Тушканов Виктор Львович : другие произведения.

Каберне

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Лидка сидит на капоте, упершись мне в плечо правой грудью, и жарко дышит в ухо. Ночная езда по бурунам для нее, похоже, в новинку, а барышня она впечатлительная, частичка черта в ней есть. Как, впрочем, и в большинстве женщин, связавших свою судьбу с геологией. Вроде как ненароком, повожу плечом, и тотчас ловлю в зеркальце заднего вида ироничный взгляд чуть раскосых глаз. Почему-то они розовые, и на миг становится жутко, но тут же соображаю, что это просто отсвет приборной доски. Вот стерва... Изощренный садизм. Классически русская деваха, но не пить мне больше молдавского "Каберне", если не таскали ее пра-пра-пра... бабушек в кусты за русые косы свирепые и кривоногие нукеры Бату хана.

КАБЕРНЕ

(сюрреализм)

  
   "Береза, что стояла на бугре, была вся
   скрючена, словно гигантский солитер,
   окончивший дорогу жизни на электрическом
   стуле. Она походила, скорее, на саксаул, но
   здесь, на северном склоне марсианского
   Большого Сырта, не могло быть саксаула.
   Здесь вообще ничего не могло быть. И не
   было. Березы на бугре тоже не было. Как,
   впрочем, и бугра".

(Абу Абдуллах Мухаммад ибн Баттута

ат-Танджи, "Путевые заметки", XIV век)

  
   Был солитер, всячески изгибавший свое белесое тело по гладкой, как бильярдный стол, степи. Он был огромен. Гораздо больше березы и вообще всякого другого дерева. Летом его принимали за дорогу, но прошел буран, по сторонам из снега торчали бурые кустики тамариска, сливавшиеся вдали в единое поле, а солитер был гол, и люди, умевшие видеть Скрытое, сразу понимали богомерзкую его сущность. Днем он извивался и корчился грязно-белой лентой среди степи, менявшей цвет от желтовато-серого до серовато-желтого, а ночью лишь свет фар заставлял его замирать в зловещей неподвижности. Временами он исчезал под песчаными заносами, разбегался сотней ручейков на краю такыра, и тогда колеса шелестели по выжженной солнцем, а затем окаменевшей под ледяным дыханием шайтана Уллы глине, но неизменно появлялся вновь, уводя все дальше в Неведомое.
   Вася Александров, буровой мастер и по совместительству водитель, плотно сбитый мужик лет так малость за пятьдесят, сидит по другую сторону капота двигателя и молчит. Он привык к Солитеру, а Солитер к нему, и они встречаются, как старые, знающие и уважающие друг друга друзья-соперники. Я тоже молчу. Потому что молчания и сосредоточенности требует процесс пищеварения и ассимиляции. А еще потому, что просто хорошо молчится.
   Слева показалась и проплыла древняя казахская могила, похожая на небольшой саманный домик с приподнятыми углами - без крыши, без окон и без дверей. Хвала Аллаху, кажется, не заблудились. Выехали сегодня поздновато, а с ориентирами в степи и днем-то не густо.
   - Вася, тормозни, определиться надо.
  
   Разложив на капоте карту, нахожу на ней могилу - едва различимый в свете потолочной лампочки квадратик.
   - Так, Вася, засекай по спидометру. Через пяток километров должны начаться буруны. Перевалим, а там круто влево и еще кило через десять точка.
  
   Кому я это объясняю? За три десятка лет Вася исколесил здесь все вдоль и поперек, и нашел бы пункт назначения не то что без карты, но, возможно, и с завязанными глазами. Во всяком случае, держать с ним на сей предмет пари на 0,7 л молдавского "Каберне" я бы поостерегся. Однако, уважая субординацию, берет под козырек:
   - Есть, начальник! Там недалеко зимовка чабанская, приятель живет, лет пять не виделись. Съездим как-нибудь на неделе? Узнаешь, что такое настоящий казахский бешбармак.
  
   Из остановившейся за нами водовозки соскакивает Лидка, молоденькая девчонка, наш техник-коллектор:
   - Я с вами поеду.
   - ?!.
   - Колька меня лапает.
  
   Ну, что сказать?.. Дитя природы. Он, в общем-то, неплохой парень, этот Колька, водитель водовозки, но от невеликого ума и несоразмерного с ним либидо, с женщинами бывает порой нагловато-зануден. Иной раз даже занудливо-нагловат. А в подпитии и более того - просто прямолинейно нагл, в силу чего в отгулах, случается, отсвечивает честно заработанным "фонарем" под глазом. Для самооценки лестно, конечно, когда благородная дама ищет у тебя защиты от посягательств на свою честь, однако слегка досадно, что сам я не в той категории, когда можно запросто кого-то "лапать".
   Хрипя и натужно завывая, бурстанок УГБ-50 на базе ГАЗ-66 вскарабкался на очередной бугор, и стал, упершись тупой мордой в низкую Кассиопею. Настало время проверить, на месте ли Млечный Путь. Вася думал так же. Мотор слегка шипел и потрескивал, остывая. Спрыгиваю из кабины, галантно подаю руку Лидочке:
   - Давай, слезай. Мальчики налево, девочки направо.
  
   Поскрипывая тормозами и переваливаясь с борта на борт, сползаем с бугра. Свет фар втыкается в мерзлый песок, затем высвечивает жадно тянущиеся к ветровому стеклу скрюченные застарелой подагрой руки Саксаула, и вновь теряется во Вселенной.
   Лидка сидит на капоте, упершись мне в плечо правой грудью, и жарко дышит в ухо. Ночная езда по бурунам для нее, похоже, в новинку, а барышня она впечатлительная, частичка черта в ней есть. Как, впрочем, и в большинстве женщин, связавших свою судьбу с геологией. Вроде как ненароком, повожу плечом, и тотчас ловлю в зеркальце заднего обзора ироничный взгляд чуть раскосых глаз. Почему-то они розовые, и на миг становится жутко, но тут же соображаю, что это просто отсвет приборной доски. Вот стерва... Изощренный садизм. Классически русская деваха, но не пить мне больше молдавского "Каберне", если не таскали ее пра-пра-пра... бабушек в кусты за русые косы свирепые и кривоногие нукеры Бату хана.
   В очередной ложбине машина встала, прочно закопавшись в песок по самые оси. "Кировец" с вагоном бурчал где-то далеко и глухо. После короткого совещания с Васей приходим к соглашению, что лучше заночевать здесь, а утром сориентироваться на местности - петлять в темноте по бурунам, это за полчаса можно оказаться черт-те-в-каком пространственном измерении, не заметив, где и когда проскочили портал. Да и ужин явно запаздывает.
   Колючие струйки поземки змейками взбегали по склону бархана и исчезали в черноте за его гребнем. Иногда они объединялись против старика Борея, свивались в широкую и плотную ленту, она начинала, медленно и плавно изгибаясь, сползать вниз, но во внешне монолитной структуре ее заметно было стремительное и беспорядочное движение, обусловленное внутренними антагонистическими противоречиями.
   - Р-разделяй и властвуй! - весело рявкал Борей, змейки дружно вздрагивали, разворачивались веером, и испуганно прятались за бархан.
  
   "Старухи, любившие выпить, окрашивали
   водку в черный цвет, - чем, иначе, могли
   они выразить свою печаль?"

(Ганс Христиан Андерсен)

  
   В день Траурный или в День Грустных Воспоминаний Напиток Печали непременно готовится Самой Юной Гейшей под присмотром Старшей Наставницы из саке, слегка подкрашенного китайской тушью. Впрочем, это для тонких ценителей, истинных эстетов - за отсутствием классических ингредиентов, сойдет коктейль из водки и любой "бормотухи".
   С дикий гор, дико завывая в диких ветвях диких деревьев, дико рвался дикий Норд-Ост. Он выдувал из домов остатки тепла, срывал с законопослушных граждан шляпы и то, что срывалось, забирался под пальто и шубки и в особо интересных случаях сам себе хлопал оторванными оконными ставнями и черепицей на крышах.
   Было холодно, зябко нутру. В кармане неожиданно обнаружилась затертая трешка.
   - Ау-лиу-гоу-тее, - натужно провыл Ветер.
  
   Это был Первый Шаг к созданию Напитка Печали. Он привел к витрине Гастронома и заставил Думать.
  
   Маржя жадно смотрела на початую бутыль самогона, от которой волнами расплывался крепкий сивушный дух, и что-то быстро бормотала себе под нос. Временами она тяжко вздыхала и с усилием отводила глаза, но хватало ее ненадолго, и взгляд непроизвольно вновь обращался к бутыли, как стрелка компаса к магниту. Ноздри ее хищно раздувались, иногда, с точностью метронома, но всегда неожиданно, она падала вперед, будто собираясь клюнуть, и тогда с острого подбородка ее капала ядовито-коричневая от персидского табака слюна. Земляной пол в этом месте шипел и пузырился.
   Пергаментные пальцы ее подрагивали и непрерывно двигались, будто сматывая в клубок длинную нить жизни. Старухе хотелось, ах как хотелось ей вновь ощутить, как быстрее бежит по жилам кровь, но она не смела нарушить веками устоявшийся Закон.
   - Игр-ристого ир-руканского! - хрипло крикнул скворец Гришка, перемахнув с моего плеча на Васино колено, - или старого соанского, ч-черт побер-ри!.. И много!
  
   Маржя вздрогнула, раньше времени клюнула носом и еще быстрей забормотала, шамкая беззубым ртом. Тягучая густая капля повисла на нижней губе ее и вдруг сорвалась на невесть откуда вылезшего драного одноглазого кота. Тот конвульсивно скорчился и с жалобным мявом метнулся за печку. Запахло паленой шерстью.
   Вошла худенькая девочка лет 13-14 с тазом, в котором лежали куски дымящегося мяса. Встретившись взглядом с масляными глазками помбура Амангельды, она пальнула в него дуплетом (чок и получок с нарезкой 9 см), но по причине малого опыта и большого волнения промахнулась, угодив рикошетом в Васину лысину. Вася прожил долгую, богатую событиями жизнь, по каковому обстоятельству этот калибр был для него мелковат. Дебютантка смутилась и убежала, закрыв лицо полой халата, и лишь тогда почувствовал я слабый запах серы.
  
   "Услышав шум побоища, один
   христианин, живущий на Востоке,
   спросил своего толмача, что там
   происходит.
   - Буддисты режут магометан, - с
   истинно восточной невозмутимостью
   ответствовал толмач".

(Амброс Бирс)

  
   В заброшенном яблоневом саду позади бывшей барской усадьбы - в революцию разграбленной, потом служившей комсомольцам клубом, с начала 30-х и до самой войны зданием сельсовета, а теперь наспех переоборудованной под госпиталь, было холодно и неуютно в этот ранний ноябрьский вечер. В воздухе висела промозглая сырость, лужи по краям подернулись уже тонким прозрачным ледком, но она взяла его за руку, и повела куда-то вглубь, к низенькому сарайчику из гнилых щелястых досок, в котором, наверное, когда-то хранились саженцы и всякий садовый инвентарь. В углу стояло нечто вроде топчанчика, покрытого старым влажным тюфяком, сквозь дыры в котором лезло прелое сено, и его вдруг пронзила гадкая мыслишка, что мимолетная "любовь" на этом ложе с идущими на поправку солдатиками, а то и офицерами, у здешних медсестер, наверное, в обычае. И руководство госпиталя об этом знает, конечно, но смотрит сквозь пальцы, понимая, что с природой и молодостью не совладают никакая война, и никакие пропесочки по комсомольской линии.
   То ли по дрогнувшим пальцам руки, то ли каким-то женским чутьем угадав, о чем он думает, она вдруг остановилась, взяла его лицо в ладони:
   - Ты не думай, я не такая. Девчонки ходят сюда, я знаю, летом так вообще бывает, что в очередь, но у меня еще никого не было, понимаешь? Никого. А ты мне сразу понравился, как только тебя привезли. Мне еще никто так не нравился. Никогда. А завтра тебя выписывают, и мы больше не увидимся... А тебя, наверное, девушка ждет, да? Ты не думай, мне ничего не надо, даже писем писать не надо. Просто я хочу, чтобы ты был у меня первым. Самым первым, понимаешь? И чтобы остался живым.
   - Как тебя зовут? - хрипло спросил он, едва ворочая непослушным языком.
   - Рита. А тебя Вася, я знаю.
   - Увидимся. Обязательно увидимся. Никто меня не ждет. Нет у меня никого.
  
