Аннотация: Первая глава ненаписанного романа про возвращение в Прекрасную Россию Будущего детей русских эмигрантов.
Текст ниже задумывался как первая глава романа, так и не получившего окончательного названия (были варианты названий "Дети Карго" и "Мы вместе"). Если коротко, то это должен был быть роман про детей русских эмигрантов, которые возвращаются в обновленную Россию, объединившуюся с соседними государствами в Евразийский союз. Долго этот текст лежал в столе, но в связи с беспорядками в Штатах я о нем вспомнил и решил его опубликовать. Вернусь ли я когда-нибудь к работе над этим романом я не знаю.
ГЛАВА 1. ДОМОЙ
Макдональдс на Таймс Сквер закрывался. Прохожие глядели на это из-за заграждения со смесью тревоги и равнодушия. В воздухе не слышно было автомобильных гудков и музыки, как раньше, только гул ветра меж омертвевших небоскребов, увешанных гигантскими билбордами "Рекламное место сдаётся" и призывами "Сделаем Америку великой снова".
У огороженного входа в Макдональдс скучал флегматичный охранник, пустой взгляд его скользил по толпе. Я стоял в задних рядах и никак не мог понять, кого он мне напоминает, пока не заметил на вывеске размалеванное лицо клоуна МакДональда с его неуместной здесь и сейчас улыбкой. Неужели, он? Может, сын...
В толпе послышался гомон. Из дверей кафе, куда я раньше частенько забегал за чизбургерами и картошкой, вышел невысокий лысоватый мужчина в сером костюме и квадратных роговых очках в компании двух работников в желто-красной форме. На глазах у сотен зевак под гробовое молчание он запер дверь металлическим ключом, которые во многих развитых странах перестали использовать еще в двухтысячных, после чего передал его своему помощнику. Я узнал его, это был Тим Райнер, гендиректор североамериканского отделения сети Макдональдс. Он сделал шаг вперед к людям, и к нему сразу же протянулся десяток микрофонов городских и федеральных телеканалов.
− Господин Райнер, как же так? Что теперь будет с Макдональдсом? Ходят слухи о вашей переориентации на Евразийский союз, это правда? Как вы прокомментируете недавние массовые отравления наггетсами в штате Висконсин? − посыпались вопросы.
− Спокойно, спокойно, − откашлявшись, сказал он. − Ситуацию с отравлениями я пока не комментирую, расследование ведётся, виновные понесут наказание. Что до судьбы компании − несмотря на ощутимый удар, нанесенный нам "Теремком", "Крошкой-картошкой" и другими евразийскими брендами в первом квартале этого года, мы по-прежнему входим в десятку крупнейших игроков на рынке быстрого питания на североамериканском континенте, хочу вам об этом напомнить. В наши приоритеты входит поддержание высоких стандартов качества продукции, заданных еще сто лет назад нашими предшественниками, а также здоровая конкуренция в рамках всемирного антимонопольного законодательства. Конечно, сейчас мы переживаем не лучшие дни, но я уверен, это временно. Что касается переориентации на Евразийский союз, я считаю, об этом говорить пока рано. Отдельные виды нашей продукции пока не прошли сертифицирования в Вятском комитете здорового питания, который на настоящий момент является единственным надгосударственным органом, уполномоченным вводить и снимать запрет на ввоз полуфабрикатов на территорию Евразийского союза. Мы работаем над этим с нашими вятскими коллегами. На этом всё.
− Правда ли, что ваша компания находится на грани банкротства? Не постигнет ли Макдональдс печальная судьба KFC и Баскин Роббинс?
− Пока без комментариев. Подробнее на эти и многие другие вопросы я отвечу сегодня вечером в большом интервью каналу "Прекрасная Россия Будущего 1". Сейчас прошу меня извинить, − сухо сказал Райнер, проследовал через коридор из людей к своей машине, скрылся в кабине и уехал.
