Аннотация: Взгляд на историю России XX-XXI века через призму трех поколений одной семьи.
ДЕДА ВАНЯ
- Уважаемые пассажиры, осторожно, двери закрываются! Наш поезд следует по маршруту Хабаровск - Вяземский. Следующая станция - Красная речка, - объявил не вполне внятный голос машиниста, и электричка, тяжко вздохнув над нелёгкой судьбой, тронулась в путь. Хабаровск - славный город. Пожалуй, лучший на Дальнем Востоке. Чем-то напоминает Санкт-Петербург, но расположенный на семи большущих холмах. Аккуратный, выдержанный в стиле умеренной классики с небольшой примесью модерна. Неплохие дороги, плитка на тротуарах, клумбы на каждом шагу, чистота кругом... А какая набережная, а девушки! Красивые девушки улыбаются тут и там, даже приветливо машут... Точнее, это одна и та же девушка, только при каждой новой встрече у неё новое платье и новая причёска... но те же ножки спортсменки-бегуньи, та же фигурка - песочные часы... На людей в Хабаровске вообще приятно смотреть - в большинстве своём они молоды и красивы, ведь это город молодёжи. Здесь полно вузов, поэтому со всех углов Дальнего Востока сюда в поисках корочек и, возможно, знаний стекаются тысячи мальчиков и девочек. Многие из них тут же влюбляются, чуть погодя заводят семьи, рожают детей... Ни в одном городе я не видел столько счастливых молодых семей с колясками. Только в двух городах России, где я побывал, не ощущается, что страна переживает демографический кризис - в Москве и Хабаровске. В Хабаровске много рожают, а в Москве... там тупо много народу. Ещё в Хабаровске как будто чуть меньше пофигизма, чем в остальных городах России. Видно, эманация пофигень-травы из песен Шаова сюда ещё не добралась. Вот ехал я в автобусе. Прямо передо мной - табличка, крупными буквами: "Распитие спиртных напитков в автобусе строго запрещено!" Тут заходит индивид, - как водится, с лампасами то ли от "Найк", то ли от "Адидас". В руке стакан с янтарным напитком, и это не квас. Отхлёбывает. Я бы и внимания не обратил. Какое мне дело? Но другие пассажиры разбираться не стали и в едином порыве негодования насели на бедолагу. Пришлось тому спешно ретироваться, расплёскивая по пути своё пенное пойло. В Благовещенске или в Москве такого не увидишь. В тот момент я подумал, если бы Дальний Восток послал Москву куда подальше, что, несомненно, способствовало бы ему премного к украшению, и образовал республику во главе с Хабаровском, я бы тут жил. Честное слово.
Поезд бежал по стальной колее, за окном тянулись леса и поля нашей необъятной страны. Вот уж действительно подобрали эпитет - необъятная. Просиди хоть вечность, точнее ничего не придумаешь. Примерно год назад Дмитрий Анатольевич устроил саммит в одном и городов центральной России, на что делегаты из Европы горько жаловались - мол, изверг вы, четыре часа в самолёте томиться заставили. "То ли ещё будет!" - сказал рулевой и назначил следующую встречу во Владивостоке. Что ни говори, а для европейцев мы навсегда останемся дикой Скифией, сказочной Гипербореей. Совсем другое видение мира. Взять хотя бы простую воду из-под крана - в Германии её берегут, буквально каждую каплю считают, а в Амурской области, которая, кстати, больше Германии на четыре тысячи кв. километров, могут забыть закрыть кран и уйти на работу, затопив при этом к чертям соседей снизу. А потом ругаем друг друга. Они кричат: зажрались; мы в ответ: скупердяи...
Ехали мы с отцом, как водится, на деревню к дедушке. Деревня была Дормидонтовка, а дедушку звали Ваня. Давно, лет десять назад, когда я напоминал одуванчик, такие поездки, как эта, были для нас чем-то вроде традиции. Из Благовещенска сперва в Хабаровск - там мы жили у папиной сестры Люды. Непременная культурная программа: все музеи и памятники, набережная, потом папа покупал мне книжку в "Книжном мире" рядом с площадью и диск с игрой. Книжку я съедал за один вечер, а потом неделю голодными глазами разглядывал цветастую упаковку игры, ибо компьютеры были еще слишком тяжелыми, чтоб таскать их с собой в рюкзаке, и "погамать" было не на чем. Потом Хабаровск оставался позади, и мы ехали в Дормидонтовку (станцию назвали так в честь инженера Дормидонтова, строившего этот участок дороги ещё при Николае II). Здесь почти каждый день мы ходили купаться на Подхорёнок, небольшую речушку, приток Хора, укрывшуюся в зарослях ивняка, парились в бане, так, "чтоб мясо от костей отстало", ели большущие красные клубничины прямо с грядки, папа мастерил мне деревянные мечи и учил кататься на велосипеде... У деда Вани был новенький синий "Урал", несколько великоватый для меня, но годный. Папа сажал меня в седло и бежал сзади, толкая багажник. Потом один раз вдруг отпустил, и я метров двести по прямой проехал без чьей-либо помощи. Естественно, когда понял, что меня ничто не удерживает, жутко испугался и улетел в канаву. Зато научился кататься, правда, ненадолго. Мне было лет восемь-девять. Неделю прогонял с отцом по плохому дормидонтовскому асфальту, после чего меня вдруг сбил мотоциклист, почему-то решивший, что я уступлю ему дорогу. Я дорогу не уступил, и на этом закончился мой опыт велосипедиста. Заново кататься я научился лет через десять. Думаете, много потерял? Ничуть. Всё удовольствие с лихвой возвратилось, когда я впервые промчал по родному двору. Помните тот свой первый полёт? А я помню.