   На фронт Вася попал в 17 лет, после того, как мама, получив "похоронку" на отца, молча сползла по стене на пол, да так и не встала. Врачи сказали, что у нее оказалось слабое сердце, хотя на сердце она никогда не жаловалась. Мама вообще никогда ни на что не жаловалась.
   Через неделю после похорон и устроенных соседями по коммуналке скромных поминок, он старательно подчистил в документах вертикальную палочку в цифре пять и, переправив ее на тройку, пошел в военкомат. Усталый, хронически не высыпавшийся военком особо вглядываться не стал, и спустя месяц Вася был уже на передовой.
   И что она в нем разглядела - в этом едва окончившим среднюю школу, похожем на годовалого бычка лобастом парне с простым крестьянским лицом, торчащими пучком выцветшими бровями и далеким от греко-римских канонов конопатым носом? Ни одна девчонка никогда не обращала на него внимания. Не только из-за внешности, но и потому, что он с ними двух слов связать не мог. Да особо и не парился по этому поводу. Она - тоненькая интеллигентная девочка, дочка профессора филологии и преподавательницы французского языка, со второго курса истфака МГУ ушедшая на краткосрочные курсы медсестер?
   Воистину, непостижима душа твоя, о Женщина!
  
   ... и он падал, падал, падал в эту бездонную синеву, а душу захлестывало волной щенячьего восторга и сладкого ужаса. Он не помнил, как шершавые, потрескавшиеся от йода и карболки девичьи пальцы с коротко остриженными ногтями, прекраснее которых он не видел ничего в жизни, взяли его пропахшую порохом и табаком руку, но ощутил вдруг под ладонью маленькую крепкую грудь с подрагивавшим в такт ударам сердца соском - розовым, похожим на недозрелую вишенку. И тут ему стало страшно. Так страшно, как не было еще никогда.
  
   Он успел многое повидать в свои неполные девятнадцать, гвардии рядовой 4-й стрелковой роты Вася Александров, на третьем году войны угодивший в этот прифронтовой госпиталь. В упор смотрел на него Мертвый Глаз Хищной Рыбы Акулы. Он видел его в немигающем зрачке "шмайссера" в метре от своей груди, но и тогда ему не было так страшно. В тот раз он подумал, что этого просто не может быть, чтобы вот сейчас все кончилось, надо только проснуться... Мысли стали вязкими и тягучими, как овсяной кисель, но тело уже, как бы отделившись от сознания, невероятным образом вывернулось в воздухе и упало спиной вперед в грязное месиво на дне траншеи. В следующее мгновение он услышал над головой грохот очереди, но как-то странно, в замедленном темпе - время будто растянулось, и каждый выстрел слышался по отдельности: "Дуд-дук... Дуд-дук... Дуд-дук..." Ствол автомата повело вниз, оловянные пуговицы из-под каски смотрели теперь на него прямо с неба, но он тут же, не вставая, ящерицей метнулся за угол траншеи. Место, где он был долю секунды назад, вскипело фонтанчиками грязи, и замешкавшуюся левую ногу будто ударило кувалдой. Он не помнил как, но потом ему сказали, что он успел еще выдернуть кольцо гранаты и выбросить ее за бруствер, положив и этого эсэсовца, и еще парочку его приятелей. Это был критический момент боя, отчаянная атака пытавшихся прорвать кольцо окружения фашистов захлебнулась, а потерявший сознание Вася очнулся уже в госпитале, и сам ротный, капитан Серебряков, принес ему прямо в палату медаль "За отвагу".
   Откуда взялась граната?.. Вася точно знал, что кроме ППШ с пустым диском, да ложки за голенищем сапога, у него ничего не было. Это так и осталось загадкой.
  
   Он так и не написал первой и единственной своей женщине ни одного письма, хотя адрес отпечатался в памяти, будто выбитый зубилом по граниту. Несколько раз начинал, но все слова были какими-то пустыми, ненастоящими, и после фразы - "Здравствуйте, Рита! С фронтовым приветом к вам..." - в голове оставался только мутный туман, из которого всплывали и тут же тонули вновь отдельные буквы. Он вообще не написал в своей жизни ни одного письма. Некому было писать. Да и... А если завтра его убьют? Однако до самого конца войны, и после еще полтора года, в которые он выковыривал из лесных схронов бандеровцев, примкнувших к ним бывших полицаев и недобитков из дивизии СС "Галичина", его будто оберегал ангел-хранитель. Хотя случались дни, когда к вечерней поверке от роты оставалась едва треть.
   И только после демобилизации, в октябре 46-го, возвращаясь с пересадкой в Москве в свой богом забытый городишко в нижнем течении реки Урал, нашел Вася эту улицу, и этот дом, и полдня просидел на лавочке во дворе, не решаясь войти в подъезд. А если ее нет дома, и дверь откроет кто-то другой - что он скажет? А нужен ли он ей? Прошло почти три года, а ведь кроме часа или двух близости - для обоих первой, неловкой и неумелой - между ними ничего не было. Кажется, женщинам положено дарить цветы? Память тут же услужливо выдала кадры какого-то фильма, который им показывали там, в госпитале. Наверное, надо было купить...
   А вдруг она уже замужем, а его, если и вспоминает, то со стыдом, как временное помешательство? При мысли, где и как все это происходило, Вася и сам каждый раз физически ощущал, что у него уши краснеют.
   Она вышла из-под арки ворот уже под вечер, и он сразу узнал ее. Хотел было встать, но ноги будто одеревенели, а язык прилип к гортани. Сидел и тупо смотрел, как Рита... Да, конечно, это она, его Рита, другой такой нет - торопливо цокая каблучками, спешит к подъезду. Вот она, не повернув головы, прошла мимо, в десятке шагов от него... Вот взялась за ручку двери.
   И вдруг остановилась. Медленно обернулась. Как сомнамбула, сделала к нему один неверный шаг... Другой.
   - Вася...
  
   Колени ее вдруг подогнулись, набитая чем-то авоська выпала из руки, и она опустилась прямо на асфальт, усыпанный опавшими с деревьев оранжевыми листьями. Память будто взорвалась картиной из прошлой жизни - вот также тогда, давным-давно, опустилась на пол мама.
   Через секунду он уже стоял перед ней на коленях, и она, обхватив его за шею, целовала куда-то в лоб, щеки, подбородок, а он срывающимся голосом что-то говорил, невнятно и сбивчиво, пытаясь объяснить, почему не писал, и где его носило все это время.
   - Молчи, не надо ничего говорить. Ты здесь, ты живой, и это все. Главное, что ты живой. Пойдем, я познакомлю тебя с папой и мамой... И еще кое с кем.
  
   Иконостас из трех орденов и десятка медалей может и произвел бы на будущих тестя с тещей должное впечатление, если бы красовался на офицерском мундире, а не на застиранной гимнастерке с сержантскими лычками. Тем не менее, приняли его вполне доброжелательно, а уже через четверть часа застольного разговора, с откупоренной по такому случаю бутылкой молдавского "Каберне", профессор филологии, извинившись, вышел, и через минуту вернулся с блокнотом и авторучкой - Вася неожиданно оказался интересным собеседником, а его фронтовой лексикон, замешанный на базе южноуральского диалекта, был готовой основой для статьи.
   Зато "кое-кто" проявил к блестящим загадочно звенящим кружочкам интерес самый живой и непосредственный. Когда Рита вынесла из соседней комнаты курносого круглолицего мальчишку двух лет от роду, и церемонно представила их друг другу:
   - Вася, познакомься, это Василь Василич. Василь Василич, это папа, - тот сразу потянулся к ним, да так и просидел на коленях у обалдевшего от такой новости Васи весь вечер, звякая двумя рядами тяжеленьких "погремушек", поворачивая их так и этак, и временами восторженно хлопая в ладошки. Такой игрушки у него еще не было.
  
   Проснулся Вася до рассвета. Долго лежал на спине, разглядывал в слабом предутреннем свете гипсовую лепнину на потолке, и пытался сообразить, что же произошло. Что-то в нем определенно изменилось, но что? Там, глубоко внутри, явно чего-то не хватало. Рядом, закинув на него голую ногу, обхватив за шею и положив на плечо голову, чему-то улыбалась во сне его Рита - совсем еще незнакомая, но такая родная и близкая. И хотя шея у него затекла до ломоты, он не решался повернуться, чтобы не разбудить ее. Напротив, в своей кроватке с деревянными перильцами, тихо посапывал Василь Василич - их продолжение, потомок уральских казаков и, по линии бабушки, графьёв Растопчиных. Последнее, однако, открылось для Васи только через пару десятков лет, когда на похороны тещи прилетела из Франции ее сестра.
   Со стороны кроватки сына послышался какой-то шорох. Осторожно повернув голову, Вася увидел, что тот, держась за перильца, стоит на коленках и изумленно таращится на него круглыми глазенками. Вася улыбнулся ему и произнес тихонько:
   - Доброе утро, Василь Василич. Как спалось?
  
   Мальчишка захлопал ресницами, потом заулыбался в ответ и громко задудел. Рита проснулась тотчас, взглянула на него, на сына... И вдруг Вася понял. Куда-то исчез, растаял, испарился ставший частью его самого, а потому неощущаемым, ледяной ком в груди, в который в тот далекий день, когда умерла мама, сколлапсировала его душа. И вырвалась из него в свободный полет воля к жизни, и жизнь эта обрела смысл.
   И неверующий в бога комсомолец Вася каждую годовщину того памятного боя и своего ранения не забывал зайти в церковь - поставить свечку и помолиться, как умел, за упокой души того "фрица", имени которого даже не знал.
  
   Через неделю они с Ритой расписались, однако в столице Вася так и не прижился. Никакой специальности у него не было, а сидеть у новых родственников на шее он не мог. До весны проработал истопником в котельной, но платили там гроши. Потом разнорабочим на стройке. А к концу лета угодил под статью УК.
   В воскресенье, ближе к вечеру, они с Васей-младшим гуляли в скверике неподалеку от дома, и Вася-старший не смог, как все нормальные граждане, отведя глаза в сторону, пройти мимо компании "культурно отдыхающих" подвыпивших великовозрастных обалдуев:
   - Мужики, вы бы хоть матерились потише, что ли? Здесь, все-таки, женщины, дети. А еще лучше, шли бы по домам, проспались.
  
   Рита в панике дернула его за рукав, но было поздно. Этого оказалось достаточно более чем - обалдуи только и ждали повода над кем-то покуражиться, а четырехкратный количественный перевес казался им подавляющим. Веселье, однако, кончилось гораздо быстрей, и совсем не так, как им представлялось: уже через пару секунд самый здоровый с выпученными от дикой боли глазами корчился на земле, держась обеими руками за причинное место, и оглашал окрестности... Не криком даже, а каким-то истошным визгом, в котором не оставалось ничего человеческого, а потом отключился - видимо, болевой шок. Его приятель, как показалось свидетелям, споткнулся на ровном месте и упал сам, да так неловко, что напоролся кадыком на собственный нож. Двое оставшихся протрезвели моментально, и бросив недавних "корешей до гроба", ломанулись через кусты. Тут же откуда-то возник милицейский патруль, и Васю загребли.
   Полтора месяца, что велось следствие, он отдыхал в СИЗО, но обошлось - свидетелей хватало, его отпечатков на ноже не нашли, и до суда даже не дошло - дело переквалифицировали как "несчастный случай" и закрыли. Сыграли свою роль и боевые награды, и характеристики - от прораба и с последнего места службы. Да и "терпилы" оказались те еще - у обоих в активе числилось по две "ходки", и обе за хулиганку с телесными средней тяжести.
  
