Ольгино личико светилось не просто удовольствием. Да и удовольствием ли? Какая-то хищная радость горела в глазах, вроде ей удалось облапошить самого Господа Бога.
Маринку шокировало не столько неожиданное известие, сколько нездоровый восторг. Ей казалось, в такую минуту человек должен сиять от счастья. А в Ольгиных глазах проступал азарт охотника, заманившего в сети крупную добычу. И ничего, хотя бы отдаленно напоминающего обыкновенное женское счастье.
Помимо воли не удержалась от сарказма:
- Кого осчастливила?
- Обижаешь! Кого я 'окучивала' полгода? Ну ты что, подруга?
- Неужто самого Кебу раскрутила? Ну, даешь! И как тебе удалось его уговорить?
Что заставило ее это сказать? Не хотелось думать, что она самым банальным образом завидует Ольге: у той, вон, не только куча ухажеров, но и муж скоро появится. А Маринка все одна да одна, сколько ж можно?
И вовсе она не завидует! Просто... Вот этот Ольгин охотничий инстинкт, вечный ее сексуальный голод, поклонение любому мужику аки божеству только за то, что у того 'лишний палец' имеется - не то что в голове не укладывалось: претило это ей, царапало. Ну да, всем хочется любви, всем мечтается. Но не так же рьяно идти к мечте! Практически насиловать каждого встречного мужика.
Однако поди ж ты - на практике выходит, что Ольгин радикальный метод куда действеннее Маринкиного пассивного выжидания звездного часа. Может, ей не осуждать подругу нужно, а пример с нее брать? Может и так. Но удержаться все же не смогла - обида вырвалась наружу. Обида на безголовых мужиков, слетающихся на Конакову как на мед и не замечающих ее порченности. Обида на Ольгу, насмешливо обзывающую Маринку 'отпугивающим элементом'.
Ольга не обиделась. Скорее, возмутилась:
- Ты базар-то фильтруй. Как это 'я уговорила'? Да ты что?! Он меня уговорил! Он меня уже три месяца уговаривал, ну а вчера я сдалась. Знаешь, так просил, так просил! Такое вытворял, паразит! Ну, в самый ответственный момент я и не выдержала - слаба, каюсь. Хотела еще полгодика помучить, да сил не осталось - извел меня своими приставаниями. Ненасытный, сволочь, но такой сладкий!
От приятных воспоминаний Ольга зажмурилась. На лице засияла глупейшая из всех ее улыбок - похотливая, порочная.
- Ой, Маринка! - почти застонала в экстазе. - Ты и представить не можешь, какой мужик! Я от него просто тащусь. Ты-то знаешь: я ничего серьезного с ним не планировала - он ведь совершенно не в моем вкусе. А вот как в постель меня, сволочь, затащил, тут я и плюнула на все свои вкусы. Вкуснее его в жизни ничего не пробовала! Тааакой фантазёоор! А-баль-деть!
Марина с трудом удержалась, чтобы в очередной раз не подколоть собеседницу: как же, как же. И серьезного не планировала, и в постель не она его, а он ее затянул. Аха, помимо ее воли! Это пусть кому другому расскажет, но не Маринке: кому Ольга плакалась два месяца, что физрук на ее призывы не откликается?
Похоть на лице Конаковой уступила место обычной житейской радости:
- Наконец-то не надо будет прятаться от матушки! Теперь я смогу с ним трахаться хоть в материной квартире. Представляешь, кайф какой - он мой круглосуточно, в любое время дня и ночи! Хоть затрахайся. Такой сладкий - и весь мой!
Даже сейчас, в счастливейший, казалось бы, момент своей жизни, Ольга снова и снова говорила об одном. Маринку передернуло от неприязни. Или зависти? Да нет, чему завидовать? Что урвала Кебу? Этот переходный красный вымпел? Всеобщее достояние 'педульки'?! Да ей только посочувствовать можно, о какой зависти речь?
Однако вместо сочувствия вновь не удержалась:
- Ага, весь твой, почти. Все, что другие не съедят, тебе достанется.
Сытый оскал с Ольгиной физиономии как ветром сдуло:
- Ты это о чем?
- Сама знаешь. Кобель он, твой Кеба. Всю 'педульку' перетрахал - завидный жених!
- Да куда там - всю 'педульку'! Пару штук может, и трахнул, а ты уж сразу: 'всю'!
- Каких пару штук? Чего ты девочку-то из себя строишь? Вроде не слышала, что о нем говорят. Сама ведь прекрасно знаешь, что я права. Когда речь заходит о Кебе, там уже не пара штук, там уже действительно вся 'педулька'.
- Не смеши, - обиженно протянула Ольга. Правда, смеяться и не думала. Напротив - сытое торжество исчезло из взгляда и голоса. - Ну вот тебя-то он не трахал? Не трахал! А значит, не вся 'педулька', не вся!
- А-аа... Ну, тогда, и правда, не вся. До меня он действительно еще не добрался.
- Вот видишь, - обрадовалась Ольга. - Я была права - это все глупые разговоры. Просто девки злятся, что он ими пренебрег, вот и сочиняют о нем небылицы.
Ехидный смешок уже готов был вырваться из Маринкиных уст, но усилием воли она подавила его. Что-то она сегодня разошлась. Да, Ольгины взгляды на жизнь ее уже, мягко говоря, давно напрягали. Может, не столько напрягали, сколько не соответствовали ее собственным взглядам. Иной раз очень хотелось отдохнуть от подруги. Или хотя бы от замусоленной темы.
Однако Ольгу-то всегда волновало одно. Значит, надо было или терпеть, или менять подругу. Менять Маринка уже пробовала: несмотря ни на какие ухищрения, Конакова все равно оставалась рядом. И то сказать - только с Казанцевой ведь могла быть до конца откровенной. Хотя кто бы знал, как эта ее откровенность уже осточертела Марине!
Ну да ничего - скоро Ольга наконец-то выйдет замуж, и тогда уже перестанет надоедать своим вечным голодом. А может вообще плавненько отойдет в сторону, а Маринка найдет себе новую подружку, не такую озабоченную.
- Не знаю, не знаю, - промямлила, все еще не желая сдаваться - физрука терпеть не могла. То ли бесконечные сплетни о его сексуальных подвигах повлияли, то ли Ольгины интимные откровения. - Что-то мне в его добропорядочность не верится. И то, что он меня не трахнул - слабое утешение. Во-первых, можно смело применить слово 'пока'. Это пока он меня не трахнул. Ну, а во-вторых, он меня вряд ли помнит - видел всего-то пару раз, когда я зачет зарабатывала со шваброй в руках. Мелькала б почаще - боюсь... Впрочем, все равно ничего бы не было - мне самой этот твой вымпел даром не нужен. Так что я не считаюсь. А вот остальные...
- Плевала я на остальных, - разозлилась Ольга. - Если и был у него кто раньше, так ведь не забывай - я ему тоже далеко не девочкой досталась. Зато теперь все иначе. Теперь он только мой, а я - его. И я выхожу за него замуж!
Ее злость испарилась, уступив место лукавству. Добавила, кокетливо улыбнувшись, словно очередного 'колокольчика' снимала:
- А ты будешь моей свидетельницей! А свидетельнице гнать на жениха не положено. И вообще, свадьба двадцать седьмого июня, так что готовься - у меня на свадьбе должно быть весело, уж ты постарайся, поработай массовиком-затейником.
