|
|
||
Первая любовь не забывается, даже если воспоминания о ней не радуют и не умиляют. Даже если она вроде как скомканный набросок, жалкий черновик, с досады брошенный куда-то. Куда? В свою же память... Набросок, воспоминание о котором вызывает смешанное чувство досады разве что и сожаления. Но разве только это?
Нет, это сложнее. Может, стоит всё-таки поднять этот скомканный листок со дна памяти, распрямить его, и, если сможешь, улыбнуться.Первая любовь пришла к Алику, когда он был в восьмом классе. И раньше засматривался он на девочек, с одной даже пробовал танцевать--это было на прошлых именинах у Славки Шахновича, но серьёзно эта проблема его не задевала.
Теперь он увлекался кораблестроением, вместе с Витькой Алексеевым мастерил модели линкоров, подводных лодок, которые они испытывали в ванной. И эта его увлечённость, да и пребывание в числе твёрдых "хорошистов", способствовали спокойствию его родителей, довольных тем, что время их сына не уходит на всякую там чепуху, находит себе приличное применение и, может быть, в перспективе увлечение его подскажет ему путь к профессии. И хорошо вместе с тем, когда мальчишка (не о девчонках речь сейчас) до поры до времени отвлечён от того, на что человеку дан другой возраст.
А ведь было... Царапало его. Первый раз--это перед самой школой--зацепило его такое. Был он с детским садом своим на даче, вывозили их на лето. И в банные дни малышню всю эту купали под душем не разделяя, девчонок и мальчишек вместе. И в самом деле, не всё ли равно этим детям, старшим из которых не более шести, от силы семи лет? Что они понимают? И вот всех цыплят этих нянечки намыливали и под душ. И быстро, и без лишней мороки.
Одни дети были безучастно-безразличны к наготе и своей, и своих приятелей и приятельниц, но иные переживали. Некоторые девочки плакали (стыдно ведь!), некоторые мальчишки вели себя вызывающе: хохотали, тыча пальцами в срамоту, да ещё акцентируя ситуацию своими гримасами.
Алик не смеялся. Он был удивлён. О "разнице" он уже знал, с босяцкой, разумеется, подливкой. Но здесь...
Потом это ушло, но в школьные годы снова проглянуло. Ему уже лет десять, и он в пионерлагере. Прыткие, инициативные хулиганы перочиными ножиками расширили щель в душевой, между досками у самой земли. Дыра эта делалась с той стороны, которая выходила к каменному забору, а между душевой и забором было неширокое пространство, забитое ржавым листовым железом, проволокой и пустыми консервными банками. Но охота, как говорится, пуще неволи--мусор разгребли так, что, спустившись с забора, можно было вполне прилично устроиться двоим наблюдателям и поочерёдно глазеть в щель
, столь притягательную даваемыми возможностями по части запретного. Алик не участвовал в самом строительстве этого наблюдательного пункта, но как-то был приглашён "поглазеть" и не отказался. И ему крепко "повезло": в это время как раз мылась директриса их, вернее, начальница, женщина немолодая, и вся в как бы понавешенных на неё жирных складках... Зрелище это навсегда отбило бы у Алика любопытство к обнажённости противоположного пола, но тут явилась ещё старшая пионервожатая, и, конечно же, не только без пионерского галстука. И оказалось, что формы и линии, из которых эта весьма привлекательная, несмотря на всю свою строгость и даже иногда грозность, девушка состоит, на самом деле не только отточенно-строгие, но и одновременно мягко-округлые, и--чего уж там!--неизбывно, властно манящие...Но мальчишек как-то застукали, и они запросто вылетели бы из лагеря, но им повезло: лагерная смена кончалась завтра, и начальство решило замять это дело, дабы не омрачать день последнего костра. Родители были, правда, поставлены в известность о случившемся, и с них было взято обещание повлиять на своих чад домашними средствами. И эти "душевые" впечатления ушли из сознания Алика, просто затёрлись целой лавиной пришедших с сентябрём школьных и внешкольных дел.
И ещё вот.