   Вот на нем и еще одна смерть. Свидетели свидетелями, но сам-то Вася точно знал, что пьяный болван споткнулся не случайно, а нож у него в горле оказался еще до того, как тот коснулся земли. Никого убивать или калечить он не хотел, и если бы придурок не достал "пику" сразу, скорее всего, обошлось бы обычной дракой с разбитыми харями, двумя-тремя выбитыми зубами, максимум - вывихнутой рукой. Однако, в роте спец. подготовки, где перед отправкой на ликвидацию бандеровских банд их, бывалых фронтовиков, три месяца от подъёма до отбоя в хвост и гриву гоняли инструкторы СМЕРШ, драться не учили. Их учили убивать - жестко и эффективно, одним-двумя простыми, но точными, доведенными до автоматизма, движениями. И при виде оружия, сознание привычно заняло место стороннего наблюдателя, уступив контроль над телом самым примитивным рефлексам.
  
   В отношениях с тестем и тещей после этого случая внешне ничего не изменилось, однако возникла... Какая-то едва уловимая напряженность, что ли? С Ритой они по-прежнему были одним целым, являя собой пример единства противоположностей. Василь Василич отказывался засыпать, пока они с папой не сочинят продолжение бесконечной сказки с замысловатым сюжетом, начало которой уже никто не помнил. Но Вася чувствовал, что в этой квартире, да и в этом городе своим он никогда не будет. Давили на него эти многоэтажные каменные дома, и непонятная сложность быта, и бестолковая суета на улицах... Не его это все. И после тяжелого, но неизбежного разговора с Ритой, которой до получения диплома оставался еще год, поехал в свой родной город - посмотреть, что там и как.
   А там все было также. Война их городка практически не коснулась, только вот комната в коммуналке на пять семей оказалась занята соседями, у которых к двум старшим детям добавилась еще парочка близняшек. Вся мебель, однако, была цела и дядя Коля с тетей Надей, извинившись, сразу же предложили ее освободить, но Вася сказал, что не стоит - перекантуется пару деньков и уедет.
   На следующий день он побродил по городу, зашел в несколько мест справиться насчет работы, а ближе к вечеру, искупавшись в родном Урале, нос к носу столкнулся на пляже... со своим ротным, капитаном Серебряковым, который на гражданке оказался его земляком и начальником буровой конторы. Это и определило их с Ритой дальнейшую судьбу - бурового Мастера Васи Александрова и школьной учительницы истории Маргариты.
  
   "В одной из верхних комнат необитаемого
   дома в той части Сан-Франциско, которая
   известна под названием Западного Берега,
   лежал Покрытый Саваном Труп".

(Амброс Бирс, "Страна мертвеца")

  
   Над мертвым болотом стелился липкий сырой туман, темнели корявые силуэты ближних деревьев и Вечный Пес выл на блеклое пятно Луны, чье зеленоватое свечение бессильно терялось в десятке метров от поверхности бездонной трясины.
   Старая Болотника варила пиво. Ах, какое это будет пиво! Чернее черной болотной жижи и гуще зловонных тысячелетних илов. Оно умерщвляет живых и воскрешает мертвых, а икра Древней Болотной Лягушки скисает от одного его запаха.
   Вечный Пес сизой тенью скользнул в глубь болота, широко взбрыкивая задними лапами и припадая в Вечном Страдании на больную левую переднюю. Он глотал туман и взвизгивал, и взвывал, и надсадно кашлял Вечным Кашлем, а грязь хищно липла к его старым лапам и выпускала их неохотно, с плотоядным чмоканьем. Он пересек полосу Белого Опасного Мха, потом полосу Красного Опасного Мха и вновь вступил в Гиблую Трясину, где по сторонам росли полуметровые желто-лиловые цветы, источавшие запах гниющего мяса, а в глубине каждого цветка сидела бурая крапчатая тварь и провожала его оранжевыми глазами на стебельках.
   В Доме Повешенных разыгрывался обычный в пятницу на 13-е ночной спектакль, и я знал, что в 0-03, минута в минуту, в чердачном окне левой угловой башенки появится юная послушница из монастыря Святой Клементины, таинственно исчезнувшая из своей кельи в середине 17-го века. Дверь кельи была заперта изнутри на засов, узкое окошко забрано железной решеткой, никаких потайных ходов не нашли, и случай отнесли на происки Дьявола. Келью после этого освятили и окурили ладаном, однако с тех пор никто больше не решался оставаться в ней на ночь.
   Послушница будет пристально смотреть на Луну и дальние стены Города за рекой. Потом она обернется взглянуть на монастырь, и я увижу на ее нежной шейке черно-багровую стронгуляционную полосу от веревки. И буду знать, что это та самая веревка, обрывком от которой мой бурильщик Вася подвязывает свои старые, засаленные, отродясь не знавшие что такое "стирка", рабочие штаны.
  
   Кто-то тихонько поскребся в кошму, заменявшую в мазанке дверь. Кошма медленно заколыхалась и в щель между войлоком и глинобитной стенкой робко заглянул... Заглянуло нечто, по цвету и фактуре напоминавшее печеное яблоко. Хозяин с маржей тревожно переглянулись. Я сидел ближе всех, и встал. Это был Вечный Жид. Он был худ, грязен и бос. Впалые щеки его заросли без малого двухтысячелетней давности щетиной, с крючковатого носа свисала сосулька, а сквозь дыры полуистлевшего хитона видна была синяя волосатая грудь. Сколько ему осталось до официальной смерти, он не знал, и коротал время, слоняясь по свету в надежде перехватить по случаю стаканчик-другой. Я хотел было вытолкать его взашей, но он умоляюще вскинул блеклые в красных прожилках глаза, судорожно дернул кадыком и тихонько, совсем по детски, всхлипнув, сдернул некогда бардовую феску с остатками кисточки, и чуть слышно пробормотал на древнееврейском:
   - Шер-а-ми, мсье... Жене манж-па сиз жюр... Подайте бывшему члену Государственной Думы.
  
   Я оглянулся. Вася равнодушно пожал плечами и засунул в рот бараний глаз. Жидов он повидал достаточно. Вечных тоже. Хозяин чтил древние традиции восточного гостеприимства, к тому же он был мусульманин, а значит не адепт Христа, и потому кивнул головой.
   После первой Жид повеселел, из синего сделался розовый, и стал длинно и нудно пересказывать учебник истории для седьмого класса. В хронологии он спотыкался. Маржя бормотала, не обращая на него внимания. Бутыль была почти пуста, и я уже достаточно понимал казахский, древнееврейский, а также все прочие языки, живые и мертвые.
   - Pokatauci-povalyusi, Ivashkinoy krovi poivshi, - бормотала Маржя с сильным дифферентом на левый борт, - pokatauci-povalyusi...
  
   Амангельды не мог справиться с икотой, и в глазах его стояла юная дева с тазом бешбармака в руках.
  
   ... Но забурчало, захлюпало в Тумане, замерцали в Гиблых Тростниках зеленые глаза Болотной Лягушки. И озарилось бредовым заревом полнеба, и Лягва откашлялась, устало произнесла "к-Вод-ки", и зевнула, показав белесую сморщенную пасть.
   - Yes, - просипела послушница и хлюпнула провалившимся носом, - zero, zero, seven.
  
   При этих словах в стрельчатом окне ее бывшей кельи слабо засветился огонек свечи. Послушница протянула к нему бледную руку, и та, на глазах удлиняясь и становясь похожей на узкую полоску тумана, накрыла его. По полоске прокатилась волна желтоватого свечения, и все исчезло. Занавес. До следующей ночи в пятницу на тринадцатое.
  
   Я вздрогнул. В душе стало мерзко и холодно. В очередной раз перекрыли горячую воду, и лампы на потолке предупреждающе моргали, явно собираясь погаснуть. Потный гражданин тюркской национальности справа от меня майкой стирал со спины мыльную пену. Он был тучен и корчился разными образами.
   Двери Гастронома были открыты для Всех Желающих. Лампы там гаснуть не собирались. А если и собирались, то не явно. Это был Второй Шаг.
   - Ста-й-ять, паскуда!, - с голодухи Жид быстро окосел, и Вася за шиворот тащит его на боковую.
   - Ти мине "стай-ик-ять" не говори... Я старше тебя.
   - Молчать!
   - Ти мине "молчать" не говори. Я старше тебя... М-мя... мяса хочу. По фени ботаешь?
  
   В конце концов, его удается уложить на какие-то тряпки в углу, которые при ближайшем рассмотрении оказываются маржой. Та протестующее заворочалась было, что-то промычала со сна, но только перевернулась на другой бок и вновь захрапела тонким фальцетом.
  
   Пора проверить, как там Млечный Путь.
   - Возьми, возьми меня отсюда, Амангельды, забери с собой, слышишь?!. Я не могу здесь больше. Здесь давит, душит... здесь тесно, в этой степи... Ведь это ты, ты приходил ко мне в моих снах, я сразу узнала тебя, - русские слова путаются с казахскими, прерываются сдавленными рыданиями, худенькое тельце дрожит и трясется не в силах сдержать их, - молчи, не надо ничего говорить, это я так, - острые лопатки ходуном ходят под стареньким халатом, едва наметившаяся грудь часто вздымается, - сейчас, только молчи... Я знаю, ты не можешь забрать меня, но все равно, ведь это же ты, ты - мой, единственный...
   - Так, так, милый... родной мой, хороший. Подожди немного, сейчас... я сейчас, - мокрые глаза, нос, губы неумело тычутся в шею, не знавшие ласки руки гладят плечи, волосы, несмело опускаются ниже, - ты, только ты... таратыр, таратыр... Ой!.. Ой-бай! Нет, нет... Ой... К?те т?ры?ыз! Жарайды, жеткiлiктi, жеткiлiктi... Еще... Так... Мой. Ты мой! Теперь ты навсегда мой, Амангельды, весь мой, - тонкие, как ивовые ветви, руки с неожиданной силой обхватывают шею, нестриженные ногти впиваются в кожу, - еще, еще немного, родной... жаксы, жаксы, еще, - слова теряются в несвязном лепете, - а... а-а!, - острые коленки взлетают вверх, податливое тельце вдруг выгибается стальной дугой и тут же опадает, - что это было!? Что это было... Только помни, ты только запомни, как меня зовут - Алма. И приходи ко мне во сне, ладно? - ты ведь придешь?.. Алма, запомни, Алма...
  
   Осторожно переступив через две пары ног, отодвигаю кошму и тут же спотыкаюсь о какой-то горшок. Под Луной кремнистый путь блестит... В пачке отыскалась последняя мятая сигарета.
   Выползает на трясущихся ногах Амангельды. Интересно, про "растление несовершеннолетних" он что-нибудь слышал? Любовная лихорадка отпустила, и его ждет проза жизни. Пошатываясь, идет за угол, но вдруг резко сгибается, и его рвет. Долго и длинно. Кислая серо-зеленая струя правильной параболой выплескивается на хвалынские суглинки. Какой только пакости они не принимали на себя за тысячелетия своей истории. Примут и блевотину. Ночь тиха, пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит.
   В мазанке едва успевшая стать девушкой новорожденная Женщина что-то шепчет коварному соблазнителю - быстро, горячо и невнятно, но тот уже спит, и сивушный дух ползет по округе тяжелыми волнами, разбавляясь отнюдь не юношеским храпом. А я уже не понимаю по-казахски, и эмоции втуне растворяются во Вселенском Информационном Поле.
  
