслить не могла о том идейном фолианте, вызревшем и окрепшем за ее гимназистскими косичками. Сквозь ее леденцово-карамельное шестнадцатилетнее существо, не промелькнуло и тени сомнения в моей порядочности и доброжелательном к ней отношении (насчет последнего, и у меня ровным счетом ничего не возникало). Удивительно, но я был совершенно уверен в своем успехе. Что-то заставило меня собрать воедино свои разобщенные силы и в конечном итоге мне ровным счетом ничего не оставалось, как поверить в то немногое, что из этого вышло. Поначалу, мне было даже противно от такого внезапно образовавшегося контраста между пренебрежительным отношением к гимназистке и трепетным вожделением перед своей сожительницей, но этот совестливый бунт был жестоко подавлен. Цель полностью оправдывала средства.
   Очаровать ее было делом нехитрым. На сторону моих сорока двух придательски перебрались ее шестнадцать и мой опыт тем самым стал еще сокрушительнее. Наивный ребенок смутно представлял себе (если вообще когда-нибудь этим занимался) колонеальные колоннадные кипарисы и мутные разноцветные коктейли, доргие автомобили, мягкие замшевые туфли (с моей стороны) и мягкие замшевые туфельки (с ее), шикарные вечерние виды из распахнутых окон верхних этажей прибрежных отелей, и великое множество других таинственных и манящих атрибутов совершенно иного для нее измерения, преподносимые на серебрянном подносе легкой и изящной рукой такого элегантного господина, запросто могли ввергнуть ее незамысловатый ум в пучину радостного телячьего волнения. Казалось бы дело наполовину свершилось, однако изнутри все обстояло более чем иначе. Сразу же глушить ее таким образом было опрометчиво - блицкриг непременно поперхнулся бы (если не подавился) отчасти потому, что я не чувствовал полной уверенности относительно ее реакции. Мой (родившийся заново) изворотливый мозг то и дело подсовывал мне различные сомнительные варианты, одни из которых я отметал сразу, другие - чуть подумав. Утомительный процесс переставления старых идей за неимением новых выдавал уныло-скользкий возвратно-поступательный полиндром. Приходилось выстраивать и проверять на разрыв свежую цепочку возможных вариаций на заданную тему.
   Наверняка она всему бы поверила - в этом я почти не сомневался, а вот хватит ли у нее ума сдержаться и не выказать своей возбужденной радости (в которой я почему-то тоже был хладнокровно уверен) хозяйке или сделать ее таким же естественным увеселением, как возня с моей безвременной падчерицей. Ведь все надо было обставить (по вполне понятным причинам) в тайне от нее. Придумать удивительно трогательную легенду о том, что житья с нею нет никакого и что одна лишь ты, моя дурочка, можешь вырвать меня из лап этой хищной бестии. Потом выслезить, что ребенок не мой (хотя бы здесь не приврать), и что я взял его только из великой и неподдельной жалости к роду людскому. После такого откровения меня непременно бы пожалели, а там дело дошло бы до каких-нибудь заспанных материнских инстинктов и я был бы спасен. Какая прелесть.
   Ах да, я совсем было забыл обрисовать мою спасительницу. Моя милая гимназистка являла собой однородный деревенский пейзаж кисти какого-нибудь периодически недоедающего француза (понятия не имею почему именно француза), который от такого своего высокохудожественного состояния, оказывавшего плодотворное влияние не только на тело, но и душу, тщательно и тщетно пытался изобразить неслыханную палитру ранней весны, после чего полотно неминуемо следовало бы куда-нибудь с размаху повесить и вдохновляться. С первого и очень вкрадчивого взгляда, из ожесточенной серии мазков, на холсте фатально выплывали виноградные лозы, имбирь, ломоть белого хлеба, широченный деревянный стол, скомканная, разнузданного вида скатерть, глиняный надтреснутый кувшин и еще что-то в этом роде. Со второго же, не менее вкрадчиво и еще более неожиданно серыми лентами струились две узкие тропинки, оставляя за собой бледные продолговатые проплешинки на макушке еще не оформившегося луга, и в самом своем завершении глухо упирались в разухабистый лесок у самого горизонта. Чего только не возомнит о себе человеческий гений. Все это, должно быть, будоражило его изголодавшийся мозг, так изящно все перепутавший. Художник нищ, но горд. Так и она наверняка будоражила чье-то надсадное воображение и была придумана кем-то с этой самой целью. Одним словом, она обладала скучным набором лучших качеств, на которые только был способен человек. Такое ни о чем не говорящее сравнение я (неожиданно для себя самого) вычленил из целой серии собственных зарисовок, которые вынужден был составить, ввиду своей разумеющейся заинтересованности. Ее существо одновременно вмещало в себя несколько полезных мне характеристик, чего было вполне достаточно. Она была (на сколько было нужно) доверчива, юнна и терпелива. В добавок ко всему, в ее изящно-смущенных, как ночные купальщицы, глазах, готов был отобразиться уже упомянутый вежливый и добросердечный господин, изнывающий от любви и на все готовый ради нее. Но почему-то господин не спешил с появлением и заставлял свою радость неосознанно ждать. А может, осознанно.
   Внезапно во мне закралось мучительное и вязкое подозрение. Что если все это подстроено и моя сожительница, точно предопределив мои действия, специально наняла и обучила эту девчонку, чтобы я клюнул и принялся за ней увиваться и в конце концов, она бы очень правдиво бросилась мне на шею (почему-то развязка представлялась мне именно такой) и тогда из бездны кулис появился бы главный режиссер и воскликнул "Браво!". Эта, согласитесь, весьма банальная мысль только теперь пришла мне в голову, но вместе с тем довольно основательно там обосновалась. Но даже если так, если девчонка и в правду подослана, то почему же она сама ничего не предпринимает. Либо выжидает, либо ничего не знает. Скорее, второе, потому что эта бестия наверняка захотела бы честной игры и милая няня тут ни при чем. А может, все это проделки моего воспаленного мозга и нет на самом деле никакого заговора.
   Все эти размышления временно обезвожили мой порыв и я стал смиренно-осторожнее. Самым неприятным явилось то, что я сам придумал себе новую игру и в итоге не знал какому из двух сценариев отдать предпочтение. Ставка была высока и мысль о том, что мною, возможно, кто-то (ясно кто) управляет, приводила меня в ярость (как мог заметить уважаемый читатель, теперешний мой ум явно переродился). Я стал инстинктивно внимательнее присматриваться к гимназистке. Подобно посетителю парикмахера, я, боясь чуть выше поднять глаза, дабы не увидеть свое перевоплощающееся отражение в зеркале, внимательнейшим образом добровольно был принужден скучно и досконально рассматривать и изучать всевозможные этикеточки на разноцветных флакончиках с невообразимыми средствами для ухода за волосами, пока великий маг-цирюльник выделывал мистические пассы над моей тугозапоясанной головой. Но это умопомрачительное (я действительно чуть было не помешался) бдение не только ничего не принесло, а даже наоборот - я стал ловить себя на том, что неумело и неосознанно цеплялся за каждое ее движение, взгляд, обрывок фразы, силясь определить, не скрывается ли за ним предназначенная для меня тайная ловушка.
   После стольких терзаний (не могу сказать, что они были в корне напрасны), и ввиду моей столь очевидной аналитической несостоятельности, докопаться до сути происходящего было практически невозможно, посему оставался лишь один верный и вместе с тем гадкий способ выяснить правду - задать прямой вопрос самой небожительнице. Однако, чтобы таким безнадежно-вычурным образом не разоблачить себя, следовало изобрести что-то более достойное моей химеры.
   Опять-таки мой мозг принялся выдавать различные розовощекие варианты, одним из которых явилось повторное (и по-прежнему заочное) использование милой няни. Мне было предложено между делом обвинить ее в небольшом домогательстве, мельком удивиться этой якобы странной черте и тут же (в шутку) списать это на возраст и неумелость сдержаться, прибавив к тому похвалу за старательность и нежность в отношении малышки. Такой ход давал хоть и мутную, но возможность моему устарелому эхолоту прощупать илистое (чуть не написал "гнилистое") дно ее души.
   Наверняка после такого расклада, какой-нибудь психиатр залез бы к себе в карман, пошарил бы там и учтиво прилепил бы мне на лоб какой-нибудь порядком потрепанный, определенно звучный и наверняка небезосновательный диагноз. Чтобы облегчить его (хотелось бы верить) непростую задачу, могу одолжить подсказку.
   Действовать я решил неспеша, но решительно и приблизительную дату экспансии назначил лежа воскресным утром в теплой и смятой событиями прошедшей ночи постели. Казалось, ничто не помешает мне наконец приступить к проведению отвлекающего маневра, как 18 июня (по-моему, это была среда) милая гимназистка приподнесла мне сюрприз, спросив позволения повидать внезапно и тяжело (как это обычно бывает) заболевшую мать, вдовесок зябкой рукой протянув мне огрызок телеграммы. Что оставалось делать. Мне опять перед самым носом перебежала дорогу стайка вертлявых грязных мурлык, бестолково скрывшихся за углом. Но я не растерялся и сыграл на этой неудаче, весьма умело (как мне представлялось) выказав волнообразное сожаление и даже выдав (тайком от моего ангела, когда мы уже вышли за дверь) немного денег на дорогу. После такого пустякового (в моем лице) и восхитительного (в ее) великодушия, мы бутафорски (с моей стороны) и искренне (с ее) попрощались сроком на две недели, после чего она должна была прибыть утренним поездом. Путь так, но начало было положено. Ее узкая и холодная ладонь на мгновение задержалась в моей и в бледных тревожных глазах что-то дрогнуло, и она, точно почувствовав это, резко покраснела и, быстро и неотчетливо попрощавшись, через миг уже сбегала по мокрым от недавнего дождя ступенькам, а еще через миг ее сжевали створки дверей общественного транспорта.
   Я не даю имен и описаний внешности - читатель сделает это лучше, но как бы там ни было, по выражению ее выцвевших, будто разбавленных молоком, глаз и осуновшегося скулистого лица я неожиданно для себя уловил, что она не может быть в сговоре с моей душкой. Конечно, заговор мог включать в себя и этот неурочный отъезд, и больную мать, и телеграмму, и еще черт знает что, но (да простит мне читатель мою сентиментальность) я не мог ошибиться, а она не смога бы разыграть тот искрометный отпечаток преданной благодарности, проскользнувший в ее взгляде. Я перевидал многих декоративных шлюшек с хорошо поставленными глазами, способными выразить весь звукоряд чувств и переживаний, необходимых для подыгрывания клиенту и услащения его мужественной значимости.
   Это и было основным аргументом моей довольно прямолинейной и недвусмысленной распознавтельности, ибо все, что хоть каким-то образом соотносило меня с женщинами и придавало вес моему драгоценному и утяжеленному жизненному багажу, во многом основывалось на многолетних утехах в низкопробных и душных объятиях этих точных приборов, безошибочно фиксирующих отведенное расценками время. Но не все были так бездушны (хотя этого от них и не требовалось).
   Ах, как сладостно жаждал я превратиться в загорелого миссионера подобно CompiИgne, когда женщины племени ивилина на просьбу уступить ему те куски материй, которые они носили вокруг пояса, немедленно тут же преспокойно сняли их, желая поскорее получить обещанные им в обмен зеркальца. Или посетить священное пристанище прекрасной Анаис, которое напоминало собой храм Мелитты в Вавилоне, окруженный обширными полями и высокими стенами, окутанными любопытным виноградом (может, только от этого он и принял за манеру виться), за которыми жили чудесные нимфы, посвятившие себя лучезарной богине. Вход в эти небесные чертоги дозволялся одним только чужестранцам, измученным целомудрием долгого пути. О, как хотел бы я сделаться одним из них, проникнуть в эти сказочные диктериады, вонзиться в божественные оливковые тела, испить прянный нектар густодышащих губ... Хвала вам, хлебосольные финикийцы, чтившие обычай отдавать иноземцам своих дочерей единственно во славу традиций гостеприимства! Хвала вам, храмы богини Астарте в Тире, Си-доне и по всей Финикии! Горе же Константину, не понявшему всей прелести вашей, о волшебные жрицы!
   Но вместо всего этого пиршества похоти, мне попадались интенсивные и худосочные кокотки, которых, видимо, приберегали для постоянных и проверенных потребителей и мотивированно отпускали дороже.
   К одной (если можно так выразиться) я приноровился больше, чем к остальным. Стоила она тоже дороже, и именно благодаря такому казалось бы отталкивающему обстоятельсту, я словно облагородился и неожиданно для себя самого весьма скоро приобщился к относительной частоте и чистоте связей, после чего во мне родилось устойчивое чувство брезгливости по отношению к ее более дешевым соратницам.
   К счастью, денег у меня было достаточно - мой незабвенный папаша, которого я так никогда и не видел, весьма кстати скончался от туберкулеза, будучи на лечении в какой-то высокогорной здравнице и незадолго до своей уместной кончины, пребывая в трезвом уме или угнетаемый приступом внезапно накатившей нежности, внес некоторые поправки к своему завещанию, после чего я мог больше не работать. Такое приятное происшествие способствовало моему окончательному переезду на столь вожделенный в период безденежья юг.
   Так вот вся эта блудничная патока настолько забилась в мои, казалось бы бездонные поры, что будь я лягушкой, то неприменно бы задохнулся (как мой любимый папаша), но даже не будучи ею, я никак не мог себя продизенфицировать. Мне (не знаю кого за это благодарить) еще повезло и я вовремя приостановился, что в конечном счете спасло мою жизнь. Многое ушло (скорее видоизменилось и я просто перестал узнавать прежние сочетания), но наркотик оказался сильнодействующим и полностью избавиться от его действия так и не довелось, и породившая мне падчерицу прекрасная Мелитта красочное тому подтверждение.
  
   ***
   На две недели я оставался не у дел и необходимо было как можно тщательнее залепить столь нежданно образовавшуюся брешь, но и без того обвисшие руки повисли еще выразительнее. Можно сказать, что где-то в мокрой и прозяблой глубине своего податливого и уязвимого сочленения, я стал было привыкать к такому смешному и неказистому бездействию, которое невидимым и страшным диагнозом, известным кому угодно, только не мне, приследовало меня и сбивало с толку, отчего чувста мои норовили засахариться и прийти в полную негодность. Но я знал, что стоит только ей (после похвального вояжа) появиться вновь, как какое-то болезненное продолжение меня снова возгорится новой и еще более нестерпимой ненавистью. Нет, я не испытывал к моей дурочке каких-либо нежных чувств (в который раз утомляю читателя этим доводом, однако такое положение еще более прояснит общую картину моей болезни). Наоборот, после недавних трепетных событий я еще больше утвердился в мысли о ее только лишь вещественном применении в моей (ах, если бы только моей) трагикомедии. Теперь же в пестром хламе многочисленных и безпремьерных постановок наступил вынужденный полумесячный перерыв: актеры разъехались, театр смолк, изъеденный молью мэтр разухабисто и громко спал в затененном пыльном углу, недвижимый сферическим светом назойливого прожектора, но не смотря на всю эту жалкую боголомню, намечалось открытие нового сезона и непременное что-то.
   Однако вмесе с этими радужными и красочными представлениями, так несвойственными слепым от рождения детям, моя жизнь все еще была парализована тем неизвестным смертоностным ядом, впрыснутым в мою столь неискушенно привитую плоть. Моя Мелитта (Анаис или как угодно еще) торжественно и раскрепощенно распоряжалась моими мыслями, и еще продолжительнее становилось то время, когда я был вынужден думать о ней. Это доставляло мне нестерпимые порою муки, но не смотря на это я не мог избавиться от ее сверхъестественного присутствия. Все повторялось извечной и изрядно, во многих местах уже пожелтевшей правдоподобностью, с которой я не в силах был совладать. У нормального человека (хотя с некоторым допуском можно натолкнуться на довольно известные прецеденты) такого рода события никогда бы не связались в голове, уже не говоря о том, чтобы он явился свидетелем всей этой несуразицы и был способен вывести ее в кое-какое повествование.
   Порой мне кажется, что я не могу дальше писать. По прошествии стольких лет, когда, казалось, всему следовало бы слежаться и обесцветиться, когда невидимое время шершавым языком зализывало прежние сгустки нежности и без моего ведома размещало на новых зарубцевавшихся просторах незнакомых мне шумных поселенцев, призванных всячески способствовать моему скорейшему излечению, некоторые рытвины заново вскрывались и наскоро мелко пузырились, но намного сдержаннее чем прежде, точно им каким-то образом передалась моя внутренняя ликерная усталость. Как бы там ни было, я многое помнил и никуда все это не делось и теперь мне ничего не остается как заставить себя продолжить. Самопринуждение заключалось скорее не в повторном переживании а в банальной и общедоступной лени и утомительном общемозговом розыске подходящих на ту или иную роль слов.
   Лишний раз убеждаюсь в том, что со мной что-то не так. После отъезда гимназистки мне сделалось хуже. Все мое внимание вместо прежних двух сместилось на один единственный объект. Ребенок (или мой роковой удар) сделали ее мягче. Она чаще стала оставаться на ночь. Ее мохнатые любовники (принимаемые милой няней за деловых партнеров) перестали у нас бывать (по крайней мере я не замечал их с такой обыденностью) и она всречалась с ними где-то в другом месте. Как-то я спросил ее о такой перемене, на что получил нечто вроде: "Девочке никчему видеть столько незнакомых лиц". Иными словами: девочка не должа расти в притоне. Я, разумеется, не во многом уступал ей со своей стороны и моей секретарше, робкой и внезапно краснеющей, нередко приходилось сообщать посетителям, что я срочно туда-то и туда выехал и буду лишь тогда-то и тогда, где меня под личиной бесспорно важных встреч ожидали арендуемые помещения и тела. Это ненадолго отвлекало меня от докучавших своим однообразием размышлений, но то великое сходство между нами было в том, что мы не испытывали никаких привязанностей и уж тем более чувств по отношению к этому обоюднодозволенному и порядком поднадоевшему либертинажу. Конечно, ей были приятны общение с богатыми и изящными кавалерами, дорогие рестораны, автомобили с усеянными цветами кожанными внутренностями, первые ряды партера, изысканные коктейли и меховые шали из ворса трудновыговариваеммых зверьков. Но не взирая на все это великолепие, финал оказывался скор и незатейлив. Она была не дамой, а просто дорогой (где-то даже роскошной) проституткой и никакие разношерстные приклонения не вернули бы ей давно утраченный статус. Иногда мне казалось, что она никогда не была чиста, равно как не можешь представить некоторых людей молодыми. Один, как я знаю, даже покончил с собой, когда узнал о ее профессиональном увлечении. И именно на этом я и хотел сыграть. Мне необходимо было чье-то искреннее к себе чувство, которое сразу же бросалось в глаза. Что-то такое, чего никогда не было у нее (не считая меня, так как я автоматически сокращался бы при удачном раскладе своей игры). Ах, как легко я обо всем рассуждаю, какой иронии могу придаться в нынешнем мягком тепле, утренних газетах и кофе...
   Теперь же, когда читатель понемногу начал привыкать к моему помешательству, самое время снабдить его дополнительными изощрениями.
   Что-то все-таки нас объединяло. Как-то она попросила ударить ее еще раз. Я опешил. Несуразно. Прошло довольно много времени с тех пор как во мне разом воспламенился забродивший запас терпения. Тогда я не сдержался только потому, что не отдавал себе отчета в своих действиях, но как же я мог повторить это снова, причем на свежую голову. Со стороны это выглядело примерно так, как выглядели утренние покои девицы Борелли по прозвищу Мариетт в протоколированном "Марсельском деле" от 27 июня (дата совпала!) 1772 года, когда "человек прекрасно сложенный, с решительным выражением лица, одетый в серо-голубой фрак, жилет и розовые панталоны, со шпагой, охотничьим ножом и тростью в руке" подвергал себя и их (еще там были Роза Кост, Марионетта Ложе, Марианна Лаверн) флагелляции и еще целому ряду увеселений, самыми безобидными из которых оказались предлагаемые хитроумным подданным короны конфеты неожиданного свойства. Поспешу отметить, что не страдаю раздвоением личности (кто-то, должно быть, разочаровался), но именно такое сопоставление из дела великого маркиза, чью судьбу мне довелось в свое время поизучать, чертиком из табакерки выстрелило в мое сознание. Но в отличие от незабвенного автора "Жюльетты", предложение было получено от моей Мелитты, чему маркиз приятно подивился бы. За всей этой словестной маской скрывалось нечто таинственно-чудовищное как забинтованное лицо сифилитика и не будь я порядком сведущ в таких вопросах, то неприменно принял бы эту выходку за умопомешательство. Но не взирая на свои заочные навыки, мне стало удивительно противно, точно в моей столовой во время пышной трапезы была развешана грандиозных размеров трилогия гениального Босха, с внезапно ожившими сюжетамии и самое дорогое вино превратилось в подкашенную воду или того хуже. Но вместе с этим мое отвращение дополняло незримое и кровавое внутреннее противоборство: я знал, что не в силах отказать моей Жюстине, равно как был не в силах причинить ей физическую боль, хотя именно в ее причинении и состояла моя задача. Я видел как в дешевых номерах на окраинах истезали себя и других уродливые даровые твари, какой от всего этого стоял крик и приходилось заворачивать их разкрасневшиеся головы в одеяла и тогда он гулко и дико доносился оттуда как из заваленой оползнем шахты.
   Здесь же, среди плотно задернутых на ночь гардин (она не любила яркого утреннего света), дорогой спальной мебели, бесстыжих зеркал в кованных ажурных окантовках, всесторонне отобразивших туго шнурованный черный корсет и скрываемый им обрывок моего изкареженного лица, в очаровательном практическом неглиже стояла высокая красивая женщина, та которая была совершенным для меня вожделением, та, чей образ манией приследовал меня даже во сне, та которая со стоном расцарапывала мою спину, та, чьи любовники трофейными извояниями расположились на складках ее пеньюара.
   Внезапно (как часто бывает в моменты душевных кораблекрушений) я удивительно четко вспомнил как однажды, после жаркого дня, проведенного с каким-нибудь носатым божком, моя Мелитта усталая и сонная припорхала восвояси. Она была изрядно пьяна (крайне редкий случай в ее исполнении) и не смотря на утомленность весьма словоохотлива. В тот вечер, неприкрыто воспользовавшись столь распологающим ее настроением (и кое-чем другим столь же неприкрытым), я узнал много познавательного из пружинистой жизни моей Венеры. Одним из воспоминаний было то, что в возрасте пяти лет ее вылупил дядя, когда она, заигравшись и раскрасневшись, нечаянно обозналась дверми и влетела в его с тетей спальню именно в тот самый интенсивный момент, продолжение которого из нравственных соображений (которых, как я убедился, не существует) пришлось временно отложить, отчего дядя и озверел. Она долго потом ревела и дяде пришлось выпрашивать у нее прощения, согласившись завтра же покатать ее на лодке. Тогда я не придал значения этому случаю (на тот момент меня интересовало совсем другое), но теперь это происшествие свежевыловленной рыбой затрепетало в неводе моей памяти. Мой пытливый ум судорожно пытался связать два этих аргумента и предоставить мне хоть какое-то понимание происходящего. Да, вполне возможно, что девочке понравились дядины нравоучения и все это время принесенное ими невинное удовольствие, притаившись дремало в растущем и наполняющемся свежестью молодом организме, и вот моя пощечина латунным язычком механического будильника их растревожила.
  
