Уленов Анатолий : другие произведения.

Глава четвертая "Дядя Миша"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 7.87*4  Ваша оценка:
  глава 4 ДЯДЯ МИША
  (год спустя)
  
  1
  Уходит день, цвета теряются и затихают в толще неба, прекрасные тона высвечиваются у горизонта. Этот вечер спокоен как твоя улыбка, как твои ясные глаза.
  На тёплых губах твоих мёд - ведь не чудится мне этот упоительный вкус - пальцы твои рассеянно ласкают мою кожу, дыхание твоё легко касается моего лба...
  Я весь в тебе, весь. Всё существо моё пронизано тобою, твоим совершенством. Твой экстаз как пламя охватывает меня, мир исчезает вокруг, я перестаю различать предметы, цвета и звуки, я не хочу возвращаться в этот мир.
  Не для того ли мы метались в этом мире, не для того ли отвоёвывали в нём своё место под солнцем, чтобы искать и найти друг друга? Мы слились как две капли в океане и почему бы нам не остаться так навсегда? Вместо этого я снова начинаю различать наши тела, раздробленность вещей, экстаз гаснет...
  Остаётся лёгкая горечь. Но мне кажется - о Боже, как хочется, чтоб не казалось, а было так! - что у нас теперь одна душа на двоих, и что поэтому я читаю твои мысли, что поэтому меня пронзают твои чувства, что поэтому в меня проникают тончайшие флюиды твоих грёз...
  Долой страсти! Я буду любить тебя нежно. Если между нами нет нежности, то что угодно связывает нас, только не любовь. Моя нежность не обман и не призрак. Мой мальчик, ты доверился мне и я держу твоё хрупкое существо в своих ладонях и не смею дышать. Мне кажется, Бог улыбается мне, мои слёзы падают ему на ладонь, я задыхаюсь от нежности...
  Не покажутся ли тебе мои слова бредом? Или ты чувствуешь то же, что и я... Я хочу, чтобы ты чувствовал то же, что и я!..
  Твои горячие губы ласкают моё тело, твои волосы щекочут мою кожу - ты... ты как чистое пламя, к тебе больно прикасаться...
   ...Господи, я надеюсь, что ты остановишь меня, когда я открою рот, чтобы сказать ему что-нибудь подобное! Я не вынесу, если в холодных фиалковых глазах небезызвестной тебе особы прочитаю откровенное и искреннее непонимание, удивление. Приходится сдерживать свои щенячьи восторги и всё, что я могу позволить себе сказать ему, это - я люблю тебя.
  
  Под скептическим взглядом Гарика Шершунов терялся и начинал чувствовать себя идиотом. Не он первый, не он последний смущался, когда его отталкивали. "Давай крикнем вместе "караул" - ты открываешь рот, собираешь все свои силы и... слышишь свой одинокий жалкий крик, а второй стоит рядом и хохочет над твоей доверчивостью. Смущение дурацкое чувство, самое глупое и ненужное чувство, которое только может испытывать человек - эта нерешительность, туман и смятение в мыслях...
  Воздух был как вино, а небо как сумеречный шёлк, отливающий всеми оттенками синего. Насмотреться на это небо, так же как и надышаться этим воздухом было невозможно. Шершунов пробирался сквозь благоухающие заросли сирени, с треском ломались ветки под его потемневшими от росы ботинками - но это было во сне. А реальность как горький настой из опавших листьев и холодного осеннего дождя.
   - Я не знаю что и думать, Гарик. Тщу себя надеждой когда-нибудь понять тебя, но!.. ты ставишь меня в тупик.
   Напряженная улыбка и взгляд уходящий в сторону.
  - Вот такой я загадочный.
  С ним происходило в последнее время что-то странное и необычное. Слишком странное и необычное даже для него. Его голова была постоянно занята какой-то мыслью, которая не допускала в святая святых гарикова сознания ничего постороннего. Никого постороннего. Неослабевающее нервное напряжение, светящиеся глаза, дрожащие руки...
  Весь где-то в неведомых мирах.
  А Гарик чувствовал, что меняется. Где-то глубоко-глубоко. Иногда он думал что это из-за того, что он становится взрослым, и он ждал с каким-то мистическим страхом дня своего восемнадцатилетия, как будто этот день наконец подвел бы черту, расставил бы точки над i, мгновенно сделал бы из него другого человека.
  Гарика терзала собственная никчемность, заставляла его думать постоянно о том, что он должен что-то предпринять, причем срочно, как будто времени у него не осталось, как будто восемнадцать лет это тот рубеж, за которым уже необходимо подвести черту...
  Он видел склоненное над собой лицо Шершунова, его глаза близко-близко, глядя в них, читал все его мысли, открытые, откровенные настолько, что это далеко выходило за рамки обыденности. В них было что-то даже большее, чем просто нежность и желание. Это большее повергало Гарика в трепет.
  "Господи, - шептал он в ночную непроглядную темноту, - Я знаю, что я ужасный грешник, что недостоин прощения, но ведь ты Бог... ты велик и милосерден... так окажи мне эту милость - позволь мне научиться любить. Я хочу любить его, Господи! Ох, как я хочу его любить!"
  
  С утра Шершунов находился в каком-то особенно приподнятом настроении, минувшая ночь оказалась неожиданно приятной, такой, как было когда-то... ну очень давно. Гарик вопреки обыкновению не витал где-то в заоблачных далях, а был тут рядом и смотрел как-то по особенному, что возродило почти угасшую уже надежду.
  - Жизнь прекрасна и удивительна, - начал было Евгений Николаевич, заходя к Рабиновичу, и осёкся.
  Потом он просто рассмеялся - ну в самом деле разве не забавно увидеть зардевшуюся Наташку, выскальзывающую из объятий Рабиновича и самодовольную физиономию последнего при этом?
  - А я уже и забыл, что ты человек и ничто человеческое тебе не чуждо, - поиздевался Шершунов, провожая взглядом нюмочкину няню, которая, потупив глаза, ловко проскочила в щель между ним и дверным косяком.
  - Что? - отстранено улыбаясь, переспросил Рабинович, он явно витал где-то ещё далеко отсюда.
  - Я спрашиваю - расслабляешься?
  - Да прекрати! - отмахнулся Рабинович и сразу сделался каким-то деловитым и недовольным.
  - Молчу. В конце концов твоё дело с кем ты развлекаешься.
  Рабинович неожиданно встал на дыбы.
  - Я развлекаюсь? Это ты развлекаешься! Таскаешь в дом кого попало! - он шваркнул об стол первым попавшимся предметом.
   Такой резкий переход был в духе Рабиновича, ибо он был типичным холериком - вспыльчивым и неуравновешенным, но Шершунов всё-таки удивился - неужели он злится из-за раскрывшейся связи с Наташкой, ведь должен понимать, что Шершунов не знал о ней только по своей невнимательности к тому, что делается в доме, и равнодушию к подобным вопросам.
  - Ты призываешь меня последовать твоему примеру и трахаться только с прислугой, как с людьми надёжными и проверенными? Например, с охранниками... - кисло усмехнулся Шершунов.
  - Не смешно! - грозно сверкнул очами потомок Авраама. В его маслянисто-чёрных глазах вспыхнул праведный гнев, - Должен тебе сообщить, что в этом доме, где все люди действительно надёжные и проверенные, как ты верно соизволил заметить, пропала большая сумма денег, и я не вижу другого подозреваемого, кроме твоего... мальчишки.
  От неожиданности Шершунов онемел.
  - И когда ты это обнаружил? Почему я узнаю обо всем только сейчас?
  - Ты мне не веришь?
  - Я всего лишь требую объяснений.
  - Суть даже не в деньгах, Женя, суть в принципе. Там было двести тысяч. Те самые деньги, что Шавловский привез из Сургута, и которые я просил тебя положить в сейф. Они лежали здесь на столе и их не стало.
  Шершунов вспомнил об этих деньгах и вспомнил, что действительно оставил дипломат на столе, до сей поры деньги в доме не пропадали никогда.
  - Я бы не был таким категоричным, - заметил Шершунов. И добавил, - без предварительного расследования.
  Несколько мгновений Евгений Николаевич просто смотрел на Рабиновича, и серые глаза его приобрели стальной оттенок.
  - Когда пропали деньги?
  - Вчера утром.
  - И ты молчал до сих пор?
  - Я молчал, потому что хотел все проверить.
  Шершунов усмехнулся.
  - Благое намерение. Почему же ты от него вдруг отказался? Почему вдруг решил, что виноват Гарик?
  - Я подумал так с самого начала, - возразил Рабинович, - Но проверить необходимо все равно. Опросить служащих.
  Рабинович выразительно посмотрел на Шершунова и добавил:
  - Но, как ты понимаешь, это всего лишь для проформы.
  - Вот и проверяй, - ответил ему Шершунов, - И как следует проверяй, и потом доложишь мне результат.
  Он повернулся и вышел, потому не только говорить, но и находить рядом с Рабиновичем стало невыразимо противно. Он не заметил, с какой презрительной улыбкой посмотрел ему вслед Вячеслав Яковлевич.
  
  - Ты что - не узнаёшь меня?! Моё имя Гарик. Такое простое и ёмкое, как удар кинжала в сердце... Правильно, ты не знаешь никакого Гарика. Я - одинокий, трепетный юноша - забыл представиться тебе в нашу единственную, но незабываемую встречу... Да-да, ты предлагал мне послужить искусству...
  Живописно раскинувшись на постели и запрокинув голову на подушку, Гарик следил глазами за изгибами узора на спинке кровати. Лакированное дерево маслянисто блестело, приобщая его к тайне созерцания. Оно отражало свет так же отстранено, как и остальные предметы в комнате, как и матово блестящий корпус телефонной трубки, которую Гарик прижимал к уху.
  Гарик всегда желал стать кем-то вроде Крысолова: уводить людей за собой в тёмные лабиринты, чтобы они никогда не вернулись оттуда и не потому, что не смогли бы, а потому что не захотели бы. Предложение дяди Миши отозвалось в нём далеко не невинным демоническим смешком:
  - Я готов послужить искусству... Встретиться? Пожалуй... Сегодня в три. Идёт?... Мне ещё нужно заехать к моему парикмахеру - "почему в три!"... Ой, вот только не надо мне объяснять как доехать! Сейчас я трубку передам шофёру, ему и объяснишь как доехать... "Какому-какому"! Моему шофёру, личному!
  Гарик соскользнул с кровати, увлекая за собой летучие простыни, и лёг животом на нагретый солнцем подоконник, высунувшись по пояс из окна.
  Охранники - все трое - млели на солнышке у ворот.
  - Эй, мальчики! - Гарик помахал им рукой, - У кого из вас есть права?.. Я спрашиваю - водительские права у кого из вас есть?
  - У меня, - отозвался чернявый Ромочка.
  Шершуновские охранники своей вышколенностью и корректностью производили хорошее впечатление.
  - Тогда поднимайся сюда, - приказал ему Гарик.
  Оставив Ромочку объясняться с дядей Мишей, Гарик упорхнул в ванную. Когда он вышел оттуда, завёрнутый в огромное мохнатое полотенце, охранник в выжидательной позе сидел в хозяйском кресле - почтительно, на самом краешке.
  Гарик скользнул по его фигуре краем глаза и едва заметно усмехнулся. Он скинул махровую простыню и остался перед распахнутыми дверцами шкафа совершенно обнажённым. Тело его было прекрасно как статуя, холодно блестящая полированным мрамором. Комната превратилась на мгновенье в перламутровую раковину, хранящую в себе ослепительную, редкой красоты жемчужину.
  - Почему ты ещё здесь? Я думал, ты уже машину к подъезду подогнал. Учти, мне надо ещё успеть к парикмахеру!
  Ромочка поклонился - или это почудилось? - и исчез. Гарик затаённо улыбнулся, слушая его удаляющиеся шаги. Его несло куда-то по искрящейся бурной реке, золотые искры отскакивали от голубой поверхности и со звоном сталкивались в воздухе.
  По пути Гарик смотрелся во все встречающиеся зеркала, откуда такие умопомрачительные глаза смотрели на него и где мелькал такой элегантный силуэт!
  Гарик глухо простучал своими изящными каблуками по мраморной лестнице, покрытой ковровой дорожкой - пальцы его едва касались холодно отливающих лаком перил. Он был уже внизу, когда услышал как к крыльцу подъехал автомобиль - это вполне мог быть Ромочка! - и он вальяжно направлялся к тяжёлой дубовой двери, когда...
  Когда эта самая тяжёлая дубовая дверь с глухим стоном отворилась - в дом вошёл Каледин. Михаил Игнатьевич.
  "Что за дурацкий маскарад?!" - возопило гариково существо, протестуя против такого пугающего превращения, какое явилось сейчас его взору. Каледин... От Каледина только неуловимо схожие черты лица, но глаза... Эти спокойные, умные глаза - глаза Каледина?! А эти тихие жесты? И почему он смотрит как-то сквозь него, как сквозь призрак - неужели не узнал?
  Гарик не стал дожидаться пока у него совсем помутится рассудок, он в панике бросился вон из дома, пробормотав что-то нечленораздельное на вопрос о Шершунове. Когда он проходил мимо стоящего у дверей монаха, который был когда-то Калединым Михаилом Игнатьевичем, на него пахнуло ладаном и ещё каким-то чудесным ароматом и по руке скользнули холодные чётки и шершавый край полотняного широкого рукава.
   Гарика словно током ударило, он едва не задохнулся и в голове застучало так, словно Каледин подарил ему самый чувственный поцелуй, на который только был способен. Гарик упал на сидение рядом с шофёром и некоторое время просто не шевелился, пока наконец не пробормотал:
  - Раз пришёл монах к монашке, поиграть с монашкой в шашки...
  И, тряхнув волосами, он включил какой-то сексуальный блюз.
  