- Двадцать седьмого? У-уу, я тебя недооценила, подруга! Подарочек себе на день рождения приготовила. Ну молодец! Мало того что уломала мужика, так еще подгадала, чтоб аккурат к собственному дню рождения. Даешь, мать! Ценю!
Ольга снова обиженно фыркнула:
- Ну что ты зациклилась: 'уговорила, уломала'. Никого я не уламывала. Это он меня ломал буквой 'зю', это он уговаривал, умолял. А я же слабая женщина, ты сама знаешь. Не удержалась, сдалась на милость победителя...
Угу-угу, знаем мы, кто кому сдался. Однако спорить Маринка на сей раз не стала. В конце концов, какая разница, кто кого уговорил? Главное - Ольга выходит замуж. Ну и слава Богу! Нужно порадоваться за подругу.
- Не обращай внимания, это я так. Поздравляю. Рада за тебя. Правда, рада.
Вечером того же дня Ольга привела Кебу на ужин. Не ради самого ужина, разумеется - чтобы представить матери будущего мужа.
Накрывая на стол, Галина Евгеньевна суетилась словами. Говорила без остановки, и все какую-то ерунду. Ольга лишь диву давалась ее неожиданной разговорчивости. Сколько себя помнила - только ругань от нее слышала, если не откровенные маты. Тут же - сама доброта. Только ямочек на щеках не хватает.
Дочь норовила поймать материн взгляд, чтобы первый раз в жизни увидеть в нем одобрение. Однако тот все ускользал. И, странное дело, на будущего зятя Галина Евгеньевна тоже почти не смотрела.
После третьей рюмки Кеба вышел в подъезд покурить. Ольга поняла: уловил напряженность в атмосфере. Вообще-то он не курил, но всегда носил при себе дежурную пачку - называл сигареты 'палочками-выручалочками'.
Едва дверь за ним закрылась, мать, наконец, посмотрела на Ольгу прямо. Однако вместо ожидаемой похвалы выплеснула с яростью:
- Дура!
Та опешила. Как же так? Мать ведь столько раз не намекала даже - криком кричала, что Ольге пора замуж. Хорошо, замуж - так замуж. Чем же ты снова недовольна?!
- Не могла мужика стоящего подцепить? Физрук! Физрук, твою мать!!! Это ж вместо денег один сплошной триппер. Дура! На хрена тебе этот кобель сдался? Он же от тебя сбежит при первой возможности. А не сбежит, так всю жизнь за твоей спиной блядовать будет. Причем с твоими же подругами. Уж поверь мне, я этих мудаков перевидала на своем веку. Беги от него, пока не поздно. А то влюбишься по самое некуда, потом мучиться всю жизнь будешь. Нет, это ж надо - нищего кобеля в дом привести!!!
Они что, сговорились? Сначала Маринка, теперь мать. Ну почему сразу 'кобель'? Нищий - да, возможно. Зато с квартирой. Значит, не такой уж нищий. Но кобель? Это он раньше кобелем был, пока Оленьки Конаковой не попробовал.
- Мам, он не кобель. Да и будь он на самом деле кобель - все равно уже поздно...
- Что, беременная? Ах ты, курва бессовестная! - Хрясь полотенцем по физиономии. Оставалось радоваться, что не половой тряпкой - грязных разводов не останется. - Сколько я тебя учила - не давай мужику до свадьбы, вовек не женится! Вот он сейчас передумает тебя, шлюху брюхатую, замуж брать - что мне с твоим выблядком делать? Я тебя, паскуду, еле тяну, мне только байстрючонка твоего не хватает для полного счастья!
Ольга совсем расстроилась. Да что ж такое? Она, наконец-то, абсолютно счастлива, а окружающие решили во что бы то ни стало испортить ей самые светлые дни?
- Ну почему сразу 'беременная'? Почему 'байстрючонок'? Я же не шлюха, я, мам, порядочная женщина, я замуж выхожу.
Галина Евгеньевна глянула на дочь подозрительно. Не беременная - уже хорошо. То-то. Но слишком уж уверенно та заявила о своей порядочности. Что-то здесь не то. Девушки так не говорят.
- Спала с ним? Не ври, шалава, я сама все вижу. Спала?
Страх перед матерью был так велик, что в один день избавиться от него не смог бы никто. Тем более трепетная Оленька. Неважно: замуж, не замуж. Она не соблюла главную материну заповедь: не давать мужику до свадьбы. Да и как ее соблюсти? Разве будучи девственницей, она смогла бы женить на себе Кебу? Да она бы по сей день не познала, чем мужик пахнет. Дурацкая заповедь! А дурацкие заповеди дураки пусть исполняют.
И вообще! Сколько можно бояться, сколько можно оправдываться? Она же не шлюха, она порядочная, почти замужняя женщина. Заявила совсем неуверенно, но дерзко, с гордо поднятой головой:
- Спала! И я не шалава, я почти замужняя женщина!
К гневу и ненависти в материнском взгляде добавилось бесконечное презрение:
- И-ээх... Шлююююха ты, а не замужняя женщина. Не женится он на тебе, попомни мое слово. Ты ж порченная. Если и могла кого поймать - так только на целку. Я ж тебя, суку, просила: не давай кобелям! Нельзя тебе трахаться раньше времени - доктор предупреждал. Ты ж не такая, как все. Ты ж теперь... Просила же!
Гнев улетучился: Галина Евгеньевна словно сдулась от разочарования. Но тут же вернулся удесятеренным, и в ее руке заметалось полотенце, хлеща ослушавшуюся дочь:
- Я ж тебя, суку, воспитывала в строгости, - Хрясь! - Я ж ради тебя, - Хрясь! - Двадцать лет передком, как флагом, перед кобелями размахивала, чтоб тебя, шлюху, - Хрясь, хрясь, хрясь! - Пристроить в хорошие руки! Чтоб на старости лет пожить спокойно на крепкой зятевой шее, - Хрясь! - Курва ты, курва! Да я тебя...
Жестокая рука впилась в горло непослушной дочери, и та поняла: пришел ее конец. Отстраненно как-то подумала, без особых эмоций. Давно знала, что мать на многое способна, если ее хорошенько разозлить. Всю жизнь опасалась вызвать настоящий гнев у родительницы, а тут расслабилась. Уверена была, что мать ее похвалит за Кебу: умница-дочь зятя в клювике принесла. А вышло совсем наоборот. Придушит, как котенка. Сопротивляться бесполезно - только хуже будет. Хотя что может быть хуже смерти?..
Ольга закрыла глаза, чтоб хоть в последний свой миг не видеть ненависть в глазах матери.
Однако что-то произошло: рука все еще цепко держала ее за горло, но Ольга, странное дело, продолжала дышать. Услышала звук закрывающейся двери. Сердце радостно затрепетало: спасена! При постороннем человеке мать ей даже слова плохого не скажет. А к тому времени, когда они снова окажутся наедине, успокоится. Конечно, грозы не миновать, но смерть откладывается. А там Ольга благополучно выйдет замуж, и про мать можно будет забыть.
В комнату вплыл Кеба. Удивленно взглянул, застав невесту с матерью в странной позе. Галина Евгеньевна поправила воротничок на дочкиной блузке, завела локон за ухо: дескать, экая ты у меня расхристанная. Улыбнулась гостю, пригласила радушно:
- Проходите, Геночка, проходите! Чувствуйте себя, как дома! Привыкайте, дорогой, теперь по субботам вы с Оленькой непременно будете у меня гостить, ведь правда, доченька?