   Слова -- как пули. Девять грамм
Свинца на каждое. Молчи.
Рассвет-убийца, тать в ночи.
Сейчас в глаза заглянет нам.
Жить без тебя,
Спать без тебя,
Чужие губы целовать,
В похожую на гроб кровать
Одной ложиться -- Без тебя.
...Ну, вот и все.
Отсюда -- врозь.
Знакомой болью губы сводит.
Как пуля в мозг.
Как в горло нож,
Как в сердце -- гвоздь
Рассвет приходит...
  
   "Мертвецы не любят, когда их тревожат.
   Труп запротестовал, откликнувшись
   слабым тошнотворным запахом. Под ним
   обнаружились черви, с бессмысленной
   хлопотливостью ползавшие взад и вперед".

(Амброс Бирс, "Жестокая схватка")

  
   Не ходите ночью на Аллею Утопленников. Нельзя с уверенностью сказать, что там может случиться даже с самым храбрым и ловким человеком. Лишь бичующий алкаш Харитоша по большому газу решается забираться туда, да и то, когда ему совсем уж негде ночевать.
   Аллея Утопленников ведет от обрывистого берега к замку старого безбожника и чернокнижника барона Себастьяна Мак-Мердока, официально умершего в 1691 году. Сейчас она совсем заброшена и пользуется дурной славой. Харитоша облюбовал себе для ночевок угольный сарайчик при замке - самое хорошо сохранившееся строение. К утопленникам он привык, так как в горячке видел всякое, и считал их появление неизбежным приложением в своей бескорыстной любви к этанолу - в любых смесях и количествах. С некоторыми Харитоша здоровался, и даже радовался, завидев их лиловые полуразложившиеся личины. Иной раз он и сам мог сойти за одного из них - настолько был синь и лилов в лунном свете.
   Но Харитоша был (тогда еще) человеком живым и это общение не прошло ему даром. Как-то он был найден в сарайчике распухший и совсем мертвый. В глотке у него торчал изрядный Кус Бурого Угля, а по желтой коже проступали уже черные трупные пятна. В ногах стояла початая бутыль 0,7 л молдавского "Каберне" и валялся высохший кривобокий лимон. Я недолго смотрел на него - начиналась жара и он порядком смердел, вовсю усердствуя, чтобы его подольше помнили. Паспорта у Харитоши не было, прописки тоже, а потому уголовное дело заводить не стали - в официальных документах не числится, значит вроде как и не было такого гражданина.
  
   "Я побывал на самом дне глубин.
   Влетал к Сатурну.
   Нет таких глубин, нет тех сетей,
   чтоб я не смог распутать...
   Что там, за ветхой занавеской тьмы?
   В гаданиях запутались умы.
   Когда же с треском рухнет занавеска,
   увидим все, как ошибались мы".

(Гийяс эд дин Абу эль Фатх Омар ибн

Ибрагим Ал Хайям ан Нассабури, "Рубаи")

  
   Весь апрель и начало мая торчали на берегу Урала. На рыбной диете. Прикинул - если правда, что "человек это то, что он ест", мы и сами уже наполовину - рыбы. Стали сниться странные сны - лежу на дне, под корягой, и благодушно смотрю на резвящихся мальков. Вдруг, сквозь мутно-зеленоватую воду, надвигающийся крупноячеистый бредень и, уже от человеческой составляющей сознания - запах кипящего масла на сковородке. Страх липкой волной поднимается от живота, захлестывая остатки рассудка. Anus скорчило тягучей судорогой...
   Уф-ф... Хвала Всевышнему, всего лишь сон. Сие, однако, нуждается в осмыслении, а оному процессу более всего споспешествует поза адшааурат-асана - левую ногу за голову, правая вперед пяткой вверх, один глаз в зенит, другой в затылок и вращать ими в разные стороны. Так я просидел на хвалынском суглинке два часа в полной неподвижности, и ящерица Аччуана уснула у меня на колене. И голова моя стала как купол бухарской мечети, потом съежилась в вишневую косточку, и тут же раздулась до размеров Земного Шара. И поглотила его. Я размышлял о судьбах Вселенной, и созерцал Мир изнутри и Мир извне, и видел Суть Вещей. И к концу второго часа сквозь пелену Времени на миг открылось Скрытое, но тут прилетел слепень Тарракута и напомнил о Величие Малого. Длань моя упала с Сириуса и слепень Тарракута сделал шаг на пути к Высшему Перевоплощению. Однако забота о скорейшем достижении им Нирваны оторвала меня от созерцания, и Скрытое вновь кануло во Мглу Веков.
   "Все тлен", - подумал я, и пошел в вагончик, размышляя о бренности бытия. И в этот день я ничего не придумал, хотя он был Днем Созерцания и Размышления.
  
   И была ночь, и было утро. День второй.
   Это был День Благодарения, потому что приехал бур. мастер Вова Чаган, и привез зарплату на весь отряд. И прочее. Прочее было весьма кстати, поелику мы третий день пекли ландарики и собирали бычки в ближнем поселке вокруг Всегда Закрытой Лавки. По дороге Вова заехал в Зеленый Магазин и, следуя традиции, отстегнул с "общака" на ящик "Столичной". Кряхтя от натуги, затащил в вагончик:
   - Вот! - ящик был полон, и Вован пыжился от гордости, как монах-доминиканец, преодолевший все мирские соблазны.
   - Ага, - коротко сказал Колька, и полез в машину.
  
   Вернулся он через пару часов с бараном. Уже освежеванным.
   - Где ты его взял?, - спросила наивная Лидочка.
  
   Колька скромно промолчал, а Вася посмотрел на Лидочку с укоризной - в приличном обществе такие вопросы не задают.
   В этот день мы устроили выходной - много пили и ели много мяса. Когда живот мой стал похож на школьный глобус, я ушел в степь и сел там в позу уймгури-асана, спрятав голову подмышку и подперев ее сзади пяткой левой ноги. В этот день я тоже ничего не придумал, потому что внутри все время кто-то икал, мешая сосредоточиться, и приходилось отвлекаться, чтобы запихивать его обратно.
  
   И была ночь, и было утро. День третий.
   Это был день Траурный, или День Печали. Было тошно и муторно. В голове скреблись тараканы, а во рту ночевали кошки. Вася поскреб лысину, поставил на плиту ведро с мутноватой уральской водой и пошел в степь. Через полчаса вернулся, бросил в закипающую воду охапку какой-то серовато-бурой травы, добавил кружку сахара и столовую ложку соли. Получилась горьковатая бурда с довольно спицфицким запахом, так что с непривычки пить ее приходилось, зажав нос. После кружки этого компота жизнь стала... Не сказать, чтобы молода и прекрасна, однако относительно сносна.
   В этот день я ничего не ел, чтобы бурчание в желудке не мешало размышлять о Возвышенном, и только хлебал временами пойло из Васиного ведра, но все равно ничего не придумал. Хотя честно отсидел положенные по регламенту два часа в позе кайяукай-асана (колени вместе, локти вывернуть наружу, подбородок на пятки, уши вместе, ноздри врозь, глаза не мигая смотрят друг на друга). Довольно быстро сознание мое вышло в Астрал, и я увидел себя левитирующим в метре над хвалынскими суглинками. К концу второго часа сознание стало двумерным и растеклось по степи, а затем свернулось в жгут и вытянулось по периметру Колеса Фортуны. Скрипя и дергаясь, оно сделало первый оборот. Колесом давно никто не пользовался, и ось Времени в нем изрядно заржавела. Последний раз его приводил в движение нераскаявшийся еретик Каэтано Антонио Риполь, когда отчаянным усилием воли тщился трансформировать в галстук-бабочку пеньковую веревку на своей шее. Было это, однако, задолго до "Исторического материализма", а сейчас я пожалел, что не захватил с собой склянку масла. Хотя бы касторового.
   Тем не менее, F-колесо постепенно раскрутилось, вошло в режим авторотации, и теперь его не остановил бы даже Указ Президиума Верховного Совета за подписями всех его Членов. В какой-то момент натянутый до предела жгут сознания, служившего дотоле движущей силой, вдруг лопнул и оно мгновенно рассыпалось фейерверком радужных блесток, чтобы тут же стянуться к Пупу Вселенной, в котором вдруг явственно открылось Скрытое.
   Но тут вновь напомнил о себе вчерашний баран и Хаос из блесток сознания сложился не в Высшую Гармонию, а всего лишь в грубо процарапанные ножиком иероглифы на задней стороне дощатой дверцы туалета С-типа: "СЮДА НЕ ЗАРАСТЕТ НАРОДНАЯ ТРОПА".
   Я встал и побрел к спасительному ведру.
  
   И была ночь, и было утро. День четвертый.
   Это был День Работы. Серый и скучный. И совсем неинтересный - последние замеры уровня при откачке, отбор проб и сворачивание лагеря. Разумеется, в этот день я тоже ничего не придумал, да и не старался - ну что путного можно придумать в День Работы?
  
   И была ночь, и было утро. День пятый.
   Пятый день - День Дороги. Перебазировка на новый участок. Кило полтораста по азимуту ~ 120о. Планировали выехать сразу после завтрака, однако получилось как всегда - в последний момент что-то куда-то девается, обнаруживается куча недоделанных мелочей, и тронулись только после полудня.
   Часа полтора по разбитому грейдеру, потом бежит под колеса ковыльная степь, полынная степь, тамарисковая степь... Голая степь. Такыр. Уже на закате немного попетляли между сорами и уперлись в барханы.
   Вася врубил передний мост, раздатку, и бурстанок с сопеньем вскарабкался на первый невысокий бугор. Следующий так просто одолеть не получилось. Сели. И сели прочно. Дернулись назад, вперед - безнадежно. Вася выключил зажигание и устало откинулся на спинку сиденья. В привыкших к гулу двигателя ушах комариком звенела тишина. Прямо в лоб поднималась Луна. Огромная и оранжевая, как в мультике про Буратино. Точно - "Страна Дураков". И чего было не остановиться на ночь в степи, а утром поискать объезд? Ну, потеряли бы час-другой... Нет же, поперлись - через барханы, по темноте! От Луны перло тупым самодовольным равнодушием. И еще каким-то чисто казахстанским миазмом. В моторе что-то потрескивало, шипело. Вася вдруг рявкнул над ухом:
   - И-й-ех, дор-р-роги, пыль, да тум-ма-ан...
  
   Я вздрогнул от неожиданности. Пел Вася душевно, кто бы спорил, однако нот знал всего две: "громко" и "еще громче". Где-то сзади тяжело ворочался в песке "Кировец" с вагоном. Есть в нем что-то от динозавра.
   - Холода-трево-оги, да степной бурьян, - хриплым баритоном ревел Вася, - выстрел гря-анет, ворон кружи-ыт...
  
   Я вылез и с хрустом в затекших суставах растянулся на остывающем песке. Подошла обслужка, "Кировец", еще одна обслужка, водовозка. Второй станок застрял на первой гряде. Отцепили вагон, и "Кировец" вернулся за ним. Перетянул за гряду, с ходу за вторую, потом вернулся за нами. И еще раз - за вагоном. До точки оставалось километров пять, но одолели мы их только к часу ночи. Перевалили через последний низенький бурунчик, и по пологому склону скатились в степь. Когда рассвело, оказалось - тюльпанную. В этот день работать пришлось больше лопатой, чем головой, и я опять ничего не придумал.
  