  - Гарик, я погибаю, спаси меня, спаси! - дядя Миша уморительно закатывал глаза и трагически заламывал руки, - Мне просто срочно нужно немного ласки. Иначе я погибну и потомки тебе этого не простят.
  Дядя Миша умело прикидывался робким и мягким, но его жёсткость и наглость подмигивали Гарику из-под маски нерешительного потолстевшего педераста и этот хваткий взгляд Гарику нравился и приятно, спортивно волновал.
  - Да с какой стати? - смеялся Гарик, делая вид, что принимает всё за шутку.
  - Из чувства ответственности перед историей! Из элементарного человеколюбия! - декламировал дядя Миша, - Посмотри как я плохо выгляжу, какой я посеревший и обрюзгший - так выглядит человек, лишённый вдохновения. Подари мне вдохновение, мой мальчик!
  - Тебе не вдохновения не хватает, а секса, физиология в тебе бурлит!
  - Художник черпает своё вдохновение в любви, - назидательно говорил дядя Миша, - а любовь и секс это так близко, что для меня близорукого что-то всё рябит перед глазами и сливается в одно, - дядя Миша снял свои золочёные очки и выразительно похлопал глазами, изображая тщетную попытку что-то разглядеть, вытягивая шею и прищуриваясь.
  Гарик снова рассмеялся.
  Он не собирался ложиться с дядей Мишей в постель. Он намеревался извлечь из этого экземпляра как можно больше пользы для своей блистательной карьеры одним лишь своим талантом. Да, он действительно чувствовал себя талантливым и верил в свой талант - сам понимал, что, возможно, безосновательно, но это не умаляло его веры, даже, может быть, наоборот.
  Предназначение... О! Гарик чувствовал, что способен оставить на сырой глине этого столетия волнующий оттиск своей противоречивой души, оттиск, который потом затвердеет, выгорит на солнце и для чутких трепетных пальцев, прикасающихся к его горячей шероховатой поверхности, будет хранить лёгкий, неуловимый аромат его личности. А дядя Миша был трамплин, ключик от заветной двери и следовательно был обречён на гариково неустанное внимание.
  Гарик улыбался ему, подыгрывал, соглашался на самые нелепые предложения относительно участия в шоу-бизнесе, потому что ему нравилось в этой студии всё: пыльная аппаратура, беспорядочное нагромождение предметов, которые хранили многозначительное молчание. Здесь мироздание, вообще все отвлечённые и возвышенные предметы становились ближе и понятнее любых бытовых реалий, понятнее очереди в магазине.
  - А может хоть ты утешишь своего босса, бездельник? - дядя Миша хлопнул по заднице проходившего мимо мальчишку - он вообще без особых церемоний тискал своих питомцев за мягкие места, - Ты ещё ничего не сломал из аппаратуры? Ох выгоню я тебя, ох выгоню...
  - За что, дядь Миш? Я ж хороший, я юное дарование, меня нужно поддерживать, - лучезарно улыбнулся мальчишка, - Конечно я не лучший осветитель, так я и не претендую, я не волшебник, я только учусь!
  - Иди уж!
  Мальчишка подмигнул Гарику и пошёл своей дорогой - мелкий мальчишка с канареечной жёлтой чёлкой, в ядовито-зелёных джинсах и пёстрой рубашке, узлом завязанной на животе. В ухе его болталась серьга, глаза опасно блестели.
  - Твой... миньон? - усмехнулся Гарик.
  - Какой там! Так под ногами болтается! Учится в театральном училище на первом курсе и у меня осветителем перебивается.
  - А почему осветителем? Ты что - не можешь предложить ему ничего более близкого к его специальности?
  - Этот мальчик никогда не сделает карьеру, у него слишком много комплексов... Ну ты-то должен понимать... - и дядя Миша на мгновение сделался тем жёстким и наглым типом, который так импонировал Гарику. Гарик любил силу, ему нравились великолепные хищники, как... Магаданский, как Каледин.
  При мысли о Каледине земля загорелась у Гарика под ногами - а вдруг Каледин ещё там? Дождался Шершунова и они сидят там внизу, в гостиной...
  Когда-то Каледин был для Гарика воплощением порока, олицетворением всей сладостной мерзости, какую только может откопать в себе человек. То, чего раньше Гарик не ценил и не понимал и то, что теперь составляло его жизнь - всеразличные способы получения наслаждения - это был Каледин.
  И вот - Каледина не стало. Всё то, что составляло его сущность, ушло куда-то, как вода уходит в песок. Непонятно. Страшно. Волнующе. Гарик чувствовал себя так, как наверное чувствовали себя Апостолы, узревшие в Фаворском свете преображённого Христа.
  - Ладно, засиделся я у тебя, - вздохнул Гарик, ещё раз оглядывая помещение студии с низеньким потолком и затянутыми по периметру чёрной тканью стенами - электрический свет делал здесь всё по особенному ярким до рези в глазах и каким-то нереальным, как во сне, - Так как же насчёт моего предложения? Мы договорились?
  Гарик цепким взглядом впился в глаза дяди Миши и улыбка его при этом сделалась холодной и жёсткой.
  - Ну да, договорились, - покивал дядя Миша, - Ты там набросай чего-нибудь, чтоб почитать можно было, - он неопределённо помахал рукой в воздухе, - тогда будет видно...
  Он явно не воспринимал Гарика всерьёз. Гарика это злило.
  - Так ты не забывай, что я готов вкладывать в проект деньги, - мстительно напомнил он.
  - Конечно! - мило улыбнулся дядя Миша.
  Глаза их встретились, они смотрели друг на друга с взаимной неприязнью.
  Они оба изображали любезность. Дядя Миша делал вид, что не раскусил гарикова намерения использовать его. Он притворялся для того, чтобы, играя под дурачка, самому использовать Гарика. Гарик тоже изображал из себя дурачка, стараясь обратить все поползновения дяди Миши в шутку.
  Гарик поднялся, посмотрел сверху вниз на дядю Мишу, наклонился и с улыбкой приблизил свои губы к его губам. Затем он рассмеялся и ушёл, помахав дяде Мише от порога ручкой.
  - Ну как он тебе? Что ты думаешь по его поводу?
  Дядя Миша усмехнулся плешивому, низкорослому типу с жиденькой, светлой бородкой.
  - Мальчик, трогательный в своей неопределённости, - снисходительно ответил тот, подходя и садясь на Гариково место, - Очевидно считает себя гениальным?
  - Вне всякого сомнения! Очаровательная шлюшка... И удачливая... - дядя Миша зловеще улыбался каким-то своим мыслям.
  - Что, возьмешься помогать очередному... юному дарованию?
  - Возьмусь...
  Дядя Миша блаженно откинулся в кресле, закинув руки за голову.
  - Он будет настаивать... а я не чувствую в себе сил отказать ему в чем бы то ни было.
  И он тяжко и сладостно вздохнул.
  Мимо проскользнул уже знакомый осветитель.
  - До свиданья, дядь Миш!
  - Прощай, бездельник! - дядя Миша залихватски хлопнул его по заднице.
  Мальчишка хихикнул и вылетел на улицу быстрее пули. Там он узрел садящегося в машину Гарика.
  - Слушай, не сочти за дерзость, - он схватил Гарика за руку, - подбрось до метро! А?
  Гарик был полон своими мыслями.
  - Садись.
  Они уселись на заднем сидении.
  Мальчишка абсолютно не смущался тем, что Гарик откровенно разглядывает его.
  - Как зовут?
  - ВЕНИАМИН!
  - Ух ты какой гордый! - Гарик удивлённо поднял бровь. К своему удивлению он ощутил в себе некое отеческое размягчение сердца при взгляде на этого мальчишку. По сравнению с ним он почувствовал себя взрослым и умным. Это чувство ему понравилось.
  - Да никакой ты не Вениамин. Просто Веник.
  - Что это за унизительная кличка? - изобразил обиду Веник.
  - Веник-Веник! - непреклонно заявил Гарик.
  - А ты сам-то кто? Гарик! И нечего дразниться! - торжествующе провозгласил мальчишка и показал ему язык.
  У Веника были преувеличенно театральные манеры, патетические жесты, безумная мимика. Он весь был как одушевлённый пластилин, способный изобразить что угодно.
  - Подслушивал? - уличил его Гарик.
  - Случайно слышал! - горячо запротестовал юный осветитель, - А вот и метро, спасибо, до свиданья.
  Дисциплинированный Ромочка уже тормозил.
  Гарику почему-то жаль стало расставаться с этим забавным экземпляром.
  - А может я тебя уж прямо до дома подброшу? Ты где живёшь-то?
  - На Таганке, за Птичьим рынком. А ты чрезвычайно любезен!
  - Вот и цени мою любезность.
  Они покатили по центру.
  В середине девяностых центр Москвы выглядел так, будто он весь был предназначен на снос, теперь многое преобразилось, город оживал, однако Веник жил в о-очень старом доме.
  - Так ещё живут?!
  Бесцеремонный этот возглас вырвался у Гарика невольно при виде стоящей посреди пыльного, засаженного чахлой зеленью двора, трёхэтажной развалюхи с отбитыми карнизами, колоннами и амурчиками.
  - Как видишь.
  Веник улыбнулся ему натянуто и торопливо вышел из машины, зацепившись рукавом за дверцу.
  Гарик вышел следом за ним.
  - Ты конечно извини, но это настоящий бомжатник. Вода-то хоть есть?
  - Есть, - неохотно ответил Веник, - Ну всё, спасибо, что подвёз...
  - А в гости не пригласишь? - без особого смущения вопросил Гарик.
  Веник взглянул ему в глаза и расплылся в улыбке - хорошее настроение снова вернулось к нему.
  - Ну пойдём, если не боишься. Завещание-то у тебя есть?
  - Что - так страшно, так опасно? - театрально ужаснулся Гарик.
  - Сам чёрт ногу сломит! - значительно округляя глаза, поведал Веник.
  Они посмотрели друг на друга и улыбнулись... Чему-то, что открывалось там... за стенами этого дома, за порогом, за облезлой дверью... Что-то непередаваемое словами, и даже неоформленное в образ. Что только чувствовалось душой. Как будто... приключение, какое бывает только у героев фантастических книг.
  - Ромочка, жди здесь, - властно повелел Гарик шофёру.
  Ромочка достал заранее запасенный новый русский детектив и тут же погрузился в чтение (знать детектив был интересный).
  
  Когда над спящим городом занималась заря, Гарик ехал домой. Выпитая с Веником водка уже не будоражила кровь, он был трезв и сознание его было ясно как сверкающий на солнце хрусталь.
  В этот час, когда сон смеживал очи последних ночных гуляк, его сердце стучало в удвоенном ритме и горячо пульсировало в голове.
  Он помнил. Где бы ни был и что бы ни делал сегодня, он помнил запах ладана и глядящие сквозь него бесстрастные темно-карие глаза. Ни важный разговор с дядей Мишей ни пьянка и дикие бредовые фантазии у Веника не смогли изгнать из чувств его впечатление от этой утренней встречи.
  Теперь уже и нечем было изгонять. Гарик ехал меж темных, тонущих в предутренней дымке зданий, и думал о том, что именно должен чувствовать сейчас? И должен ли он чувствовать то, что чувствует? И должен ли он ехать в тот дом вообще...
  Он чувствовал себя сейчас совсем не так... как-то совсем не так, как раньше. Теперь ему казалось, что слишком много он придумал, присочинил к реально произошедшим с ним событиям.
  
