Вот уже в третий раз она поднималась по этим грязным ступеням, боясь, что кто-то мог бы ее заметить и крикнуть в след что-то оскорбительное, а то и устроить скандал, которых она так всегда опасалась и всячески пыталась избежать, пусть и высокой ценой унижения. Но не смотря на это, она продолжала подниматься, всякий раз вздрагивая от неожиданного звука, коими так щедро населены старые дома вроде этого; с обшарпанными стенами, выбитыми окнами, в проемах лестничных клеток, похожих на осиротевшие глазницы громадного животного; с бездонными колодцами пролетов, где, казалось, останавливалось время, когда с судорожной истомой свешиваешься через перила, крепко держась за их деревянные шатающиеся поручни.
Когда она уже было поравнялась с четвертым этажом, из внезапно разинувшейся двери на лестницу вылетел мальчонка лет восьми, а за ним, с руганью и в очевидном подпитии, устремился до пояса обнаженный всклокоченный мужчина с совершенно неестественным взглядом (потом она еще удивлялась тому, как смогла припомнить все эти незначительные детали, разом промелькнувшие перед ней). В руках у него было нечто плоское, похожее на ремень: "Стой, мразь, я с тебя шкуру спущу!" - хрипел он вдогонку.
Она отшатнулась, и, оступившись, едва не упала, успев ухватиться за выступ стены. Они же пронеслись мимо, казалось, и не заметив ее. И еще довольно долго снизу доносились крики, брань, пока их не поглотил грохот входной двери, и все смолкло.
"В последний раз" - думала она. "В последний раз!". Так, про себя, она повторяла уже в третий, но вопреки этому, продолжала верить в свою решительность исполнить собственную волю, причем, с такой же уверенностью, точно думала об этом впервые.
Оставался еще один этаж, и перед тем как преодолеть последний пролет, она остановилась. Несколько секунд бездействия показались ей куда более неприятными, чем этот ненавистный ей дом, с его каморками квартир, грязными расписанными стенами, с пожухлой зеленоватой краской; с образовавшимися от затоплений волдырями, подавляюще мрачно свисавших с потолков, на которых еле держалась еще не высохшая посеревшая, в желтых разводах, штукатурка; с постоянной руганью, скверным затхлым запахом, который был куда настойчивее и убедительнее лучшего торгового агента или иного правозащитника; скользкими сбитыми ступенями, с почти полным отсутствием электрического света. В первый раз - еще в мае, она удивленно подумала: "Каково, должно быть, здесь невыносимо зимой!". Отчасти оттого, что теперь, приостановившись, она подробнее ощутила на себе всю гнетущую атмосферу окружавшей ее действительности - все это напоминало ей какую-то чудовищную нору со множеством населявших ее человекообразных существ, постоянно подглядывавших и вечно чем-то недовольных.
Не в силах более терпеть, она резко шагнула вперед и быстро стала подниматься, пытаясь вырваться из этого утомительного ощущения безысходности. Оказавшись перед нужной дверью, она решила немного себя успокоить, отчего позвонила несразу. Глубокие выдохи не помогали - скорее наоборот - сердце забилось еще сильнее. На мгновение она подумала даже "не уйти ли", но вспомнив, через что ей пришлось пройти - передумала. К тому же, снизу послышались чьи-то грузные, но торопливые шаги в сопровождении нескольких неприятно громких голосов. От этого ее голова, вот уже несколько лет не выдерживавшая шума, начинала неистово болеть. Сначала резко сдавливало виски, а затем боль плавно распространялась к затылку. Несколько раз она падала в обморок. Ее тетка - довольно известная актриса - рекомендовала ей знакомого врача. Она согласилась лишь из уважения, хотя не переносила врачебных кабинетов - пусть и самых дорогих - и всего того, что было с ними связано. Их облик навевал мрачные мысли и не обещал ровным счетом ничего хорошего, при этом личность и опыт врача не имели никакого значения. С каждым разом врач недоумевал все больше и постоянно выписывал что-то новое. Не помогало. Порой ему казалось, что она симулировала свою болезнь, и он намекнул об этом тетке. Вскоре от его услуг отказались. На этом лечение прекратилось, о чем она ни разу по-настоящему не жалела.
