- Давай его пристрелим, чего с ним возиться. От этот хиляк всё равно никакой толк.
- Может родне продать?
- Да нет у него родня... Сирота она несчастный.
Группа чеченских бандитов, окруживших валяющегося в пыли доходягу, дружно загоготала. Олег боялся поднять своё окровавленное лицо, чтобы не злить итак уже распалённых кровью чеченцев. Разодранная, задубевшая от крови и грязи одежда мешала двигаться, тело ныло от побоев. Пленник уставился в землю, покрытую обрывками бумаги, кровавыми потёками и лоскутами разодранной материи.
- А ты откуда знаешь, что она - сирота? - удивлённо спросил лысый бородач, обёрнутый в пулемётную ленту.
- Так я сам делать его сирота, потому знать, - снова раздался дружный хохот.
Специалист по сиротам подошёл к Олегу сзади и, схватив за нос, притянул разбитую голову к своей груди.
- Говорил тебе по-хорошему, уходи с нашей Ичкерия. Всё бросай и сразу уходи. Зачем не слушал? - с досадой прошептал чеченец.
В руке у бандита появился нож и холодное лезвие слегка прикоснулось к горлу.
Олег видел, что именно так чеченцы забивали словно баранов несчастных пленников. Они хватали жертву за нос и оттягивали голову назад, чтобы голая, незащищённая ничем шея раскрылась острому лезвию ножа.
- Вот сейчас стальной кинжал рассечёт кожу и мягко погрузится в пульсирующую ткань живой плоти. Сквозь открывшуюся рану брызнет горячая кровь, и мучительная боль сменится слабостью и хриплыми стонами. Главное перетерпеть первые секунды. А затем всё закончится. Поскорее бы...
Вдруг неожиданно вонючая предательская жижа намочила сзади штаны. В нос ударил резкий и неприятный запах фекалий.
- Боже мой, я обделался как последний засранец. Никогда не думал, что способен на такую лажу. Что теперь будет? Поскорее бы уже с ним разделались эти уроды.
Чечен брезгливо, под хохот собравшихся боевиков, отшвырнул "вонючку" в сторону.
- Я его знать, - принялся оправдываться "шутник". - Я быть его ученик.
- Так ты ещё и учился? Умный, да? - лысый бородач бросил презрительный взгляд на шутника.
- Умный, - передразнил бородача шутник. - Ладно, давай его отпустим. Ведь два года учил рисовать. Пусть ещё немного помучается. Нет от него толк.
Чеченцы по-немногу успокоились. Униженный и обделанный, Олег уже не представлял для боевиков никакого интереса.
- А голый девушка можешь рисовать, хурдожник? - ухмыльнулся лысач.
- Я девушка не рисую, я их имею во все хорошие места, - огрызнулся шутник, но глянув в сторону ехидно заулыбался, - Вот сейчас покажу как это делать и учить пока я жив.
Шутник направился к новой приведённой партии пленных, среди которых находилась миловидная девушка. Подельники, не скрывая похотливых улыбочек заковыляли вслед за своим весельчаком.
***
Олег встряхнул головой и вышел во двор.
Собственно, двором назвать то место можно было с большой натяжкой. Пятачок замусоренной глинистой земли был натыкан кривобокими хибарами, слепленными из фанеры и картона. Временные прибежища оставшихся в живых жертв войны. Временные! Беженцы прекрасно знали, что в их жизни нет ничего постоянее, чем временное. И, после нескольких лет мыканья по инстанциям, кто-то уезжал, но многие так и оставались, навечно затянутые болотной грязью картонного городка, окружая своими миазмами небольшую русскую деревеньку. Обживались понемногу, хотя не хватало элементарных бытовых удобств. Нередко помогала отчаянная необъяснимая жажда выжить любой ценой. Но лучшим лекарством от безуния и отчаяния зачастую оказывались сопереживание и взаимовыручка. Как-то жили. Но самым мучительным в их новой жизни оказывался не быт, а воспоминания. Память предательски разворачивала перед сознанием красочные полотна пережитого, не давая ни на минуту ослабеть боли потерь и унижения.
Казалось, мучительные воспоминания - единственная вещь, которая осталась у обитателей бараков, если можно так назвать сколоченные кое-как доски.
Крыша из фанеры не спасала от дождя. А холодный ветер то и дело проникал в сырое, заплесневелое помещение, находя в прохудевших фанерных щелях многочисленные лазейки. Одинокое покорёженное "очко", как называли местные обитатели трущоб "удобства на улице" тоскливо высилось посреди месива из глины и мусора.
Электричества не было. И пищу вместе с водой, которую брали из колодца, располагавшегося в двух километрах от бараков приходилось греть в караванчике, по счастливой случайности оставленной когда-то строителями свинофермы. Нередко ветер вместе с холодом и промозглостью приносил из "поросятника" омерзительный запах свинного дерьма, к которому правда все обитатели уже успели принюхаться.
И за все эти удобства обитатели трущоб платили дань местному председателю. Кто деньгами, а кто и натурой. Нанимать беженцев в селе стало привычным делом. В пятнадцати километрах имелся райцентр, беженцы сбивались в бригады и ходили туда на заработки. Деньги оседали в карманах сердобольного местного комитета. Да и на кого выписывать платежки? Ведь беженцы не имели ни прописки, ни гражданства, а порой и вообще никаких документов.
Да и зачем? В картонном городке возле свинофермы лучшим документом была бутылка сивухи.
Олег тоже поначалу заглушал самогоном боль мучительных воспоминаний. Безучастно взирал на новую жизнь, пытался работать в огородах сварливых деревенских старушек, равнодушно пропускал мимо ушей уничижительные шуточки местных алкашей.
Хотелось забыть и забыться. Не удавалось ни то, ни другое.
Всё чаще вкрадчивый голос, проникая в самые затаённые закоулки подсознания нашёптывал мысли о самоубийстве. Ночные кошмары продолжали убеждать, что он - ошибка мироздания, и как замечательно окунуться в смертельную негу забыться и безвременья.
После переживания очередного кошмара Олег лежал, безучастно разглядывая ржавые разводы на подгнившем потолке, и прокручивая в голове сюжет сна, пытаясь запомнить мельчайшие детали сонного видения. Наконец, он понял: противостоять смерти бесполезно, но борьба за жизнь, за право быть счастливым и давать счастье другим придаёт обречённому хоть какой-то смысл существования. Олег записал свой сон в старенькую, наденную на помойке тетрадь.