   Почувствовав мою нерешительность и словно желая мне помочь, она принялась меня оскорблять. Я, сразу же догадавшись о такой дешевой уловке, отчего мне сделалось еще противнее, вскочил с кровати (довольно высокий трельяж, наконец постеснявшись, скрыл своей трехглавой верхушкой мое отчаяние и, уперевшись в витье обрамления, окончился моим серебрянным нательным вероисповеданием). Так продолжалось какое-то время и не в состоянии больше сопротивляться и убедившись, что понял ее правильно, в сердцах желая, чтобы все это скорее прекратилось, я со всей силы ударил ее по лицу. Удар пришелся точно в скулу и я надеялся, что этого будет достаточно для ее прозрения, но ошибся. На мгновение в трехстворчатом глянцевом кадре остался я один, а потом все опрокинулось: она с необузданным проворством вскочила, кинулась мне на шею и повалила на пол. Ее зеленоватые кошачьи глаза вцепились в мои потускневшие зрачки и два тела яростно сцепившись, стали перекатываться по полу в отчаянной схватке. Близорукое зеркало застыло в пустой неспособности подглядеть за этим поединком, творившемся у его исполинского подножия.
   Ее ногти туго вонзались в мою еще упругую спину и где-то рядом с моим виском надсадно хрипело огненное дыхание. Она кричала, извивалась, кусалась, точно в каком-то истерическом припадке и, казалось, вся ее ненависть теперь находила долгожданный выход из обезумевшей плоти. Какова же была моя растеряннось, когда я, будучи в несколько раз сильнее ее, был не в силах совладать с этой внезапно разразившейся стихией, и каждый раз, когда у меня все-таки получалось прижать ее, ей все же каким-то непостижимым образом удавалось вывернуться и все начиналось снова. Небольшой подножный коврик диковато сбился под полуголыми телами и, вместе с очередным нашим кувырком, будто спасаясь от страшного зрелища, проскользил под кровать. Ранее мягкая и нежная рука когтистой лапой промелькнула у меня перед глазами, чудом их не задев, и я, невольно отшатнувшись, ощутил едкий пылающий след на переносице. Пытаясь сдержать этот нечеловеческий натиск и собственную боль, я ударил ее еще раз, потом еще. Она не унималась. С безотрадно-декоративным звоном (она сорвала небольшую кружевную скатерть) полетели предметы с ночного столика. Вместе с ними, рядом с моей головой, глухо ударилась и перевернулась тяжелая хрустальная пепельница, исторгнув из своей посеревшей глотки тонкие и размятые столбики окурков с призрачными кантиками помады (дома она курила без мундштука). Я бил еще и еще, пока она не остановилась.
   На мгновение все оглушительно замерло как после последнего толчка катастрофического землетрясения и посреди изкареженных подземной силой обломков, ее по-дьявольски широко раскрытые глаза молча и еле подвижно взирали на меня из мутноватой водяной дымки. Наверняка все вышло не так как она себе представляла и снова я почувствовал непреодолимый стыд и жалость к этому несчастному существу. Я разбил ей нос и тоненькая алая струйка благородной и гордой жидкости, начавшей быстро застывать и темнеть на открытом и еще пенящемся прежним буйством воздухе, плавно и безпристрастно очертила холмик верхней губы и как слегка изогутая остроконечная стрелка на карте военных действий обозначила маршрут к уголку приоткрытого рта. И лишь не успокоевшееся порывистое дыхание, плохо скрываемое шнурованным корсетом, напоминало загнанного в угол обессилевшего зверя.
   Я прекрасно понимал, что как только во мне рождалось чувство вины, так вместе с ним сразу возникали безрассудные попытки возместить нанесенный ущерб и это обыкновенно заканчивалось еще большими последствиями. Прекрасно понимал я и то, что она прилагала все свои усилия для того, чтобы я (как в свое время ее дядя) озверел, впал в ярость, стал ее бить, и предпологать, что она могла бы обвинить меня в такой извращенной утехе (как в свое время сделала мадам Борелли), прикрыться моей невминяемостью, было бы поистине глупо, ибо она прекрасно знала, что я обо всем догадался. Более того, это гарантировало ей безнаказанность, а разве не безнаказанность служит самой острой приправой к разврату? Но не взирая на эту чудовищную находку, я принялся умолять ее меня простить. На ее ничего не выражающем бледном лице внезапно угадалась улыбка. Она осторожно облизнула запекшуюся на губе кровь и спокойно сказала: "Ничего, ты еще научишься все делать правильно".
  
   ***
  
   Неведомое обыкновенно считается деликатнее и благороднее, чем предмет, о котором есть хоть какое-то, пусть и поверхностное представление, у меня же это "хоть какое-то" представление было и посему все обстояло более чем омерзительно. Я, разумеется, далеко не был чистюлей, однако даже для моей разнузданности такое новое амплуа выглядело неслыханным. Да, я бил женщин, но делал это крайне редко, исключительно разово и наотмашь, и не истезал их и уж тем более по чьему бы то ни было распоряжению или даже по их собственной на то просьбе, хотя санкции поступали нередко. Теперь же меня просто решили выдрессировать на предмет новых гнусных развлечений и что примечательно - не спросили моего на то согласия, точно я его и так уже предоставил. В ее словах было такое непоколебимое и уверенное спокойствие, что я был просто безжалостно раздавлен и погребен под его дикой и грузной толщей. В этом заключалась мгновенная и филигранная вербовка моей ни о чем не подозревающей классической похоти. И чем глубже я пропитывался этим разочарованием, тем ожесточеннее хватал немой воздух задыхающийся и уже посиневший протест в моей душе. Ставший пластелиновым и подобным многофункциональному евнуху мой обескровленный бездеятельностью характер привел своего владельца в такое бредовое состояние, что мне мимолетно возмечталось, что я смогу смириться и приучить себя к нарочному сладострастному издевательству. И вдруг, посреди всей этой живописной и крикливой вакханалии, краешком глаза я высмотрел светлое шеснадцатилетнее пятнышко и сразу же кровь ударила меня по вискам и пенисто хлынула в мою многострадальную голову, точно в трюм торпедированного стольки же летним калибром ржавого траулера. Моя няня! Моя милая няня! Тебе могло показаться, что я позабыл тебя, но верь мне, это не так (я и не вспоминал тебя, моя дурочка). Иди же скорее ко мне, иди! Кто как не ты можешь спасти мое обреченное на охаживание и покусывание тело. Кому как не тебе дано право вызволить меня из цепких клешней ненасытной твари. И кто как не ты, маленькая дрянь, можешь задерживаться вот у же почти на сутки! Внезапно меня еще больше встряхнуло. Оказалось, я совсем сбился со счета и потерял временную ориентацию. Среда, конечно, среда. Сегодня с утра она должна была быть здесь! Я тотчас почуял неладное. Мерцавшая дымка дрожащих видений мигом рассеялась и еще сильнее обнажила мое (изрядно отупевшее за эти две недели) многоликое замешательство. Оживившийся свет назойливого прожектора таки растолкал разухабисто спавшего режиссера и из пыльного угла разнузданно послыпался сиплый грудной кашель.
   Девочка действительно опаздывала. И что мне оставалось делать как не растрескаться по этому поводу недвусмысленными и емкими ругательствами. Внезапно и бодро, как после утреннего холодного омыновения в эмалерованном скудно-мыльном тазу, я вырос до выдающихся размеров Лемюэля и мрачно (к тому же с поднятым воротом и взъерошенный) завис над происходящим. Во мне совершенно отчетливо (где-то даже наглядно) пробуждались скрытые силы незнакомого мне происхождения, но направленность их я уже научился угадывать. Пунктом назначения была моя двукосичная дурочка, мое милое видение, и именно ее несуразность и доверительное простодушие, так очерченно запомнившееся с нашей последней встречи, медленно раздували мои бока как у обпившейся водой лошади, на которую сажал своих больных Авиценна, чтобы тем самым исправлять вывих бедра. (Представьте себе такую штуку, бедную тварь морили голодом, а затем кормили соленым овсом, после чего, разумеется, животному хотелось пить. Тогда на нее довольно нелепо вскарабкивался и усаживался пациент, внизу (под тоскливо обвисшим пузом лошадки), ему связывали вместе ноги, и четвероногому давали пить. Лошадка пила безудержно и громко, ее покатые бока упруго и более обычного раздувались, в следстие чего вывихнутое бедро становилось на место). Так вот тем же способом на место становилось мое поврежденное лицемерие и вместе с ним жажда унижения. Не надо быть гением или (на худой конец) провидцем, чтобы понять, что наши удовольствия могут принести кому-то страдания, но разве от этого удовольствия станут менее приятны?
   На утро (как и предполагалось) в почтовом ящике мною был обнаружен небольшой конверт и мелкий, но полный достоинства почерк, после чего я тайком проследовал в свой кабинет. Читателю (равно как и мне в свое время) не составит труда определить его отправителя. Писала она примерно следующее: Уважаемый г-н Б....., искренне прошу извинить меня за то, что подвожу Вас своими обстоятельствами (моя интерпретация), и я покорно приму любое по отношению ко мне решение (ну естественно!). Дело в том, что моя матушка совсем слаба и не ровен час, сегодня - завтра может умереть, и я не могу оставить ее сейчас одну (как трогательно!). Прошу Вас дать мне еще недлю сроку (авось она умрет!). Ниже шла всякая ерунда вроде извенений, что она не смогла телефонировать по причине неисправности линии и поэтому обременяет меня письмом, уверенностей, что я (будучи "добрым и отзывчивым")непременно пойму ее переживания, тактичных и неуместных беспокойств о оздоровье малышки, и еще не помню что. В конце листа, справа, робко торчало четырехзначное имя, а перед ним, сквозь облачную дымку, горным непролазным хребтом выпирало "Ваша".
   После такой гнусной проделки, будь она подле меня в ту минуту, я бы растоптал ее как плюшевую куклу. В распаленном горле моего здравого смысла образовался ком сомнений, тем самым сузив поступающий в него и так скупой рационализм до предела. Но все-таки и через этот жалкий зазор успела просочиться все та же подлая мысль о зловещем зговоре и вяло плюхнуться в общее варево расплавленных образов. Как, наверное, искренне, до тошноты они смеются надо мной! Как же забавно дергать за прозрачные ниточки мое неповинное и незащищенное вожделение! Как же безропотно и торжественно взираю теперь на них я!
   Я, скорее физически, чем морально, не могу перечитать вышенаписанное, поэтому прошу читателя простить меня за возможные повторы. Например, я помню что раскланялся в том, что не даю описаний и имен своих персонажей, как, должно быть, подобает человеку, взявшемуся донести до чужих глаз отрывок своей собственной жизни. Я действительно их не даю, по крайней мере в том виде, к которому мог привыкнуть опытный любитель, стараюсь снизить их встречаемость или явное прочтение. Я слишком долго занимался деталями и теперь было бы невежественно обременять читателя этими конкретными привязками к той или иной мелочи, тем самым прерывая недоступный ход его мыслей. Но взамен, как великий кудесник и шарлатан, предлагаю нечто иное и, как мне кажется, не менее важное. И если читатель простит мне этот вольяжный тон и не откажется проследовать дальше, то еще многое заставит его прочувствовать правомерность такого довода.
  
   Жизнь занялась с краю. После письменного однонедельного приговора, подмигивающе лежащего прямо передо мной на столе, и сулящего мне до конца неведомую, но довольно прозрачную и не столь радушную перспективу, меня, с неумелой и раздражающей настойчивостью молоденькой куртизанки, стали одолевать распространенные в моем недоверчивом и постоянно оглядывающемся сознании мрачные и жестокие размышления. По новому положению, моя экзистенция вновь претерпевала катаклизмы, в то время как мое двукосое спасение аккуратно вытирало пот со лба своей родительницы, пожераемой каким-нибудь (надеюсь) страшным недугом.
   И вновь мир делился пополам и являл человеку пороки его. Испугался того человек, и бежал он из земли своей, но не находил нигде успокоения. Мне чудилось, что меня преследует неизъяснимый и безжалостный рок, что я спотыкаюсь и падаю, и он, немного приостановившись и не свершив окончательного шага, дает мне подняться и продолжать снова. Теперь я мог ожидать всего и, казалось, ничто не способно удивить меня больше. Навязчивые побуждения, как африканские пчелы, полностью облепили все темные места своей еще шевелящейся жертвы. Не в силах более терпеть, я решил прорепетировать как разом покончить с ними и уже было потянул на себя верхнюю шуфлятку письменного стола, где в книжно-бумажном мраке умиротворенно посапывал прохладнотелый и безотказный мавр-палач, как вперемешку с этим отворилась дверь, в комнату вошли и репетиция сорвалась. Решительная рука одернулась и напуганно спряталась на колене. Сердце дрогнуло и сжалось, как после укола, потом на мгновение застыло и так же внезапно отдалось глубокими тяжелыми ударами, заполнившими все грудное пространство. В новообразовавшемся прямоугольном проеме, который так тщательно скрывали до этого вторжения, небезосновательно возникла высокая фигура. "Что-то М... задерживается, ты не знаешь в чем дело?" - просыпалось на пол и мелкими бусинками оборвавшегося ожерелья запрыгало и зазвенело повсюду. Я молчал. Все произошло настолько быстро, что я не понял что именно. "Ты слышишь, (имя)" - вновь запрыгали бусенки, но уже где-то совсем рядом. Источник звука приближался и на руках у него слюняво шелестел еще один. Это и заставило меня очнуться и моему расстроенному взгляду предстало полуобнаженное тело с подвижным свертком. Оба спросонок выглядели вялыми и ложно-грациозными, равно как и ее (понятно чьи) глаза, которые едва не закрывались под невидимым натиском еще не прошедшей дремоты. Маленькое существо постоянно вертелось, то и дело влажно упираясь своим личиком в полуприкрытую грудь Мадонны, оставляя на ней мелкие следы. Она же слегка наклонила голову и с легкой улыбкой взирала на это божественное безобразие. Закономерной трогательности эта картина у меня не вызвала. В их диаде нашему триумвирату делать было нечего - в таком положении я был лишним, но и не претендовал на какую-либо роль в воспитании девочки, скорее наоборот - я старался избегать любого с ней времяприпровождения, и лишь в присутствии няни (по понятным прчинам) изредка брал ее на руки и целовал в лобик. Такая реакция на беззащитное и ни в чем не повинное существо немного тяготила меня, но этот совестливый писк был настолько тих, что тут же терялся в клубке более громких стонов ее матери, чего было достаточно для полного моего забвения.
   Для остальных же, особо любопытных, (были и такие) я играл воплощение любящего и заботливого отца, которому приходилось много работать, но зато малышка ни в чем не нуждалась. В нашей лже-истории все складывалось замечательно - когда я повстречался с будущей мамашей (на свадьбе ее увядающей, но полной оптимизма тетки, которая после тихого и скоротечного бракосочетания, на следующий же день перебралась с новоявленным женихом (уже третьим) в западную часть мира в поисках, как она выражалась, "неземного счастья"), то никаких признаков беременности у нее обнаружено не было, следовательно и ребенок (как гласила все та же легенда) появился в результате наших кропотливых и целенаправленных мероприятий, и ничего в том предосудительного нет и быть не может, когда два человека решаются на такой ответственный и угодный послевоенному обществу поступок, да еще в такие сжатые сроки. На самом же деле это значило, что я по собственной воле примастился к брюхатой проститутке, суетливо отыскивая на своем теле не тронутые (к тому времени) остатки человеческого достоинства и сострадания, пытаясь с его ветхой помощью заткнуть собственные щели, из которых так и несло презрением к этому не родившемуся существу. Но скудные лохмотья таки не смогли законопатить все изъяны, становившиеся все заметнее (как ее живот) и после не скрываемые вовсе. Я точно знаю, что она явно догадывалась о моей неприязни к ее крошке,(которую я, однако старался нарочно не демонстрировать) но молчала. Я поступал также и в конце концов нашел для себя нечто забавное в роли сердобольного папаши, озабочено мелькавшего в глазах пронырливых соседей, то и дело подмигивающих моему "счастью", когда мы в троем выходили на запланированную (скорее распланированную) воскресную прогулку для оказания должного впечатления на их плоские, но мнительные умы. Я деловито катил темно-синюю коляску, она улыбалась, солнце, легкий вечерний ветерок, летние приветливые запахи. Затем существо ревело и мы всё пытались его успокоить, от чего оно заливалось еще оглушительнее и мамаша (с озабоченым и нежным выражением) вытаскивала его из-под кружевной радуги колясочного нефа и брала на руки. Это нехитрое действие чудным образом оказывало ожидаемый в большинстве случаев эффект и существо, хоть и не сразу, но замолкало полностью. Ах, какая прелесть, ах, как на маму похожа... Да и на папу! Ах, смотрите, какая хорошенькая!
   Вот такой спектакль мне надлежало вынашивать, что (по правде говоря) доставляло мне массу занятного. Но ни на мгновение я не отходил от истинного контекста наших прогулок: она - проститутка, малышка - тому порочное подтверждение, я - не ясно кто, но отчетливо ненавидящий их обоих. Она не хотела быть матерью, и тем более одинокой и я уверен, что со своими обширными связями, надежно бы пристроила девочку в какой-нибудь приют с мелодичным названием и не связывалась бы со мной. Но есть одна странность. Она с такой же легкостью могла совершить аборт, тем самым оградив себя от потери формы, цвета лица и (что самое важное) временной и обременительной недееспособности. Конечно, (как позже выяснилось) находились желающие общаться и с беременной, и она, сияющая и обворожительная, (ах, Икард, как ты жестоко ошибался) прекрасно этим пользовалась. В начале. Но оправдало ли такое явно не стоящее (и без этого в ее неуемной жизни хватало утешений) поведение тяжелые (почти в сутки) роды, когда она едва не осталась на том мерзком окровавленном столе и тогда ее лишь чудом спасли несколько пар чьих-то многовидавших рук.
  
   Но к чему же все эти тайны, к чему было скрываться? Резонно мог спросить любознательный читатель и несомненно оказался бы прав. Пожалуй, я слегка приоткрою завесу и постараюсь вовремя ее задернуть, чтобы тот ненароком не поперхнулся. Ответ на вопрос удивительно нелеп, впрочем как и многое из того что здесь приведено, и сводится к тому, что моя Мелитта постоянно искала все новых приключений и тайная измена несуществующему мужу, которую она шепотом приводила в защиту своей вуальности и избирательной доступности необыкновенно щекотала нервы и ей, и тучному господину, который был напуган и одновременно возбужден непременной расправой, которую я якобы обещался произвести, если бы застал их в акробатических этюдах. Таким образом она вышла на новый виток, автоматически повысив и без того должную квалификацию. Круг ее знакомств резко сузился, стал элитнее и роскошнее, хотя прежнее общество во многом превосходило доступные рамки утонченности. Замужняя дама необъяснимо привлекала сильнее, вызывая больше положительных эмоций и затрат, чем одинокая (пусть и дорогая) шлюха, продающаяся большую часть своей жизни, но принципиального различия в них не было, менялись только вывески, а трактирная мебель оставалась прежней. Однако, таким образом она законно избавлялась от своего работодателя, сказочно обогатившегося на предоставляемых ею услугах, и он чуть было не убил ее в порыве ярости, но вовремя спохватился (подробностей я не знаю). Разумеется, многие ценители ласк знали ее в прежнем обличии и перемену восприняли как личное оскорбление.
   Порядком устав от постоянных плотских утех, новоявленная куртизанка все больше отдавала предпочтение человеческим играм (точнее играм в людей). Ей доставляло необычайное удовольствие завораживать и увлекать в пучину какого-нибудь (обязательно женатого) господина, держа его на длинном поводке, когда этот пес в золотом ошейнике исходил бешеной слюной от желания обладать новой хозяйкой. Ее нечеловеческий ум, которому многие могли бы чистосердечно позавидовать, ежеминутно строил необыкновенные схемы расправы над несчастной жертвой, и с каждым разом эти идеи становились все продолжительнее и искушеннее. Развитию таких наклонностей, неожиданно перекинувшихся на меня, способствовал новый спектр знакомств, чья упомянутая элитарность выражалась скорее изощренной извращенностью, нежели утонченной изысканностью манер. Требовавшие жестокого с собой обращения были готовы на любые унижения ради услащения своей неистовой похоти. Ей же нравилось наблюдать за их жалкими страданиями. И я это узнал, узнал только сейчас, когда сам оказался перед запретной дверью, за которой, щурясь в замочную скважину, меня, скалясь и изнемогая, поджидала та же участь, и теперь ей необходимо было всеми силами совратить меня и уютно разместиться в стенах моего дома, окончательно сделав из него подобие греческих диктериад, а меня своим немым соучастником. А в случае дознания, кто бы мог заподозрить трогательную и слезливую мать с ребенком на руках и уважаемым мужем впридачу, к тому же милая дурочка непременно подтвердит нашу непричастность! Но мы не были официально расписаны и, стало быть, она не могла до конца оставаться спокойной, что в случае ареста нас не попросят предъявить свидетельство о браке, в котором должно стоять определенное число столь памятного и давно минувшего дня! И, следовательно, она всячески будет пытаться заставить меня переступить эту законную грань, за которой так ленно-маняще переливается эфирная безмятежность. Неужели в этом кроется вся загадка?! Но почему я! Неужели я был именно тем простодушным дураком, столь же искуссно обведенным вокруг сразу целой кисти! Неужели ничего большего в этом нет и я просто подвернулся под руку, и не случись этого, на моем месте оказался бы любой другой?!
  