Деда Ваня встречал нас на станции, оперевшись на свой старенький велосипед, прослуживший уже не один десяток лет. На лице его играла довольная стариковская улыбка с прищуром. С нашей последней встречи дед, казалось, стал ниже ростом, и я уже возвышался над ним на полголовы. Морщины на его загорелом, словно вытесанном из осины лице, стали ещё глубже. Но рукопожатие огромной, как лопата, покрытой многолетними мозолями крестьянской ладони, увитой лианами вздувшихся вен, осталось стальным. В июне деду исполнилось восемьдесят три. - Ну здорово, родня! Давно не виделись!
Родился деда Ваня 15 июня 1928 года в деревне Верхняя Потка Черновского района Пермской области, которая тогда ещё называлась Молотовской (вплоть до 1956 года, когда к власти пришёл Хрущёв, отстранив Маленкова, Кагановича и Молотова). Родители Вани были крепкие середняки-крестьяне, полностью обеспечивали себя и ни от кого не зависели. Когда деду было три года, семью постигло несчастье - началась коллективизация. Большевики чумой прошлись по деревням, под красным знаменем социализма забирая у крестьян всё, что у них было ценного. У моих предков увели корову - единственную возможность прокормиться. Не зная, как спасти от голодной смерти троих детей - у Вани было две сестры, старшая Зоя и младшая Клава, - мать моего деда сошла с ума. Из-за этого деда Ваня никогда не был коммунистом - за мать он был на красных "крепко злой". Отцу Вани, Василию Степановичу, огромному, богатырского сложения мужику, волей-неволей пришлось вступить в колхоз, где он работал кузнецом, ковал подковы, лемеха для плугов, косы, серпы и прочий инвентарь. Ваниного деда по отцу звали Степан Терентьевич. Он был хлеборобом. Деда Ваня описывал его, как среднего роста крепко сложенного мужчину, тяжко работавшего до самых преклонных лет. Когда Степану Терентьевичу было около семидесяти трёх - было это в 1935 или в 1936 году, - он пошёл жать хлеб в поле, перед этим напившись в погребе ледяного квасу. Под палящим солнцем у него произошёл заворот кишок. Мой прапрадед катался по земле от боли и выл. Василий повёз его в больницу за пятьдесят вёрст от деревни, но увы, медицина тогда была не на высоте, врачи ничего не смогли сделать, и Степан Терентьевич скончался в страшных мучениях. Деда Ваня мало мне про него рассказывал, упомнил лишь один случай. Как-то раз они с дедом Степаном шли по полю. Маленький Ваня бежал, нахлобучив на глаза шапку, и не видел ничего перед собой. У Степана за пояс был заткнут небольшой, но очень острый топор. Ваня поскользнулся, упал и напоролся носом прямо на лезвие. Сталь оставила глубочайший порез, кончик носа Вани болтался буквально на небольшой ленточке плоти. Уж не знаю как, но нос Ване вылечили. Правда остался на всю жизнь шрам-насечка, придававший характерному для мужчин Туровых мясистому носу ещё более картофельный вид.
К концу тридцатых городов страшный голод, терзавший Россию, немного отступил. Ваня в это время ходил в школу и помогал семье по хозяйству. Это были самые счастливые годы в его жизни. То было затишье перед бурей. 22 июня 1941-го на нас напали нацисты, и детство Вани кончилось. Ему суждено было окончить всего лишь семь классов, на этом его образование завершилось. Василию Степановичу прислали повестку на фронт. Ваню разбудили рано утром, и отец попросил проводить его до станции. Перед самым расставанием Василий заключил сына в стальные объятья, поцеловал, пообещал писать и уехал. Ваня остался единственным мужчиной в семье. Было ему тринадцать лет. Следующие тяжких четыре года войны Ваня сутками возил на телеге зерно из колхоза Зяблы-Мостовая в Черновское (60 км) и в Верещагино (80 км). Слова "Всё для фронта, всё для победы" стали смыслом жизни. От Василия Степановича периодически приходили письма. Он попал на Северный фронт, под Старую Руссу, где велись ожесточённые бои и где русских позже взяли в котёл и разбили. Писал о том, что видел во время наступления разорённые немцами русские деревни, где на пепелище дымились лишь обугленные печные трубы да раскачивались на ветру повешенные... Однажды в семью Вани пришло письмо, что Василий Степанович был тяжело ранен в бою, и его везут в госпиталь. Это было последнее, что Ваня слышал об отце. По дороге тот пропал без вести, не осталось ни очевидцев, ни документов - ничего. Всё, что сохранилось в напоминание о моем прадеде - это строчка "Туров В. С." на памятнике героям Великой Отечественной при въезде в Дормидонтовку...