Шоу кончилось, и я, сунув руки в карманы рваных левайсов, побрел вверх по 41-й улице. Вдоль тротуара на корточках сидели чёрные в худи с натянутыми по глаза капюшонами. Их были десятки, и все они пялились на меня. Почти каждый что-нибудь продавал в надежде на редких туристов − брелоки и магниты в виде Статуи Свободы, затёртые вкладыши из старых номеров Playboy за 2017 год, марихуану. Некоторые просто жевали табак или кат, то и дело смачно плюясь себе под ноги. Я бы с радостью свернул на другую улицу, где их было поменьше, но это был самый короткий путь к городской библиотеке, куда я и направлялся.
− Эй, снежинка! Сегодня жарко! − окликнул меня один. − Не растаешь?
Глядя на оскал его белоснежных зубов и блеск маслянистых глазок, я поёжился. Ненавижу это черномазое хамло. Со времен Фергюссонской декларации они совсем распоясались. Ещё лет двадцать назад они тёрлись только в Гарлеме, но с тех пор, как Канье Уэст победил во втором туре президентских выборов, весь Нью-Йорк, включая Манхэттен превратился в один сплошной Гарлем. Куда ни плюнь − попадешь в обкуренного малолетку с пушкой и статусом неприкосновенности. При том, что мне ствол носить строго-настрого запретили, после того, как я набрал 59 из 100 при прохождении теста на толерантность. Всего-то одного балла не хватило. Мрачные пророчества старых республиканцев сбываются: белокожий американец-протестант стал вымирающим видом.
У Брайант-парка перед самой библиотекой мне пришлось немного задержаться из-за драки веганов-экстремистов и борцов за права антропофилов. Так теперь называют людей, употребляющих в пищу плоть своих родственников и сексуальных партнеров, если те не возражают против этого. Мой отец всегда их терпеть не мог и обзывал каннибалами и даже людоедами, но с тех пор, как ему впаяли огромный штраф за нетолерантное обращение и клевету, предпочитает помалкивать. Единственными, кто всерьез выступал против движения антропофилов в США, были веганы из экстремистской партии "Не ешь меня!", в некоторых южных штатах даже объявленной вне закона. Прямо на моих глазах в колонну людей в медицинских масках и с транспарантами "Христос был антропофилом!" со всех сторон полетели коктейли Молотова и куски тротуарной плитки. Послышались крики, несколько рослых парней в зелёных капюшонах с битами и сапёрскими лопатками бросились на демонстрантов и завязалась жестокая драка. Полиция, охранявшая шествие, благоразумно отошла в сторону. Чтобы меня, не дай бог, не приняли за вегана или антропофила, я спрятался за ближайшим мусорным контейнером, а потом перебежками очутился у одного из входов в главное здание Нью-Йоркской публичной библиотеки. Охранник поспешил закрыть за мной дверь и с обеспокоенным взглядом побежал досматривать шоу мониторах камер слежения.
На третьем этаже меня уже ждал Джейкоб Павлофф, профессор славистики, д.ф.н., PhD, у которого я вот уже год подрабатывал ассистентом. Это был высокий худой старик с почтенной лысиной и очень печальным лицом, которое то и дело озаряла не менее печальная, но добрая улыбка.
− Здравствуй, Надя, − сказал он мне по-английски с легким восточноевропейским акцентом. − Сегодня опять без приключений не обошлось?
− Веганы опять с этими... "человеколюбцами" схватились, − кивнул я, употребив русское слово.
− Мой Бог, что за безумие, что сталось с этой страной, − сокрушенно покачал головой Павлофф. − Помню, в 2011-м, когда я переезжал сюда из Санкт-Петербурга, здесь все было совсем иначе... Впрочем, то что этих, как ты их там назвал, бьют вегетарианцы, это даже хорошо. Я, конечно, не биолог, но мне всё это напоминает о принципах работы антител в больном организме... Только тс-с-с, я тебе этого не говорил. Не хочу публично извиняться за правду, как твой папа.
Я промолчал, разглядывая расставленные по кабинету коробки.
− Вот, решил кое-что забрать из книг, − грустно сказал профессор. − Я уезжаю, Надя, послезавтра.
− Куда? В Россию? − спросил я.