   Теперь я вновь прикрываю завесу, из-за которой так нечаянно и резво выскочила пегая озорная свинка в остром конусообразном колпачке, и возвращаюсь к прежней утренней сцене.
   "Что ты читаешь" - снова запрыгало по полу и от этого звука я, вяло и небрежно цепляясь за враз обеззубевшие мысленные выступы, еще хранящие под своими сводчатыми нёбами диковенные красочные сюжеты, стал ощупью пробираться обратно в себя: "Пришло письмо от М..., она будет только через неделю - с матерью совсем плохо". "Что ж, как-нибудь обойдемся". При этих словах, моя маленькая падчерица издала неопределенный гортанный треск и еще больше завертелась в своих свежеутренних простынках. "Конечно, обойдемся, как-нибудь обязательно..." - думал я про себя, одновременно по-гидравлически монотонно сжимая давеча отступившей рукой, в которой неожиданно спохватилась былая задиристая мощь, собственное колено, что, казалось, под таким давлением оно вот-вот поддастся, сухо хрустнет, продавится и стальные пальцы, напряженно преодалев костно-покровный рубеж, тут же, словно разрядившись, резко и тупо уткнутся во что-то заведомо мягкое и теплое. Вопросов больше не было, после чего я наблюдал упругую, с почти невидными остовами лопаток и позвонков спину, (вместе похожими на католический крест или новонайденный, бережно очищенный кисточками кропотливых антропологов, фрагмент прекрасно сохранившегося динозавра, грозившего стать сенсационным открытием, предметом восхищения и объектом многочисленных вспышек фотографических ламп), плавно развернувшуюся головку с прежнеобращенным, ничего не выражающим взором, направленным на этот кружевной атрибут материнства, который, должно быть, шалея от внезапно обрушившегося на него внимания, извивался все проницательней, так что сквозь белый морщинистый плен пробилась крошечная, но полная самостоятельности, пяточка. Вряд ли это женское произведение представляло собою большую ценность, чем пара дорогих чулок, поход в ресторацию или концерт, и не играй оно отведенной хозяйкой роли, малышку нашли бы под дверями какого-нибудь приюта. На меня же она не взглянула ни разу, но я давно и безоговорочно миновал ту черту, за которой обида имела заостренные очертания и могла легко поцарапать мое розовое нутро; теперь же я видел ее как близорукое бесформенное марево несочетаемых цветов, тучно расползавшихся по сторонам как облака с детских рисунков. Наконец, видение шелковисто выплыло из кабинета, должно, до щелчка, не закрыв за собой дверь, отчего она снова зазевала от навалившегося на нее сквозняка (только сейчас его заметил), выдав (словно дразнясь) узкий и вытянутый (как язык спящего на боку великана) отрывок коридорных обоев. В унисон с дверью, точно приводя в исполнение хитроумный план, истерически взмыла легкая шторка на противоположной стороне комнаты, образовав между собой невидимый шлейф холодного потока, и, повенчавшись таким образом, вынудили меня подняться и уничтожить их обоих.
   С какой же легкостью, в одно движение, я бы переломил ей хребет и оставил обездвиженно (как мне представлялось) кричать и корчиться от боли, не давая при этом потерять сознания, периодически поднося к ее выеденным кокаином ноздрям нашатырный спирт. Рядом с ней валялся и визжал бы полуторамесячный ребенок, на которого мне было достаточно наступить, чтобы он замолчал. Вся эта картина детально предстала перед моим внутренним взором, и я вновь провалился в себя. Ах, не спешите, не спешите отпечатывать эпитафию диагноза на моем челе! Ах, не колите мне галоперидол!
   Но продолжения не было - я по-прежнему сидел в кабинете и бездействовал. В одних лишь мыслях я был способен на резкие и необдуманные поступки, то и дело приводящие меня в благоговейное состояние, когда, точно по чудесному моновению полосатой палочки разукрашенного фокусника, мои терзания прекращались и наступало тихое солнечное утро. Но противоречие оказалось сильнее. Даже по завершении той кровожадной операции, когда я холодно расправлялся с матерью и ребенком, на покрытой долгожданным утренним солнцем дорожке, четким контрастом оставалось валяться нечто сиюминутно ненужное, но, в последующем, крайне важное, как в спешке потерянный кем-то зонтик. И таким вот мощным рывком, я пытался навсегда порвать с ней? Навсегда оторвать ее от своей плоти, к которой она так тщательно присосалась, и не оставить при этом кровоточащей раны? Как не вытаскивают пуль, удачно застрявших в голове или где-нибудь в теле, дабы не навредить пациенту. И что же было важнее - минуты отчуждения после совершенного преступления, вскоре неминуемо переходящие в сумасшествие, либо продолжение мучений, приносящих свои (хотя и скудные) утешения? И вновь ответ оказался прежним. В последний раз.
  
   ***
   Если быстро водить чернильным пером по бумаге, то написанное, ровной змейкой ложится на лист, но стоит лишь на мгновение призадуматься и остановиться, не оторвав при этом руки, как тотчас же линия начинает видоизменяться, набухать и, в конце концов, расползается в черную кляксу. Часто натыкаюсь на мысль, что не окажись я тем вечером на перроне...
   В тот августовский день, подозрительно выпавший на субботу, (хотел было написать памятное число, но вряд ли оно теперь имеет какое-то значение) довольно пасмурный и во всех отношениях невзрачный (хотя и теплый), я и мой старый приятель дожидались вечернего поезда на П..., коротая время в небольшом, но шумном и грязноватом привокзальном кафе. Субботу я терпеть не мог по одной непростой причине - со мною вечно что-то приключалось, и то, что происходило, как правило, не вселяло в меня должного оптимизма, свойственного натурам жизнерадостным и бедным, браво относящимся ко звонко-ревностным пощечинам судьбы именно из-за того, что терять им нечего, отчего их сон и аппетит оставались неизменными. Мне же терять было что, посему я и нервничал всякий раз, как наступал предпоследний день недели, освинело подмигивающий мне своими двумя "б". И на сей раз моя настороженность была вознаграждена сполна, как преданный слушатель, получающий долгожданный автограф, зачарованно лицезреет, на миг ставший близким, некогда далекий и недосягаемый образ. Вот и со мной случилось что-то схожее, за исключением того, что раньше я никогда ее не видел, и при встрече был, скорее, груб, чем зачарован. Мой друг (редактор одной популярной столичной газеты) предъявил ее как свою невесту (он всех так представлял) и сказал, что она поедет с нами в П..., а затем они с ней отправятся к его родителям в Д..., которым он (вот уже тридцать лет) обещает жениться и, то и дело, привозит кого-нибудь (как лекарство), чтобы хоть как-то успокоить стариков, впрочем, потерявших уже всякую надежду на внуков по его линии (у него еще есть сестра с двумя дивными крошками).
   Смотрелись вдвоем неуместно (она была намного моложе и выше его), но, как мужчина, я сразу взвесил все положительные стороны такого положения и где-то даже был рад. Он же - лысоват, несколько тучен, но всегда опрятен и сияющ, несмотря на свою яркую полувековую историю. Она - мила и обходительна, ранима и немногословна, роскошна и недоступна. Таким букетом ощущений обдало меня первое о ней впечатление, оказавшееся не таким уж ошибочным, как зачастую бывает. Пили мы кофе (если так можно было назвать мутную черную жидкость) и с нетерпением ожидали прибытия поезда, решительно и с некоторым презреним проглядывая на большие круглые часы, висящие над входом в кофейню. Во втором классе (о, первый класс! О, бархатный рай!) нас ожидало много большее (хоть и несравненно дороже), чем здешние станционные удовольствия. Моей свежевыкрашенной (к тому времени, как уже упомяналось, я неожиданно разбогател и теперь, опрометью покончив с прежней жизнью, направлялся принимать новые дела, искренне надеясь в них вникнуть) судьбе требовались полагающиеся ей закономерности, деликатно включающие в себя: дом в пригороде, сад, пеструю вереницу вынужденных обременительных знакомств, и жалкий вокзальный антураж, вместе с остроносой, поминутно чавкающей стрелкой, оскорбительно безинициативно карабкавшейся по скользкому белому покрытию циферблата, приближаясь к столь долгожданной для меня отметине, все больше подогревали во мне справедливое желание перевоплощения. Можно сказать, я даже рвался из своего предыдущего вещеположения, но вместе с тем, любые неожиданности, могущие возникнуть во время моего спешного канатного перехода к зыбкому раю, крайне меня тревожили, и если бы не настоятельные просьбы моего приятеля сопровождать его (благо нам по пути), я ни за что не поехал бы в субботу. Утешался лишь тем, что, пожалуй, так будет спокойнее, и, в случае чего, я буду не один. Так он получил мое согласие, чему был несказнно обрадован - то ли от того, что предвиделась компания (тогда я думал, что он едет один), то ли из предвкушения нанести мне мнгновенный и неглубокий укол своей очередной пассией. Как выяснилось - ни то и ни другое, хотя второй вариант не был полностью выброшен из его здравого расчета. Но об этом чуть позже.
   Я был представлен как лучший друг, преподнесен как прекрасный во всех возможных и невсевозможных отношениях человек, отображен как герой войны, чего на самом деле не было (кроме последнего), и виновником такого широкожестового к себе отношения, я, скорее, мог заподозрить свое согласие, либо желание произвести впечатление на даму, нежели себя самого, однако это не оказало должного на меня действия - во мне уже толкался ухмылкой завиточек снобизма, и я так же быстро (сам того не ведая) попадал под его горделивую власть, как ранее непьющий отчетливо и некрасиво пьянел от пустяковой рюмашки. О моем наследстве, о котором я по неосторожности проговорился во время нашего телефонного разговора, он не упомянул, снискав тем самым мою немую благодарность. Невеста реагировала правдоподобно, и в особо витых местах, когда маэстро, для придания какому-нибудь пустяковому моменту надлежащей важности, торжественно и многозначно поднимал палец вверх, широко, но безвкусно раскрывала глаза, как кукла, при этом слегка морща лоб, и различными гортанными звуками выражала нечто вроде удивления. Картина идиотская. Если бы он на ней и вправду женился (подумал я тогда), она вполне определенно оказалась бы нестерпимой комнатной дурой, полностью лишенной малейшего чувства недоверия, и как птенец раскрывала бы рот, в то время как ее пичкали разными небылицами. Превратилась бы в ночной столик, блестящие бестолковые журналы, билеты на премьеру спектакля (попавшего в струю и ставшего после популярным), мутно-синие неоновые огни, разбавляемые околопанельными лужами, глянцевые таксомоторы. Потом я подумал, что это, должно быть, продукт моего снобизма и откровенно наплевательского отношения (опять это слово!) ко всем присутствующим. Наружу, на свое лицо, я мирно выпускал попастись лишь сдержанную, отбившуюся от остальной мимики, улыбку, которой предписывалось скрывать мое все нарастающее раздражение, тем самым поддерживая в чистоте мою незаконнорожденную репутацию, в то время как я не мог точно определить, кто из них выводит меня больше - неистощимый на слова газетчик, или эта истощимая (и, к тому же, тощая) на здравый смысл особа. И почему я не подам ему знака, чтобы он попритих или шутливо не скажу ей, чтобы она не слушала этого болтуна? Ведь это никак не повредит мне, а даже напротив - избавит от дальнейших неприятных ощущений, привнесет разнообразие, пусть и самое бессмысленное. Но я отчего-то не спешил положить этому конец. Пожалуй, она не так уж недоступна (в силу своей глупости) как я раньше думал. Внезапно я представил, с каким проворным равнодушием я бы утер нос этому прохвосту с его очарованием, небрежно, мимоходом пополнив ею свой ягдаш. Интересно, как бы он отреагировал на подобное незапланированное ответвление от своего столь преднамеренно намеченного пути. И как он проклинал бы меня, заодно с собой, за мою неблагодарность и свою высокопарную несдержанность. И во что бы это в последующем вылилось - во вражду, ненависть, или, наоборот, не вызвало бы у него столь категоричного протеста. В любом случае, она была не первой и не последней, и попроси я его в открытую о подобной услуге - не исключено, что он бы мне не отказал, уступив ее на правах того же ночного столика или билетов в театр, ибо никаких (по моим наблюдениям) возвышенностей в их отношениях не было и они носили - с его стороны - чисто телестный характер, с ее же - меня это не интересовало, хотя, с моей стороны, если в ней витали бы какие-нибудь нежные чувства, мне пришлось бы сложнее. (Вне сомнений, найдется некто, кто осудит меня за эти строки, посчитав недостойным так отзываться о женщине, и он будет прав, равно как и я).
   Как бы там ни было, сия затея, не смотря на возможные последствия, оказалась мне по душе, но в силу теперешних обстоятельств - отъезда, волнений, новых обязанностей и туманного еще будущего - я сразу же отказался от такой, довольно скользкой и, безусловно, только лишь теоретической аферы. Мне надлежало сохранять свежесть помыслов и деяний, иначе я подвергал необоснованному риску все мероприятие. К счастью, моим помощником оказался протяжный паровозный гудок, парализовавший моего приятеля (на тот момент он рассказывал что-то о своей газете) и впервые за все это время, точно джина, высвободивший ее чуть низковатый голос, произнесший нечто вроде "Слышите, это наш". Я был несколько удивлен такому неожиданному, но довольно удачному контрасту внешности и издаваемых ею звуков - по всем нормам (если таковые имеются) она должна была выдать много выше и, следовательно, не привлечь к себе внимания. В сущности, ее голос сам по себе ничего особенного не представлял, и услышь я его у себя за спиной, не видя при этом говорящего, то наверняка не обернулся бы, но именно в сочетании с ее наружностью, он преобретал магические свойства, отчего мне хотелось вызвать его вновь (как на сперитическом сеансе), но я так и не решался задать ей какой-нибудь, пусть даже совсем незначительный, вопрос. Мой мозг, в отличие от меня, растерялся меньше, вытащив откуда-то картинку с изображениями поющих женскими голосами бородатых мужчин или загримированных под них массивных женщин, некогда веселивших античную публику. Конечно, в силу своей фантазии, он изрядно преувеличивал - различие не было настолько ярким, однако его находчивость, как ни смешно, произвела на меня необъяснимый эффект, придав мне столь необходимую уверенность в положительном исходе, точно я случайно услышал благоприятный прогноз или мать не нашла в списке убитых фамилии сына, или еще что-то в этом роде. Скорее, в том не была полностью его заслуга, и на мое состояния оказали влияние окружающие меня предметы и звуки - те же часы, хлопающие крыльями двери, шумная, подвыпившая компания, (о которой я не упомянал) ввалившаяся в кафе, вместе с густо и неумело раскрашенными девицами, с чего-то выпялившимися на нас, и, как мне показалось по выражениям их низкосортных лиц, непременно что-то бы выкрикнули в нашу сторону, если бы спутники не увлекли их за собой к прилавку, паровозный гудок, ее неожиданный голос, который я так и не мог стряхнуть с себя.
   "Да, да, наш" - подхватил газетчик и, нагнувшись, извлек из под стола свой чемодан - он не любил тоскать с собой много вещей, и в дороге обходился лишь самым необходимым - привычка спешной молодости, преследовавшая его во всем, за исключением вкусно и обильно поесть - вот почему он, (когда мы только заняли купе, не успев в нем толком разместиться и окунуться в долгожданный пассажирский мир: продавить, в долгожданном упоении, мягкие сиденья, просмотреть миниатюрные картинки, причудливо разбросанные по стенам) подхватив нас под руки, потащил в вагон-ресторан. Я сразу же отказался, заметив, что все прелести второго класса ждут нас не раньше как тронется состав, к тому же, о них будет сообщено отдельно. Газетчик был уничтожен. Будто подстреленная на лету птица, он, на мгновение застыв, обмяк, попятился и резко хлопнулся на сидение, изобразив на своем лице очень сложную в описании гримасу. Я был в восторге и то, что он совершенно точно знал распорядки и, забывшись, так запросто опростоволосился, привело меня в теплое полудремотное состояние, (я явно шел на поправку и успокаивался все больше) после чего я буквально повалился на свое место и блаженно в нем увяз. Дама совершенно спокойно и невесомо присела у окна и, придвинувшись совсем близко, как ребенок, едва не касаясь его носом, принялась через него что-то разглядывать, никак, казалось, не реагируя на происходящее. Если бы кто-то в тот момент вошел, то непременно бы подумал, что здесь мгновение назад грянул скандал и, разрядившись, разбросал участников по разным углам. В ее поведении я, мельком, заметил нечто вроде пристыженности, однако ее взгляд существовал отдельно, и настолько живо увлекся невидимым для меня застекольным зрелищем, что мои догадки тотчас об него разбились и меня окончательно разморило. Воцарилось необыкновенное молчание (газетчик так и не раскрыл рта) и на его фоне, сквозь пелену моей сладкой полуприкрытой неги, любые уличные звуки становились настолько отчетливыми, точно купе не имело стен, либо они неимоверно истончились, так и норовя осыпаться, как штукатурка; и за этой никчемной перегородкой (которая все-таки ощущалась) кто-то в нетерпении барабанил пальцьцами по картонной коробке, ругался, помогал втащить вещи, обещал непременно написать по прибытии; и еще много-много разных голосов гудело, тысячами слов напирало снаружи и змейками отдельных фраз просачивалось сквозь образовавшиеся в стенах трещины, как при наводнении или перед прорывом водохранилища, когда каждым фрагментом себя чувствуешь все огромное, становящееся материальным, напряжение, и, кажется, что еще чуть-чуть, и она рванет на тебя тоннами воды и бетона. Впечатление было таким, будто мы по-прежнему находились в той убогой кофейне; и снова передо мной возникли размалеванные девицы, так и не успевшие что-то сказать, отвлеченные своими расторопными кавалерами. Интересно, какие слова эти бабочки могли бы произвести на свет и почему это хотели сделать все вместе, словно это было заученное наизусть приветствие или напутствие в дорогу? Вся эта картинка, оттолкнувшись незримой своей частью от моего затуманенного сознания, начинала медленно уплывать в неясную и удивительную даль.
   Проснулся я от того, что над моим лицом кто-то склонился. Было уже далеко за полночь - купе захлебнулось мраком и лишь в трапеции окна (маленькие шторки неровно отгрызли у него верхние углы, как дети у печенья), нервно шевелилась бледно-серая ночь. Узнал я ее не сразу, но, спросонок, не испугался, хотя пробуждение такого рода было малоприятным. Она молчала. Первая моя мысль была о том, что идет какая-то проверка - билетов, документов; вторая - что-то стряслось с газетчиком - может, приступ (он как-то жаловался на сердце), третья - на меня напали. Все это разом промелькнуло в моей голове и я толком не знал, чему отдать предпочтение. "В чем дело? Что-нибудь случилось?" - прошептал я и попытался привстать, но тело затекло и не слушалось - я заснул в неудачной позе и теперь практически не мог пошевелиться (если на меня и вправду бы напали, то врядли я оказал бы хоть какое-то сопротивление и оказался бы удобной и покладистой жертвой, как манекен утопленника на курсах неотложной медпомощи). Мне так и не ответили. Тогда, опасаясь худшего, я попытался выглянуть (шея работала на зависть слаженно) из-за нее и посмотреть на то место, где в последний раз сидел газетчик. Видно ничего не было и я, не получив ясности, несколькими мгновениями позже, перевел взгляд обратно. "В чем дело?!" - уже громче сказал я и вновь попытался привстать - на этот раз более удачно - кровь потихоньку начинала поступать к обездвиженным конечностям, после чего я уперся руками в основание сидения (за ночь, непостижимым для себя образом, я практически полностью сполз на пол и моя спина оказалась на уровне сидушки) и, с усилием отжавшись, занял нормальное положение. Все мои действия были безукоризненно повторены теми же очертаниями, точно мне, во время сна, нацепили сразу две маски, и стоит мне только стащить с лица одну из них, как где-то совсем рядом щелкнет выключатель, шутник рассмеется и наваждение потеряет свою силу. Я было потянул руку к маске, и, едва коснувшись ее, ощутил гладкое на ощупь тепло. Маска оказалась живой. "Что случилось?! Где .... (газетчик)?!" - повторил я снова, и на этот раз мне ответили. "Не волнуйтесь, его здесь нет - он в вагоне-ресторане. Я просто хотела посмотреть, все ли у вас в порядке, а то вы так неестественно заснули. Понимаете, мы не хотели вас будить, ... (газетчик) сказал, что вы устали, а сон - лучшая пища, поэтому мы отправились без вас. Однако, я все беспокоилась и решила проверить все ли у вас в порядке". C этими словами, она небрежно поправила прядь скатившихся на лоб волос. "Я было подумал, что-то случилось". "Ах, вот видите, я вас все-таки напугала. Я такая неуклюжая (и тогда я в этом не усомнился). Верите ли, я так и знала, что напугаю вас! Ах, простите, простите! Зря я приходила!". И остальное в этом же роде. Эти причетания меня мгновенно утомили, но вместе с тем я снова услышал ее мистический голос, неприятно дополнивший и без того мрачную атмосферу купе. "Включите свет - здесь где-то должен быть выключатель" - сказал я, смешав свое раздражение с мыслью посмотреть как она будет действовать в потемках. Действовала она еще более неуклюже, чем я мог представить. Зацепившись за мою ногу, утеряв на мгновенье равновесие, она едва не рухнула прямо на меня, и от такого явного предчувствия, я даже выставил вперед руку. Но все обошлось - еще несколько движений и ее перчатка, скользнув по стене, увлекла за собой и язычок выключателя. Купе вызывающе засветилось. Этому откровению предшествовал какой-то стук за стеной, впрочем, мгновенно рассосавшийся в навязчиво озарившемся пространстве. Я уже успел пожалеть о своей просьбе - свет был ни к чему и лишь оттенял и без того выпуклые пейзажи на стенах с купанием каких-то мифологических, и, должно быть, очень даже не дурных для того времени девиц (как только мог я разглядеть ошеломленными, и еще не пришедшими в себя, глазами). Такая картинка висела ровно напротив меня и было очень забавно, и, в то же время, немного странно, что купальщицы лишь теперь, посреди ночи, явили мне свои увековеченные придирчивым исскуством очертания. Свет выполнил роль посредника между нашими вглядами и венцом односторонней сделки стала легкая усталая улыбка на ее лице, похожая на невостребованное желание. "Ну, я, пожалуй, пойду. Не буду вам мешать". И потом, уже выходя и лязгнув перед собой дверью, добавила: "Присоединяйтесь к нам - мы будем только рады". Затем, створка сомкнулась. За окном (с наступлением прозрения) все окончательно потухло и лишь размытые отображения различных предметов, разброшенных на прилегавшем к нему козырьке стола, торопливо лежали на его матовой-стеклянной поверхности, неприкрыто искрясь своей мнимой очевидностью.
   Следует немного приостановиться и наложить шину на образовавшийся сюжет. Моя внутренняя незастрахованность в подобных ситуациях, сродни детскому страху пробуждения в темной комнате, опрокинула мой и без того хлипкий кораблик, и увлекла его вниз по улице, где он мгновенно был съеден сточной решеткой. Я стал волноваться, и тем невесомее становились попытки вовремя спохватиться и дать себе четкий отчет в происходящем, хотя запремеченные мною купальщицы, нерешительно, но все таки спорили с настоящим суждением. Меня пугала картина в целом. Я крайне редко засыпал в общественных местах (к таковыми для меня относятся и поезда) и уж тем более меня никогда не находили в подобном положении и не будили подобным образом. Человеку нормальному, конечно, будет невдомек мое состояние, но спешу уверить, что оно более чем закономерно и не всякий на моем месте повел бы себя более осмысленно. Еще с детства я не переносил столь внезапных, схожих с ночными кошмарами, просыпаний, когда за окном было еще темно и в комнате никого не оказывалось (мой старший брат часто перебирался в постель к родителям - матери и отчиму), когда из привычных (при дневном свете) предметов, вырастало нечто чертовское и уловимо вездесущее. Унизительно тихо и неподвижно таился я под одеялом, после чего долго еще не мог заснуть, а иной раз - не спал и вовсе. Со временем страх атрофировался, но не настолько, чтобы я о нем забыл и не был бы уверен, что он снова о себе не напомнит. На его место пришли другие, более организованные страхи, о причине (или причинах) которых мне оставалось только гадать, перебирая в голове различные мелочи, которые могли преобразится за эти годы в устойчивые образы. Так, например, я боялся, что меня во сне могут задушить или зарезать, и что прежде я увижу лицо своего убийцы. Именно поэтому, мне на мгновение показалось, что мои кошмары воплощаются наяву, когда неопознанное еще лицо, склонившееся над моим и спустя его пародировавшее, исторгнет из себя какую-нибудь завершающую реплику-приговор, за которой неминуемо последовало бы его притворение. Но все это не было чем-то постоянным (здесь я разачарую своих врачей) и, скорее, носило характер столь же изменчивый и примитивный, как привязанности молоденькой и избалованной девчонки.
   Может, я и рос слишком восприимчивым ко всякого рода изменениям, довольно часто происходивших в семье, а, может, это всего лишь попытка оправдаться перед самим собой и обвинить кого-то другого. Того, кто уже не сможет что-либо мне ответить и пояснить. Может, поэтому я так быстро во что-то влюблялся и столь же быстро от этого уставал, отправляя все отыгранное куда-то вовнутрь себя, где уже серой горкой накапливался несусветный душевный (или, за-душевный) хлам, и искал что-то новое - более неожиданное и вожделенно-неслыханное, решив, что только так и можно, и что все остальное (как и человеческая жизнь) - пресная игра в поддавки, где каждый знает свое расположение и очередность хода, не зная, правда, что вслед за ним последует, (что никоим образом не сочеталось с порядочностью, которая всегда предсказуема) и с замиранием сердца станет ждать, а потом всматриваться во вновь выпавшее число, определяющее его дальнейшее поклеточное продвижение. В остальном же (и вместе с этим) - все было также недоказуемо, как и смертность человека.
   Так вот, - дверь за ней затворилась, и уже окончательно придя в себя, я просто сидел на вновь обретенном троне, столь чутко выплывшем из-под меня сколько-то часов назад. Есть мне совершенно не хотелось, что было почти странно, посему ее предложению к ним присоединиться не суждено было исполниться, чему я неподдельно был рад, и из любопытства чуть было не засек время, чтобы определить их усидчивость в ожидании моего появления. А когда бы они все-таки явились обратно, то непременно по купе запрыгали бы блошки милых упреков, вроде: "Ах, мы вас так ждали" - от нее. "Ты совершенно не бережешь свой желудок" - от него. Что было неприятнее всего? - то что я никак уже не заснул бы, и мне пришлось бы наблюдать все те лжелирические стадии становления нового дня, когда из посветлевшей полоски неба станет выползать размазанное по горизонту солнце. Но еще более неприятным было то, что представление начнется еще не скоро и тем мучительнее становилось предстоящее ему ожидание. Поэтому я закрыл глаза, желая хоть как-то огородить себя от малоулыбчивых перспектив, снисходительно (от усталости) отметив, что суббота, по-роковому изящно повисшая на краю суток, как ментик на плече гусара или красный флажок на острие стрелки шахматных часов, вот-вот сорвется и молчаливо останется в прошлом, и только чудовищное природное недоразумение могло бы помешать привычно-утомительному ходу летописи. И лишь то, что впереди меня ждут годы излишеств, укрепляло мой подорванный душевный иммунитет.
   Казалось, за окном пошел дождь, и сквозь это шумное атмосферное развлечение, (несправедливо снискавшее себе довольно узколобую характеристику среди возвышенных поэтических сословий) практически полностью сросшееся с ритмичным ходом вагона, пробивалось нечто, напоминавшее собою шепот. Откуда ему было взяться посреди этой несостоявшейся ночи, да и шепот ли это? Открыл глаза - без изменений. Обман ли слуха, зрения, или (и) всего остального? Внезапно дождь стих и через миг, надо мной раздался сводчатый гул тоннеля, хищной птицей сглотнувший гусеничку поезда. В кромешности пленившего нас чрева, точно протестуя против неслыханного дотоле хамства, еще отчетливее застучали рельсовые стыки. Двумя мгновениями позже к ним присоединились различныйе механические поскрипывания и стуки, наспех образовав собою целый митинг. А затем, если на продолжительном "у" резко раскрыть рот до "а", то получется нечто схожее с тем звуком, который был непонятно кем издан, когда мы вырвались наружу. Митингующие, видимо удовлетворившись, угомонились и суетливо разбежались, гонимые нечаянно отлучившимся, но еще недоигравшим свое дождем.
   Удивительные перевоплощения! Необидные слуховые изъяны!
  