За ужином деда Ваня сидел и вспоминал:
- Были в то время в нашем колхозе трое ребят. Все двадцать третьего года рождения, то бишь им, как тебе, - сказал он, глядя на меня из-под низких седых бровей, - к началу войны было по девятнадцать. Вот и представь. Взяли они тогда телегу на троих и поехали к реке рыбу ловить. А немец тогда к самому Сталинграду валил, вот их прямо по дороге и загребли - и на фронт, в самое пекло. Даже домой не дали зайти. И вот они все втроём под Сталинградом и сгинули. Я даже сейчас помню, как их звали... Один - сосед мой, Черепанов Григорий Иванович был, другой сосед чуть подальше жил, Бочкарёв Пётр Моисеевич звали, и третий - Хомяков Дмитрий Ильич. Вот и всё.
- Дай бог мне такую память в восемьдесят три, - сказал отец, сидевший рядом.
- Вот какое время было, - мрачно кивал дед. - Думаешь, так просто победа досталась, чтобы вам, молодым, сейчас хорошо жилось? Ан нет. Много людей полегло, сгинуло. Страшно. "Пётр Моисеевич, - думал я, - Дмитрий Ильич... Ярослав Александрович..."
На наш ужин покушались мухи.
- А что было потом? После войны? - спросил я, жалея, что нет газеты.
- А-ась? - переспросил дед. Он был глуховат.
- Что было потом, спрашиваю! - терпеливо прокричал я ему на ухо.
- Потом? Потом опять голод был! Страшное дело. А чего ты хотишь, когда разруха кругом? Работали на колхозе за трудодни, за палочки. Денег не видали, во как. Голодали. До того доходило, что пацанами в поле лазали, колоски с земли собирали и ели, прямо так, с шелухой. Звали меня на тракториста учиться в школу за пятьдесят вёрст от колхоза. Пробыл я там с полгода, потом убёг. Да и все поразбежались - с голодухи какая учёба? В сорок девятом году забрали меня в армию служить на три года. Привезли в Эстонскую ССР на остров Хийумаа, рядом с ним ещё один побольше - Сааремаа, - дед, произнося эти долгие "аа", издавал забавный блеющий звук и ритмично кивал головой. - Там я и присягу принял, и службу нёс - охранял границу. До ефрейтора дослужился.
- Ефрейтор - это, значит, командир отделения?
- Какой там! - махнул рукой деда Ваня.
- Командир отделения - сержант, - поправил отец. - А ефрейтор... это ефрейтор. Просто порученец. Хороший, исполнительный солдат.
- Вот так и служил. Давали нам в месяц жалование - тридцать восемь рублей. Но это совсем недолго было. Обязали нас потом половину довольства государству в долг сдавать. Так и получали - девятнадцать рублей ноль-ноль копеек. А чего ты на эти девятнадцать рублей купишь? Так, побаловаться - сигареты в магазине взять али конфеты какие, леденцы... Я некурящий был, а вот кто курил, те, в основном, на сигареты. Были и такие, кто не половину, а все жалование государству в долг сдавал. Так и платили, бараны, тридцать восемь рублей коммунистам, а сами без денег ходили. Их сразу, ха-ха, на стеночку, в красный уголок, подпись: "Ими гордится часть!" Они и рады...
Мне в голову неотвратимо лез Оруэлл.
- А что же, деда, отдали вам долг потом коммунисты?
- Ась?
- Долг возвратили вам потом?!!
- Да какой там! - замахал руками-лопатами дед. - Как за- брали, так и с концами!
- Незначительную часть долга населению вернули в 1990 году ценными бумагами, - пояснил отец. - А так это был самый на- стоящий грабёж.
- Дед, а были у вас на службе случаи какие-нибудь интересные?
- А как же? Бы-ыли. Много было. Очень много. Всего и не упомнишь.
- Расскажи.