− Какой там, − махнул он рукой. − Туда мне путь заказан, в моей биографии слишком много хм... неоднозначных моментов.
− У вас?! Какие у вас могут быть пятна в биографии? − удивился я. Для меня профессор Павлофф был воплощением бескорыстия и доброты, он даже чёрных не презирал, безропотно отдавал им все деньги, когда его грабили в подворотне, и, говорят, по молодости даже слушал Снуп Догга.
− Много всего было, не упомнишь... Я был одним из идеологов движения белоленточников в 2011 году, сразу перед тем, как эмигрировать из России. Потом писал для "Медузы", с Галей Тимченко и Красильщиком дружили...
− Для "Медузы"?! Это та, которая в 2020-м... − от удивления у меня полезли глаза на лоб.
− Да, − горько кивнул профессор. − Я единственный автор "Медузы", оставшийся в живых после Ночи Болтливых Редакторов.
− Но ведь это же... невероятно! Почему вы мне раньше не говорили?
− Есть такие вещи, Надя, о которых не хочется вспоминать. Хоть забыть полностью и не получается. Взять хотя бы твое имя... Надя Алексеевич Лебедянский. Ты хоть знаешь, что тебя отец назвал в честь певицы и правозащитницы Надежды Толоконниковой? Украинская церковь её даже причислила к лику святых великомучеников, после того, как её...
− Да, я знаю, − сказал я мрачно. Не самый любимый факт моей биографии. − Папа мне рассказывал. Но куда же вы собираетесь?
− В Бразилию, на днях купил билет в Рио-де-Жанейро. Там сейчас одна из штаб-квартир БРИКС, им нужны хорошие слависты. А здесь меня больше ничего не держит, американская мечта умерла.
− А как же... как же я? − я не поверил бы ушам, если б услышал свой плаксивый голос со стороны. − Что же делать мне? Вы ведь не собираетесь брать меня с собой?
− Прости, мой юный друг, у меня хватило сбережений только на один билет, − сказал профессор, не глядя своему ученику в глаза. − Сам понимаешь, кризис, восточные санкции...
− Вы ведь знаете, что перед тем, как попасть к вам, я год не мог найти работу? После кризиса всё начало рушиться, одно время мы с отцом даже вынуждены были жить на пособие.
− Надя, я знаю, я знаю, − выражение глаз профессора становилось всё печальнее. − К сожалению, я совсем не могу тебе помочь, тебе придется самому найти выход... Ты молод, здоров, неплохо знаешь русский... Почему бы тебе не попытать счастье и не получить разрешение на работу в России?
− Мой отец − политический эмигрант. Думаете, в консульстве об этом забудут?
− У меня нет ответа на этот вопрос. Говорят, там теперь всё совсем по-другому. Попытаться в любом случае стоит, − вздохнул профессор. − Помоги мне, пожалуйста, упаковать вещи...
С лёгким чувством обреченности я взял со стола толковый словарь Ожегова и положил в коробку у входа.
Пучину сна разорвал, как всегда, звонок Ксении. Эта бестия никогда не давала ему забыться. Стоило раздолбанному локомотиву его жизни хотя бы ненадолго встать на прочные рельсы запоя, как из какой-то зияющей бездны возникал этот бесовский партизан и пускал его под откос. Ксения, Ксения... Чёрт же дёрнул его ляпнуть тогда, что он тоже любит русскую литературу и без ума от Гегеля... Или Гоголя? Не важно. Если вдуматься не так уж и без ума. А если быть совсем честным, то он и вовсе его никогда не понимал.
− Адриан, засоня ты эдакий, снова дрыхнешь без задних ног! − прозвенело в трубке, которую он едва нащупал, продрав глаза. − Ты проспишь так всю свою жизнь, точно тебе говорю!
Какой у неё милый русский акцент, он всегда слушал его и не мог наслушаться. Практически неуловимый, как у всех поздних переселенцев, но неизменный. Чуть гроссирующая "эр", словно мелкие камешки катятся по склону, слишком мягкие согласные, нет твёрдого приступа, и "э" она порой произносит как "е". Иностранцу таких нюансов, конечно, не уловить, но ему-то, "бравому саксонскому парню" как его в шутку величал этот неугомонный волчок, всё ясно, как день.
