Вообще, поспать всласть - так, чтобы с чувством райского блаженства, - это моё хобби. Проснуться, не пойми в который час, понежиться на шелковых простынях, лениво попереключать tv-каналы или полистать шикарно иллюстрированный журнальчик, по-барски отхлебывая брусничного морса с мёдом из красивой чашки в розочках, и снова безмятежно погрузиться в сонное царство до следующего утра.
Вот и в тот раз, ещё с вечера, накануне праздничного дня, затесавшегося среди недели, предусмотрительно отключила телефоны, дверной звонок. В предвкушении неземного наслаждения и сладко позёвывая, забралась под одеяло в свежую, упоительно благоухающую вербеной, постель, и твёрдо решила: завтра меня нет. Пусть хоть потоп - буду дрыхнуть до послезавтра, плавно перетекая из одного аморфного измерения в другое.
Но назавтра проснулась неожиданно рано от мучительно гнетущего ощущения тревоги. Предчувствие чего-то нехорошего накатывало всегда одинаково. Начинало знобить и подташнивать, а внутри будто веревку, скрученную из кишок, жил и нервов, наматывали на, вращающуюся волчком, бобину. Тянущая боль в неопределенной области - вроде везде и нигде - вытолкала меня из постели.
Босиком, зябко ежась, прошлёпала в кухню. Включила чайник. Мгновение спустя он зашипел, но я четко уловила - не столько слухом, сколько, ощетинившейся крупными пупырями, кожей, - помимо гула, греющего воду электрического элемента, другой - посторонний звук: вроде как шелест или шорох еле различимый. Незримо, на каком-то потустороннем уровне, считала поступательно-колебательные движения воздуха, но ни дополнительного напряжения, ни тем более страха - не возникло, нет. Это был не первый раз, когда я чувствовала рядом с собой нечто такое, что не поддавалось разумным объяснениям, но принимала, не сопротивляясь, безоговорочно, как обычное дело. Хотя.... Ну, уж нет! Лучше и не начинать строить умозаключения - ни к чему это. Всё будет вымыслом - скептический разум бессилен и малопригоден в вопросе сверхъестественного порядка.
--Надо просто расслабиться, хотя бы попытаться и..
И я часто задышала на полную диафрагму, сопением заглушая шум закипающей воды и невнятное необъяснимое шуршание.
--Таак, вот она моя лююбиимая чашечка из костяного фарфора, невесомое блюююдечко.
Рука сама собой потянулась ещё за одной чайной парой ручной работы китайского умельца. Вовремя спохватилась. А то бы сподобилась поинтересоваться у еле уловимой невидимой субстанции - с молоком или без. Вот ведь засада. Принять, что ль, на грудь пару капель горячительного и прогнать, к дьяволу, стадо исполинских мурашек, расползшихся по всему телу? И не мешкая, достала из бара спасительный "фигуристый" графинчик с брендовым алкоголем.
Глоток коньяка, потом второй ласково обожгли горло. Я зажмурилась, принимая тепло пятилетней выдержки. И тут до моего слуха дошло характерное лязгающее постукивание, будто малюсеньким молоточком отбивали кому-то одному известный ритм.
Пошарила по полкам холодильника, не нашла. Жаль. Кружочек, другой кислющего цитруса на язык был бы кстати, чтоб уж передернуло, так передернуло ободряюще.
-- Но нет, так нет.
Захлопнула дверцу и.. совершенно отчетливо услышала металлическое бряцание в районе входной двери, словно меня подзывали, звеня связкой ключей. И только после этого ясно осознала: кто-то, теряя терпение, ждёт меня. Куда-то надо выдвигаться и чем скорее, тем...
-- Ну не в голом же виде, в самом то деле, сейчас облачусь во что-нибудь. Дайте сообразить во что.
Долго не выбирала - натянула джинсы и любимый уютный свитерок из альпаки * и уже через несколько минут, смутно представляя куда, собственно, направлюсь, сама гремела ключами, запирая входную дверь. Покончив с замком, спиной ощутила уверенность, что всё делаю правильно, и двинула к лифту.
II
Свой новенький серебристый минивэн, не опасаясь угона, я парковала во дворе, как и другие автовладельцы из нашего двухпарадного дома. Преисполненная деловитой озабоченности за неведомо ещё что, села в машину. Завела двигатель. Он поработал немного и смолк. Попыталась вновь завести, но по непонятной причине после нескольких оборотов шестицилиндровый мотор, который по гарантии ещё должен был бы пахать и пахать как минимум два года, заглох.
-- Да нет же, ехать никуда не нужно, - дошло до меня. Я вышла из машины, вжикнув дистанционным ключом, заперла центральный замок и.. в недоумении задрала голову вверх, пространно размышляя: а что же, собственно, дальше предпринять.
Взгляд приковал, вывешенный на лоджии вместе с другими одеждами, красный в белый горох сарафан.
-- Зойкин, - машинально отметила про себя.
Этот сарафан на соседской девчонке я видела всего один раз, но запомнила сразу. Очень уж нелепо он смотрелся на хлипкой сутулой фигурке, напоминающей призрачно-прозрачного эльфа. Тем более, что девочку-подростка привычнее было увидеть в потертых невзрачных джинсах и такой же потертой незатейливой бандане, с которой она, по каким-то своим юным представлениям о моде, никогда не расставалась.
Зойка вместе со своими далеко немолодыми родителями, вечно заискивающе лыбящимися, и, повизгивающим карликовым пудельком Мотей жили на этаж ниже моего - в такой же трёхе, что и я, - прямо под моей квартирой. Бывало, вечерами до моего слуха доносилось, как мать на высоких, зашкаливающих за допустимый диапазон, тонах, отчитывала девчонку - на вид беспросветную тихоню - остервенелым фальцетом стравливала на дочь накопившуюся неудовлетворенность. То, что это от неудовлетворенности мамаша, бранясь по-черному, буквально, на чем свет стоит, пускалась во все тяжкие "нравоучительствовать", много ума предположить не требовалось. Достаточно было лицезреть их "главу" семейства - существо, претендующее называться мужчиной, с вялым, безвольным подбородком и под ним такой же безвольной и бесформенной, как у индюка, соплёй**. Его косящие глазки-пуговки, пытающиеся сфокусироваться на собеседнике, из-за толстых линз громоздких очков, каждый сам по себе вращались с невероятной скоростью в разные стороны. И ускользающий взгляд, ровно как и скрипучий, скользких оттенков, женоподобный голос, как бы говорили о том, что вряд ли какая-то значимая составляющая может находиться в наполовину сдутом, бесформенном, обрюзглом теле, усыпанном на лице и руках то ли волосатыми бородавками, то ли противными ссохшимися родинками.