Она позвонила. За дверью было безжизненно тихо, но она точно знала, что за нею ее ждут - ждут напряженно и болезненно. Голоса с лестницы становились все отчетливее, превращаясь в относительно разборчивую речь, и под этим невидимым плотным натиском она позвонила еще раз, начиная уже по-настоящему нервничать - меньше всего ей сейчас хотелось попасться кому бы то ни было на глаза и выдать тем свое присутствие в этом доме.
На спину давили все сильнее и женщина порывисто обернулась. Ей казалось, что вот-вот вынырнут страшные головы полулюдских существ и тогда конец - они поймают ее и уволокут с собой в какую-нибудь из этих грязных каморок. И как бы она ни кричала и ни сопротивлялась, никто, никто не смог бы ей помочь. Из близлежащих дверей повылезали бы другие головы и, скалясь и не скрывая любопытства, стали бы наблюдать, что будет дальше.
В этот момент за дверью что-то зашевелилось. Прокашлялся и щелкнул замок, и как только створка распахнулась, женщина тотчас прорвалась внутрь, и за ней закрыли.
- Я больше никогда сюда не приду, слышишь! - шептала она, пока на лестничной клетке звучали чуть не схватившие ее шагающие голоса, медленно устремлявшиеся этажом выше.
Руки ее дрожали, голос сбивался. В глазах на мгновение потемнело и она чуть не упала в обморок, но ее поддержали.
- Что же ты со мной делаешь?! Ты же знаешь, что иначе у меня ничего не выйдет! Пожалуйста, потерпи еще немного - произнес хозяин.
- Я не могу здесь находиться. Мне плохо. Мне очень плохо. - говорила она, немного приходя в себя. - Всякий раз, когда я прихожу, то просто заболеваю. Мне нужен воздух, понимаешь? А тут я словно в заключении.
- Потерпи, не будь девчонкой! Ты же знаешь, я работаю медленно. Ты думаешь, я сам не хочу отсюда вырваться?! Зажить, наконец, по-человечески?!
- Я уже не знаю чего ты хочешь! Мне все это надоело!
- Прошу тебя, не кричи, нас могут услышать. Вот увидишь, все будет хорошо! Ты приносишь мне удачу. - говорил хозяин, немного смягчая.
- Я устала! Я так не могу больше! У меня все болит!
- Что делать! Это вполне закономерно! Ничего удивительного в этом нет. Можно подумать, следовало ожидать чего-то другого?!
- Пожалуйста, не надо! - взмолилась она, неожиданно спускаясь на колени.
Он замолчал. На его сухом и болезненно-бледном лице выцветшей улыбкой запнулась усмешка, но и она была лишь жалкой и неестественной обороной против ее слов. Он терпеть не мог все эти, как он выражался, "производственные нюансы", и при этом старался себя сдерживать, чтобы не дать волю то и дело набегавшему смешку. Его чувства были тупы, но лишь от усталости и морального истощения. В остальном же он был крайне проницателен. Питался он плохо, хотя мог себе в этом не отказывать - чувство голода облагораживало его внутренний мир, придавая ему, как он полагал, оттенок некой избранности и творческой недосказанности. Так учил его отец, что было непреложно.
- Ладно, пошли, там уже все собрались. Не заставляй их ждать - не удобно все-таки - многие издалека специально приехали. - сказал он и, развернувшись, направился вглубь коридора, скудно освещенного содержимым нескольких бронзовых канделябров.
Она уже не сопротивлялась, а молча поднялась и покорно прошествовала за ним. В конце коридора он остановился перед темным бархатным занавесом, слегка приоткрыл его, одновременно делая ей знак, чтобы она не шумела:
- Нам сегодня повезло, - прошептал он - приятно видеть столько доброжелателей. Ты знаешь, что делать дальше, - проговорил он не оборачиваясь, - ты всегда знаешь, что делать дальше...