Было ему уже лет двенадцать, и были они всей семьёй на даче (папа приезжал по воскресеньям). И вот как-то после завтрака, шатаясь неприкаянно от безделья и скуки: книги все были прочитаны, инструментов с собoй не было, приятеля его, единственного здесь, увезли в
город к врачу, забрёл Алик в сад к соседям. Только вчера хозяева собрали весь урожай вишен, и на деревьях остались только ягоды, забравшиеся слишком уж высоко, и сейчас хозяйская девчонка и две-три её босоногие подружки обсели одно из деревьев, и, балансируя на ветках, прогибающихся под ними, тянулись добраться до этих самых ягод-одиночек. Алик подошёл поближе, задрал голову и... Бог ты мой! Все они были беструсые! И это в их десять-двенадцать лет! Алик воспользовался своей позицией и глядел неотрывно на запретно-завлекательное.Но тут проходившая с вёдрами старшая дочь хозяйки тоже подняла голову, ахнула, и задала перцу и Алику, и этим бесстыжим беструсницам...
Но и это, не сразу, правда, нo отошло. Отошло, но спряталось за какой-то выступ там, в памяти, выглядывая периодически, особенно перед сном и вообще в минуты безделья.
Но Алик имел натуру деятельную, как уже говорилось, был в душе конструктором, строителем, кем он и стал впоследствии, сейчас вот модели... И красота (техническая в данном случае), творимая руками человеческими, и его и Витькиными тоже (старались ребята!), отвлекaла его сознание до поры до времени от того, что рано или поздно приходит к каждому из нас, и лучше всего, когда приходит в положенное природой время.
Пришла к Алику первая любовь...--начали мы с этого. Но была ли это любовь? Или это было чувство иного, низшего, может быть, порядка?
Алик много читал, но больше всё детски-юношеское. Жюль Верн, Стивенсон, Вальтер Скотт... И весь этот прекрасный книжный мир, такой уютный и гармоничный, зашатался вдруг в сознании Алика. Он, этот мир, не смог дать ответ Алику на всё то, что пришло к нему в восьмом классе, когда ему было почти пятнадцать.
Училась в их классе Ада Серёжникова. Была она девочкой скорее некрасивой, и выделялась из общего девичьего табунка разве что ростом. Нет, не такая уж громадная, просто выше других. Алик же росту был небольшого и в классном строю стоял третьим с конца. В первых классах он вообще был самым последним по росту, что, конечно же, служило поводом для различных насмешек, и если б только насмешек. Желающих обидеть меньшего особенно искать не приходилось, и Алик всегда с тёплой признательностью вспоминал свою одноклассницу первых четырёх лет Наташу Савицкую, переехавшую потом с семьёй в другой город. Наташа стояла в классной шеренге первой по росту и так и запомнилась: аистёнок с круглым сероглазым лицом. И этот аистёнок почему-то симпатизировал самому маленькому в классе и всегда отважно бросался на выручку ему от более крупных и сильных драчунов. Алик всегда впоследствии вспоминал Наташу с благодарностью и восхищением. Так что ничего удивительного не было в том, что красивая, высокая, всегда останавливавшая на нём взгляд своих серых глаз с какой-то подбадривающей лукавостью (кажется, вот-вот подмигнёт, держись, мол
, дружище, со мной не пропадёшь!) превратилась в сознании Алика в тот идеал, с которым он, Алик, всегда вольно и невольно сопоставлял попавших в его поле зрения девчонок, и, конечно же, всегда не в их пользу.Ну, вот эта Ада Серёжникова, что у ней общего с Наташей? Разве что рост, но она не аистёнок или там журавлёнок, а довольно крепкая, спортивного типа девочка с размашистой походкой. А помимо внешности? Училась средне, интересы-- неизвестны, запросы?.. Надо полагать, самые банальные. И никаких дружеских отношений, особых симпатий, так часто возникающих между подростками.
Нет, не укладывалась эта самая Ада в его представление об идеале, о той, которую он полюбит." Ну, не Наташа, так хоть чем-то, хоть отдалённо напоминающая её... А здесь?