− Ещё же только двенадцать часов! − скосив глаза на настенные часы, которые давно пора было расколотить ножкой стула, сказал он. Сказал, как ему казалось, чётким и хорошо поставленным голосом. На деле просипел, как больная дворовая псина, которую разве что пристрелить. − Сколько раз говорил, не звони мне в такую рань!
− Ты что, опять пил?! − задохнулись в трубке. − Будь там, я сейчас приеду.
− Не надо, − собирался было простонать он, но прерывистые гудки остановили его. Лишние усилия. Он ненавидел их... Швырнуть трубку в дальний угол, как он обычно делал, и то не вышло, так что она просто выскользнула из ладони и шлёпнулась на пол.
Солнце уже палило вовсю. Белый потолок комнаты, которую он вот уже третий год снимал в пятиэтажке в двух шагах от Роза-Люксембург-Платц, уплывал в неведомые дали и терялся в вышине. Столь ранним утром апартаменты всегда казались ему неоправданно большими, просто гигантскими, тогда как сам он был неоправданно мелок и ничтожен среди этих бесконечных белых стен и потолка, недосягаемого в своём бегстве от пола.
Надо переехать, в сотый уже раз уже подумал он. Какого чёрта я переплачиваю лишний полтинник за эти ненужные кубометры, за это дурацкое чувство собственного ничтожества по утрам?
Ему опять предстояло совершить подвиг, в который раз уже, нечеловеческим усилием преодолеть самый страшных из пороков людских. Лень. Русские называют её матерью. Комичные бестии. Вспомнилась фраза из какого-то старого, ещё времён коммунистов русского фильма, который они смотрели в универе на паре по языку: "Я каждый день хожу на работу. Это, конечно, не подвиг, но что-то героическое в этом есть". Самое забавное было то, что фильм был про немецкого барона, в котором он не увидел ну ни капли немецкого. Кажется, Ксения этот фильм и приволокла. Она без ума от всего, что связано с Россией, даром, что уехала оттуда ещё ребёнком.
Безвольные плети рук и ног распластались едва ли не на километр, тяжёлые как чугунные болванки и мягкие, как тюки с ватой. Давай, свинья. Помнится, ты уже делал это раньше, кажется, ещё вчера. Сначала одну, потом вторую. Кажись, получается... Нет, тухляк, все связи оборваны, он будто звонит на другой конец страны, в какой-нибудь Фрайбург или Фюссен и слышит неутешительные гудки. Ноги не берут трубку, у рук уже второй день незаслуженный выходной. Молчание, бессильное и какое-то насмешливое, так молчат куклы в театре марионеток, тупо пялясь в пустоту нарисованными глазами. Толстая чёрная муха, что отсиживала волосатый зад где-то в безумной потолковой вышине, вдруг спикировала к нему на ладонь. Это он точно увидел, глаза ему пока ещё подчинялись. Зелёные фасеточные буркалы так и впялились в него с невообразимой тупостью. Наглые волосатые лапы с невозмутимой деловитостью советского лунохода топтали его запястья, а он этого даже не чувствовал, странно. Дерьмо, кажется, он отлежал руку. Как-то раз в "Бильде" он читал, что одному особо ленивому типу, пролежавшему на руке полдня, сделали ампутацию... Это подействовало.
Резко сев в кровати, он начал активно болтать левой рукой туда-сюда, активно растирая её правой ладонью. Мёртвая плоть оживала, соки жизни устремились по застоявшимся каналам, вот он уже понемногу шевелит пальцами, а вот рука уже снова его... Теперь надо встать.
Ух, лучше бы он этого не делал. Получилось примерно как в тех странных русских анекдотах про Штирлица, которого кто-то ударил в затылок на выходе из бара, и оказалось, что это был асфальт.