   Вернулись они не скоро, но почтительно тихо (свет я потушил), авансом оправдав мою неявку, предположив, что я наверняка сплю. Разумеется, я не спал. Две тени таинственно и сутуло пробрались внутрь, как грабители или взрослые, подкладывающие под рождественскую елку подарки, и окажись у меня под рукой одеяло, я непременно натянул бы его по самые глаза, напустив на себя визгливый внутренний восторг предстоящей и столь долгожданной неожиданности, впрочем, довольно неумело себя разоблачившей, но не утратившей от этого последней своей привлекательности. Но одеяла у меня не было и мне пришлось лишь затаиться, дабы не лишить себя возможности лишний раз понаблюдать за тем, как наткнувшись и охнув, точно в замедленном кино, держась друг за друга (для снискания равновесия), через меня будут переступать (до вторжения я специально выставил ноги вперед и немного присполз) их высоко поднятые, как у пауков, конечности. И как можно не поддаться соблазну и не пошевелиться, распугав их точно детей, ворующих с уличного лотка сладости, в то время как мясистый торговец на что-то нарочно отвлекался, чтобы потом, как огромная живая мышеловка, сокрушительно обернуться (сработать) и с размаху хватить кого-нибудь из них по шее. Но я удержался и не сработал. Внизу, под ногами, что-то глухо хрустнуло.
  
   Рассветало именно так как я и представлял - муторно и размывчато; без единого замешательства и приступа слабоволия - природа не знала обоснованных упреков и никогда не оборачивалась на оскорбления. Невыносимое воскресное утро обмокнуло меня в свой мутный сироп, из которого было трудно выбраться без того, чтобы, в лучшем случае, не потерять спокойствия, в худшем - снова не начать раздражаться и проходить в подобном состоянии целый день, а потом, намучавшись под вечер, заснуть поздно и не сразу. Овладевая мною при всяком удобном и неудобном случае, оно, находя меня при разных обстоятельствах, всегда пыталось надо мной подшутить, толкнуть, заставить что-то сделать. И почти всякий раз, не находя в себе сил к достойному сопротивлению, мне приходилось ему подчиняться. Иногда, правда, смеялся я, когда заставал его врасплох тем, что вставал раньше или засыпал непосредственно перед его наступлением. Какая игра! - разве это не есть нечто родственное желанию остановить время, вырваться синкопой из размеренного такта существования?! Разве это не стоит столь несомненных усилий!? Поэтому, мне больше нравятся сумерки - этот недобросовестный мрак, которому совершенно все равно чем я занят. Утру же до всего есть дело. (Ах, милые мои врачи! Какие симптомы! Какие необыкновенные и красочные расстройства! Надеюсь, вы сможете оценить их по достоинству, скупо протоколируя историю моей болезни; отметить пронзительность и пестроцветную палитру переживаний моего нескудеющего воображения!).
   Какое же это неприятное зрелище наблюдать за спящими. В особенности, когда они никакого отношения к тебе не имеют, к тому же, когда все остальное уже рассмотрено, и тебе больше ничего не остается делать, как созерцать неестественно раскрытые рты и естественно, но не менее безобразно, смявшиеся волосы (редко кто спит красиво). Конечно, можно закрыть глаза, отвернуться к окну, выйти, в конце концов, из купе. Но что же удерживает? Преимущество: они тебя не видят, а ты их видишь, они понятия не имеют, что происходит за окном - идет ли дожь, или уже жарко, - ты имеешь. И если ты вдруг выйдешь, а они за это время проснутся, и когда явишься обратно, то преимущество растворится и каждый из вас будет знать то же самое. Поэтому, лучше всего читать; но книги с собой у меня не было, и никогда я еще так об этом не жалел. Необычайно бестолковое времяприпровождение. (Кто-нибудь, особо чуткий и неожиданно решительный, обязательно крикнул бы мне вдогонку, когда, своим повествованием, я, отчаявшись и не найдя иных средств к успокоению, собирался было выползти из этого злополучного купе и побродить за его бархатными пределами по узкой артерии шаткого коридора, что в поездах, и уж тем более во втором классе, так не спали, и что все это сущие выдумки. На что я, не обернувшись, лязгнул бы дверью, сделал уверенный шаг вперед и, очутившись в коридоре, лязгнул бы ею снова).
   Как бы там ни было, я все-таки вышел. Заоконность здесь мало чем отличалась от прежде виденных мною размытых и малоприметных пейзажей, кроме как их тиражом и сходством с кадрами отснятой, но все еще живой кинопленки, лентой прилепленной к стене для просмотра. Вокруг же ровным счетом никого не оказалось - и это обстоятельство благотворно на меня повлияло - я резко уставал от людского общества, и если бы я втретил в этот ранний час какого-нибудь неспящего пассажира, решившего побродить для перемены настроения, то был просто уверен, что тот неминуемо нашел бы во мне подходящего (и только по ему лишь известным причинам) собеседника. А дальше, отягощенное распросами красноречие, гармонично дополнявшее его и без того безотрадный образ, добили бы меня окончательно, и не в силах деликатно от него отделаться, я попросту вернулся бы обратно. Но никого не было. В коридоре было значительно прохладнее, чем в купе и такая перемена еще больше разграничила эти два, соперничающих между собой за обладание нерадивым пассажиром, внутривагонных мира, впрочем, и без того друг на друга не похожих. (К чему я об этом пишу? От того ли, что редко пользуюсь поездами и каждый из них для меня необыкновенно неодинаков, или от того, что, собственно, по той же причине, особо и не старался поговорить с собой на эту тему, и, обнаружившись только сейчас, она неприятно склонила меня к подобным пологим размышлениям, в которых нет места мелким острым деталям. Как тут можно пораниться правдивостью, удариться об плодовитое двоеточие, неожиданно спотыкаться об нарочно выставленные запятые, не потерять равновесия на скользком тире, и, наконец свернув со строки, устало предстать перед долгожданной и спасительной точкой?).
   Когда я вернулся обратно в купе (не знаю толком сколько времени длилось мое отсутствие), все уже пробудились и, немного помятые, выглядели бодро и отзывчиво. Особо отдохнувшим оказался газетчик: "А, это ты! И где же тебя носит спозаранку? Скоро прибываем. Какой замечательный вид! (резво поворачиваясь к окну). Какой неповторимый сюжет!". Она же прозрачно улыбнулась и также глянула в направлении вдохновленно выставленной газетчиком руки. "Изумительно! (обращался он к ней) Еще полчаса, и мы на месте". Я, пробормотав что-то вроде "доброго утра", хлопнулся на свое место и внезапно почувствовал под собой невнятный по ощущениям предмет, который упруго подался внутрь сидения, слегка хрустнув. Не успев придумать, что это могло быть, я тотчас вскочил и, обернувшись, (из страха не испортить его еще больше) увидел раздавленный мною собственный очечный футляр (где-то это уже было; да и как в поезде можно раздавить что-то другое?!), очевидно сбежавший из моего кармана прошлой ночью, так как сам я его не доставал. Взяв футляр в руки, я смутно догадался, что его содержимое уже не было таким целостным как раньше (он, надломленно и пугливо изогнувшись, точно извиняясь за то, что не уберег порученную ему драгоценность, являл собою довольно печальное и, вместе с тем, бессочувственное зрелище); и выпавшее в балкончик ладони матовое стеклышко, подтвердило мои опасения. В след за ним схлынули остальные детали, выказав наружу всю свою членисто-суставную анатомию. Удивительно, но очки были превращены в руины, словно по ним кто-то изрядно походил. Нелепая конструкция! "Ах, это я виновата! Я подняла их с пола, и, подумав, что они ваши (а чьи же еще, черт тебя возьми!), положила на ваше место, и совсем забыла вас предупредить". "Ничего страшного, не стоило разбрасывать свои вещи" (откуда только во мне столько добродетели; запустить бы в нее этим футляром!). "Может, еще можно починить - в городе есть отличные мастерские". (Это я и без тебя знаю, газетная крыса!). "Ничего, как-нибудь разберусь".
   Очки были совсем новые, в дорогой оправе, и не будь у меня превосходного зрения, я бы не снимал их. А так, в них я больше не видел, чем наоборот - дань моему будущему - два блестящих увеличительных стеклышка (простые можно распознать) необыкновенно (и в лучшую сторону) меняют умственный потенциал своего хозяина. Да еще прилагающиеся к ним атрибуты - мягкий кожаный футляр - для хранения и бархатная тряпочка - для протирания (или, как пишут в инструкциях - "для ухода") - создавали непонятное и приятное чувство благородства и утонченности, к которым мне необходимо было привыкать. Чего я пытался достичь, стараясь окружить себя предметами изысканными; однако смешанность впечатлений от их обладания, порою столь сильно контрастировала с моими ожиданиями, что, скорее, разочаровывала меня больше, чем радовала. Я не находил им повседневного применения, а на должное восхищение меня не хватало (да и их тоже) и они становились простыми экспонатами моего чемодана: небольшая серебрянная фляжка с выгровированными моими инициалами и жгучей дарственной надписью от несуществующей обожательницы, портсигар с неизвестным значением узора, маникюрный набор, мыльница.
  
  
   днем и ночью
  
   пьеса в 3 действиях
  
   действующие лица:
   - Александр иванович - чиновник
   - Екатерина петровна - содержательница заведения
   - иммануил Игнатьевич - редактор местной газеты
   - Дмитрий Никифорович - судья
   - Петр Сергеевич - банкир
  
   бездействующие лица:
   - общественность
  
   сочувствующие:
   - мужик
  
   ___________________________
  
   0 действие
  
   В сильно накуренную комнату врывается растрепанный выпивший мужик с криками: "Ничто не вечно!", "Мир не воззрит!", "Явите же престол!". Вслед за этим он так же стремительно убегает прочь.
  
   действие I
  
   Александр Иванович (чиновник) и Катерина Петровна (содержательница) сидят в полупустой зале заведения - как обычно водится в самом начале вечера - выпивают.
  
   Александр Иванович что-то шепчет на ухо Катерины Петровны
  
   -Ах, Александр Иваныч, как можно! Ну, право, вы мастак до шуток! Эдакий мастак!
   -Позвольте, сударыня, я лишь истинно и по существу! (прикладывает руку к сердцу) Ну как же я могу смолчать, раз такие вензеля, такие вензеля-то выделывает!
   - Мне,признаюсь, то и приятно - не даром у нас лучшее заведение. Ничего не жалко, коль человек хороший! Тут и постараться не грех, коль человек-то...
   - Какие вензеля! Я и подумать не мог, что так можно! А она, гляди, раз, и давай эдакие вензеля выделывать, что я право, сначала было расстерялся!
   - А сегодня ваш приятель, Иммануил Игнатич, будет-с, а то тут уже по нему справлялись.
   - Всенепременно! Он после вчерашнего сам не свой ходит. Такие вензеля, такие вензеля! Он вообще впечатлительный, чай и на содержание возьмет - чем черт не шутит!
   - Ах, как приятно слышать столь лестные признания от такого знающего человека!
   - Право же, Катерина Петровна, какая тут лесть когда вензеля-то! Она же каждую нотку мою прочесть может! И не просто прочесть, а и воплотить! Да и как! - в лучшем виде вопотить может! Такого, признаться, не ожидал!
   (Достает ассигнацию, протягивает смотрительнице)
   - Нате вот, это за гостеприимство!
   (Она, игриво смущаась, прячет деньги в корсет, томно вздыхает)
   - Ах, вы так любезны!
   (Александр Иванович довлольно откидывается на спинку стула)
   - Я вот на них чутьё имею особое. Черт знает, откуда оно взялось, но с первого взгляду определить могу точно, кто чего стоит и стоит ли вообще. А тут, такие вензеля выписывает, аж сердце замирает! Сначала подумал, что так, среднечок, но по ознакомлении! Экая штучка оказалась! Кто бы мог подумать! Даже я ошибся!
   - И сегодня, вы непременно продолжите посещение?
   - Что за вопрос! Непременно продолжу! И еще как продолжу! Я тут за день напридумывал всякого (хитровато улыбается, поглаживая подбородок), и уж если она и этого вынесет, то я, право, и не знаю, чего она вообще не может!
   - Эта-то вынесет! Уж будте уверены!
  
   (Выпивают)
  
   - Я, признаться, давно хотел спросить... (наклоняется вперед, говорит тише) я давно хотел было спросить, многие ли к ней прививаются и со всеми ли она одинакова?
   (Катерина Петровна, смекнув в чем дело)
   - Вы не поверите, но немногие. И не одинакова она с ними. А вот вы - настоящий мужчина - она так сама мне давеча сказала. Говорит, мол: Александр Иваныч такой мужчина, какого я и не встречала ни разу!
   - Так и сказала?! (возбужденно шепчет чиновник)
   - Так и сказала, что мол, не встречала. Что такого порыва и отродясь не ...
   - Так и сказала?! (еще возбужденней перебивает чиновник)
   - Так и сказала!
   - Матерь Божья, что за прелесть! (закусывает губу). Что за прелесть! А вензеля-то, вензеля!
   (Деловито откидывается обратно на спинку стула)
   - Я, признаться, много где побывал (шевелит усами), он отзывы получал, в целом, схожие. От чего это - я, право, и не знаю.
   - Ах, ну что вы. Такой видный мужчина и без должных отзывов!
   - Благодарю, благодарю... Вы мне льстите...
   - Как можно, Александр Иванович, как можно... Истинно так!
   - Ну, право, вы меня смущаете...
   - Ничуть нет, уж поверьте...
  
   (Выпивают)
  
   - Не думаете ли сами-то билетик приобресть? (Катерина Петровна чуть понижат голос), а то и гляди, опередит кто...
   (Александр Иваныч хмурится, вопросительно поднимает бровь)
   - Я к тому, что уже справлялись... (несколько потупя глаза говорит смотрительница)
   - Катерина Петровна, уж вы посторайтесь, чтобы никно не приобрел, а я пока еще присмотрюсь. (Достает ассигнацию, протягивает смотрительнице, та привычным жестом опускает деньги в корсет)
   - Конечно, конечно, не беспокойтесь. Придержу, придержу. Такой человек! Чтоб такому человеку не придержать-то...
   (Выпивают)
   - А вот скажите мне, Катерина Петровна, (немного успокаивается чиновник) много ли тут схожих с нею. Ну, вы понимаете, в каком именно аспекте...
   (Катерина Петровна, немного задумавшись)
   - Нет,.. думаю что нет. Остальные больше по другим, обычным аспектам... А по таким как ваш... нет, нет таких. Она одна и есть.
   - Вы понимаете, что это конфидециально, иначе буду вынужден... (хитро улыбается)
   - Что вы, что вы, Александр Иванович! Все только меж нами! Исключительно! Можете не сомневаться...
   (Еще больше успокаиваясь)
   - Славно, славно...
  
   (Выпивают)
  
   - Что-то Иммануил Игнатич не спешит к нам... (смеется содержательница)
   - Не извольте волноваться, сударыня, непременно придет. Да и рано еще. Он, скорее, ближе к началу будет. Так что я пока с вами потолкую. Вы не против?
   - Что вы, с таким-то интересным человеком! Право, чуть позже буду вунуждена вас покинуть - дела, сами понимаете, (смеется). Ну да там и Женечка освободится... Так вы и не заскучаете....
   - А чем же она занята-то?
   (Громко смеются, выпивают. Чиновник начинает хмелеть)
   - Эдакие вензеля выделывает, чертовка, экие вензеля-то! Я, признаться, и не подумал бы, что в таком скудном тельце столько прыти скрываться может! Такие вензеля, черт подери! Я-то думал, что как обычно выйдет, а тут... Ну, чертовка! И где вы только, Катерина Петровна, выискали такую штучку?!
   - Ах, милостивый государь, сама ко мне явилась. Говорит, что осиротела, что никого из родных не осталось. И чтобы в раз не сгинуть, мол, просит "высокого дозволения" остаться. Представьте, "высокого дозволения" я так это и запомнила!
   - А может от несчастной любви... Многие, насколько мне известно, от несчастной любви решаются на такие действия, когда больше уж ни во что не верят, либо отомстить так за себя хотят... Сейчас же и не поймешь, кому что надо, и по какой нужде... Ну да мне дела до этого нету. Главное, чтобы служила исправно, чтоб с нее доход был. А там уж неважно откуда, зачем...
   - Истинная правда, милостивый государь, главное, чтобы польза порядочным людям была. Чего же еще с них возымеешь окроме этого?!
   - Знамо дело, нечего. Для того то и созданы.
  
   (Выпивают)
  
   - Я склонен полагать, Катерина Петровна, что есть какая-то определенная родовая закономерность. И как не крутись, все равно пойдешь по билету. А чем плохо, коль предрасположенность. В чем винить?! Видать, было угодно (медленно поднимает палец вверх). Уж это лучше, чем где-нибудь еще! Ведь предрасположенность! Что тут поделаешь? Да и надо ли что вообще делать?!
   - Так и есть, ничего не поделаешь. (участливо кивает содержательница)
   - Я и говорю, предрасположенность. И ничего в том зазорного нет - чем не занятие?! Какова предрасположенность, такова и служба! И коли ты хорошо справляешься, то совершенствуй! А как совершенствовать, коли нет предрасположенности! (Выпивает,все больше хмелеет)
   - Так и есть, истинная правда! (оглядывается по сторонам)
   - Но коли по предрасположенности, то эдакие вензеля, экие штуки выделывают, аж дух захватывает!
  
   (Выпивает)
  
   Зала постепенно наполняется. Становится шумнее. Катерина Петровна все чаще оглядывается
  
   - Ах, Александр Иваныч, все так, истинно так. Ну, мне, право, пора - уж люди собрались...
   - А где Женечка?! Куда вы ее спрятали? (говорит громко, смеется)
   - Сейчас, сейчас она подойдет! Я непременно ей скажу, что вы ждете...
   - Непременно! Непременно и скажите!
  
   Выпивает. Хлопает рюмкой о стол.
  