Доченька закивала радостно: конечно, мамочка! А сама, пожалуй, никогда еще не была так рада видеть Кебу, как в это мгновение. Это раньше Генка дарил ей превосходный секс. Теперь он подарил ей жизнь. Ни больше, ни меньше.
К его уходу мать и в самом деле успокоилась. Не хлестала дочь ни полотенцем, ни грязной тряпкой. И даже шлюхой уже не обзывала.
Ольга взялась было прибирать со стола, но Галина Евгеньевна тормознула:
- Сядь. И меня послушай. Хоть раз в жизни послушай по-настоящему. Не терпелось к взрослой жизни приобщиться - теперь сделаешь все, как я скажу, поняла?
Дочь с готовностью кивнула: конечно, мамочка!
- Ты теперь его вылизывать должна. Так вылизывать, чтоб он понял - без тебя пропадет. Поняла?
Очередной кивок.
- Дура, - констатировала мать беззлобно. - У него таких шлюх - только свистни. Тогда с какой радости ему жениться на тебе? Ты должна дать ему такое, чего никто не сможет сделать. Если раньше я запрещала тебе к кобелям в койку скакать - теперь сама туда отправляю. Вывернись наизнанку, но вгони его в блаженство. Любым местом! Любым способом! Главное - он должен забыть о других бабах, потому что они по сравнению с тобой ничто. Это твой единственный шанс удержать его. Никаких усталостей, никаких головных болей - никаких отговорок! Ты всегда готова к сексу, поняла? Даже в критические дни. Ты всегда готова.
Ольга плотоядно улыбнулась: будь уверена, мамочка, этот наказ я выполню, я не подведу тебя, мама.
Галина Евгеньевна скривилась, отлично поняв дочь.
- Что, понравилось? Доктор оказался прав. Мне никаких операций не делали - и то без мужика погибаю. А уж тебе... Дай Бог, чтоб физрук твой секс так же уважал, как и ты, иначе... В общем, вылизывай его, если не хочешь мою судьбу повторить. Мне-то твоего отца мало показалось, вот и результат. Смотри, девка...
***
Кебу предстоящее событие не радовало. Не сосчитать, сколько раз корил себя за несдержанность. Стоило всего-то несколько секунд потерпеть - и не пришлось бы пачкать паспорт. Так нет же, как последний идиот расквасился: женюсь, женюсь, только продолжай!
Первые дни после своеобразного предложения руки и сердца ходил, словно пыльным мешком по башке пристукнутый. Может, не слишком корректное сравнение, но в корне верное: именно не тяжелым чем-нибудь, после чего не оклемаешься, а пыльным мешком ни за что, ни про что: бах, и с ног до головы в какой-то мерзкой гадости. Руки-ноги вроде целы, а душе от этого не легче.
Однако за пару недель свыкся с мыслью о неизбежном, стал искать в женитьбе выгодные моменты. Как там говорят? 'Дай мне, Господи, силы изменить то, что я могу изменить, принять то, что изменить невозможно, и мудрости отличить одно от другого'. Хорошо сказано. Неизвестно, кто додумался, но ведь насколько верно!
Итак, изменить сказанное невозможно. На этот счет еще одна поговорка существует: 'Слово - не воробей, вылетит - не воротишь'. Тоже в самую тютельку. А раз не воротишь - придется жениться. Значит, нужно смириться и искать положительные стороны.
А почему бы и нет? Чем Оленька плоха? Чем не подходящая ему жена? Мила, непосредственна. А главное, скромна до полуобморока. Что там народ по этому поводу говорит? 'Настоящая жена должна быть леди в обществе, хозяйкой на кухне, и шлюхой в постели'. Не народ, а кладезь мудрости! Значит, и тут Кеба не прогадал, попал в яблочко. В люди Оленьку вывести не стыдно. Как махнет ресничками своими - все тут же поймут, что Генка в жены сущее сокровище отхватил. Чистое, неиспорченное, вечно молодое - в 23 выглядит на 15. В наше время пятнадцатилетние на тридцатник тянут, а Оленька до старости, поди, молодой останется. Как там? 'Маленькая собака - до старости щенок'? Нет, ну правда - на все случаи жизни народная мудрость имеется!
Хозяйкой Оленька опять же будет замечательной. В коротких перерывах между сексом тут же за тряпку хватается, все пятнышки выискивает, ей одной видимые. Поварского искусства пока еще не демонстрировала, как-то случая не подворачивалось, но наверняка и в этом не промах. В крайнем случае, этому всегда можно научиться.
Чего не скажешь о сексе. Далеко не каждая женщина способна стать королевой в постели. Некоторых учи, не учи - так и останется чурбаном. А Оленька у него эту науку вон как скоро освоила. Кеба и сам иной раз сомневается: ведь шлюха же стопроцентная! Но - только в постели. И только с ним - в этом он был уверен на все сто. Достаточно вспомнить, как она в первые разы краснела-бледнела, глаз поднять не смела. Это он, Генка, науку любви ей продемонстрировал, уму-разуму постельному научил, в настоящие женщины ее произвел. Такое не забывается. Никто другой Оленьке теперь даром не нужен, это еще один факт. За одну только постельную науку благодарна ему будет по гроб жизни.
Нет, в самом деле. Оленька для него - идеальный вариант. Но идеала в реальности не существует, обязательно должен быть какой-то изъян, лишь подчеркивающий ее идеальность. Шрам. Ну да это глупость величайшая - никакой это не изъян, и уж тем более не уродство. Изюминка, вот. Скорее горькая, правда: если эта изюминка его и торкает, то отрицательно.
Ну да это такая мелочь! Главное - порядочная девушка, сразу видно. У шлюх да тварей таких наивных глаз не бывает. Нет, его Оленька - бриллиант чистой воды. Глазоньки как раз бриллиантовые: чистые-чистые, честные-честные. С такими глазами младенчики на свет появляются, а Оленька умудрилась по жизни двадцать три года отшагать, не запачкавшись. Да при всей своей честности такая затейница оказалась, такая искусница! Мечта, да и только.
Все правильно, ему не за что себя ругать. Наоборот - дурак был бы, если бы мимо прошел. Все правильно. Отличный выбор. У Лёхи Бубнова скоро день рождения, там Гена и объявит сногсшибательную новость о своей женитьбе. То-то Лёха удивится! А заодно и с Оленькой познакомится. Пусть видит, что не только его Лидка самая лучшая жена в мире. У него, у Генки, будет еще лучше. У него будет не какая-нибудь Лидка, у него будет Оленька.
По понедельникам физкультура была второй парой. Ольга давно уже переодевалась не в общей раздевалке, а в каморке Кебы. От кого скрываться? И так уже весь институт говорит об их предстоящей женитьбе.
Пока она переодевалась, Гена отмечал в журнале отсутствующих. Дошел до фамилии Казанцева:
- Кто такая? Она вообще на лекции ходит или только на сессии появляется?
- Конечно, ходит! Это ж Маринка моя, я тебе про нее рассказывала. Та, которая дурочка, помнишь? Ну, которая на дешевую удочку к художнику попалась. Между прочим, я ее в свидетельницы беру, если ты не возражаешь.