- А чего рассказывать-то? Вот хотя бы один случай тебе рас- скажу. Был у нас такой рядовой Носков, уж не припомню, как звали. Я с ним несколько раз в дозоре был. Так вот, он среди местного населения эстонку поприметил и стал к ней захаживать тайком. Ну ты сам понимаешь, - дед игриво прищурился, и что-то подсказало мне, что он и сам пару раз того... - А тогда дисциплина у-у какая была. Строгая! Что ты! С женщиной?! Нельзя!!! - и дед так страшно рубанул воздух своей ладонью-лопатой, что мне сразу стало ясно: и правда нельзя. - Солдаты об этом давно прознали, да старшим не говорил никто, фискал не было. А Носков сам дурак оказался, задержался у бабы у той, офицеры: где Носков? Глядь - нет Носкова! Ну едрить твою в дышло! Проследили и прямо его у бабы на дому и взяли. Ну, естественна, на гауптвахту. Повели в соседнюю часть - килóметров шестьдесят будет. Приставили двух парнишек к нему. Первый постарше был. Бурят. Ну, в смысле, из Бурятии парень-то был. - Я кивнул. - А второй помладше. Колькой звали. Кольке винтовку со штыком дали, у бурята ППШ был...
- Пистолет-пулемёт Шахова, - вставил папа.
- Какого Шахова?! Шпагина! Пистолет-пулемёт Шпагина. С круглым барабаном такой. Я с ним долго очень ходил, хорошо это оружие знаю. Я вообще хорошо стрелял. На стрельбе мне когда семь патронов давали и три щита ставили - метров двести, я все три поражал и ещё четыре патрона назад возвращал. Во как! А ещё на танке служил недолго - наводчиком был, тоже не прома- хивался.
- Так что там с Носковым-то было?
- А-ась?
- С Носковым что стало?!!
- А с Носковым во какая штука приключилась... Он в сапоге в кирзовом с собой финку таскал. А никто не знал.
- Подлец... - сказал папа.
- А ему, окромя жалования, ещё из дому деньги от матери приходили, он их вот здесь, в гимнастёрке, держал, - Ваня по- хлопал себя по груди. - Сорвали с него погоны и повели. Пока шли, он этих двух конвоиров соблазнил выпить в лесочке. А тогда июль был, день ещё такой жаркий, солнце палит. Зашли они по дороге в магазин, купили водочки, закуски - огурки там, помидорки, лучок... И устроились во лесочке, недалеко от дороги.
- Сволочь, - качал головой папа, которому, судя по всему, эта история была знакома.
- Когда поймали парня у бабы его, он-то, бедняга, перепугался, что с ним дальше будет, думал, под суд отправят, и бежать решил. Ну вот, пока пили, Носков сначала бурята ножом заколол, как свинью, а тот как завизжит! Колька перепугался, в лес побежал, а убивец-то его в спину из ППШ тра-та-та-та-та! - дед очень живописно изобразил стрельбу из автомата. - Потом ещё подбежал и, как барану, по горлу ножиком - вжик! - дед ещё живописнее изобразил, как барану режут горло. - Это всё следствие потом выяснило, как он товарищей убивал.
- Подонок, - проговорил отец. - Ну посидел бы на "губе" дней десять, не расстреляли же бы его...
- Тогда, Саша, советскую власть все ох как боялись. Страшное время было, суровое. Страна в разрухе была, расслабляться некогда.
- И что дальше было?
- А дальше он вот что придумал - прострелил себе вот тут мякоть на ноге из автомата, дохромал до местной деревушки и всем сказал, что на них разбойники напали, конвоиров убили, а сам он убёг. В то время же как было? На Украине по лесам эти, бандеры шастали, так вот, в Эстонии тоже свои были. Освободительные силы, лесные братья. По всей стране, по всем республикам страшное сопротивление советской власти было. Не любили коммунистов, ох как не любили! До войны ещё муж сестры моей матери как-то вёз сено на телеге, а телега скрипит противно так. А солидолу нет смазать. А там до этого коровы по дороге прошли, за собой ходили жидким. Вот дядька мой взял, жидким-то колесо смазал, его увидели, спрашивают: "Чегой-то ты, уважаемый, делаешь?" А он им и отвечает: "Какая власть, такая и мазь!" Представляешь? Люди услышали, кто-то съездил в Тоцкое, в сельсовет донесли. Расстреляли моего дядьку, за слова расстреляли. Страшное было время.
- А Носкову что же - поверили?
- Не знаю. Но крестьяне его к нам в часть воротили. Я как щас помню, стоял тогда на вышке в карауле. Гляжу, Носкова ведут, конвоиров нет старых. Он свою историю с разбойниками повторил. Тут приехали из центра офицеры с собаками, показывай, говорят, как всё дело было. Привёл он их на то место, бурят там убитый лежал, а вот Кольки труп пропал. Три дня его потом искали, нашли в километре от этого места. Как он там оказался, чёрт его знает. Провели следственный эксперимент, тут Носков на своём вранье и засыпался. Двадцать пять лет дали, четвертак, то бишь - высшая мера наказания. Смертную казнь после войны ж отменили. Много всего было, ох, много...