"В городе крепко засел сладковато-приторный запах гнили, - им разило от домов, от каналов, от деревьев, даже от дворцов. В городе свирепствовала странная болезнь: люди гнили заживо, - и ни один медик, ни один экстрасенс не мог сказать, что именно вызывает эту напасть. Бактерия, вирус, микроб? Гнилостная хворь, от которой не было защиты, превращала даже отменно здоровых атлетов в зловонное месиво гноя и кала. Зараза гнездилась в мокрых, сырых закоулках умирающего города, в черно-зеленой плесени стен и подвалов, в трупах людей и животных. Казалось, болезнь послана Небом за бесчисленные грехи обитателей мрачных трущоб. В течение всего кошмара санитары разъезжали по улицам города, собирая догнивающую фекало-массу. То, что раньше было человеком, заворачивали в плотный мешок с номером. Мешки с трупами свозились на городскую свалку и скидывались в огромную яму, прозванную в народе "Вратами Ада". Хотя в санитары шли люди с крепкими нервами, мало кто долго выдерживал адскую работу: кто сбегал, не дождавшись зарплаты, а кто добровольно спрыгивал в ужасную яму вслед за своим грузом. Никто не мог объяснить странное поведение несчастных. Поговаривали о каком-то таинственном манящем зове из глубин Ада. Все родные и знакомые Олега ушли на корм адскому чреву, но его болезнь почему-то не брала.
Поражала покорность обречённых жителей. Город умирал тихо, не сопротивляясь, и низкое свинцовое небо походило толи на саван, толи на крышку саркофага. Но вот прошли выборы в новую мэрию, и её возглавил очень энергичный и властный руководитель. Во время выборов будущий глава администрации обещал расправиться с захлестнувшей город напастью. Его предвыборные речи походили на проповеди. Мэр утверждал, что напасть вызвана не только жуткой антисанитарией в городе, но и коррупцией, а также прочими грехами. Зараза - это лопнувший и вырвавшийся наружу гнойник человеческой греховности.
Придя к власти, мэр предпринял ряд энергичных мер по борьбе с заразой: отменил на неопределённый срок все общественные мероприятия, закрыл все учебные и культурные учреждения. Создал целую новую отрасль производства - надомную работу, оградил высоким бетонным забором особо опасные районы, оставив в мрачных гетто на мучительную смерть и больных, и здоровых. Смерть решила немного передохнуть, и болезнь затаилась на время в тёмных закоулках умирающего города. Понемногу народ начал оправляться от нахлынувшей напасти, повсюду прославляли новоиспечённого мессию.
Сам мессия мало походил под образ спасителя. Мэр имел привычку прищуривать глаза. Эта гримаса, долженствующая имитировать добродушно-хитрую полуусмешку, скрывала истиные мысли и цели народного спасителя. Лишь изредка глаза раскрывались полностью, и тогда непроглядная тьма, свирепая и грозная, смотрела из мрачных глазниц. Мало кому удавалось разглядеть глаза нового мессии. Но тот, кто это сделал поражался странной вытянутой как у ядовитой змеи формы зрачков. Густые волосы, зачёсанные назад, скрывали странную форму черепа. Неимоверная воля отпечаталась на лице "спасителя", и столь же безграничная самоуверенность. Ни единой черты, говорящей об одухотворённости, или развитой интеллигентности. Только убийственная хитрость в сочетании с непонятной тупостью, да ещё нечто жуткое и запредельное вызывающее недоумение и тревогу.
И вот, в печальную годовщину трагических событий, когда появились первые жертвы адской болезни, мэр, позабыв о соблюдении карантина, собрал оставшихся в живых людей города на траурный митинг и выступил с призывом.
- Братья и сёстры! Сегодня мы отмечаем трагическую дату в истории нашего города. Ровно год назад появились первые жертвы этой страшной болезни, унёсшей жизни тысяч наших сограждан. Нет ни одной семьи, которая бы не потеряла своих родных и близких на этом ужасном пиршестве смерти. Но где они, ваши любимые и близкие, жертвы страшного мора? Кто-то пропал без вести, а кто-то догнивает в гетто. Но большинство дорогих вашему сердцу людей покоятся (покоятся ли?) в одной огромной яме, без отпевания и без соблюдения всех христианских обычаев. Они страдают, не могут упокоиться, взывают о помощи. О нашей с вами помощи, сограждане! "Найдите нас и похороните по-человечески!" - вот к чему вопиют их неупокоенные души.
Толпа ахнула и взволновано загудела. Воодушевлённый такой дружной поддержкой, мэр продолжил с ещё большим пылом.
- Идите все со мной, спасайте ваших родных и близких от вечных мук Ада. Вытащите своих любимых из этой мерзкой клоаки. Пусть это будет вашим самым добрым и благородным делом. Господь не забудет вашу любовь и самоотверженность.
Красноречие и ораторский пыл мессии возымели своё действие. Вскоре толпа не выдержала и дружно повалила к "Адским вратам", презрев даже первобытный инстинкт выживания. Олега подхватил людской поток и понёс к ужасному месту.
- Мы спасём нашим братьев, жён и детей! Вычистим проклятый АД!!! - вопила толпа.
Вскоре Олег почувствовал сладковатый запах огромной разлагающейся плоти, которая гнила уже целый год. Трупная вонь, помноженная на целую гамму других не менее мерзких запахов постепенно усиливалась. Олег не смог сдержать рвотных порывов и выплеснул на несущую его толпу остатки непереваренного завтрака. Трудно было представить каким образом безумная толпа сможет распознавать изуродованные страшной болезнью трупы.
По мере приближения толпы к Вратам Ада начал нарастать странный гул. Что-то жестоко пугающе было в этом гуле, страшнее чем поражённые болезнью ткани человеческой плоти, горами валявшиеся в огромной яме. Олег осознал, что это был за гул: тысячи насекомых, мутировавших на плодотворной ниве поражённой болезнью плоти из различного вида мух, мошек, гнуса и комаров. Но толпа, казалось не замечала грозного гула адского роя и тупо направлялась к гнилостной яме.
И вот мощный людской поток хлынул в адское чрево. Безумцев со всех сторон тут же поглощала догнивающая мёртвая плоть и полчища гнусных тварей. Насекомые, почувствовав ранее неведомый вкус свежатины, с жадностью впивалась в живую плоть. Возбуждённый гул толпы сменился стонами и стенаниями. Кто-то тонул в прогнившей жиже разложившейся плоти, кто-то безумно извивался под роем мелких атакующих монстров.
У Олега с необычайной силой вырвалась наружу неведомая сила. Этой силой был инстинкт выживания. Он стал медленно но верно ползти по текущему в нижние слои Ада людскому потоку, наступая на их головы и плечи, отбиваясь от сотен рук безумцев, пытавшихся утянуть его в низ, на самое дно.
Вот, наконец, Олег вырвался наружу. Тут, у края адской пропасти происходила жуткая давка, давая безумцам выбор: быть перемолотым обезумевшей толпой или быть снесённым потоком в адское месиво. Олег продолжал бежать: по головам, по спинам, всё дальше от этого ужасного места. Вскоре поток стал ослабевать и он увидел нового мэра. Его Величественная Грозная фигура возвышалась над толпой.
Мэр молча взирал на буйство обезумевших тел плотоядным взором хищника, пожирающего своею жертву. Он просто упивался порождённой им болью и отчаянием.