   И была ночь, и было утро. День шестой.
   Этот день оказался Днем Неожиданностей. Прежде всего, утром все неожиданно рано встали - намедни намаялись, я думал, до обеда продрыхнем. Все, кроме Лидочки. Проснулись, и увидели в полукилометре к восходу кусочек Рая. В солнечных лучах миражом купалось небольшое озерцо (на карте его нет), вокруг десятиметровый песчаный пляжик, узенькая, местами рваная, полоска невысокой джиды, двадцатиметровый ковыльный коврик, сорокаметровый тамарисковый, а дольше ируканским ковром тюльпанная степь всех цветов радуги, кое-где перемежающаяся алыми островками маков.
   Моментом снялись и переехали. Когда закипел чайник, из вагона выглянула проспавшаяся, наконец, Лидочка:
   - Ой, что это?!
   - Это Фата-моргана, - серьезно ответил Вася, и значительно посмотрел в Даль.
  
   Вода в озерце была холодной и прозрачной, а караси клевали чуть ли не на палец. За полчаса натаскали почти ведро, и Вася пришел к выводу, что водоем через подземный туннель соединяется с какой-то речкой. Полувековой опыт степной жизни говорил ему, что кроме лягушек, змей и черепах, водиться здесь ничего не может. Чушь, конечно, до ближайшей речки отсюда километров сто, но в самом деле - откуда здесь караси?
   По другую сторону озерца виднелся саксауловый лесок, на краю которого стояла мазанка, окруженная десятком деревьев, похоже, плодовых. Заметили мы ее, однако, лишь когда из нее вышел приземистый крепко сбитый мужик в бешмете и в обход направился к нам. Впереди неслась свора псов, рядом с которыми собака Баскервиллей выглядела бы комнатной болонкой. Неслась совершенно беззвучно, и оттого вдвойне жутко. Прикинул, успею ли добежать до вагончика, но Вася успокоил - чабанские псы никогда не нападут на человека первыми, нужно только:
   а) не бояться и не проявлять агрессию;
   б) не пытаться бежать.
   Действительно - шагов за десять свора дружно затормозила, псы спокойно уселись в кружок, и вяло перетявкиваясь, устроили что-то вроде совещания.
   Мужик, совершенно неожиданно, оказался русским. Короткая клочковатая борода, серые глаза смотрят из-под кустистых бровей прямо и весело. Четко, хотя и грубовато, будто из мореного дуба вырубленное, лицо. Загорелая мускулистая грудь сквозь расстегнутую до пояса выцветшую рубашку. Классический тип уральского казака, кряжистый и крепкий. Такими, наверное, были сотоварищи Ермака и Стеньки Разина. Поздоровался. Кто-что-как-зачем-откуда... Само собой, пригласил вечером в гости - традиция. Извинился, что водки нет, только арака, однако у нас оставалось еще пол-ящика, и мы его успокоили.
   Сам он, впрочем, пил мало, больше угощал. На этот раз не бешбармак, который, честно говоря, "на любителя". Шашлык и наловленные утром караси.
   Живет один, никаких колхозов-совхозов, сам хозяин. Сотни две баранов, козы, лошадь, верблюд с подружкой, корова с теленком, гуси, куры и штук шесть здоровенных лохматых псов - наверное, для охоты на абиссинских львов. Жена казашка, пятеро детишек - двое с ними, трое старших в городе, в школе-интернате. Учебный год кончится, поедет за ними, привезет. Транспорт - ГАЗ-67, родной брат ленд-лизовского "Виллиса". Ребристый квадратный кузов, резкие ломаные линии, сварные швы. Редко где встретишь сейчас такой раритет. Поинтересовался насчет бензина. Ну, конечно, о чем разговор?! От полубочки не обеднеем.
   Жена моложе лет на пятнадцать, но видно, что любит его до помрачения рассудка: на Лидку зыркнула так, что и без слов стало ясно - вздумай та перед мужем попкой вертеть... Зарежет. Позже, когда познакомились поближе, мужик признался, что купил ее за двадцать баранов, годовалого верблюжонка и ружье. Хорошее ружье. Не "бердана", и даже не "тулка" - настоящий "Зауэр" с третьим нарезным под винтовочный патрон. Карасей в озере тоже он развел.
   Где-то после пятой дверь тихонько скрипнула, и в щель несмело просочился... Жид! Ну, конечно - кто ж еще, в перспективе халявной жрачки и выпивки, способен телепортироваться на полтораста километров сквозь ночную степь, ориентируясь только на запах шашлыка?! Разве что Харитоша?..
  
   Около полуночи Лидка стала клевать носом и попросила проводить ее в вагончик. Вежливо пропустив даму в дверь, едва успеваю подхватить ее под руку - подруга чуть не упала, споткнувшись о Колькину ногу. Тот, по своему обыкновению, отдыхал поперек двери лицом в похлебке для псов - после посиделок у чабанов, место это было забронировано им на вечные времена. Никто, впрочем, на него не посягал. Оставшиеся без ужина псы, после недолгих дебатов, вошли в положение и решили до утра его не тревожить. Только один, самый молодой, не удержался, чтобы не облизать аппетитно торчащее Колино ухо. Колька промычал во сне что-то маловразумительное, подобрал ногу и подставил псу другое. Тот, однако, поймав краем глаза осуждающий взгляд вожака, виновато тявкнул и отошел.
   Над бездонным зеркалом озерца густыми волнами бродил в недвижном воздухе тягучий, как ликер, и такой же пьяный, тюльпанный дух. Где-то слышал, что тюльпаны не пахнут. Или это только здесь вид такой? Как это... Есть какое-то ученое слово... Ага, вот - "эндемический". А может это и не тюльпаны вовсе.
   Метров за полста до вагончика Лидка вдруг остановилась:
   - Давай посидим немного, - спать ей вдруг расхотелось, - дай мне тоже сигарету, у меня кончились.
   - С фильтром нет. Краснодарская "Прима".
   - Пусть будет "Прима".
  
   Чуть потянуло ветерком. О чем-то зашептались молоденькие листочки джиды за спиной, закуржавилось легкой рябью озерцо... И все стихло. Но что-то было уже не так.
   - Обними меня, зябко что-то. Нет, лучше принеси мой спальник, - Лидкины ноздри вдруг жадно втянули воздух, дрогнул огонек сигареты в руке...
   - Ты понял, чего я хочу? Сегодня я буду спать НА ЛОНЕ ПРИРОДЫ. Оставь мне еще сигарету, и иди за мешком.
   - Хватит с тебя одной, это не "Стюардесса".
  
   Отсвечивающий бесовским блеском Глаз Хищной Рыбы Акулы смотрел прямо и требовательно. Бесстыжая Луна, развратная, как римская гетера, тянула по черной как смоль воде фривольную дорожку. Чего ж тут не понять - открытым-то текстом? Мешок я принес. И тулуп тоже - еще не лето, и под утро в степи бывает довольно холодно.
   Когда Лидка, наконец, уснула, долго сидел рядом, курил. Бросал комочками земли в похабницу Луну, и она раскалывалась серебряными брызгами, чтобы тут же собраться вновь и ехидно лыбиться: "А что ты мне сделаешь?.. Нет, ты скажи - ну вот что ты мне сделаешь?"
   Глупо все и бестолково. Ладно, чем бы дитя не тешилось... Спать совсем не хотелось. Лидка тихонько чмокала во сне губами, посапывала. Когда на востоке зарозовело, вроде бы проснулась. Вытащила из мешка руку, тронула за плечо:
   - Сидишь? Ты что, совсем не спал?
   - Как можно? Тебя караулил. Ну, как Уллы утащит?
   - Не сердись на меня, ладно? Я знаю, что у тебя жена есть.
  
   Помолчала. Провела по щеке ладонью.
   - Иди спать, чучело небритое. С добрым утром.
  
   И отвернулась.
   Спать не хотелось. Вернулся к мазанке. Постоял над спящим Колей. Лицо его выражало младенческую безмятежность и отрешенность от мирских забот. "- А может, это и есть начало пути в нирвану?", - вкрадчиво сказал Внутренний Голос. В доме на бараньих шкурах вповалку отдыхала большая часть команды. На столе обнаружилось ещё полпузыря довольно приличной араки. Поколебавшись, скорее для порядка, оттянул Колю за ногу, и занял его место, приняв позу сирангули-асана, способствующую раскрепощению духа. И раскрепостился дух мой. Он взлетал и падал на волнах Бытия, и траектория его смахивала на график вынужденных колебаний. Пики этой сумасшедшей синусоиды нарастали все медленней, медленней... И вот Дух мой застыл на мгновение в точке бифуркации. "- Ну как, хорошо быть первым китайцем на Марсе?" - с издевкой спросил Внутренний Голос. "- Да пошел ты", - ответил за меня пристроившийся под боком Пес, а я провалился туда, где ничего нет.
  
   И была ночь, и было утро. День седьмой.
   Каким он будет, я еще не знаю. Утром Седьмого Дня открылось Скрытое - совершенно неожиданно, подтверждая тем самым сказанное: "Не человек ищет истину, а истина - человека". Открылось оное, правда, не ко времени, поелику я спал, и Мысль, заключавшая в одной фразе Все Тайны Мира, пристроилась у левого уха в ожидании аудиенции. И пришел Пес, и слизнул ее. И явилась другая Мысль, и вновь пришел Пес, и вновь слизнул ее языком, шершавым, как морковная терка. А это был уже Совсем Другой Пес - первый с по-идиотски вытаращенными глазами застыл в ступоре и лишь изредка икал, пытаясь переварить проглоченное. И тогда явилась Мысль из Мыслей. И еще раз пришел Пес (а это был Пес из Псов) с глазами размером с чайное блюдце. И этот Пес, истекая слюной и подвывая, совсем уж было собрался слизнуть и эту Мысль языком, похожим на бульдозерную лопату, и хвост его подрагивал от вожделения.
   Вот только выл он зря. Я проснулся. Пес сразу стушевался, сделал вид, будто он тут просто так гуляет, и стыдливо опустив хвост, затрусил прочь. Мысль сорвалась с уха, но я успел подхватить ее, и спрятал в карман. И забыл - на фиг мне чужие мысли? Со своими бы разобраться. И вообще - истина не нисходит свыше, а поднимается из глубин души человеческой.
   Коля спал сном праведника, раскрыв рот и приспособив под голову одного из псов. По лицу его ползали мухи, а над ним стоял недельный барашонок и изумленно хлопал голубенькими глазками. Такое он видел явно впервые в жизни. Самая большая и отчаянная Муха вознамерилась было забраться Коле в рот, чтобы поискать в черт-те-знает когда чищеных зубах какой-нибудь мушиный деликатес, но тут Коля сказал:
   - Хр-р-р..., - и чихнул.
   - Бз-з-з..., - сказала Муха, и свечкой ввинтилась в зенит.
   - Бе-е-е..., - сказал барашонок, тоже чихнул от перегара, и независимо пошел прочь, покачиваясь на неверных ножках.
  
   В своей коротенькой жизни он каждый день видел что-то новенькое и начал уже привыкать к этому. Барашонок отличался философским складом ума, и был близок к идее, что в мире, в который он попал в этом воплощении, постоянно лишь непостоянство. Довести эту мысль до четкой формулировки он, однако, успеет вряд ли - барашата взрослеют быстро, и недалек день, когда отара сочтет его полноценным Бараном и выдаст соответствующий аттестат. В дальнейшем, при известном усердии, он может стать даже бараном Дипломированным. А то и Остепененным.
   Коля встал, поскреб тощую грудь, мутно повел глазами по сторонам, соображая, где это он, и сплюнул. В глотке у него, очевидно, было суше, чем в пустыне Атакама, и полноценного плевка не получилось. Тягучая желтовато-бурая капля повисла на подбородке и через секунду мягко сорвалась в пыль. Налетевшие было на аппетитный запах мухи через минуту уже агонизировали, беспомощно дрыгая ножками. Коля почесал подмышкой, вытащил оттуда свежедохлого клопа и назидательно поднял палец:
   - Не знаешь меры - не пей!
  
