РЫКAЛОВ

Рема Рыкалова я знавал ещё тогда, когда он звался Ефремом Расчёскиным. Познакомились мы где-то лет этак тридцать тому назад, работая с ним в одних и тех же провинциальных театрах. Я был и рабочим сцены (начал с этого), и осветителем, декорации писал, "изображал массы", и порой даже поручали мне несложные бессловесные роли, да и вообще, что называется, крутился в шальном, отвратительном и волшебном закулисном вареве. А Ефрем у нас постоянно, то тут, то там, заведовал музыкально-шумовой частью. Как-то и не припомню, было ли у него соответствующее образование, играл ли он хоть на каком-нибудь музыкальном инструменте. Не было у него под началом и каких-нибудь лабухов--на нём, персонально на Ефреме, держались и вся музыка и все шумы, сопутствующие спектаклям.

Музыку в наших театрах воспроизводили, конечно же, в записях--пластинки, кассеты. Ставить их--дело несложное, это ясно. Любой бы справился. А вот по шумам Ефрем был просто виртуоз. При помощи всевозможнейшей утвари он ухитрялся непостижимо имитировать все те звуки, что полагались по ходу спектакля. Самозабвенно крутил ручки разных приспособлений, часто им самим придуманных (театры ведь наши не в состоянии были приобрести то оборудование, каким располагают театры столичные), лупил отчаянно в металлические листы, что-то там рвал и даже, неотличимо от всамделишных, воспроизводил звуки разных животных и многое-многое прочее.

Мужик он и в те годы был представительный, позже приобрёл ещё весьма шедшие ему огрядистось и седину, но почему-то был с чёрными полубачками. Может, он их подкрашивал? Мы, шутя, спрашивали его об этом, на что он страшно сердился. Его вообще ничего не стоило рассердить, и поэтому его по возможности обходили. А он, Рем, постоянно надутый, держался до того важной персоной, что только, кажется, одень его в соответствующую парадную форму, так и впрямь будет он вылитый адмирал, или, на худой конец, швейцар при шикарном ресторане.

Вот режиссёры и пробовали заметную его внешность на сцену вывести, пусть в немой роли или же в массовке, да не получалось. Никак он, как говорили, не мог ансамбля держаться. То проявлял крайнюю бестолковость, то вылезал сообразно своему характеру вперед всех, где это, конечно же, не требовалось. Вот и держали этого, что ни говори, виртуоза в своём деле, за кулисами.

По части выпивки? Напивался до беспамятства. Чемпионом был среди многих и многих так и не сподобившихся сравняться с ним. А по поводу обид, явных и мнимых, не дай Бог было его задеть--спуску не даст. Откроет своё хавало и нахукает и наблякает полные уши так, что спасу--только бежать. Это называлось "опять клоаку прорвало" при всём том, а это вероятно всем известно, что любой театр с исподни никоим образом не институт благородных девиц.

Друзей у Ефрема не было, а женщины? Не держались они долго около него. Привлекая поначалу заметной своей мужской статью, он и отталкивал их вскорости несообразностями своего характера. Не ладя ни с кем в отдельности, ни с коллективом в целом, ни--главное--с администрацией, бросал он работу, уходил в другой театр (а это обыкновенно и город менять) и колесил не только по европейской провинциальной нашей разбросанности, но и за Уральский хребет забирался, и по Сибири шумовал за кулисами. Но как специалиста его помнили добром, и стоило ему появиться на каком-нибудь старом месте работы через несколько лет--опять брали.

А как-то и в имени-фамилии он переменился--мы даже не сразу сообразили, что это он. На афишах пусть и в конце, пусть и мелким шрифтом, стали печатать: "Музыкальная часть и шумовое оформление--Рем Рыкалов." Псевдоним прямо-таки львиный--подстать его, ничего не попишешь, заметной внешности. Пусть и с мелкими чертами лица, пусть и с глазами-пустышками--всё равно заметной. Некоторые, за глаза, правда, стали называть его Рыгаловым. Но в лицо ему кто посмеет сказать? Ни-ни!

-Ты здесь?! Какими судьбами?--спрашиваю. Знаю, что русак он исконный, откуда-то из-под Красноярска.--Или жена, может, тебя вывезла?--(Я хотел было добавить "новая", но счёл за благо не уточнять.)

-Да нет,--говорит,--жены нет, бабушка вывезла. И смеётся.

-Какая такая бабушка? Шутишь, наверное?

-Да нет, не шучу. Бабка моя покойная вторым браком была замужем за евреем, носила его фамилию. Мне удалось за это зацепиться--стоило это мне кой-чего, конечно--и выехать по израильской визе.

И он самодовольно осклабился--ещё бы, удалось такое провернуть!

-А фамилию менять не пришлось?--чёрт меня дёрнул на такой вопрос.

-Да не... При своей остался...--и вдруг как рявкнет--Рыкалов я, а не Кац какой-то! Трах-тарарах и бац-перебац!

