Аннотация: Небольшой рассказ с искринкой жизненности и проведения.
Все как у людей
Знал он до неприличного много. И не будь теперешнее время столь раскрепощенным, то его давно бы посадили. Недавно он зашел ко мне и с порога заявил, что Кафка у него не пошел.
- С чего это вдруг? - спрашиваю.
- Да ты понимаешь (это была одна из его любимых фраз), оставляет какой-то двусмысленный осадок, мешает надлежащему умственному пищеварению.
- Значит, рано тебе еще.
- Давай, давай, - говорил он сбрасывая пальто, - литератор выискался!
- Да ты сам подумай. Это же великое мастерство посеять в душе человеческой любое сомнение в здравости происходящего. Это же уметь надо. Причем, и читать тоже.
- А где же субъективизм? Где личное чувство справедливости к слову? Где метафоры? У него в "Процессе" их ровным счетом пять штук! Представляешь, пять! Набоков растерялся бы и убежал! (Владимир Набоков был его любимым писателем).
- На то он и Кафка. - сглаживал я. - И, кстати, там их четыре.
- Как так можно! - возмущался он, стаскивая второй ботинок. - Чистого рода провокация!
- И что же теперь прикажете, бежать вслед за Набоковым и стрелять у него эти метафоры как сигареты?
- А чем плохо?
- А не этот ли твой Набоков считал Кафку лучшим немецкоязычным писателем двадцатого века, по сравнению с которым Рильке и другие не что иное как гипсовые святые? Не он ли восхищался его сухим и проницательным языком?
- Чем, чем? - засмеялся он, проходя на кухню.
- Чертов трепач!
- Володя написал бы "чортов".
- Вот и чорт с ним! Показывай, что принес!
На столе волшебно появились консервы, бутылка водки и трехлитровая банка яблочного сока.
- Сок передашь жене. - сказал он. - Кстати, как она?
- Да вроде все нормально. Я вчера был. Врач говорит, что еще пару дней подождать надо.
- Да. Лучше всю жизнь бриться.
- Или слушать Мирошниченко.
- Ну ладно, папаша, давай, чтобы все успешно сложилось.
Мы выпили.
- А на счет твоей просьбы я не забыл, - говорил он, изящно орудуя консервным ножом, так, что я с трудом удерживал за единственную ножку прикрученный к стене хлипкий кухонный столик.
- Спасибо, - говорю. - Родина не забудет оказанного содействия!
- Пока рано еще, но ход делу дан. Хорошо, что я вовремя успел.
- А то...
- А то, либо, нибудь пишется через дефис. - хихикнул он. - Консервы, кстати, так себе, по-кафковски. Не то что в годы советской власти!
- А если серьезно.
- А если серьезно, то тю-тю и нашли бы кого-то другого на твое заслуженное место. И пишите письма, коллега. Фенита ля перфоменс. Сухарев-то давно подбивается на повышение. Как говорится, времени зря не использует.
- Сухарев шибко прыткий, да?
- Как Гудариан, только без танков. Но с волей к победе.
- Мы еще посмотрим, кто кого за эту самую волю...
- Как гражданина Корейко, да?
- Примерно.
Мы выпили. Консервы и впрямь оказались дрянными.
- Надя о тебе спрашивала. Мол, как там у него дела и все остальное.
- Ну а ты что?
- А я говорю, что, мол, не волнуйся, все нормально, и даже с претензией на хорошо.
- Лучше не бывает. - говорю. Внезапно мне захотелось напиться.
- Не прибедняйся. Жена родит, и ты заговоришь по-иному.
- Мы с ней не расписаны.
- Какая разница. Для меня все одно - жена, не жена. Главное, чтобы человек хороший был. А там уже, как говорится, "и с одною из нас потанцуй хоть разок".
- "Чем же мы не хороши" - продолжил я.
Мы выпили. Консервы неожиданно стали приобретать оттенок возвышенных вкусовых излишеств. Как граненое стекло, передающее алмазный блеск.
- Она тебя любит, эта Надя.
- С чего ты это взял. - сказал я, едва не подавившись бычками в томате.
- С тумбочки. На тумбочке лежало, а я раз и возьми.
- А кто тебя просил брать. То есть, врать, кто тебя просил?
- Она и просила. Только не врать, как вы изволили выразиться, а так и сказала, что скажи, мол, что люблю.
- Дурдом.
- Только так, говорит, не в открытую. Ты, говорит, намекни только. Но так, посущественней. Чтобы, с одной стороны, без умыслу, а с другой - с пользой.
- Ты что, сватать мне ее пришел?
- Здрасьте! - он основательно выругался.
- Ладно, извини.
- Только лишь передаю поручение. - сказал он, смягчаясь. - А так - разбирайтесь сами.
- Спасибо.
Мы выпили. Консервы показались почти что удовольствием. Граненое стекло справедливо оказалось хрусталем.
- А Золотарев напечатался, или по-прежнему скитается?
- Обрел покой - в конце концов - напечатали. "Дети судьбы", 256 страниц. Без картинок.