   Выбросил клопа в компанию к мухам и побрел в дом - поискать, чем "поправиться".
  
   "Так пусть бокал мой будет полон,
Хочу упиться допьяна,
Мне только скука и страшна.
А Гиппократ -- да врет он, право,
Я лишь тогда и мыслю здраво,
Когда я много пью вина".

(Пьер де Ронсар)

   Аксакал сидел на кошме, на почетном месте, выцветшие глаза его смотрели на мир равнодушно и пусто. Сидел он совершенно неподвижно и молча, но жиденькая седая бороденка его слегка тряслась, будто живя самостоятельной жизнью. Где-то там, внизу, забывшие Коран небритые мужчины пили огненную воду и рвали коричневыми от табака зубами мясо. Икая и пьяно отрыгиваясь, они мутно поводили иногда из-под тяжелых век кроличьими глазами и в припадке нетрезвой щедрости бросали кости в угол, где на них, кусая и царапая друг друга, набрасывались грязные, все в прыщах и струпьях, дети, на менее грязные псы и женщины. Удовлетворенно урча, счастливчик отползал в угол и под голодными взорами неудачников, давясь и чавкая, старался побыстрей пожрать добычу.
   В стороне от общей свалки мелко дрожал совершенно голый ребенок лет пяти-шести. Он сидел на заплеванном земляном полу, жалкий и маленький, и тощие ребра его, казалось, вот-вот проткнут обтягивавшую их лиловую кожу. Он даже не пробовал принять участие в дележе, так как был слабее, а значит бесправнее самой последней шавки, и лишь совсем не детские глаза его смотрели забито и голодно. Он не обижался и не плакал - это могло привести лишь к внеочередной затрещине, и не пытался понять, почему так происходит. Просто так было всегда, таким был мир, в который он пришел, и ему не приходило в голову, что может быть иначе. Он не знал слова "мама", но где-то в подсознании бережно хранилось ощущение чего-то большого, теплого и ласкового. Это было давным-давно, так давно, что воспоминание походило, скорее, на мечту о счастье...
   Потом пришел большой толстый человек с вислыми усами. Нетвердо стоя на ногах, он протянул короткопалую руку, вырвал его у мамы и отбросил в сторону. Крик ужаса и боли - последнее, что он слышал перед тем, как упасть на кучу бурого угля. Когда вернулось сознание, было уже тихо, и лишь тяжелая камча раз за разом неторопливо, и вроде бы лениво даже поднималась и опускалась со свистом на кусок кровоточащего мяса, который совсем недавно был его Мамой.
   Человек тяжело перевел дух, сплюнул, швырнул камчу на пол, и вышел. Вернулся он через месяц, а со двора исчезли самый сильный верблюд и двадцать лучших баранов.
  
   Тогда, давным-давно, он встал, превозмогая боль во всем теле, и тут же упал, но встал снова, подошел к Маме... И не узнал ее. Она лежала, чужая и страшная. По изуродованной щеке стекало что-то студенисто-желтое с черно-красными сгустками. Второй, широко открытый глаз смотрел на него в упор, не мигая, а потом как-то сразу подернулся вдруг мутной пленкой и погас. Тогда он понял, что Мамы нет. И никогда больше не будет. Он не плакал, потому что был прямым потомком Великого Хана Чингиза, хотя и не подозревал об этом. Не знал он и того, что человек с провалившимся носом и сиплым голосом, напившись огненной воды, сказал об этом тому, кто считал себя его отцом, и отдал за свою четвертую жену, девушку хоть и из бедной семьи, но первую красавицу аула, ковер, два халата и десять баранов.
   Он вообще очень мало знал в свои три с небольшим года, этот маленький Мужчина, но зачем-то взял тогда тяжелую, похожую на мертвую гюрзу, камчу, сопя от натуги, выволок ее во двор и закопал в песок под старым карагачем. Копал он долго, не чувствуя голода и усталости, но довел дело до конца, и лишь тогда позволил себе свалиться в изнеможении. Сейчас он не помнил этого, и не знал, зачем он спрятал камчу. Тогда он этого тоже не знал, но кровь чингизидов, струящаяся в его жилах, говорила, что придет время, и ему очень понадобится именно ЭТА камча. Лишь старый мудрый верблюд Джадда был свидетелем, но он понял, что видит настоящего БАТЫРА, и поклялся, что скорее съест собственный хвост, чем выдаст его.
   Когда толстый человек вернулся, он долго искал камчу. Он перерыл весь дом, сарай и кошару. Он хорошо помнил, куда бросил ее, он знал, что до него камчу искали люди в красных фуражках, но тоже ничего не нашли.
   Камча исчезла. И тогда ему стало страшно. Он не боялся родственников жены, потому что был толще и сильнее их. Он не боялся людей в красных фуражках, потому что у него было много баранов. Но он не нашел камчу, и с тех пор в душе его поселился инфернальный ужас.
   Сейчас это человек сидел среди других, живых людей, ел мясо и пил стакан за стаканом. Глаза его постепенно наливались кровью, а грузный живот тяжело колыхался на коленях, когда он тянул короткие толстые пальцы за куском жирной баранины.
   Мальчик был худ, слаб и грязен. Он давно забыл, что значит "тепло" и что такое "не хотеть есть", в нем давно уже не осталось никаких чувств и никаких желаний, потому что нельзя желать неизвестного, но кровь хана Чингиза текла в его жилах, и она, эта кровь, знала, что придет время и она застучит в его сердце. И тогда он пойдет к старому карагачу, расшвыряет сильными руками песок, достанет ТУ камчу, и будет знать, зачем он ее достал.
  
   Сыто и лениво поросшие рыжей шерстью пальцы потянулись за самым сочным и аппетитным куском мяса... И вдруг промахнулись. Непостижимым образом он оказался в Лидкиных руках с наманикюренными коготками. Бычий глаз широко раскрылся, и тут же захлопнулся, ослепленный холодным пламенем крупного сапфира не ее пальце.
   Средь гробовой тишины Лидка встала и протянула мясо мальчишке. Не в силах поверить, он уставился распахнувшимися, как ворота, глазами - не на мясо, нет - на Лидку, быстро спрятал руки за спину и конвульсивно глотнул.
   - Бери, мальчик, бала... Ет, ет... Мясо бери. Хорошо. Жаксы, дэмдi. Вкусно.
  
   Испуганно оглянувшись на замершую в настороженности свору детей и собак, мальчишка несмело взял кусок, отбежал в сторону и жадно вонзил в него мелкие кривые зубы.
   - Менде сенi? ана? бар едi!, - мужик вытер рукавом халата сальные губы, хотел, видно, что-то добавить по-русски, но наткнулся вдруг на тускло-свинцовый Васин взгляд из-под полуприкрытых век, и неожиданно громко икнул.
  
   Он был большой и толстый, этот мужик, но сейчас, впервые в жизни, узрел своими мутными буркалами леденящий сердце Глаз Хищной Рыбы Акулы, и с ужасом почувствовал, что стремительно худеет. Вася был на голову ниже этого кабана и явно не в его весовой категории. Чем-то смахивал он на мультяшного Винни Пуха, но этот "винни" смотрел мертво, не мигая, как уж на оцепеневшую в ступоре лягушку. Лицо его абсолютно ничего не выражало, а заскорузлые пальцы без видимого усилия скручивали в трубочку юбилейный рубль.
   Аксакал, смахивавший дотоле на статую Будды, вдруг резко качнулся вперед и затрясся в беззвучном смехе. Все его мысли и поступки диктовались рядом устоявшихся догм, одной из которых было то, что женщина не может есть вместе с мужчинами, но жизнь научила его осторожности в общении со странными пришельцами, у которых были странные обычаи. Он не мог, да и не пытался постигнуть их, но просто принимал, как явление природы, а потому терпел Лидку, считая это испытанием, ниспосланным ему на закате жизни Аллахом, хоть и полагал, что место ей там, в углу. Среди детей, собак и женщин. Он прожил долгую жизнь, этот старик, и он умел заставить себя не замечать того, чего не хотел замечать.
   После дикой и нелепой Лидкиной выходки гнев на мгновение застлал ему очи и кровь бесчисленных поколений предков ударила в голову. Он не знал, кто такой Дарвин, но дед сказал ему, умирая:
   - Homo homini lupus est, - а ему сказал это его дед, а тому деду - его...
  
   Старик видел, что мальчик слаб и не умеет быть хитрым и льстивым. Или подлым и изворотливым. Или же просто жадным и наглым, наконец!.. А значит, скоро умрет. И он не понимал, почему эта странная женщина, бесстыдно сидящая с мужчинами и евшая с ними из одного котла, не швырнула кость в толпу, если уж этого не хватало ей, чтобы стать на одну ступень с его сыном Даулбаем, таким солидным и уважаемым, а отдала лучший кусок заморышу, которого все считали уже мертвым.
   Да, в первый момент кровь предков хлынула ему в голову, прорвавшись сквозь маску бесстрастия, но он тут же взял себя в руки, и решил обратить все в шутку. Он был хитер и осторожен, этот старик, и поэтому он, а не его не вернувшиеся с двух войн старшие братья, стал главой рода.
   - Хе-хе-хе, Даулбай... Fortuna ne chlen, v ruki ne voz'mesh', а Даулбай?
  
   Общество понимает это, как сигнал, и дружно подхихикивает:
   - Ай, бала...
   - Ай, рюский женщина! Ай, Даулбай...
   - Ай, кишкентай бала!
  
   Вася медленно прячет рубль в карман и тянется за бутылкой:
   - Jn vina verities, как полагаешь, Львович?
   - Давай, Вася, потянет.
   - Хе-хе-хе..., - толстомордый Даулбай облегченно вздыхает, и тянет жирные пальцы потрепать "балу" по голове.
  
   Мальчишка уворачивается с ловкостью ящерицы. Мясо он с непостижимой быстротой уже съел, и теперь затравленно озирается. Он знает, что его ждет. Не сейчас, нет - потом, когда уедут эти странные люди, даже женщины которых могут брать куски мяса, понравившиеся самому ДАУЛБАЮ.
   - Уй-и, рава-лари-хир-р-р, - маржя вдруг вперяет выцветшие бельма в Даулбая, - Boysya danaytsev, daryi prinosyaschih, Даулбай, boysya danaytsev!
  
   Так же быстро вспышка энергии в ней гаснет, глаза опять подергиваются мутной пленкой, и она вновь начинает раскачиваться, изредка цыкая единственным уцелевшим зубом:
   - Pokatayusi-povalyayusi, Ivashkinoy krovi poivshi, pokatayusi-povalyayusi...
  
   Даулбай вдруг недоуменно повел глазами, потом перевел взгляд себе на ноги и побагровел. Встал, быстро запахнул полу ватного халата и, ни на кого не глядя, молча вышел. Я, однако, успел заметить на его сиреневых штанах темное пятно. Сидевшая напротив меня Лидка брезгливо поморщилась - в спертом воздухе тесной комнатушки явственно ощущалось специфическое амбре.
   Что и говорить - вечеринка явно удалась, но пора, пожалуй, и честь знать.
  