То, что Зойке с родителями повезло не очень, бросалось в глаза ещё и тем, что нескладная девочка с постоянной синей повязкой на голове за последний год исхудала и подурнела до такой степени, что в многоквартирном доме стали появляться нехорошие сплетни о ней, как о тайной сектантке и наркоманке.
Как-то мне довелось пресечь разговор двух, увядших раньше срока, консьержек, мающихся от скуки на своем рабочем посту, и, видимо, по этой причине, охочих беззастенчиво перемывать чужие косточки. Той, которая назвала Зойку "наркошей" и "жердью", я с непонятной за девочку обидой прямо и угрожающе заявила:
-- Не ваше дело. Мало ли отчего девчонки худеют. В подростковом возрасте многие вытягиваются жердинами, а уж потом добирают форм.
Хотя, между нами говоря, чтобы представить Зойку, добравшей сочных девичьих форм, нужно было бы обладать весьма незаурядным воображением. И вот, как только размышления мои дошли до "незаурядного воображения", без особых усилий вдруг вспомнила, что накануне мне снилась, звонко поющая, Зойка с фантастически раздутым животом и не менее раздутыми, как у лягушки, будто бы тщательно откормленными, румяными щеками. Щекастая Зойка самозабвенно притопывала ногами и размахивала в такт песне своей синей банданой, а на её голове вместо волос горела лампочка, мерцая бликами голубоватого сияния - словно мигалка на ментовских авто. Дурной сон, дурной, кто бы спорил, но кто знает, может...
И не имея понятия и даже не утруждая себя измышлениями, какую причину своего появления назвать, я направилась в квартиру, где развивался сигнальным флагом Зойкин красный сарафан.
III
Дверь в соседские апартаменты "по-киношному" оказалась приоткрытой. Видимо, нечто подобное мной ожидалось, пока я плыла в лифте на нужный этаж, поэтому ни капли не удивившись, я довольно смело вошла в квартиру, предварительно громко постучав по дверному косяку:
-- Зоя, Зоенька! - позвала я,- можно тебя на пару слов?
После чего на несколько мгновений застыла на пороге, прислушиваясь и вглядываясь вглубь квартиры. Странным было то, что визгливый карликовый пёс с дурацкой кличкой Мотя не выбежал привычно облаять непрошенного гостя.
-- Эй! Есть кто дома? Ау, - я шагнула в комнату, расположенную так, как если бы находилась у себя, то попала бы прямо в гостиную. В ответ лишь немая тишина и безмолвие. В воздухе чужого пространства уловила наэлектризованную враждебность, которая устрашающе начала сгущаться по углам огромной, заставленной мрачной габаритной мебелью, залы. По спине ознобом проскакали родные ещё с утра мурашки. В глазах стали появляться радужные круги, расплывающиеся в неясные переливающиеся пятна. От жути, с невероятной скоростью скапливающейся у меня внутри, начали подкашиваться ноги в коленках. Уйти, убежать и спрятаться где-нибудь в укромном местечке, где ни одна душа не смогла бы отыскать. Но сил на то, чтобы развернуться и броситься прочь из пугающей зловещей тишиной квартирки, будто бы и не осталось. И чтобы ощутить опору и не рухнуть посреди отталкивающей своей мрачной, гнетущей таинственностью гостиной, я прислонилась к стенке, в отчаянье, зажмурив глаза.
Знакомый клацающий металлический звук вывел из оцепенения. Теперь я знала, куда мне двигаться, и на ватных ногах стала неспешно передвигаться по направлению к кухне.
Тощая Зойка с, замертво упавшей на грудь, абсолютно лысой головой, в трусах и короткой футболке висела на цветастом шнурке под потолком просторной кухни. Её длинные, худющие ноги с острыми коленками слегка касались, перевернутого набок, табурета.
-- ..обоже! Как же так? - совершенно неузнаваемым шепотом вырвалось из меня.
И тут.. цветастый шнурок внезапно с треском лопнул и тело на моих глазах, как мешок с грудой камней, свалилось на табурет, девичьи ноги неестественно подвернулись, и лысая Зойкина черепушка, обтянутая желтоватой кожей, глухо стукнулась о кафельный пол. От неожиданности я сама присела, обхватив руками голову, словно, потолок мог рухнуть на меня, как от взрыва. Сердце колотилось с бешеной скоростью и, казалось, пульсировало во мне повсюду: в висках, в груди, в животе, в паху. Я вся превратилась в сплошной пульс. И то ли неистовый сердечный ритм, ощущаемый мной как импульс к действию, то ли ещё какая другая причина, но неожиданно для самой себя я перестала дрожать от страха и метнулась к девчонке.
-- Сейчас, сейчас, Зойка, маленькая моя, погоди, я освобожу тебя!
Первым делом я схватила её за костлявые лодыжки, чтобы уложить, как мне представлялось, в правильное положение. Ноги почему-то оказались мокрыми, и только по влажным, посеревшим местами, трусам в зеленый цветочек я поняла, что девчонка обмочилась. Уложив на пол в выпрямленную позу, я принялась искать узел на, впившейся в шею, веревке. К моему удивлению, шнурок не был затянут туго и легко поддался, чтобы высвободить Зойку из петли. Разматывая веревку, я лихорадочно соображала: что же дальше, что дальше, что в таких случаях делают в первую очередь.
