|
|
||
Дядю Колю Щербинина я знал ещё до осознания знакомства с ним. Я, конечно же, не помнил, как совсем ещё несмышлёнышем встречал его радостным визгом:
-Дядя Толя! Дай тарандаш и дамагу!
Дело в том, что в моей детской речи были несколько необычные отклонения. Я не картавил, не шепелявил и не ещё чего-то то там, но вот буквы К и Б (прошу не усматривать в этом нечто диссидентское) почему-то мне не давались и заменились соответственно на Т и Д.
Об этом я, естественно, узнал несколько позже, от папы и мамы, долго ещё вспоминавших казавшиеся им забавными казусы младенческого моего выговора.
И приходивший к нам в гости дядя Коля, со своей такой открытой и располагающей улыбкой, полушутя-полуторжественно преподносил мне свои обычные дары: красно-синий толстый карандаш и стопку бумаги, и я, взобравшись к нему на колени, тут же принимался чирикать что-то явно в стиле абстрактного экспрессионизма.
Николай Николаевич Щербинин был нашим управдомом и был любим, так казалось, всеми так или иначе сталкивавшимися с ним. Невысокий, коренастый, с тёмнорусыми волосам, зачёсанными аккуратно назад, сероглазый--так помнится--он был удивительно схож с Сергеем Мироновичем Кировым, ставшим мне известным, конечно же, несколько позднее, когда портреты его, после его гибели, получили такое широкое распространение.
Необыкновенное сходство с руководителем ленинградских большевиков подчёркивалось и одинаковой с ним одеждой. Оба они носили неизменные френчи военного образца, иногда гимнастёрки, и были в брюках-галифе, заправленных в сапоги. И улыбки их, особенно улыбки, белозубые, добрые и удивительно дружелюбные, были у них как бы с одного лица.
Некоторое различие всё же имелось: Николай Николаевич, не в пример Сергею Мироновичу, всегда носил какой-то орден на левом кармане своего френча, а на груди Кирова, насколько мне известно, ордена появились только тогда, когда он уже лежал в гробу.
Так вот, сидя на коленях у нашего гостя, я, с присущим всем мальчишкам восторгом, внимательно изучал этот орден, стараясь вникнуть в несложную его символику. Вникал и глазами и, конечно же, на ощупь. На ордене была фигурка с ружьём, знамя и, кажется, штыки, а может, ещё и колосья--всё это несколько напоминало орден Боевого Красного Знамени.
-Нет, это не орден,--объяснял дядя Коля,--это значок красного партизана Сибири, я ведь воевал в тех краях.
Но эти правдивые и скромные объяснения упрямо мною не принимались. Мне хотелось, чтоб кумир мой, такой славный, добрый и сильный,--как подбрасывал он меня, до самого потолка!--был орденоносцем.
Привязанность его к нашей семье родители мои объяснили мне гораздо позже--уже после его исчезновения. (И как только папа доверил мне, совсем ребёнку, к тому же до мозга костей осовеченному, такую политически компрометирующую и ужасную, если бы она была разглашена, тайну?).
Но сначала об исчезновении дяди Коли. Это уже передавалось изустно, между соседями. Николай Николаевич был, оказывается, не только нашим управдомом, но и секретарём ячейки ВКП(б) при домоуправлении. И не только дела хозяйственные, но и политические, естественно на скромном уровне первичной ячейки, проходили и решались под его руководством.
Но вот однажды, а это было в одну из "чисток партии", на заседание ячейки явились "уполномоченные" и потребовали на проверку партбилеты. У Николая Николаевича красной этой книжечки не оказалось (он и в партии-то не состоял!), и его увели.
С одной стороны, я несказанно был огорчён исчезновением моего старшего друга, а с другой--ужасался коварству классового врага, так долго и умело прятавшего свою белогвардейскую волчью сущность под личиной героя-большевика.
А тайна, о которой я обмолвился выше и которую так неосмотрительно поведал мне папа? Вот она--до сих пор не понимаю, как это папа мог её доверить мне, насквозь просовеченному октябрёнку?
Оказывается, давно, когда я был ещё грудным младенцем, Щербинин обратился к папе с просьбой перелицевать его полувоенный костюм. И папа мой,--до чего же неловко прибегать к литературно уже использованному (я имею в виду эпизод из повести Аркадия Гайдара "Школа"), но тем не менее имевшему место на самом деле в описываемой мною истории,--папа мой обнаружил под подкладкой стоячего воротника френча пожелтевшую от времени и пота бумагу. Это был (буквально почти как у Гайдара!) аттестат-удостоверение на имя выпускника Хабаровской Юнкерской Школы (а может, и кадетского училища) Николая Николаевича Щербинина.
(Видно, прятать что-то важное на себе--в одежде--было явлением довольно распространённым в те времена. Вспоминается заметка в "Известиях" в отделе хроники перед войной: "Подобрали на улице замерзшего нищего--он оказался в прошлом известным нижегородским купцом, и в лохмотьях его нашли бриллианты на сотни тысяч.")
Когда заказчик явился за своим обновленным костюмом, то папа мой и эту зловещую бумагу молча положил перед ним. Дядя Коля стал белее этой бумаги, что, собственно, было не так уж и трудно, ибо бумага эта давно потеряла свою белизну за добрую дюжину лет пребывания за шеей, неоднократно, верно, обливавшейся то горячим, то холодным потом.
Щербинин, конечно же, на какое-то время лишился дара речи и с нескрываемым ужасом глядел на моего папу--донесёт или не донесёт? Я не знаю, какими словами папа мой заверил Николая Николаевича в своём полном безразличии к открывшемуся ему, возможно, он нашёл какие-то успокаивающие слова, и дядя Коля, поверив ему, стал другом нашей семьи. И первым, кто поддержал меня в моих только-только забрезживших начинаниях в искусстве. (Киров--между прочим, тоже сходство--явился инициатором организации Ленинградской Художественной Школы при Академии Художеств, в которую я поступил лет через десять- двенадцать после описываемых здесь событий).
Впоследствии я пытался понять своего отца, в высшей степени порядочного человека. Порядочность порядочностью, но пойти на такой риск--за недоносительство ведь жестоко карали!
Но вот такое цинически-прагматическое подозрение--а вдруг папа подстраховывался? На тот случай, если власть переменится? Может быть, учтут его скромные заслуги и сохранят его и семью от возможных репрессий реставрации?
Ну да это, конечно же, некрасивый домысел, и я привожу его здесь только в силу моего желания быть объективным. Тем более, что подобный вывод может прийти на ум и иным из читателей, которые не преминут обвинить меня в том, что кое-что я пытаюсь утаить.