- А, да, припоминаю. А зачем нам свидетельница-дурочка? Ну да ладно, тебе виднее. В конце концов, я ведь не на свидетельнице женюсь. Только я ее, по-моему, не видел ни разу. По крайней мере, в этом семестре точно не видел. Она у тебя о чем думает? Я не собираюсь ставить ей зачет только за то, что она твоя подруга и будущая свидетельница. До сессии, между прочим, три недели осталось, а у нее ни одного посещения, ни одного зачета. Ни бег не сдала, ни брусья, ни прыжки в высоту. О ГТО я вообще молчу.
Ольга аккуратно повесила одежду на спинку стула за его спиной:
- Не вошкайся, блузку помнешь. Выкрутится как-нибудь. Можно подумать, ей впервой. Она всю жизнь зачеты шваброй зарабатывает.
- Швабра - дело полезное. Хоть какая-то физическая нагрузка на растущий организм. Да и мне такие прогульщицы не во вред - уборщицы-то в спортзале отродясь не было, на таких вот казанцевых штатное расписание и рассчитано. Только ты ей скажи - одним заходом не отделается. За каждый вид отдельно шваброй махать будет. Сегодня пусть и начинает. Ты скажи ей, пусть после третьей пары приходит.
- Как скажешь, дорогой. А мне приходить?
- Что, тоже хочешь шваброй помахать?
- Нет, касатик, я предпочитаю махать другим местом!
Гена усмехнулся:
- Вот вечером и помахаешь. Побереги силы, крошка!
Будто малое дитя, Конакова обиженно вытянула губки-бантики:
- И что, я тебе совсем-совсем не нужна?
- Нужна. Но не со шваброй. Сама подумай: как твоя подруга будет здесь убирать, если мы в это время будем кувыркаться на матах? Поняло, горе луковое? Или хочешь пригласить ее в нашу теплую компанию?
- Не, я лучше поняло, - улыбнулась Ольга. - Ну тогда я побежала, да? До вечера?
- До вечера, - отмахнулся Кеба и вернулся к изучению журнала.
***
Погода в этом году просто сошла с ума. Сначала зима отказывалась уступать весне дорогу, до конца апреля измываясь над уставшим от холода народом. Потом - буквально четыре дня весны с очень резким переходом от минус пяти сразу к плюс пятнадцати.
Весна еще совсем не успела развернуться, натешиться властью над промерзшей землей, а обнаглевшее лето уже влезло не в свою очередь, и давай шпарить во всю яростную мощь. Разыгралось так, что природа за ним не поспевала. Зелень одновременно поперла и из земли, и из липких, остропахнущих почек деревьев. Тут же, наплевав на календарные сроки, зацвели яблони с абрикосами, каштаны горделиво выставили напоказ крупные белые свечи. Одуванчики, не успев порадовать глаз ярким оперением, поседели в одну ночь.
Люди попытались было жить по календарю, а не по погоде, да долго не выдержали: еще неделю назад кутающиеся в зимние куртки, перешли на пиджаки и легкие ветровки. Но в полдень и в них было неимоверно жарко. К середине мая все, как один, облачились в тенниски да сарафаны: даже ранним утром стрелка термометра упрямо не опускалась ниже двадцати шести градусов.
Как и было велено, после третьей пары Казанцева распрощалась с подругой в институтском фойе и отправилась в спортзал. В пустом зале гулко раздавалось цоканье каблуков. Прошла через весь зал к открытой каморке физрука, остановилась на пороге: вот она я, чего прикажете?
Огромный зал опустел, и Кеба с чистой совестью читал вчерашнюю газету. Звук шагов его не насторожил: ждал прихода очередной и.о. уборщицы. Впрочем, не был уверен, что Казанцева явится - во-первых, может прийти только перед самой сессией, понадеявшись отделаться единоразовой уборкой. И он, конечно, никуда не денется, поставит зачет - не отчислять же девку из института за регулярное игнорирование физкультуры. Во-вторых, может не появиться даже перед сессией, понадеявшись, что жених подруги поставит зачет на халяву. И он опять же никуда не денется, вынужден будет поставить. Не ссориться же из-за этой дурочки Казанцевой с невестой! Хм, дурочка. Зачем Оленьке подружка-дурочка?!
Шаги затихли, и в каморке стало немного темнее - вытянутая тень легла на пыльный пол каморки. Физрук продолжал читать, демонстрируя, кто тут хозяин положения. Ждал, когда гостья войдет. Однако та продолжала молча стоять на пороге. В конце концов, ждать Кебе надоело, и он отвел взгляд от газеты.
Лица ее он не увидел: девушка стояла спиной к свету, и лицо ее оказалось в плотной тени. Он видел лишь силуэт. В дверном проеме, словно портрет в рамке, вырисовывалось тоненькое создание в длинном, до щиколоток, платье с облегающим верхом и свободной юбкой. Чуть расставленные ноги, слегка склонившаяся на бок голова. На левом плече болталась объемная сумка, которую студентка поддерживала за ремень почему-то правой рукой, будто защищаясь ею от нескромных взглядов.
Ожидая разрешения войти, она стояла, чуть покачиваясь вокруг своей оси. От раскачивания невесомая юбка образовывала вокруг ног легкую спиральную волну то в одну, то в другую сторону. Ткань, насквозь прошитая резкими солнечными лучами, падающими из огромного окна спортзала, казалась абсолютно прозрачной, и Кеба видел не только точеные ножки девушки, но даже беленькие тонкие трусики, которые вполне можно было назвать символическими.
Он любовался этими ногами, в меру округлыми бедрами - скорее узкими, но отнюдь не мальчишечьими. Тонкая ткань юбки все закручивалась спиралью то по часовой стрелке, то против нее, и не было у Кебы никакой возможности оторвать взгляд от восхитительной картины.
Эта спираль завораживала его, гипнотизировала. А девушка все качалась и качалась: вправо, влево, вправо, влево. И юбка летела за ее бедрами: по часовой, против часовой, по часовой, против часовой. И - практически обнаженное тело. Причем, лишь нижняя его часть. Верхняя, как и лицо девушки, оставалась в тени. А она все стояла на пороге, все ждала приглашения, и не догадывалась, глупая, что стоит перед преподавателем практически обнаженная.
В его памяти почему-то всплыл Ольгин рассказ про художника. Сам рассказ Гена пропустил тогда мимо ушей, только профессия героя запомнилась. Вот почему художник. Да, без художника тут никак. Эта картина заслуживает кисти и масла.
Молчаливое созерцание длилось лишь полминуты, но Кебе казалось, что он уже целую вечность заворожено следит за спиральным полетом юбки. Или на самом деле он любовался не крутящейся юбкой, а ногами? Но ведь перед его глазами за годы работы в 'педульке' прошло столько пар ног! Разве эти чем-то отличаются от остальных? Может, чуточку стройнее, а может, и нет.
Не в их красоте дело, не в ногах! Он просто подпал под убаюкивающее действие гипноза от созерцания равномерных колебаний. Это банальная физика.
Физика там, или нет, но Гена отчего-то почувствовал себя неуверенно. Неверно - так точнее. Он не чувствовал верности в теле, вроде оно сделалось ватным. А в животе как будто кипятком обожгло. С чего бы вдруг? Из-за банальной физики?
С неимоверным усилием вытащив себя из гипнотического провала, Кеба прервал игру в молчанку:
- Это у меня кто? Солнце слепит, не узнаю.
