Она была готова вытечь из своей потасканной шубы словно плавленый сыр, но швейцар не принимал ее гардероб, и никто не кричал: "О-ла-ла!". Лишь бледный бармен, с беспокойными глазами, обреченно выдохнул:
- Опять...
Не оскорбившись холодным приемом, девушка скользнула на стул рядом со мной, схватила чье-то выдохшееся пиво со стойки и сделала глубокий, длинный глоток. Она была пьяна, некрасива, вульгарна и так нуждалась в мужском восхищении...
-Часто здесь бываешь? - спросил я.
- Каждые три часа...- ответила девица, положив свою горячую ладонь мне на колено.
- Хочешь меня? - спросил я.
- Вас? - уточнила она, воткнув мутный взгляд в моего стеснительного соседа. Ее брови выглядывали из-под челки, как два беличьих хвостика
Москва пустовала холодной, будто бы сталинской осенью. Мимо громоздких домов с арками проезжали только полицейские воронки. Ветер ощипывал деревья, словно рыжих кур, и нес по асфальту тысячи сухих листьев, шепчущих о скорой зиме. Она цокала впереди, покачивая сумочкой на согнутой руке. Мы шли за ней словно два конвоира.
- А что если она маньяк?
- Или мужик? - нервно посмеивались мы.
Все было возможно. Однако девица была всего лишь пьяной нимфоманкой, жаждущей ***.
В ее старой, запущенной квартире с высокими потолками пахло скотством и кутежом. Стены покрывал бурый налет затяжного загула. На окна плотно приклеились некогда с индийским узором красные занавески. В раковине что-то воняло. Из сумрака потолка, затянутого дымом, свисала унылая лохань тряпичного желтого абажура с бахромой. Он освещал кухонную "малину" уютным и пошлым светом. Во главе стола - в куче стаканов, бутылок и пепельниц, возвышалась гигантская хрустальная ваза, наполненная разноцветными презервативами.
Девица плюхнулась на диванчик, словно Венера в мехах, и расплылась в плотской щербатой улыбке, выбирая с кого начать. Мой смуглый товарищ приглянулся ей больше. Острым лакированным коготком она подозвала оробевшего парня к себе, достала его член, понюхала и сказала:
- Мальчики, давайте в душ.
Он послушно пошел в ванну, а я приоткрыл скрипучую дверь во мрак остальных помещений.
- Там ничего нет, - выкрикнула она с кухни. - Только картины.
- Картины? - выглянул я.
Она курила длинную сигарету, и задрав ногу на диван, рассматривала бесчисленные складки своей небритой ****ы. Скудная грудь с коричневыми сосками, болталась остро, словно у кормящей собаки.
Вернулся товарищ с мытым ***м. Она незамедлительно принялась его сосать.
- Квартира от отца досталась. Художником был. Помер. - рассказывала она, отрываясь на передышку.
- Как его имя? - спросил я.
- Давай о живописи потом, за чашечкой чая, - взвизгнула она. - Сейчас, сделай милость, неси сюда свои яйца.
Но я вступил в темноту и тут же врезался во что-то лбом:
- ****ь!
- Выключатель справа! - прокричала она сквозь мясистые шлепки ляжек о ляжки.
Лампочка тускло осветила мрачный лабиринт пыльных деревянных стеллажей. Из ниш торчали лысины, фуражки, верхушки заводских труб и голубые небеса. Вдоль стен лежали потертые тубы скрученных холстов. Над ними криво болтались портреты суровых людей в золоченых рамах. У порога, вместо коврика, распластался утоптанный ногами лесной пейзаж с медведями и ручьями. Местами, под гвоздиками, на грязных стенах застыли пустоты от снятых картин.
Девица следовала за мной словно экскурсовод, прихватив с собой товарища за член.
- Все лучшее я продала. Остались одни Брежневы, Хрущевы, да панорамы всесоюзных строек. Хочешь, возьми что-нибудь на память.
Она облокотилась на стеллаж, товарищ пристроился сзади и **** ее в дряблый зад, изображая ковбоя. Я старался не смотреть, но контраст прошлого и настоящего, скотства и красоты, был так притягателен...
- По-моему, папа был ***вым художником, - обронила она.
- Но он оставил тебе квартиру в центре? - предположил я.
- Да, и отправил меня в Америку. Выдал там за муж за лысого академика, которого я не любила. Потом настоял, чтобы я родила ему ребенка, за что и помер здесь в одиночестве.
С досады она остервенело задергалась, прогнулась и растеклась бледным телом по пыльному портрету колхозницы в красной косынке.
- Значит твоя семья в Америке?
- Там моя дочь Хорхе Мария-Луиза Аморал, а я здесь, на родине, свободная, счастливая и молодая сука с квартирой в центре Москвы!
Вдоль ее костистой спины, усыпанной родинками, над дряблым тесто мнущихся ягодиц и отварным лицом кончающего товарища, висел и смеялся портрет смутно знакомой девочки в школьной форме. Она улыбалась миру своим смешным щербатым ртом и обещала быть источником больших родительских проблем. Небрежные прозрачные мазки легко передавали стремительное взросление, свежесть юности, надежду, весну. Среди мертвых генсеков, генералов и заводских труб, только девочка была живой. Ветер запутался в непослушных волосах, солнце целовало персиковую кожу. Молодость распускалась нежным благоухающим пионом, провозглашая нечто торжественное и чистое. Она лукаво смотрела вниз и вроде бы не видела, что там, в призрачной бездне лет - лишь пыль, упадок, забвение...
- Это я в первом классе. - улыбнулась она, уже не той детской, но по-прежнему щербатой улыбкой.
Любовники вернулись на кухню. Они изможденно распластались на диванчиках с размякшими гениталиями, смотрели в потолок и курили.
- Милый, - приторно окрикнула меня нимфоманка. - Музей закрывается.
Я снял со стены портрет девочки и сдул с него пыль.
- Милый, твой товарищ устал.
Я прижал портрет к груди и попытался застегнуть на нем куртку - молния разошлась.
- Милый, ты печалишь меня... Скажи, ты стесняешься или импотент? Или писатель?
Тихо открыв дверь, я вышел. Спокойно спустился по круглой лестнице, миновал двор и арку. Никто не гнался за мной. Пару раз мимо проезжал полицейский воронок, притормаживал, но ехал дальше. Из-за пазухи у меня то и дело выскальзывала улыбка щербатой девочки. Была осень. Или я уже об этом говорил?