Тут взгляды Олега и мэра встретились. Олег услышал сладкозвучную, почти неуловимую мелодию адских сирен, обволакивающую, дарующую забытье, затягивающую в мягкие теплые волны черной реки забвения...
Всё тело вдруг охватило жгучее желание вернуться к адской яме, броситься туда, раствориться в ней навсегда, заглушить навсегда душевную боль, разъедающую его изнутри.
Его охватила жадная, немыслимая волна сладострастия. Там, на дне адской пропасти он испытает все мыслимые и немыслимые наслаждения иного мира. Чем глубже он погрузиться в гниющую плоть, сольётся с ней, тем ярче и сладострастней будут его удовольствия.
Олег развернулся и побежал обратно к Вратам Ада, в страхе, что они вот-вот закроются, и он останется навсегда в этом мрачном и ужасном городе."
Перечитав сон Олег понял, что сходит с ума, сознание постепенно выкарабкалось из пут безумия и вновь погружалось в мир убогости и запущенности: серый кусок неба сквозь закопченное окошко заброшенной бытовки разделялся ржавым крестом на четыре части.
Олег оделся и побрел через заросшее бурьяном поле к свиноферме. Иссохший желудок призывно требовал пищи.
В трущобах, разросшихся как грибы вокруг Москвы обитали не только русские беженцы, но и представители когда-то "братской семьи народов" Великой и Нерушимой Советской Империи. Прогуливаясь по гетто можно было услышать самую различную речь. Конфликты, конечно, вспыхивали иногда. Но в целом, все жили довольно дружно. Людей объединяло общее несчастье: они стали изгоями в своей же стране. Беженцы понимали друг друга, потому что практически все говорили на русском языке, их беспокоили одни и те же проблемы. Но самая главная была: как выжить и обустроиться в новой обстановке. У кого-то сгорели или пропали не только все документы и вещи - многие потеряли своих близких и родственников: кого-то убили, кто-то пропал без вести, стал рабом или заложником новых хозяев жизни.
Большинство беженцев когда-то были уважаемыми людьми: учителями, ударниками соц. труда, научными работниками и музыкантами. Счастливые же обладатели российского гражданства и прописки, жившие в соседней деревне беспропудно пили, с презрением и недовольством относились к своим менее удачливым соседям из трущоб. Они остерегались бывших соотечественников, словно боясь подхватить от них смертоносную бациллу горя и бесправия.
Жили, правда, в деревне и те беженцы, кому удалось сохранить кое-какие сбережения и драгоценности. За небольшую плату и помощь по дому они снимали комнаты в деревянных избах.
Олег был профессиональным художником. Два раза даже в былые времена организовывал собственные выставки и преподавал в школе искусств.
Пособие, которое ему выплачивало правительство, едва хватало, чтобы сводить концы с концами. Без отобранных бандитами документов не могло быть и речи о преподавании хотя бы в школе. Поэтому Олег решил подрабатывать частными уроками. Искать учеников по объявлениям не было никакой возможности. Ведь у него не было ни телефона, ни адреса. Но Олег решил не бросать попыток найти хоть какую-нибудь подработку. Он героическими усилиями отложил деньги на краски и кисти, купил бумагу и карандаши, нарисовал то, что, по его мнению, понравилось бы сельским жителям, и пошел по домам. Он ходил от избы к избе, от барака к бараку, показывал свои работы, рассказывая какой он опытный и известный в прошлом художник. Но в гетто люди едва сводили концы с концами, и ничего не могли предложить взамен на уроки рисования. В пьющей и запущенной деревне живопись никого не интересовала. Так никого и не найдя Олег решил бросить эту сомнительную затею.
Но вот, один раз, когда он подрабатывал колкой дров на зиму в одном из домов, к нему подошла немолодая женщина.
- Вы меня, наверное, не помните. На позапрошлой неделе вы приходили к нам со своими картинами.
- Ну, допустим, - Олег тупо уставился на незнакомку, он смутно припоминал её лицо. Да и какое это имело значение. Походы с картинами по квартирам и баракам окончились безрезультатно. Ничего, кроме дурацких смешков и ехидных улыбочек на пропитых физиономиях он не получил. Были, правда, советы научиться гнать и продавать самогонку. Но подобной коммерцией Олег заниматься определённо не умел, да и не хотел.
- Знаете, моя дочка очень любит рисовать, действительно любит. И, - женщина запнулась, - и, знаете, она такая странная у меня, хилая, все болеет, а как увидела ваши картины, приободрилась. И сама пыталась их перерисовать.
Пытаясь бороться с ночными кошмарами и депрессией Олег постарался на своих картинах изобразить побольше света и радости, внушить себе и другим оптимизм и радость к жизни. Единственным источником такого вдохновения были воспоминания детства. Подобными воспоминаниями художник пытался вытеснить из памяти ужасы пережитого, находил в них единственный родничок, чья живительная вода давала силы к дальнейшему существованию. Олег изобразил на картинах впечатления своего детства, которое тоже протекало в деревне: мечтающего мальчика, распластавшегося в пышной траве с ромашками и одуванчиками, и наблюдающего за бегущими за горизонт причудливыми облаками, освещённую солнцем берёзовую рощицу, старушку у колодца. Он старался вложить в картины максимум позитива, понимая, что людям не хватает именно этого , радости жизни.
- Вот я и подумала, может быть, вы согласитесь..
-Нет!
- Я заплачу, сколько скажете. ..
Олег уже остыл к своей затее. Зима уже постепенно давала о себе знать. И ему совсем не хотелось тащиться в деревню по морозу ради одного ученика.
- Сколько лет девочке?
- Через два месяца исполнится тринадцать..
- Тринадцать, - подумал про себя художник. - Неужали до такого возраста не успели загадить душу ребёнка всякими мерзостями... странно.
Но вслух, в надежде на отказ, заметил.
- Я могу преподавать только у вас на дому. У меня, вы понимаете, нет никаких условий для проведения уроков.
- Ничего страшного. У нас тут есть отдельная комнатка. А я пару раз в неделю хожу подрабатывать на свиноферме. Меня председатель устроил. Так что и я не буду вам мешать. - глаза женщины умоляюще уставились на художника.
Олегу захотелось пуститься во всякие объяснения, что заниматься живописью уже нет никакой возможности, но в глазах женщины было столько мольбы и надежды... он пожал плечами и пообещал зайти на неделе.
- Странная мамаша. Доверяет свою родную дочь незнакомому мужчине... оставляет место для уединённых встреч. С чего бы это ей вдруг доверять местному бомжу? - - с горечью подумал Олег, но вслух сказал. - Купите девочке альбом для рисования и побольше карандашей. Краски пока не нужны.
***
Прошло несколько дней. Олег наведался к председателю, узнать насчет очередной подработки. Тот посоветовал зайти к нему через пару дней. Выходя из здания сельсовета Олег столкнулся с той самой мамашей, которая пыталась навязать ему в ученицы свою дочку.