Он мотал головой до тех пор, пока из жёлто-красного сверкающего мира не начала проступать его комната. Заваленный нестиранными шмотками шкаф, раскрытый чемодан, валяющийся в углу с самого переезда, липкий стол с ноутбуком и тремя пепельницами, кресло... Оправившись от головокружения, он кое-как доплёлся до ванной, лишь чудом не задев ни одну из развалившихся на полу пузатых бутылок.
− Ну и рожа, − пробормотал он, глядя в зеркало. Больше всего, как неоднократно замечали друзья, он походил на большую лохматую чёрную собаку, чья жирная лоснящаяся шерсть давно свалялась и спуталась в многочисленные патлы. Сколько раз он давал зарок с понедельника отправиться в ближайшую цирюльню, чтобы какой-нибудь турок или расписной зеленовласый петушок с кольцами в носу сбрил эти надоевшие лохмы. Но лень, как он неоднократно отмечал, главный из человеческих пороков, был ему совсем не чужд.
Пока он орошал унитаз, дверь в ванную резко распахнулась, и выплюнула Пабло, его сожителя-испанца. Странно, хорошее ведь слово "сожитель". И почему эти русские всегда так странно улыбаются, когда он его употребляет?
− Ух, чувак, ты б хоть дверь запирал, − невозмутимо произнёс сосед по-английски, глядя, как Адриан застёгивает ширинку. Они всегда общались только по-английски, немецкого Пабло не знал. Да и не нужен, честно говоря, в Берлине немецкий. Немцев тут практически не осталось, одни берлинцы...
− А кого мне стесняться, тебя что ли?
− Нельзя быть настолько безразличным к окружающим. Твоя свобода заканчивается там, где начинается свобода других, − сказал Пабло, после чего выдавил на зубную щётку немного пасты и отправил в рот. Адриан хотел пошутить что-нибудь про пасту и национальность соседа, но ему было лень формулировать.
− Где ты понабрался этого ханжеского бреда? - сказал он. - Или ты уже с утра дунул того, чем приторговываешь по вечерам в Трептове?
В ответ испанец пробубнил нечто невразумительное, прополоскал рот и смачно сплюнул.
− Ни черта не понял, что ты сказал. Но в одном я уверен точно: тебе нужно меньше общаться с Ксенией она дурно на тебя влияет.
− Адриан, ты придурок, говорю, − сказал испанец. − Ксения − удивительная женщина. Спасибо, что познакомил нас. Знал бы ты, что она творит со мной в койке.
От мысли, что Пабло и Ксения спять друг с другом, Адриану вдруг стало грустно.
- Вообще, с тех пор, как мы начали встречаться, я чувствую разительные перемены в своей жизни, - продолжал испанец.
− Это какие, интересно?
− Да хотя бы то, что из моей комнаты навсегда пропали эти нескончаемые пивные бутылки, что ты тут вечно складируешь. Ещё я стал бриться практически каждый день, − Пабло поскрёб ногтями колючий подбородок. − Ксения терпеть не может, когда щетина.
− Ты безвозвратно утерян для общества, − пробормотал Адриан, размышляя, чистить ему сегодня зубы или нет.
− Я к нему возвращаюсь, а вот ты... Только не говори, что опять спал в одежде и этих уродских ботинках.
Слова застряли у Адриана в горле. Чёрт, он опять забыл вчера раздеться перед сном. Сколько раз уже он обещал себе не спать больше одетым, всё без толку.
− Кстати, она сейчас приедет, − сказал он зачем-то, разглядывая истоптанный мокрыми подошвами кафель. − Она мне звонила.
Пабло витиевато выругался по-испански и скрылся в квартире. Раздался звон в спешке выгребаемых бутылок, силуэт испанца с пакетами в руках мелькнул в коридоре.
− Чёрт, почему я всегда узнаю о приходе своей девушки от тебя? Это какая-то тотальная несправедливость, я не понимаю!
− Никто не понимает...
Пабло успел замести следы вчерашней попойки ровно в тот момент, когда раздался звонок в дверь. Звонили настойчиво.