   - А вот и Иммануил Игнатич! Милости просим! (облегченно вздыхает содержательца и незаметно удаляется)
  
   Иммануил Игнатьевич (редактор местной газеты) садится радом с Александром Ивановичем
  
   - Экая стерва эта Катерина Петровна, укрывает от меня Женечку! (оборачивается ей вслед)
   - Полно кипятиться, Александр Иваныч, куда денется!
   - Никуда и не денется! Сейчас и приведут!
   (Наливает себе и Иммануилу Игнатьевичу. Выпивают)
   - А ты-то, по свою Шурочку пришел? Тоже, небось, штучка? Тоже, поди, вензеля кажет?
   - А то! И еще какие!
   - И что, любые...
   - Любые!
   - А такие может... (наклоняется к уху Иммануила Игнатича, долго что-то шепчет)
   - Ну, уж такие... Про такие я и не спрашивал (теряется)
   - А ты вот востребуй! (сияет чиновник) Ты востребуй!
   - Ну, это уж слишком...
   - Ой, да ладно тебе, Савва Игнатич! Полно жмуриться! Хочешь аспекты - изволь!
   - Да уж какие там аспекты - срам один! Неужто нельзя по-человечески!
   - А ты хочешь сказать, что я не по человечески! Я что ни на есть по-человечески! У меня просто подход иной, аспект, так сказать. Тебе и не понять его!
   - Ладно, ладно, успокойтесь. Будет вам кипятиться-то. Каждому своё...
   - Вот это верно! Каждому свое!
  
   Выпивают. Александр Иванович захмелел окончательно
  
   - Я тебе, Иммануил Игнатич, больше скажу. Коли деньги уплочены - то святое - значит и требовать можно чего угодно! Не уж-то ты этого не знаешь?! Али мне учить тебя надо?!
   - Да полно вам! Успокойтесь! Вы бы лучше поискали свою Женечку, а то того и гляди, умыкнет кто-нибудь. Никому теперь верить нельзя...
   - Никому, ой, никому... (качает головой). Теперича никому нельзя (поднимается, опираясь на стол) верить, никому... А ты гляди у меня, а то я твою газетенку... (хитро улыбается. Выпивает стоя) Понял? (уходит. Поднимаясь на второй этаж: Женечка, ты где? Женечка, Женя...
  
   Иммануил Игнатич смотрит ему в след. За его спиной возникает Дмитрий Никифорович - судья
  
   - Что-то он сегодня изрядно...
   (редактор оборачивается)
   - Ах, Дмитрий Никифорович, мое почтение! Какими судьбами...
   (занимает место чиновника)
  
   - Да все такими же, Савва Игнатич, все такими же. Что-то я смотрю, нынче люду собралось порядком - хватит ли на всех, чтобы не ждать? А то и гляди, прождешь черт знает сколько, да и выматаешься весь без дела...
   - Так среда же, Дмитрий Никифорович. По средам всегда особо людно.
   - Отчего же так, голубчик? (осматривается по сторонам)
   - А поди его знай. Точно нарочно и безо всякой на то видимой причины.
   - Может, расценки меняются, так они и прут себе почем зря?
   - В том-то и дело, что все по-прежнему. В том-то все и дело...
   - Да, чего только не бывает... (оборачивается по сторонам) Скажите, голубчик, не видели вы тут, часом, Катерину Петровну?
   - Видел, но мельком.
   - Шальная баба, эта Катерина Петровна, ой, шальная...
   - От чего же это, Дмитрий Никифорович, шальная?
   - А вот вы сами рассудите. Содержать такое прибыльное дело, когда рядом постоянно снуют всякие твари, и не потерять при этом самоуважения! Разве это не удивительно?! Разве это не заслуживает уважения?!
   - Да, пожалуй, да... (неуверенно)
   - Разве это не более чем женщина?! Ах, мне непременно надо ее разыскать! Непременно! Выразить ей мое восхищение... (оборачивается все сильнее, пытается встать, но тут на шее у него неожиданно виснет довольный Александр Иванович)
   - А, милый друг! Вот и вы к нам пожаловали! А я было думал, не Дмитрий ли это Никифорович? И что же оказалось?! Я не ошибся!
   - Да-с, приятная встреча... (пытается высвободиться, но чиновник крепко повис на его шее)
   - Не изволите ли присесть с нами, али вы торопитесь? (жестом приглашает садиться)
   - Благодарю, но мне, право, некогда...
   - Ну, сделайте милость! Мы с Иммануилом Игнатичем будем польщены таким сосуществованием... (улыбаясь, смотрит на редактора. Тот неопределенно кивает)
   - Ну, право же, если только на минутку... (судья в нерешительности садится)
   - На минутку, на минутку... (легко улыбается чиновник и усаживается рядом)
   (Разливает)
   - Ну-с, за встречу, господа! (выпивает первым)
   (Выпивают и остальные)
  
   - А я вот, решительно не представляю, как можно такой щупленькой девичке вить подле себя столько народу! Как скрипка в оркестре! Божественно!
   - Что-то вас, Александр Иванович, на лирику потянуло, - крякнул судья.
   - А вот и запросто! Отчего же мне тушеваться, коли есть о чем сказать! Да вы, милейший, и не знаете, что это за птичка! И что она вытворяет-с! Эдакие вензеля!
   - Ну, полно, полно! Не опростоволосится бы, а то и гляди, всучат билетик - вы и не заметите, а там уже и не оберетесь хлопот на свою голову. Чего они только не делают, чертовки. И вензеля, как извольте выражаться, и шмензеля. А все одно - тварь!
   - Решительнейшая чушь! Решительнейшая!
  
   В сильно накуренную комнату врывается растрепанный выпивший мужик с криками: "Ничто не вечно!", "Мир не воззрит явления свои!", "Явите же престол!". Вслед за этим он так же стремительно убегает прочь. Троица молчаливо смотрит ему в след.
   Первым опомнился Александр Иванович:
  
   - Экий скот!
   - Куртизан! - подхватывает Иммануил Игнатич
   - Черт знает что! - соглашается Дмитрий Никифорович
  
   - Ах, Катерина Петровна! - провизжал Александр Иванович, завидя смотрительницу, - благодарствую! Экие вензеля! Первый сорт!
   - Рада, искренне рада - улыбаясь проговорила она, подходя к столу и деманстративно не замечая Дмитрия Никифоровича. Тот же, приметив ее, начинает волноваться, ерзать на стуле.
   - Женечка просто божественна! Божественна! - не унимался Александр Иванович.
   - Здравствуйте, Катерина Петровна. - проговорил Дмитрий Никифорович приподнимаясь.
   - А, Дмитрий Никифорович, приятно видеть вас в нашей скромной обители.
   - Благодарю, мне тоже...
   С мгновение смотрят друг на друга
  
   - Экие вензеля! Чертова баба! - врывается Александр Иванович.
   Смотрительница и судья вздрагивают от неожиданности и смущенно улыбаются.
   - Вы же только подумайте, - продолжал Александр Иванович, - красота вырождения! Обитель наваждений!
   - Да вы, голубчик, поэт - улыбается Иммануил Игнатич.
   - А что? Отчего бы и нет! - Александр Иванович горделиво вскидывает голову и декламирует:
  
   Не оставляйте же воспоминаний
   Минувших дней и лет признаний ...
  
   Еще чего-то там...
  
   Все смеются. Александр Иванович шутливо раскланивается.
  
   - Молодцом! Молодцом! Подбадривал Иммануил Игнатич
  
   - А скоро ли представление, Катерина Петровна? - вопрошал Александр иванович, отходя от смеха.
   - Ох, я и забыла! Пправо же, люди-то собрались! Ах, Александр Иванович, спаситель!
   - Да, я такой! - с выходом говорит он. - А что?!
  
   Катерина Петровна поспешно удаляется отдавать распоряжения к началу представления.
  
   - А, собственно, что за представление, господа? - раздается позади оставшейся троицы.
   Александр Иванович, оглядываясь радостно вскрикивает узнав старого приятеля:
   - Ах ты вымя! Пришел! Пришел! Черт тебя дери!
   - Мое почтение, господа. - проговорил человек, подойдя к столу.
   - Ах ты вымя! Пришел! Пришел! - повизгивал Александр Иванович
   - Позвольте представиться, - проговорил человек - Петр Сергеевич.
   Остальные (редактор и судья)привстают:
   - очень приятно, Иммануил Игнатьевич
   - очень приятно, Дмитрий Никифорович
   - и мне господа, очень приятно. Могу ли я к вам присоединиться?
   - Ах ты вымя! Вымя! - визжит Александр Иванович - пытаясь обнять друга. Я же все помню! Помню! Ха!
   - Сашенька, успокойтесь, все хорошо. - успокаивает его Петр Сергеевич. - простите, господа, мы с ним давно знаемся, и видно... он рад.
   - что вы, что вы - конечно! Не беспокойтесь. (видно, что человек им импонирует)
   - благодарю.
   - у-тю-тю... (Александр Иванович делает ему козу)
   - да угомонись. А что за представление-то? Вы за этим сюда пришли?
   - да! Мы за этим и пришли! По средам-то! По средам!
   - и что же будет?
   Александр Ивановичь хитровато оглядывает собравшихся.
   - да так, номерочек один.
   - всего один?
   - ха! А тебе тут что - водевиль подавай! А?! (журит его, дурачится)
   - ну а вы, господа, знаете же наверняка в чем дело.
   - да нет. Мы вот и сами впервые слышим об этом представлении (переглядываются)
   - скрытничаешь, Сашенька? А?
   - а что! Сами и посмотрите. Скоро уже. Катерина Петровна уже распорядилась.
   - вот оно что.
   - ну так.
   - Ах, давайте же по рюмашечке! По рюмашечке! (загорелся чиновник, берясь за графин с водкой)
   - я, пожалуй, буду вынужден откланятся - нерешительно проговорил Дмитрий Никифорович, накрывая рюмку ладонью - дела.
   - да бросьте вы! Дела! Какие еще дела могут быть у честного человека в это время как именно не здесь?! (завелся Александр Иванович). Вы все сегодня куда-то от нас ускользаете! - садитесь же, садитесь! Такой человек, и не хочет садиться! Прекраснейший же человек!
   Тот садится, виновато улыбаясь.
   Александр Иванович разливает
   - Ну-с, госодцы, чтобы у нас ...
  
   - Уважаемая публика! (внезапно раздался голос Катерины Петровны). Сегодня вашему вниманию представляется...
   - Вот! Вот! - зашептал Александр Иванович, ерзая на стуле - Начинается! Начинается!
  
   ... наше скромное представление.
  
   Собравшиеся некоторое время еще шелестят голосами, кашляют. Потом затихают.
   Выводят девочку лет 15, одетую в обычное платье, обутую в черные стоптанные ботинки, с двумя неровно торчащими косичками. Усаживают посреди сцены на стул со спинкой. Она, потупя взор и наклонив вперед голову, смотрит вниз. Так проходит пару минут. Публика изнемогает от напряжения. В воздухе чувствуется напряжение. Молчат. Затем девочка резким движением задирает юбку и показывает обнаженную коленку - между кремовым чулком и вздернутым платьем. Проходит мгновение, после чего публика взрывается, ревет, бешено аплодирует, встает. Кто-то падает в обморок. Порлный фурор. Девочка стеснительно улыбается. Из подлобья любопытно по-детски смотрит в зал, слегка улыбаясь(вот, что важно показать: эй искренне приятен производимый эффект, но она не понимает, за счет чего это происходит, но очень рада такому происшествию) затем девочка встает. Делает неглубокий реверансик и уходит.
   Александр Иванович хватается за сердце и требует сердечных капель. Публика ревет от восторга: "Браво!", "Божественно!".
   Hurley was right...
  
   Фиолетовая струйка льюиса, лизнув своим многооким боком грьязноватое стекло витрины магазина Maddest (какое-то посвящение автору картинок), наслаждаясь собственной новизной и податливой природой света, преобрела на гладкой поверхности ломанно-волнистие очертания, отобрав у напряженного солнца кружевные детали голубеньких женских аксесуаров, нежно уткнулась слегка туповатым заостренным носом, похожим на морду механической рыбины, в неровно начерченную на мостовой широкую белую линию, являвшую собой высшую власть городского трамвайного движения и нарезавшую остановку на ломти дозволенного. В вагоне на двух языках приятно промяукал женский голос - в начале по-английски - Abbey street, а затем, точно посыпая пеплом, на ирландском - StrЮih na Mainistreach. Зашелестели выходящие пассажиры, становясь за гранью волшебного свода широких двустворчатых дверей всего лишь прохожими, будничной константой мыслей и движений, а на их местко туго и легко вливались перевоплощавшиеся цветастые лица местного населения. На вздернутом у потолка табло красными электронными кубиками заиграли литеры следующей станции. Hurley was right...
   Все это напоминало репетицию загробной жизни. Троллейбусов у ирладцев нет. Да и тот же льюис - местный трамвай, похожий на современный поезд - был запущен только в прошлом году. А теперь представьте: в Риге у троллейбуса на каком-нибудь вираже, или хотя бы просто - на прямом участке пути, срывает штангу. Он останавливается, и все вместе с ним на пару мгновений замирает, прежде чем в стальном его чреве зашепчутся голоса и заоглядываются головы рижских пассажиров. С пневматическим свистом, словно пробитое легкое певца, бравшего высоту арии, открывается первая боковая дверь. Водитель - этот повелитель усатого плоскорылого чудища, надев защитную куртку и здоровенные замасленные перчатки, тяжело, но не без удали, боком минует узкий дверной проем и сбегает с подножки. И тут начинается представление. Простирая руки к небу, он, уверенно взывая к кому-то разумеющемуся божеству, просит оживить чудовище. Совершает ритуал, дергая за веревки штанг, точно раскачивая языки невидимых испалинских колоколов, отчего усы миханического жука приходят в движение. И, о чудо! Он оживает! Пассажиры едут дальше. Скольжение по кругу жизни продолжается. У кого-то из них проездной, а кто-то вынужден все время покупать билет. На одной остановке человек сходит, а кому-то черед входить. И все это будет вертеться до тех пор, пока неясная сила, питающая провода, будет гудеть трансформатором в сердце механического жука.
   Знаете, когда мотылек или какая еще тварь попадает внутрь бумажного абажюра и начинает в нем биться, а ты находишься к нему спиной или попросту не видишь сего действа, создается такое впечатление, особенно если дело к ночи, точно на улице начинает накрапывать тяжелый и продолжительный в будущем дождь.
   Мой путь, как обычно, начинался с посищения интернет клуба, где я силился найти работу в ирландской сети трудоустройства. С момента моего пришествия прошел месяц. Деньги были на исходе и я не знал что уже делать. Точнее, их не осталось совсем - 50 центов (хлеб стоил 65). Домой ехать я не мог. Помогали товарищи, обеспечивая жильем и продовольствием. Первый месяц мы жили в непосредственной близости от центра в подвале на одной из самый неблагополучных улиц Summer street North. Конечно, неблагополучной она была с точки зрения местных, для нас же весь центр Дублина мало чем от нее отличался
   С гиперболическим вензелем фонаря в левом верхнем углу, синяя пластиковая карточка члена сети публичных библиотек, была пропуском в мир великой музыки. Все бесплатно. Подходишь, берешь понравившийся диск, направляешься к милой ирландской барышне, вертишь карточкой и с благодарностью уходишь.С книгами дело обстояло иначе. Можно сказать, что их несуществовало. Конечно, как таковые полки заполнены были - на то она и публичка, но при ближайшем знакомстве на дряхлом теле обнаруживались глубокие впадины, ландшавт явно не украшавшие. Искусствоведам повезло больше, чем всем остальным, ну, разве еще любителям домашней медицины (я нарочно искал анатомический атлас и не нашел). Вот и грязноватые мушки парадокса - ничего примечательного в городе в глаза не кинулось, не прокричало о своем существовании, а книг по искусству больше всего. То ли правительство взяло новый курс, то ли молодежь напосищалась других стран, где та же Варшава перекроет все мыслимые красоты в голове типичного ирландского домоседа, разговаривающего на тернистом английском, и решила стыдится приезжих немцев. Интересно, как бы отнесся к этому Джойс, чей облик хранила небольшая бронзовая статуя, поглядывающая в состоянии "ха-ха" на O'Connell street с торчащим из нее высоченным наконечником стального гвоздя, вбитого, как казалось, с обратной стороны земного шара и являвшено своей шляпкой что-то в Африке.. Представьте себе свершившийся коммунизм, вычтите из него искусство и культуру и вы получите вполне правдоподобное представление о Дублине.
   Библиотека располагалась внутри старейшего торгового центра европы Ilac с большим развернутым и зеленым трелистным клевера над первой буквой. Старейшим его делала не только история, но и внутренняя разруха. Чем-то напоминает рижский вокзал с крыльями выходов к Министерству сообщений, только еще более невыразительней - с низкими потолками и внезапно появлявшимся запахом вполне понятного биологического происшествия, чем-то, хоть и отдаленно, напоминавшим амбре в китайском магазинчике напротив торгового центра Jervis.
  