"Искусственное дыхание - искусственное дыхание, рот в рот, рот в рот" - стуком колес скорого поезда громыхало у меня внутри. К горлу подкатил неконтролируемый тошнотный спазм. Рот в рот!? Нет, только не это, я не смогу. Лучше уж массаж грудной клетки. Я как будто бы спорила с кем-то. С кем? Никого вокруг не было! Не было? Только я и пугающим трупиком, распластанная на полу, лысая уродливая девочка, смотреть в лицо которой я с непонятной тщательностью избегала. Наверное, от осознания собственной несостоятельности, немощности по моим щекам заструились слёзы. Проделать весь этот странный путь, чтобы стоя на коленях перед бедной девочкой, ощутить себя ничтожеством, не способной на поступок.
А ведь и чуда-то от меня никто и не требовал, всего лишь дыхание, всего лишь и с к у с с т в е н н о е - рот в рот. Сколько гадости мы не задумываясь тащим в глотку, а тут.... Но переступить через себя я не могла. Не могла. Даже ради умирающей девочки. Я положила ладони на Зойкину грудину и в том ритме, в котором билось моё тщедушное брезгливое сердце, стала изо всех сил налегать на впалую бездыханную грудь. Раз, два и раз!
-- Дыши, дыши, ну дыши!
Слезы капали на мои, сложенные крест на крест, руки, которыми я всё нажимала и нажимала на вялое мягкое тельце, как на тряпичную куклу. Давила с остервенением и злостью, презирая себя, как жалкое бесполезное существо, налегала и налегала до тех пор, пока до меня не дошло, что в таких случаях перво-наперво вызывают "скорую". И как за спасательный круг, я схватилась за телефонный аппарат и начала судорожно набирать, с детства вызубренные, цифры: ноль, потом три. Но на том конце стали задавать кучу глупых, неуместных происшествию, вопросов. В истерике я послала диспетчера на три красноречивые буквы, и тут же набрала другие: ноль и один. Выкрикнула сквозь слёзы, как подранок, гортанно всего одно слово: горим! И уже более ровным тоном назвала полный адрес, а после, как подкошенная, отключилась сама...
IV
...из всего, что я знаю о снах наверняка - лишь то, что мои сны живут во мне ровно столько, сколько я о них помню, а я живу во снах ровно столько, сколько длится моя ночь. Ночь - время сна. И что удивительно, время бессонницы тоже ночь. Если человек не может заснуть днём - никто не скажет, что он болен. Бессонницей. А если ночью...
Я перестала спать по ночам после того, как узнала, что соседскую девчонку в течение часа откачивала бригада из пяти человек, и что во время реанимационных мероприятий врачи обнаружили в исхудалом теле девочки, в её наглухо забитом желудке, некую чёрную массу размером со страусиное яйцо. В последующем, при извлечении этой субстанции на операционном столе произошел небольшой взрыв. Причиной взрыва, как потом объяснили медики, скорее всего послужило выделение газа, создававшее излишнее давление в забитом желудочно-кишечном тракте.
В моей голове, не укладывалось, как такое могло произойти! Почему? Зачем? Проходили день за днем, а я всё не смыкала глаз - мучилась от усталости, валилась с ног, но уснуть так и не получалось. Видимо, в моем воспаленном мозгу тоже произошел своего рода взрыв, который трансформировал мою психику и весь организм в целом. А после продолжительных бессонных ночей вдруг наступили жуткие дни, когда я никак не могла проснуться, то есть сном это вряд ли можно было назвать - никак не могла выкарабкаться из полуобморочного, почти коматозного состояния. Нет, я, конечно, вставала, ходила по нужде, пила воду прямо из под крана. Но зомби, которого африканский колдун обработал ядом рыбы "фугу", в сравнении со мной, утратившей контроль над нефизическим телом, наверное, был куда более сознательным и живым.
Сколько бы я ни провалялась в постели то, погружаясь в черную бездну, то, внезапно выныривая из неё, - отдохнувшей себя не чувствовала, наоборот, - обессилевшей, подавленной, вялой. И в таком состоянии я снова впадала в тяжелый мрачный тягучий вакуум. Прежнего сладкого сна и того райского наслаждения, которым я когда-то любила побаловать себя, как будто бы кто-то отнял у меня. Будто бы его кто-то для меня запретил. Выключил. Извлёк.
Потом был период шатания по кабинетам полу- или псевдо-элитных клиник. Меня как эстафетную палочку передавали от одного узкого специалиста другому, ещё более узкому, пока, наконец, не поставили диагноз со странным длинным трудно-выговариваемым названием.
Моя подруга, Иринка Спирина, с которой мы ещё со школьных лет не прекращали тесного общения, кое-как по слогам выговорив специфический медицинский термин, сначала принялась ухохатываться, потом плеваться, сотрясая воздух изощренным матом. Обкладывая матюками под одну гребенку все элитные клиники и узких специалистов в особенности, она пообещала найти для меня настоящего целителя. Народного! И ведь нашла не менее странного, чем мой диагноз, дяденьку с сертификатом или какой-то грамотой от самой Джуны Давиташвили.
Ученик, одной из самых известных целительниц страны, в отличие от узкопрофильных докторов - лечил все! И внимательно выслушав причину моего обращения, назначил мне всего пять посещений. Всего пять. Изо дня в день я приходила в его увешенный необычными картинами, обставленный причудливой утварью кабинет, насквозь пропитанный церковным запахом, снимала одежду и ложилась на высокую кушетку, похожую на стол для операций. Вверяла своё туловище и всю его незримую начинку в руки странному мужчине с очень мудрыми глазами. И тот сосредоточенно колдовал над телом, путешествовал подушечками пальцев по моим меридианам, которые, оказывается, невидимыми нитями покрывают всю нашу оболочку, открывал одни точки и каналы, закрывал другие, вонзая в меня маленькие серебряные иголочки-шпажки, и говорил со мной об обратимом! тихим волшебным голосом (правда, малопонятными тогда для меня словами).