− Иду-иду, − посмеиваясь про себя проговорил Адриан, отодвигая засов замка. Внезапно дверь резко распахнулась, но разглядеть, кто за ней был, он не успел − от сильной боли в глазах потемнело, а потолок поплыл куда-то вбок...
В себя Адриан пришел через несколько минут. Судя по лампе на потолке, он лежал на полу в своей комнате. Все тело ужасно болело. В фокус зрения медленно вплыла голова в чёрной маске с прорезями, тишину пронзил какой-то дикий канакиш, смесь немецкого и турецкого, который Адриан разобрал с большим трудом.
− Клянусь, собака, ты должен целовать мои стопы за то, что я не убил тебя! Это больше не твоя страна, пожиратель свинины. Ты больше не будешь распивать тут спиртное, осквернять наш слух своей бранью и богохульствовать!
− За... за что? Я же никому не мешал!
Ответом ему был сильный удар сапогом по рёбрам. Адриан свернулся калачиком и заскулил.
− Закрой пасть, кафир! Мы нашли у тебя вот это! − крепкая рука чем-то похлопала его по лицу. Кое-как разлепив правый глаз, Адриан разглядел затертый номер журнала "Шарли Эбдо" с голым пророком на обложке, который он купил за пять евро в Мауэрпарке у какого-то серба.
− Это... это не моё, − пробормотал он, крепко зажмурившись и ожидая, что вот-вот его шея ощутит холод острого ножа.
− Мужеложец! Значит, это твоего друга-травокура, возьми его шайтан! − далее Адриан разобрал только резкие гортанные выкрики и топот сапог по паркету. Когда всё стихло, он ещё долго не решался открыть глаза и пошевелиться. В себя его привело нежное прикосновение холодной женской руки.
− Адриан... милый... − над ним склонилась миниатюрная девушка с короткой стрижкой чёрных волос. Из глаз её бежали слёзы.
− Ксения... Где Пабло?
− Я не знаю, его нигде нет, телефон не отвечает. Когда я пришла, вся квартира была вверх дном... Боже, у тебя кровь...
− Что случилось? Где полиция? − прохрипел Адриан.
− Им сейчас не до нас...
− Как?
− Адриан, только что звонил отец, он сейчас подъедет. Нам надо бежать. Час назад исламисты захватили здание бундестага и провозгласили Аллеманский халифат. По всему городу погромы, полный хаос!
С улицы раздался долгий тревожный автомобильный гудок. Ксения вздрогнула.
− Это отец. Он ждёт нас. Скорее, мы должны спешить. Возьми паспорт и все деньги, что у тебя есть, мы уезжаем.
− Куда?
− В Россию.
На львовско-евразийской границе было не протолкнуться. Люди стояли вдоль длинного забора с колючей проволокой, отделяющего их от здания пограничного контроля, и с тоской наблюдали сквозь прутья, как краснощёкие пограничники раз в полчаса немного приоткрывают щель в калитке и выхватывают оттуда по несколько счастливчиков, уже отстоявших в километровой очереди мигрантов из Австрии, Швейцарии, Германии, Испании, Бельгии, Нидерландов... Впрочем, таких стран на политической карте Европы уже не существовало.
Я изнемогал от жары. От заветного КПП меня отделяло не меньше тридцати человек, хотя я пришёл занимать очередь на проход ещё ранним утром. Сзади мне на пятки напирало многодетное семейство румынов, которые, видимо, надеялись закосить под молдаван. Самый маленький мальчик в семье то и дело норовил сунуть руку мне в задний карман левисов, где у меня было немного мелочи. Каждый раз я ловил его, пытаясь бросать суровые взгляды на его родителей, но тем не было никакого дела, что происходит у них под носом. Передо мной в очереди стояли двое молодых людей − невысокая черноволосая девушка, довольно симпатичная, но мрачная, как туча, и заросший по самые глаза парень с фингалом, похожий на побитого хиппи. Они говорили по-немецки.
− Du muss dir keine Schuld geben. Wir könnten ihm nicht helfen. Wir wissen nicht einmal, ob er noch am Leben ist.
− Aber wir konnten zumindest versuchen!
− Na ja...