  - Ты знаешь, Веник, мне страшно...
  За окнами убогой комнатушки с облезлыми стенами сгущались сумерки.
  Они сидели на застланном покрывалом матрасе, перед ними на дощатом облупленном полу стояла бутылка водки, лежали на куске сверкающей позолотой оберточной бумаги бутерброды с колбасой. Несколько часов пролетели как одно мгновение. И за эти несколько часов они придумали почти до мельчайших подробностей великолепное и красочное (так по крайней мере казалось им самим) шоу. Все получилось как-то само собой и начиналось просто как игра, не собирался Гарик доверять первому встречному, занимавшие его фантазии, которые были для него в действительности очень драгоценны, но не смог удержаться, потому как что-то подсказало ему вдруг, что его поймут. И даже, возможно, поддержат. Гарик был словом, Веник был действием, это был естественный способ самовыражения для обоих. Для Веника все было игрой, он тут же принялся что-то изображать, в его голове мгновенно создавались образы, и он, как колдун, из ничего дарил фантомам плоть в реальности.
  Потом они просто говорили что называется "за жизнь", стараясь рассказать друг другу как можно больше о себе, чувствуя, неожиданную потребность в этом, и смотрели друг на друга с мистическим страхом, когда оказывалось, что во многом они похожи.
   - Чего ты боишься?
   - Я сегодня увидел человека, которого не видел много-много лет... Увидел неожиданно... я был так не готов к этому... Он стал... священником... О-ох, меня начинает тошнить...
   - А кем он был раньше?
  - Он был убийцей... и садистом... И он...
  - Он что-то сделал тебе?..
  - Он... да, наверное. Он сделал из меня то, что я есть... Я постоянно думал о нем. Все эти годы. А зачем? Почему я не мог забыть или хотя бы не придавать этому такого значения? Так смешно. Особенно смешно после того, как я увидел его в рясе.
   - Видимо он раскаялся.
  - В чем?
  - Во всем.
  - Это недостойно его. Я буду презирать себя за то, что столько думал и так ненавидел человека, который стал монахом!
   - Почему? Ты должен бы...
   - Ха-ха! Может быть, порадоваться за него?! И может быть самому посыпать голову пеплом?! Да иди ты к черту! Я не собираюсь верить в то, что он сотворил с собой!
  Было пыльно. Пахло духами и гримом. На стульях и дверцах шкафа кучами громоздилась одежда.
  Огромное трюмо тоже немного пыльное.
  Флаконы.
  Гладильная доска и новомодный утюг.
  И афиши на стенах.
  Афиши пьес Чехова, Островского, трагедий Шекспира...
  - Веник, я останусь здесь с тобой... Притащу еще матрас и постелю его в противоположном углу...
  - Угу... И ночью будут бегать по тебе тараканы. Ты слышишь как шуршит все кругом?.. Как шевелятся обои и афиши?.. Это полчища тараканов бродят по стенам. Когда дом затихает, они выходят на охоту. Ты видел местных тараканов? О! Пойдем на кухню, я покажу тебе банку, что поставили жильцы для ловли этих милых животных. Трехлитровая банка с приманкой, Гарик, с намазанными маслом краями. За ночь она на три четверти набивается тараканами. Утром эту шевелящуюся массу Зоя Николаевна уносит... Я не знаю куда. Не интересовался.
  - Веник... давай я тебе денег дам, снимешь хорошую квартиру.
  - Нет, не надо. Я сам. Я уже сделал много, я уехал из своей сраной Пензы, я поступил в Щукинское... Это все, - широкий жест рукой, - временно. Я знаю, что должен пережить трудности и добиться всего сам... Может быть просто из суеверных соображений. У меня есть мечта, Гарик. Как не дебильно это звучит, но это так. Мечта детства... ради которой я...
  Гарик молча смотрел на дно граненого стакана.
  - Я хочу стать актером, добиться популярности и... я хочу в Париж.
  Это звучало так... Наивно, искренне и смешно. Гарик усмехнулся и допил оставшийся в стакане глоток. Он хотел сказать: "И всего то!", но не сказал, потому что шевельнулось в душе его что-то очень похожее на зависть.
  - А я не буду как ты вкалывать в поте лица и жевать тухлую колбасу. Знаешь, почему?.. Потому и затем, Веник, что трудом праведным никогда и никто еще не добивался исполнения своих мечт. Деньги тянутся к деньгам, и слава, и успех тянутся к деньгам. Я стану компаньоном этого старого педераста, а потом выкуплю его шарагу. И будет все так, чтобы мы, ты и я, смогли исполнить наши мечты.
  - А какая у тебя мечта?
  - А вот такая она и есть.
  Потом они просто долго сидели в темноте, слушая шорохи и скрипы старого дома, и каждый думал о своем, а когда они прощались в дверях Гарик сказал:
  - Ты знаешь, о том, что мы тут с тобой насочиняли сегодня... Я напишу, потом дам тебе почитать. Оценишь, лады?
  Веник кивнул.
  К утру он стал каким-то бледным, осунувшимся и лохматым. Краски жизни потускнели в нем, и он как-то слился с окружающей обстановкой - с облезлыми стенами и тошнотворно сладким запахом из подвала.
  Волшебство этой ночи развеялось.
  "Неужели и я так выгляжу?" - подумал Гарик.
  И еще он подумал: " Ненавижу утро".
  В который уж раз.
  
  Дом был погружен во тьму и тишину. Мокрый гравий хрустел под ногами, тускло блестели в холодном утреннем свете листья деревьев. Присутствия дьявола не ощущалось, и потому Гарику сразу захотелось спать.
  Чувствуя себя разбитым и усталым до невероятности, он прошел по спящему дому, ступая мягко и стараясь быть как можно менее заметным. Он едва не вскрикнул от неожиданности, когда что-то вдруг коснулось его ноги.
  Гарик обернулся и увидел Нюму.
  Одетый в голубую с паровозиками байковую пижамку мальчик смотрел сурово, еще большей суровости придавал ему зажатый в ручке пистолет.
  - Не двигайся, а то застрелю. Руки вверх!
  Гарик покорно поднял руки вверх.
  - Ты злобный и жестокий бандит? - осведомился он.
  Нюма серьезно кивнул.
  - Я ограбил банк!
  - Ух ты! Вот это здорово! И какой же банк ты ограбил?
  Нюма неопределенно махнул куда-то в сторону.
  - Там!
  - А зачем ты хочешь меня убить?
  - Я хочу, чтобы ты помог мне тащить награбленное. Оно тяжелое.
  - Обязательно сейчас? Может быть позже?
  - Ты дурак! Если награбленное не спрятать хорошенько, его найдет папа. Я хранил его в своей комнате под кроватью, но это ненадежное место!
  Нюма решительно взял Гарика за руку и поволок за собой. Пришлось подчиниться грубой силе.
  Награбленное лежало в кабине любимой желтой машины, той, что с синей лампочкой на крыше. Это оказался небольшой черный дипломат.
  - И что там? - с любопытством спросил Гарик.
  - Деньги.
  - Покажешь?
  - Нет.
  - А почему?
  - Потому что у тебя загорятся глазки.
  Гарик засмеялся.
  - Обещаю тебе, что не загорятся...
  Взгляд самый скептический.
  - ...а то не помогу тебе тащить... и расскажу все милиционерам... папе расскажу... дяде Жене расскажу.
  Тяжелое сопение.
  - Ладно. Так и быть... Ты близко не подходи, посмотришь издалека.
  - Идет.
  В дипломате оказались запечатанные пачки сто долларовых купюр.
  
  Когда они несли дипломат к стенному шкафу, то проходили как раз мимо шершуновского кабинета, и Гарик увидел свет, пробивающийся из-под двери и услышал приглушенные голоса.
  "Вот так, - подумал он, - никуда он не уехал. Он здесь. Остался. Здравствуйте, я ваша тетя, я буду у вас жить."
  Волною накатила тоска, и прятать Нюмины деньги уже не хотелось, и не хотелось ничего.
  "А не зайти ли?"
  "А какого черта я буду там делать?"
  Поставив чемодан в избранный Нюмой шкаф и завалив его коробками, Гарик отвел ребенка в постель, где тот уснул почти мгновенно, утомленный тяжелой, но хорошо выполненной работой, предварительно положив пистолет под подушку.
  
  Женечка не был рад его приходу, впрочем, на обратное Михаил Игнатьевич и не рассчитывал. И не хотел. Потому что его теперь звали отец Митрофан, он был монахом, и он действительно был уже совсем другим человеком. Во что Женечка - по всему было видно - не верил.
  Не верил и держался настороженно.
  А отец Митрофан и сам не мог бы внятно объяснить, зачем он приехал. Он не преследовал никакой цели, просто вдруг однажды утром понял, что ему НАДО приехать, что ему просто необходимо приехать. А зачем...
  Зачем он понял еще до того, как переступил порог, когда увидел выходящего из дома юношу, с которым едва не столкнулся. Он узнал его сразу же и понял, что и тот узнал его, несмотря на то, что он так переменился.
  Шершунова не было дома, отцу Митрофану пришлось его дожидаться до самого вечера и у него было время подумать.
  ...Неисповедимы пути твои, Господи... Невероятно... Да почему же? Все так и должно быть, но только зачем Ты захотел, чтобы я приехал? Зачем я здесь нужен? Уверен, что ни тот, ни другой не хотят меня видеть... Возможно, я что-то могу сделать для них и именно поэтому я здесь... Но что? Если такова Твоя воля, то направь меня и просвети...
  
  В том, что Женечка ничуть не изменился за эти несколько лет отец Митрофан убедился очень скоро. Воспитанные в нем деловые качества так и остались на поверхности его естества, не завладев святая святых, и отец Митрофан в который раз почувствовал раскаяние в том, что взвалил на милого мальчика непосильную для него ношу - непосильную эмоционально - которую теперь уже никак не мог с него снять. И одновременно тепло разливалось в его душе. И покой. Так было когда-то... Так было всегда, когда Женечка был рядом.
  "Как я нашел в себе силы оставить его тогда?"
  Отец Митрофан вспомнил холодную осень, гнилые листья и первый снег, хрустящий под ногами, и то, как они шли по глубокой раскисшей колее через лес к станции. И Женечка был бледен и напряженно молчалив, а он никак не мог ему объяснить, что происходит. Невозможно было облечь в слова то особое душевное состояние. Будто свет изливался. Не с небес - отовсюду. От всего мира, от каждого деревца и кустика, от самой земли. Свет хрустальный и чистый. И увидев этот свет невозможно было оставаться прежним, невозможно было жить по-прежнему, как трудно жить в грязи, познав чистоту.
  Он не стал ничего объяснять, он собрал чемодан и просто сказал, что уходит. Навсегда. Никто не посмел требовать объяснений.
  Уже прожив какое-то время в монастыре отец Митрофан начал понимать, что тот хрустальный свет был скорее дьявольским искушением, ведь он почти поверил тогда в свою богоизбранность, особенность. Все оказалось совсем не так. На самом деле очень скоро он погрузился в еще большую грязь, чем та, из которой, как ему казалось, он вырвался. Это была грязь его собственной души - грязь, темнота, зло. Рай сменился адом, тяжелой депрессией, которой казалось, не было конца и края. Ненависть ко всему миру, и даже, вероятно, к Богу. Презрение к себе.
  Но он боролся и победил, а цена не имеет значения, ибо в результате он получил покой.
  Электричка уже остановилась у платформы, Каледин уже заходил в нее, когда услышал единственный, прозвучавший в это утро, вопрос, в котором была такая отчаянная надежда, что это заставило его - уже пребывающего так далеко от этого мира - обернуться.
  - Вы в самом деле не вернетесь никогда?
  Глаза Женечки блестели и щеки горели лихорадочным огнем.
  - Никогда, - сказал он и шагнул в тамбур.
  Зеленые двери сомкнулись за ним.
  Еле слышное "дзинь" и оборвалась ниточка между двумя жизнями. Между двумя судьбами. И прощальный этот звук потонул в мерном грохоте колес...
  Тогда никому из них не было грустно - оба праздновали освобождение.
  