Завораживающий тембр голоса, мягкие чуткие пальцы, наконец, его магическая аура подействовали на меня умиротворяющее и исцеляющее. На пятый, последний, день я пролилась слезами на чудотворные руки моего спасителя, жалея только об одном, что приходить больше нет необходимости. Ясновидящий взгляд глубоких глаз цвета спелой вишни погрузился на самое дно моей, уравновешенной им самим, сущности и сказал мне гораздо больше всех слов. Я как будто бы услышала все, что он мне тогда напророчил, и согласилась со всем сразу и .. И ночной отдых, может, не такой райский, может, не такой неземной, каким был раньше, снова вернулся ко мне сновидениями.
Сны, сны... обрывки снов, как куски не склеенной киноленты, разрозненные, непонятные, наслоенные один на другой в непостижимой хронологическом порядке беспорядка, душили переживаниями, мучили и заставляли возвращаться к отправной точке.. Периодически опрокидывали в сомнения: а нужно ли монтировать весь этот полуночный хлам, пытаться слепить из лоскутов одно целое, чтобы увидеть и может быть разгадать полнометражный фильм о жизни по ту сторону яви. Смогу ли потом жить с разгаданной тайной, справлюсь ли ...
V
В первое моё посещение Зойка смотрела на меня затравленно и обреченно. Вымороченная улыбка портила и без того жалкое осунувшееся личико, будто нарочно разрисованное "художником депрессионистом" на лбу и скулах жуткими синими венками, просвечивающими сквозь тонкую серую кожу. В голову пришло сравнение: наверное, так выглядит затравленный зверёк, угодивший в безжалостный, умело расставленный, капкан. Спекшаяся выцветшая узкая полоска вместо губ, черные провалы вместо глаз. Да какой там зверёк - Зойка скорее напоминала инопланетноё существо с картинок легендарного киберкультуртрегера Чарли Уайта.
Наверное, мне не удалось скрыть сочувствия, и я услышала:
-- Уродина? Знаю. Пакостная уродка. Ну и пусть. Пусть! Ты только меня не жалей, пожалуйста. Не надо. Ничтожество не стоит жалеть. И правильно, что их никто не любит.
Девочка отвернулась к стене, накрывшись с головой одеялом, и уже оттуда пробубнила:
-- Не приходи сюда больше.
-- Знаешь, Зойка, - начала я, с осторожностью подыскивая нужные слова, - переубеждать тебя, что ты не уродина я не стану. Сама себе внушила или кто-то тебе эту чушь внушил, ну какая разница. Если ты в это поверила, разуверить помимо твоей воли невозможно.
И в следующие секунды, как будто бы это не я, а кто-то за меня моим голосом, начала говорить странные вещи:
-- Просто знай, что прихожу к тебе не из жалости. Ты часть моей жизни, моей истории, которую пишу о тебе, Зойка. Ты не такая как все. Другая. И мне невероятно интересно, как ты стала другой - непохожей ни на кого. Понимаешь?
Девчонка резко откинула покрывало и уставилась на меня, не мигая. Глаза её расширились, ещё больше увеличивая схожесть с инопланетянкой.
-- Ты писательница?
-- Да, - коротко помимо своей воли соврала я, так чтобы разом развеять все сомнения. И тут же добавила:
-- Быть тебе другом я не навязываюсь, да и, наверное, у нас не получится, но общаться иногда мы ведь могли бы, правда?
-- Ладно, - тихо ответила Зойка, - дашь потом почитать....
Она помялась, как бы взвешивая слово, и со значением добавила:
-- Книгу?
-- Дам. Я тебе её п о д а р ю!
Потом я ехала по унылому городу, насквозь промокшему от нескончаемых дождей, по тесным, серым улицам, наводненным тягучим автомобильным потоком. Слившись с ним в одно целое, я представляла, что вокруг моей серебристой таракашки с выпученными оранжевыми глазами-фарами и устало обвисшими усами-антеннами копошатся и еле ползут, отсвечивая своими разномастными панцирями, другие насекомые, злобно урчат, изрыгая гарь и копоть. И я тащилась вместе с ними, периодически застревая в муторных пробках. Вяло бранилась, преодолевая раздражение, а вместе с раздражением, километр за километром по непролазным городским джунглям, и недоумевала - с какого перепуга я добровольно закабалила себя обещанием сделать то, чего никогда не делала и даже не пыталась, а именно написать книгу о девочке-подростке, поедающей свои собственные волосы. Как вообще подобная несусветная чушь могла прийти мне в голову и тем более выскочить из меня чуть ли не клятвенными заверениями?
Складывалось ощущение, что моими телом кто-то умело пользуется и управляет, а мне в награду, как в насмешку, было позволено не просто тупо участвовать в процессе, но и осознавать, что кое-кто, должно быть, н е к т о свыше, помимо моей воли ведёт меня по выбранному не мной пути...
VI
Вечером того же дня, я села напротив монитора и на чистом электронном листе, не особо раздумывая, заглавными буквами написала: ЗОЙКА. После чего я долго пялилась в белый экран. С чего начать, как вообще пишутся рассказы, повести, а уж тем более романы многотомные? Сказать по правде, я и представления не имела, как писатели задумывают написать то или иное произведение, а потом реализуют задуманное в толстые книжки. Из всего, что я когда-то писала можно перечислить по пальцам. Школьные сочинения, раз. Так и то - большую часть из них я добросовестно переписывала из хрестоматии или даже из самого учебника литературы, и, получив свою законную четверку, жила себе спокойно до следующего скатывания. Ну, а кто не скатывал?
Допустим, ещё письма, это два! Выжимки скудных торопливых мыслей, пусть и собственного сочинения, излагались мной небрежным почерком в чрезвычайно редких посланиях иногородней бабушке. На тетрадном листе в клеточку. Да и когда это было-то? Ещё в школьные годы. Кому сейчас нужны эти письма, когда давно придумали другой способ дистанционного общения - электронные записки - смс.
Ах да, пару-тройку раз я порывалась писать дневники, помню-помню.. Желание вылить на бумагу ощущения и переживания, возникало в моменты бурных чувственных потрясений, разочарований и обид. Но со временем бурные переживания иссякали, обиды забывались, и вместе с ними улетучивалось желание пачкать бумагу.
