Аннотация: Зарождение российского сюра на плодотворной почве хоррора
С. А. Фомичев (Санкт-Петербург)
ПОВЕСТЬ ДАНИИЛА ХАРМСА "СТАРУХА": "ПЕТЕРБУРГСКИЙ МИФ" В ОБЭРИУТСКОЙ ИНТЕРПРЕТАЦИИ
В декларации обэриутов содержалась такая характеристика творчества Хармса: "Даниил Хармс - поэт и драматург, внимание которого сосредоточено не на статической фигуре, но на столкновении ряда предметов, на их взаимоотношениях. В момент действия предмет принимает новые конкретные очертания, полные действительного смысла. Действие, перелицованное на новый лад, хранит в себе "классический" отпечаток и в то же время -- представляет широкий размах обэриутского мироощущения". Здесь можно увидеть отклик на одно из творений раннего Велимира Хлебникова, который выразил восстание вещей против людского мира:
Из мешка
На пол рассыпались вещи.
И я думаю,
Что мир -
Только усмешка,
Что теплится
На устах повешенного.
Как бы то ни было, в состав "обэриутского мироощущения", в котором слово ощущалось равным предмету, входило представление о кошмаре современной жизни. Произведения "чинаря-взиральщика" Хармса - праздник абсурда. Бытовые происшествия постоянно перемежаются с агрессивной нелепицей, рассказанной, тем не менее, будто бы не всерьез: быт взрывается смеховой стихией. Пародируется не только вся предшествующая литература, но и весь реальный мир - в качестве ее объекта. Нередко повествование при этом насыщается символическими деталями, за которыми скрываются серьезные мировоззренческие проблемы.
Всеми этими чертами обладает единственная повесть Д. Хармса "Старуха" (1939). Она свидетельствовала, однако, о новом этапе его творчества. При всей парадоксальности, сюжет произведения развит точно в обозначенных границах родного города и получил вполне реальные очертания.
Здесь мы имеем дело с "петербургским мифом", который ранее откровенно пародировался Хармсом в "Комедии города Петербурга". "А. С. Пушкин, - отметил Н. П. Анциферов, - является в той же мере творцом образа Петербурга, как Петр Великий - строителем самого города. <...> Он создает то, что казалось уже немыслимым в эпоху оскудения религиозной культуры: создает миф Петербурга. Бытопись в петербургском тексте всегда окрашена фантастическим колоритом, постепенно нагнетающим тягостное ощущение таинственной враждебной силы".
Герой повести Хармса, выйдя из дома, встретил близ Садовой улицы старуху со стенными часами в руках и спросил, сколько сейчас времени. Он с удивлением замечает, что на циферблате отсутствуют стрелки, однако слышит в ответ уверенное: "Без четверти три". Это явная отсылка к "Пиковой даме", где умершая накануне графиня посещает Германна, хотя и ночью, но точно в то же время. Далее в тексте появится и прямая цитата из повести Пушкина: "Проклятая старуха!".
В свою очередь, ситуация этой неожиданной встречи служит своеобразной пружиной, запускающий механизм всей фабулы. Сначала герою даже понравилось, что часы у старухи без стрелок, так как, по контрасту, он вспомнил увиденные им накануне отвратительные ходики, где стрелки выполнены в виде ножа и вилки. Но именно такие часы станут своеобразным символом дальнейшей фантасмагории. Недаром во сне сам герой очутился с ножом и вилкой вместо рук, а потом постоянно будет сверяться со своими часами, ощущая тягостную инерцию времени и постоянно мучащее ощущение голода. Задавленный суетным бытом, отсчитывая часы и минуты нелепо тянущейся жизни, - в разговорах своих герой подспудно волнуем главным вопросом. "Вы верите в Бога?" - неожиданно, посреди фривольного поворота беседы с милой дамочкой, спрашивает рассказчик и получает рассеянный, обыденно неглубокий ответ: "В Бога? да, конечно". "Веруете ли в Бога?" - повышает регистр вопрошания герой в застольной беседе с Сакердоном Михайловичем. Но тот уходит от прямого ответа, отделываясь бесхитростной притчей. Впрочем, герой признается, что его вообще-то волнует иная проблема:
- Видите ли, - сказал я, - по-моему, нет верующих или неверующихлюдей.Естьтолькожелающиеверитьижелающие не верить.