  ... - Ты не хочешь рассказать мне, что с тобой происходит? Что не дает тебе покоя?
  В его голосе была прежняя властность, в его глазах была твердость и как будто даже безжалостность. Холод.
  Он не изменился. Ряса... борода... четки...
  Дурацкий антураж.
  Шершунова это злило.
  - Хотите, чтобы я исповедался? - спросил он с нарочитой иронией. - Извините, я не готов. И вряд ли буду готов... когда-нибудь.
  Отец Митрофан усмехнулся в бороду.
  - Не зарекайся. Мне-то кажется, что ты готов... и более чем готов, но за что-то злишься на меня. За что? За то, что я обещал никогда не возвращаться и однако же здесь?
  - Нет. Уж во всяком случае не за это.
  Шершунов долил кофе в свою опустевшую чашку и осушил ее одним глотком, как спиртное. Ему хотелось водки, но еще больше ему хотелось оставаться трезвым. Ему просто необходимо было оставаться трезвым и не только для того, чтобы не проявить слабость перед Калединым, который, конечно, стоит ему потянуться за рюмкой, сразу поймет все... Он уже понял всё, впрочем... А что всё?
  Всё - это пустота в душе и неуверенность в себе. Неприязнь к себе и ко всему этому дерьмовому миру.
  Необходимо быть сильным. И злым.
  Он перестал быть злым - в этом все его нынешние проблемы.
  - Я злюсь на себя, - сказал он, потом посмотрел на Каледина и улыбнулся, - Как обычно.
  - Мне хотелось бы поговорить с тобой об одном человеке, однако не знаю, какой вопрос тебе задать... поэтому и хотел, чтобы начал ты.
  - А зачем? - удивился Шершунов, - Что о нем говорить?
  - Его зовут Гарик, так ведь?
  - Уже успели познакомиться?
  - Успели, - тихо сказал Гарик, останавливаясь на пороге комнаты. Дверь за ним мягко затворилась, оставив в тени.
  Когда он услышал свое имя из уст Михаила Игнатьича, то не мог не войти, хотя и не знал - зачем входит.
  - Сегодня здесь состоялась встреча старых друзей, - он улыбался, но в темноте никто его улыбки не видел, и никто не видел, как он смотрел на Каледина. Он просто пожирал его глазами.
  - Огонь в камине. Освещение, мягкое для глаз. Какая интимная атмосфера. Атмосфера... дурацкое слово, какое-то космическое. Лучше сказать - обстановка. Хотя обстановка тоже дурацкое слово, мебельное.
  - Ты бредишь? - холодно спросил Шершунов.
  Он чувствовал опасность. Кожей, всеми нервными окончаниями. Он чувствовал, что должно произойти что-то непоправимое.
  И изменить уже ничего нельзя.
  - Нет. А впрочем - не знаю, - уныло проговорил Гарик.
  Он оторвался, наконец, от косяка и пройдя вглубь кабинета, уселся на диван.
  - Мерзкий Гарик шлялся где-то всю ночь - но поверьте мне, господа, ничего плохого он не делал - он пришел усталый и отупевший, собирался завалиться спать. И вдруг!.. Я слышу свое имя, а голос... голос кажется мне таким знакомым. Прямо-таки до боли знакомым.
  - И где же вы познакомились? - вопреки желанию голос Шершунова прозвучал несколько зловеще.
  Гарик захихикал.
  - А ты ревнуешь, никак? А что, правильно делаешь, не так ли, Михаил Игнатьич?
  - Мы действительно были знакомы... когда-то, - произнес отец Митрофан, - В другой жизни...
  - В другой жизни! - воскликнул Гарик, - Жизнь одна, одна единственная, и вам должно быть это хорошо известно, раз уж вы священником заделались. Или вы такой же священник, как и я? Скрываетесь под сутаной от милиции?
  - Как много слов, - поморщился Шершунов, - Нельзя ли попроще и поконкретнее?
  - Нельзя! - зло крикнул Гарик.
  - Можно.
  Отец Митрофан улыбался как-то странно, его губы словно свело, было даже больно.
  - Мы познакомились давно... впрочем, не так уж давно. И ты прав, мальчик. Нет другой жизни, это было именно в этой жизни, как бы ни было жаль... Сколько, Гарик, прошло? Лет пять?
  - Четыре.
  - Четыре года? Значит мне показалось, что это было давно.
  - Да уж, это точно - вам показалось. И что, вам действительно жаль? Как трогательно! Ему, видите ли, жаль!
  - Гарик, ты шел спать, вот и иди. Кто тебя звал сюда? - поморщился Шершунов.
  - Я не должен с ним так разговаривать, правда? - у Гарика дрогнули губы, - Защищаешь... хозяина своего?
  - Пошел вон отсюда.
  - Я не уйду.
  - Если ты не хочешь, чтобы тебя вышвырнули...
  - Подожди, Женя, - остановил его Каледин, - Я прошу тебя, чтобы он остался. Ненадолго. Еще на несколько минут.
  Оба - и Шершунов и Гарик воззрились на него.
  - Я здесь, - сказал Каледин, - Чтобы поговорить с тобой и просить прощения.
  Воцарилось тягостное молчание.
  - Ты... ты был самым мучительным моим грехом, мальчик. Самым черным воспоминанием. О тебе и за тебя я молился когда мне было... тяжело и страшно. И еще я молился, чтобы найти тебя.
  - Душу облегчить захотелось, - буркнул Гарик, - так ничего не выйдет. Не собираюсь я вас прощать. С какой бы стати?
  - А я уже, пожалуй, и не стану спрашивать за что, - мрачно сказал Шершунов, - Пожалуй, могу себе представить...
  - Да что ты можешь представить?! - воскликнул Гарик.
  Евгений Николаевич криво улыбнулся.
  - Все могу представить, я прожил с ним шесть лет.
  Он сжал ладонями виски.
  - Какого черта все это?! - простонал он, - Какого черта мне все это надо было знать?! Разыграли дурацкий спектакль и что дальше?
  - Да, именно так, душу облегчить захотелось, - продолжал отец Митрофан, не приняв ко вниманию мученический вопль Шершунова, - Я всего лишь человек, как бы вас это не удивило. Всего лишь обыкновенный человек, и мне свойственен страх. Как и всем людям. Страх... Это ужасное чувство. Когда вы доживете до моего возраста, вы поймете. Я никогда ничего не боялся, ничего и никого. Боялись меня и мне это нравилось, тем больше нравилось, чем больше меня боялись, и чем больше ненавидели... Я любил тех, кто боялся меня и ненавидел... возможно, это странно звучит, но это так. Да что там, ведь вы меня знаете, вы оба.
  Он замолчал. Внезапно усомнившись в правильности того, что говорит. В правильности не самих слов, а того, что здесь и сейчас произносит их. "Уничижение паче гордости, - подумал он, - не в том ли смысл моего появления здесь?"
  "Я всего лишь человек!"
  Что это - всего лишь?..
  Оправдываться перед другими людьми тем, что ты всего лишь человек глупо и смешно.
  - Я пытался стать другим, изменить свою сущность, - прошептал он, - У меня не получилось...
  И прозвучал в этот момент в его голосе настоящий, подлинный страх. Страх от безнадежности. И тоска от того, что все усилия пошли коту под хвост - а возможно ли вообще изменить свою личность? Кому это удавалось когда-нибудь? И не эта ли невозможность и есть искупление грехов? Ад в сосуществовании с самим собой, в знании, что никогда не будет того глотка чистоты и света, ради которого всё.
  "Все эти несколько лет не дали ничего. Ничего... - мысленно воскликнул отец Митрофан, - Я не должен был приходить. Или, по крайней мере, я должен был уйти в тот момент, когда понял КУДА и К КОМУ я пришел..."
  Гарик засмеялся. Смех получился очень ненатуральным.
  - Михаил Игнатьич боится Бога, - произнес он, - Да? Это смешно. Это правда смешно. Мир рушится... Черт бы его побрал, этот мир... Налейте мне кофе, я уже не соображаю ничего.
  Упало молчание. На несколько долгих секунд.
  - Мне не за что прощать вас, Михаил Игнатьич, - сказал вдруг Гарик серьезно, - Вы подарили мне море наслаждения. Ни с кем и никогда мне не было так, как с вами. Разве не вы научили меня всему, что я умею? Да я, может, благодарен вам по гроб жизни! Единственное, единственное, поверьте мне, за что вы можете просить прощения, это за то, что исчезли, оставили меня без своего драгоценного внимания. Заставили страдать, проливать слезы! Искать... и не находить! Где ж мне было еще найти... такое!
  Было не ясно издевается ли он. Было страшно от серьезности его голоса. Шершунов, криво улыбаясь, смотрел на него, чувствуя как начинает падать куда-то глубоко-глубоко... Где темно, пусто и холодно.
  - Вы видели мои слезы и думали, что я страдаю? Вы думали, что причиняете мне боль? Вы разве не поняли, что мне это НРАВИЛОСЬ?.. Мне было так сладостно - унижение. Сладостно и мучительно. Я ненавидел не вас - себя за то, что получаю удовольствие... Удовольствие от того, что мою личность втаптывают в грязь. У вас получалось это так... нет вам равных. Я не видел, по крайней мере, а я многое повидал... с тех пор. Вы просите прощения за все это. А зачем? Что изменят какие-то слова? Для меня - ничего. Да и для вас, думаю, тоже. Что было, то было, и вам и мне придется жить с этим до последних дней наших. А если все дело только в загробном мире, то - пожалуйста - я вас прощаю.
  Он смотрел какое-то время Каледину в глаза и добавил:
  - Вижу, легче вам не стало.
  - Ты попробуй, мальчик, подумай и попробуй, - хрипло проговорил Каледин, - когда-нибудь обратиться душой к Богу... а я буду молиться за то, чтобы он подарил покой твоей душе. Чтобы исцелил то, что я...
  - Это невозможно. Я не хочу. Потому что в таком случае, это буду уже не я. А я себя люблю.
  Шершунов налил себе еще кофе и уселся поудобнее в кресло. Может быть, стоило бы послушать произносимые здесь сейчас речи, выяснить для себя нечто новое. Вероятно, интересное... мерзкое и отвратительное, что может разрушить то зыбкое, что еще не разрушено...
  Он вдруг подумал, что его начинает физически тошнить от этих двоих.
  - А не пошли б вы оба к чертовой матери из МОЕГО дома? - сказал он и вдруг улыбнулся, - Все что могли, вы уже сделали. Не так ли? Михаил Игнатьич?
  Каледин застыл на мгновение, потом провел ладонями по волосам, словно убирая, изгоняя болотный туман из головы.
  - Прикажи отвезти меня. - сказал он.
  - Да.
  
  Гарик остался сидеть в кабинете один в отупении. Опустив лицо в ладони он думал о том, что очень хочет спать. О том, что его сегодняшний день был слишком насыщенным... О том, что рассвет за окнами рождает желание смерти... Когда он почувствовал, что почти уже уснул, он улегся на диване, прижавшись лбом к мягкой спинке и подтянув колени к подбородку.
  И стало ему хорошо.
  
  Они вышли вместе во двор. Шершунов и Михаил Игнатьич. Вышли и остановились, захлебнувшись после тепла и духоты жарко натопленной комнаты холодным утренним воздухом, сырым, пропитанным запахами листвы и трав.
  Этот холодный воздух моментально отрезвил их, изгнал из сердец черную вязкую тяжесть.
  - Прощай, Женечка, - тихо сказал Михаил Игнатьич, - Теперь уже действительно навсегда. Сколько бы я ни прожил теперь - не приеду. По своей воле - никогда. Я хочу, чтобы ты знал, мой мальчик, что я любил и люблю тебя. Единственного. И буду любить до смерти.
  "Как патетично, - подумал Шершунов, - Как это не похоже на него".
  - Позвольте вас спросить...
  - О чем?
  - Почему все-таки? Так неожиданно... Это я о том, о вашем решении. Оно было так странно. Более чем странно. Непохожи вы, Михаил Игнатьич, на человека, который может уйти в монастырь.
  Каледин покивал.
  - Да. Теперь я могу сказать. Раньше ни за что бы не сказал, а теперь могу... Видимо действительно я немного переменился. Гордыни поубавилось.
  Он посмотрел на Шершунова и улыбнулся.
  - Ты знаешь, что никогда в жизни своей я не сдавался без боя. Мне приходилось терпеть поражения и не раз, но всегда я боролся до последнего.
  Шершунов кивнул.
  - И я привык к мысли, что нет ни судьбы ни предопределения, что человек сам виноват во всех своих поражениях, и во всех своих победах. Потому что в моей жизни всегда было только так. Я верил в себя, в свою силу, в свой ум, но в один прекрасный момент... вдруг, как это ни тривиально, я узнал, что умираю.
  Шершунов с ужасом воззрился на него.
  - Несколько врачей поставили один и тот же диагноз - какой, лучше и не вспоминать - меня ожидала смерть. Достаточно отдаленная, но неизбежная. Я сам знал, что неизбежная, для этого мне даже не нужны были врачи, потому что я чувствовал себя все хуже. Целый год я боролся...
  "Год! - мысленно воскликнул Евгений Николаевич, - А у меня и в мыслях не было... Я ничего не замечал!"
  - Помнишь, я даже ездил в Тибет?.. Никакого результата, даже ни малейшего облегчения. Хотя там они лечили болезни, подобные моей... так утверждали, по крайней мере. Ну и вот, мне вдруг пришло в голову. Как последний шанс... покаяние и молитва. И в тот момент мне даже показалось, что я уверовал, и я решил постричься, рассудив так, что все одно умирать, а так... - он усмехнулся, - буду искупать грехи.
  Некоторое время он молчал, опустив голову.
  - И вот живу, - сказал он наконец, - И чувствую, что буду жить еще долго. Такое вот наказание мне...
  Он хотел сказать: "Потому что такая жизнь совсем не по мне", но не сказал, ибо это теперь уже ничего не меняло.
  Женечка, впрочем, понял его и без слов.
  - Все равно, что умерли на самом деле, не так ли? - проговорил он.
  Каледин не ответил, в это время к дверям подкатила машина, и шофер предупредительно открыл перед Михаилом Игнатьичем дверцу.
  - Ну... прощай.
  - Прощайте.
  И они действительно не виделись больше никогда.
  