Помолчали немного.
- Или вот ещё случай, тоже при мне был, - нарушил молчание дед. - Послали двоих рядовых в ночной дозор, четыре часа то бишь берег патрулировать, с полуночи до четырёх. Обмундирование дали, как полагается, - одному ППШ, другому винтовку со штыком, ракетницу - чтобы сигнал подавать. У одного две гранаты было РГД-3. Ну они, видимо, утомились, прилегли на бережку да и уснули. Через час будят их майор и лейтенант: вставайте, пошли, мол, с нами. А уснуть в дозоре - это тебе не шуточки. А ну враг как раз границу перейти решил? Вот один из этих дозорных до того суда испугался, что другому говорит: ты, мол, держись от меня подальше, а сам в гранату запал вставил и сам себя подзорвал. Прямо вот так к груди приложил, и бах! Нету. - Я сглотнул. Любовь к живописным подробностям деда начала меня настораживать. - Что делать? Прям тут и зарыли как собаку. Ни памяти о нём, ни весточки родным, ничего. Вот какое суровое время было, - дед поднял деревянный палец к потолку.
- Жизнь человеческая в те годы совсем ничего не стоила, - мрачно кивал отец. - Человек не личностью был, а сошкой мелкой. Разменной монетой. - Потом помолчал немного и добавил: - Порочная система. Порочная...
"Ах, время, советское время... Как вспомнишь - и в сердце тепло! И чешешь задумчиво темя: куда ж это время ушло? Нас утро встречало прохладой, вставала со славой страна... Чего ж нам ещё было надо? Какого, простите, рожна?" Эти строчки из Шаова давно не дают мне покоя. Прямо в лоб: хорошо было жить при Советском Союзе? Мне этого никогда не узнать - я родился в девяносто втором... Казалось бы, мне ли задаваться таким вопросом? Учусь в прекрасном вузе, семья зарабатывает столько, чтобы ни в чём не нуждаться, незачем опасаться, что ночью приедет "воронок" и суровые дяди в коже найдут в шкафу Булгакова или Солженицына... Чего же я плачу? Месяц назад, 12 июня, страна отмечала День России - в этот день была подписана бумага о нашем суверенитете. Как кто-то сказал тогда - "о независимости хрен знает от чего". Действительно, от чего? Мы были вторым центром Вселенной, вторым пупом Земли. Это сейчас в газетах пишут, что мы живём в оккупированной стране... Тогда, 12-го числа, у многих добрых и умных людей были откровенно мрачные лица. Погибла Империя... Ах, вот бы вернуться в Империю Зла, что столько хорошего мне принесла... Как-то на семинаре по логике преподавательница припомнила слова своей матери: "Если бы не Октябрьская революция, ты бы сейчас пасла гусей, а так ты преподаёшь философию в престижном институте". С другой стороны, если бы не революция 1991 года, не видать бы мне этого института, как своих ушей - до этого момента там училась лишь партийная молодёжь... Сказать спасибо Ельцину? А что, и скажу. Спасибо, Ельцин!
- Дед, а как ты к Ельцину относишься? - спросил я.
- К Ельцину? Хороший был мужик, работящий. Я за него голосовал, - сказал дед и удовлетворённо закивал, словно отдавая этим кивком долг Родине. - Он был первым строителем Свердловской области, первым секретарём Свердловского комитета...
- Ну это всё понятно, - перебил я. - Почему он тебе нравится? Что лично тебе он сделал хорошего?
- Как что? - деда Ваня искренне удивлялся моим странным вопросам. - Ельцин свободу людям дал! Его и хоронили с такими почестями! Я по телевизору смотрел. Не каждого так хоронят, значит, заслужил человек.
Бороться с его логикой было бессмысленно.
- Хорошо, дед Вань. Вот ты говоришь, свободу дал. А что такое свобода?
- Как - что?!! - дед аж рот раскрыл. - Неужели ты не понимаешь?! Ты уже столько в Москве учишься - и до сих пор не знаешь, что такое свобода?!
- Да, не научили меня, дед, - сказал я. - Ты уж прости. Объясни мне.
- Свобода - это когда ты можешь делать, что захочешь! Говорить, что хочешь! Критиковать, кого хочешь! Про свободу слова, свободу печати слыхал?
"Что же ты не пожинаешь плоды свободы, мцыри?" - хотел спросить я, но вместо этого спросил:
- А к чему тебе, дед, свобода печати? Ты что же, фельетоны, сатиру пишешь?
- Ась? Что ты сказал?
- Ничего, дед Вань. Хорошо курицу прожарил, молодец, - сказал я, проглатывая кусок.
- Да ты ешь, внучок, ешь! - закивал довольный дед. - Не- бось, дома так не покормят.