С этими словами он резко распахнул занавес и в коридор ударил яркий электрический свет. Грянули восторженные овации, после чего бархат вновь сомкнулся. Казалось, прошла вечность. Пошатываясь, она просунула свои тоненькие пальцы сквозь занавес, чуть раздвинула его и заглянула во внутрь.
Ее ограниченному портьерами взору предстал ярко освещенный зал со множеством высоких, чем-то похожих на мачты городского освещения, подсвечников, расставленных по всему периметру. Они не были зажжены и желтоватый свет мягко падал сверху от больших полукруглых ламп. На стенах, в тяжелых золоченых овальных рамах, висели портреты заслуженных деятелей и признанных классиков сценического искусства - никого из них она не знала. В зале было человек триста - все элегантно одеты - мужчины в смокингах, дамы - в вечерних платьях. В воздухе ощущалась трепетная торжественность. На сцене спиной к ней стоял хозяин в безупречно подогнанном твидовом костюме. Его густые черные волосы были тщательно разобщены ровным пробором. Рядом с ним стоял небольшой столик с миниатюрной кружевной скатеркой, на которой неуклюже громоздились похожий на хрустальную вазу графин и граненый стакан.
- Дорогие друзья, как я рад видеть вас сегодня в этом скромном зале! Как рад я, лицезреть столько ценителей подлинного искусства! Что может быть прекраснее этого!
Зал покрылся аплодисментами и ликующими возгласами. Хозяин, слегка кланяясь, прикладывал ладонь к груди в знак искренней признательности. Так было принято. Затем, плавным движением поймал в кулак летавшего в воздухе воображаемого комара, и зал послушно стих.
- Друзья, нам хорошо известно, что привело нас в эти гостеприимные стены. Да, да, конечно, известно! Посему, я не слишком утомлю вас своими речами.
Он откашлялся и элегантно отпил из стакана, который слегка звякнул об графин, когда его ставили на место.
- Друзья, - продолжил он посвежевшим голосом, - что же хочется отметить в этой связи? (Зал волнительно заулыбался). А то, что сегодня вас, впрочем как и всегда, ждет замечательное представление.
Зал снова взорвался. Хозяин кланялся, ловил комара, и вновь стихало.
- Но прежде чем мы начнем, разрешите довести до вашего сведенья, что...
- Сударыня, время переодеваться. - неожиданно раздалось у нее за спиной, отчего та крупно вздрогнула и обернулась, выпустив из рук занавес. Перед ней стояла небольшого роста пожилая женщина в синей, как ей показалось, служебной форме. На голове ее была белая густонакрахмаленная кружевная диадема.
- Извольте одеваться, - повторила она, протягивая прямоугольный, накрест перетянутый бечевкой сверток, чем-то напоминавший бандероль. - Комната номер 24. И, пожалуйста, не задерживайтесь - я сегодня хотела пораньше уйти.
- Не волнуйтесь, я быстро, - неожиданно для себя сказала гостья, принимая сверток. - 24 - это налево?
- Вдоль по коридору, потом направо. - проговорила женщина, размашисто осеняя воздух нужным направлением.
- Я скоро. Вот увидите! - сказала гостья и поспешила переодеваться.
Дверь она нашла сразу - коридор казался освещенным многим лучше, чем раньше. Канделябров уже не было. "Вынесли в зал" - подумала она и толкнула дверь. Ее приняла небольшая комнатушка, сплошь заставленная пристенными стеллажами с невообразимого вида коробками, из которых то и дело выглядывали ярких тонов фрагменты всевозможных платьев или чего-то им родственного. Пол был бережно застелен газетами, точно его недавно мыли. "Настоящая гардеробная. И очень даже милая" - скользнуло у нее в голове, когда она, оглядевшись и не без труда присев на крошечный стул, стоявший прямо посреди комнатушки, принялась поспешно разворачивать сверток. В нем оказалось подобие розового легкого пеньюара. "Ах, как красиво!" - подумала она и улыбнулась. "Как же это все мило!". Многим не думая, она скинула с себя прежнюю одежду, показавшуюся теперь ей необычайно грубой и безвкусной, и облачилась в новый легенький наряд. В комнате не оказалось зеркала, что, впрочем, нисколько ее не смутило. "Ах, видела бы меня сейчас мама! Она была бы так за меня рада!", думала она кружась и наблюдая как неохотно и скудно разивался пеньюар. При этом газета на полу упреждающе зашуршала и диковато обвилась вокруг ее босой миниатюрной ножки. "Как же красиво! Как замечательно!"