В один прекрасный (прекрасный ли?) день Алик почему-то дольше обычного задержался на ней взглядом, и что-то в ней его насторожило. Не во внешности её, нет,--никаких особых перемен за последнее время в ней не замечалось. Может быть, просто биологические часы в Алике подошли,
наконец, к какой-то чёрточке и что-то в нём сдвинулось и обострилось? Именно обострилось, потому что--это он уже понял впоследствии, через много лет--он вдруг почувствовал, нет, не он, а что-то в нём почувствовало, что вот именно сейчас, в это вот время, чуть ли не на глазах у него, перестройка, происходящая в ней, в Аде, подошла, нет, перевалила за какую-то отметинку, и вот это, кажущееся ему, может, открытие и заставило его смотреть на неё с таким интeресом. Задело это его крепко и, сколько бы он ни пытался убедить себя в том, что, собственно, ничего такого, что бы выделяло её среди сверстниц, в ней нет, внимание к ней не отпускало его и всё более и более настойчиво заставляло его поворачивать к ней голову. Лицо--самое простое. Короткий задранный нос. Рот... чересчур, пожалуй, большой, и губы полноватые несколько. Волосы коротко и безвкусно острижены, осанка--сутулится (а ещё спортсменка!), а вот ноги... Ноги её заставляли смотреть на себя неотрывно. Да, они были красивы, эти ноги. Крепкие, плотные, в меру изогнутые. И трoнутые уже свежим загаром, хотя весна была поздняя, и всё, носящее в их городе чулки (женское население в те годы брюк ещё не носило), только вот совсем недавно показало себя голоногим и, конечно же, в основном бледноногим. А эта, спортсменка, уже успела!Но вот бёдра её... Она в короткой юбке и, когда забрасывает ногу на ногу--это хорошо видно--бёдра её выше колен тоже подрумянились на солнце, но почему-то только по бокам. А по внутренней стороне своей--совершенно, молочно просто, белые.
И этот контраст в цвете кожи ног почему-то так задел его, что он так старался устроится за партой, а Ада сидела за соседней, через человека, чтоб по возможности не упускать из виду и ноги её, и все возможные вариации принимаемых ими поз.
Ада относилась ко всем мальчишкам ровно, весело, по-товарищески, но, заметив на себе взгляды Алика, тщательно маскируемые, правда, и она на него стала чаще, как ему показалось, смотреть. Удивление его вниманием было в её глазах, весёлых и, оказывается, тоже серых. "Не как у Наташи ли?"
Никакого подхoда к девочкам у Алика, конечно же, не было, вся прошлая его жизнь не знала разницы в обращении к "нему" или к "ней". Он (она) мог (могла) быть другом, приятелем, или же, напротив, недругом, и с тем и с другим уже был какой-то опыт в общении, а здесь... Как к ней подойти? И если раньше, до пробуждения в нём такого странного интереса, он мог запросто обратиться к ней с любым почти вопросом и по любому почти поводу, то сейчас... Как это всё сложно! Как будто бы между ними преграда, какое-то сковывающее его, крепко держащее нечто. Как трудно преодолеть эту вдруг образовавшуюся перед ним плотность воздуха и приблизиться всё-таки... И рот его, внезапно то пересыхающий, то настолько переполняющийся слюной, что и самые простые слова выговорить кажется позорно-мучительным. И этот страх--показаться смешным.
Алик полез в книги. Тургенев, Стендаль, Фраерман... Он даже старался запомнить интересное из книг, чтоб было что при случае рассказать ей, Аде, чтоб вообще было о чём говорить. Своего же, как ему казалось, и как, собственно, и было на самом деле, не было ещё у него.
Хорошо, когда чувства возникают у подростков из дружбы, естественной и непринуждённой. А так вот, как у Алика...
Из книжного опыта Алик, пропустив через свои мозги довольно большое количество книг в которых любовь в той или иной степени присутствовала, уяснил себе твёрдо:
"Её надо поцеловать!"
А там... А там он ей что-нибудь рассказывать будет, прочитанное в основном, а потом... Кто из нас знает, что его ждёт "потом"?
И вот этот день наступил. День Решающего Шага.
За школой были участки, засеянные различными овощами и злаками, за которыми ухаживали юные натуралисты, и Алик попросил дружка своего Вову Погорельского, попросил, смущаясь и заикаясь (ещё бы! он посвящал постороннего, пусть и друга--Витя Алексеев, ещё более близкий, болел--в такое сокровенное), подойти к Аде и сказать ей, что "один человек" по очень важному вопросу должен поговорить с ней и просит её прийти на огород, за оранжерею. Но (ни в коем случае!) не говорить, кто именно просит. Придёт--сама увидит, мол.
И вот он в назначенном им самим месте ждёт её.
"Придёт или не придёт?.."
Это всегда внове, если ожидающий (ожидающая) во власти своих чувств, если за этим нет игры, расчёта. Да и игрок тоже волнуется, но это волнение иного порядка. И если с возрастом, с большей трезвостью ума, мы и ведём себя, может быть, иначе, сдержаннее, то это только внешне--мы научаемся, хорошо если это так, владеть собой. Но в данном случае (что уж точно неоспоримо), состояние напряжения было, безусловно внове-- оно ведь сжало Алика в своих лапах впервые.