- Значит, те, что желают не верить, уже во что-то верят? - сказалСакердонМихайлович.-Ате,чтожелаютверить,уже заранее не верят ни во что?
- Может быть, и так, - сказал я. - Не знаю.
- А верят или не верят во что? в Бога? - спросил Сакердон Михайлович.
- Нет, -- сказал я, -- в бессмертие.
- Тогда почему же вы спросили меня, верую ли я в Бога?
- Да просто потому, что спросить: "Верите ли вы в бессмертие?" - звучит как-то глупо, - сказал я Сакердону Михайловичу...
Понятно, что повествователь - из тех, кто желает верить. Сохранилась запись Хармса 1938 г.:
У человека есть только два интереса, - земной: пища, питье, тепло,женщинаиотдых.Инебесный-бессмертие.Все земное свидетельствует о смерти. Есть одна прямая линия, на которой лежит все земное. И только то, что не лежит на этойлинии,можетсвидетельствоватьобессмертии.Ипотому человек ищет отклонения от этой земной линии и называет его прекрасным, или гениальным .
"Отклонение от земной линии" (иронический гротеск) и составляет credo обэриутов, их постоянные эксперименты с художественной формой.
В пять часов (в тот же час Германн услышал историю о графине, владеющей секретом верных карт) герой Хармса приступит к работе над рассказом, гениальный замысел которого давно его волновал:
Этобудетрассказочудотворце,которыйживетвнаше времяинетворитчудес.Онзнает,чтоончудотвореци может совершить любое чудо, но он этого не делает. Его выселяют из квартиры, он знает, что стоит ему махнугь пальцем и квартира останется за ним, но не делает этого, он покорно съезжает с квартиры и живет за городом в сарае. Он можетэтотсарайпревратитьвпрекрасныйкирпичный дом,нонеделаетэтого,онпродолжаетжитьвсараеи,в конце концов, умирает, не сделав за свою жизнь ни одного чуда.
Чудотворец, как очевидно, - в отличие от героя повести - из тех, кто предпочитает не верить. Гениальный же замысел рассказа после первой фразы не сложится, а будет записана другая, нелепая история о старухе, которая вторглась непонятно зачем в комнату героя, командовала им и здесь умерла. Дважды в повести мелькнет фигура бредущего по городской улице калеки с механической ногой, походка которого вызывает сначала издевательское "Тюк!" героя, а потом - травлю расшалившейся детворы и хохот прохожих (в том числе и какой-то старухи). Неверная походка калеки тем самым становится символом искалеченного (навсегда?) хода жизни (ср. с рассказом Хармса "Тук!").
Повесть же Хармса - монолог героя, его самоотчет о том, что происходит в сию минуту. Можно заметить, однако, что настоящее время в повествовании иногда сменяется прошедшим, то есть происходят своеобразные провалы в последовательном течении событий и попытки осмыслить происшедшее задним числом. И тогда истина затемняется. Оживление умершей старухи после возвращения героя домой ("Я заглянул в притворенную дверь и на мгновение застыл на месте. Старуха на четвереньках медленно ползла ко мне навстречу") можно объяснить пьяным кошмаром героя, когда "выпитая водка продолжала еще действовать":
Случилосьчто-тоужасное,нопредстоялосделатьчто-то, может быть, еще более ужасное, чем то, что уже произошло. Вихрькружилмоимысли,иятольковиделзлобныеглаза мертвой старухи, медленно ползущей ко мне на четвереньках.
Старуха уподоблена здесь героине одноименного тургеневского стихотворения в прозе - о фантоме смерти, неотвязно следующей за человеком:
"Но странное беспокойство понемногу овладело моими мыслями: мне начало казаться, что старушка не только идет за мною, но что она направляет меня, что она толкает то направо, то налево и что я невольно повинуюсь ей. <...> Боже! Я оглядываюсь назад... Старуха смотрит прямо на меня -- и беззубый рот скривлен усмешкой...
-- Не уйдешь!"
Ср. у Хармса:
- Вот я и пришла, - говорит старуха и входит в мою комнату.