  2
  Гарик сидел на подоконнике с сигаретой в зубах, пальцы дрожали то ли от холода, то ли от нервного напряжения, зубы стискивали фильтр, превращая его в мочалку. Гарик посмотрел на него с омерзением и выкинул сигарету в окно, в блестящий от недавнего дождя куст сирени.
  Достал следующую.
  Шершунов не обращая на него ни малейшего внимания занимался своими делами. Они почти не разговаривали последнее время - как-то не о чем было, слишком много каждый думал про себя. И делая вид, что ничего не происходит отдавались работе - Гарик просиживал за компьютером дни и ночи, Шершунов в своем офисе. Они почти не занимались любовью, близость была нарушена, и от этого оба страдали.
  Гарику было тягостно без секса, не выплеснутая энергия ударяла ему в голову и иногда рождала гениальные произведения, а чаще всего полный бред.
  На днях он предоставил дяде Мише первый настоящий сценарий, сделанный наконец по всем правилам и действительно законченный.
  Дядя Миша сам прочитал, потом посмотрел на Гарика со смешанным чувством восхищения и ужаса.
  - Я не рискну это поставить в своем клубе, золотце... это уж слишком.
  - Слишком? Твои постановки пользуются большим успехом? Что-то я не видел особенного аншлага. Я от тебя не требую ничего. Я сам все сделаю! И это будет!.. Это будет классно.
  - Нет, Гарик... это даже не эротика... а впрочем, не в этом дело, пусть хоть порнография, но вот к ЭТОМУ зритель еще не готов.
  Дядя Миша протер внезапно вспотевшие очки, посмотрел на Гарика, потом снова в рукопись.
  - Боишься, что тебя педерастом сочтут? Господи, какой ты смешной! Москва едва-едва получила свободу, Москва ХОЧЕТ. Я знаю этот город, я знаю его богему... ну что я тебе объясняю! Москва готова пуститься во все тяжкие, шоу пройдет на ура, я тебя уверяю! Извращений, извращений требует столица!
  Дядя Миша воском стекал со стула. Мальчик был так вдохновенен, так прекрасен... так распутен. У дяди Миши было хорошо развито воображение, когда он читал рукопись, он так живо представил себе... все слишком хорошо. И он подумал с отчаянным испугом, что он готов на все, чтобы заполучить этого мальчишку хоть на одну только ночь, что он умрет от желания, будет ли близко или далеко от него, умрет от невозможности прикоснуться к нему.
  - От века поэтовы корки черствы... И дела нам нету до красной Москвы... Смотрите - от края до края вот наша Москва - голубая, - процитировал он.
  Гарик приблизился к нему близко-близко, заглянул в глаза.
  - Дай мне сделать это. Я сам подпишусь за все на свете, ты скажешь всем, что ты тут не при чем, что во всем виноват твой компаньон. Пойми, неразумный, еще немного и мы уже не будем первыми. Ты абсолютно прав - от края до края.
  - Это не я, это Цветаева... - сказал дядя Миша, покривившись, - И... с каких это пор мы компаньоны?
  - С нынешних. Я сам оплачу все расходы.
  Дядя Миша улыбнулся ему, нежно потрепал по щечке.
  - Ах ты, котеночек мой. Он все хочет сам... Оставь мне рукопись свою, подумаем... рассмотрим возможности.
  Гарик бессильно упал на стул.
  Дядя Миша улыбался нагло и откровенно похотливо, Гарик глядя на него понял, что возможно добьется своего, удручало только, что не силой таланта своего, а... талантом все же, но иного характера.
  Экстаз потухал, холодная озлобленность сковывала сердце.
  - Имей в виду, - сказал он мрачно, - На тебе свет клином не сошелся.
  Дядя Миша злобненько посмеялся.
  - А ты иди попробуй, заждались тебя все... Ну не дуйся, не дуйся, цветочек мой... аленький. Я же сказал тебе - оставь рукопись. Я подумаю.
  Он думал. Вторую неделю уже.
  Мерзкая, жирная скотина.
  Гарик прикурил очередную сигарету. Что-то показалось ему странным, оказалось он поджег фильтр.
  "Я рехнусь!" - подумал Гарик, кидая сигарету в несчастный сиреневый куст и тут затренькал телефон.
  Шершунов снял трубку.
  - Алло, - мрачным усталым голосом и потом уже более мягко и, видимо, с улыбкой, - А, здравствуй, здравствуй... Лучше некуда, а у тебя?.. Тоже?
  Усмехнулся.
  Потом долго молчал, слушал, Гарик очень удивился, когда он произнес:
  - Ну сейчас я позову его.
  Передал трубку, даже не взглянув.
  - Меня?! - удивился Гарик.
  - Привет.
  Нестор! И голос такой возбужденный.
  - Здорово. Случилось что-то?
  - Ничего. А почему ты решил, что что-то случилось. Разве я не могу позвонить тебе просто так?
  - Так ты звонишь просто так?
  - Дерганый ты какой-то... ладно, сейчас я поведаю тебе такую новость, что настроение твое сразу улучшится.
  Гарик горестно улыбнулся своему отражению в зеркале.
  - Ольгерд приехал, разыскивает тебя.
  - О!
  Больше Гарик ничего не мог сказать - Шершунов все-таки был рядом, Шершунов явно не понял бы его чистой дружбы с паном.
  Нестор, разумеется, все понимал, ему хватило одного этого восклицания, чтобы понять то, что Гарик не изменится никогда.
  - Дать тебе телефон? - спросил он.
  - Конечно.
  Нестор продиктовал ему семь цифр, которые Гарик запомнил. Настроение его действительно заметно улучшилось, и он очень постарался, чтобы Шершунов этого не заметил.
  
  У себя в Польше Ольгерд жил загородом в двухэтажном коттедже, на втором этаже которого обитали трое его детей. Все светленькие и с черными глазами, на папочку похожие. Фотографии детей Ольгерд всегда с собой возил и с удовольствием показывал их Гарику. Гарику было смешно, он с интересом рассматривал двоих мальчишек-близнецов, абсолютно неотличимых друг от друга и дразнил Ольгерда размышлениями по поводу их будущей сексуальной ориентации.
  - Любить тебя, не значит быть голубым, - отвечал на это Ольгерд, - Ты - как цветок.
  (Ольгерд всегда был очень поэтичен, особенно же поэтично он порою коверкал фразы. Просто виртуозно.)
  - До тебя я никогда не привязывался к мальчишкам настолько сильно. Для меня все это не было ничем большем, как добавка к сексу с женщиной. Ты - сама любовь, ты - наказание мне за грехи.
  - Чтой-то вдруг, я - наказание? Я - бесценный подарок тебе, недостойному!
  - Мой подарок - мое наказание, - Ольгерд был так умилительно серьезен, - Я все время думаю о тебе, я езжу в Москву, хотя могу не делать этого, есть кого послать, но я считаю дни до командировки, мне снятся огни этой блядской улицы, мне снятся твои глаза, я мысленно разговариваю с тобой и ловлю себя на том, что думать начинаю по-русски.
  Приезжая в Москву Ольгерд всегда поселялся на Тверской в "Интуристе" на каком-нибудь безумно высоком этаже, чтобы, как он говорил, видеть звезды.
  И огни блядской улицы.
  Ольгерд заказывал ужин в номер. Роскошный ужин для двоих, для него и Гарика, без электричества - при свечах.
  Существование Ольгерда примиряло Гарика с этим миром в трудные для него (Гарика) моменты. Когда все было плохо, когда что-то старое кончалось, а новое не успевало еще начаться и положение казалось крайне неустойчивым, сердце грело то обстоятельство, что где-то там в Польше существует Ольгерд, отношения с которым никогда не портились по-настоящему. Ольгерд не был особенно чуткой и ранимой натурой, понимая и зная Гарика достаточно хорошо он, в отличие от многих (всех остальных) не пытался изменить его и переделать, более того, Гарик нравился ему именно таким, каким был, по своим чисто циничным соображениям, потому что мальчик был ему именно таким удобен.
  Все просто. Без лишних эмоций. Без мотания друг другу нервов.
  Удобно для обоих.
  Ко всему прочему за короткие встречи они никак не могли друг другу надоесть.
  Гарик приехал к нему с очередной встречи с дядей Мишей жутко голодным и тут же набросился на еду.
  - Мерзкая скотина, - ругался он с набитым ртом, - У меня руки чешутся его удавить. Ольгерд, друг мой, скажи, почему в этом мире людей не волнует ничего кроме секса, почему нельзя думать об искусстве?
  Ольгерд не отвечал, он слушал его с улыбкой и подкладывал в тарелку вкусные кусочки рыбки, колбаски.
  - Ему даже не нужно денег! Он помешался! Но я не могу все бросить - потому что никому больше не могу предложить то, что у меня есть, и потом ребята... я их видел... я знаю, что они здорово справились бы. И им самим захотелось бы ставить мой спектакль. Я в отчаянии, Ольгерд! Но если даже я его убью, ничего не изменится, студия перейдет в руки козлообразного карлика... есть там такой... и тогда все - труба!
  - Ты занялся шоу-бизнесом, - подвел Ольгерд итог, - С каких это пор? Почему я ничего не знаю об этом?
  - С недавних. И потом я не занялся шоу-бизнесом... я не занялся бизнесом. На хрен мне не нужен бизнес, я не ради денег... я хочу поставить нечто вроде спектакля, с музыкой, с эротикой и голубым сиянием.
  Ольгерд засмеялся.
  - Между прочим, у меня действительно неплохо получилось. Я написал сценарий, и я почти до мелочей продумал все, что будет на сцене.
  - Ну а мерзкая скотина?
  - Мерзкая скотина откровенно предлагает переспать с ним - и тогда проект пойдет. А я не хочу с ним спать! Ну не хочу.
  - Из принципа?
  - Может и из принципа... даже скорее всего из принципа, да и вообще - не хочу.
  - Законы жизни, мой дорогой, - Ольгерд разлил вино в бокалы и протянул один Гарику, - С ними нужно либо бороться, либо смириться, но если смиришься, то поплывешь по течению и наверняка утонешь. За встречу.
  Нежный хрустальный звон прокатился по бархатной сумеречной тишине.
  - Я жутко соскучился по тебе, Гарик.
  - Я тоже. Я так обрадовался, когда узнал, что ты здесь. В моей жизни сейчас все наперекосяк, я не понимаю, что со мной происходит... надо сделать что-то... вернее, придумать что-то, успокоиться и стать как все люди - но я не могу! Я, вероятно, не умею любить. Да, не смотри на меня так, я как-то задумался и оказалось, что никого в жизни своей я не любил. По-настоящему. Я даже не знаю, что это такое!
  - Ты даже не представляешь себе сколько людей могут сказать то же самое.
  - Мне от этого не легче...
  - Тебе хотелось бы любить?
  - Хотелось бы. Все было бы проще и понятнее. Нормальнее.
  Гарик гладил кончиком пальца край бокала и смотрел в темно-рубиновую глубину.
  - Ты любил кого-нибудь когда-нибудь?
  - Скажем так, я влюблялся.
  - А так, серьезно, навсегда?
  - Нет.
  - Какой ты милый, Ольгерд.
  - Я налью тебе еще?
  - По последней. Мне лучше не напиваться. Приехать трезвым и не очень поздно. Мой любовничек... в общем не все у нас гладко сейчас.
  Ольгерд кивнул понимающе, посмотрел на часы.
  - Сколько у тебя времени?
  - Пара часов.
  - Тогда давай, котенок, займемся делом. Я очень хочу тебя и боюсь, двух часов мне будет недостаточно.
  