Как ни старался, а допустил промашку: голос дрогнул, сорвавшись на неожиданно высокую ноту, будто не мужик спросил - истеричная баба взвизгнула. Прокашлялся намеренно грубо, пряча неуверенность.
- Это у вас Казанцева, - пискнул силуэт.
- Казанцева? Заходи, будешь зачет отрабатывать, - на сей раз голос не подвел, прозвучал, как нужно: по-мужски, по-хозяйски.
Полуголое создание прошло в каморку, и Кеба смог, наконец, разглядеть лицо. Ничем не примечательное, но вполне симпатичное. Даже, пожалуй, яркое. Но и при яркости своей незапоминающееся. Не было в нем ничего особенного. Но и отталкивающего тоже не было. Если бы не губы, взгляду не за что было бы зацепиться.
Может, загадочность силуэта нарисовала в его воображении умопомрачительно красивое лицо, соответствующее самому силуэту? Потому и разочаровала обыкновенная привлекательность? Зато губы были аппетитными, манящими - как раз такими, как и придумал Гена. Так многообещающе поблескивали помадой в сумраке каморки...
Отбросив газету, он встал из-за стола. Хотел было показать, где находится ведро и швабра, но вдруг, неожиданно для самого себя, передумал. Ведро, швабра, грязная тряпка? И в руки этого странного существа с божественными ногами и неподражаемыми губами?! Зачем самому себе портить впечатление? Завтра с утра еще какая-нибудь прогульщица придет, наведет блеск.
Но если не для уборки - для чего же еще он ее пригласил? Чем еще он мог занять нерадивую студентку? Чем оправдать зачет? Гена лихорадочно соображал, а Казанцева уже прошла через вытянутую, как аппендикс, каморку и остановилась рядом с ним, смотрела вопросительно снизу вверх: жду ваших указаний!
- Присаживайся, - он учтиво отодвинул стул, на ходу придумывая задание. - У меня вот тут журнал. Надо заполнить, а я руку вывихнул. Я буду диктовать, а ты пиши.
Она послушно присела.
- А я думала, вам полы нужно помыть, - задрав голову, выжидательно смотрела на него, стоящего за ее спиной.
Надо же, а у нее и глаза красивые, - поразился Кеба. А губы, губы...
Так и не смог придумать подходящее слово, в которое можно было бы облачить его мысли и ощущения. Впрочем, мыслей-то как раз особых и не было, одни сплошные ощущения. И желание...
Никогда раньше желание не возникало просто так, от одного взгляда. И желание, надо сказать, нестерпимое. Притом, что не было наглой 'стрельбы' глазами, не было характерных ужимок - ничего не было, кроме силуэта в дверном проеме, кроме мерцающих в сумраке губ.
Пришла, покачала юбкой, блеснула помадой. И готов Генка, спекся. Вот тебе и жених! Скоро в загс, а его сковало непреодолимое желание к посторонней девке. Да еще к дурочке, которую художник почему-то бросил. Потому и бросил, что дурочка. Вспомнилось имя. Маринка. Да, Оленька называла ее дурочкой Маринкой.
Дурочка, не дурочка - Кеба еле сдерживался, чтоб не потащить ее на стопку матов. Тело, по-прежнему ватное, пронизывало мелкими колючими молниями. Хотелось до тошноты - ему в самом деле было дурно: душно, жарко, жадно. Жадно... Хотелось жадно...
Ох, да она же о чем-то спросила, кажется, об уборке.
- Уже. Полчаса назад еще одна прогульщица была, уже помыла. Тебе повезло.
- Действительно повезло. Терпеть не могу швабру!
А глаза хохочут. Заметила, паршивка, танцующую в солнечном луче пыль.
Кеба начал сосредоточенно диктовать, делая вид, что все нормально, никто никого не обманывает. Стоял за спиной гостьи, вроде проверяя правильность заполнения журнала. Сам же любовался изящной шейкой, бессовестно пользуясь могучим ростом и нависая над студенткой. Когда та писала, немного наклоняясь, ворот платья отходил назад, и становились заметны крупные веснушки на ее спине.
Веснушки и веснушки, что тут такого? Но это в других веснушках не было ничего особенно. А эти, именно эти... Мурашки бежали по ватной, казалось бы, коже. Было в этих веснушках что-то удивительно интимное - вроде Гена подглядывал в замочную скважину. Они будоражили, манили. До восторга, до умопомрачения.
Он едва сдерживался, чтобы не поцеловать каждое рыжее пятнышко. Странное дело - никогда не думал, что ему нравятся веснушки вообще, и на спине в частности. А тут вдруг...
Именно вдруг. Все было неправильно, не так, как всегда. Не благодаря, а вопреки. В кои веки ему захотелось самому, а не с подачи домогающейся студентки. Будто он вдруг вернулся в прыщавое юношество, когда хотелось дико, но не моглось из-за отсутствия ответного интереса.
Однако хотелось не животного секса. Секса, да, но другого рода. Не в виде спорта, не в виде утоления жажды. Хотелось нежности. До умопомрачения хотелось целоваться, чего Гена никогда не делал с немногими своими студентками - не считая Оленьки, разумеется. Но Оленька к поцелуям равнодушна - ей подавай половой акт, и Кебу это вполне устраивало. А теперь вдруг поймал себя на желании целоваться долго-долго, со вкусом. Сначала - губы. Потом, нацеловавшись вдоволь, плавно перейти к шее. Ласкать ее губами, умирая от желания...
Хотелось попробовать на вкус каждую веснушку. Потом вновь жадно впиться в сочные губы Казанцевой. Нет, Маринки - Казанцевой она перестала быть с момента появления в солнечном луче. Хотелось... Хотелось, чтобы его рука оказалась под ее юбкой. Для начала - прикоснуться к трусикам. Они настолько малы, что ладонь непременно окажется на ее коже. Теплой и гладкой. Он не стал бы спешить: долго стоял бы так, чувствуя, как под его рукой пульсирует от желания ее тело. Иной раз предвкушение близости может быть восхитительнее самой близости.
Его трогало то, что не трогало никогда: симпатичное, но рядовое лицо Маринки, крупные веснушки на спине. Кеба не любил прогульщиц. Потому что спорт, движение - это жизнь. Если женщина не любит физкультуру - какая же она женщина? Дряблая, квелая, неаппетитная. Еще не видя Казанцеву, относился к ней с пренебрежением - прогульщица, да еще и дурочка по словам Оленьки.
А тут вдруг гипнотическая юбка, не скрывающая, а лишь подчеркивающая красоту ног. Таинственно мерцающие в сумраке губы. Веснушки, подмигивающие из-под ворота... И молнии, молнии, молнии. Сотни, тысячи мелких колючих разрядов. Не убивающие, а заводящие, зажигающие, распаляющие желание.
Он долго терпел, сдерживая порыв, напоминая себе, что не может позволить себе расслабиться. Даже окажись на ее месте любая другая: он ведь дал себе зарок - никаких студенток! А Казанцева не просто студентка, она еще и Ольгина ближайшая подруга, и даже свидетельница на их скорой свадьбе.
Сдерживал себя, уговаривал, но искушение оказалось слишком велико: руки сами собою потянулись к ее плечам, погладили нежно:
- Не замерзла? Платье совсем легкое, а у меня тут холодно, как в подземелье.