Идёт! Она идёт!
Идёт медленно, будто нехотя, будто делая превеликое одолжение. Рассматривает внимательно грядки, будто и в самом деле интересуется видами на урожай, или будто уронила что-то здесь раньше и теперь отыскивает... И одновременно, будто невзначай, бросает короткие взгляды по сторонам... Любопытно, надо полагать, ей, кто же это такой, впервые назначивший ей свидание...
И вот она увидела его, стоящего за оранжереей, и... нет, не повернула сразу назад, чего он так боялся. Ведь ему бы только сказать ей... Или, ещё лучше, поцеловать (как в романах!)... И поцелуй его всё ей скажет, и она поймёт его. И захочет с ним дружить, и он покажет ей свои модели, и марки тоже, и с охотой--это ведь ей, Аде--будет давать на прочтение книги, которыми он особо дорожит...
Она подошла с видимым равнодушием (или она притворяется? Ведь им, девчонкам, положено притворяться!) и, покусывая какую-то травинку, присела на край грядки. Присела и смотрит вокруг себя, жуёт свой колосок и делает вид (или это на самом деле?), что никого вокруг нет и ничего её не интересует и не волнует.
Алик кашлянул, давая о себе знать, и, набрав побольше воздуха в лёгкие, решился и сделал шаг к ней.
-Это я тебя позвал...
Она кивнула, продолжая кусать стебелёк, но не пригласила его сесть с ней рядом.
Они не знали, о чём говорить, и это тяготило их обоих. Надо было начинать, и Алик, человек действия, решился:
-Ты понимаешь, я прочёл на днях рассказ Тургенева, очень интересный рассказ, хочешь, я тебе его расскажу?
Ада повела своими выгоревшими бровями, повела, как показалось Алику, милостиво, и он начал рассказывать.
Сначала он запинался, но потом, разойдясь понемногу, даже какие-то чувства сумел вложить в свой пересказ. Особого интереса к рассказу Ада не проявила, но польза от классика всё же была: рассказывая, Алик сел с Адой рядом, на что бы не решился без помощи Тургенева.
Тургенев сделал своё дело: усадил Алика рядом с Адой, и ушёл. Расхлёбывай, мол, дальше сам. И Алик остался один на один с Адой без поддержки столь компетентного в лирических ситуациях писателя.
Это, собственно, не совсем так. Литература оставила своё указание, директиву, "руководство к действию", и Алик нацелен был весь на его выполнение.
...И он приблизил своё лицо к её лицу.
Она не отпрянула, и губы его встретили её губы, тёплые и мягкие.
Что это? Мята? Ах да! Она ведь жевала какую-то зелень... Но почему она так изумлённо глядит на него?.. И почему вдруг, взметнувшись с грядки, бросилась бежать наутёк?..
Алик шёл со свидания и торжествующий, и озадаченный. С одной стороны он чувствовал себя героем, как же, решился!.. И на губах своих чувствовал он как бы трофей--вкус её губ, трофей с тёплым мятным привкусом, и ему хотелось как можно подольше сохранить это ощущение.
Какое-то подобие бравурного марша распирало его изнутри, но, изнутри же, он чувствовал это, но не хотелось себе в этом признаться, росла почему-то тревога.
Тревога о чём?
Вова ждал его с нетерпением.
-Ну, как там? Чего это она так бежала? Ты, наверное, поцеловал её?
Алик кивнул, кивнул с достоинством мужчины, не отступившего перед намеченной целью и имеющего уже, пусть малый, начальный, но всё же опыт в этой, так властно распоряжающейся нами, сфере.
Тревога Алика была не напрасной--Ада избегала его. Завидев Алика издали, она резко меняла свой маршрут, и Алику никак не удавалось, нет, не то чтобы остаться с ней на минуту-другую, но и просто оказаться лицом к лицу.
Игра ли это с её стороны? В книгах описываются такие строптивые красавицы, которые обязательно должны помучить человека перед тем как... Или это другое, и она просто не хочет иметь с ним дело? Конечно, он мал ростом, чуть ли не на голову ниже её, и зубы его не того... Алик всё более и более себе не нравился, и этим всё более и более топил себя: кому я такой вообще могу понравиться?