   Но не все так плохо. Здесь, в Дублине, на Grafton street я впервые увидел в витрине сидящие и лежащие манекены. В голове на мгновение щелкнуло, обратилось к памяти и получило оттуда фигу. Премьера.
   Вязь(ночное мрение)
   -1-
   Под вечер легкий бриз принес еще не виданное в этом году тепло, и ему легкомысленно показалось, что он и не уходит никуда сегодня, что ему по-прежнему двенадцать или тринадцать - и рижское взморье дарит ему первые тайны своего неброского музыкального однообразия. Впрочем, то была лишь минута во власти парного послеполуденного сновидения - и душевный контраст, тем более явный, что на улице действительно стало теплей, и безоблачное небо порыжело в ожидании первой апрельской ночи - ударил его сильнее, чем прежде и заставил лизнуть языком внезапно выступившую простуду. За окном прел отдыхающий после служебных часов город. Что-то, кто знает что, шепнуло: "Оставайся!" Он шепнул в ответ: "Не могу, дорогая, прости!" Ах, какая истома, леность - подергивает ноги - не заболеть бы.
   Нагревшийся от молодого тела валик был перевернут на одну из оставшихся трех живительно прохладных сторон - последняя попытка вернуться к ракушечно-песочному пляжу из сна - но все тщетно. Предсумеречная действительность поджала под себя хрупкий покров мечты и развернулась к Мартыну своим тесным волосатым лоном: потолок опустился до типовых двух с половиной метров, сизый горизонт сменился ничего не выражающей пестротой обоев...
   За стеной соседи завели свою шарманку: из-за тонкой декоративной перегородки, из открытой форточки потянуло спертым музыкальным душком, который непередаваемым образом смешался с ароматом жарящихся на дешевом растительном масле котлет этажом ниже - родилась вновь эта адская смесь, из-за которой Мартын уже много раз маялся головной болью.
   Впрочем, он знал, что спасенье существовало. Всеми силами погрузиться в музыку, лечь в дрейф и приказать своим мыслям течь соразмерно ритмическим фигурам. Звучало "Болеро" Равеля. Круги, круги, тяжелые тысячетонные грузовики, арматура, бульдозеры, грязь... Мартын поднялся с кушетки. Примерил одну позу - локтем прислонясь к стене вымучить из себя подобие полководца-дирижера этого смертельного танца, настроить мысли на государственный лад - не получилось, музыка нарастала. Он заходил по комнате на манер Гитлера, принимающего парад, мимо своих главных полководцев книг, туда и сюда, примечая каждую из них особенным взглядом: какую - насуплено из-под бровей, иную - с улыбкой снисходительности к своему бывшему фавориту, третью - с подобострастной угодливостью - это к старому опытному Маршалу, которому только вчера молодой главнокомандующий Мартын получил право приказывать. Друзья мои, думал он, книги, как мало вас, и не все любимые, а любимые самые спрятаны надежно, чтобы не касалась их ревностная и нервная рука матери и тупая, огромная и мозолистая рука отца. Чтобы не приходилось краснеть, находя недозволенную лежащей поверх стройного ряда дозволенных и встречая встревоженный материнский взгляд и тяжелые глаза отца трезвого или безвкусные - отца пьяного.
   Звук нарастал, котлованы наполнялись песком вперемешку с перемолотыми частями человеческих тел. Ревели моторы, фабричные трубы играли дикий фокстрот. Стенка между квартирами истончалась, обои начали провисать - через несколько минут она будто вовсе исчезла - музыка стала невыносимой, кромешным адом повторений она бомбардировала Мартынов мозг, и за кругом круг стальной мануфактурный трос обматывал вокруг Мартына свои тесные кольца.
   За окном совсем уже сгущался этот вязкий грязноватый кисель, от которого слегка рябило в глазах - все зримые объекты превращались в какие-то боязливые несмешные пародии на самих себя. Мартын довольно любил это постепенное мрение, хотя и не здесь, в городском предместье, а где-то на летней станции, в ожидании предпоследней электрички, когда солнце давным-давно уже скрылось под лесом за дорожным полотном, но еще легко различить отдельные ветки деревьев и кустарник, и, главное, ту небольшую, не имеющую четких границ, раскинувшуюся пластиковыми бутылками песчаную дорогу, по которой Мартын только полчаса назад спокойно шел (электричка 21:07 благополучно утопала десять минут назад), слегка утопая в колючем песке под тяжестью двух густо набитых рюкзаков - еще было совсем светло, и у зрения был свой кредит доверия, а теперь - где?.. что?..
   Эта разбавленная темнота, эти орущие истошные и истощенные чайки у мусорных контейнеров, эти девочки-латышки, года на два моложе Мартына, смеющиеся на той стороне улицы - все говорило, что уже пора. Звук, благодаря жалостливой, но запоздалой руке заметно приугас, "Болеро" закончилось и пошло Адажио Джацотто в незнакомой саксофонной обработке, та вещь, от которой Мартына благостно подташнивало и становилось легко в голове и кисло во рту. Он распахнул окно и внизу, среди стайки вполне обычных девушек ("в цвету", пошутил начитанный Мартын), увидал ту, живущую в его подъезде, белокурую "бестию", как он ее называл в сердцах. Прямо сейчас она, в своих милых и совсем уже не детских (как у ее подруг) брючках из бежевой вельветовой ткани и коротенькой джинсовой курточке, присела в преувеличенно-исступленном смехе, наклонив голову как-то набок, держась обеими руками за подругу, которая продолжала чем-то захлебываться, так что Мартын как раз застал тот момент, когда ее короткие вьющиеся волосы, отвечая акцентам в этой неведомой дурацкой шутке, сообщаемой ей подругой, то сбивались на лицо, то возвращались на свое место ленным движением руки, потрясающе естественно при отсутствии видимых наблюдателей. Звали ее Соня.
   Учится почти отлично, умна, мать - школьный историк, отец... нет, кто отец, не знаю, бабушка, кот, раньше были попугайчики, два несомненных влажноватых взгляда на меня - совершенно точно - немножечко не то. Но надо отдать должное: внешность всего на полтона ниже моего идеала. Ах, избавь тебя твой католический Бог от скверны, не дай тебе превратиться в бледное подобие своей юности через три года, не погаси огонь бледно-голубых глаз (..."linger on, your pale blue eyes"); не серьезней, Соня, не предавай себя, оставайся хоть тенью чистого искусства в этом мире, дай ему насладиться чем-то в меру твоих возможностей непритворным!
   Чтоб уйти незаметно, надо было торопиться, и любая проволочка могла выдоить решимость на все предстоящее. Порывисто вдохнув, Мартын принялся одеваться. Жалко, что нельзя взять их всех, подумал он. Но кое без чего уйти он не мог. Настольные, точнее пододеялные книги лежали в заранее выбранном наиболее целом пакете. Но его надежность оказалась обманчивой. Полиэтиленовые ручки вытянулись, порвались, и мигом скупой поток книг обрушился на пол. Несчастный, как плачущий тигр, Мартын заметался. В кухню, где в ящике хранились пустые мешки, похожие на использованные магазинные контрацептивы, из кухни в комнату, там торопливо хватая книги за корешки. У одной тот не выдержал, с отвратительным треском оборвался, обложка бесполезно осталась у Мартына в руках, а драгоценная внутренность упала. Мартын всхлипнул, выругался, и, не глядя на всю эту мерзость, кинул ее в пакет.
   У соседей, прервавшись на пару секунд, Адажио превратилось в "Мелодию" Глюка. Мартын, стоя на коленях, сразу узнал ее с первой "соль". Некоторое время он бездвижно ощущал, что реальность будто ворочала свои изнаночные механизмы под его ногами...
   Пока Мартын спускался по лестнице, "Мелодия" еще звучала где-то в его голове. Он чувствовал некоторую слабую эссенцию благодарности к соседям, грусть расставания с застеночными тенями которых только он сейчас и чувствовал. Ничто, и даже комната, в которой он мучительно рос, не вызывала в нем этого.
   Улица дыхнула на него приторным теплом куриного бульона, привкусом дворовой пыли, весенней суматохой в отсутствии людей. Вконец сбитый полумрак сокрыл вылетевшую из-за угла прямо на Мартына фигуру. Мартынова тень и тень нападающего соединились чуть прежде того, как теплое дыхание скользнула по его лицу и внезапно его чувства подверглись таинственной перемене.
   "Stop!", крикнул смеющийся девчачий голос и отзвуком ему ответил сдержанный радостный визг девчонок с другой стороны улицы.
   Незнакомые руки обвили его шею, привлекли к себе, что-то мягкое и влажное ткнулось в его щеку и, уже отпуская, кудрявая светлая прядь коснулась кончика его носа. После чего все это куда-то разом делось.
   Реальность рухнула на Мартына светом вспыхнувшего на первом этаже окна, но не смогла до конца проломить непрочную скорлупу его сознания. Мартын ощущал, что световой антибиотик до конца не растворился в крови, и цвета темной сливы ступор чифирным привкусом шелушился во рту - настолько там пересохло.
   Непонятный стыд и тоска запульсировали в его голове, Мартын почувствовал, как его руки безвольно и отчужденно болтались. Механические шестеренки кинопроектора Мартыновой памяти все же прожевали застрявшую между ними угловатую помеху и недавнее ужасное воспоминание высветилось на внутренней стороне его мозга. От досады Мартын сквозь сжатые зубы шумно втянул свистящий воздух. Ах, Соня, пронзительно и нежно подумал он, неужели ты меня таким и запомнишь?! Зачем все так случилось?
   "Эй, ты что делаешь!", хрипло донеслось из-за спины.
   Мартын вздрогнул. Обернувшись, он увидел позади себя старика, держащего на поводке сморщенную морду ротвейлера.
   "Как ты посмел ударить девчонку?".
   Мартын заметил, что собака, поскаливаясь, натянула поводок так, что старик едва ее удерживал. Не дожидаясь развития этого идиотского сюжета, Мартын поспешно удалился, стараясь не слушать вдруг прорвавшийся собачий лай за спиной.
   -2-
   Как начать, с чего начать, читатель? Жизнь Мартына последние пару лет представляла собой мучительную попытку бессмысленного существования в мартеновской печи. Изначальное детство его не могло ничем отличаться от детства таких доступных праздному взгляду судеб книжно-реальных Саш, Петь, Сонь... Что мог сам Мартын сказать особенного о своих первых ощущениях, когда ранний ледокол самоосознания только отделял неглубокой еще трещиной его, безымянного, от остального мохнато-желтого мира? По одну сторону нескончаемо множились блошки упреков, порождаемые неприспособленностью Мартына прилаживаться к строго возвратно-поступательному, но холостому ходу жизнесуществования, по другую - зрел беззвучный протест. И хоть трещина эта поначалу не была для него заметна, она выявилась с первыми книгами, в которых авторы описывали противоречивый и не всегда благополучный, но восхитительный и свободный мир, так не похожий на то унылое пространство, в котором обитал маленький Мартын: однообразный завтрак на провонявшей бытом кухне, постоянные понукания матери, мясистое лицо пьющего отца и все, все - и немногочисленные одинаковые своим маршрутом прогулки вместе с матерью, слишком короткие и зависящие от нелепых капризов погоды, и прочее. Избавление от всего этого обещали книги, но очевидная невозможность слияния Мартына с их содержанием еще больше отравляла его.
   За всю свою жизнь Мартын не был свидетелем ни одной по-настоящему серьезной родительской ссоры. Битье посуды, рукоприкладство, поэтому осталось для него чем-то этаким из современных книг: недоступным, как и многое другое - и потому казалось даже заманчивым. Синяки и ссадины, тщательно скрываемые его соседом по парте, были в начальных классах еще одним предметом непонятной зависти Мартына, тем более что отец товарища, долговязый интеллигент, производил впечатление человека застенчивого и безобидного. Мартын отчетливо представлял себе как тот, сам будучи учителем, недовольный недостаточным усердием сына в занятиях на фортепьяно, с тонкой улыбкой на бескровных губах, бил наотмашь по его рукам какой-то специальной указочкой, при этом стараясь не попасть по коротко-остриженным ради правильной игры пальцам. Все это еще больше провоцировало все ту же зависть.
   Мартыновы родители находились в неком перманентном, ничем не разрешавшимся состоянии размолвки, ими обоими, впрочем, не сознаваемом. Отец приходил и уходил когда вздумается, и мать, по-видимому, не делала вида, занимаясь в его долгие и поздние отсутствия спокойно своими делами, и не перечила ничем ему, капризному и пьяному, возвращавшемуся домой после отлучки. Впрочем, отца нельзя было назвать главным в семье, покупками и деньгами распоряжалась мать, получавшая от отца каждый месяц зарплату с аккуратно недостающей суммой.
   Вспоминая те времена, Мартын вовсе не испытывал чувства шаблонной теплой ностальгии по талонным очередям на последней акт трагедии под названием "Умирающая Перестройка". Во всем: в вечно-слепом небе, в том как молочно - мглистая морозная метель метала мелкий мусор между мерзкого месива машин перед магазином, который вместе с очередью на улице напоминал сперматозоид, неоплодотворивший-таки яйцеклетку реформы - ощущался тлеющий дух неблагополучности.
   Презрение ко всему этому зародилось слабой искрой довольно рано - в семь лет, когда, маясь под бессонным одеялом, пристально всматриваясь в полоску света под дверью в комнату еще не спящих родителей, которая тянула Мартына как неопытного мотылька. Голова, кружась в духоте летней ночи, слышала незнакомую музыку (позже, много позже, Мартын изумленно опознал в ней гершвинский "Summertime"), он погружался в нежные глубины сновидения, но, спустя мгновение яви, падал с екнувшим сердцем на скомканную простыню - и так почти каждую ночь. Мартын мучительно долго не мог заснуть, в родительской комнате уже гас свет, а он все вспоминал те неведомые тропы, по которым он вроде бы брел, те горные озера, в которых он вроде бы купался - безо всякой уверенности, успело ли ему это присниться или это услужливое воображение подсовывало ему эти яркие картинки.
   Что было еще хуже, еще безнадежнее, так это мысли о Мартыновой "инакости", ненормальности своих переживаний - и то, что прошло неизменным подтекстом сквозь набирающую ход изнурительную юность - уникальность эмоций. Мартына мучила невозможность узнать, что же творится за фасадом разнообразных лиц, таких кротких, благостных, суровых, веселых. Могло ли статься, что кто-то переживает то же самое и мечта найти того, сделать его каким-то специальным другом, питалась Мартыновым желанием лет до десяти. Но, всматриваясь в родителей, в их разухабистые, искривленные позы во время сна, в их открытые, извергающие храп, рты - он больше не верил в возможность этого. И каждый вечер, ложась спать, Мартын пытался настроить себя так, чтобы в один момент прекрасной дремы, осознать себя в ней, и, возможно, навсегда в том беспечальном мире и остаться.
   Не стоит и говорить, что попытки эти были тщетными. И годам к пятнадцати эти сновидения окончательно прекратились, уступив место вполне обычным снам. Как и случается с такого рода переменами, для Мартына они прошли вполне безболезненно. На какое-то время все предалось забвению, да и Мартын сам не пытался их вернуть, разуверившись в их волшебстве.
   Ему было всего четырнадцать, когда он прочел свою первую набоковскую книгу. И по чистой случайности это была не "Лолита", не "Защита Лужина", не "Подвиг" (над которым многим позже Мартын искренне смеялся), а, в общем-то, малоизвестная "Камера обскура". Роман неожиданно поразил его. Начав с утра и прочитав книгу за восемь упоительных часов, Мартын вышел на улицу. Февральская вечерняя метель рвалась в его уши, не защищенные забытой дома шапкой, оглушая, и, запрыгнув в первый попавшийся троллейбус, забитый до отказа возвращающимися после работы людьми, стоял он, притиснутый к запотевшим дверям с суетящейся темнотой за ними, в голове от перепада температуры звенело, Мартын совсем уже прижимался к стеклу, силясь разглядеть что-то помимо шаркающих огней обгонявших их машин, но видел лишь неясные тени. С недавно появившейся необходимостью проверять, посягать на достоверность, все поразившее его из прочитанного, Мартын, подобно набоковскому герою, пытался разглядеть то, о присутствии чего он совершенно точно знал, изображая, тем самым, слепого с открытыми глазами, но видя лишь, чуть отодвигаясь, свое отражение за стеклом. Да, этот ярко освещенный троллейбус и был той самой камерой, вызывающей ту искусственную слепоту, которой он и добивался. В общем-то, вне троллейбуса в этом мире ничего реально не существовало, кроме отражения его лица и чужих спин, а лишь угадывалось в маленьком окошечке объектива. И, что оказалось еще более жутким, если все же допустить вполне очевидный факт, что за окном жил вполне обычный город, так это то, что город совершенно ясно видел насквозь освещенный троллейбус, похожий на того фатально незащищенного слепца, узника вероломства.
   И тогда, и много раз позже Мартын во всем: в закономерности движения облаков, в банальной ряби на воде от булькнувшего и ушедшего в глубину камня, в неизбежной трагедии падающей листвы, в натиске подгоняющего ветра - во всем усиленно провоцировал фальшь. Понимал он и то, что ему нечем было возместить образовавшуюся пустоту. Да и чем ее можно было заменить, если кроме нее оставался только Мартын? Заменить собою весь мир?
   И лишь страх потерять то самое далекое, ту память, которая, как он считал, фактически и являлась его естеством, не давал ему даже прикоснуться к тем, самым детским и плотно забытым воспоминаниям, чтобы ненароком не нарушить остаток равновесия, окончательно не выбить из-под себя почву. Мартын боялся думать о них, силясь защитить их от своего беспощадного в своем пристрастии ума. Но ум его, как голодный зверь, все равно не отставал от своей намеченной жертвы, с каждым днем становился все изощреннее. И во сне его сознание отступало, обнажая спонтанные воспоминания, и Мартынов зверь понемногу мог питаться ими. Впрочем, как это зачастую и бывает, легкая перемена в его поведении, связанная с этой борьбой, осталась незамеченной окружающими.
   Мозг человеческий все же не стремится к своей гибели со скоростью реактивного истребителя. Облегчение, дарованное каждодневной рутиной, не обходило Мартына стороной. Случалось, в более позднем возрасте, он почти по месяцу не вспоминал о своей инакости. Книги, музыка, футбол - все это отвлекало. Проглатывая двести страниц за вечер, носясь до изнеможения за мячом - тогда он мало чем отличался от обыкновенного начитанного подростка. А еще они с приятелями свистели и улюлюкали вслед проходящим мимо девчонкам. Те оглядывались.
   В общем, Мартын в своей поношенной футболке совсем не выделялся из этой простецкой компании - так, обычный невысокий темноволосый паренек, даже не первый среди равных.
   Но вот что отличало его. Его товарищи по футбольной команде, приходя домой после тренировки, как ему представлялось, словно застывали в единении с извечными телевизионными передачами, компьютерными играми, порно-журналами под одеялом, спорами с родителями, органично вплетаясь во всю эту белиберду. Хотя, надо сказать, что все эти представления не до конца являлись его собственными, а были частью почерпнуты из молодежных журналов и тех же телепередач, а частью - производными того, что Мартыну хотелось о них думать. Задним числом, он мог бы даже признать, что, возможно, кто-то из его друзей думает так же о нем самом - ведь он нарочно своим поведением никак не выдавал чувство своего превосходства. Разве только это могло произойти по неосторожности. Конечно, в упоении игры Мартын любил их, считал своими. Он даже прощал тех из них, кто зимой издалека закидывал снежками понурых стариков, когда снаряд глухо разбивался о туго укутанные бока. Не мог он только что терпеть их заносчивость и пренебрежение, сквозившие в почти каждом разговоре, когда речь заходила о девчонках. Мартына особенно задевала та нагловатая легкость и охотность, с которой слушатели давали завести себя в лабиринт этих сдобренных сальноватыми шутками правд-неправд, из которого не была выхода, потому что его никто и не искал. К презрению примешивалась досада за свое молчаливое согласие - ведь, стало быть, этим и он поддерживал сложившийся уклад.
   Он не любил это чувство, но другого, которым можно было его заменить, Мартын не находил.
   Возвращаясь домой, еще в подъезде, довольно, кстати, чистом и светлом, он ощущал эту затхлую безысходность, особую какую-то тоску. Впереди маячил вечер, и смертельно раненное солнце в агонии било сквозь окна лестничных площадок, а пляшущая в предзакатных лучах пыль тем временем точно издевалась над своим Создателем. Проходя сквозь нее, Мартын слегка улыбался, радуясь торжеству ничтожного, мнимому и глупому, происходящему во всем мире, но дающего надежду на свободу. Правда, тщетную, ведь за ней скрывалось если не небытие, то, по крайней мере, противоположность свободы - "освобождение" пылинок могло состояться только в случае, если их божество было низвергнуто в Тартар, но это означало и гибель самих вероотступников. К тому же, погружение солнца за горизонт вовсе не свидетельствовало о его гибели, а лишь о краткой смене объектов, к которым направлена его милость, тогда как хрупким пылинкам это сулило мрак и забвение.
   Немногим позже, когда Мартын оставался один на один с обитой дерматином дверью, ко всему прежнему набору чувств прибавлялась еще постыдная слабость в коленях. Какое-то время он просто стоял напротив, пытаясь угадать, что ждет его сегодня за ней. Как обычно, ничего хорошего не представлялось. Палец тянулся к кнопке звонка, и глухим звуком за дверью оживали передвижения.
   Уже потому как скрипел замок, как открывалась дверь, он, по понятным только ему одному тонким приметам, понимал, насколько и в этот раз его ожидания оправдались. Впрочем, привычка наделила Мартына неким неохотным бесстрашием, когда опасений больше не оставалось, а было лишь стойкое желание отсрочить, по-возможности, свое появление.
   Лето кончалось. Но обратно не тянуло. Мартын, вообще-то, был равнодушен к сменам времен года, которые, по его мнению, были слишком нелепо привязаны к сменам календарных дат. Первое сентября, например, из-за каких-то капризов атмосферных фронтов, даже будучи теплее тридцать первого августа, все равно несло в себе однозначное ощущение всеобщего затухания и начала осени, и для всех было абсолютно ясно, что кривая года, достигнув точки возврата и моментального восторга и азарта, как на американских горках, когда люлька на мгновение застывает у бездны на краю, - уже рушится вниз и только незначительный всплеск необязательного бабьего лета может ненадолго приостановить неизбежное падение. Но это, его пятнадцатое лето, оставляло после себя больше вопросов, чем ответов. Такое обстоятельство не могло не радовать Мартына.
  