Я стою у двери и не знаю, что мне делать: выгнать старуху или, наоборот, предложить ей сесть? Но старуха сама идет к моему креслу возле окна и садится в него.
- Закрой дверь и запри ее на ключ, - говорит мне старуха.
Я закрываю и запираю дверь.
- Встань на колени, - говорит старуха.
И я становлюсь на колени.
Нотутяначинаюпониматьвсюнелепостьсвоегоположения. Зачем я стою на коленях перед какой-то старухой? Да и почему эта старуха находится в моей комнате и сидит в моем любимом кресле? Почему я не выгнал эту старуху?
- Послушайте-ка, - говорю я, - какое право имеете вы распоряжаться в моей комнате, да еще командовать мною? Я вовсе не хочу стоять на коленях.
- И не надо, - говорит старуха, - теперь должен лечь на живот и упереться лицом в пол.
Я тотчас исполнил приказ.
Нелепость ситуации нарастает. Сначала перед героем стояли две одинаково жгучих проблемы: что делать с мертвым телом и как утолить остро вспыхнувший голод, ибо, проспав 16 часов (с 17.30 до 9.30 следующего дня), он до того перекусил под водочку со своим приятелем лишь яйцом с килькой. После ряда городских событий (встречи с милой дамочкой в очереди за хлебом, новой попойки с Сакердоном Михайловичем, неудачного похода в домовую контору), окончательно намучавшись, он принимает решение положить тело покойной в чемодан и свезти в Лисий Нос, чтобы утопить в болоте. В вагоне то ли от волнений, то ли от некачественной пищи (водка, сырые сардельки, выпитый по дороге квас) остро схватывает боль в животе. Промаявшись в туалете, герой возвращается в вагон. Там уже нет спутников, сошедших на предыдущих станциях. Но нет и чемодана: украден!
Вся кошмарная история тем самым заканчивается вполне анекдотически: пусть теперь воришка думает, как ему избавиться от мертвого тела. Но почему-то герой вспоминает, "как у Сакердона Михайловича с треском отскакивала эмаль от раскаленной кастрюльки", - и предчувствует: "Это что же получилось? - спрашиваю я сам себя. - Ну кто теперь поверит, что я не убивал старухи? Меня сегодня же схватят, тут или в городе на вокзале, как того гражданина, который шел, опустив голову".
Инерция фабулы "Пиковой дамы", заданная встречей со старухой, сохраняется вплоть до финала повести. Напомним, что первая встреча с ней произошла без четвери три. В поезд на Лисий Нос он садится в семь часов. Тройка, семерка... Что дальше? От дамы он избавился и тем самым переиграл проклятую старуху: перехитрил саму смерть. Здесь уместно вспомнить описание видений Германна в "Пиковой даме": "Тройка, семерка туз - не выходили из головы, принимая все возможные виды: тройка цвела перед ним в образе пышного грандифлора, семерка представлялась готическими воротами, туз огромным пауком".
И фабульная концовка в повести Хармса такова:
...До поезда, идущего в город, еще полчаса. Я иду в лесок. Вот кустики можжевельника, за ними меня никто не увидит. Я отправляюсь туда. По земле ползет большая зеленая гусеница...
Прервем пока хармсовский текст и заметим, что обэриуты были привержены к миру насекомых, - в духе народных прибауток. Ср., например, детскую присказку:
"Жук, жук! где твой дом?
"Жук, жук! где твой дом?
- Мой дом под г...ном,
- Мой дом под г...ном.
- Ехали татары
- Мой дом растоптали.
Жук, жук! где твой дом? 1
Или пародийно подблюдную:
Комар пищит,
Коровай тащит,
Комариха верещит,
Гнездо веников тащит.
Кому вынется,
Тому сбудется,
Не минуется.
Слава!
Отмечено, что насекомые в творчестве обэриутов зачастую превращались в своеобразные символы. У А. Введенского, например, "символика червя несомненно связывается со смертью, разложением и землей..." 2
Однако в произведениях обэриутов не удалось (кроме, как в "Старухе" Хармса) обнаружить гусеницы. Но может быть, это не так уж и важно. Важнее то, что особенно был пристрастен к изображениям насекомых друг Хармса, поэт Н. М. Олейников, "кондуктор чисел", по определению Хармса, обэриут по духу, см., например, его стихотворение "Служение науке" (из цикла "Памяти Козьмы Пруткова"):
...Любовь пройдет. Обманет страсть. Но лишена обмана
Волшебная структура таракана.
