КРЕЩАТИК

Помните ли вы, сверстники и те, кто постарше, Крещатик конца двадцатых годов?

Помните ли вы центральную улицу нашего славного Киева, мощённую тогда ещё булыжником и, между прочим, называвшуюся в те годы "Улица Воровского"?

Соломинки, пучки сена, конские каштаны и пахучие блины крупного рогатого скота патриархально-трогательно устилали тогда древнейшую, быть может, улицу на Руси.

Что за выдумки--скажут иные, те, кто помоложе, в чьей памяти Крещатик видится заасфальтированным и без трамвайных рельс. Но перемены эти произошли несколько позднее, где-то, должно быть, к середине тридцатых.

А тогда, в те годы раннего моего детства, уже в предрассветные часы тянулись по Крещатику к Бессарабскому рынку нескончаемые повозки, возы, телеги и фуры, влекомые лошадьми и волами.

Селяне везли в них на базар плоды и овощи, взращённые трудами своими на своей ещё земле, везли разнообразную живность и всевозможнейшую снедь, а также изделия и поделки своих неуёмно работящих рук: звонкоголосые--это, если постучать по ним--глечики и миски, плетения из прутьев и соломы, деревянные ложки, простые и расписные, и много-много всякой прочей всячины.

И эти вереницы народа, мужиков в основном, были все в серо-коричневом, или, точнее, в совершенно неопределённом по цвету, а вот на бабах, особенно на тех, что помоложе, обязательно было что-то цветастое: красные и зелёные пятна--цветы и листья--так и горели на чёрных и белых платках их. И ещё, как роскошные украшения, понавешаны были на восседающих женщинах всех возрастов длинные, метра в полтора-два, гирлянды полновесной, отливающей медью и золотом цыбули, празднично сиявшей в лучах восходящего солнца.

Тяжело и размеренно брели дядьки рядом со своими возами, и в тёмных заскорузлых клешнях их мужицких лап дымились махорочные самокрутки, истлевающие в мозолистых пальцах до полного своего испепеления.

Дядьки то и дело смачно сплёвывали, и густая жёлтая слюна их умащала и обрывки сена и соломы, и блины и каштаны, густо устилавшие древний Крещатик.

Сквозь скрип колёс и нестройный шум всего этого, казалось, нескончаемого шествия, то тут, то там то и дело слышалось понукающее "цоб-цобе", и волочащаяся по загаженной мостовой кожанная полоса кнута время от времени вздёргивалась кнутовищем и, лениво огрев скотину, тянулась за своим хозяином дальше.

Ох, эти кормильцы наши... Что ждало их в не столь уж отдалённом будущем, их, загодя задумчивых и даже угрюмых? Не иначе как чуяли они надвигающееся неминуемое лихолетье.

Шли будущие жертвы, но были среди них, не исключено, и будущие палачи.

Эх, Украина ли, Россия ли, сколько ужасов в истории вашей, один другого кошмарней!

А вот и рынок. Приближение к нему ещё издали угадывалось по несмолкаемому гулу, однообразному, странно настораживающему и, почему-то, будоражaщему.

Дребезжа, скрежеща и отчаянно трезвоня, пробивались тем же путём и трамваи, и ролики их на задранных кверху штангах, на стыках проводов раздражённо трещали, рассыпая пугающие разряды слепящих искр.

Трамваи буквально вспучивало от набитой в них публики, которая выпирала из дверей и даже из окон, и сколько ещё народу висело на поручнях, и далеко не каждому удавалось нащупать ногой подножку...

И всё это к рынку. Но главное...

Главное--это умиляющие своим свежим дыханием величественные караваны сена, парное молоко в сверкающих под лучами восходящего солнца бидонах, корзины с торчащими из-под прикрывающего их рядна головами разнообразной домашней птицы, свежая рыба, дразнящая обоняние запахом клейкой своей слизи, мешки с картошкой, мешки с морковью и капустой, мешки с истошно визжащими поросятами и ещё много-много всякой разности--разве всё перечислишь?

И запахи сена, молока, живности живой и уже забитой, овощей и фруктов, и прочего, и прочего, и прочего--не исключая и аромата "блинов и каштанов"--всё это сливалось в единый, всё объединяющий дух матери земли, дарами своими явившейся в самый центр родного нашего города.

А народ--тот всё валом валит. И пешком, и на телегах, и на трамваях...

Мимo "сорабкоопов" там разных, "торгсинов" и прочих заведений, в значительной степени частных. Кинотеатр Шанцера, универмаг Людмера и многое прочее--был ведь тогда НЭП.

Позади осталась (но вернёмся к ней) Думская площадь, носившая в те времена уже какое-то советское название, так и затерявшееся в памяти из-за неоднократных переименований.

И высился на площади этой, на каменной тумбе, бюст бородатого Основоположника, а вокруг, прикреплённые к тумбочкам поменьше, висели цепи, ограждавшие памятник. Цепи были, вероятно, те самые, о которых пролетариату было непререкаемо заявлено, что ему нечего терять, окромя их.

А на само здание бывшей городской думы (в описываемое время там, по всей вероятности, находился горсовет) рабочие водружали огромную красную цифру--XII. Такие же цифры разных размеров устанавливали, или они уже были прилажены, повсюду: на фасадах домов, в витринах магазинов и прочих местах. И, конечно же, портреты вождей--понавешены были они повсеместно.

А цифры те, как мне объяснили, римские, по вечерам загорались многоцветьем резво бегущих друг за дружкой лампочек... Празднуется 12-ый Октябрь! Радость--просто неописуемая! И, говорят, слона по Крещатику поведут--цирк ведь тоже выйдет на демонстрацию! До чего же здорово!

А тут ещё, в поддержку детскому моему энтузиазму, из-за поворота, маршем, краснозвёздное воинство, почему-то со свёртками, обёрнутыми в газеты, в руках... Ать-два, ать-два!

-Йех, в баню повели солдатиков!--это старушка беззубая, со слезящимися глазами.

-Не солдаты это, бабушка, а красноармейцы!--сурово по- правил бабку кто-то, и я, конечно же, отметил про себя справедливость этого замечания.

И вдруг грянуло--звонко, залихватски задиристо:

Воины удалялись--столько красных звёздочек!--и песня звучала всё глуше и глуше... А вот мечта о звёздочке, красной, пятиугольной, донимала меня все дошкольные годы. А может и первые школьные--я уже и не помню.