- Сударыня, извольте поторопиться, - раздалось из-за двери, - мне уходить надо.
- Иду, иду - проговорила гостья, слегка испугавшись. "Неудобно получилось" - чуть раздосадовано подумала она, собирая в кучу разбросанные по полу вещи, наспех их сворачивая и неуклюже укладывая на матерчатый островок стула, откуда они, несколько раз соскальзывая, падали, и ей вновь приходилось водружать их на прежнее место. "Никогда такое больше не надела бы!"
Выбежав в коридор, она никого там не увидела, и лишь вдали складчато чернел занавес. "Должно быть, служительница на меня обиделась. Какая же я все-таки безалаберная!"
- Сударыня, - раздалось сзади - вас уже ждут.
Обернувшись, гостья увидела улыбающееся морщинистое лицо служительницы.
- Ну-ка, посмотрите на меня. Та-ак, хорошо, очень даже хорошо. Вам сей цвет к лицу. Ну, право же, ступайте.
"Какая милая женщина" - ласково подумала гостья и вслух добавила:
- Сколько раз просила его смазать - все бестолку! - кряхтела служительница, исчезая в проеме.
Гостья же, решительно выдохнув, направилась к занавесу. Через мгновение на нее набросились яркий свет и рокот аплодисментов. Знакомый голос произнес:
- А вот и наша гостья! Разве это не само очарование!
Его последние слова утонули в овациях и он несколько раз ловил комара, прежде чем зал успокоился.
- А теперь мы начнем, - сказал хозяин, резко помрачнев. На его лице отобразилось с трудом сдерживаемое волнение. Руки заметно подрагивали, глаза были устремлены в одну напольную точку. Такое случалось всякий раз перед началом, и было чем-то вроде непременного профессионального качества, отличавшего мастера от ученика. Словно именно от этого качества и зависела успешность всего мероприятия.
Воцарилась необыкновенная тишина. Казалось, зал перестал дышать. Только теперь ее глаза, привыкшие к свету, обнаружили едва различимые сосредоточенные и напряженные лица зрителей. "Боже, и все это ради меня!" - подумала она и ощутила как сильно бьется ее сердце. "Видела бы все это мама!"
- Внесите реквизит, - неожиданно громко произнес хозяин. На его лице, вместо прежнего волнения, обозначилась хладнокровная решительность. Руки успокоились, взгляд устремился вверх.
На сцене появился приземистый человек, неся на вытянутых руках продолговатый бархатный футляр. В след за ним поднимались еще двое, таща за собой большой плоскодонный медный чан. Еще один принес ведро воды.
После непродолжительных перемещений, реквизит был бережно расставлен на сцене (футляр занял место на столике, рядом со стаканом). Помощники, чем-то напоминавшие грачей, спешно удалились и представление началось.
Как и подобало должным событиям, свет в зале был погашен и лишь луч прожектора вобрал в свой мутноватый круг канитель пыли и высокую фигуру хозяина.
- Подойди ближе, - чуть слышно сказал он, протягивая ей руку, - не бойся.
Она шла слегка пошатываясь, и с каждым новым движением ее сердце билось все сильнее. Вот она ступила в светящуюся окружность и остановилась. На мгновение зал показался ей пустым - из-за яркого света ничего не было видно, но она точно знала, что там, внутри этой кромешности, невидимыми хищниками притаились сотни глаз.
Пол был теплым, и если бы не его шероховатость, то она ни за что бы не вспомнила потом, что стояла босиком, а затем и совсем обнаженная, когда хозяин, подойдя сзади, мягким движением скинул с ее плечь две невесомые лямочки, и прохладная шелковистая ткань пеньюара заструилась по ее горячему телу, бесшумно падая на пол.