− Ну и воняет же от тебя. Как от собаки на помойке, − негромко проговорил я по-русски, пытаясь определить, есть ли у меня американский акцент. От патлатого и правда несло потом за версту, словно он не менял одежду уже несколько суток.
− Эй, вообще-то мы всё понимаем, − внезапно на чистейшем русском сказала девушка, повернувшись ко мне.
− Поздравляю. Но воняет твой друг от этого не меньше. Надеешься распугать им пограничников, используя вместо слезоточивого газа?
Патлатый обратил на меня свои печальные собачьи глаза, и я осёкся.
− Знаешь, в другой раз я бы обиделся, наверное, но сейчас мне всё равно, − проговорил он с сильным акцентом. − У меня ничего не осталось. И никого.
− Вы сами виноваты в том, что творится сейчас у вас там, на родине. С вашего молчаливого согласия бомбили Ближний Восток, вы сами раскрыли двери непрошенным гостям, давали им кров и пособия по безработице. А они тем временем, пользуясь благами вашего "социального государства", сели вам на шею.
− Ты сам-то из какой страны, правдоруб? − сузила глаза девушка. − У тебя, глядишь, на родине всё распрекрасно, раз ты бежишь в Россию.
− Это и есть моя родина. Историческая, − проговорил я с достоинством.
− У всех она... историческая, − сказала девушка и отвернулась.
Щурясь от нестерпимо палящего солнца, я достал свой древний восьмой айфон, доставшийся от отца и стал читать отрывки из Википедии по истории современной России, которые сохранил в кэш перед вылетом.
"...После апоплексического удара президент был отстранен от власти ближайшими приспешниками и остаток жизни безвыездно провёл на своей усадьбе в Ново-Огарёво, полностью исчезнув из публичного пространства. Некоторые активисты устраивали акции о возбуждении против него уголовного дела по многочисленным подозрениям, в частности, в организации т.н. Ночи Болтливых Редакторов, но ни одна из этих инициатив не пошла дальше сбора подписей. В образовавшемся политическом вакууме началась активная борьба за власть между двумя стихийно возникшими фракциями − силовиками (к ней примкнуло руководство ФСБ, МВД, МЧС, армии и флота России) и существенно усилившимися в последние годы правления прежнего президента т.н. "хранителями скреп" (православные олигархи, верхушка РПЦ, руководители республик Северного Кавказа, лидеры казачьих общин и байкерских клубов). Временно исполняющим обязанности президента был назначен председатель Правительства РФ, однако ни одна из фракций не считала такое решение окончательным.
Вследствие тотального падения цен на нефть благодаря открытию нового альтернативного источника энергии в России начался очередной виток экономического кризиса, завершившийся полным обвалом курса рубля в апреле 2026 года. На фоне международной изоляции и полной политической индифферентности населения фракции силовиков и хранителей скреп ("скрепников") погрязли в политических дрязгах и чёрном пиаре. На пике напряженности, когда возникла угроза начала гражданской войны, было принято совместное решение установить в стране самую жесточайшую цензуру со времен сталинских репрессий. В результате резкого усиления роли Роскомнадзора в политике страны российский сегмент интернета фактически был отрезан от остального мира по примеру Китайской Народной республики. На волне народного недовольства на основе редакции онлайн ресурсов "Арзамас" и "Цукерберг позвонит" сложилась партия технократов Альтернативная Россия (АР), которую возглавил молодой политик Александр Пушкин.