   Бронзовый лес
  
   Было темно и сыро. Сверху, с тяжелых влажных ветвей, капала накопившаяся во время недавнего дождя вода, точно лес, рассмотрев стихию в действии, играя, копировал теперь ее повадки. Вдали - там, где днем высился, казалось, неприступный горный хребет, образовалась кромешная пустота, такая же непроглядная, как и всюду. Походный плащ промок практически полностью, но холодно не было. Скорее наоборот - тело пульсировало приятным расслабляющим теплом, клонящим в сон. Где-то он слышал, что пребывая в таком состоянии даже несколько дней заболеть практически невозможно. Однако мысль о недуге не очень-то его занимала, являясь больше свидетельством его пребывания на шаткой грани сна и бодрствования, когда в голову лезет всякая ерунда, нежели стремлением не беспокоить себя дальнейшими измышлениями на этот счет. Внизу, у самых ног, тускло догорали угли костра, еле отбрасывая тусклый свет на острые носы походных сапог - пожалуй, единственное наглядное доказательство его присутствия в этом лесу, чьим гостем он был вот уже пять дней. Разжигать другой смысла не было - намокший хворост, так бережно хранимый все прежние дни, и с такой небрежностью оставленный без укрытия всего на несколько часов, занятых под сбор ягод и съедобных грибов, был ровным счетом ни к чему не пригоден. До рассвета оставалось примерно 5 часов. Неба тоже не было видно - вместо него над головой слышался легкий шелест. То и дело набегавшие порывы ветра срывали с листьев оставшуюся влагу и казалось, что в кажный следующий раз тяжело и глухо ударявших по плащу капель будет меньше. Но вода бралась откуда-то снова. Порой все пять чувств считали, что снова пошел дождь. Но дождя не было. В такую темноту невольно ощущалось еще чье-то постороннее присутствие. От навалившейся за все эти дни похода усталости, ему несложно было вообразить снующих поблизости необкновенных животных, со всех сторон любопытно его разглядывавших. Хотелось спать. Наверно лучшим, что можно было предпринять в подобной ситуации, так это поддаться этому простому и надежному средству ухода от реальности. Этого он не мог. Виной тому не были фантомные звери, боязнь быть ограбленным или убитым местными бандитами. Опасения его не имели ничего общего со страхами жителей Восточного склона, предпочетавшими строить свои дома высоко в горах, отчего и получили смешное название Альтанерос, что с местного диалекта примерно означало "высокомерные". Сами же поселенцы именовали себя Альпинерос - "высокогорные". Как бы там ни было - поступали они так, а именно селились высоко в горах, воизбежание разливов неизвестной природы тумана, изредко появлявшегося в низинах и оставлявшего после себя зараженную почву и безвести пропавших. Было ли это легендой или простым суеверием, или на то была какая-то иная причина - никто не знал. Знали они лишь то, что в богатых красной глиной и известняком почвах склонов высокогорий прекрасно приживались лучшие сорта винограда, выращеванием которых трудолюбивые альпинерос занимались последние триста с лишним лет. Вино уходило далеко за пределы страны, появляясь на праздничных столах самых изысканных господ и сильных мира сего, не оставляя и тени сомнения в добропорядочности и соблюдению добрых традиций производителей. За это время оборудование в винодельнях практически не изменилось. Заменялись лишь раз в четыре года дубовые бочки - это было неприложным условием получения качественного вина. По случаю Праздника урожая дети альпинерос носили специальные шапочки: голубые - мальчики и розовые - девочки. Их родители - грациозные и счастливые люди, радовались праздничной суете, одновременно ее создавая: разукрашивая гирляндами собственные дома, накрывая длинные белоскатерные столы в тени внутренних двориков, переодевая детей в праздничные костюмы. Многочисленные гости города Альпинара, выросшего за эти триста лет из простого горного поселения, всякий раз дивились столь радушному приему и слаженной игре небольшого оркестра, встречавшего их на главной площади, где происходило и длилось до поздней ночи основное действо.
   Но ничто из этого не тревожило его души. Все это было таким призрачным, далеким, не имеющим ровным счетом никакого сходства с ныне с ним происходящим. Да и где все это - в прошлой жизни, написанных на непонятных языках книгах, недомогании, частом насморке, тошнотворном чувстве предстоящих встречь, километрах тупого глядения вдаль, отчаяния, раскаиния, обретения, или, может быть, в тех многочисленных, неистрибимых воспоминаниях, к которым сводилась теперь вся его жизнь, всякий раз приносивших вместе с собой неясное ощущение родственности со всеми порожденными ими картинами, запахами, звуками. Вот он в пустыне, в раскошном белом хитоне верхом на верблюде тупо разглядывает качающуюся впереди спину погонщика, в другой - замерзает во льдах вместе с терпящим бедствие кораблем, в третьей - мальчишкой прячется от разъяренного отца, в четвертой - дерзко овладевает податливой проституткой, и так до бесконечности. Усталость берет свое. Такое бывало и раньше - стоит только утомиться больше обычного, как давно ушедшие в бездну небытия образы с присущей насекомым навязчивостью и непостяжимой способностью незаметного возраждения, вновь жужжали в голове, исчезая лишь при помощи нормального человеческого сна безо всяких таблеток, порошков, алкоголя. Память вот уже тридцать лет играла с ним в прятки - днем она настегала его, ночью ему удавалось ненамного оторваться. И в этом природном водовороте ему хватало смелости ничего не бояться. Все, так или иначе, уже случалось и любое повторение несло за собой возможность наслаждения, ведь можно наслаждаться лишь тем, что заранее хорошо известно, в возможности предвкушать, угадывать по знакомым аккордам, сплетением красок, звуков, запахов, крошечным симптомам страшных болезней, перемене ветра и смене времен года.
   Ему не надо было перечитывать книг, чтобы держать себя в форме. Его бедою была невозможность забывать. Этот, наверное, человек помнил все что когда-либо происходило в его жизни. Сначала ему казалось, что все это вздор, что многого из того он и не помнит, но стоило ему только подумать о чем-то, как тот час в его памяти возникали соответствующие образы, имена, цыфры, смешиваясь с цветами, запахами. В этой фантастическом предательстве принимали участие все его пять чувств, исключи он некотрые из них, как ему казалось, что он сможет забыть тот или иной сюжет, запомнившийся благодаря их участию. Так, например, воспоминания о детстве можно было искоренить заставив себя, скажем, не чувствовать запаха лежалой листвы, или отказаться от вкуса неспелых яблок или цедонии. Но как достичь этого, он не знал. Его мозг вбирал в себя все и не было предела этой его способности. Вот он, в пять с половиной лет, восьмого августа спешит на лодочную станцию, где его ждет отец, и, перебегая через железнодорожную насыпь, спотыкается и падает на рельсы, разбивая себе лицо. И теперь, спустя столько лет, он отчетливо ощущает где-то там внутри черепной коробки солоноватый привкус запекшейся на губах крови, необычайный страх показаться в таком виде отцу, стыд перед оборачивающимися и дико поглядывающими на него прохожими. В моменты воспоминаний он точно всякий раз переживал заново свои чувства, пусть и не так ярко. И единственным, чем он мог прогнать неприятные воспоминания, это думать о приятных, нарочно их вызывая. И тогда мысли его приобретали такую ясность, что он смог запросто читать их слева направо и наоборот. И трудно было сказать, что было в нем кроме всего того, что с ним уже происходило.
   Пробираясь по многолюдным улицам городов, он старался сначала, затыкать себе уши и немного сщуривать глаза, чтобы хоть как-то огородиться от посторонних звуков и образов, так чутко воспринимаемых его нескончаемой памятью. Но, быстро уставая, отказывался от этого, соорудив себе нечто на подобии тюрбана, плотно облегающего голову. Это устройство представляло собой жалкое и смешное спасение, неся риск упустить какой-то важный звук: окрик прохожего, гудок автомобиля, да и мало ли еще что. Так он пятого марта чуть не угодил под колеса хлебного фургона, и ему пришлось отказался и от тюрбана.
   Решив оградить себя от многочисленных звуков и постоянно менявшихся картин, и взяв с собой все необходимое, он решил поселиться в лесу. Лес дарил ему менее разнообразную палитру видов, звуков, запахов, вкусов, чем город, наполняя память почти однообразным содержанием тех же цветов, запахов, вкусов. Со зрением было сложнее, но он вскоре приноровился, решив опять сщуривать глаза, ведь здесь - в лесу - опасностей было куда меньше, нежели в городе. Так, через какое-то время, он совершенно спокойно уже не обращал внимание на множество деталей, находившихся выше его головы. Казалось бы, что такого страшного в его положении? Не об этом ли мечтают многие? Человек, помнящий все нюансы мог бы, скажем, прочитать любое количество книг и запомнить их содержание, стать доктором каких угодно наук, или, на худой конец, устроиться библиотекарем.
   Катастрофой в его положении было то, что для того чтобы вспомнить какой-нибудь фрагмент вчерашнего дня, ему было необходимо прогнать в памяти все предшествующие события жизни. И так с каждым новым днем он вспоминал предыдущий все дольше. И чем ближе к детству были события, тем быстрее он вспоминал их. Он часто думал, что если бы его кто-то спросил о том, что он вчера ел, то на ответ, даже при теперешней сноровке, он потратитл бы минимум полчаса. Его с легкостью сочли бы за тугодума, склеротика. Ну что это за человек, который не может сразу ответить в котором часу он вчера проснулся. Отсюда и взялась та необходимость не слышать, не видеть, не осязать. И все для того, чтобы быстрее вспомнить, ведь все так или иначе пережитое им неумолимо пополняло его память, делая его все беспомощнее. Так, обладая удивительным сокровищем, он становился его заложником. Единственное, что утешало его, так это то, что раз вернувшись к вчерашнему дню, он мог в течении сегодняшнего помнить его не вспоминая вновь все предыдущие. Так, на заданный вопрос - что он вчера ел - он, ответив, мог сразу же ответить и на любой другой, воскресив любое событие вчерашенего дня. Поэтому, проснувшись он нарочно прогонял все с начала, добираясь до предшествущего, чтобы хоть как-то ориентироваться в настоящем. Помнить, куда он положил накануне ружье, дорожную сумку, достаточно ли еды и где расставлены поставленные им вчера силки.
   Но если требовалось вспомнить то, что происходило позавчера, ему приходилось проделывать все заново. Он точно сбегал с верхней ступеньки вниз, начиная затем вновь подниматься. Таких ступенек было ровно 11680 - по числу дней его жизни. В среднем на одну ступеньку он тратил больше шести секунд, и каждый новый день увеличивал его воспоминания как раз на эту величину. Сделав несложный расчет, он пришел к выводу, что живя в городе, на воспоминание каждого дня он тратил бы секунд десять, а то и все двенадцать.
   Второй особенностью было то, что отвечая на вопрос, он вспоминал конкретные детали, относяшиеся к предмету поиска, игнорируя все остальное. Так, например, когда ему надо было вспомнить марку автомобиля, увиденного им 4 октября 1935 года, он вспоминал все автомобили начиная с первого увиденного им в ноябре 1930, постепенно добираятсь до необходимого. Но это было в самом начале. Позже он научился идти просто по датам, перебирая 4 октября каждого прожитого года, что существенно сократило время поиска. Затем он решил объединять свои воспоминания в целые блоки по десять лет в каждом, чтобы лишний раз не вспоминать то, что и так не было нужным, отчмечая лишь про себя для отчетности и возможности двигаться дальше. На такую систематизацию он потратил несколько лет. Теперь же он бился над тем, чтобы вспоминать в обратном порядке - то есть - от вчерашнего дня. Но это оказалось невозможным. Единственное, что ему оставалось, так это писать на бумаге важные события вчерашнего дня, чтобы на следующий день, прочтя их, он не тратил бы столько времени на вспоминание целого дня для их обнаружения. Так он экономил три секунды, но невозможность вспомнить с такой же скоростью все остальное, не записанное им, отбрасывала его назад. Удивленный такой особенностью, всерьез подумывал над тем, не вести ли ему дневник, подробно по часам записывая все события прошедшего дня. Но не стал, что было разумно. Ведь лишь самостоятельно вспоминая вчерашний, он помнил его весь сегодняшний и в любой момент мог добраться до каждого события, произошедшего с ним накануне. Поэтому, отказавший от ненужных записей, он около получаса после пробуждения оставался еще в постели, лежа с закрытыми глазами, приводя себя в соответствие с настоящим. Так, за неимением круга общения и пораждаемыми им вопросами, требующими сильного напряжения и бесконечных спусков-подемов по ступеням абсолютной памяти, он жил двумя днями - вчерашним и сегодняшним вот уже пять лет, сбежав от всего городского, требующего мучительных разъяснений, спантанности, быстроты реакций.
   Иногда ему снилось, как при помощи своей нечеловеческой машины он поражает ученых мужей, сообщая им доссловно любую страницу любой книги их научной библиотеки. Конечно, на самом деле он нкикогда не смог бы прочитать столько книг, но такая достоверность для сна была бы лишней. Только в своих снах, возвращаясь обратно в город, он мог спокойно общаться с людми, заново вспоминая их имена, спрашивать у них как те провели выходные, поддерживать любой разговор об искусстве и живописи, часами читать завороженным студентам лекции, участвовать в научных советах. Именно во снах он был таким,каким мечтал стать.
   Через три года пребывания в лесу он с ужасом для себя опроверг свою же теорию о том, что видишь ли предметы, слышишь ли их, ощущаешь ли их контуры и поверхности, осязаешь ли запахи и вкус, и противоположным - даже в их полном отсутствии, для памяти нет никакой разницы. И городские двенадцать секунд, подсчитанные им на основе вероятностных событий, превращались теперь в те же шесть лесных. Он пришел к выводу, что время добавлял лишь следующий день, а не количество произошедших в нем событий. И если бы он даже проспал все сутки, то память отобразила бы их не как пустую ячейку под определенным порядковым номером, а как слайд наполненный либо картинками сновидений, либо темными пятнами тяжелого сна. Продолжительность же была одинаковой и неважно что ее определяло. Он пытался и не спать, но эффект был тем же. Так день был принят за константу.
   На возникшие порывы вернуться в город он не отреагировал. Удерживало его одно обстоятельство, а именно - ответы на вопросы. Он, обладая невиданными возможностями памяти, превращался в таких ситуациях в ребенка, терявшегося при каждом новом распросе, выходящем за пределы вчерашнего, и приходилось вновь начинать восхождение, стоимостью безупречности которого было время - шесть секунд за ступеньку. Его удивляло, как он не забывает еще названия букв, значения слов, не повторяя их с утра.
   И великой мечтой его было научиться забывать. В этих поисках он поначалу нарочно запоминал тысячи несвязанных между собой цифр в надежде забыть из этого списка хоть одно, и затем, записывая их по памяти и затем сверяя, всякий раз убеждался, что это не было невозможно. Но в своем отчаянии он не был одинок. Ему не составляло труда разграничить образы памяти от занимавших его голову повседневных фантазий. Он точно знал, что относилось к настоящему воспроизведению, все же остальное было фикцией. И именно фантазии приходили ему на помощь. Их не надо было вспоминать, а, следовательно, тратить на это время. Они рождались из ничего по одному только его желанию. Но в глубине он понимал, что все это не более чем игра его воображения, не имеющаяя ровным счетом ничего общего с настоящим. Однако, не очень обеспокоенный такой догадкой, он топил ее во все новых воображениях. Каждый новый день они становились другими. Вчерашние же навсегда оставались с ним. Интересно ему было и то, сколько теперь весит его мозг, а следовательно, и он сам. Ведь, как ему казалось, остававшаямя в нем информация чего-то да весила, и, следовательно, он стал тяжелее. Такая связь одновременно забавляла и настораживала и он долго строил догадки отностельно ее, пока одним летним утром, когда до рассвета было еще далеко, но восточное небо озарялось уже легкой дымкой восходившего солнца, тревожная мысль посетила его. А что если он в одночасье вспомнил бы все? Все ступени за одну секунду. Что тогда творилось бы в его голове. Упал бы он или продолжал бы стоять, сошел бы с ума или остался в бы прежних границах своего рассудка? Такое беспокойство наверняка позабавило бы любого обычного человека, однако теперь все старания его сводились к тому, чтобы не думать о таком повороте.
   Еще вначеле своих поисков он думал о наследственности с ним происходящего. Но мать и отец его были вполне нормальными людьми, запросто забывая имена, даты, целые события. В детстве ему было непонятно, как можно забыть где лежат некоторые вещи, о чем писали вчерашние газеты, кто снимался в короткометражном фильме "Ночная Фиалка". Отец удивлялся, когда пятилетний сын наизусть читал ему выдержки из прочитанной неделю назад статьи, напоменал, где лежат оставленные вчера брюки, какой сегодня день, что надо взять с собой на рыбалку, что тот обещал подарить на день рождения.. Но удивление отца часто сменялось мыслью, что мальчишка просто издевается над родителем. И как-то раз, отец довольно сильно поколотил его. С тех пор он решил не высовываться и с каждым новым днем память его все разгоряченней вбирала в себя каждую мелочь, каждый звук, каждую обиду.
  
   Тема рассказа
  
   После того, как в Петербурге по весне сходил снег, улицы городских окраин, да и,собственно,центральные, покрывались обнажившимися мешками с мусором. кто-то даже составил из них надпись "свиньи". На слово "очаровательные"не хватило либо фантазии, либо сил, материала же было предостаточно. Тем самым, сохранялась милая и давняя традиция субботников, когда весь двор, улица,народ стекались на улицы, делались порозовевшими от работы и приятно уставшими к вечеру. У Жени была бабушка, водившая его на все эти мироприятия, мол, внучок, надо понимать и помогать в уборке родного города от скверны. Бабушке очень нравились субботники. То ли она вспоминала свою молодость, студенческие годы, когда была еще стройной и ей смотрели в след очкарики-физики из училища напротив прошлого их дома, то ли питала иллюзию остановившегося времени, или делала еще одну зарубку на древке своей жизни - что еще год прошел. На субботниках знакомились и влюблялись. Некоторые за этим только и ходили. И грабли, всегда с натянутым на поржавевший и порядевший оскал черными, с претензией на унисонность с дизайнерской мыслью, целофановыми пакетами, стянутыми у основания, мусорными мешками, в которые погружали мешки с тем самым мусором. казалось, взрослые-мешки вышли на улицу позвать своих детей наконец-то домой. А потом перерыв и чай. Или еще что. И что-то еще.
   И каждый раз, когда Женя, выпуская клубы дыма и слегка поеживаясь, выходил на балкон и тайком выбрасывал что-то с балкона, он тем самым продлевал бабушке ее весну, ее жизнь. Давал себе и ей возможность погрузиться в "Женя, ты готов?" Играя в фармацевта, выдававшего сердечные капли.
  
  
   Дрянь
   I
  
   "...да и не будет от этого вовсе никакого толку" - нервничала с какой-то особенной претензией дамочка средних лет, подаваясь вперёд и вытягивая при этом ещё не тронутую безоговорочным временем шею, которая под лучами начинающего греть солнца, немного просвечивалась сквозь небрежно и вяло обволакивающий её розоватый газовый платок. "Еще вчера всё было иначе" - несколько растерянно проговорила она. "Нет, что вы, сам он такого придумать никак не мог. Его опять надоумил этот маленький человек, этот Веринский!" При этих словах она ещё больше подалась вперёд, словно пытаясь сократить незримое расстояние от ненавистного ею Веринского до участливо качающей головы напротив и тем самым точнее попасть им в эту самую голову. От эмоций качнулся небольшой круглый столик на витых, крашенных белой краской, металлических ножках. Напёрсточная чашечка кофе, едва не опрокинувшись, выплеснула из себя драгоценную толику дымящейся ароматной жидкости, которая каким-то удивительным образом задев краешек блюдца, разделилась надвое, окольцевав тонкую фарфоровую ножку чашечки и образовав тёмный расползающийся островок на белоснежной пористой скатерти. "Сколько ни говори - совершенно никакого толку, и неужели ему это так непонятно?!" - не унималась дамочка, не заметив кофейный островок, который всё разрастался, коварно поедая и окрашивая крахмал, медленно приближаясь к её рукаву.
   "Я никогда ему не доверяла и даже несколько боялась его. И как оказалось - оправданно. Эти скользкие маленькие глазки... Уже с того момента, когда меня с ним познакомили - мы с мужем были тогда еще в Петербурге - он мне сразу же показался странным. Но Саша считал Веринского прекрасным, как он говорил, "игроком своей профессии" и мне приходилось терпеть его присутствие. Когда терпение становилось уже невозможным, я, оправдываясь то головной болью, то недомоганием, поднималась к себе и совершенно глупо одна там сидела, пока его не провожали. Бывал он у нас часто и однообразно. Всегда в одном и том же несуразном темно-вишнёвом френче, всегда в начищенных до блеска темных туфлях. Пил исключительно коньяк, рассуждал о неизбежности всяческого рода перемен и о их благотворном влиянии на человека. Любил разговоры о политике - говорил, что она заставляет мозги скрипеть и считал это крайне важным. Ценил и умел замечать мелочи, потому считал досадным или даже непро-стительным ошибаться в делах. Читал наизусть Шиллера и любил преферанс. Его посещения продолжались довольно-таки долго, но потом он как-то внезапно исчез.
   А через два дня Саша сказал, что теперь по возможности быстрее надо распродавать имущество и нет более иного выхода из сложившейся ситуации. Я тогда ничего не понимала и была на гране срыва. Саша просто говорил, что так будет лучше, просил ему верить и ничего не объяснял. Поспешно оформлялись различные документы, покупались билеты. Потом - пыльные вокзалы, суетившиеся однообразно мрачные носильщики, теплый, стелящийся по платформе, беловато-серый дым и пронизывающие паровозные гудки. Всё это напоминало внезапное нашествие чего-то немыслимого и зловещего, от чего надо было спасаться, бежать куда угодно".
   На мгновение перед её глазами совершенно отчётливыми обрывками промелькнули горящие, шальные огни, прячущиеся между холмами за пустыми и тёмными вагонными окнами. Бешеный стук колёс, холод в груди и уставшие глядеть в кромешность глаза, начинавшие непроизвольно слезиться. Дребезжащая об пустое гранёное нутро подстаканника ложечка, вторила какому-то непостижимому ритму исчезновения, удаления от непонятного ужаса, оставшегося там, позади, но всеми силами пытавшегося вырваться и успеть ухватить тебя сзади, затащить обратно и поглотить полностью.
   Вокруг тоже происходило непонятное. Казалось, что спасаются все.
   И только начинало появляться предчувствие какой-то общей одинокости, дикой и постыдной забитости. Такой, когда отступать уже некуда и остаётся лишь один выход. Но, отступать здесь было куда и все, кто мог, пятились, кутались, как наполеоновские французы, в пуховые платки. В тамборах спали прямо на полу, на каких-то невообразимых мешках, катомках. Но посреди всего этого, казалось бы унизительного выживания, по-прежнему здоровались, читали газеты, пили чай. Кто-то даже смеялся. Но никто не знал, что будет дальше, вон там, за тем поворотом. И когда поезд огибал змейкой этот рубеж, на горизонте появлялся следующий, и ещё один, и ещё...и ничего не происходило.
   Непреодолимый страх неизвестности селится внутри. Когда делается совсем пусто, кажется, кто-то из тебя что-то выпил, становишься таким же одиноким и дребезжащим, как та ложечка в стакане, где уже давно нет чая. В память неприменно влезает нечто очень личное и злокачественное. Внутри почти ничего не остаётся, кроме многочисленных, совершенно тогда ещё непонятных, затяжных остановок. Потом - пароход и белоснежные кричащие чайки с тёмными головками и красными, будто ошпареными, ногами, смутно напоминали о Ялте и свайных кипарисах. О тёплых и беззаботных закатных часах на прогревшихся за день прибрежныж камнях, когда смертельно раненое солнце медленно уползало за горизонт, оставляя за собой кровавый след на багровевшей воде. Тихое шуршание ласковых и весёлых волн, босые загорелые ноги. Соленоватый привкус на губах. Быстро остывавший на открытой палубе чай, покрывался прозрачной серебристой плёночкой, которая при размешивании ложкой, делилась на островки и диковато прижималась к стенкам чашки, словно сторонясь дерзкого неприятельского вмешательства, нарушевшего прежний сосредоточеный покой.
   Досмотр багажа и напряжённые при паспортных проверках Сашины скулы, запомнились ярче всего. Серая форма офицера и блестящий на солнце лакированый чёрный козырёк. Казавшееся необычайно долгим вглядывание в лица живые и их отображения, отпечатанные на фотоплёнке. Замеравшее сердце: "Хоть бы только ничего не спрашивали" - промелькнуло в голове. Ничего и не спрашивали - еле заметный кивок и рука с повязкой, протягивающая обратно паспорта, казалась такой величественной и благородной, дарила искуственное ощущение свободы. Но ненадолго. Минутную радость сменяла полная, щемящая неизвестность, приближавшаяся также стремительно, как удалялась серая спина офицера. И ещё долго дрожали руки, и ещё крепче сжимали паспорта с чужими фамилиями, лицами, гербами, датами, чьей-то прежней жизнью и совершенно новой судьбой.
   "Спустя три месяца, после внезапного исчезновения Веринского, мы переехали сюда, а ещё через полгода случилась революция. На улицах тогда сделался настоящий переполох. Мальчишки-газетчики постоянно шныряли перед глазами, держали над собой пестрые газетные полосы, выкрикивали что-то не сразу различимое по-французски. К ним то и дело подходили. Из-за общего мелькания и гула воздух пропитался тревожностью. Предчувствие свершилось. Тогда-то стало всё ясным, и я даже начала упрекать себя за прежнее отношение к Веринскому. Была почти благодарна за те переживания, связанные с поспешным отъездом и теперешним новым положением... А сейчас - появление его в нашем доме было для меня совершенно неожиданным, хотя накануне этого телефонного звонка, мне было как-то не по себе. Я была уверена, что после того случая никогда больше его не увижу. А тут - они совершенно спокойно беседуют, пьют чай, над чем-то смеются. Веринский рассказывает про свою тётку, которая, якобы, опасаясь революциии и большевиков, успела переслать ему в Ниццу надлежащие по завещанию отца деньги и переписать на него часть имения где-то под Оренбургом, которое в последующем было подчистую разграблено теми же самыми большевиками и теперь там находится какой-то клуб. Потом, подолгу запираются в кабинете. Говорят, что дела. Когда я требую ясности - поспешно улыбаются - просят не беспокоить. Неужели опять что-то будет. Неужели опять переезд. Я уже не смогу этого вынести". Длинные и необычайно мягкие пальцы подоспели к начинающим дрожать губам, пытаясь сдержать их и и не выдать слабости.
   Напротив её сидела дама постарше, отчего и вела себя несколько сдержаннее. "Ну, право, не надо, успокойтесь" - торопливо и снисходительно проговорила она. "Веринский не стоит ваших переживаний. Я вообще не понимаю, чтобы он мог такое посоветовать вашему мужу. Александр Иванович человек знающий. Я всегда считала его грамотным в делах и не думаю, чтобы он пошёл на поводу у этого прохвоста. Здесь ведь не может быть революции. Это же не Россия. И нет того, чего нельзя было бы хоть как-то предвидеть. Скорее всего, вы не так всё поняли и ошибку приняли слишком близко к сердцу, к тому же, помните, врач вам категорически запретил волноваться и просил меня ещё за вами приглядывать. Прошу, не подводите меня" - улыбнулась дама постарше и плавно положила свою руку в замшевой перчатке на бледненькую ручку взволнованной дамочки. "Вот увидите, всё будет хорошо".
   Взволнованная дамочка несколько насторожилась. На её лице отобразилось непонимание и некоторое смятение. "Позвольте...вы знаете Веринского? - удивлённо спросила она. "Ах, да. Мой муж тоже имел с ним кое какие дела. Я, право, плохо в этом разбираюсь, но точно знаю, что после разговора именно с Веринским, мы смогли совершенно безпрепятственно выехать заграницу, подальше от всего этого ужаса. Теперь же всё успокоилось". Она отчётливо, будто это всё было вчера, выдернула из памяти слегка приоткрытую кабинетную дверь и еле сдержанный шёпот Веринского: "... России не стало - растаскали. Растоптали непонятными идеалами новоявленные борцы, которые ничего же не понимали. Они даже не знают, за что гибнут. Всюду кокаин и эти чертовы фальшивки! Ими играют в солдатиков, пользуются их же тупой стадной злостью и шлют на бойню. И правильно делают - русский народ не может сам по себе, ему необходимо, чтобы им управляли, причём, Алексей Палыч, совершенно неважно кто, и совершенно неважно зачем. Никто и так ничего не хочет понимать. Главное - что-то делать. И не желание жить лучше, а страх остановиться на полпути движет ими. Ни одна светлая идея не стоит человеческой жизни. А чести нет больше - вся ушла свинцом в виски, в шинели с крестами, в неумение сдаваться, в историю. И не будет её больше - нет в ней надобности. Постоянное опасение, что доложат. Шушукаются по углам, озираются. Нет у русского человека места, куда можно было бы деться, исчезнуть. Сгинула офицерская Россия - продали! За дарма продали. Всюду же рыскают, вынюхивают, доносят..."
   "Страшная, совершенно страшная страна и не будет в ней покоя..." - задумчиво проговорила она, и внезапно спохватилась, словно сказав что-то лишнее.
   Немного помолчав, дама постарше снова улыбнулась и, пытаясь перевести беседу на что-то более приятное, невольно скользнула взглядом по столу, где увидела каштановый островок. "Осторожно, осторожно...видите" - быстро проговорила она, приподнимая брови и указывая глазами на уже застывшее пятнышко. Дамочка средних лет поспешно одёрнула руку. "Господи, и надо же было так" раздосадаванно сказала она, разглядывая рукав. "Я и не заметила... Неужели теперь это так здесь и останется".
   Становилось жарче. Не прошло и полминуты, как новая тема умело и быстро, точно заложенная страница в книге, была найдена - уже говорили о театрах, синематографе. Потом, совершенно просто смеялись над какой-то, понятной только женщинам, ерундой - на них стали поглядывать из-за соседних столиков и им пришлось сдерживаться.
   Слушать всё это уже было неинтересно и молодой человек разочарованно и устало отвернулся. Закрылась небольшая записная книжка с теснёными кожаными корочками и была бережно положена во внутренний нагрудный карман серого пиджака. Вслед за ней последовало самопишущее перо. Вся эта операция проделывалась много раз и, доведённая до автоматизма, совершалась вслепую. Записывать приходилось много и в таком занятии человек находил для себя приятное и, что немаловажно, полезное и не бесцельное растрачивание времени, потому и играл отведённую ему роль легко и правдиво.
   Немного посидев, он резко встал, чуть не задев головой белый с синими полосками зонтик, который почему-то оказался закреплённым над столиком несколько ниже чем другие. Почувствовав себя от этого крайне неловко и будто оправдываясь перед остальными посетителями кафе, думая, что те обязательно заметили его неуклюжесть, человек, ещё больше согнувшись, быстро шагнул из под тенистого укрытия в слепящую солнечным светом летнюю погоду. Разглядеть что-либо было практически невозможно - глаза ещё не привыкли к такой резкой перемене, и приходилось неистово щуриться. Пройдя в таком состоянии несколько шагов, человек едва не налетел на маленькую, лет двенадцати, девочку, торговавшую на улице цветами. От неожиданности она тихо вскрикнула. Сквозь солнце мелькнули чёрные, удивительно большие и испуганные глаза. На пыльную мостовую посыпались ландыши. Девочка быстро нагнулась, чтобы поднять их. Человек на мгновение остановился, не находя что сказать.Что-то знакомое пронеслось в голове и тут же испарилось. Тихо выругавшись, он быстро пошёл прочь. На углу он поймал таксомотор и чёрная, лакированная от солнца дверь с белыми квадратными шашечками, проглотив сначала его бок, шляпу, а потом и пыльные туфли, лёгким и сухим щелчком чавкнула и закрлылась. "********" - тихо раздалось в мягком салоне и таксомотор тронулся с места. За окном побежали дома с цветочными герляндами на подоконниках, по-летнему неторопливые и тающие в светлых тонах люди. Потом, как волной, накрывали приятной тенью деревья, прохладой врывались в приспущенное стекло и, откатываясь назад по чёрной скользкой спине таксомотора, оставались позади и изгибались в маленьком боковом зеркальце. И снова однообразно душная и слепящая бездна хватала и держала на перекрёстке.
  