Последующее действо позже неохотно всплывало в ее памяти отдельными вялыми бликами.
Она смутно помнила, как в чан мерно полилась вода, нарушившая своим декоративным плеском хрупкую тишину, вскоре вновь воцарившуюся. После в чан было высыпано беловато-серое содержимое холщевого мешка, напоминавшее отсыревший гипс или что-то в этом роде. На вопрос следователя: "Откуда взялся этот порошок", равно как и на многие другие, она так и не ответила. Говорила, что не помнит, к тому же, с какого-то момента - как того требовало представление - ей надлежало держать глаза закрытыми.
Здесь ее воспоминания сразу же перескакивали на следующий сюжет, в котором жирная холодная масса, ведомая его руками, стремительно стала повторять очертания ее ступней. Сначала было немного щекотно, но это быстро прошло и ей даже стало приятно. Он поднимался все выше (где-то с сожалением она понимала, что масса, должно быть, быстро сохнет и ему просто необходимо так торопиться). Вскоре он дошел до поясницы. В зале кто-то было закашлял, но тотчас осекся. "Видела бы это мама, - подумала она, когда он облеплял ей живот, - она была бы так за меня рада!".
От нажима его рук и по мере продвижения вверх (хоть он и работал довольно осторожно), она ощутимо покачивалась, и тогда ему приходилось поддерживать ее второй рукой. Это было неудобно и во многом замедляло процесс, но позвать кого-то из помощников он не мог - еще отец говорил ему, что настоящий мастер все должен проделать сам, без посторонней помощи.
С шеей и подбородком было сложнее всего. Несколько раз серая масса срывалась и глухо падала на пол. Тогда, придерживая раствор, он подпирал ее подбородок ладонью, и недвижно стоял так с минуту. Прием удавался - масса быстро застывала. С лицом было много проще. Единственное, что осталось нетронутым, - ее коротко стриженные волосы. Все.
Зал взорвался. Хозяин, тяжело дыша, обернулся к нему, склонившись в профессиональном поклоне. Небольшая струйка пота проворным ручейком пересекла его лоб и уткнулась в выступ брови. Еще с минуту невидимые аплодисменты наполняли душное помещение, после, как по команде, разом стихнув.
Наступила тишина, предшествующая финальному акту. В руках закономерным содержимым бархатного футляра засиял хромированный грабштихель. Вслед за этим на овальном блюде вынесли молоток (это был единственный момент, когда во время представления, без специального на то позволения или приказа, на сцену мог поднятся кто-то из помощников).
Начинал он, по обыкновению, с лица, что считалось высшим проявлением мастерства. Поставив ромбовидное острие резака в вершину застывшего лба, он нанес точный несильный удар молотком по округлой деревянной рукояти грабштихеля. Cтатуя дрогнула. От удара образовалась "правильная", как говорил его отец, трещина, прошедшая точно по переносице. Следующий, решающий удар, пришелся в выступ подбородка. На пол гулко посыпались окаменелые осколки. Лицо обнажилось. Зал взорвался. Этот момент она помнила наиболее ярко, хотя глаз не открывала. Хозяин говорил, что глаза можно будет открыть только лишь по завершении работы, иначе весь смысл будет потерян. А о том, что ей могло не хватить кислорода и она могла бы запросто задохнуться в этом рукотворном коконе, она и вовсе не думала. Все ее существо было пропитано необыкновенной благодарностью и преклонением перед прекрасным, сути которого она так и не смогла в последствии разгадать.
Зал встал. Зал неистовствовал. Хозяин, не унимая более восторженных криков, продолжал дальше. Точными и сильными ударами он откалывал все больше кусков, воскрешая скрываемый под ними образ живой статуи. Вокруг него, на полу, грудами валялись слепки с ее тела, позже растасканные проворными зрителями.
Она была счастлива. И на следующий день, и на следующий, и так до конца. И вновь она уверенно говорила, что никогда больше не придет, что устала, что у нее все болит... "Видела бы это мама, - всякий раз думала она, когда он облеплял ей живот, - она была бы так за меня рада!".