Она чувствовала его дыхание на своей шее. Легкое, едва заметное.
Почему все так? Неужели она завидует Ольге? Быть того не может. Чему завидовать? Что та выходит замуж за переходный красный вымпел?
Тогда что это, если не зависть? Чем еще объяснить, что Маринку тревожит его дыхание? Она же терпеть не может физрука! И Конаковой не завидует - да ее жалеть в пору, какая уж тут зависть?
Однако кто бы знал, как тяжело усидеть на стуле, когда он стоит за спиной и дышит, дышит, дышит!
Только теперь она поняла, чему так радовалась Ольга, отчего сладко жмурилась. Если от одного его дыхания трудно на месте усидеть, остается догадываться, каким может быть продолжение.
А она-то думала, что мужик - это Арнольдик. Вот дура-то! Плакала, себя жалеючи. Думала, сокровище потеряла.
Каким же оно должно быть, сокровище? Арнольдик, как стало понятно в сравнении с физруком, далеко не сокровище. Но и физрук ведь, достояние 'педульки', подавно так не назовешь. Сокровище - это надежный самостоятельный мужик, а не маменькин сынок, как Арнольдик. Но при этом должен дышать так, как Кеба. Как минимум дышать - чтоб мурашки по коже, чтоб мысли вон. Чтоб...
Стыдно было признаться самой себе, но хотелось ощутить на себе не только его дыхание. Хотелось, чтоб прижал ее физрук так, как, наверное, Ольгу прижимает. Не для того, чтобы отбить у подруги жениха - куда Маринке с Конаковой тягаться! Исключительно для того, чтобы узнать, каков он должен быть, настоящий мужик. Чтоб в следующий раз не принять за него очередное убожество типа Арнольдика.
Все ли мечты сбываются, или лишь некоторые, самые опасные, но эта сбылась. Пробормотав что-то про подземелье, физрук приобнял ее за плечи.
Молнией прожгло. Будто гроза, собирающаяся несколько лет, призвала все силы небесные для одного-единственного разряда. Убийственного. Очнуться после которого не дано.
Она не смогла не вздрогнуть, хоть и ждала прикосновения. Ждала? Нет, это было бы слишком смело. Не ждала - надеялась. И все-таки вздрогнула. Попробуй не вздрогнуть от всепобеждающего удара стихии!
Едва сдержала себя, чтобы не откликнуться. Хотелось, ой как хотелось! Почему? Он ведь не в ее вкусе. Вся эта гора мускулов, все эти рельефы, выпирающие сквозь трикотаж белой футболки. Было в этом что-то примитивно-животное. Никакой тебе тонкости, никакого изящества. Снова вспомнился Арнольдик. Вот уж у кого внешнего лоска не отнять. Другое дело, что он весь ушел в этот лоск. На деле же оказалось, что дыхание примитивной горы мускулов куда волнительнее пустого блеска художника.
Нельзя откликаться на призыв. А это определенно был он - ни при чем тут холод, ни при чем подземелье! Но нельзя. Нельзя показывать, что она поняла этот призыв. Нельзя показать, что призыв услышан и одобрен. Нельзя одобрять! Нельзя потакать! В конце концов, каждому дураку известно, что физрук - переходный красный вымпел. Разве Маринке хочется стать очередной обладательницей кубка 'педульки'? Разве хочется стать очередной его победой?
Да, да, хочется! Хочется!
Но - нельзя. Мало того, что у него таких как Маринка - сотни. Пусть десятки - все равно слишком много. Но это бы ладно: хотя бы узнала, что такое настоящий мужик. Куда хуже то, что он занят. Не кем-то посторонним - Ольгой. А она, как ни крути, подруга. Пусть иной раз эта дружба напрягает, пусть Ольгины взгляды все чаще шокируют. Все равно они подруги. Нельзя. Даже если очень хочется - все равно нельзя.
Борясь с собой, плавно повела плечами, словно намекая на желание избавиться от непрошеного объятия. Не слишком, впрочем, настойчиво: духу не хватило на однозначный отказ. Сил не было сбросить с себя его руки. Сильные, уверенные. И неожиданно теплые. А ведь она действительно слегка озябла.
- Я к подземельям привычная, - снова вспомнился Арнольдик. На сей раз его студия. Темная, холодная. Где Марина была так счастлива - увы, совсем недолго.
Он послушно убрал руки. Не сразу - чуть помедлил, словно надеясь, что она передумает. И убрал. Ну почему, почему?! Мог бы быть и понастойчивее! Далеко не всегда, когда женщина говорит 'Нет', она не желает продолжения!
А жаль...
О чем он?
Что это было?
Слава Богу, хотя бы ей хватило ума. Сам бы он не смог остановиться.
Еще несколько мгновений Кеба погрел ее широкими своими ладонями, потом с сожалением убрал руки. Хотелось прижать ее к себе, осыпать макушку поцелуями, зарыться носом в коротенькую жесткую стрижку, и замереть так навечно.
Сам бесконечно удивлялся такому желанию, ведь давно уже перестал реагировать на полуобнаженные тела студенток, прижимающихся к нему сугубо 'по производственной необходимости'. А тут не к бедрам прикоснулся, не к груди - всего лишь к рукам, к плечам. И такой взрыв эмоций, такое дикое влечение.
Ах, как всё было бы элементарно, если бы она не была Ольгиной подружкой! Проблема влечения была бы решена легко и просто, и даже довольно быстро. Он бы не удовольствовался легким прикосновением к ее рукам. А потом...
А потом было бы продолжение. Непременно было бы: коль уж у него спонтанно возникло непреодолимое желание целоваться - Гена определенно не насытился бы одним свиданием. Было бы много-много встреч. Тайных, от этого более сладких и томительных. И каждый раз он подолгу целовал бы веснушки - должно быть, они восхитительны на вкус...
Но в том-то и дело, что она не просто студентка. Она - Маринка Казанцева, Ольгина лучшая подруга. Кто бы знал, как не хотелось Гене отрывать руки от этих плеч! Но надо - у него есть Оленька. Оленька - правильный выбор. Даже если не совсем правильный - поздно. Слово вылетело. А значит, ситуацию изменить нельзя, ее нужно смиренно принять. А раз так - его выбор правильный. А раз правильный - нельзя распускать руки. Такая вот логическая цепочка. Нельзя делать то, что хочется. Просто нельзя. Даже если хочется очень.
Еще несколько минут он продолжал диктовать, но незаполненные графы в журнале таяли буквально на глазах, заполняясь не очень красивым, но ровным и четким почерком. Гена лихорадочно соображал, чем бы еще ее занять, ведь так не хотелось, чтобы она уходила. Надо бы, надо отправить ее поскорее от греха подальше!
Нет, на такой подвиг он не способен. Ничего не будет. Он сможет остановиться в нужный момент. В крайнем случае, она сама его остановит, как только что остановила. Пусть еще побудет рядом. Пусть еще раз мелькнут веснушки.
Надо занять ее еще чем-нибудь. Только не уборкой - видеть ее со шваброй в руках не было ни малейшего желания. Нет, он ни за что не позволит этим рукам прикасаться к грязной половой тряпке!
Тем временем с журналом было покончено, и Маринка вновь взглянула на него через голову:
- Все? Я могу идти?
Никуда ты не уйдешь! Никуда я тебя не отпущу!