- Мрак, - сказал я. - Жаль, что картинок нет - было бы еще хуже.
- Боюсь, что не было бы. Дальше и так некуда.
Мы выпили. Оказался ли хрусталь горным или нет - выяснить не удалось - банка закончилась, скрыв навсегда эту тайну мистических превращений.
- У меня тут еще есть - угощайся. - сказал он, роясь в чемодане.
На столе засверкала банка кильки. Мне снова пришлось держать стол.
Мы выпили. Превращения не продолжились.
- Лидке, наверное, трудно там одной.
- Да не одна она. - говорю, - там целая палата будущих мам. Целый цех готовой продукции.
- Полуфабрикатов.
- Все равно - не одна.
- Про сок не забудь.
- Не забуду.
Мы выпили. Килька упорно не хотела перевоплощаться. Какая унизительная неразносторонность!
Колька Рощин был моим давним другом. Мы с ним вместе заканчивали институт, вместе служили и теперь вот работали. Но самым удивительным являлось то, что это не было чем-то выдающимся, завораживающим. Это было нормальным - так нас воспитали. Так мы и жили, оставаясь прежними для себя и непонятными другим. Даже Лида, прожившая со мной почти восемь лет, понимала меня недостаточно. Можно сказать, даже поверхностно. Или я был слишком для нее, либо она. Мне хватало. Но одно я знал точно, что никто иной не вытащил бы меня в тот вечер из самолета, который через два часа после взлета усмехнулся вдребезги. Хотя, таких случаев, наверное, достаточно. А еще мы с Колькой считали себя людьми совершенно замечательными.
- Атеизм - непозволительная роскошь! - смеясь, сказал он. - Атеизм, - это когда все есть, и настолько, что даже бога не надо.
- Ты это к чему - удивился я, хотя знал, что его нередко тянуло на нечто подобное.
- А просто так. Надо же было кому-то об этом сказать.
- "Не счесть алмазов в каменных пещерах"
- Что-то вроде.
Я редко спорил. Быть может от того, что мне везло, а тягой к справедливости я не отличался. Может, Колька даже в чем-то мне завидовал. Совру, если скажу, что не догадываюсь в чем. Мои чувства: приятно, неудобно. Второго меньше.
К друг другу мы относились снисходительно - по заслугам. Порой мне казалось, что он мог так запросто и поселиться у нас. Конечно, этого бы не допустили, но все же. Он считал себя загубленным гением. Я тоже. Его таковым считал. Скорее, соглашался.
"Лена, почему меня не печатают, я же талантлив?!" - часто повторял он в моменты душевных спазмов. "То же мне Булгаков" - крутилось на языке, но я молчал. Хотя его печатали. Больше, чем меня. Лены не было, была Света, но это уже не звучало.
Он был, скорее, весельчаком, чем оптимистом. Его любили даже уборщицы Дома печати - случай мало прецедентный. Мне прощали охотнее. Уборщицы меня не замечали. Я их тоже. В этом было что-то высокоморальное.
- Я вот что подумал, - начал он, - а что если нам взять и просто так махнуть куда-нибудь, скажем, в Кисловодск?
- Давай полчасика еще посидим, и тогда поедем...
- Конечно, когда Лидка родит. Я помню, ты не думай. Да и ее взять можно будет, - спохватился он, - а дочку к теще пристроить на пару недель. Что скажешь?
(Он был уверен, что у меня родится дочь. Я - нет.)
- Не согласится она.
- Ну а ты?
- А я не поеду. Не имею нравственного права.
- Морального? - улыбнулся он.
- Нравственного.
Он много пил. Светлана несколько раз собирала вещи, но не уходила - жалела, наверное. Впрочем, это не мое дело. С ней я знаком не был, хотя Колька все собирался меня представить. Говорил, что она чем-то похожа на Марину Влади. Мне было достаточно.
Как-то раз его сильно избили и он буквально приполз ко мне около трех ночи. Хорошо, что я оказался один - Лида была на дежурстве (она работает медсестрой в 1-ой городской). "Не хочу, - посопел он, - в таком виде дома показываться". "Правильно, - говорю, - отделали тебя основательно". Я отмывал его и замывал твидовое пальто. Потом он звонил домой. Сказал, что все хорошо, что задержался на работе. Удивительно, но ему поверили. Одним словом - все как у людей. На мой вопрос - отшутился. Сказал, что не сошелся во взглядах с общественностью. Яркая индивидуальность. Я бросался в глаза реже.
Он писал удачные, как мне казалось, рассказы. Носил соответствующую прозвище - "Чихов". Такое наименование чистосердечно дала ему одна из уборщиц, когда тот вывешивал стенгазету, созданную им к юбилею одного из отечественных писателей . "Вы просто Чихов какой-то!", воодушевленно сказала она ему, внимательно озакомясь с поздравительным материалом. В этот знаменательный момент многие из сослуживцев оказались рядом. Так и повелось.
- Ты про сок не забудь.
- Не забуду.