-Ладно, ладно... Ты скажи лучше, давно ли ты здесь, в Штатах?

Избыток пара был выпущен, и Рем спокойно, как ни в чём ни бывало, ответил:

-Да чуть больше года. Сначала жил в Нью-Джерзи, да пришлось бежать.

-Как так бежать?

-Да вот сочинили мы с поэтом Эмилем Безобрезным (между прочим, автор поэмы "Оргазм в гробу", не слыхал?) вокально-шумовую композицию "Армагеддон" и решили своими средствами--два голоса и кухонная посуда--исполнить её у себя на дому. Так эти пуэрториканцы, сам наверное знаешь какие тихони, почему-то возмутились. И нам пришлось бежать... Я-то синяком отделался, а Эмилю три зуба выбили и ребро сломали. В общем, пришлось другую квартиру искать, от греха подальше. Я вот здесь на 16-ой улице поселился--он показал рукой--а трусливый Эмиль аж до Калифорнии добежал.

Нельзя сказать, чтоб я обрадовался встрече с Ефремом и с возможностью с ним общаться. Но получилось так, что пришлось мне стать действующим лицом в довольно странной истории. Дело в том, что в наших краях когда-то проживала некая Мирра. Она появилась здесь, в Америке, давненько, где-то ещё в шестидесятых. Замужем она была тогда за польским евреем и, в связи с тогдашним исходом евреев из Польши по Гомулковскому соизволению, они и оказались здесь. К тому же в Штатах и именно в нашем районе с ещё более давних пор проживала тётушка Мирры, презабавная, между прочим, старушенция. По-нашему чешет довольно сносно, и на мой комплимент о её незабытом русском она ответила, лучась сетью морщинок:

-Да, язык не забыла, хотя здесь уже более семидесяти лет. Я ведь приехала сюда совсем маленькой мальчишкой...

Так вот Мирра, жившая первое время с мужем у своей тёти, давно уже в этих задрипанных краях не живёт. Живёт она в престижном районе Лонг-Айленда, у неё свой дом, машина шикарная и какой-то бизнес, оставленный ей кем-то из её мужей, а она их пережила трёх или четырёх. Но тётушку свою Мирра не забывает, наведывается иногда в наши края. Тётушка её нас с ней и познакомила--квартиры-то наши рядом. Мирра и к нам соизволяла заходить при случае, возможно было ей, удачнице, приятно снисходить к нам, почти нищим: жене даже какие-то тряпки подарила. Сама она ещё весьма ничего себе: высокая, подтянутая, ухоженная. Молодица лет шестидесяти в шортах или в мини- юбке. В общем, не сдаётся девушка... И всё ещё козыряет длинными, стройными и, в недалёком прошлом, должно быть прямо-таки конкурсными ногами, обворожившими в прошлом стольких мужчин... Одних мужей официальных где-то около четырёх было... Носит ещё она постоянно ошейник из чёрного бархата с бриллиантами, ну да это уж её дело.

Но вот что её портит, так это привычка складывать губы бантиком. Может, лет тридцать-сорок тому назад это было как бы её приёмчиком для завлечения, а сейчас... Сейчас у неё морщинки при этой гримаске собираются у губ, и складывается в общем какая-то куриная гузка... Ну, да что это я о ней столько?

Итак, о деле. Звонит она мне и рассказывает, что познакомилась на днях в кондитерской, что неподалёку от нас--она там кекс брала для тётушки--с нашим соседом, композитором Ремом, и не скрывает, что мой друг (?!) произвёл на неё неотразимое впечатление... То да сё, и вот: Аркадий, дарлинг! (прямо-таки!) Как бы я была вам обязана, если бы вы вместе с Верой (это жена моя) нанесли визит мне... И, конечно же, захватили бы с собой своего друга- композитора... Отдохнём, повеселимся... Вы ведь у меня ещё не были... Приезжайте, не пожалеете! Весьма и весьма признательна вам буду!

И вот в ближайший же уикенд садимся мы втроём в мой драндулет и шпарим к Мирре. Райончик, я вам скажу, не чета нашему... Живут люди! У неё, у Мирры, особнячок двухэтажный, палисадничек ухоженный... Заявились мы к нескрываемой радости хозяйки, которая бросилась показывать нам свои владения, поводила нас по комнатам, ошеломляя роскошью, видимой нами только по телeку. Потом расселись мы в гостиной, и Рем, подзадоренный, конечно же, особым вниманием Миррочки, разошёлся, расписывая планы насчёт постановки своего "Армагеддона".

-А что это означает?--спросила Мирра.

-Светопреставление, конец света.

Мирра зябко повела плечами: она ещё долго и в своё удовольствие собиралась жить. Ну, а мы с женой просто слушали и с жадным любопытством нет-нет да и поглядывали по сторонам.

-Я не простой композитор, я композитор-авангардист!