Вот, пожалуй, и весь литературный опыт. Повздыхав некоторое количество времени, я, наконец, родила первую строчку:
Зойка появилась на свет в относительно благополучной, относительно интеллигентной и относительно обеспеченной семье.
Внимательно перечитала.
Да уж, не предложение, а памятник Эйнштейну. Три раза использовать одно и то же слово - это как? Вряд ли по литературным канонам нечто подобное позволительно.
Удалила и написала следующее:
Родители Зойки, в особенности её мать, мечтающая прочно определиться в прослойке под мутным названием "интеллигенция", отличались ненасытным честолюбием и гиперсоциальностью, а также чрезмерной педантичностью и требовательностью. Эти же качества они мечтали привить своему ребенку.
Я снова вздохнула и нажала на квадратик с крестиком в углу экрана. Наверное, нужно созреть.
VII
После того, как Зойка разрешила себя навещать, мы стали видеться регулярно. Я без труда находила время и силы приходить к ней почти каждый вечер. По её выражению лица я улавливала, что она меня ждала, хотя и вела себя чересчур сдержанно, совсем не как ребенок. Из раза в раз она становилась всё разговорчивее и разговорчивее. И вскоре я без мучительных потуг и раздумий, словно под диктовку, сделала несколько записей в папку с названием: ЗОЙКА.
-- Почему я другая, ну откуда ж мне знать, в чем тут дело? Может, всё из-за того, что я единственный и к тому же поздний ребенок. Адское обстоятельство! В детстве родителей клинило на пристальном внимании ко мне, особенно клинило маму. Ну на ком ещё ей было отрываться? Она всегда требовала от меня невозможного: идеальных оценок, идеального порядка, идеальной внешности и идеального положения в обществе...сначала в садике, потом в школе. Я старалась, как могла. Всегда была слишком правильной, воспитанной, образцовой, всегда меня считали железной, сильной, несгибаемой. Я старалась подавить в себе все слабости, быть выше своих недостатков. Я никогда не плакала, никогда. Не ныла и не жаловалась. Просто запретила себе это делать.
-- В детстве мама всегда говорила, что длинные волосы для девочки - это благородно, а мне они мешали. Особенно челка! Лезла на глаза, в рот. Мама мечтала, что в первый класс я пойду с косами до пояса. Старалась мне их отрастить, втирала в голову то шелуху лука с чем-то там ещё, то желток, то сыворотку от кефира. Замучила. Я ненавидела прически, которые мне делала мама. Когда она причесывала меня, так за косички дергала, прямо как азбука Морзе - я по причесыванию чувствовала ее настроение. Обычно она всегда чем-то недовольная была и когда расчесывала больно драла меня за спутавшиеся космы, при этом ещё приговаривала: терпи казак, атаманом будешь. А мне не хотелось атаманом, мне хотелось свободы, чтобы я мотнула головой и волосы, как трава на ветру, а меня все заплетали, заплетали...заплетали.
Перед школой летом я поехала без родителей к бабушке и через пару дней спряталась за дверью и большими ножницами в один прием отрезала челку до самой кожи лба. Спрятала её под ковер в надежде, что никто не увидит. Скандал был страшный. Мама оттаскала меня за уши, как Мотьку нашего пуделя, который описался как-то раз прямо в прихожей. У меня потом за ухом после её припадка остались вмятины от её маникюра. Так рассердилась, ужас. Но выдергивания начались не поэтому, нет. Гораздо позже.
Волосы выдирать я начала после того, как я обиделась на учительницу. Это было в пятом классе. Наша классная ушла в декрет, ребеночка рожать, а нам Эльвиру Лазаревну прикрепили. Но сначала произошел странный случай, прямо перед приходом Эльвиры.
Мы с Юлей, ну с девчонкой одной из соседнего подъезда, шли в школу. Торопились, чтобы успеть ещё в сменку переобуться. Тут тётка пристала: девочки, говорит, возьмите по цветочку, и протягивает нам в баночках из под лекарств кактусят, мелких таких, размером с наперсток. Мы ей объясняем, что в школу опаздываем, а она не отстает, ещё и воспитывать давай. Вы же, говорит, юннаты, ну там типа юные натуралисты, за флорой и фауной должны учиться ухаживать. Ну что спорить с пожилой женщиной - только время терять - схватили эти пузырьки с кактусами и побежали в школу. После того, как мы принесли теткины кактусы домой, сразу неприятности начались. Сразу! Юлька ногу сломала на своём фигурном катании и не поехала на соревнования в Москву, а чуть позже у неё бабушка умерла.
Мои же невезения начались с того, что я, сперва, разбила флакон маминых духов французских, и мне досталось по полной программе, моим ушам то есть. А после этого случая ещё сглупила по-дурацки: с чего-то вдруг с училкой по труду разоткровенничалась про то, что моя мама не видит смысла переводить ткань на всякие ненужные фартуки, а трудичка, тоже мне педагог, взяла и позвонила матери и отчитала её как школьницу. После этого мама меня на горох поставила в угол на пол дня. Отец, как назло, в командировке был, при нем бы она не стала так по-деревенски изгаляться в наказании родного чада.
Вообще, надо сказать, прикольный у родителей союз. Союз бесконечно чужих друг другу людей. Я где-то вычитала, такой неравный брак мезальянсом называется. Отец инженер по технике безопасности в проектном институте, а мама торгашка обычная, на складе продуктов питания, зашибись. Мне кажется, она в свои тридцать с хвостиком за отца только потому вышла, что он с высшим образованием, ну ещё, наверное, из-за возраста. Как говорится, успела запрыгнуть на подножку последнего трамвая. Меня она только в тридцать четыре родила. Поздний ребенок. Дальше тянуть было уже некуда. И зачали меня без любви, я это точно знаю. Так и напиши в своей книге. Девочка, которая пожирала свои волосы, была зачата без любви.