   За день до получки в Гастрономе очереди не было, паче за молдавским "Каберне". У Мудрого Старого Грузина Вася купил восточные пряности.
   Это был Третий Шаг и последний. Он должен быть горяч и черен, этот напиток.
   - Чхать-мне-на-вас, чхать-мне-на-вас, чхать-мне-на-вас, - скороговоркой выпалил Гришка. Он успел уже наклюкаться где-то Ячменного Зерна, и его тянет хулиганить, сквернословить и по-всякому безобразничать. Однако все, на что его хватает, это с трудом удерживать равновесие на краю Васиной кружки, изо всех сил стараясь держать прямо клонившуюся набок голову с черными бусинками глаз.
   - Ай-яй, Гриша, как некрасиво! Ай-я-яй, - проспавшийся Вечный Жид вылез откуда-то из-под рваных тряпок, успел опохмелиться и, как всякий алкаш со стажем, пытается морализировать, - где ж это ты так, Григорий? Фу, как нехорошо!
   - Plena surdus ventri discendum, - рисанулся образованностью Гришка и свалился-таки в кружку. Вася выудил его оттуда, обтер о рукав фуфайки и сунул за пазуху.
  
   ... стремительно приближался, вопя и квохтая, на секунду запутался в стальных фермах буровой вышки, восходящим вихрем взлетел по ней вверх, и через мгновение прыгнул на вагончик. Тот застонал тяжко и жалобно, но устоял. По стеклу размазались бледно-лиловые губы, судорожно изогнулись и исчезли. С такой кучей пьяного народа Уллы связываться опасался.
   Прошлый раз он, наткнувшись в родной степи на что-то незнакомое, долго ошивался вокруг, пробовал что-то разглядеть через затянутое изморозью окошко и, дождавшись, когда все уснут, просочился под неплотно закрытую дверь. Чисто из здорового любопытства хлебнул из оставленной на столе кружки какой-то мутно-голубоватой дряни, и... Едва не сдох. И сдох бы, да тетка по матери, Снежная Королева, две недели не отходила от метавшегося в Белой Горячке племянника и извела на него почти весь запас чудодейственного бальзама, что хранился у нее с последнего ледникового периода.
   Своих детей у тетки не было, временами она крала у людей понравившегося ей мальчика или девочку в надежде дать им образование и воспитать наследника, но те рано или поздно, тем или иным образом возвращались назад, и тетка вновь оставалась одна. Неделю или две после этого она металась в бессильной ярости по свету, и тогда в Батуми мерзли мандарины, а кочевник-бедуин останавливал вдруг своего верблюда и раззявив варежку пялился на Северное Сияние.
   Да, тетка была бездетна, и весь неизрасходованный запас нежности изливала на любимого племянника, не отказывая ему ни в чем. Эти две недели им обоим было не до прогулок, на планете, вопреки всем прогнозам, наступила оттепель, и синоптики растерянно пожимали плечами, не зная, чем ее объяснить. Спросить у Васи, бурильщика с семиклассным образованием, им не позволяла профессиональная спесь, а сам Вася молчал, и глядя на него, становилось ясно, чью улыбку прилепил Леонардо на свою Мону Лизу.
   Накануне Уллы полегчало, он впервые вылез в степь, прошелся, неуверенно шаркая тапочками, и редкий снежок вился над черным раструбом энергопоглотителя за его спиной. Сейчас он встретил своего кореша Бурана, они вмазали на троих с теткой остатки бальзама и пошли шататься по степи, хулиганя и улюлюкая.
  
   "Сфера есть геометрическое место точек, равноудаленных от данной точки, являющейся ее центром". Посреди верхнего правого сегмента этого ГМ прилепился вагончик. Бешеные струи бешеного снега, бешено гонимые бешеным Ветром, возмущались не мгновение, встретив на близкой к идеалу плоскости нечто трехмерное, взвивались и вихрились, стараясь разглядеть это Нечто со всех сторон, но им некогда было задерживаться, и они неслись дальше, уже в двадцати шахах сливаясь в однородную белую пелену, сквозь которую бледно-желтым пятном угадывалось Солнце.
   Вчера вскрыли мела. Предположительно, кампан-сантон. Кампан и без того есть, и не из худших, до коньяка осталось пройти метров 5-10, не больше, но бурилы, знакомые с ледяной хваткой шайтана Уллы, решили, что его вполне можно заменить "бормотухой". Я не протестую. План-планом, а ТБ есть ТБ. Амангельды заикнулся было на предмет сдельной оплаты - джигит посватался таки к малолетке Алме, получил "добро", и теперь копит деньги на калым. Да и не такая уж она оказалась "малолетка" - 17 годков стукнуло по осени.
   Вася глянул на него снисходительно, хотел было что-то сказать, но промолчал и лишь глубокомысленно хмыкнул.
  
   Он прожил большую и не всегда гладкую жизнь, этот пожилой бурильщик. И она, эта жизнь, научила его осторожности. Как-то они гнали по степи сайгака. Это был матерый рогач, сильный и выносливый, но состязаться в неутомимости с ДВС он не мог, и они настигали его - медленно, но неотвратимо. Разболтанная обслужка ЗИЛ-157 прыгала на кочках, перелетала через редкие песчаные наносы, ее швыряло на поворотах, и под рубашкой шофера Яшки вздувались литые мышцы, когда он пытался удержать прыгающий в руках руль. Он был молод и горяч, цыган Яшка, и его целиком захватил азарт погони.
   Колеса дробно прогрохотали по небольшому такырчику, и машина, протаранив узкую полосу верблюжьей колючки, сходу взлетела на гребень песчаной гряды. Хреново... Похоже, начинались барханы, сайгака там не достать. С гребня они увидели мелькнувший за песчаным бугром куцый хвост. Яшка выматерился с досады и, врубив передок, бросил машину вниз, круто вывернул руль и та, взметнув фонтан песка, вильнула за поворот...
   Сайгака не было. И барханов не было - только эти два невысоких увала. Впереди лежала широкая ровная степь, от которой их отделяла лишь двадцатиметровая полоса лимонно-желтого песка. До горизонта расстилались коричневато-серые хвалынские суглинки, местами поросшие редкими кустиками тамариска, за которыми не мог бы спрятаться даже заяц, и метелками ковыля. Вечный Ветер гнал по степи шары перекати-поля и седые струйки пыли, где-то там, на закате, свивавшиеся в лениво изгибавшийся небольшой смерчик.
   Сайгака не было.
   Ни тогда, ни сейчас, много лет спустя, не смог бы объяснить Вася, что заставило его ногу метнуться к педали тормоза, зацепив мимоходом Яшку по голени тяжелым каблуком кирзача. Мотор и Яшка взвыли одновременно, хорошо слаженным дуэтом - первый от резкой перегрузки, второй от боли. Васю кинуло лбом на "торпеду", машина встала чуть не на бампер, и пропахав по песку метров пять, грузно осела. Двигатель оскорбленно чихнул и заглох.
   - Ты что, охренел, козел старый?! - Яшку трясло от бешенства и боли, - мозги за день перегрелись, да?
  
   Вася, не удостоив его ответом, медленно вылез из кабины, постоял... Пошарил вокруг глазами, поднял пласт окаменевшей глины и несильно бросил его на середину песчаной полосы. Тот мягко хлюпнул и исчез. Светло-коричневое пятно в этом месте затянулось на глазах. Это был зыбун.
   Грунтовые воды выходили здесь на поверхность, песок насыщался ими, превращаясь в то, что геологи называют "плывуном", но сверху Солнце и Ветер иссушили его и тонкая корочка, скрывавшая Голодную Пасть Вечности, не отличалась по цвету от обычного песка.
   Вася вытер сочившуюся со лба кровь и полез обратно в машину. Бледный, как мел, Яшка трясущимися пальцами пытался достать сигарету. Всю обратную дорогу Вася молчал, Яшка же говорил, говорил, говорил... И не мог остановиться, нервно хихикая, пересыпая плоским однообразным матерком, поминутно закуривал, и сделав две-три затяжки, выбрасывал сигарету. Словарный понос. Бывает.
   Через пару месяцев, бреясь, Яшка заметил в своей угольно черной шевелюре первую седую прядь.
   Он видел седину в голове двадцатидвухлетнего парня, бурильщик Вася Александров, и он знал, что слоган "Кто не рискует, тот не пьет шампанское" придумали люди, никогда не рисковавшие по-настоящему. И поэтому он ничего не сказал, а только глубокомысленно хмыкнул.
   - Хм-м... - хмыкнул Вася и, мельком глянув в окно, отхлебнул из помятой алюминиевой кружки порцию "бормотухи".
  
   Вагончик плыл и плыл куда-то... Без руля и без ветрил. Широкий борт его стремительно рассекал мутно-молочные волны, а внутри орала пьяная команда, 45-летний бич Федька лупил себя костлявым кулаком в тощую грудь и божился, что он внучатый племянник Ивана Сусанина, вспыхивали мелкие стычки и тут же тонули в слезах пьяного умиления. Все всех уважали.
   Впрочем, нет, не вся команда. Содом и Гоморра царили там, в матросском кубрике, а здесь, на Олимпе, где собрался высший командный состав, все было чинно и солидно. Лишь протрезвевший скворец Гришка возбужденно носился вперед и взад, выкладывая последние местные сплетни и вообще все, что когда-то застряло в его маленьких мозгах:
   - Фул ундер!.. Ст-а-йять, паскуда! За борт его... За-й-яблочко его, за-й-яблочко... Да где, где й-яблочко-то?!. - Гришкина тень птеродактилем мечется по потолку, по стенам, - у-й-и-рава-лари-хир-р!..
   - Заткнись, Гришка. Спать пора.
   - Даулбай... Ай, Даулбай... хе-хе-хе... М-мяса, м-мя-са хочу. По фени ботаешь?
  
   Набросив тулуп на голое тело, и сунув ноги в валенки, выхожу проверить, не сбило ли ветром ориентацию Млечного Пути. Четкой границы между атмо- и литосферами нет. За 10-15 шагов вагончика уже не видать, лишь розоватое пятно окна, бесформенное и иссеченное косыми полосами, нарушает однообразие фона. Тьма вокруг него еще гуще. Зусман. Ветер дует одновременно со всех сторон, швыряя за ворот тулупа пригоршни снежной пыли, и довольно ухает, вышибая ледяной кувалдой тепло и хмель:
   - Кор-рявые гиганты, л-л-ломайте Землю-ау-ау... И вывор-рачивайте... хе-хе-хе-хе... Ух-ха-о, ух-ах-о!
  
   Вагончика нет. То, что я принимал за окно, было совсем рядом, и в свете фонарика оказалось наклейкой на застрявшей в ветвях саксаула бутылке из-под молдавского "Каберне". Бутылка была какая-то не такая... Она явно не соответствовала никакому ГОСТу, и походила, скорее, на греческую амфору без одной ручки, но сейчас мне было, право, не до нее. Остатки тепла стремительно улетучивались и шайтан Уллы с шаманским бубном скакал по логарифмической спирали, камлая и плотоядно похохатывая:
   - У-йи-уа... хе-хе-хе-хе... щю-щи-вар-ра-щур-р-р... щ-щю-щи-вар-ра...
  
   Вагона не было. И не было представления, в какой стороне его искать. По всем направлениям слабый луч фонарика уже в пяти шагах терялся в однородной белесой мгле.
   Идиот. И что бы не проверять Млечный Путь прямо со ступенек, как все нормальные люди? Нет же, поперся в степь... Еще бы ватерклозет со смывом поискал, интеллигент хренов! Эта пьянь сейчас завалится спать, и до утра черт-те-с-два кто хватится, что начальника нет. Надо было хотя бы шапку надеть. Боже мой, какой кретин, ну почему я не одел шапку?..
   Кто-то осторожно потянул за рукав, и волна потустороннего ужаса взлетела от пяток к уже заледеневшей макушке - Уллы! Конечно, Уллы, кто ж еще может быть в этой дикой степи?
   У-ф-ф... Жид! Милый верный Вечный Жид! Глаза его смотрели тоскливо и безнадежно. Он хлюпнул лиловым носом и просительно просипел:
   - Отдай бутильку, а? Ну, отдай... Зачем она тебе? Она старая и пустая...
  