И эта боль. Не мог себе он представить, что это так глубоко ранит. Такая боль. И нет иммунитета к ней. Казалось бы, переболел раз--в другой легче будет. Так нет, это всегда больно. Алик имел возможность впоследствии не раз убедится в этом.
И вместе с тем он с ужасом чувствовал, что каким-то образом приклеился к ней, к Аде, и что никак ему теперь от этого наваждения не уйти, и, пусть чувство его будет не разделено избранницей его, но он-то, он должен же что-то для неё сделать! А то для чего же всё это, что возникло, ну, хотя бы только с его стороны? Нет, не для того даже (а хотелось этого!), чтобы заслужить её ответное чувство, просто пусть послужить ей, пусть обречённо и безответно, хоть чем-то, что может принести ей добро и... может быть, даже счастье. Пусть не с ним... Вот что иногда бывает, когда мир клином сходится на ком-нибудь.
Тут ещё на беду (да почему, собственно, на беду?) пробудившаяся Адина прелесть почему-то стала очевидной не для него одного. Алик просто первый заметил тот магический толчок, сдвиг преобразования, что ли, нескладного подростка в заблиставшую вдруг девушку. Обретшую, на весьма короткое, как оказалось, время необычайную привлекательность. Не это ли был её звёздный час?
Да, все или почти все заметили это, и Муза Оленева, первая красавица с кукольным личиком, бывшая до этого предметом воздыхания почти всех мальчишек их класса, да и других классов тоже, померкла вдруг и отошла на второй план.
Ада вся светилась. Восторженные взгляды, как солнечные зайчики, ходили по всей её фигуре, и этим, очевидно, и объяснялось её свечение.
И вот всё свечение это потянулось неожиданно в одном направлении--в сторону Эрика Ф., красавца, учившегося в соседнем, 10-A классе.
Эрнст был аристократом, как по крови, так и по внешности и по всем другим статьям... Отец его был из дворянской, чуть ли не баронской, семьи и даже, по словам Эрика, служил, при царе ещё, в кавалергардском полку. (Сейчас он, отец, был членом-корреспондентом Академии Наук). И вот сын его, Эрик. Высокий, стройный, с породистым носом и непринуждёнными манерами с детства уверенного в себе и своих возможностях человека, он был при всём этом необыкновенно, и так естественно вместе с тем, демократичен. Без всякого нажима и вне всякой позы. Была ли это просто вышколенность, или же всё это образовалось в нём естественно-органически, но так или иначе, это было в нём, и за это его любили.
Он не обладал никакими личностными качествами (не был даже, скажем, острословом), которые могли бы выделить его над окружающими и, может быть, и противопоставить его другим. И именно это отсутствие всего выдающегося порождало приязнь к нему, такому своему, несмотря на своё происхождение и на свои "академические", благодаря отцу, возможности. Он ни от кого старался не отличаться, и уже этим самым никого не задевал, не обижал и просто привлекал. Никто рядом с ним не чувствовал себя обделённым, наоборот даже: ещё бы, этот красавец, сын академика и с ним так естественно прост!
Да, он был прост, добр и привлекателен. Особо красила его этакая лёгкая улыбка смущения, всегда как бы готовая заполнить малейшую трещинку (не было этих трещин!) между ним, "аристократом", и "плебсом".
Так, собственно говоря, ничего не было удивительного в том, что Ада потянулась к нему, хотя была весьма и весьма сдержана в своей совершенно не афишируемой симпатии к нему и ничем, вроде бы, не проявляла её. Это просто можно было заметить по её взглядам, а направленность их фиксировалась не одним только Аликом.