Ну, так вот, когда я в углу на коленях стояла, как-то сразу почувствовала что-то не то. И у Юльки и у меня одни сплошные неприятности. Вынула тогда я кактус из пузырька, а там вместе с землёй ногти обрезанные и спутанный клок волос. Юлька тоже в своём кактусе нашла волосы и ногти. Мы, конечно, все это на помойку выкинули, но видимо, было уже поздно, не помогло... мне. У Юли, вроде б сейчас все нормально, так и катается на своих коньках. А может, надо было сжечь эти кактусы? Мало было выкинуть! Неприятности на этом ведь не закончились, наоборот. Ушла класснуха, между прочим, мировая училка, добрая, а вместо неё грымза ходячая пришла. Эльвира, объевшаяся пломбира.
Вот как раз после того, как Эльвира Лазаревна, не разобравшись, наехала на меня из-за Ипатова, появилась тяга выдергивать волосы. Двоечника послушала, а меня нет. Ипатов со мной в одном классе учился только до шестого класса, потом его в другой класс перевели, для Даунов. Я многим давала списывать, а ему - никогда, и он мне в отместку на уроке записку прислал, а в ней он нарисовал .. нуу.. это, короче, мужской.. этот, ну как его, половой орган нарисовал и подписал тремя буквами. Я зачеркнула эти буквы и написала зачем-то: тебе в рот. И обратно, значит, Ипатову швырнула. Когда швыряла, Эльвира Лазаревна заметила и потребовала записку показать. А Ипатов всё на меня свалил, нарочно развернул: вот, мол, смотрите, чем лучшая ученица класса занимается. Эльвира давай меня унижать, к доске вызвала и весь урок оскорбляла разными словами, ещё и записку заставила съесть. А я проглотила, подумаешь. Не могла же я показать сверстникам, что я вовсе не такая сильная, что и у меня есть недостатки.
Ипатов и его дружки потом меня *уеглоткой обзывать стали. Да мне на них, если честно, было плевать. НЕ в них же дело. Эльвира почему-то не мне, она ему поверила. Вот после этого стала ругать себя, какая же я ничтожная, если не могу отомстить учительнице! И потом, ведь учителям не мстят - на то они и учителя. Вот и что же мне было делать? Так и появилось дерганье волос, сначала, правда, лишь в определенных участках головы. Через год, может чуть больше, голова стала похожа на клумбу: в отдельных местах волосы были выдернуты напрочь, в других - были короткими, в-третьих - обычными. Тогда я и начала носить косынку, ну или бандану. Сверху ещё могла кепон нацепить. Вроде как стильно. В школе сначала учителя приставали: сними и сними. Я им про дерматоз наплела. А потом как-то сами собой привыкли. (...)
VIII
Незаметно прошел месяц нашего почти ежевечернего общения. Зойка теперь не скрывала своей радости, когда видела меня, широко улыбалась, протягивала мне руку, чтобы поздороваться. Когда я разворачивала свертки с чем-нибудь вкусненьким, купленным мной в самом дорогом маркете, она не дичилась, как в первые мои посещения, а залезала своим курносым носом в пакет и ахала или восклицала довольно.
-- Вау, ну ты даешь, это манго? Ни разу не ела, - она комично потирала своими ладошками, демонстрируя, как она рада и как она сейчас от души полакомится.
Я рассматривала Зойку, уплетающую экзотический фрукт и уговаривала себя: только не зареви, она не любит жалость.
Зоя тоже поглядывала на меня, пытаясь понять, потом протягивала манго, типа, попробуй, хочешь? Потом, сама же себя одергивала, и ножом отрезала от того места, где ещё не откусывала. Она резала ножом по фрукту и, наверное, даже не догадывалась, что резала им по моему сердцу.
-- Скажи, Зоя, а волосы дергать, разве это не больно?
-- Я, наверное, не смогу тебе объяснить понятно, но, в общем, было больно, да. Но я пересиливала боль, ведь и не такая уж она нестерпимая. Подумаешь, выдрать клок волос, разве это может сравниться с ожогом или порезом? Ты читала про Муция Сцеволу ? Ну, римлянина, который этрусков ещё громил. Ну, левша! Вспомнила?
-- Да, вроде он царя Порсену пришел убивать, а его поймали.
-- Точно. Вот воля так воля у человека была. Его пытками пугали, казнить обещали, а он взял и сжёг себе руку и всем доказал, что никаких пыток и унижений не боится. Не издал ни единого звука, пока тлела рука. Вот это поступок, понимаешь, а волосы выдергивать куда проще. Да и примерно через год я чувствовать перестала вообще какую-либо боль. Как стала глотать волосы, так и болевые ощущения исчезли.
-- И как же ты их ела? В том смысле, что волосы же не съедобные.
-- Сначала я их разжевывала - жевала, жевала, мусолила, - а потом, когда они пропитывались слюной и становились как кашица - глотала.
-- А как же родители, Зой? Не стали бить тревогу, не запаниковали, когда увидели, что у тебя с головой творится?
-- Родители-то? Да, запаниковали, как-то в классе седьмом, что ли, сводили к дерматологу, но тот расценил всё это дело, как плохое воспитание, как распущенность. Сказал, родителям, что я сама их выдираю и ломаю, и как пришли с поликлиники домой, так и начались скандалы. Знаешь, сколько раз меня наказывали, запрещали выходить из дома, "чтоб не позорила семью", требовали дать расписку, что больше никогда не стану выдергивать волосы. И так в течение четырех последних лет. А что я могла с собой сделать? Ну, старалась не приходить как можно дольше домой, в библиотеке отсиживалась, а там втихаря накручивала волосы на палец и дергала. Иногда возникало стремление позлить родителей, ни отца, правда, - он вообще ни рыба, ни мясо, а маму! При ней брала в рот только что выдернутый волос, или снимала косынку и показывала, до какой степени безобразия довела свою голову.
-- Тебе её не было жаль?