- Опять сейчас привяжется со своими уроками, - досадливо поморщился Олег
- Мы уж и ждать перестали, а вы, смотрю, идете прямиком к нам! - воскликнула она. - То-то Софико обрадуется.
- Да я, собственнно...
- Нет, нет, на чай. На чай, милости просим,- угодливо зачастила она и, аккуратно подхватив Олег под ручку, повела к своей избе. Вскоре они подошли к покосившемуся, но еще крепкому бревенчатому домику.
- Ну, наконец-то. Давайте к нам на чай... не стесняйтесь.
Нонна, так звали мать-одиночку, снимала заброшенную избу. Таких, покинутых местными жителями домиков, с заколоченными окнами и поросших бурьяном окружающим участком было пол села. Кто уехал в город на заработки да так и не вернулся, кто-то просто умер, состарившись или спившись, оставив своё скудное наследие лишь ветру да дождю.
Председастель выделил более-менее приличную избу одинокой женщине в обмен на работу на свиноферме и помощь по хозяйству в председательском доме. В деревне судачили, что Нонна, исполнявшая при председателе роль экономки, была с ним в более близких отношениях, чем "хозяин - прислуга", но Олегу было все равно. Нонна привела заброшенную избу в порядок, вынеся из дому покосившуюся рухлять и выметя из избы весь многолетний слой пыли и мусора. Но на огород не оставалось ни сил, ни желания.
Нонна догадывалась в каких условиях живёт художник и ей было не стыдно впустить гостя в своё убогое, хотя и прибранное жилище.
Рано пробивающаяся на висках седина, вместе с морщинами на лбу и у краешков глаз не могли испортить остатки изящной красоты этой неунывающей женщины. Когда-то гладкое, светлое лицо было покрыто отёками и лёгким пушком на щеках. Но пережитые испытания не смогли отнять у женщины бодрость духа, энтузиазм и весёлость. Говорила Нонна всегда громко и бойко, вставляя в свои монологи шутки и прибаутки. Двигалась быстро и бесшумно, несмотря на малый рост, везде поспевала и трудилась до упаду. Как будто бежала прочь от чего-то. Её живость и энергия позволяли поспевать за всеми домашними делами, связанными с уборкой и готовкой, да ещё хватало сил помогать по хозяйству в председательском доме. Нонна с интересом оценивающе поглядывала на Олега.
- Долго же вы к нам шли.
- Д-да, времени не было.
- Зато пришли вовремя. - Нонни улыбнулась. - У нас к чаю сегодня и сушки, и даже конфеты есть.
- Знаете. - вдруг засмущался Олег, - давайте, может быть, сначала мы с вашей дочерью познакомимся. А потом и чай...
- Как скажете. - Нонни немного угасла, ее веселость вдруг показалась Олегу наигранной. - Софи ...Софико! Выйди к нам, у нас гость. Софико, ну?! Вы извините, упрямая она у меня, сколько здесь живем, а все дичится. Во-о-он ее комната. Сейчас Вас провожу - она там.
Олег последовал за хозяйкой и, протиснувшись в маленькую, тускло освещённой сороковаткой, прихожую, оказался в небольшой комнате. Блёклый свет выхватывал бесформенные пятна висевшей на вешалке старой одежды. Пахло свежестью и чистотой. Олег уже давно отвык от этих запахов и вдохнул полной грудью аромат прежней беззаботной и благоустроенной жизни. Но иллюзию благоустроенности портил убогий вид комнатки: старая, железная кровать, письменный стол, над которым висел прошлогодний календарь, рядом со столом высилась небольшая стопка старых газет. Но кажущуюся пустоту комнаты заполнял маленький человечек, скорчившийся в три погибели на полу. Это была девочка, которая колодовала над развёрнутым пожелтевшим ватманом. Она уткнулась в свой рисунок, делая вид, что не замечает незванных гостей.
- Софико, поздоровайся с дядей. Это - Олег Петрович, художник. Помнишь, он показывал нам свои картины... тебе же понравилось..
- Здрасьте! - Софико бросила короткий взгляд на Олега и опять уткнулась в свою работу.
- А ну-ка, что тут у тебя, - Олег присел и всмотрелся в рисунок, на котором была изображена голова лошади.
Девочка вырисовывала штрихами гриву кобылы, но сразу же замерла, почуяв опасное приближение к своему рисунку незнакомца. Она ещё глубже втянула голову в шею и, сжавшись в комок, напряглась всем своим хрупким телом.
Художнику сразу же бросилось в глаза отсутствии техники: грива лошади казалась спутанной разношёрстной гаммой штрихов, но глаза были изображены достаточно достоверно и выразительно, что придавало лошади черты характера, и рисунок, определённо, походил на портрет.
- Техники, конечно, не хватает, но глаза хороши, прям как у человека.
- Вы ведь меня научите... технике... - девочка уже не смущаясь смотрела в упор на Олега. Теперь уже он растерянно отвёл взгляд, делая вид, что над чем-то задумался.
- Ты давно рисуешь, Софи?
- С тех пор как потеряли... переехали. - на растерянном лице пробежали мрачной тенью тяжёлые воспоминания совсем недетских переживаний.
- Мы переехали с Северного Кавказа. У нас там был большой дом. - вмешалась в разговор Нонна.
Худенькая и сгорбленная, девочка словно пыталась скрыть выпуклости своего тела, уже начавшего наливаться изящной женской красотой.
Сквозь тоскливый страх в широко раскрытых глазах и какую-то серую обречённость, необычную для такого раннего возраста всё же пробивались искры надежды. Призывный и недоверчивый взгляд словно искал и ждал какого-то чуда, которое помогло бы ей выбраться из безнадёжно запутанного лабиринта жизни.
Олег решил более не отводить глаз от напряжённого взгляда девочки, и они некоторое время внимательно изучали друг друга. Олег чувствовал, как девочка словно пыталась пролезть сквозь застывшие зрачки в его нутро, чтобы разглядеть там в глубине его души, можно ли довериться этому незнакомому дяде. Вскоре взгляд Софико потеплел и Олег почувствовал облегчение. Он понял девочка нашла в нём нечто, что начало внушать ей доверие к нему как к художнику и учителю.
Софико медлено поднялась и подошла к окну и уставилась на унылый пейзаж, небрежно наброшенный штрихами серого дождя.
- Поздняя осень - довольно мрачный и унылый художник, - упавшим голосом промолвила девочка.
- Нет, ну почему же. В её палитре немало ярких цветов: красно-жёлтые листья, белые краски первого снега.
- Люблю я пышное природы увядание, в багрец и золото одетые леса..., - с иронией вставила Софико, словно боясь нахлынувшего романтического настроения. - Вам нравится Пушкин?
- А разве Пушкин может кому-то не нравиться? Он тоже своего рода художник, только рисует образы словами.
- Так, Софико не стой подолгу у окна, а то продует. Давайте пойдём пить чай там всё и обсудим: И Пушкина, и оплату занятий. Договоримся когда вам, Олег Петрович будет удобнее к нам заходить.