  За плотно закрытыми окнами шумел Ленинский проспект, гул медленно текущих в бесконечном потоке машин тонул в монотонном гудении кондиционера. В офисе кипела работа, из-за двери доносились возбужденные голоса и смех - секретарша Аленка развлекала двоих курьеров, что прибыли только что из Владивостока и ждали аудиенции, ждали Вячеслава Яковлевича, коммерческого директора.
  Ждали, видимо, напрасно, потому что Вячеслав Яковлевич кабинет покидать не собирался. Более того, он велел Аленке их с Евгением Николаевичем не беспокоить.
  - Мне нужно поговорить с тобой. И очень серьезно, - сказал он Шершунову, усаживаясь в кресло, напротив шершуновского стола.
  Шершунов изобразил внимание.
  - Я хочу, чтобы ты отнесся к моим словам со всей серьезностью, - повторил Рабинович.
  - Ну говори, говори, - отвечал ему Шершунов, удивленный столь затянувшимся предисловием.
  - Ты еще помнишь о пропавших деньгах?
  Сердце кольнуло.
  - Ну-ну.
  - Ты прости уж, что я снова беспокою тебя столь незначительным вопросом, знаю, как это тебе неприятно, но, увы, мне не остается ничего иного.
  - И что же ты хочешь сказать мне?
  - То же самое, что и раньше, - глаза Рабиновича сияли, как черные звезды, - Мне не удалось напасть на след этих денег, а... поверь мне, я сделал все.
  - Ты уверен? - спросил Шершунов мрачно.
  - Женя, я всего лишь ставлю тебя перед фактом. Я хочу, чтобы ты разобрался с мальчишкой. Поверь, я говорю это не из-за каких-то мстительных соображений... если ты подумаешь, ты поймешь сам, с кого надо спрашивать.
  - Итак, ты хочешь, чтобы я допросил Гарика, быть может допросил с пристрастием?.. - печально спросил Шершунов.
  - Не надо иронии, - сухо остановил Рабинович.
  - Да, ты прав. Ирония ни к чему. Я сам займусь этими пропавшими деньгами...
  Несколько мгновений он молчал, задумавшись о чем-то.
  - Итак, я займусь этим, и начну с Гарика. Как ты и хочешь. Но давай договоримся, пока я не сообщу тебе результат, ты не будешь предпринимать ничего.
  - Договорились.
  Если некоторое время назад Шершунов ни за что не поверил бы в вину Гарика, теперь он ни на мгновение не усомнился в том, что Рабинович прав... Ох, Гарик... Гарик привык, что ему все дозволено, что с него не спросится ни за что. Стоит ли и дальше терпеть его выкрутасы? Нет, пожалуй, все это уже слишком... Самое главное, что Евгений Николаевич знал, зачем Гарику могут понадобиться деньги - он вздумал внедриться в шоу-бизнес, а там без денег делать нечего. Последнее время, у них не очень-то хорошие отношения и, видимо, поэтому он не стал бы их у него просить. Глупый ребенок, проходил мимо кабинета, увидел кучу денег и не смог устоять... Допрашивать его бесполезно - он оскорбится, возмутится, тем более пламенно, чем более будет виноват и, разумеется, не признается. Придется следить за ним и поймать с поличным. Возможно, это будет поводом к разрыву...
  Сколь гнусная все-таки штука - жизнь.
  Из-за своего солидного письменного стола Шершунов с отвращением взирал на тщедушную фигурку сидевшего напротив Рабиновича, который просто светился торжеством и праведным гневом.
  - Ну что ты сидишь? Мы все обговорили. Иди, тебя ждут! - Шершунов сделал широкий жест рукой в сторону двери, - Не слишком ли много времени мы тратим на... решение столь незначительного вопроса?
  
  - Я хочу тебя, и ты это знаешь.
  Гарик, который в дороге придумал очередную длинную и очень убедительную речь, только открыл рот и закрыл его снова.
  - Я не...
  Он хотел сказать "Я не понимаю, к чему все это", но это было бы неправдой.
  - Я хочу тебя, - повторил дядя Миша.
  Он сидел за столом - их встречи всегда проходили только так, дядя Миша за столом, Гарик напротив - и пальцы его судорожно сжимали ярко-зеленый маркер.
  Гарик несколько мгновений не мог оторвать взгляд от этого зеленого цвета, потом он заставил себя поднять глаза.
  В лице дяди Миши была решимость.
  - Я приехал, чтобы обсудить мой сценарий, - произнес Гарик.
  - Я знаю.
  - Вы уверили меня, что сегодня я наконец получу ответ.
  - Ты его услышал.
  Гарик странно улыбнулся.
  - Откровенность нынче в моде?
  Дядя Миша изобразил удивление.
  - А что полагалось ходить вокруг да около? К чему? Ты и так все знаешь. Я всего лишь предлагаю тебе сделку. Ты мне - я тебе.
  - Сделку?.. Вам недостаточно того, что я отказываюсь в вашу пользу от всей возможной прибыли?
  - Нет.
  - Вы сошли с ума.
  - Ты прав. Я сошел с ума.
  Дядя Миша поднялся из-за стола, подошел, ступая мягко, как большой и толстый кот. Гарик едва нашел в себе силы, чтобы не отшатнутся.
  "Что такое со мной случилось? Я уже не могу... так, как раньше. Да неужели? И почему... - подумала одна его половина со смятением и скрежетом зубовным, зато другая холодно возразила, - Цель оправдывает средства".
  - Я сошел с ума, как только увидел тебя, - дядя Миша смотрел на него немного снизу вверх и в глазах его действительно металось безумие. Нечто черное и страшное, - и с тех пор не знаю покоя... Я признаюсь тебе, - он уронил голову Гарику на плечо, - я отдаюсь в твои руки. Я сейчас все готов сделать для тебя, умереть за тебя... И в то же время, я ничего не сделаю для тебя просто так... Ты говоришь о прибыли - плевать мне на деньги, - его голос с каждой фразой становился все жалобнее, он едва уже не хныкал, как ребенок, - даже если бы речь шла о потере всего, что я имею, поверь, я все... поставил бы на карту. Моя жизнь... я...
  Он замолчал, его пальцы больно вцепились Гарику в руку. Он похоже уже не совсем понимал, что говорит. Гарик же стоял и молчал, удивляясь тому, что пламенная речь этого человека абсолютно его не волнует.
   - И что, - спросил он и в голосе его против воли сквозило удивление, - вы готовы на все за одну только ночь? За один раз?
  Дядя Миша поднял голову, посмотрел на него.
  - Вы понимаете, что кроме одного раза ничего быть не может? Я не стану с вами жить.
  - Понимаю. И не хочу этого. Только то, что я сказал, только один раз.
  "Только один раз, - подумал Гарик, - А что я собственно? Боюсь, что он узнает? Откуда он узнает?"
  Но неспокойно было на душе, противно сосало под ложечкой и не хотелось соглашаться... Гарик вспомнил об Ольгерде, с которым все прошло легко и спокойно. А еще он вспомнил о Венике, который должен был играть главную роль и вспомнил о том, как здорово было все это написано...
  Нервы лечит надо...
  - Ну ладно, - сказал он как можно равнодушнее, - Если вы так уж хотите... Но договор подпишем заранее.
  Дядя Миша высоко поднял брови.
  - Какой такой договор?
  - О совладении.
  - Что-что?
  - Я становлюсь вашим компаньоном, покупаю акции, назовите это как хотите - не знаю я, как все это делается, мне нужно, чтобы в этой шараге мой голос тоже что-то значил.
  Дядя Миша посмеялся зловеще.
  - А я не против, - сказал он вдруг нежно, - Я совсем-совсем не против. Давай, - он вернулся к столу и нажал на кнопку коммутатора, вызывая секретаршу, - сейчас же и составим договор. Так, как захочешь. Но этим, мой мальчик, ты обрекаешь себя на ПОСТОЯННОЕ общение со мной, ты это понимаешь?
  Гарик улыбнулся.
  - Отдаю себя в жертву искусству.
  
  3
  ...Тошнило.
  Глаза не открывались.
  Потому что не было сил их открыть. Не было сил пошевелиться, двинуть даже пальцем...
  "Что со мной случилось?" - подумал он, - Я болен или я умер? Только что я был мертв, но что-то заставило меня..."
  И тут он вспомнил, что заставило его прийти в себя, почти против воли - родной до головокружения. Голос.
  Два голоса.
  Один из них принадлежал его матери, а другой - его любовнику. Они громко ругались в коридоре. Женский голос срывался на крик, едва ли не на визг, мужской был спокойным и размеренным.
  И в обоих этих голосах сквозило отчаяние.
  "Она его обвиняет, - подумал Гарик, - Теперь его. Бедный мой Шершунов."
  Он мысленно усмехнулся.
  Все было так далеко, все настолько не имело значения сейчас.
  "Я едва не умер? Почему?.."
  "Он выгнал меня. Вот что, он меня действительно выгнал!"
   "А что такое я сделал?.. А-а, дядя Миша..."
  
  ... Выстрел, глухой, какой-то нереальный, будто из детского пистолета. Помнится Гарик подумал тогда, что это Нюмкин пистолет, что Шершунов зачем-то пугает его.
  Но он понял все уже через мгновение, потому что толстая туша дяди Миши странно подпрыгнула в постели и потом обмякла.
  Мертвым грузом.
  Вот тогда стало страшно. Мертвое, что было только что еще живым, двигалось, говорило и...
  И теперь дуло пистолета смотрело на него самого.
  Душа заледенела от страха. Но дуло медленно опустилось...
  
  Что было потом?
  Он почти ничего не мог вспомнить. Все заканчивалось на том моменте, как опустилось дуло пистолета, и он понял, что выстрела в него не будет... А вот потом... потом...
  Гарик попытался поднять руки, но не смог. Словно что-то держало их.
  "Меня связали? Я в психушке? Чего давно и безнадежно хотела мамочка?"
  Он скосил глаза, и увидел справа от себя капельницу.
  "Я в больнице. Он все-таки выстрелил?"
  
  Нет, он не стрелял...
  Была все еще ночь, хотя, видимо, рассвет уже близился. Со всей свойственной ему неотвратимостью. Они лежали в постели усталые, готовые уснуть, но еще не засыпали, думали каждый о своем. Дядя Миша держал в руке гарикову ладонь, нежно гладил ее пальцами, темнота скрывала его очень серьезное, не соответствующее, казалось бы, моменту лицо.
  А Гарик улыбался. Он вспоминал прошлое и думал о будущем, о том, что теперь дорога открыта, широкая и прямая, что теперь он сможет все, он добился...
  Вдруг рука дяди Миши вздрогнула, размеренно двигающиеся пальцы замерли.
  - Что?..
  Гарик повернулся к нему, увидел беспокойно расширенные глаза.
  - Шум какой-то... в коридоре, - прошептал дядя Миша, - Там кто-то...
  - Я ничего не...
  Он не договорил, потому что увидел в дверях темный силуэт.
  Несколько секунд Гарик и дядя Миша молча взирали на этот невесть откуда появившийся силуэт, и холод ужаса овладевал их сердцами.
  Не успели они придти в себя, как вспыхнула люстра под потолком. И на какое-то время они просто ослепли.
  
  Яркий свет облил обнаженные фигуры юноши и мужчины... смятые простыни... сброшенное на пол одеяло... Вот уже их глаза почти привыкли к свету, они могут видеть.
  Потерянное, беззащитное бормотание мужчины:
  - Что происходит? Кто вы такой?
  И затопленные ужасом широко открытые фиалковые глаза. Губы что-то шепчут - что, не разберешь. Еще немного, и он придет в себя, он что-нибудь скажет, начнет уговаривать.
  "Я не хочу слышать его голос. Я заткну его навсегда..."
  Зубы скрипнули от черной злобы, сердце сжалось в кулак.
  Он вынул из кармана пиджака пистолет, методично прикрутил к нему глушитель.
  - Что вы... что вы де...
  Животный ужас.
  Шершунов вспомнил об этом втором, окинул критическим взглядом и усмехнулся. Жирная, обрюзгшая туша. Эта туша владела его мальчиком. Его мальчик с удовольствием отдавался этой туше...
  Он не дал ему договорить.
  Он спустил курок. Без раздумий. С безграничным удовольствием.
  Легкий хлопок и все. Туша только легонько подскочила на месте и поникла. Маленькая круглая дырочка во лбу, и взгляд стекленеет, буквально на глазах.
  Он хотел, он очень хотел сделать то же самое и с Гариком, но он не смог. Он, несмотря на все это, хотел еще жить, а что-то подсказывало ему, что не сможет он жить, если увидит, как стекленеют фиалковые глаза...
  Он опустил пистолет в карман, подошел к кровати и резким движением вырвал из нее Гарика. Тот был в шоке. В самом настоящем шоке, он молчал, воспринимал все грубые действия над собой как резиновая кукла, и глаза его смотрели безо всякого выражения. Смотрели на труп. Искали его.
  Шершунов ударил его по щеке. Так сильно, как только мог, но это, казалось, не возымело никакого действия. Тогда он просто взял его за руку и поволок за собой, прихватив по дороге что-то из гариковой одежды.
  На лестничной площадке лежал еще один труп - видимо и у дяди Миши имелся охранник - а в тени у лифта стояли двое крепких молодых людей. Как только Шершунов и Гарик покинули квартиру, они тихо вошли в нее.
  В машине Гарик начал приходить в себя.
  - Черт возьми, Шершунов, ты рехнулся, ты совсем рехнулся, - бормотал он, судорожно натягивая одежду, путаясь в штанинах и рукавах, - Там полно моих отпечатков пальцев... и пиджак ты забыл... и очки темные... и...
  Взвизгнув тормозами машина резко остановилась и Гарик замолчал, ибо больно ударился лбом о спинку переднего сидения. С удивлением он посмотрел на Шершунова, который обернулся к нему.
  - Вылезай.
  - Чего?
  - Вылезай из моей машины. Плохо слышишь?
  - Куда?.. Зачем?..
  Шершунов смотрел на него очень спокойно и столь же спокойно и размеренно произносил:
  - Я хочу, чтобы ты ушел. Сейчас - из моей машины. Из моей жизни. Навсегда. Я так хочу. Я очень этого хочу... И, Гарик, пожалуйста, имей совесть, исчезни навсегда. Чтобы я никогда тебя не видел.
  Гарика словно обожгло. Он не знал, что сказать и потому молчал.
  - Ты забыл захватить мои ботинки, - наконец сказал он.
  Шершунов нетерпеливо махнул головой.
  - Пойдешь босиком. Не впервой тебе. Ну давай, я не собираюсь бесконечно повторять тебе одно и тоже.
  - Жень, я... Мне не хотелось бы оправдываться, но если бы я мог рассказать тебе...
  - Гарик, все! Ты можешь понять, когда - все?! Это - конец.
  Гарик открыл дверцу и ступил на холодный шершавый асфальт. Он старался не смотреть вслед уезжающей машине, он повернулся к ней спиной и отправился к автобусной остановке, где опустился на лавочку.
  