Открыл я давеча местный орган общественной мысли, имя ему "Вяземские вести". На первой полосе фотография детей на велосипедах и прогноз погоды. Потом советы по уходу за огородом, обещания повысить пенсии и увеличить материнский капитал, материал про выборы в местную ячейку партии "Единая Россия". Далее колонка происшествий: подвыпивший мужик украл у соседа телегу с бидоном и пропил; по пьянке подрались муж с женой, у мужа два лёгких ножевых ранения, которые сама же жена и обработала до прибытия врача; и, наконец, в состоянии алкогольного опьянения водителем сбит мальчик-велосипедист - отделался лёгким испугом. В конце газеты - небольшая афиша, программа передач, объявления, реклама и прочие кроссворды. Хотел уж было "порадоваться" за процветание свободы слова в Вяземском районе, как вдруг наткнулся на статью некоего товарища А. А. Панченко с греющим душу кухонным заголовком "Мы все заложники системы". Смысл статьи сводился к тому, что фермер жаловался на отсутствие материальной помощи от государства, обнищание сельскохозяйственного сектора экономики в стране, мол, исконно русский продукт - картошку - и ту уже в Китае закупаем. Речи Путина и Медведева Панченко назвал популистскими и заявил, что на 100 процентов согласен с программой коммунистической партии. При советской власти "столько было денег, что даже не успевали и не могли их вовремя освоить. Сегодня желание освоить присутствует, но нет средств". Что же, выходит, когда деньги были, не было желания? Занятно. Впрочем, это так, к слову. Главное - вот оно! Живое проявление свободы слова, так сказать, на местах! Вот чего народ так желал - чтобы разрешили ругать власть! Теперь-то уж можно всласть накричаться и накритиковаться в газете, никто слова не скажет. Только вот денег теперь нет, пахать не на чем, негде и не для кого - поставщик охотнее закупит китайскую картошку, она, во-первых, дешевле выйдет, во-вторых, её специально помоют, упакуют и сбоку бантиком повяжут. Красота. И дедушка мой здесь - наинагляднейший пример. Человек имеет семь классов образования, и свобода слова ему - как султану Брунея валенки. Но ведь хочется на кухне-то потрындеть! И плевать, что завод, на котором держалась вся Дормидонтовка, после развала Союза приказал долго жить. Плевать, что при Советах в деревне жило три тысячи человек (и население росло!), было два детских сада, куча магазинов, отличная баня, куда даже с соседних деревень попариться ездили, мост через реку, чтобы люди могли ездить в поле и сажать картошку, а сейчас тут едва наберётся тысяча человек, а все вышеназванное лежит в руинах. Главное - свобода!
Профессор Преображенский говорил: "Что это такое, ваша разруха? Старуха с клюкой?" Да, это старуха. Я её видел, когда ездил на завод. Она уродливая и горбатая, у неё гнилые зубы и маленькие маслянистые злобные глазки. Встретилась она мне, когда я блуждал среди руин главного распилочного комбината. Раньше тут было градообразующее предприятие, дававшее тысячу рабочих мест. Теперь - отличная площадка для съёмок фильмов ужасов. Надо мной, словно зубы дракона, нависали обломки стен. Тут и там курганами высились груды битого красного кирпича. При всём моём воображении я не смог представить, что тут когда-то работали люди. Здесь я и встретил разруху. - Чего тебе надо? - спросила она. - Посмотреть... - Ну, пойдём...
И пошли мы рука об руку. - А здесь у нас был мост, - показывала разруха на затянутую ряской заводь. - Сейчас от него не осталось даже столбов - всё растащили... Вон там был ещё один заводской цех, сейчас тоже пустырь... А вот тут, видишь фундамент остался? Это детский сад... - разруха говорила что-то ещё, но я уже не слушал. Я думал. Как это было? В девяносто первом... Завод ещё дышал чёрным дымом, на последнем издыхании грыз могучие корабельные сосны. Каждый день сюда приходили небритые, смуглые мужчины, надевали комбинезоны, защитные очки и работали - под скрежет и вой пил нажимали кнопки и дёргали рычаги, возили тачками стружку, опилки, чинили станки, грузили лес... А рядом в офисе сидели мужчины без щетины, не такие смуглые и в белых рубашках. Писали отчёты, рассчитывали дебет и кредит. На стене висел портрет Горбачёва, шумно работал вентилятор... И вдруг - весть. Советской власти больше нет. Союза - тоже. Растерянность. Кто виноват? Что делать? Не исключено, что поначалу даже работали. Не из сознательности, а скорее по привычке. Или по инерции - как угодно. Потом внезапно кто-то украл. Этот кто-то воровал и раньше, на это смотрели сквозь пальцы, но теперь, в острый миг безвластия, факт воровства подействовал, как действует на русского человека халява. Позабыв отца и мать, воровать бросились многие. Что сошло одному, позволено всем. Кто из нас не стоял в очереди? Все стояли. И я стоял. Не помню за чем. За какой-то бумажкой или бесплатным сыром. Помню, как пытался соблюдать очерёдность, быть интеллигентным. Но когда впереди меня пролез какой-то нахал, от очереди не осталось и следа. Возобладал закон силы. Задние насели на передних, передние рванулись вперёд. Пришлось выживать. Я-таки достал тот сыр. Но прежде был вынужден пару раз грубо пихнуть кого- то локтем - ей-Богу, не хотел! - выслушать в свой адрес несколько нелицеприятных эпитетов и распороть рубашку по шву. В мире наглецов локти отрастают как-то сами собой. Та же история была и с заводом. Каждый пилил то, до чего мог дотянуться. Рабочие - инвентарь, сырьё; администрация - бюджет. Когда от завода остался только голый скелет, начали растаскивать само здание. Сначала унесли то, что можно было легко оторвать - трубы, батареи, сантехнику. И если при этом на лицах ещё сохранялся какой-то стыдливый румянец, то потом, когда дошло дело до стен, рушить стали уже открыто и нагло. Вся наша Россия - как этот завод. Такова цена, заплаченная народом за то, чтобы товарищ А. А. Панченко мог опубликовать свою гневную статью. Цена свободы.