- У меня сейчас досуг неограниченный. С работой пока напряжёнка.Так что я в любое время суток в вашем распоряжении. - попытался пошутить художник.
Нонна повела гостя к столу. Но чай уже успел подостыть, и хозяйка, радуясь тому, что дочка немного оттаяла, принялась хлопотать с самоваром. Скоро самовар уютно запыхтел. Однако Софико, словно устыдившись своей живости и смелости, вновь замкнулась в себе.
Не взглянув на Олега она, что-то буркнув, села за стол и принялась изучать содержимое конфетницы. Обиженные взгляды, бросаемые то и дело в сторону матери, как бы говорили:
- Ну вот мама, придумаешь тоже, "дожидалась". И ничего не дожидалась, просто смотрелась в зеркало.
Бросив быстрый взгляд на Олега девочка уткнулась в пол, и принялась изучать стёртые временем узоры на растеленном у ног стоптанном коврике. Олег ещё раз окинул взглядом общую комнату. Повсюду виднелись следы борьбы хорошего и тонкого вкуса обитательниц с их финансовыми возможностями и безалаберной ограниченностью бывших хозяев. Грубые, едва отёссанные брёвна, стягивающие комнату, были старательно начищены белым мелом и в двух местах прикрывались большими плакатами. На первом была изображена Милашкина с анонсом, крупными красными буквами извещавшим о премьере оперы Чайковского "Иоланта". Со второго печально взирал на скромную обстановку комнаты старенький Окуджава, прижимавший к груди потёртую гитару. Культурные символы ушедшей советской эпохи навевали ностальгическую грусть.
- Милашкину я обожаю, - заметила Нонни, перехватив взгляд Олега,- мы с мужем даже ходили на её премьеру в Большом Театре. Муж не очень-то и любил оперу. Но Окуджаву обожал. Он прекрасно играл на гитаре, и знал, наверное, наизусть все песни Булата Шаловича. О, когда у нас собирались гости, муж непременно пел его песни. Это было так здорово.
На узком подоконнике, подпиравшим оконце, из небольших горшочков выглядывали два маленьких кактуса. Со стола приветливо поглядывали искусственные цветы. На противоположной стене висел, где-то найденный, но тщательно вымытый персидский коврик. Олег улыбнулся про себя. Почему-то советские люди предпочитали вешать ковры на стену, а не стелить их на полу.
- Ну, чего сидишь как не своя? - Нонни нахмурилась. - Ну, неси свои шедевры. А мы поговорим с Олегом Петровичем.
Софико покорно выскользнула из-за стола, Олег поспешил за ней, бросив на Нонни укоризненный взгляд. Девочка остановилась у пачки со старыми газетами, зашелестела ими, выдернула одну и подала Олегу. Тот отошел к лампочке, чтобы лучше рассмотреть рисунок, но поначалу так ничего и не смог разглядеть. Газета - и газета, только старая. "Правда". Боже мой, "Правда". В ТОЙ жизни они "Правду" не только выписывали, но и читали. Чтобы справиться с волнением, Олег развернул газету и, в межполосье, увидел рисунок Софико. То был фикус, робкий карандашный набросок. Но, если Олег сам не был гением кисти, зато безошибочно определял талант у других. Рисунок был замечательным. Олег оглянулся - Софико скромно стояла в сторонке.
- Это газеты для растопки?
- Верно.
- И ты....ты их сжигаешь? Свои рисунки?
- Бабочки живут несколько часов. Мои художества живут дольше, хотя они того не стоят. - Софико вспыхнула, выхватила газету с рисунком, швырнула на пол. - Идемте пить чай, а то вновь остынет.
"Странная девочка, - подумал Олег, вновь приземляясь за гостеприимным столом, - но талантливая. Хотя бы не зря буду свой хлеб зарабатывать".
- Задатки есть, но нужно много работать, чтобы что-то получилось.
- Вот и я говорю, - обрадовалась Нонни. - Главное, чтобы было желание и талант. Да Вы пейте чайку, не стесняйтесь. Конфетки попробуйте, тут есть и шоколадные. Вот Вы такие замечательные работы прошлый раз показали. Портреты какой-то девочки, чем-то похожа та красавица на мою Софико.
- Это портреты моей дочери, - лицо Олега немного напряглось. Нонни сразу заметила перемену в своём госте и всё поняла. Беженцы привыкли к подобным ситуациям. У многих родственники пропали бесследно. И эта неопределённость мучила больше всего. Где они, что с ними? Почему не дают о себе знать? Нонни тактично промолчала. Но Софико, осмелев, спросила:
- А где Ваша дочка, она живёт с Вами?
Олег сделал большой глоток горячего чая и, обжёгшись, сморщил лицо от боли. Софико и Нонни, перехватив его взгляд, приуныли. И от того, что невольно причинили гостю мучиспуганныйительные переживания, и от своих воспоминаний. А он, заметив, что время позднее, засобирался в свой барак. Софико виновато взглянула на него, прошептала "простите" и ушла. Нонни вызвалась проводить гостя. Они вышли в прохладу сгущающихся сумерек.
- Софико здесь очень одиноко, - извиняющимся тоном сказала Нонни, - подруг у нее почти нет, да я и не очень хочу, чтобы она водилась с этими....деревенскими. Плохому ее научат, ведь она чужая, пришлая. - с горечью добавила она, нервно кутаясь в овчиную жилетку. - Думала, что с вашей дочерью подружится.
- Все хорошо, - прервал поток ее излияний Олег. Почему-то в его душе остался неприятный осадок от приятного вечера. Он хотел побыстрее остаться наедине со своими мыслями. - Давайте попробуем начать занятия.
- Давайте, начнём. Вижу, что вы хороший и порядочный человек. Вам можно доверить любимую девочку.
Нонни с уважением и, как показалось Олегу, зазывно посмотрела на него.
- Ваша девочка рассуждает как взрослый человек. - слегка нахмурился художник.
- Так время такое, детям приходится рано взрослеть. Куда ни глянь повсюду сплошные аксселераты и никакого детства.
Олег передернул плечами, попрощался и зашагал прочь. Он чувствовал как Нонни стоит у покосившейся калитки и пристально глядит ему вслед, тщательно изучая каждое его движение.
Олег возвращался в свой барак, когда сумеречный свет умирающего дня уже почти полностью иссяк, на лиловом небе зажглась мелкая звёздная россыпь. Звёзды тускло подмигивали всем, кто решил бросить свой взгляд в сгущающуюся темноту ночи. Первый ледок поздней осени слегка потрескивал, лопаясь под грузом изрядно изношенных ботинок. Холодный пронизывающий ветер торопил незадачливого художника поскорее вернуться в свой барак, где можно было согреться теплом самодельного камина.
Встреча с новой ученицей взволновала Олега. И он никак не мог понять чем.