  Над городом поднималось солнце.
  Поднималось между каменных коробок домов, вылезало кровавым боком, и розовая полоса заскользила по асфальту, подбираясь все ближе и ближе...
  Гарик следил за ней глазами, ждал, когда она коснется его, оттягивая момент, когда придется-таки осмыслить произошедшее и решить что делать дальше.
  Взгляд наткнулся на пару не очень белых кроссовок, что вступили в эту розовую полосу, растоптав чудовище-солнце, что подбиралось к созданию ночи, готовясь испепелить его.
  - С вами все в порядке? - спросили кроссовки голосом девочки-подростка.
  "Как в американском кино, - подумал Гарик, - Are you all right? Обычно такой вопрос задают тому, кто получил пулю или свалился с двадцать второго этажа. Что же отвечает этот несчастный в таких случаях?"
  - Конечно, со мной all right, какие пустяки - всего лишь проломлен череп и мозги вывалились на асфальт...
  Секундная замешательство.
  - Чего-чего?
  Гарик поднял голову.
  Девочка смотрела на него с нескрываемым любопытством, за поводок ее отчаянно тянул пудель, рвущийся к помойке.
  - Где я?
  - В Москве.
  - О Господи! Конкретнее нельзя?
  - А-а, ну это Люблино вообще-то.
  "Эва, куда меня занесло..."
  - Девочка, дай пятачок.
  - Чего?
  - Пятачок на метро.
  - Чего?!
  - А-а... черт, ну что у вас там... жетон!
  - У меня нет.
  - Так дай на жетон.
  Девочка покопалась в карманах джинсов, достала несколько смятых бумажек и выдала две Гарику.
  - Здесь полторы тысячи, - сказала она, стараясь четко выговаривать слова, - на один жетон.
  - Все, понял. Где метро?
  Он поднялся с лавочки и отправился в указанную ему сторону.
  - Спасибо! - бросил, обернувшись.
  - Да не за что, - услышал в ответ.
  
  Он чувствовал себя идиотом. Дикарем. Это чувство на какое-то время отвлекло его от всего остального, заставило соображать - куда кидать жетон, и, черт возьми, куда идти после того, как ты его кинул! Турникет больно хлопнул его по ноге, бабушка в будке посмотрела с нескрываемой неприязнью, но ничего не сказала - видела, как он покупал жетон, видела, как кидал.
  Потом он невольно испытал некий страх - хотя было это смешно и, опять же, глупо - когда с нарастающим грохотом из тоннеля вылетел поезд. Поезд показался ему похожим на чудовище, что вырвалось из самого ада, безжалостное, сильное и бездушное. Гарик представил себе, как он мог бы шагнуть с платформы как раз перед мордой этого чудовища, и он подумал, успел бы он почувствовать боль или нет? Он представил себе как расколовшаяся от удара голова оставляет след от крови и мозга на лобовом стекле поезда, как в ужасе искажается лицо машиниста, как он судорожно жмет на тормоза. Тело отлетает на рельсы, изломанное и помятое, тяжелые колеса разрезают его на части...
  Эта картина была настолько реальной, что Гарик удивился, когда грохот затих и перед ним открылись двери.
  
  Паче чаяния дверь открылась.
  Нестор, несколько помятый после сна, возник на пороге. Глаза его удивленно округлились.
  - О! - сказал он, посмотрел вниз на босые гариковы ноги и не нашелся, что добавить.
  - Ты с кем-то? - спросил Гарик.
  - Нет.
  - Войти дашь?
  - А? Ну да, ну да...
  Он посторонился, пропуская Гарика в квартиру.
  - А Димка где? - спросил Гарик, проходя в гостиную. По дороге он заглянул в спальню и увидел только смятую постель.
  - Вспомнил тоже, - буркнул Нестор, - Дима давно уже...
  Он махнул рукой куда-то в сторону окна, что вероятно означало "упорхнул".
  - И знаешь, я через несколько дней улетаю в Германию... Может быть, очень надолго. А ты... чего босиком? У меня возникло неприятное чувство дежа вю...
  - И не напрасно. Я вернулся на год назад... только вот старше я теперь на год, а потому уже и...
  Он помолчал какое-то время.
  - Все теперь уже... не так!
  - Я ничего не понимаю, - сказал Нестор, усаживаясь рядом, - Что случилось-то?
  - А ничего! Мой любовничек вышвырнул меня из машины. Вот так, - Гарика хлопнул себя по коленкам, - без сапог! Еще хорошо хоть - в штанах. Черт, все это унизительно до невозможности!
  - Какой любовничек? - пробормотал Нестор, хлопая глазами.
  - Ты отупел или еще не проснулся? Ну угадай с трех раз!
  - Шершунов что ли?
  - Ну слава Богу!
  - Шершунов?! Ты шутишь?! До чего ж надо было довести мужика!
  - Довести мужика, говоришь? - злобно проговорил Гарик, - А ты знаешь, что он сделал перед тем?.. Он убил человека.
  Нестор молча хлопал глазами.
  - Застрелил.
  - Как это?
  Гарик попытался рассказать, но ему с трудом удавалось связывать слова, он вспоминал, и воспоминания были настолько нереальны и кошмарны, что ему казалось, будто ему приснилось все это.
  - Дядя Миша мертв, - проговорил он бесцветным голосом.
  - О Господи...
  Нестор провел ладонями по волосам.
  - Этого не может быть!
  - По твоему я вру?
  - Нет... но... но это... Гарик! - Нестор крепко сжал его ладонь, - Гарик, тебе надо постараться забыть все это!
  Гарик громко хмыкнул.
  - Нет, не забыть, конечно... Оставайся пока у меня. Пусть пройдет время. Посмотрим, что будет в газетах. Я уверен, что тебе ничего не грозит, те двое парней, что вошли в квартиру после вас - они приберут там все, следов твоих не останется, не беспокойся об этом. Все будет хорошо.
  - Да уж, так хорошо, что лучше просто не бывает...
  - А Шершунов... ну, ты сам виноват, Гарик, признай это. Видимо, у вас действительно все...
  Гарик молчал.
  - Ну что ты? Ведь так было всегда, правда ведь? Ты найдешь кого-нибудь еще.
  - Заткнись, Нестор.
  - Ладно, ладно.
  Нестор вскочил с дивана.
  - Я сейчас принесу тебе валерьянки, и ты пойдешь поспишь. Лады?
  - Ладно... Я в ванну сначала схожу.
  - Да, правильно! - обрадовался Нестор, - Иди, а я пока постелю тебе.
  
  Гарик погрузился в горячую воду по самый подбородок, приятное тепло разлилось по телу, согрелись окоченевшие ступни.
  И вернулась способность думать.
  Когда это произошло, захотелось погрузиться в воду с головой и никогда уже не всплывать.
  "А почему бы так и не сделать?" - подумал Гарик уныло, но он этого не сделал, потому что не мог этого сделать никогда.
  ...Однако дядя Миша был мертв. Внезапно и неожиданно мертв и вместе с его смертью умерло все, чем жил Гарик последние несколько месяцев. Все пропало.
  Внезапно Гарика словно обожгло дикой злобой. На Шершунова, на себя самого и - главное - на весь этот мир, на судьбу, что так несправедливо поступила с ним как раз тогда, когда план его подходил к удачному завершению.
  Выразив свой гнев несколькими ударами кулака в стену и парочкой наиболее грязных ругательств Гарик остыл - потому что кулаку стало больно, и ругаться одному в ванной комнате под грохот льющейся из крана воды показалось идиотством. Он окунул голову в воду, стряхнул с волос капли воды и принялся размышлять, нельзя ли чего-нибудь исправить...
  Исправить ничего было нельзя. Пусть даже они подписали договор о совладении "Империей музыки", должная сумма внесена не была, а теперь и никогда не будет внесена, потому что взять ее неоткуда. Ко всему прочему появляться в бывшем дяди Мишином офисе вообще весьма стремно, козлообразный карлик наверняка знает, а если не знает, то догадывается, с кем вчера вечером отправился домой его компаньон.
  А собирается ли Шершунов вообще его прикрывать или так и было задумано, чтобы подставить этим убийством его, Гарика? И не пора ли в таком случае срочно бежать куда-нибудь? Куда?!.
  И уж по крайней мере у Нестора оставаться нельзя, каждая собака знает, где он проводит время свободное от любовных похождений. А Нестор... если прижмет, Нестор наверняка его милиции сдаст. Несмотря ни на что...
  И любой другой сдаст. После короткого раздумья Гарик понял, что никому на этом свете довериться - по настоящему довериться - не может. Не то, чтобы это очень огорчило его, иллюзий об этом мире он не питал никогда, однако это лишний раз заставило его почувствовать одиночество. Бесконечное и абсолютное одиночество во времени и пространстве. От этого чувства стало очень холодно, даже в горячей воде.
  Гарик выбрался из ванной и принялся вытираться.
  Когда он вышел из ванной, постель для него была уже разобрана, Нестор сидел на ее краешке и ждал.
  - Мне, пожалуй, лучше уйти, - сказал ему Гарик, - Надо исчезнуть на несколько дней. Совсем исчезнуть. Потому что, если сюда нагрянет милиция...
  Нестор покивал.
  - Пожалуй... - сказал он, - пожалуй ты прав... Давай договоримся так, дня через три мы встретимся с тобой где-нибудь, и я сообщу тебе новости, все, что смогу узнать.
  - Угу. Где?
  - Ну... может быть в Александровском?
  - Да, давай уж прям на плешке! Ты соображаешь?
  - А что? - Нестор пожал плечами, - Хорошо, где?
  - В метро. На Тургеневской в тупике.
  - Там точно есть тупик?
  - Есть.
  - Ну хорошо. Значит в субботу... Давай в семь?
  - Договорились.
  Выпросив у Нестора минимально необходимую сумму денег и ботинки, Гарик ушел. Он не сказал ему где будет эти несколько дней, даже не потому, что не доверял ему, просто он сам толком не знал, куда податься. В конце концов он решил, что купит на пару дней путевку в какой-нибудь захудалый подмосковный дом отдыха, а дальше - дальше он что-нибудь придумает.
  По дороге ему пришло в голову, что неплохо бы заглянуть к Венику, вряд ли его уже будут там поджидать, зато он наверняка узнает последние новости.
  Он приехал к Венику вечером, как ни в чем не бывало, просто в гости. Веник принял его с восторгом и тут же принялся рассказывать.
  Как выяснилось, дядю Мишу, а так же и охранника его нашли тем же утром соседи, которых насторожила открытая в квартиру дверь.
  - Козел говорит, что это было ограбление, такова версия милиции. Но я что-то в это не верю, - сообщил Веник. (Козлом называли компаньона дяди Миши все в студии и в клубе, уж больно он смахивал на это животное).
  - Почему?
  - Почему ограбление или почему я в это не верю?
  - И то и другое.
  - Там все перекопано и некоторые ценные вещи исчезли. Золото, техника. Но это все херня, каждый дурак понимает, что это дешевый камуфляж, но все делают вид, что верят.
  - Да, наверное... А ты что думаешь?
  - Наехал кто-нибудь. Слишком нагло и откровенно сработано. Так делают люди, которые ничего не боятся.
  Гарик отрешенно покивал.
  Страх отступил. Если все именно так, как рассказал Веник, значит Шершунов подставлять его не собирается, и значит опасаться нечего. Если Евгений Николаевич не пожелает, Гарика подозревать не будут, даже если найдут отпечатки его пальцев, даже если полгорода станет заявлять, что видело, как дядя Миша пришел в тот вечер домой с ним, Гариком.
  -... и жаль, что теперь нам не поставить наше шоу.
  Веник давно уже что-то вещал, но Гарик не слышал его, занятый своими мыслями. Напоминание о шоу снова повергло его в уныние.
  - Козел никогда не согласится на это.
  Веник вскочил и принялся шагать по комнате.
  - Что бы придумать?.. Ну надо же, как не вовремя он скончался! Когда все уже утряслось! Это рок! Просто рок какой-то!
  "Да уж", - мрачно подумал Гарик.
  Веник внезапно остановился и опустился на матрас рядом с ним.
  - Слушай, а ты попроси у своего... этого. Может он даст тебе денег, ты выкупишь клуб у козла?
  Гарик громко хмыкнул.
  - Источник иссяк!
  - Как это? А-а... - Веник приуныл, - Ну тогда все!
  И вдруг Гарика словно стукнуло по голове. Он вспомнил тот вечер, когда они так мило побеседовали с Михаилом Игнатьичем и то, что было перед тем - Нюмочку с его чемоданом.
  "- И что там?
  - Деньги.
  - Покажешь?
  - Нет.
  - А почему?
  - Потому что у тебя загорятся глазки."
  Нюмкино награбленное! Оно ведь, должно быть, все еще там в шкафу, заваленное коробками... Целый чемодан денег!
  Так. Когда это было? Давно уже. С Калединым тогда встреча была, значит прошло уже сколько? Больше двух недель. И что же, никто не спохватился?
  Значит и не спохватится! Деньги девать некуда, они даже и не помнят сколько их. Нет, никто уже не спохватится... и Нюмка давно уже забыл о них.
  Надо пробраться и взять! Только вот как?!
  - Эй... эй! - услышал он, - Гарик!
  Веник тряс его за плечо.
  - Ты чего?
  - Н-ничего... - Гарик поднялся с матраса, - Мне тут кое-что в голову пришло...
  - Что?
  - Потом расскажу. Я пойду.
  Веник смотрел на него удивленно.
  - Ну ладно, иди.
  Ночевать Гарик вернулся к Нестору, объяснив ему, что опасность миновала, вечером они посмотрели "Дорожный патруль", где убийство дядя Миши упоминалось, и упоминалось именно так, как и рассказывал Веник. После чего оно Гарика перестало интересовать вовсе. Его теперь интересовало другое...
  "Вряд ли он предупреждал охранников меня не впускать. Я много раз являлся ночью, если опять явлюсь, никого это не удивит. Это если, конечно, он их не предупредил... Ну, если предупредил, так это все, а если нет, тогда... тогда не все... Тогда я проберусь до шкафа и потом уйду так же тихо и спокойно. Если Женька про меня не спросит, никто ему сам не скажет. А он не спросит. С чего бы ему спрашивать... Рискованно. А что делать? Или пан или пропал. Не убьет же он меня, в конце концов. Раз тогда не убил, так и не убьет."
  - Нестор...
  - А?
  Нестор увлеченно смотрел по НТВ "кино не для всех" и был очень увлечен.
  - Нестор!
  - А?
  Гарик взял его голову в ладони и повернул к себе.
  - Нестор!
  - Ну что такое? - надулся Нестор, - Я кино смотрю.
  - Ты мне дашь на завтра свою машину?
  - А у тебя что, права есть? - изумился Нестор.
  - М-да, нету... Ну что ж, летописец, придется тебе меня отвезти!
  - А куда?
  - К Шершунову.
  - Чего?!. Нет, я не поеду! Еще и меня пристрелит!
  - Тебя-то за что?
  - Гарик, дай мне кино посмотреть!
  - Нестор, ты мне друг?
  - О Гарик!
  - Друг?
  - Гарик, ну что ты там забыл?
  - Слушай меня! Я забыл там одну вещь, она мне очень нужна, понимаешь? Мы приедем ночью, и если охранники меня пустят, я тихо зайду и заберу эту вещь. И мы уедем! И все!
  - А если не пустят?
  - Тогда сразу уедем.
  - И что это за вещь?
  - Ну какая тебе разница! Ладно-ладно, ну косметика там всякая... дорогая. А у меня сейчас денег нет покупать.
  - Не ври. Не стал бы ты рисковать из-за ерунды.
  - Да не рискую я ничем!
  Нестор забыл о своем "кино не для всех" и смотрел на Гарика очень серьезно.
  - Я должен знать на что я иду!
  Гарик расхохотался.
  - Ну ты прям как на дело идешь!
  Нестор молчал.
  - Ладно... Там у меня деньги... Мои деньги, которые мне очень нужны, и которые я должен забрать во что бы то не стало!
  - Га-арик!
  - Я должен выкупить "Империю музыки". Обязательно, Нестор. Если ты со мной не пойдешь, я пойду один.
  - О Господи! - Нестор вздохнул тяжело, - Ладно... хорошо... Но если меня пристрелят - ты будешь виноват. И будешь мучиться совестью до конца дней своих... Гарик? А может мы лучше банк пойдем грабить?
  - Тьфу! Мы никого не идем грабить! Мы возьмем деньги, которых никто не хватится! Я тебя уверяю.
  Нестор был мрачен.
  - О Гарик, ты принимаешь меня за идиота?
  - Ладно... в конце концов я могу поехать и на электричке. Потом посижу где-нибудь в лесу, дождусь пока все уснут...
  - Я отвезу тебя, Гарик.
  Гарик улыбнулся и поцеловал его в щеку.
  - Завтра с утра я пойду к козлу... попытаюсь с ним договориться, а потом мы поедем.
  Нестор кивнул и ушел спать. "Кино не для всех" его больше не интересовало.
  "Я негодяй, - подумал Гарик, - Я не должен привлекать его к этому... Но разве у меня есть другой выход? Все обойдется. Мне везет. Мне всегда везло!"
  