В сентябре 2026 года в России были объявлены очередные выборы президента, проводившиеся на основе всеобщего, тайного, равного, прямого цифрового голосования. Как выяснилось впоследствии, фракция силовиков намеревалась подтасовать результаты выборов. Однако Пушкин всех переиграл. Несмотря на т.н. "волшебников из ЦИКа", электронные вбросы и диджитал карусели, на выборах с большим перевесом победили технократы. Силовики и скрепники не согласились с таким решением, в Москву были введены танковые бригады, вооруженные отряды казаков и байкеров патрулировали улицы. Однако силовая агрессия не возымела действия, так как с 2024 года государство фактически перешло на функционирование в режиме онлайн без задействования физических объектов и правительственных зданий. Поддержанием серверов правительственных органов занималась наднациональная корпорация Democracy, невосприимчивая к угрозам и подкупу, что делало силовой вариант неэффективным и попросту бессмысленным. В создавшемся положении технократам удалось провести переговоры с представителями обеих фракций и прийти к согласию. Политический кризис пошел на спад, и единственным очагом сопротивления оставался Роскомнадзор, руководство которого не желало лишаться своей политической субъектности и привилегий. 27 октября 2026 года состоялся штурм зданий, где располагался главный сервер цензурного ведомства. Этот день в России теперь считается Днем согласия и примирения или Днем взятия Роскомнадзора. Это официальный выходной наравне с другими национальными праздниками..."
− Живее, чего топчешься! − гаркнул на меня охранник, когда, наконец, подошла моя очередь. Двух молодых немцев, меня и румынскую семью пропустили через узкую щель в двери и провели через несколько коридоров, где заставили пройти таможенный досмотр, сдать отпечатки пальцев и сетчатку глаза. В очереди на паспортный контроль патлатый с девушкой снова оказалась передо мной. Женщина в окошке мрачно уставилась на патлатого немца.
− Какова цель вашего визита в Евразийский союз? − спросила она, переводя глаза с паспорта на помятое лицо парня.
− Политическое убежище, − проговорил он почти без акцента. Видимо, долго тренировался произносить эту фразу.
− Ещё один... − сказала женщина устало и пропустила парня дальше. То же самое произошло и с девушкой. Настала моя очередь.
− Ну? Ты тоже беженец? − спросила женщина.
− Да, я тоже прошу убежища, − сказал я неожиданно сам для себя, хотя собирался сказать совсем другое.
− Но у вас же туристическая виза. И насколько я знаю, в Штатах сейчас ситуация вполне стабильная, − нахмурилась она. Действительно, в российском консульстве в Нью-Йорке я получил туристическую визу, она была самая быстрая и дешевая. Получив на руки паспорт, я собрал свои нехитрые пожитки и рванул в аэропорт. Денег хватило на билет до Варшавы, откуда я на попутках уже добрался до границы. Но тётке надо было срочно что-то объяснять, и я понёс околесицу.
− Понимаете, это всё Запад... Он совсем прогнил насквозь! Разложился. В Штатах инфляция, работы совсем нет, и вообще я потомок эмигрантов... Я никогда не хотел быть американцем, я русский! Понимаете? Русский! Пока свободою горим, пока сердца для чести живы, мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы!
Слушая мою пламенную речь, тетка в окне откровенно скучала, но стоило мне процитировать "К Чаадаеву", она как-то сразу приосанилась и даже огляделась, не слышит ли кто.
− Ну ладно-ладно, проходи, там разберутся, кому надо! − проговорила она быстро, поставила в паспорте штамп и пропустила меня. Я молча схватил документ и бросился к выходу, пока она не передумала. Через минуту я уже был по ту сторону границы.
− Эй, американец! − услышал я крик. − Да ты, ты!
Из окна такси мне махала девушка-немка. Я подошёл.
− У нас тут одно место свободное. Садись, если запаха не боишься. Едем до Киева.
− Мне придется отдать последние деньги на эту поездку, − сказал я, нащупав в кармане почти пустой кошелёк.
− Нам тоже. Прорвёмся.
Терять мне было нечего. Я молча уселся на заднее сидение рядом с девушкой и патлатым. Впереди рядом с водителем сидел пожилой мужчина, видимо, отец девушки.
− Я Ксения, это Адриан. Это мой папа, Евгений Михайлович.
− Надя.
− Что?!
− Надя. Меня так зовут, − сказал я предельно серьёзно. − И да, мальчиков тоже можно звать Надя, как Женя или Саша.
Адриан с Ксенией многозначительно переглянулись, но промолчали. Минуту спустя наше такси медленно тронулось вдоль шоссе, и только тогда я почувствовал, как начинается новая жизнь. Как я возвращаюсь домой.