   Было в его облике нечто такое, отчего я невольно попятился. Жид торопливо зашарил в скинутой с плеча тощей торбе:
   - А может сменяем? Вот щепка от гроба Магомета... Есть фонарик на светодиодах, хочешь? XXI век, у вас таких еще не делают. А вот сушеная селезенка Вепря Ы, от любого бодуна лучшее средство...
  
   Понял, что товар не ходовой, и в глазах его зажглись вдруг красные угольки:
   - Не хочешь меняться, так отдашь!, - длинные пальцы с распухшими подагрическими суставами профессионально выхватили, будто из воздуха, узкий стилет типа "Девичья Честь". На лезвии холодно блеснула монограмма Марии Медичи, но я уже белым лебедем летел по степи, взбрыкивая валенками и прижимая к груди заветную, триста лет ненужную мне бутылку.
   Жид понял, что свалял дурака, и Вечный Ветер донес его полный отчаяния запоздалый вопль:
   - Могу достать растворимый кофе! Или паюсной икры-уи-уи... По десятке за кило... Стой... йю-ай-ю, а-й-ю...
  
   Метров через полтораста хорошего спринта стало жарко. Зенитное Солнце лупило прямо в темечко, мозги плавились и спекались, кровь жидким свинцом стучала в виски. Через десяток неверных шагов по осыпающемуся склону бархана колени подогнулись, и в лицо бросился сверкающий, яростно слепя, песок. Сердце колотилось где-то в гортани, бешено и гулко. Хотелось пить. Нет, это была не та, в чем-то приятная даже, жажда, которую можно утолить глотком минералки. Язык еле ворочался в тягучей липкой слизи, которую невозможно было ни выплюнуть, ни проглотить, и казалось, только она не дает сердцу выпрыгнуть на раскаленный песок. "Бросить курить... Да, надо бросить курить, иначе я скоро сдохну..."
   - Ты и так сдохнешь...
  
   "Это еще что за хрень?! Галлюцинации?.. Бред?..", - слизь высыхала на губах, покрывая их пыльной коркой. Хотелось пить. Не газировки с сиропом за три копейки стакан, или бочкового кваса по пять коп. кружка, и даже не зуболомной колодезной, а самой обычной воды из-под крана, которую можно пить долго, большими глотками, пить до одури, до рези в брюхе, и знать, что можно выпить еще столько же, и еще столько же... И еще...
   Бутылка была пуста. Так пуста, как может быть только пустая бутылка. Зарождающийся Самум больно сек щеку острыми песчинками.
   - Да, теперь ты совсем скоро сдохнешь, - воспаленные глаза, как в тумане, различают щекастого мужика в чалме и полосатом ватном халате. Песчинки застревают в иссиня-черной бороде его и осыпаются с сухим шелестом.
   - Отдай бутылку. Зачем она тебе, МЕРТВОМУ?
  
   Контуры мужика колеблются, плывут, потом проступают явственней. Где-то я его видел... Что-то неуловимо знакомое!
   - Отдай, отрок. Три тысячи лет была она моим домом, и я хочу сохранить ее как память. А ты скоро сдохнешь, и я обещаю, что самые прекрасные гурии будут омывать твои ноги... Аллаху Акбар!
  
   Дьявольщина! Да это же Омар, старший брат Хоттабыча! А я-то наивно полагал, что он и впрямь сделался спутником Сатурна. Тем более, что его, вроде, совсем недавно открыл какой-то японец. Нет, рояль тебе в ухо, Аллах не акбар, моджахед недоделанный! Шатаясь, встаю на ноги. В глазах темнеет, и вновь падаю на четыре точки. Драгоценная бутылка за пазухой.
   По склону, цепляясь за редкие кустики тамариска, карабкается Вечный Жид:
   - Отдай, ну отдай, слышишь?.. Это моя бутилька... Это я потерял ее в Варфоломеевскую Ночь. Стой, куда ты? Я больше не буду с ножиком... Подожди!
  
   На фиг мне тулуп?.. Набрасываю его на Омара, и вниз, вниз с бархана, прочь от этой древне-мистической нечисти... Левый валенок остается в цепких пальцах Жида. Прибоем бьет в уши чугунная кровь. Сзади, сопя и переругиваясь между собой, топают оба претендента на обладание сокровищем.
   - Ату его, ату!, - азартно вклинивается какой-то третий, смутно угадываемый голос, но времени оглянуться нет.
  
   Пустыня вдруг уходит из-под ног, потом задирается вверх, к зениту, пальцы судорожно гребут песок, он осыпается, обнажая осточертевшие хвалынские суглинки. Ноги болтаются, ища опоры...
   Подоспел щекастый Омар, и второй валенок оказывается у него в руках. В отчаянии бью его пяткой в лоб, он отлетает шага на два, и с размаху садится на песок. Босиком лезть легче. Ну погоди, харя басмачская, валенки казенные, а при таких обстоятельствах бухгалтерия акт о списании примет навряд ли. Будет расследование, и бараны тут не прокатят! Выжженный, весь в кавернах и трещинах, суглинок осыпается, отламывается пластами, из-под ногтей выступает кровь... На высоте метров так с пять перевожу дух, и решаюсь посмотреть вниз.
   Злобно посверкивая аспидным глазом, Омар с лихорадочной быстротой расчесывает бороду. Она на глазах растет, растет, падает кольцами у его ног, и сама собой свивается в волосяной аркан. Жид прыгает, карабкается вверх, срывается, и лезет снова:
   - Ну отдай, отдай, а?.., - он чует, что добыча ускользает, конкуренции с Омаром ему не выдержать, - я тебе очередь на ковер уступлю, хочешь? Хороший ковер, ируканский...
  
   Суглинок крошится под пальцами, осыпается, кустик верблюжьей колючки, в который мертвой хваткой вцепилась другая рука, лезет, лезет из трещины... Да что ж он лезет-то, сволочь?! Корни у верблюжьей колючки метров десять, а то и больше. Одна нога уже болтается в воздухе.
   Кто там третий?.. Обрюзгшая, с двухнедельной щетиной, личность в кургузом пиджачишке на голое тело и раритетной немецкой каске с "рожками" времен первой мировой войны. Вроде бы, совсем даже незнакомая.
   Личность вдруг наклоняется, подбирает здоровенный булыжник и, нетвердо стоя на ногах, целится, щуря левый глаз и прикусив язык от усердия. Мишень, что и говорить, как в тире.
   Жид смотрит завистливо, но последовать примеру Личности не решается - он привык уважать чужие патенты, и теперь досадует, что такая простая идея пришла в голову не ему.
   Омар, ни на что не обращая внимания, плетет аркан, скороговоркой бормоча какие-то заклинания. Булыжник стремительно растет в размерах, но Омар в последний момент ловит его в перекрестье зрачков, тот чуть изменяет траекторию и врезается в суглинок рядом с левой рукой. Резко блестит черная грань, и мозг молнией пронзает догадка - это же Бурый Уголь! Харитоша... Вот гнида! Я же всегда относился к нему сочувственно - случалось, даже рупь жертвовал на опохмел.
   Но, каким же это макаром?! Ведь он, вроде бы, помер, да еще так убедительно?.. Х-ха! Алкаш Харитоша был вечен не менее, чем Вечный Жид. Он не знал, из-за чего весь этот сыр-бор, но твердо усек, что в таких случаях в эпилоге часто пьют пиво, а иногда даже молдавское "Каберне", и прибежал на шум, чтобы принять участие - естественно, на стороне потенциальных победителей.
   ... Кус Бурого Угля отскочил, и тяжело шлепнулся Харитоше на ногу. Тот взвыл дурным контральто, и на одной ноге ускакал куда-то за бугор.
   Омар встал, не торопясь свернул аркан, и вдруг резко дернул за основание бороды. Та с влажным чмоканьем отлетела... Даулбай! Толстомордый убийца-Даулбай стоял там, внизу. Хитро и сыто поросячьи глазки его смотрели из-под бутафорской чалмы, а слюнявые губы кривились в довольной усмешке. Он не торопился. Он знал, что добыча не уйдет, убийца Даулбай.
   В глазах потемнело. Все, это конец. "Может, еще не конец?.." - тоненько пискнул Внутренний Голос, но тяжелым басом просвистел аркан, и ногу мертво захлестнула волосяная петля. Убийца Даулбай не знал промахов.
   - Nedolgo muchilas starushka v zlodeya opytnyh rukah, - донеслось снизу, - хе-хе-хе...
  
   Шмотьями отламывается, крошится и летит вниз предательский хвалынский суглинок, корень ползет, ползет с неумолимой быстротой... Сейчас будет рывок.
  
   * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
  
   - Вставай, Львович, чай поспел, десять скоро уже.
  
   "Что за дурацкая манера дергать за ногу", - сон уходит толчками:
   - Слушай, Вася, когда ты перестанешь дергать меня за ногу?! Чес-с слово, следующий раз пяткой в лоб засандалю!
   - Вставай, вставай. Чайку попьем, да надо в Зеленый съездить, пока весь хлеб не разобрали. Одна буханка осталась, да и та уже черствая. Ты вчера завалился, я уж потом валенки с тебя сдернул. Здоров же ты спать... Голова-то как? А то опохмелишься, может, там с полбутылки еще осталось. Дрянь какая-то, "Каберне" называется, но на похмел пойдет, а?
  
   Тупо смотрю с верхней полки на добрую Васину лысину в обрамлении седого венчика волос. Определенно, есть в нем что-то от апостола Луки.
   - Вась, я вот все спросить хочу. Почему "Зеленый Магазин"? Там же на весь аул ни одного деревца. И не крашеный он даже, саман и саман.
   - А... Я тоже как-то заинтересовался. Сейчас уже мало кто помнит, но один аксакал сказал, что давно, до войны еще, там росла яблоня. Засохла в конце концов, спилили на дрова. Скамеечку слева от двери видел? Так это к тому пню доска прибита.
  
   В поселке алкаш Харитоша, дрожа от холода, предлагал редким прохожим по дешевке Кус Бурого Угля. Он не помнил, что было ночью, и не знал, как, через какой пространственно-временной портал, и за каким хреном занесло его в эту незнакомую степь, но башка гудела, в глотке свербело, и ему срочно требовалось хотя бы рупь-двенадцать на лекарство.
   В Зеленом Магазине Вечный Жид вяло переругивался с рябой продавщицей в некогда белом переднике, безнадежно пытаясь всучить ей за стеклотару греческую амфору с обломанной ручкой и косо прилепленной этикеткой молдавского "Каберне". В глазах его плавала заплесневелая тоска.
   "Возлюби ближнего своего, но не забывай и о дальнем, ибо дальний приблизится, обманет тебя и возрадуется". Толстомордый убийца Даулбай "Евангелие от Иуды" никогда не читал, и теперь бутылка была не у него, а у Жида. Как, впрочем, и все остальное, что проходило за последнюю пару тысяч лет через руки всякого рода убийц, разбойников, воров, завмагов, госчиновников, и прочей шпаны калибром помельче.
  
   Меня Жид с Харитошей не узнали.
  

Узунколь, 1977.

   Подожди! Хорошо, хватит, хватит...
   Александр Мирер
   Грязное ругательство... твою мать! (каз.)
   Древнеримская идиома.
   Ну чё, вмажем? (лат.)
   Непереводимая игра слов (возможно, этрусский).
   Сытое брюхо к ученью глухо (лат.)
   Кампан, сантон, коньяк - ярусы верхнего мела.
   В центре бешеной спирали в точку свернут свет... А свет этот - ты, голубчик. Попался?! Ишь, какой беленький... Вот только тощой больно. (Предп., древнеифритский).
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   22
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"