-- Понимаешь, чем больше она страдала, тем больше я радовалась в душе. Как бы объяснить: она страдала, я из-за этого тоже страдала, мне было тяжело благодаря этому, поэтому я чувствовала, что наказываю себя самым изощренным способом, жалю в самую больную свою точку. Не понятно?
-- Не знаю, вроде я начинаю тебя понимать. С одной стороны, ты все делала, чтобы учиться лучше всех и тем самым скрывать свои какие-то недостатки, с другой - как бы компенсировала это тем, что уродовала себя, расписывалась в своем бессилии, ничтожестве. И стремление самонаказать себя за свои слабости, промахи совпадало с желанием наказания для мамы. За все её обиды, когда-то нанесенные тебе самой.
-- Да, только не из-за обид, а за то, что не могла полностью соответствовать её требованиям, не могла, понимаешь. Не получалось у меня, как она того хотела.
Боже мой, это же надо! Девочка умничка, отличница, сдержанная, очень воспитанная, в школе уважаема, добросовестная, целеустремленная, все привыкла доводить до конца. Золотой ребенок! Каких-либо жалоб на самочувствие или поведение не было, а родителей заботило лишь одно - Непонятное выдергивание волос. И то, что люди скажут! Удивительно.
IX
В свой прощальный визит, когда Зойка рассказывала как она в последние дни страдала от боли в животе, я не скрывала, что отношусь к ней как к великомученице. Жить с адской болью и не жаловаться никому, ни маме, ни отцу, ни дружкам-приятелям - это что-то из разряда запредельного для меня.. Стиснув зубы терпеть, как какой-то Сцевола, ставшей ей примером для подражания и символом по части самообладания. По-человечески ли это?
Зойка знала, что я пришла в последний раз, и сразу без предисловий начала говорить про то, как она приняла решение уйти добровольно из жизни. Она говорила торопливо и сжато, как будто бы заранее подготовилась.
-- Когда волосы на голове закончились, я стала выдергивать из бровей и подмышек, а месяца за два до своего повешенья - начала рвать их с лобка. Мама, когда узнала - закатила скандал, а вечером, когда пришел отец, привела его ко мне в комнату и стянула с меня трусы. Я сопротивлялась, умоляла её этого де делать, но она била меня по рукам и всё равно сорвала одежду и показала отцу ободранный от волос лобок. Зачем ей это надо было? Можно подумать, что оттого, что он увидел, что-то сразу изменилось, волосы обратно приросли на место будто бы. Хотя вот сейчас я её понимаю, она, наверное, тоже, как и я, захотела, унизить не только меня, себя, но и отца: пусть мучается, ни все же ей одной страдать, что у неё дочь такая идиотка ничтожная...
В ту ночь мне так худо что-то стало, скрутило живот. А родители придумали к психиатру меня вести. Записали на после праздники через папиных знакомых на прием к какому-то светиле. Ты пойми, я думала, что не смогу больше выдержать этих пыток с раздеваниями, да ещё боль такая, спазм в животе. Вообще-то, я к боли очень терпимая, но в тот раз была уж слишком невыносимая резь в желудке. И я решила, что хватит с меня. Да и родителям со мной мучится ещё, ну зачем, им и так хватило с лихвой? Мама все равно давно для себя поняла, что я никогда уже не смогу всем её требованиям соответствовать. Как она меня только не обзывала и крысой, и плюгавой выдрой. Короче, тоже считала ничтожеством, как и я себя.
В праздничный выходной среди недели родители укатили на дачу с Мотей, а я уговорила меня оставить дома. Да они особо и не настаивали. Я порылась в ящике со старыми игрушками и отыскала скакалку. Ну, а потом... Что было потом ..ты всё знаешь... И Это совсем не больно. Раз, и темнота. Потом свет -вспышка- и ощущение полета.
И тут пришла ты!
И в этот раз я не могла сдержать слёз, они тихо текли по лицу. Как она легко об этом говорит, улыбается. Глаза горят. Да наверное, она до сих пор не понимает что натворила.
Волосы с лобка, с лобка ... выдергивала и ела. Меня передернуло. К моменту вскрытия её желудка волосяной ком превышал четыре кэгэ и был невероятно больших размеров. К горлу снова, как в прошлый раз, подкатили рвотные позывы.
-- Зойка, а тебе что же совсем не тошно было разжевывать волосы с лобка?
-- Никакой тошноты, что ты. Ни брезгливости, ни жалости к себе, ничего не было. Никакой гордости вообще! Просто находило - знаешь, это как приступ, вроде даже ни с того, ни сего - но внезапно вдруг ощущала себя такой ничтожной, такой никому ненужной дрянью, такой пошлой-препошлой, что удивлялась, как это посторонние люди этого не замечают, почему они не наказывают меня за мою глупость и бездарность, а наоборот хвалят, грамоты вручают. А ведь сама-то ничтожество ничтожеством, да? Ну скажи!
-- Нет! - я закричала, да так, чтобы она перестала верещать своим легкомысленным голосочком о том, как она убивала себя изо дня в день, доводила до отчаянья, преодолевая боль и муки.
-- Нет и нет!
Я схватила Зойку ладоням за лицо, приблизила к себе. К своим губам. Её глаза испуганно расширились, она только-только начала понимать, что сейчас произойдет. Ещё секунду другую я медлила, пристально рассматривая её тонкие губы, за месяц порозовевшие и ставшие гладкими и блестящими как леденец. Потом впилась в Зойкин рот, преодолевая её сопротивление, а главное преодолевая свое собственное внутреннее сопротивление. Взасос, по-взрослому, целуя девочку, мне хотелось, чтобы она ожила, чтобы в ней проснулось желание быть любимой и, главное, захотелось любить самой.... Я чувствовала языком её горячие десна, её крепкие гладкие зубки, её нежный влажный язычок...Вбирая в свой жадный рот её губы, ощущала, что напряжение уходит, что Зойкины губы отвечает мне таким же теплом и страстью. Постепенно сбавляя силу поцелуя, я отпустила Зойкин рот, но, все ещё, удерживая в ладонях её лицо, я горячо зашептала, обдавая дыханием, замершее в недоумении:
--- Ты такая притягательная Зойка, такая красивая, милая. Ты милая, понимаешь? Так хочется целовать твои страстно-нежные губы, ласкать их, облизывать. Ты обязательно должна заново родиться для любви, для счастья. Непременно должна встретить того единственного и неповторимого, своего принца. Полюбить и стать любимой. Желанной и самой хотеть близости, страсти, любви! Нарожать по этой самой огромной неземной любви ребятишек: мальчика и девочку. И ещё мальчика! Ведь мальчиков вечно не хватает нам, девочкам. Вырастить детишек в доброте, в ласке и нежности, а потом вынянчить внуков в мудрости и понимании и только потом, ты слышишь, только потом уйти...седой и в морщинах, обласканной любовью и заботой внуков и детей.