О, тараканьи растопыренные ножки, которых шесть!
Они о чем-то говорят, они по воздуху каракулями пишут,
Их очертания полны значенья тайного...
да, в таракане что-то есть,
Когда он лапкой двигает и усиком колышет.
Еще зовут меня на новые великие дела
Лесной травы разнообразные тела.
В траве жуки проводят время в занимательной беседе,
Спешит кузнечик на своем велосипеде,
Запутавшись в строении цветка,
Бежит по венчику ничтожная мурашка.
Бежит... бежит... я вижу резвость эту, и меня берет тоска.
Мне тяжко!
А. А. Александров заметил, что имя-отчество собутыльника героя повести "Старуха" первоначально были Николай Макарович, как и у Олейникова, первой из обэриутов жертвы сталинского режима. Сакердон Михайлович постоянно в поле зрения автора. Он особо выделен не только странным именем, но и самым важным разговором, и явным нарушением - в остальном тексте строго выдержанного - повествования в качестве самоотчета героя об увиденном и пережитом, ср.:
И я ушел. Оставшись один, Сакердон Михайлович убрал со стола, закинулнашкаппустуюводочнуюбутылку,наделопятьна голову свою меховую с наушниками шапку и сел под окном на пол. Руки Сакердон Михайлович заложил за спину, и их не было видно. А из-под задравшегося халата торчали голые костлявые ноги, обутые в русские сапоги с отрезанными голенищами.
Этого герой увидеть не мог, но почему-то он уверен, что именно так поступит его приятель. Не случайно, по-видимому, описаны и нелепый наряд, и странные манеры Сакердона Михайловича, человека не от мира сего. Не случайно руки его заложены за спину, как и у арестованного гражданина на станции. Хармс еще не знает, что реальный Олейников был расстрелян в 1937 г. и потому представляет его то ли в обличии заключенного, то ли новейшим Диогеном Синопским, по прозвищу "kion" (пес, бесстыдник). В совокупности этих названий анафорически уже слышится: "Сакердон", - как и в литературном псевдониме Олейникова - Макар Свирепый. Сакердон же этимологически означает "тайный", "священный" (лат. sacer; sacerdoc - жрец).
В повести Сакердон Михайлович ушел от ответа на вопрос о бессмертии. Но кажется, фабульная концовка повести намекает на такой ответ.
...По земле ползет большая зеленая гусеница. Я опускаюсь на колени и трогаю ее пальцем. Она сильно и жилисто складывается несколько раз в одну и другую сторону. Я оглядываюсь. Никто меня не видит. Легкий трепет бежит по моей спине.
Я низко склоняю голову и негромко говорю:
- Во имя Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь.
То есть, герой внезапно почувствовал откровение веры. Веры в Бога? Скорее - все же в бессмертие ("во веки веков"). Повод для такого откровения, казалось бы, смехотворно ничтожен: не туз, а всего-навсего гусеница. Но не паук! Ведь гусеница - символ метаморфоз: ей предстоит еще стать то ли жуком, то ли бабочкой. И она отклоняется от прямой земной линии: "сильно и жилисто складывается несколько раз в одну и в другую сторону".
Не о том ли, в сущности, размышлял в стихотворении "Метаморфозы" (1937) обэриут Н. А. Заболоцкий:
Как мир меняется! И как я сам меняюсь!
Лишь именем одним я называюсь. -
Как в самом деле то, что именуют мной,
Не я один. Нас много. Я - живой.
<...>
А я все жив! Все чище и полней
Объемлет дух скопленье чудных тварей.
Жива природа. Жив среди камней
И злак живой, и мертвый мой гербарий.
Звено в звено и форма в форму. Мир
Во всей его живой архитектуре -
Орган поющий, море труб, клавир,
Не умирающий ни в радости, ни в буре.
Как все меняется! Что было раньше птицей,
Теперь лежит написанной страницей;
Мысль некогда была простым цветком;
Поэма шествовала медленным быком;
А то, что было мною, то, быть может,
Опять растет и мир растений множит.