Пару дней спустя у магазина хозтоваров мы с отцом снова встретили разруху. На этот раз она явилась в виде женщины пятидесяти- шестидесяти лет, толстой, бурой от солнца и безобразной. - Люди добрые! - затянула она, скаля редкие пеньки подгнивших зубов. - Дайте денег. Ну хоть десять рублей! Чуть в стороне, присев на корточки и стыдливо пряча глаза, курила её товарка, девушка лет двадцати пяти. По беглому взгляду, брошенному в нашу сторону, я понял, что и она попросила бы, но стесняется. Пока. - Ну что вам, жалко, что ли?! - не отставала бабища. - Для бедной женщины пожалели, эх вы...
- Ладно-ладно, сейчас, - успокоил её папа. - Ярослав, у тебя есть? У меня только крупные... Покопавшись в карманах, я выгреб оттуда всю мелочь, что у меня была, и высыпал в раздутую чёрную ладошку. Баба сразу расцвела. На заплывших глазах её проступили слёзы. - Ой, спасибо вам, сынки! Вот спасибо, вот выручили! Трубы-то с утра горят, а я уж старая стала, не могу так... Дай, паренёк, я тебя поцелую! - и женщина потянулась ко мне, вытягивая серые губы трубочкой. Я стоял на крыльце, сделал шаг назад, оперевшись о перила, и едва не упал - перильные доски прогнили в труху и развалились от одного моего прикосновения. Так и не дотянувшись до меня, совсем неожиданно для нас с отцом да и для себя самой, баба разревелась. - Вы простите меня, старую, - тихонечко завыла она, усевшись прямо на землю и утирая слёзы, - что я к вам, как нищенка последняя... Я запилась, честно сознаюсь. Совсем запилась... Я ведь фельдшерицей раньше была, здесь в амбулатории работала, уколы ставила. Но я запилась... Простите меня. Товарка бывшей фельдшерицы прятала взгляд. Мы с отцом беспомощно переглянулись.
На обратном пути я всё думал об этой женщине. Как сложилась её судьба, почему она стала такой? Женщине было на вид лет шестьдесят, но не исключено, что по паспорту не стукнуло и сорока. На её долю не выпало ни ужасов коллективизации, ни страшного голода, ни горьких лет войны. Она родилась в одной из двух сильнейших стран мира во времена, когда солнце над Союзом стояло в зените. Как же так вышло, что много лет спустя она сидела на земле, утирая перед первыми встречными слёзы над своей загубленной судьбой? Допустим, её звали Надежда. Или Вера. Или Любовь. Родилась она здесь же, в Дормидонтовке, когда село ещё только разрасталось, а на горизонте разворачивались панорамы заманчивых перспектив. А может, приехала с семьёй издалека. Мать работала медсестрой в местной амбулатории. А может, и продавщицей в сельмаге. Отец-фронтовик, вернувшись из ада с медалью на груди, устроился на завод столяром. А может, он был главврач районной больницы... Всего этого мне никогда не узнать. Знаю только, что женщина та работала здесь фельдшерицей, ухаживала за больными, уколы ставила... Наверняка была симпатичной полноватой хохотушкой. Жила, работала, а потом вдруг... запилась. Не исключено, что было это уже после развала Союза. Когда погиб завод, когда начало мед- ленно задыхаться село, когда постный вкус безнадёги заполнил всё вокруг, лишив жизнь какого бы то ни было смысла. На что здесь, в Дормидонтовке, можно надеяться? Так и не найдя ответа, я предложил отцу вернуться в дом деда. Тот уже давно дожидался нас с прогулки.