Олег глядел в оконным проём, наблюдая как грязноватая слякоть постепенно замерзает под порывами ледяного ветра. Тусклый свет, идущий от лунного бледного диска придавал унылому пейзажу черты заколдованного проклятья. Пришло время бурных вакханалий демонов-мучителей. Они каждый раз приходили и окружали Олега плотным кольцом, когда тот ложился спать. Он боялся и ненавидел это время отхода ко сну. Демоны раскрывали перед несчастным яркие картины прошлого, которые жестоко терзали его, многократно смакуя наиболее мучительные эпизоды. Демоны знали самые болевые точки, беспощадно давили на них, раз за разом разрывая не успевшие затянуться временем раны.
- Где моя дочь? Почему никто не может ответить, куда делась моя дочь? Ведь в классе было столько учеников, почему все молчат? Последний раз её видели на вашем уроке. Вы как учитель несёте ответственность за своих учеников!
- Во время урока пришли трое чеченов. Они выбрали трёх самых красивых учениц и увели с собой. - испуганная преподаватель литературы пыталась быть спокойной, но на растерянном лице блуждала жалкая улыбка непонимания и испуга.
- Какие чеченцы?! Что они делали в школе?! Кто их пустил на занятия?!
- Они сказали, что у их хозяина День рождения и они решили подарить ему трёх красавиц.
О, Боже мой, какая боль. Демоны знали в какой момент надавить на кровоточащую рану побольнее.
- Красавиц?! Но это же школа, а не бордель. Моя дочь... она совсем ещё девочка... учится в девятом классе! Кто им дал право?! Как они сюда вообще попали! Вы заявили в милицию?!
- Чечены сказали, что их хозяин - Ахмед Зуркаев. - учительница литературы пыталась придать словам равнодушный тон, но голос её предательски подрагивал.
... Олег шёл по освещённой солнцем улицам Грозного, таким знакомым и привычным. Всё также работали магазины, прохожие о чём-то беззаботно болтали. Но что-то в городе поменялось. Он становился чужим и жестоким. Идёт война... но какая-то странная война без видимых жертв и разрушений. Но жертвы и разрушения есть. Разве человек не становится жертвой, когда ему плюют в душу и лишают Родины, постоянно втаптывают в грязь, убеждая, что ты - полное ничтожество, раб...
".. Зуркаев. У этого пахана в законе всё куплено: и прокуратура, и юстиция. В ментовке работают свои люди. Жаловаться совершенно некому и некуда. Идти к этому Ахмеду? К этому отморозку его головорезы не подпустят. Но куда же делась его дочь? Ведь тех двух её подруг чечены привезли домой на своём лэндровере?"
Олег отчаянно пытался поговорить с родителями девочек-подарков, но те угрюмо закрывали перед ним дверь. Нет он пойдёт прямо к этому бандиту. Ахмед никого не боится. Наоборот, его все боятся. Он живёт спокойно в своём особняке, окружённый высоким забором и охраной. Нет, он должен идти к Ахмеду, и узнать, куда делась его дочь, и что он с ней сделал.
Вот она, вилла Зуркаева. Двухэтажный дом с крышей из красной черепицы окружал высокий трёхметровый забор. А вот и те самые зелёные ворота.
- Чо надо? - в узкой щёлочке окошка появилась небритая физиономия охранника едва Олег приблизился к воротам.
- Моя дочь... - страх, предательский страх, как он унизителен, почему... почему он их боится? Этот комок в горле... откуда он взялся... мешает говорить. - Твои джигиты забрали мою дочь прямо со школьных занятий... её до сих пор нет дома.
- А-а, три красавицы. - заулыбался охранник. - Почему у вас, у русских женщины все такие красивые, а? Ну не волнуйся, дорогой, ничего с твоей дочкой не случилось. Хозяин просто угостил девочек виноградом, послушали музыку...
- Где моя дочь? - голос Олега стал более властным и напряжённым.
- Так отвезли ваших девочек по домам, чего злой такой? Ещё по сто баксов дали каждой за беспокойство. Так что радуйся, дорогой, что твоя дочка уже сама может себе на жизнь зарабатывать.
- У меня пропала дочь.
- Вай, найдётся твоя дочь, куда денется. Подожди, скоро с танцулек вернётся.
Олег понял, что дальнейшие расспросы бесполезны. Может быть обратиться в милицию... написать заявление. Так эти бездельники отмажутся, скажут трое суток положено ждать после заявления о пропаже, и только затем начинать поиски. Нет он найдёт, обязательно найдёт, свою дочь.
2. В коровнике
Нонна стянула с себя пропитанный сыростью ватник, сбросила его в сенях на лавку и, вздохнув, шагнула в комнату. Скрывать от Софико реальное положение дел становилось все сложнее и сложнее: умна и проницательна дочь, вся в дедушку. Ей бы в университет, на юрфак, а она....Нонна тряхнула головой и потянулась к чаю.
- Замерзла? - участливо спросила Софико, расставляя на столе тарелки. - Поешь, мама, ты такая уставшая.
- Да, спасибо. - Нонна машинально ела, не замечая, что дочка напряжено всматривается в ее лицо, - Как в школе?
- Как всегда.
Молчание повисло в уютной комнате, сразу превратив ее в подобие саркофага. Нонна наконец-то посмотрела на дочь, кашлянула и быстро заговорила каким-то чужим, ломким голосом:
- Софи, я тебе приработок нашла. Председатель обещал устроить в коровник, помощницей. Будешь присматривать за коровками и за чистотой. Со временем обещал перевести в доярки.
- О-о, доярка - это же мечта всей моей жизни. Вершина карьеры, - Софико не могла скрыть едкого сарказма. - Доярка Софи. Звучит?
Всю напускную бодрость Нонны как ветром сдуло. Она потянулась к Софико, обняла ее и поцеловала в пылающую щеку.
- Не хочешь -не надо. Никто не заставляет. Это я так, к слову.
Софико, собрав посуду, ушла к кухне, а Нонни, пересев в старое креслице, задремала. Ей снились широкие улицы южного города, покрытые кружевными тенями, как вуалью, разлапистые деревья, оранжевые блики солнца на мостовой, празднично оживленная толпа у театра...И она, Нонна, уважаемая женщина, судья, все ее знают, здороваются, счастья желают: и ей, и супругу ее, и дочке. Софико. Принцесса Софико, маленькая фея Софико.
"Доярка Софико! - тем временем думала героиня вечерней стычки, ожесточенно оттирая желто-черныее пятна с кастрюли. Хлопья пены разлетались вокруг летней кухни, как куски снега. - Доярка. Да я жуть как боюсь коров! Тихие-тихие, а только и думают, как бы боднуть. Что это мама вздумала меня в коровник?" Горячка возмущения опала, оставив неприятное чувство вины. Ополоснув кастрюлю, Софико прикрыла стопку чистой посуды полотенцем и с завистью посмотрела на плакат с Милиашкиной. Утончённое, одухотворённое лицо оперной певицей излучало благородство и изысканность манер.
- Мы не такие красивые и благородные! Вас бы сюда, голубую кровь, в нашу вонючую дыру! Посмотрела бы я, как вы по колено в дерьме доите коров! Вмиг бы вся ваша холённая штукатурка ссыпалась бы!