Я говорила этот странный текст с таким небывалым до этого случая пафосом, силой и страстью, словно заново переписывала программу жизни не отдельного человечка, Зойки, а всего человечества планеты Земля, да что Земля - всего космического пространства.
Зойка сглотнула судорожно, губки затряслись и в глазах заблестели хрусталём слёзы, оживляя взгляд. Она пыталась кивнуть и что-то сказать, но от волнения у неё не получалось вымолвить ни слова. Но я и так поняла, что она захотела родиться вновь. Для любви...
*****
Я распечатала испещренные шрифтом Times New Roman 12 страницы, их оказалось не так много, как мне представлялось, и утром следующего дня захватила их с собой на работу. В обед пересеклись со Спириной, и я с невероятным трепетом в груди вручила ей листы, чтобы она почитала и выдала свой вердикт. Ира позвонила мне вечером и сказала:
-- Мне с трудом верится, что это ты написала. Гениально, я рыдала! Неужели, все это было с тобой?
-- Почему со мной? С Зойкой!
Она, кстати, ждет книгу. Послушай, Ирк, ты ж когда-то стенгазеты безустанно одну за другой выпускала, придумай обложку для книги, пора сдать в печать.
Наконец, настал день, когда я смогла забрать из типографии несколько образцов своей первой книги. Новое название, на котором настоял издатель, меня вполне устраивало. А собственно, почему бы мой многодневный труд не называть "Искусственным дыханием"?
Радуясь и ощущая тихое удовлетворение, я с трепетом перелистывала страницы маленькой книжицы в мягком синем сафьяновом переплете с тиснеными белыми облаками на обложке. Выбрала самый лучший экземпляр без морщин, заломов, мятых кромок листов. И в один из воскресных дней, как и обещала, я повезла книгу Зойке.
День выдался солнечным, в воздухе пахло сыростью, весенней свежестью, которая у меня всегда ассоциировалась с сочным запахом, треснувшего от спелости, арбуза. На небе, как по заказу, проплывали воздушные кусочки растрепанных облачков. Дороги на удивление не были перегружены автомобильным движением, и я без труда добралась до центральной части города. Удачно припарковала машину и направилась в цветочный киоск. Увидеть подснежников в середине апреля, конечно, я не ожидала, но мне хотелось купить непременно букет под стать нежным перистым облакам. И на прилавке я в первую очередь увидела именно такой - охапку белоснежных нарциссов с вкраплениями синих ирисов. Волшебные ощущения на этом не закончились, потому что и Зойкино пристанище я нашла невероятно быстро, несмотря на то, что последним и единственным моим визитом был день похорон.
Захоронение было аккуратно убрано, родители уже успели поставить памятник из белого мрамора. Из такого же мрамора была и надгробная плита. В круглое окошечко на памятнике была вставлена черно-белая фотография. На снимке Зойка улыбалась беззубой улыбкой семи - восьмилетнего ребенка, её волосы были заплетены в косички баранки. Наверное, родители не захотели помещать фотографию своей дочери в злополучной бандане, а может, последние годы Зойка и не особо любила позировать перед объективом.
-- Здравствуй, Зойка, - поздоровалась я с девочкой с баранками, положила в изголовье цветочное облако.
-- Я сдержала обещание, видишь? Это книга о тебе, - и пристроила книжицу рядом с букетом.
Зойка смущенно заулыбалась и сказала тихо:
-- спасибо.
Потом мы молчали, просто молчали, но это было не тягостное молчание, наоборот, словно невесомое дыхание, напоенное неугомонным щебетом птиц, легким дуновением ветерка, теплом, ласково припекающего, солнца...
А потом, Зоя неожиданно попросила:
-- Справа от меня, в самом конце этого ряда стоит огромный памятник из гранита, весь в венках, сходи туда, посмотри. Может быть, тебе захочется написать книгу о самых счастливых людях.
Тихая аллея некрополя, вымощенная базальтом, привела меня к роскошному погребению. Надгробный памятник был выполнен в виде скалы, вокруг было море цветов, венков и игрушек. Надпись на бронзовой табличке поясняла, что семья разбилась в авиакатастрофе известного на всю страну рейса. На огромной фотографии улыбками светилось семейство из четырех человек: двое маленьких ребятишек-близнецов и необыкновенно молодые, нереально красивые родители. Глаза! Их глаза излучали счастье, искрились смехом, брызги которого тут же звонкими переливчатыми колокольчиками оглушили меня, царапая что-то внутри. Сияющие беззаботные лица никак не соответствовали скорбному месту, и захотелось зажать руками уши, чтобы только не слышать этот душераздирающий безоблачный звонкий смех.
Но все же больше всего меня ошеломила эпитафия, высеченная на граните:
=Они были с л и ш к о м счастливы, чтобы ходить по земле. =
Долго не могла оторвать взгляда от этой, вобравшей в себя огромный смысл, буквально магнитной надписи. Ах, вот в чем дело? Слишком! Кто же взвешивает эту меру "слишком"? И ведь назови любую другую причину после этого страшного слова "слишком": боль - одиночество - немощь ...да что угодно! и вот уже готовое оправдание человеческой смерти. Смерти ли?
Я возвращалась домой. Солнце всё ещё было в зените, но я уже думала о ночи, о том, какую встречу, подарит мне она...