И Рем прошёлся насчёт соплей, как он выразился, в музыке Чайковского, Шопена и других... Но кругом засилье! И там, в России, засилье, и здесь засилье, но он не сомневается в том, что пробьётся. Там его держали в шумовиках--его, композитора-новатора! Но он вывез свои произведения в записях на кассетах... "Утро на лесопилке", "Осенний забой свиней" и другие вещи, и он им покажет, кто он такой--Рем Рыкалов! Он назвал какие-то имена в современной музыке, которые он собирался побить, а потом неожиданно переключился почему-то на живопись.

-Вот ты, Аркаша, что-то там мазал за кулисами на фанере, а своих возможностей не угадал. Вот знаешь ли ты Казимира Малевича?

-Знаю... Вернее, помню, конечно... Казимир... Старичок- гардеробщик в Пензенском театре... Только фамилия... Помню, что на "вич"... Шмалевич, ты говоришь?

-Дурашка ты, Аркаша. Малевич Казимир--это гениальный художник. Слыхали ли вы про его "Чёрный квадрат"?.. Не слыхали?--Рем укоризненно обвёл нас всех просвещённым взглядом.--Он на холсте просто развёл одну чёрную краску, и такой звук врубил, что до сих пор ещё чешутся!

-Так что, он тоже вроде как шумовик?--это моя Вера вставила.

Рем нахмурился поначалу, а потом весь просветлел--видно, сравнение ему понравилось.

-Да! Шумовики мы с ним! Били, бьём и будем бить!-- внезапно выдал он из припева старой и позабытой советской песни.

Рыкалов слушал, слушал, что-то собирал в себе и вдруг как рявкнет, это ведь на него постоянно находило:

-Послушайте, Мирра! Я хочу сразу же поставить вас в известность--женщин вашего возраста я не...

И он влепил глагол, предельно ошеломляющий как по форме, так и по содержанию. Мы все оторопели. Я-то знал его повадки, да и жена от меня наслышалась. Но тут... Такое хорошее отношение, ещё до конца и не раскрывшееся... Ну что за идиот! Добро бы уже выпить успел, а то... Не по пьянке ведь! Выгонят нас сейчас с позором, и уедем мы не солоно хлебавши... Стоило ли ехать с этим кретином, да ещё в такую даль! (О Мирре я почему-то не думал.)

Но Мирра... Какое железное самообладание... Выдержать такую пощёчину, такой плевок в лицо! Ни один мускул не дрогнул на её лице, разве только чуть резче обозначились скулы. Сделав только глубокий вдох и отвернув, вроде бы безразлично, голову в сторону, она произнесла чуть раздельно ровным голосом:

-Дорогие гости, прошу к столу!--и отворила дверь в соседнюю комнату, нам ранее не показанную.

Чего только там на столе не было! Этакий симбиоз деликатесного отдела в супермаркете и ликёро-водочного магазина... Нас не пришлось долго упрашивать, и Рем, конечно же, ринулся первым. Он долго не держал зла на душе, особенно на себя. Высказавшись, он быстро успокаивался и не мучался какими-то там угрызениями чего-то. Вот и сейчас он, как ни в чём не бывало, принялся энергично откупоривать бутылки. Здесь он был не меньшим виртуозом, чем в своих шумовых композициях. А потом--и возлияния, и заедания... До чего же всё было вкусно-- до сих пор не забыть! Рем же, конечно, старался за четверых.

А я? Я, между прочим, как водитель, был очень осторожен в выпивке. Настала, в конце концов, пора и честь знать. Кому как, а нам с женой с утра на работу. Стали собираться было, как глядим--лежит благородная голова Рыкалова в блюде с остатками фаршированной рыбы, и одна из ноздрей его, та, что была погружена в соус, хлюпая, выдувает пузыри нежно-сиреневого цвета.

-Рем, вставай! Ехать пора!

Куда там.. Он только мычал и похрюкивал на наше тормошение, и сдвинуть его было не в наших силах.

-Оставьте его. Проспится, встанет и уедет. Не беспокойтесь, езжайте спокойно.

Ну, и уехали мы--не на улице же Рыкалова оставили?

Где-то через неделю встречаю его на улице. Осунувшийся какой-то, обвисший, как мяч с проколом.

-Ну как там, Рем? Порядок? Когда перебираешься к Мирре?

-Когда-когда...

Он посмотрел на меня жалобно и--ну прямо плачуще-- выдавил:

-Изнасиловала она меня...

(Он, правда, выразился не столь литературно, на за смысл ручаюсь.)

-Как так, Рем? Расскажи!

-Падла она ненасытная... Всего меня высосала... А потом, через пару дней, вот тебе, говорит, два доллара на дорогу и проваливай! Хамлюга ты, говорит, советская... Ну, можно ли такое терпеть? Падла... Хамлюгой обозвала... Не одолжишь ли пару долларов? Душа болит...

И он приложил ладонь к области желудка.