Вспышка была сильной, Софико устало опустилась на перекошенную скамеечку, которую все собирались убрать-распилить, да руки не доходили.
- Да, нам выбирать не приходится. Мама старается, а я....Принцесса! Так подвести маму! Работа в коровнике - это же бесплатное молоко, а маме так нужно лучше питаться. Господи, прости меня, я буду хорошей, послушной, буду помогать, чем смогу. Чем смогу. - задумчиво повторила она, тяжело, по-бабьи, вздохнула, собрала посуду, вернулась в дом.
Нонна проснулась и улыбнулась Софико. Девочка присела рядом, потерлась щекой о мамину загрубевшую ладонь.
- Что, Софи, завтра много уроков?
- Нет, мам, легкотня. Знаешь, я...я хочу попробовать в коровнике.
Нонна нахмурилась:
- Мы же решили ...
- Нет-нет-нет, - зачастила Софико, - я глупость тогда сказала. Доярка - это перспективно. Все-таки легальная работа, документы, положение. Да и молока хочется.
- У них три дойки в сутки, - деловито заговорила Нонна. - Первая в четыре утра. Завтра в половине четвёртого соседка зайдёт за тобой, покажет коровник и ознакомит с работой. Рабочую одежду не выдают кроме фартуков. Но у тебя есть старое тряпьё, которое ты уже всё равно никогда не оденешь. Можешь использовать его в качестве робы.
***
Стук в дверь разбудил Софико. Она очень волновалась перед первой серьёзной работой и смогла уснуть только под утро. Поспать получилось лишь пару часов и просыпание далось с большим трудом.
- Ну, сколько тебя можно ждать. Так мы опоздаем к первой дойке. Сергевна будет выступать. Она у нас - чемпион мира по скоростному мату. Вам, кисейным барышням Сергевну не понять. Будешь потом обиженная ходить.
Софико с трудом удалось приоткрыть правое веко, и сквозь узенькую щёлочку разреза глаз на неё глянула красная, пропитая физиономия.
- Кто такая Сергевна?
- Сергевна-то? Запомни: Сергевна - наш бригадир, А Матрёна, то есть я - твой наставник. Бригадирша не любит всякую размазню. Так что ты будь побойчее. Не старайся угодить. Она таких не любит. Но и на рожон не лезь. Сергевна у нас с норовом. Даже твой председатель не поможет. Давай, собирайся быстрее и выходи. Не забудь бутерброд прихватить. У нас не санаторий, комплексных обедов не предвидится.
- Никакой он не мой, а ваш. - Софико нахмурила свои густые бровки и сон стал постепенно отступать.
- Вот именно, что "ваш", - ехидно заухмылялась соседка.
Софико вышла через пять минут, наскоро умыв лицо и быстро причесавшись. Бутерброд ещё с вечера приготовила мама. Девочка уныло брела за своей новой наставницей, равнодушно взирая на угасающие в утреннем рассвете звёзды. Пронизывающий ветер отчаянно пытался своим холодом ужалить побольнее, выискивая наименее защищённые прорехи в ветхой одежонке. Но даже холод долго не мог окончательно взбодрить засыпающую на ходу "кисейную барышню".
- А вот и наш коровник. Тут у нас такие красавицы - загляденье. Тебе понравятся. Правда засранки и зассыхи все как на подбор. Но, тут самое главное не попасть под струю. И дают не всем, а только самым ласковым, - Матрёна ехидно заулыбалась своей похабной шуточке.
- Что значит "дают"? - испугалась Софико.
- Дают молока и мяса нашей необъятной родине. А то, что ты подумала, дают только мне. Я у них - главный осеменитель. - Матрёна снова похотливо заржала.
- Ничего я не подумала, - Софико густо покраснела, но решила поменьше вступать в разговор, чтобы у наставницы не было лишнего повода подколоть своими дурацкими шуточками.
***
- Ну, что явились, красавицы. Опоздали на семнадцать минут. На первый раз прощается. Чтой-то твоя напарница угрюмая ходит. Опять своих гадостей наговорила. Смотри мне, Матрёна, доведёт тебя твой похабный язык до тюрьмы.
- Ой, ну кто бы говорил. Наша тёлка с первого раза ещё никак проснуться не может. Вот и ходит, дуется на всех.
- А-а, ну это мы её сейчас взбодрим, - Сергевна отвела Софико в "усыпальницу", как называли доярки хлев, где спали коровы и там, подобрав с грязного пола измазанный в коровьем дерьме шланг, протянула орудие труда новой работнице.
- На, доча, пройдись шлангом, смой навоз, а то наши красавицы за ночь тут постарались.
В тёмном помещение, едва освещённой тусклой лампочкой стоял устойчивый смрад мочи и коровьего дерьма, перемешанный с запахом плесени и затхлого сена. Софико спокойно отнеслась к своему новому рабочему месту. Девочка ещё ночью морально подготовилась к той грязи и тяжёлой физической работе, которая её ожидает и знала как противостоять жуткому, обступающему со всех сторон смраду и усталости. Прирождённая фантазёрша, она мысленно отодвинула мрачную картину хлева и представила, что находится в большом блистающем зале огромного дворца.
Вот массивные люстры парят под белым с изумрудными израсцами потолком. В высокие распахнутые окна с улицы льётся мягкий солнечный свет. Откуда-то слышны звуки изумительной музыки... играют вальс. Зал пуст.
- Почему же никто не явился на бал? С кем же мне танцевать? Неужели я так и простою весь день совсем одна?
Софико подобрала шланг и включила кран. Струи холодной воды мощным напором хлынули на расплюснутые блины коровьего дерьма, освобождая место для торжественного бала. На очищенном от навоза мокром цементном полу заиграли золотистые блики. Это капельки воды, осевшие на полу, отражали тусклый свет сороковатки. Софико внимательно вгляделась в золотистую россыпь спрятавшихся в рельефе пола брызг.
- Ну, так и есть. Это же покрытый позолотой танцевальный пол. Сейчас мы расчистим место для танцев.
Струи воды продолжали яростно смывать слой за слоем остатки навозной грязи, освобождая место для бала. Софико представила как по золотистым бликам кружатся малюсенькие пары, одетые в роскошные платья и костюмы.
- Ой, совсем забыла. Я же в зале стою совсем одна.
Но вот открылись высокие двери и кто-то вошёл в зал ... он направляется сюда. Боже мой, как же я буду танцевать в таких лохмотьях, немытая и не причёсанная. А-а вот, большое зеркало в золочённой раме. Надо посмотреть как я выгляжу. Ой, кто это смотрит на меня в зеркальном отражении, такой красивый. А какое у неё платье, всё воздушное и нарядное. У меня никогда не было такого замечательного платья! Неужели это я?! Ну да, это же моё лицо, только выглядит старше года на три. Ну это здорово! Ведь я теперь совсем взрослая. Нет, если ко мне подойдёт ОН, я ему обязательно понравлюсь. Разве такие красавицы не могут не нравится всяким там принцам.