Ах, как хотелось ему крикнуть эти слова. Плюнуть на все, прижать ее к себе, и стоять так долго-долго, вдыхая аромат ее волос, периодически целуя в макушку. Просто стоять, просто обнимать. Замереть от наслаждения. Просто стоять...
Впервые за многие годы у Кебы появилось желание не уложить банально очередную красотку в постель, а просто прижать к себе девчонку. Будто ему не двадцать девять, а снова шестнадцать, и эта девчонка - первая в его жизни, а второй не должно быть, не будет никогда.
Но ему давно не шестнадцать, и девчонка эта у него не первая. И, что еще хуже, у него уже есть Оленька. Он уже сделал выбор. Верный выбор, если верить его логической цепочке.
- Ишь, какая быстрая! Так легко не отделаешься. Надо вот еще инвентарь разложить.
Заниматься инвентарем Кеба поручал только редким в стенах пединститута парням. А если уж ребят на горизонте не наблюдалось - раскладывал собственноручно. Каморка была маленькой и тесной, места катастрофически не хватало: едва ли ни четверть пространства занимала стопка матов высотой в хороший метр. Еще столько же занимали старые поломанные брусья, которые никак нельзя было выбрасывать, все собирались починить, да у института вечно не доходили до этого руки. Плюс большой письменный стол - и выходило, что между этими преградами можно едва-едва развернуться.
Для инвентаря место оставалось лишь на стенах. По всему периметру каморки были набиты сплошные полки, куда и полагалось складывать инвентарь: сорок восемь комплектов спортивной формы, волейбольные и теннисные сетки, ракетки, разнообразные мячи и мячики всех размеров и 'национальностей', и прочая редко применяемая, но все равно необходимая чепуха. На огромном железном крюке висела сетка, набитая старыми кроссовками, кедами и даже чешками. Несколько таких же сеток с мячами лежали внизу под брусьями. Они-то и попали в поле зрения Кебы.
- Мячики видишь? - кивнул в сторону сеток. - Их надо разложить вот по тем полочкам. Баскетбольные - к баскетбольным, футбольные - к футбольным. Ну, и волейбольные соответственно.
Студентка глянула в указанном направлении, оценила высоту полок. Глазки удивленно выпучились, бровки вспорхнули возмущенно:
- Чтоо? Туда?! Да вы что, Геннадий Алексеич, я туда не полезу! Я высоты боюсь!
Пользуясь любой возможностью прикоснуться к ней, Гена обхватил ее за плечи - внутри что-то будто взорвалось - и подвел к высоченной лестнице, выкрашенной ядовито-зеленой краской.
- Детка, эту лесенку обязательно нужно поддерживать во избежание травматизма. Я, конечно, могу полезть на нее сам - в отличие от тебя высоты не боюсь. Но сможешь ли ты меня удержать, если что? Во мне, между прочим, веса - девяносто четыре килограмма. Возьмешь такой вес в падении?
Она в сомнении помотала головой:
- Вряд ли...
Напуганная предстоящим заданием, даже не заметила, кажется, очередного объятия. По крайней мере, ничем не выдала своего отношения: ни за, ни против. Гена предпочел думать, что все-таки 'за'. Так приятно было прижать ее спину к своему животу, и вдыхать ее запах. И в то же время эти объятия вполне могли сойти за покровительственные.
Но она все-таки вырвалась. Отстранилась на полшага - больше он не позволил. Стремительно повернулась к нему. Ее глаза, удивленно-испуганные, не отрывались от его глаз. Может, они искали лишь сочувствия и понимания, но все равно - ее глаза безотрывно глядели в его. Она по-прежнему смотрела снизу вверх, да и могла ли она смотреть на него иначе со своим очень средним росточком против его ста восьмидесяти восьми? И он, вроде бы давно привыкший к тому, что все без исключения женщины смотрят на него так, снизу вверх, почувствовал вдруг к ней, такой маленькой и беззащитной, нежность Кинг-Конга к своей жертве.
- Вот и я сомневаюсь. Зато я тебя удержу без труда. Хоть на лестнице, хоть в полете.
- В полете не надо! Геннадий Алексеич, не надо в полете, а? Давайте как-нибудь без инвентаря обойдемся? Все равно ведь потом придется доставать - зачем без конца лазить на такую верхотуру?
Кеба усмехнулся, но про себя, чтоб она не заметила. Права девочка, абсолютно права! Это дежурные мячи, они всегда лежат на полу, под брусьями, чтоб не лазить за ними каждый раз. И нет ни малейшей необходимости раскладывать их наверху, ведь уже завтра утром их опять придется доставать, и лезть за ними ему совсем-совсем не хочется.
Но это будет завтра. Так какая разница, что будет завтра, захочется ему лазить по лестнице или нет? Сейчас главное - задержать ее. Пусть ненадолго, пусть хоть на чуть-чуть - только бы она не ушла так быстро. Он не смог бы ответить на вопрос: а зачем ее задерживать? Пусть бы себе шла, он ведь все равно поставит ей зачет. Даже если она никогда больше не придет - он все равно поставит ей зачет, не сможет не поставить. Он сделает все, что она попросит.
- Надо, Федя, надо, - бессмертная фраза из народного фильма выручила в очередной раз. - Не бойся, я подстрахую.
Подтянув лестницу к нужной полке, Кеба упер ее одним концом в стену. Поднес две сетки с мячами к лестнице, взглянул выжидательно:
- Ну?
Уходить не хотелось клинически. Даже прекрасно зная, что продолжения не будет - все равно хотелось остаться. Пусть так. Пусть тайком, вполсилы. Главное - она знает, что желание это обоюдно. Жаль, конечно, что ничего не будет. Но пока она здесь - может хотя бы мечтать о продолжении. Пока она здесь - точка еще не поставлена.
Он ведь тоже не желает ставить точку. Маринка прекрасно поняла, что мячи - лишь уловка. Да что там - благодарна была за находчивость. Страшно - да, конечно. Но... Он ведь будет рядом, он подстрахует. Зато еще несколько бесценных минут они побудут вместе, вдвоем...
Опасливо поставила ногу на первую ступеньку. Мало того, что страшно, так еще и каблуки мешают. Лазить по лестнице на шпильках - то еще удовольствие. Снять босоножки не додумалась - мозги резко перестали соображать.
Двумя руками придерживая лестницу, Кеба подбодрил:
- Давай-давай, не бойся.
Марина лезла и лезла вверх, превозмогая страх. Лестница, с виду такая крепкая и надежная, под ногами оказалась не такой уж надежной, и с каждой преодоленной ступенькой становилась все более шаткой и хлипкой. Длинное платье не облегчало задачи - подол путался под ногами, то и дело цепляясь за босоножки.
Когда, наконец, она добралась до полки, физрук стал подавать ей мячи. Это оказалось самым страшным моментом во всем восхождении. Нужно было не только повернуться на лестнице, ухватившись одной рукой за перекладину и прижавшись к деревяшке всем телом. После поворота надо было наклониться, рискуя свалиться с лестницы прямо на Кебу, а потом еще и ухватить, умудриться удержать одною рукой до подлости круглый, вечно выскальзывающий мяч, после чего с подлым мячом в руке преодолеть еще одну ступеньку вверх.
Пока разложила на полке со специальной рейкой, не позволяющей мячам скатываться, баскетбольные, руки-ноги дрожали так, что она едва удерживалась на лестнице. Романтика из головы улетучилась. Теперь хотелось не нежности и поцелуев с чужим женихом, а безопасности и твердого пола под ногами.