Вот так, с трудом пытаясь развивать
Как бы клубок какой-то сложной пряжи,
Вдруг и увидишь тС, что дСлжно называть
Бессмертием. О, суеверья наши!
Подчеркнем еще раз, что повесть Даниила Хармса свидетельствовала о новом этапе его творчества ("Как мир меняется! И как я сам меняюсь! / Лишь именем одним я называюсь"). К несчастью, жизнь писателя была насильно оборвана. И это стало кошмаром политического режима...
Афиши Дома печати. Л.,1928. С. 13.
Хлебников В. Творения. М., 1986. С. 44. 135
Последний российский император там стенал:
...да Пётр. Я живу. Ты мне смешон и жалок
ты памятник бездушный и скакун
Гляди мне покорятся все народы, и царица
родит мне сына крепкого как бук.
Но только силы у меня нет
Пётр силы
брожу ли я у храма (ль) у дворца ль
Мне всё мерещится скакун на камне диком!
ты Пётр памятник бесчувственный ты царь!!!
(Хармс Д. Полн. собр. соч. Т. 2. СПб., 1999. С. 192-193). Ср. "Восстание (Фрагменты Даниилу Хармсу, автору "Комедии города Петербурга" (20. VIII. 1926)) Заболоцкого (Заболоцкий Н. А. Столбцы. СПб., 1995. С. 400-403).
Анциферов Н. П. "Непостижимый город". Л., 1991. С. 58-59
Повесть "Старуха" цитируется по изд.: Хармс Даниил. Полет в небеса. Л.,1988. С. 398-430
Хармс Д. Полет в небеса. Л., 1988. С. 532
Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Соч. Т. 10. М., 1982. С. 129.
Здесь, между прочим, угадывается сюжет одной из новелл "Декамерона" (4.10): "Жена врача кладет своего любовника, который был всего-навсего одурманен зельем, но которого она сочла умершим, положила в ларь, и этот ларь вместе с лежащим в нем человеком уносят два ростовщика..." (Бокаччо. Декамерон. Жизнь Данте. М., 1987. С. 272)
Шейн П. В. Великорусс в своих обрядах, обычаях, верованиях, сказках, легендах и т. п. Т. 1. Вып. 1. СПб., 1898. С. 14
Там же. С. 321
Кусовец Е., Беранович Т. Из жизни насекомых у Введенского // Поэт Александр Введенский. Сб. материалов. Белград; М., 2006. С. 127-128
Олейникову посвящены стихи Хармса:
"Кондуктор чисел, дружбы злой насмешник,
О чем задумался? Иль вновь порочишь мир?
Гомер тебе пошляк, а Гете глупый грешник,
Тобой осмеян Дант, лишь Бунин твой кумир.
Твой стих порой смешит, порой тревожит чувство,
Порой печалит слух, иль вовсе не смешит,
Он даже злит порой, и мало в нем искусства,
И в бездну мелких дум он сверзиться спешит.
Постой! Вернись назад! Куда холодной думой
Летишь, забыв закон видений встречных толп?
Кого дорогой в грудь пронзил стрелой угрюмой?
Кто враг тебе? Кто друг? И где твой смертный столб?"
(Русская литература. 1970. N 3. С. 157
Это отклик на пародийную поэзию Козьмы Пруткова, - на его, в частности, стихотворение "Над морем житейским", которое было напечатано с примечанием: "Напоминаем, что это стихотворение написано Козьмою Прутковым в момент отчаяния и смущения его по поводу готовящихся правительственных реформ:
Все стою на камне,--
Дай-ка брошусь в море...
Что пошлет судьба мне:
Радость или горе?
Может, озадачит...
Может, не обидит...
Ведь кузнечик скачет,
А куда не видит".
Поэты группы "ОБЭРИУ". СПб., 1994. С. 121
См.: Лунин Е. Дело Николая Олейникова // Аврора. 1991. N 7. С. 141-146
См.: Примечания / Хармс Даниил. Полет в небеса. Л., 1988. С. 531
Той же молитвой заканчивался стихотворный пролог в пародийной "Лапе" Хармса (1930) - см.: Ванна Архимеда. Л., 1991. С. 185
Заболоцкий Н. Столбцы. Стихотворения, поэмы. СПб., 1993. С. 210-211.