После службы в армии жизнь потаскала Ваню по самым разным углам Союза - от Краснодарского края до Архангельской области. Был Ваня тогда круглый сирота, свободный, как ветер, и не было у него ничего, кроме золотых работящих рук. На одной из строек, куда дед прибыл по вербовке, познакомился он со своей будущей женой Валентиной. Заработав на стройках денег, вместе они отправились в неизвестность, в Хабаровский край, который приятель деда описывал, как землю обетованную - дескать, климат хорош, земля тучна, а в реках полным-полно рыбы. Молодые прибыли в село Мариинское на Нижнем Амуре, где за пару лет сумели нажить какое-то хозяйство. Однако в скором времени от обильных дождей случилось невиданное доселе наводнение. Дома были затоплены до самых крыш. Жителям Мариинского пришлось спасаться бегством. Иван Васильевич с женой Валентиной перебрались сюда, в Дормидонтовку, где обзавелись большим домом с немалым земельным участком и родили троих детей: двух девочек, Люду и Нину, и мальчика Сашу, их младшего братика - моего отца... До самой пенсии деда Ваня работал здесь же, в деревне, плотником. Он прожил добрую, честную жизнь, построив за неё немало домов, посадив не одно дерево и вырастив замечательное потомство. Но старость, коварный хищник, подкралась незаметно. В 2004 году умерла баба Валя. Дед тогда поехал в Хабаровск к дочери Люде. Его застигла непогода, и он остался ночевать в городе, не предупредив жену. Сердце бабы Вали не выдержало переживаний и остановилось. Деда Ваня остался один. Члены его потеряли былую силу и резвость, а такой широкий до этого мир сузился до пределов небольшого села.
- Раньше я вон как далеко за грибами пешком ходил! - мрачно кивал дед за столом. - А теперь почти никуда не хожу.
- Как ты живёшь тут без нас? - спросил я его.
- Как-как? Вот так и живу. Работы много, расслабляться некогда. Утром встану, завтрак себе сготовлю, поем, косу наточу, пойду косить. Там уже обед пора готовить. Посплю после обеда, в саду поработаю - время к ужину идёт. Потом телевизор посмотрю и спать ложусь. Так и день проходит.
- А зимой что делаешь, когда в саду работы нет? - Зимой печку топлю, снег лопатой разгребаю - до калитки, до сарая и до уборной. Работы много. Сам ведь знаешь, какие зимой дни короткие. Время, оно быстро идёт. Сам не замечаешь, как год за годом пролетают...
На приглашение приехать погостить деда Ваня сильно рассердился. - Ты что?! Они же тут всё растащут! Я их знаю. Одни жулики кругом, хлебом не корми, дай чего-нибудь стащить! - и Ваня принялся за долгую и богатую историю ограблений собственного дома. По его словам, отлучаться из дома более чем на сутки категорически противопоказано, так как о том, что хозяина нет дома, сразу становится известно всем от мала до велика в радиусе десяти километров, и всегда находится кто-то, кому захочется поживиться за чужой счёт.
"По мне, так лучше вырваться отсюда к родне, чем быть пленником четырёх стен", - подумал я, но вслух деду этого не сказал. Совсем скоро наступила пора прощаться. Перед отъездом мы с отцом пытались научить Ваню пользоваться мобильным телефоном. Без толку. Корабль прогресса проплыл мимо, оставив моего деда за бортом. - Не люблю я эти ваши штучки, - морщил низкие густые брови деда Ваня. - Не про меня это всё. Вы, вон, грамотные, вот и пользуйтесь. Да и слышу я похуже вашего. Бывает, звонит мне кто-то, я трубку снимаю, а что там в телефоне говорят, не разберу совсем...
Делать было нечего, и мы отправились на станцию.
- Теперь уже долго не увидимся, - сокрушался дед. - Опять буду один весь год. Дожидаться смерти буду, - последнее вырвалось у него помимо воли.
- Ну что ты, дед, - постарался подбодрить его я. - Ты у нас вон какой здоровый! Лет до ста ещё жить будешь! - Ваня только рукой махнул. Только потом до меня дошло, что прожить ещё семнадцать лет в одиночестве - это страшно.
Послышался гудок - на станцию Дормидонтовка прибывал поезд "Владивосток - Благовещенск". Мы с дедом обнялись. Я взглянул в это мягкое старческое лицо. Увидимся ли мы ещё? Так вышло, что проститься нам пришлось по разные стороны платформы. Мы с отцом - с одной, деда Ваня - с другой. Стуча колёсами и рыча, поезд отрезал нас друг от друга. Ввалившись с сумками в купе, мы с папой прильнули к окну, надеясь увидеть машущего нам рукой деда. Но там никого не было, платформа была пуста. Деда Ваня ушёл. Он не любил сантиментов.