Однако надежды на безопасность не оправдались: покончив с одной сеткой, Кеба потянулся к другой. Там были футбольные мячи, которые следовало складывать на соответствующую полку. А та располагалась не прямо перед Маринкой, а слева, значит, к предыдущим упражнениям ей придется добавить еще и 'потягивание в сторону с мячом в вытянутой руке'. О нет, она этого не выдержит!
- Геннадий Алексеич, - взмолилась Маринка. - Давайте уже хватит, а? Я вторую сетку не потяну.
Ее мольба означала конец спектакля. А жаль. Здорово он с мячами придумал.
Пока она упражнялась наверху, Гена с тщательно скрываемым удовольствием наслаждался видом снизу. Правда, Казанцева была в очень длинном платье, но к бесконечной радости, не в узком. Широкая расклешенная юбка при каждом движении вздымалась легкими волнами, на мгновение обнажая восхитительное зрелище, и сразу же снова облепляла ноги.
Эта малодоступная глазам красота волновала куда больше, чем студентки в спортивных шортиках или мини-юбках, где, собственно говоря, и скрывать-то уже нечего, все прелести на виду. Так не хотелось прекращать этот спектакль, так не хотелось останавливать его. Однако совесть надо иметь: работка действительно не женская. Надо бы чего полегче придумать.
Но и соглашаться так просто... Пусть еще постоит: приятно держать ее в заложницах, испытывая обманчивое чувство всемогущества. Хотя на самом деле он ничего не может предпринять, как бы ему того ни хотелось. У него есть Оленька, его верный, судя по всему, выбор.
- А кто же разложит эти мячи? Я, что ли?
- Геннадий Алексеич, миленький, ну пожалуйста! Не могу больше, мне страшно! Давайте, я их лучше в другой раз...
Не 'миленький', не 'пожалуйста' - волшебной оказалась фраза 'в другой раз'. Да, правильно: в следующий раз! Умница.
Пусть будет следующий раз! Она сама предложила. Значит, совсем необязательно 'досматривать спектакль' до конца. Быть может, у него еще будет такая возможность. Обязательно будет. А потом будет как минимум еще два 'следующих раза' - за прыжки в высоту и нормы ГТО.
- Ну, хорошо, - 'смилостивился' Кеба. - Пусть будет в другой раз. Слезай.
Никогда еще он не испытывал такого возбуждения! Даже в шестнадцать лет, когда для возбуждения хватало, образно говоря, порыва ветра. Даже Оленька с ее высокими достижениями в постельных науках ни разу не заставила так желать себя. Хотя она-то, казалось бы, и мертвого разбудит.
Маринка спускалась медленно, с опаской. Осторожно нащупывала ступней перекладину лестницы, не замечая, или замечая с существенным опозданием, что юбка зацепилась за верхнюю ступеньку. Но острее всего были моменты, когда она смущенно одергивала юбку, и та медленно-медленно струилась сверху вниз, послушно облизывая ее ноги тонкой тканью.
Странное дело - возбуждало не обнажение, а прикрывание. Только что ты видел совершенные по форме ноги, а в следующий момент они прятались под легким флером шелка - или из чего там сделана ее юбка? Но ты еще прекрасно помнишь эти ноги. И не только ноги - беленькая полосочка чисто символических трусиков и то, что они должны были бы скрывать - ты тоже помнишь. Ты знаешь, как они выглядят, но уже не видишь их. Но знаешь. И это знание...
А еще - ожидание, когда в следующий раз ты снова все это увидишь. Знаешь, что непременно увидишь, и ждешь. Знаешь, что именно увидишь, и все равно ждешь: вот сейчас, еще мгновенье... А потом еще мгновенье - и всё снова оказывается под флером ткани. Под чисто условным флером.
Когда она добралась до предпоследней ступеньки, сделала неожиданный кульбит, и Кеба едва сдержал стон блаженства. До этого она спускалась, как нормальные люди - лицом к лестнице. А тут вдруг по каким-то соображениям решила попробовать другой способ: спиной к лестнице, лицом к подстраховщику. Видимо, чтоб не оказаться в последний момент 'к лесу задом'. То есть к Кебе. Юбка распахнулась колоколом, зацепившись за его голову, и он нежданно-негаданно уткнулся носом в эти самые белые трусики, которые и трусиками-то не назовешь.
Маринка ахнула, резко дернув платье и одновременно соскакивая на пол. Однако места для маневра не оставалось - впереди Кеба, сзади лестница. Подол повис на последней перекладине, обнажив аппетитную, едва прикрытую стрингами попку.
Они стояли так целую вечность. Маринка не замечала, что задняя часть юбки, мягко говоря, находится не на месте. Или замечала, но было наплевать на это? Докапываться до истины не хотелось. Куда приятнее просто держать ее в объятиях - одна рука прокралась под ткань и застыла на талии, другая покоилась на трусиках, но они не мешали - напротив, придавали пикантности и даже трепетности.
Гена ощущал под руками ее горячую кожу, и волна возбуждения, не покидавшая его с момента появления Казанцевой на пороге, достигла апогея. До этого ему еще как-то удавалось подавить желание, по крайней мере, не позволить ему полностью овладеть сознанием. Теперь же, когда Маринка затаилась в его руках, дыша прерывисто, точно так же, как он сам, желая близости, Кеба совсем потерял голову.
Забылась Ольга. Забылось, что он не дома, а на работе. Что двери каморки не только не заперты на ключ, а и вовсе распахнуты настежь.
Была только она. Гена притянул ее к себе, прижался пахом к Маринкиному животу. Как жаль, что юбка задралась только сзади, и он не может прижаться к голому ее телу. Но ткань совсем тоненькая, что ее можно не брать в расчет. Можно, конечно, самому задрать подол, но как оторвать от нее руки, как?
В этот миг ему даже не было необходимости обладать Маринкой в полном смысле слова - достаточно было прижиматься к ней через ткань ее платья и своих тренировочных брюк. Казалось, стоит ей шевельнуться - и он, как мальчишка, опозорится, 'сдуется' от одного прикосновения женской юбки.
Она застыла, как изваяние, не смея шелохнуться. Даже дыхание затаила. Чувствовала, как уперлось в живот нечто большое и твердое, чувствовала горячие руки на обнаженном теле, и даже не удивлялась - как же так, когда посмел залезть под юбку? От несусветного, животного влечения распирало даже горло, не говоря о других, более предназначенных для этого органах.
Впервые в жизни Марина почувствовала настолько непреодолимое влечение. Правда, большим опытом в делах амурных похвастать не могла: кроме Арнольдика, сравнивать Кебу было решительно не с кем. Но, если Арнольдика она любила, и с удовольствием отдавалась ему именно по причине неземной своей любви, в данном случае о любви и речи не было - одна сплошная животная страсть.
Да и какая любовь? К кому? Это же Кеба, переходный красный вымпел. Преподаватель физической культуры. Культуры, между прочим, а не техники секса!
Мало того, что преподаватель. Мало того, что наслышана была Марина о его сексуальной неразборчивости. Так ведь еще и Ольгин жених! Вот ведь подлец, вот ведь мерзавец! В одно мгновенье подтвердились все многочисленные сплетни о кобелятской сущности физрука. Вспомнились Ольгины слова: