- Темнота вокруг меня - полная, беспросветная, бесконечная. Вечная тьма. Звуков вокруг нет никаких, но эта тишина полна смысла.
Последние слышанные мною звуки: это - как забивали крышку и тихое падение комьев земли сверху. Комья падали почти неслышно: земля в сентябре - мягкая, но мне запомнилось прикосновение каждой брошенной людьми горсти земли на крышку гроба. Мне не страшно.
Мне не холодно даже зимой, когда земля промерзает сильно. Откуда я узнаю о том, что наступает зима? Просто знаю. Еще холоднее становится. Летом мне не нравится лежать здесь недвижимой и чувствовать... Не нужно тебе пока этого знать! Зато весна и конец осени мне более по душе. Особенно осень.
Весной бесчисленные толпы глупых людей устремляются топтать кладбищенскую землю потому лишь, что так принято. Для них все едино: что Пасха, что Красная Горка, - они все равно Богу не веруют! Шумят, пьют, рвут траву и делают вид, что отбыли долг.
Ты слышишь мой голос во сне? Ты боишься и думаешь: тебе снится кошмар? Нет, внученька: просто мне захотелось поговорить с тобой! Не бойся: я не зову тебя к себе и не прошу у тебя кусок хлеба! Я просто хочу еще раз поговорить с твоею душой! Ведь я так люблю тебя! Больше всех: мужей, детей, других внуков. Даже здесь... Ты не веришь, что душа существует? Бог с тобою, думай, как знаешь. рано мне убеждать тебя в этом. Вспомни обо мне, пожалуйста. Представь себе свою старую бабушку, которая тебя воспитала и любила пуще солнца красного, - ласковую мою девочку. Рвусь к тебе душой постоянно, не ведая дня и ночи.
Одиночество здесь - безмерно. Нет выхода душе неотпетой, не отлететь ей от грешного, некогда живого и бодрого тела, ныне подверженного тлению и распаду. А душа - она жива. Она хочет теплоты и понимания. Помнишь, как мало при жизни мы с тобой разговаривали, внученька? Чаще я тебе рассказывала о жизни былой: о первых годах новой власти, о том, как трудно нам было.
Как умерли мой первый муж и ребёнок новорожденный. Как вышла я замуж снова, по любви, - пошла "железо грызть". Тяжела доля молодой мачехи, какой бы хорошей я не старалась быть моим пасынкам. Вечно мачеху во всем винят соседи, не пытаясь понять, как ей тяжело! Но, слава богу, двух сынков мужа и двух общих ребятишек вырастила, даже в лихую годину войны все детям отдавала.
Жили с детьми в сарае сколько месяцев, пока в доме нашем на постое немцы стояли, два офицера. Один из них был - "чума" настоящая, лютый зверь! Зато другой, - мы его "фелшаром" звали, - хорошим человеком: мамку твою, которой три годика было и дядьку пятилетнего, - спас от дифтерита. Ему за то свои же немцы после выговор объявили: что вакцину потратил да лекарства. И нарушил что-то. Когда немцы уходили, тот "фелшар" мамке твоей туфельки подарил, первые в ее детской жизни хорошие туфельки. Он их своей дочурке берег, украл, поди, где-то у наших, да только разбомбили его семью. Другой бы озлобился, а этот сказал: мамка твоя - на его дочурку похожа. И оставил и туфли, и платьица. Неплохой был немец, душевный.
Двум партизанам помогла спрятаться, когда гитлеровцы их облавой накрыли. Сидели они под кручей на Сале несколько дней. Носила им пирожки с картошкой и лепешки сухие. Потом они ушли. Через много лет, уже при Хруще, один из них меня разыскал. Обещал, что медаль исхлопочет за подвиг. Только умер скоро от инфаркта: так и не получила я той медали. Да и бог с ней, не за награды я тех двоих прятала.
На Кубань во время войны ездила, платки пуховые меняла на хлеб. Висела на приступочках, мест не было. Приехала, а вскоре и "наши" пришли. Освободители. Радовались мы, слов нет! снова я на почту работать пошла почтальонкой. Трудная была работа: одно дело - треугольники от живых солдат семьям нести, и другое - похоронки. Их много было!
Ближе к концу войны, в сорок четвертом, ходили мы с Володюшкой, старшим пасынком моим, по полям. Колоски собирали. Только донесли на меня соседи добрые. Забрали меня, когда у Шурочки, мамы твоей, была дизентерия страшная. Кабы не свекровь, загремела бы я на несколько лет. Но она, женщина старшего поколения, много повидала, умела на сердце нажать. Принесла свекровь твою мамку с температурой под сорок под порог того "особиста", что на мне хотел "план" сделать. И положила ему под порог кричащее красное существо, пышущее жаром.
Сказала: "умрёт дитё, - ее смерть будет на твоей совести. Мой сын кровь проливает на войне, а ты горазд баб сажать, трус поганый! Фашист-фелшар - и тот наших детушек спасал от смерти, а ты!... тьфу на таких иродов!" Было свекрови в то время хорошо за семьдесят, хотя муж мой и молод был еще. Свекровь в разное время семнадцать детушек родила, и целых девять из них выжили...
Отпустил меня поганый, не захотел грех на душу брать. Не бабки-старухи испугался, но осуждения людского: деревня - не город, там все на виду. Вернулась я домой, вскоре и война кончилась. Да только мой милый не скоро воротился: только в сорок шестом. Он еще и с япошками воевал, порядок там наводил.
Хорошо мы с ним жили, счастливо, мирно. Вот кричал он по ночам часто, громко. Пугал меня порою. И нервным был ужасно: всю жизнь приходилось его не расстраивать. Потому как он войну прошел. А я разве не прошла? Но я - женщина, а женщина - сильнее любого мужчины!
Как вышел дед твой на пенсию, так самое время настало для себя пожить. Друг для друга: дети выросли, внуков еще не было. Но не суждено было: ударил бык Василя рогом в правый бок. Так скоро от того удара опухоль и приключилась. Ушел милый мой...
Спасибо, родители твои мне тебя вскоре привезли: болела ты часто в той студеной Сибири. Вот, на мое счастье, тебя доверили бабушке. Дали мне новую цель в жизни. На Юге ты быстро крепенькой стала, ласточка моя ненаглядная, цветочек беленький...
Внученька, хочу я тебе одно сказать: смерти - нет! как сердце остановилось, так тело разом отключилось, неподвластным сделалось, но сознание - оно со мной! Сама знаю: мозг умирает. Значит, душа наша не в мозгах сидит...
Ты же слышишь меня сейчас? Но не веришь, думаешь, сон кошмарный видишь... Ты у мамки своей старой завтра спроси: помнит ли она историю о колосках? При жизни я тебе об этом не рассказывала. Зачем дитя пугать ужастями разными?
Внученька, прошу тебя: помяни меня на днях. Хотя свечку поставь. Лежу здесь, как неприкаянная. Все вокруг - чужие, а вы с мамкой - в далеком городе. Знаю: продал старший пасынок мой дом, как только я померла. Теперь тебе и остановиться негде в родной деревне, в которой выросла. Виновата я, внученька: даже и не помыслила хату родную приватизировать. Кто же мог подумать, что Володюшка мигом чужим сделается, лишь только меня не станет. Он при жизни мне не грубил, все молчал больше. Ошиблась я в нем, а сколько души вложила! Тебя обездолила своей доверчивостью...
Худо мне здесь. Холодно душе. Совсем про меня забыли. Пролей хоть слезу одну обо мне, бабушке твоей любящей. Здесь - тишина и покой, но беспокойство о тебе не оставляет меня. Как ты живешь, как бьешься в этом мире, что становится хуже день ото дня... Ты для меня самая любимая на веки вечные, внученька...
***
Тихий беззвучный голос в беспросветной тьме, проникавший прямо в сердце, стих во сне. Видение возникло: лежит бабушка, только что умершая, в своей комнате, в доме моего детства. Лежит странно: словно хотела, еще живой, свернуться калачиком, - чуть поджала ноги. И все, сердце замерло.
Я не была на ее похоронах, не смогла, и не видела ее мертвой, но уверена: именно эта батистовая кофточка и голубой платочек были на бабушке в последний час.
Во сне я наклонилась низко над телом самого любимого человека в жизни, - бабушки, - и поцеловала ее руку. От моего робкого прикосновения рука вдруг рефлекторно дёрнулась и закрытые веки затрепетали, словно в попытке открыть глаза. Еще раз меня увидеть.
Мне не было страшно. Словно так и должно быть: последнее "прости" тому лучшему, что было в моей жизни.
Тело бабушки вдруг выгнулось дугой, - и замерло. Уже навсегда. Сон отпустил меня.
Проснулась со странным ощущением, что и не спала вовсе. Подушка под моей щекой намокла от пролитых слез. Как давно я не плакала... Прости меня, бабушка, что так давно перестала думать о тебе, вспоминать твою доброту и большое сердце!
***
Здесь нет ни слова выдумки: вот такой мне приснился вчера сон.