Эрик то ли не замечал всего этого, то ли это всё просто его не занимало. Как он впоследствии, через годы, рассказывал Алику, он довольно рано приобрёл настоящий опыт в интимной сфере (куда там вашим дилетантским поцелуям!). Эрик в своём возрасте был уже воробей стреляный. Стреляный спереди и даже, как он, смущаясь, пошутил
, сзади. Да, говорит, двоюродный брат меня... я после этого имел кровавый понос... И ещё имел он интимный опыт с приятельницей их семьи, нестарой одинокой дамой, бывшей когда-то сотрудницей его отца и, как он, Эрик, тоже выложил, в прошлом бывшей с его отцом "накоротке". И по всему по этому, что было многоопытному, познавшему уже "взрослое" юнцу до этой девчонки (да, ничего... славной... но возни-то с ней!).Как уже говорилось, Аликом овладела какая-то ненормальная, конечно же, идея самоотверженности, жертвенности, что ли. Втемяшилось ему, что как-то должен он содействовать Адиному счастью, сделать что-то для этого. Пусть уж он несчастлив, но зачем ей испытывать подобное? Через своё несчастье способствовать её счастью--вот по какому руслу были направлены его
помыслы, совершенно, конечно же, не укладывающиеся в нормальные понятия. А может быть, пусть и неосознанно, в этом была попытка к самоутверждению? Вот каков я!--как бы хотелось крикнуть ему судьбе, не принявшей вспыхнувшее в нём первое чувство.И вот как-то, решившись, подошёл он к Аде напрямую. На перемене это было, у окна. Она сидела на подоконнике и разворачивала принесенный с собой из дому бутерброд. Она была, теперь это так редко случалось, одна, и Алик решился. Заикаясь, конечно (неловкость-то какая!
), он дал понять Аде, что чувства её к Эрику известны почти всем, и он, Алик, понимает её, сочувствует ей... И поэтому... Не может ли он, Алик, как-нибудь, хоть каким-нибудь образом, быть полезным ей? Ну, вот... Даже с Эриком поговорить о ней может. Рассказать ему, какая она... Ну, ты сама знаешь... И ещё всякая такая чушь в этом же роде, инфантилизм сущий.Ада, насупившись, молчала, но, обдумав, кивнула в знак согласия. Как посредник, Алик внушал ей полное доверие.
Между прочим, Витя и Вова, посвящённые Аликом в свою "операцию", здорово его зауважали. Возможно, что неосознанно, но некий донкихотизм, во всяком случае, до поры до времени, находит себе место в наших душах. Ну, если не само донкихотство, то уж какая-то симпатия к нему.
И вот разговор с Эриком. Эрнст не удивлён и не тронут. Подумаешь! Что ему, пресыщенному! Острота новых ощущений и не мнится ему в общении с Адой. Но всё же... А почему бы и нет? Почему бы мне с ней не встретиться? Любопытно, однако...
И вот что из этого получилось (по рассказу Эрика). Многоопытный и отнюдь не рефлектирующий, он сразу же решил распространить свой опыт на эту, как ему казалось, саму на всё напрашивающуюся девчонку.
Но был решительно остановлен ею.
-Да, Эрик, я люблю тебя, но нам нужно подождать немного... Год, два. Мы должны проверить наше чувство и, к тому же, дождаться совершеннолетия. Да и школу окончить. Пoдожди немного и... мы поженимся!
"Поженимся!"--как смеялся Эрик, рассказывая всё это. Он, судя по его настроению, совсем не был огорчён. Ему вполне хватало отпущенных ему различных благ, и он совсем не был жадным по натуре.
"Поженимся! А я вообще, может, не собираюсь жениться... Ну, что в этом хорошего? Одни обязанности..." (А ведь женился, да и совсем ещё молодым, лет в двадцать с небольшим. Поговаривали, что не по его воле было это).
Что ещё мог сделать Алик для Ады?.. Ничего он больше, конечно же, сделать не мог. А тут Ада не явилась на экзамены-- забрали её в больницу с редким и довольно тяжёлым диагнозом-- бруцеллёз (виной тому, говорили, была брынза из продуктовой посылки, полученной её семьёй из Средней Азии).
Начался новый учебный год, и Ада появилась в их классе--не осталась на второй. Сдала экзамены за восьмой в августе. Вылечили её антибиотики, но в кого она превратилась, на кого стала похожа! Зелёная мумия... Кожа да кости. Да глаза. Больно смотреть... Но возраст взял своё, и довольно скоро она стала снова похожа на человека. Однако это была уже не прежняя Ада, та, чьё такое короткое, но поразившее многих (а одного, казалось ему, насмерть) цветение заблистало вдруг ярко и перегорело.
Выздоровев, она превратилась в крепкую, мужеподобную деваху, и её ранее ещё размашистая походка теперь окончательно соответствовала её внешности. Она усиленно занималась спортом, мечтала стать профессионалкой, что-то там толкала, метала (и небезуспешно), но имя её так и не появилось в Большом спорте.
А Алик? Алику было поначалу больно смотреть на неё. И вместе с тем он чувствовал, что теперь, с потерей Адой своей привлекательности, ему легче будет справиться со своим к ней чувством, совсем, с самого начала, не в ту сторoну направленным. Так оно и получилось.