  
   II
  
   В голове творился взявшийся непонятно откуда яркий свет, слегка приоткрытая балконная дверь с прозрачной дымчатой шторой, мелко и сдержанно бугрившейся от керосинового сквозняка, который утекал под дверную щель в противоположной части комнаты, по пути трогая лицо и голые руки. Чугунная решётка морскими коньками вырастала из полированных солнцем плиток балкона. Дальше являлся столик с вазой, похожей на бутылку подсолнечного масла, из которой увядающе вылезали размаренные ландыши. Ползающий по комнате взгляд спустился вниз и сразу же споткнулся об разбросанные на полу пёстрые бумажные листы. Полуоткрытый шкап с решётчатыми вверху створками и выеденым нутром - вещи она забрала ещё вчера - врывался в память и отыскивал в ней недавние события, вспоминать о которых решительно не хотелось, но вытолкать их из головы было уже невозможно. Считавшие эфирную неумолимость часы показывали без четверти двенадцать.
   В дверь тихо постучали, и, не дождавшись ответа, отворили. Исписанные напольные листы сказочным образом ожили, тюлевая штора плавно поднялась в комнату, лизнула стол, наскочила на вазу с ландышами и, окунув её в себя, нехотя стала отступать. Лежащий ничком не пошевелился. В комнату вошли лакированные чёрного цвета туфли и громкий для начавшегося таким образом утра голос: "Я смотрю, ты ещё в состоянии гробить себя. Похвально" Туфли стали приближаться - лежащий ничком молчал. "Я к тебе по делу. - продолжал голос. - Надо кое-что прояснить, а ты у нас мастак по этой части".
   Утро начинало обрастать совершенно ненужными звуками. Голова медным образом постукивала с боков и громогласно воспроизводила каждый шорох, словно грамофонный рупор, когда золотистая звуковая пчела жалит матовое тело пластинки, отлетая и снова пекируя, стараясь непременно попасть в самую середину - там, где вращается буковками названия цветная мякоть. Когда же она почти добирается до сердцевины, то неожиданно и резко срывается, издаёт режущий хруст застёгивающейся узкой молнии и замирает, тупо уткнувшись в цветной бумажный кружок, продолжающий монотонно вращаться.
   Звуков становилось всё больше и тем сильнее они отдавались в воспалённом мозгу, пульсируя и расходясь по всему телу. Становилось невыносимо: кто-то внутри его - сморщенный и больной, в длинной серой рубахе, наголо стриженный, влезал под одеяло, накрывался с головой, поджимал колени и ничего, ничего не хотел слышать. Раскалённо и громко дышал в этой самодельной, кажущейся спасительной, темноте, а когда выходил кислород, резко высовывал пешечную голову из своего панцыря и, как выброшенная на песчанный берег рыба, жадно хватал ртом морозный жидкий воздух. И, отдышавшись, ему казалось, что звуки пропали - остались там, - под одеялом. Боясь пошевелиться, нервно вслушивался в тяжёлую выпуклую пустоту дермантиновых стен и билось в груди рельсовыми стыками предательское сердце. И стоило на мгновение поверить в то, что они ушли, как в темноте дверной ниши проворачивался ключ и он понимал, что они ждут его там, за дверью... Раздавался скрип - разивалась тяжёлая дверная пасть, и из бьющего в глаза фальшивого электрического света и грома аплодисментов, выбегал в сиреневом фраке господин с дирежёрской палочкой, проворно влезал на подножие кровати, кланялся, взмахивал руками - рукоплескания затихали - наступала пауза, длящаяся неимоверо долго. Затем, господин улыбался, приглаживал ладонью жидкие волосы, палочка опускалась вниз, и очень тихо и мерно звуки приходили снова. С нарастающей силой, повторяя свою круговую дьявольскую пляску, заставляли прятаться и вновь отчаянно и оглушённо вырываться на воздух и, казалось, не было в целом свете ничего, что могло бы остановить этот мокрый, втаптывающий, молотящий по ушным барабанам грохот. Ему чудились исполинские медные трубы, которые по-змеиному извиваясь и удлиняясь, ползли из стен. Как пиками, кололи мундштуками костлявые кларнеты. Он пытался убегать от окружавших его музыкальных тарелок - спотыкался и падал - и они, вхолостую прессуя полый воздух, с лязгом врезались друг в друга над головой.
   Он был совершенно раздавлен, втоптан в каждую рытвину каменного пола шалеющей медью. Лицо кривилось, тонкие руки терзали, обхватывали и ощупывали голову, точно она была оторванной, и они судорожно пытались приладить её обратно. Но ничего не выходило - он не выдерживал и начинал кричать. Эха не было - мягкие стены молча и снисходительно всасывали человеческое отчаяние. Дирежёр куда-то изчезал и звуки смолкали. Дверная пасть глотала электрический свет. Проворачивался ключ. Маленький, бритый, он лежал согнувшись на холодном полу и тихо плакал.
   "... я и не знаю, что предпринять, а отказываться сразу не хочется". - гулко стукнуло снаружи и тотчас усилилось в висках. Реальность снова влетела в голову и узнавалась в тех же чёрных сияющих туфлях, которые подошли совсем близко и от них стало пахнуть обувным кремом. При этом что-то холодное и сырое коснулось плеча.
   "Ты меня слышишь - скользко отозвалось сверху - или тебе совсем не интересно? Это же как раз то, что тебе было нужно. Всё само собой свершилось, и не надо больше туда ходить! Понимаешь!? Я сам присутствовал. Его сегодня же переводят в отдельную палату. Так что, милости просим. Только не утомляй его сильно - он у нас ценный экспонат". Туфли рассмеялись и отошли к балконной двери: "Это я дал ход делу".
   Постепенно всё занимало привычные места. В голову вползало уже знойное утро. Левая рука затекла и пришла во временную тупую негодность. Подняться было трудно, но необходимо. Так происходило часто - процедура вставания длилась долго и не терпела спешки. Сделав над собой усилие, Криман приподнялся и сел на кровати. Яркое солнце ударило в лицо. Криман поморщился и заслонил глаза ладонью. "Ты как сюда попал?" - спросил он и спустил ноги. На полу зашуршали вчерашние записи. "У тебя было открыто. Внизу сказали, что ты у себя - ключей нет - вот и всё. Тем более, не в первый раз"
   Голос и чищенные туфли принадлежали Быстрицкому - администратору одного из домов для умолишенных. "Ну так что, ты согласен или нет. Может, - он посмотрел на разбросанные по комнате листы, - твои дела уже наладились, а я зря старался?" С этими словами, он отвернулся от окна и стал пристально глядеть на Кримана, который тяжело и вязко поднимался с кровати. "Я конечно, понимаю, вы, писатели, существа творческие, но, смею вам заметить, что и пациенты могут вдруг выздоравливать. Раз - и выписали. Понимаете. Нет больше, не числится. А кто виноват?" Быстрицкий начинал заводится. Когда это происходило, он приподнимался на носки и чуть покачивался, делаясь немного выше, хотя роста был и так достаточного, отчего напоминал саранчу. Большие глубоко сидевшие голубые несколько затемнялись. Сухое и узкое лицо отливало желтоватым оттенком, но это нисколько не портило общего впечатления.
  
   Накануне 17 лета
  
   Когда она родилась, меня еще не было в живых. Комментарий детства - "Я с тобой". Небольшой шрам на ее голени был неуязвим для загара. Милые волшебные фокусы с бумагой и клеем, когда мне семь и новая куртка, дразнящая ребят во дворе. Мы идем за руку - теплая и большая. Красивые, музыкальные пальцы. "Сыграй мне что-нибудь". Она выше меня. Я хотел наоборот.
   Нет ничего важнее того, чему сам придаешь значение. Эту истину я уяснил лет в 15. Она была рядом. Ранний грохот в сердце вместе с первым трамваем. Полураскрытые летнему утру окна. Тупая тяженсть дня к обеду.
   Потом мы стыдились нашей красоты. После такого завидного единодушия в комнате становилось душно. Она отходила открыть окно и всегда возвращалась. Так ко мне понемногу приходило чувство. Вещи приобретали совсем другие очертания. Точнее, открывали мне новый свой смысл. Времени не существовало. Когда ей все-таки надо было уйти, вакуум был громогласен. Раскрываясь, огромные створки шкафа дарили ей цветные обывки тканей, и она, улыбаясь, махала мне рукой с порога. Закрывалась тяжелая и высоченная дверь. Затихающий в неизвестности стук каблуков. Я срывался к окну. Она выходила и всегда оборачивалась посмотреть в мою сторону. Точечная инженерия слова, словотворение, словосложение и слововычетание - все полетело к черту от ее улыбки. И еще долго я провожал ее, пока поворот на главную улицу не оказывался сильнее. Надо ли? Оставшийся вечер был мучителен. Голова моя оказывалась удивительно бесполезным, отдельным организмом, становясь постоялым двором для любых мыслей - от самых простых, до возвышенных. До одури.
   Дойти и докатиться - разница огромна. Я докатился. Слабый или честный? "Сыграй для меня что-нибудь". И она играла. Я молча смотрел. И часто в такие вечера в голове картинкой-молитвой искрилось нечто мне незнакомое, когда я шепчу ей: "У меня большие теплые ладони. Я подхожу к тебе сзади и кладу их тебе на плечи. Ты закрываеь глаза. Тебе становится тепло и добро. Потом открываешь их. Мы с тобой в Палермо. Лето, жара, крошечные кафе на уголках прямых улочек... Скоро вечер. Чайное время...". Может, мне стоит это записывать? Так появились блокнот и ручка. Ей доставляло веселье смотреть на мои каракули. Я не отступал. Однажды она расплакалась от каих-то вчерашних строк и обняла меня. Это был первый успех. Многим после плакал уже я - "Лена, почему меня не печатают, я же талантлив!".
   Профессионального любителя жизни из меня не получилось. Вышло другое. "Скажи мне что-нибудь". Я говорил: "Слушай, я вот помню, лет двести назад в южном городке, где я был случайно проездом, моему взгляду подвернулась милая девушка, помогавшая, как мне показалось, своему отцу собираться в дорогу, пакуя его скромные вещи в дорожный мешок. Ее улыбка еще долго жила рядом со мной, витая над правым моим плечом. Помогала в трудные моменты моей замечательной жизни. Она была твоей. Это твоя улыбка. Я узнал ее." Она улыбалась. Я делал ее нежнее. Тревожный симптом превращения в человека. Бытовая теософия на 20 квадратных метрах. Работы в Боголомнях. Маленькие любители бессмертия.
   Точечная инженерия слова, словотворение, словосложение и слововычетание. Я хотел быть инженером. Я хотел быть Гауди. Я хотел описать карандаш так, чтобы он стал не просто живым, а грохнулся на пол. Описать мяч, чтобы потом его нельзя было отыскать в комнате, где кроме него ничегоне было. Главным стало не что писать, а как. Опиши мне полет стрелы и я упаду перед тобой мертвым.
   Утром она принесла мне цветов. "Мы сумасшедшие", сказала она. "Конечно", говорю. Ее загорелый живот казался мне полигоном.
   Потом со мной случились стихи. Оценить я их не мог. Лене не понравилось. Тогда я подумал, что это от страха. Решил не рисковать.
   Огромная пропасть между мыслями и возможностью их передать. Ужасная мука. Невозможность объяснить звук, обрисовать запах, свернуть шею читателю от резкого стука в дверь. Мои предложения становились тяжелее. Подсчет глаголов и существительных. Надежда на прилагательные. Презрение к спасению многоточия, выдоху тире. Кстати, многоточие несет оберегательную функцию - когда сказать уже больше нечего, и кажется, что так и надо. А вот и нет. Просто не можешь написать. Пусть работают за тебя! Оно должно состоять из четырех точек. По количеству гвоздей.
   Она принесла мне книги. Так я стал читать. Развитие зависти. Мне ничего не понравилось. В моем словаре появилось слово - "книжка". Чувство болезненного превосходства.
   Сладкий чай и хлеб с маслом. Я хотел с вареньем. Она сказала, что последнюю банку отдала. Так я узнал, что у нее есть мать. Все как у людей.
   Она играла мне почти каждый вечер. Музыка больших людей. Огромный Бах. Юркий Телеманн. Вежливый Гайдн. Скромняга Гендель. Я хотел своего следа. Слово "люди" пишется с большой буквы. Промелькнули в голове мысли давно забытого свойства. Я бы и хотел им откликнуться, но с тупым ужасом нашел, что это невозможно. Что-то внутри меня - разумное и жестокое точно пережав горло не подпускало этого живительного кислорода. "Оставайся на месте! Ты и так слишком много знаешь!" Мне стало не по себе. Но штука вся в том, что в этом желании испытать те забытые переживания, проверить себя на пульс, таились хорошо мне известные механизмы, точно если бы актеру предложили сыграть самого себя и порадоваться собственной удали. Получилось бы у него? И так ли, как хотелось бы?
   Я боялся быть неинтересным. Мне хотелось быть старше. Бритье с пеной и классической бритвой - похоже на то, как дворник расчищает от снега лобовое стекло автомобиля. Показывается чуть порозовевшая кожа. За стеклом же - что угодно.
   Я стал выдавливать из нее слова своего страха. "Тебе хоршо со мной?". "Да. А почему ты спрашиваешь?". Молох занес свое чрево.
   Новая запись в блокноте. "Конфорка - это огнедышащая мишень. Похожа на прицел крупноколиберного пулемета времен правления Ози. Круг, а вокруг него усики наводки". Какой-то Ози. Почти наверняка дрянь.
   В моем желании перекричать свет участие принимала и она. Каждый раз спрашивала, что у меня нового в голове. Постепенно я учился делить пирог своих чувств. Ей доставалось лучшее. Тогда так было нужно.
   Походы на пляж делали из меня мужчину. Нас видели вместе. Единение солнца и моря на ее лице. Она стеснялась своих веснушек. Меня же они забавляли. Мы смеялись вместе. Я целовал ее в нос. Она точно становилась младше. Я быстро загорал и чувстворвал превосходство. Нежная скво. Упоительное желание шлепнуться в зарево ее свежести, натягивало канаты моей шестнадцатилетней вселенной. Незрелая хурма здравого смысла вязала рот, и я не мог произнести ровным счетом ничего связного. Ленка!
   В школе меня ждали некрасивые полные девочки и первая двойка за сочинение. Как я мог провести лето? Авиационный снаряд раздражения. Лена переживала: "Что, тебе совсем нечего было написать?". Точно у егеря спросили бы - "что, тебе совсем нечего было срубить нам к рождеству?". Было что. Но зачем же рубить. Зачем писать. Неужели, нельзя оставить в памяти. Нетронутым и светлым. Или вместо елки принести домой ее веточку? Написать, что ходил на пляж, купался и играл в волейбол? И что потом? Залезть, точно под юбку, и открыть свои подарки, несщадно сдирая оберточную и кружевную бумагу?
   Так я учился уважать свои чувства. Точнее, ревностно к ним относиться. Да. Я ревновал свои мысли, когда они попадали к кому-то на глаза. Казалось, что их смогут использовать против меня, что их отберут. Оставят одного в комнате. Заброшенного и старого. Мне было безумно жалко с ними расставаться. Я считал гениальным почти все, что делал. Лена говорила, что это нормально. Нельзя умереть раньше времени.
   Во мне боролись две силы. Первая заставляла меня описывать свои мысли с фотографической достоверностью, заставляла превращать свет в слова, пленку - в строки и рассказы. Читатель должен был видеть перед собой ни больше, ни меньше как фильм. Он должен забыть, что ему приходиться читать. Он не должен спотыкаться на запятых, растягиваться на тире, перепрыгивать через многоточия, от которых я так и не освободился из-за своей неумелости. Вторая же, не пускала делиться с другими хоть чем-то неготовым, сырым, боясь похоронить идею, отравиться, запихнуть запазуху что-то мне новое. И так - описывать я был не в состоянии. Не мог. И делиться тоже. Получалось самое страшное. Получалось, что я пишу для себя! Даже Лена заметила мою скрытность.
   Однажды я рассказал ей, что думаю. Так мы стали еще ближе. Шестое чувство ударилось об лобовое стекло.
  
   ***
   Вы заметили, что рассказ все это время превращался в гвоздь? От шляпки, к острию последней точки. Его осталось только забить. Но с этим можно не торопиться. Есть дела, которые всегда совершаются вовремя. Удивительная магия невозможности опаздать.
  
  
  
  
   P.S.
  
   Дорогой Никита!
  
   Вот мои наброски о прочитанном...
  
  
   Пётр Вайль, знаток и тонкий ценитель поэзии, назвал одну из своих книг - "Стихи про меня".
   Как много их в твоем сборнике, Никита, этих "стихов про меня"!
   Когда безоговорочно готов "чужое в миг почувствовать своим".
   Если, читая, запоминаешь наизусть хоть одну стихотворную строчку, можешь считать её своей. Вот такое происходит у меня и с твоими строчками...
   "в поэзии пленных не беру", "в морщинах мир в его ладонях", " о, мой оранжевый дракон", "сосен лисий ряд", "качнёт рассвет лучинку льда", "пою все эти сладовычитанья", "столь небожительно твердили", "не хочется быть до конца на рефлексах", "воздух весенний чмокая"...
   Подобным изобилует весь сборник, где нет ни одной рифмованной банальности, выспренности - есть мысль, которая тычет в тебя пальцем, есть обжигающая эмоциональная взвинченность, Есть ощущение рвущегося ввысь голоса. Есть неистовые порывы...
  
   С ней вместе заковать себя,
   Чтоб неразрывно от тебя
   Могла б она весь век скитаться.
  
   Есть неизбежно - роковое приятие-неприятие себя в этом заколдованно - обречённом мире преклонений - бдений- сомнений- волнений - объяснений - мучений - развлечений...
  
   Когда-
   На ладони моей
   Линий долины.
   Всё глубже рисунок их...
  
   И есть мольба...
  
   Господа
   Неравнодушные!
   Держитесь - ка вместе!
  
   И зов сердца, похожий на клятву...
   Только я Кихотом за тебя, Земля!..
  
   И крик души...
  
   Давайте добрыми глазами
   На всяко дьявольски глядеть...
  
   И хочется ощутить мир в душе -
   ... Подобно Богу всех
   Целуя
   И за неё, и за тебя, и за себя...
  
   В предисловии ты говоришь: здесь краткий период в жизни автора события, люди, мироощущения.
   Да, так оно и есть. Удивительное сочетание "лиризмов" с "прозаизмами"!
   Мира реального, нынешнего с миром, витающим в синеоблачных сферах среди километров солнц и тысяч лун. Устремлённого ввысь, как на картинах Яцека Йорки.
   Твоя поэзия светится прозорливо-точной интонацией, изобретательной звукписью, афористичностью, мелодиями, виртуозной игрой слов, - и не покидает ощущение нарастающей музыкальной темы - стремления "дойти до самой сути" и прежде всего - "в сердечной смуте". Размер, а вместе с ним дух стихотворения возникает как бы сам собой - на слух . И это всегда - эквивалент пережитого, реальности, переплавленной в поэзию. Размеры, ритмы, рифмы, как и бесчисленные неологизмы, метафоры, вкрапления латышской речи - не что иное, как автографы состояния души, тех реальных событий, что стали поэзией. Образами.
  
   "На пенсию, искусствоведы! - это уже кредо. Манифест!
   Оставалась бы поэзия!
   А быть иль нет - не всё ль равно,
   Когда из всех искусств важнейшим
   Для нас по-прежнему является кино!...
  
   "Путешествие по позвоночнику", мне кажется, - сродни "Флейте-позвоночнику", одному из самых одержимых и самых мощных по душевной и художественной энергетике стихотворений Маяковского...
  
   A.Г.
   _____________________________________________________
   Для заметок
   Фр. "Потеря супруга не обходится, конечно, без слез; в начале очень много шумят, но потом... утешаются"
   Третьего не дано (лат.)
   Племя, населяющее Экваториальную Африку
   Богиня проституции в Армении
   Дома терпимости в Древней Греции
   Тир, Си-дон и главные города Финикии, были теми местами, где проституция практиковалась в самых широких масштабах. Это продолжалось до IV столетия, именно до царствования Константина Великого, который разрушил храмы Астарты и на их местах построил христианские церкви.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

80

  
  
  
  
  
  
  

154

  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"