- Эй, проснись. Ты что на автопилоте работаешь что-ли? - Сергевна удивлённо уставилась на Софико. - Ты это... "витая в облаках, что на небе, не наступи на дерьмо, что на земле". Нам такие заоблачные не нужны. Больше жизни, не спи, а то замёрзнешь. Когда закончишь полив. Нанеси в ясли сена. Вон, наши красавицы уже всё подъели.
Сергевна подвела Софико к стогу сена. Грубые руки женщины легко подхватили вилы, которые яростно вонзились в стог сена.
- Берём охапочку и радостно несём пожрать нашим коровкам. Давай пошевеливайся. Надо успеть, пока коровы на дойке, и не мешаются тут.
Софико подхватила вилы и неумело воткнула их в стог сена.
Вилы вытащили из стога небольшой пучок сена.
- Эдак ты до морковкиных завязей будешь коно..биться, - Сергевна отобрала вилы у незадачливой работницы и мягко оттолкнула её в сторону. - Одна ручка держит здесь, другая тута. Вилы - это твоё оружие пролетариата, а стог - олигарх, мироед. И мы ему так яростно вспарываем брюхо.
Штыки не совсем пролетарского оружия вонзились в стог и выдрали большую охапку сена.
- А ну-ка попробуй.
Сергевна передала вилы Софико. Та старательно вонзила штыки в стог. Но отодрать намертво застрявшие вилы никак не удавалось.
- Всё с тобой ясно. Ещё тот работничек. Ладно, когда закончишь полив, пойдёшь на дойку, помотришь как идёт весь процесс.
Сергевна отобрала вилы и принялась сама носить корм в хлев.
Софико снова включила шланг.
- Так на чём это мы остановились. Ах, да. Ко мне такой замечательной и раскрасивой кто-то приближается из зала. Но кто это? Боже мой, это же самый что ни на есть принц. Что же он такой стеснительный, ну смелее... подходи... я не кусаюсь. Вот он подошёл ко мне и что-то говорит. Ой, он же приглашает меня потанцевать, а я не знаю как кружится в ритме вальса, меня этому никто не обучал. Ну что ж, надеюсь, отдавлю ему не все ноги.
Ноги Софико машинально засеменили по мокрому полу.
"Раз-два-три. Раз-два-три. Как здорово. Какой этот принц красивый и благородный. Как замечательно танцует. Вот сейчас как влюблюсь в него, придётся папеньке-царю отдать мне своего единственного и ненаглядного, да ещё подарить пол-царства в придачу."
Софико невольно рассмеялась.
- Вот это мне нравится. Вот так и надо работать весело с музыкой, в темпе вальса.
Грубый голос Сергевные развеял в пух и прах замечательный воздушный замок. Принц куда-то позорно испарился.
- Ну, ладно. Давая свою поливалку, я закончу. Ты, красавица, иди, посмотри как наши бабы дойкой занимаются. А то протанцуешь самое интересное.
Сергевна отобрала шланг.
Девочке было стыдно, что её поймали за таким странным занятием как танцы в коровнике.
- Боже мой, какая принцесса, какой Принц?! Неужели такая пошлятина могла втемяшиться ей в голову?! Видимо, коровий навоз так действует на мозги. Со временем и я превращусь в такую как эта Матрёна. - в подавленном настроении Софико направилась обратно в доильную.
- Ага, пришла красавица! А ну-ка, подсюды, я тебе одну интересную вещь покажу.
Софико услышала знакомый хрипловатый голос.
"Матрёна. Сейчас опять начнёт свои пошлые гадости мне на уши вешать"
Матрёна не обманула зловещих ожиданий девочки.
- Видишь? Это называется женская коровья грудь, а по-простому "вымя".
По комнате прошёлся хохоток. Руки Матрёны привычно водили пальцами по набухшим соскам.
- Ну, тебе это ничего не напоминает, - съехидничала доярка. - Ну не скромничай. Это же набухший четырёхчлен.
Набухшие соски, действительно, напоминали мужские отростки. Софико видела один раз такой на картинке. Листок бумаги, выдранный из порнографического журнала, частично покрытый помоями и грязными отбросами торчал из мусорного бака, Там обнажённые мужчина и женщина занимались любовью. Лица выражали неописуемый восторг и радость. Набухший мужской отросток был частично погружён в чрево женщины между ног. Картинка Софико странно взволновала. Она даже хотела вытащить клочок бумаги из мусорного бака. Но он был такой грязный и вонючий, что она брезгливо поёжилась. Тут Софико заметила сделанную от руки запись карандашом внизу грязного листка. Надпись гласила:" Обрати внимание на положение рук!"
Софико удивила не вышвырнутое на всеобщее обозрение заляпанное грязными помоями священое таинство соития мужчины и женщина, а эта странная надпись.
- "Обрати внимание на положение рук". Значит кого-то волновали не чувства между мужчиной и женщиной, а какая-то голая техника. Словно некто исследовал физическое упражнение и делал наставление своему ученику как правильно в данном занятии располагать свои чресла.
- Вот, учись как надо ласкать эти причиндала, тебе ещё в будущем пригодится. Берёшь большой и указательный палец у основания, легонько там сжимаешь и ведёшь аккуратно вдоль всего ствола. - Бабий смех частично заглушил инструкцию Матрёны, но та деловито продолжала.
- Прежде чем вставить в соски доильный аппарат, треба сначала прочистить молочный канал от молозива и прочей грязи. Ну, ты ещё своё молочко не сцеживала, у тебя опыта нет, так что смотри внимательно.
Софико густо покраснела, резко развернулась и решительно направилась к выходу. Тут она столкнулась нос к носу с Сергевной. Та сразу поняла в чём дело.
Гнев Сергевны окатил матом развратную Матрёну.
- Что ж ты, старая блядь, вытворяешь. Что ж ты мне девку портишь.
- Я не мужик, чтобы девок портить, - зло огрызнулась Матрёна под общий смех.
- Так, пошли к Глафире. Она у нас верующая, плохому не научит.
Сергевна приобняла девочку и повела её в соседнее здание.
Глафирой оказалась пожилая низкорослая женщина. Блаженная улыбка не сходила с её лица. Завидев Сергевну Глафира стала суетливо крутиться вокруг своей бригадирши, рассказывая последние деревенские сплетни.
- Это Софико, - прервала Сергевна поток льстивого причитания своей подчинённой, - Прошу любить и жаловать. Пусть девка покрутится сегодня у тебя. Покажи ей как делать замеры молока, тестировать жирность и лактозу. Молодёжь лучше схватывает, как пользоваться измерительными приборами. А я пока съезжу к председателю, узнаю, какие у нас на сегодня заказы.
![[]](/img/u/alloetokto/uchitelxrisowanija/drawingteacher.jpg)
- Так я сам делать его сирота, потому знать, - снова раздался дружный хохот.