С Лидой я познакомился случайно - в музее современного искусства. "Прадо" называется. Удивительно - отмотать сотни километров для того, чтобы, ища убежища от полуденного испанского солнца, забрести в знаменитые на весь мир галереи, и встретить там самую обыкновенную землячку напротив какого-то замысловатого изваяния.. Сначала я даже расстроился - и здесь нет покоя! (точно меня преследовали). Как после выяснилось - мы прибыли в Мадрид одним экскурсионным автобусом! До глупости банально! Или тому виной моя редкостная невнимательность. (В последующем она часто меня в этом упрекала).
- Простите, мы с вами из одной группы?
- Честно говоря, я понятия не имею.
- А я вас узнала!
- Правда?
- В жизни вы интереснее...
Так мы познакомились. Не могу сказать, что сразу к ней привязался. Адаптировался я вообще плохо - с детства был медлительным и несобранным. Мать, собирая меня в школу, вечно говорила, что не знает в кого я такой пошел. А откуда я мог это знать?! А тут еще кто-то чужой моет за тебя посуду, гладит рубашки, заправляет постель. Во мне боролись смешанные чувства: раздражение и недоумение. Первого меньше. Потом к ним добавилось уважение. А потом и все остальное. А теперь вот еще и ребенок. Нет, я рад. Я даже очень рад. Просто меня не так воспитали, наверное.
Странно, но многочисленных походов в театры у нас не было. В кино - тем более. Часто спрашивал себя - разве я так себе представлял совместное сосуществование в те далекие институтские годы, когда я был готов носить на руках чуть ли не каждую понравившуюся мне барышню (почему-то я не перевариваю слово, а скорее понятие или определение "девушка")? Куда все это подевалось: цветы, задушевные речи, лунные ночи, безбилетные поездки в трамваях. Может, я постарел? Нет. Может, я устал от жизни. Еще раз нет. Что же тогда? Я стал умнее? Это вряд ли. Загадка. Я бы даже сказал мистика. Впрочем, мне было достаточно. Эй - конечно нет. Она же женщина.
А ребенку я все-таки рад. Не могу сказать, что мне всегда этого хотелось. Мои чувства: беспокойство и радость. Первого меньше. Или второго больше? Непонятно. В последнее время все большее становится непонятным. Но это хорошо. Так даже интересней. В определенных масштабах, разумеется. Значит, я расту над собой. Или произрастаю. По крайней мере - не топчусь на месте. Уже похвально.
Рощин уверен, что у меня будет дочь. Но уверенность его носит какой-то несерьезный, даже инфантильный характер. Но от этого мне спокойнее не делалось, если не наоборот.
- С чего ты это взял? - спрашиваю.
- Вот сам увидишь.
- Увидеть я-то увижу!
- Вот там и посмотрим.
- Посмотрим, - говорю.
Мы даже поспорили на ящик коньяку. Кощунственно, конечно, но на что еще спорить?!
На дочку я не рассчитывал. Более того - мне хотелось сына. Так как-то больше по-мужски, что ли. Или все это предрассудки? Вот матери моей было все равно кто родится. Отцу тоже - его не было. Родился я - все, вроде, обрадовались. По крайней мере - вначале.
А мне вот не все равно. И не из-за коньяка, а чисто из отцовских соображений. С пацаном как-то проще, спокойнее, понятнее. Я смогу играть с ним в футбол, ходить на каток. Нет - на каток не надо. На хоккей - другое дело. Одним словом - вырастет человеком с заглавной буквы. Мой сын... Интересно, я никогда не произносил это таинственное словосочетание вслух. Более того - сейчас оно впервые за все это время полноправно поселилось у меня в голове. До этого в ней обитали вериницы общих фраз, смутно связанных с предстоящим отцовством. Не раньше и не позже. Аптека. И именно когда Посейдон-Колька пытался нацепить на трезубец вилки равнодушную кильку! Лихой контраст. Может, это он на меня так действует? Я где-то даже повеселел.
- Сын у меня будет, Николай Александрович, сын.
Колька чуть не свалился со стула.
- Чего?
- Сын, говорю, будет. Мой сын.
- А что делать...
Мы выпили. Кильки мне не досталось - на сегодняшний вечер превращения были окончены.
Еще с полчаса сидели.
Разговор явно увяз. Да его, собственно, и не было. Говорить и не хотелось. Говорить было не о чем.
- Я пойду. - сказал Колька, подводя долгожданную черту под столбиком нашей обоюдной усталости. - Мне еще в редакцию заскочить надо.
- Сегодня воскресенье - полноправный выходной.
- Я знаю.
Он резко встал, сильно задев при этом стол. Раздался чавкающий хлопок - на пол рухнула соскользнувшая трехлитровая банка сока. Он растерянно посмотрел на меня.
- Все как у людей. - говорю.
Вечером звонили из больницы. Телеграммой звучал усталый голос медсестры: роды прошли нормально, Лида чувствует себя хорошо, плод здоровый, три шестьсот, мальчик.
В голове: радость и мысли о проспоренном Колькой коньяке. Второго меньше.