  Козлообразного карлика звали Павел Алексеевич. Он сидел в кабинете, на месте дяди Миши, и его едва не хватил инфаркт, когда он увидел Гарика. Он схватился пальцами за столешницу и вжался в кресло, став еще меньше и... еще козлообразнее.
  Гарик очень старался не улыбаться.
  - Ты... - Павел Алексеевич сглотнул, - Ты что здесь делаешь?
  - Я? - Гарик невинно похлопал глазками, - А что? Нельзя? Между прочим мы с Михаилом Васильевичем подписали договор соответствующий. Он, что называется, продал мне половину своих акций. А теперь... после его смерти, оставшаяся половина тоже переходит ко мне.
  - Это с какой же стати?
  - Я выкуплю ее у вас. А так же выкуплю и вашу половину. За ту цену, что вы назначите.
  - А если я не соглашусь? - спросил Павел Алексеевич уже зная, что Гарик ему ответит. Гарик ожиданий не обманул.
  - Михаил Васильевич вот тоже не соглашался.
  - Ты... - выдохнул Павел Алексеевич, - Я знал это.
  - Нет-нет, - улыбнулся Гарик, - не своими руками, так что не докажете и даже не пытайтесь.
  - Ты так и думаешь, что все сойдет тебе с рук? Может быть тебе стоило бы самому поостеречься, прежде чем... угрожать мне?
  - Я вам не угрожаю. Я ПРОШУ вас продать мне свою долю за цену, которую вы сами назначите.
  - Зачем ты это сделал? Ведь он уже был согласен на все, что ты предлагал. Зачем... нужно было его убивать?
  Гарик знал, что сильно рискует - у Козла наверняка были друзья, которые запросто помогли бы ему избавиться от него тем более теперь, когда реально за ним уже никто не стоит - но у него не было обратной дороги. Он должен был казаться уверенным. Сейчас уже его жизнь зависела от этого.
  - Я хочу владеть этим клубом... Я не хотел никаких смертей, поймите меня, но как выебывался дядя Миша, а он ведь просто выебывался, вы это знаете, он издевался, пытаясь затащить меня в постель! А это нехорошо Павел Алексеевич! Шантажировать нехорошо! Он доигрался... вот и все...
  - А сам ты чем теперь занимаешься? Не шантажом?
  - Я два раза уже говорил вам и скажу в третий раз - я ПРОШУ вас продать мне вашу долю.
  - Хорошо, ты просишь, а что если я не соглашусь? Что тогда будет?
  - Ничего, - пожал плечами Гарик, - Тогда вам придется со мной работать. Вы хотите со мной работать?
  - Договор, что ты подписал с Михаилом, не вступит в силу до тех пор пока ты не внесешь положенной суммы. Срок, если я не ошибаюсь, неделя.
  - Неделя, - согласился Гарик, - не считая сегодняшнего дня у меня еще пять дней. Я внесу деньги завтра. Поверьте мне, они у меня есть. Если бы их у мне не было я бы не пришел к вам сюда, в этом не было бы смысла.
  - Хорошо, - Павел Алексеевич думал всего лишь несколько мгновений, - Если ты вносишь деньги, я продаю свою долю... Садись к столу, обсудим цену.
  Как только за Гариком закрылась дверь, из комнатки напротив выплыл грузный, хотя и молодой еще мужчина. Он вопросительно посмотрел на Павла Алексеевича.
  - Ты все слышал? - спросил его Павел Алексеевич.
  - Слышал.
  - Действуй.
  
  - Здесь налево, - прошептал Гарик, указывая рукой куда-то в темноту, - Кажется вот здесь, за этой елкой.
  - Ага, вижу, - прошептал в ответ Нестор.
  Как только выехали за город, они говорили шепотом, и оба действительно чувствовали себя так, как будто шли "на дело".
  - Самое главное выглядеть уверенным, - говорил Гарик, - Тогда все будет хорошо.
  - Ах, замолчи, - простонал Нестор, - Мне так страшно, что начинает тошнить! Боже мой, во что я ввязался, я еду грабить Шершунова!
  - Нестор, я говорил тебе уже, что мы никого не грабим!
  - Замолчи, Гарик! Я дурак, я непроходимый дурак! Жизненный опыт ничему меня не научил! С тобой связываться - нарываться на неприятности!
  - Если кто и нарывается, то это я! Ты всего лишь в машине посидишь... И потом Шершунов хорошо к тебе относится, он ничего тебе не сделает!
  - Он будет хорошо относиться к моему трупу, который пристрелят охранники!
  Гарик нервно похихикал.
  - В труп охранники стрелять не будут.
  - Не придирайся к словам! Ты понял, что я хочу сказать!
  - Эй, эй! Теперь сюда сворачивай и соберись! Мы подъезжаем...
  - О Господи, у меня руки дрожат...
  - Нестор... Тряпка ты! Лучше бы я тебя не брал, лучше бы на электричке поехал!
  - Несомненно так было бы лучше...
  - Тс-с! Вон те ворота. Подъезжай и молчи. Говорить буду я.
  - О Господи...
  
  Гарик чувствовал себя так как когда-то... тысячу лет назад, когда в дурацком кафе шел на спор снимать Шершунова... Теперь, правда, это было опаснее.
  ...Он может не спать.
  ...Он может встретиться тебе по дороге.
  И что ты скажешь ему тогда?
  О Господи, пронеси!
  Ворота охранял Ромочка. Гарик улыбнулся ему лучезарно и жестом показал открыть ворота. Ромочка невозмутимо нажал на кнопку. Ворота бесшумно отъехали в сторону.
  - Евгений Николаевич? - спросил Гарик.
  - Дома.
  Сердце замерло в груди.
  "Я сейчас упаду в обморок!"
  Но вместо этого он улыбнулся еще лучезарнее.
  - А кто это с вами?
  - Мой приятель. А что?
  Ромочка пожал плечами - приятель так приятель.
  Гарик махнул Нестору рукой и машина медленно въехала на посыпанную гравием дорожку. У Нестора был безумный взгляд, но он улыбался.
  - Ты ворота на закрывай, - сказал Гарик Ромочке, - Мы сейчас снова уедем... вместе с Евгением Николаевичем.
  Ромочка кивнул.
  Нестор сидел, вцепившись в руль.
  Гарику было страшно до паники, он шел, хрустя гравием, сам удивляясь что настолько боится человека, с которым жил так долго, который его любил (может быть и до сих пор любил), и которого Гарик любил тоже. По крайней мере он любил его больше, чем кого бы то ни было в своей жизни, и которого терять ему было больно. Впрочем, он боялся не столько Шершунова, сколько самой ситуации, он панически боялся представить, что будет, если его заметят.
  "Боже мой! Что я здесь делаю! - мысленно воскликнул он в ужасе, касаясь дверной ручки, - Я должен бежать и как можно скорее!"
  Он открыл дверь и вошел.
  В прихожей Саша играл в тетрис. Он мельком взглянул на Гарика и вернулся к своей увлекательной игре. Гарик пошел вверх по лестнице.
  Чтобы добраться до шкафа, в котором они с Нюмой спрятали деньги, ему было нужно пройти мимо шершуновского кабинета. Была половина третьего. Самое сонное время, но не факт, что Шершунов спит. Он запросто может сидеть в кабинете. Гарик живо представил себе, как он выходит и натыкается на него, живо представил себе выражение его лица при этом. Гарик попытался задавить воображение, но оно явно вышло из-под контроля.
  Не думай об этом, не думай, иди и делай то, за чем пришел.
  Гарик поднялся на второй этаж и пошел по длинному слабо освещенному коридору. Было очень тихо, только шумели деревья за окнами и Гарику казалось, что шорох его ботинок по ковру невероятно громок.
  "Штирлиц шел по коридору, - подумал он, - Из окна дуло. Штирлиц поежился..."
  Кабинет Шершунова был погружен в тишину. Гарик вздохнул. Кажется впервые с тех пор, как вошел в этот дом.
  А вот и шкаф.
  Впервые он подумал, что денег в нем может и не оказаться. Их могли найти, их мог перепрятать юный грабитель Нюма.
  Проклятая дверца скрипнула. Сердце едва не разорвалось. Гарик шепотом выругался.
  Где-то здесь, под коробками... Неужели нету?!
  Он был там. Лежал на самом дне, большой и черный. Гарик осторожно вынул его, прижал к груди и повернулся уходить... Когда он обернулся, то едва не закричал. И закричал бы, да голос отнялся.
  За его спиной стоял Рабинович.
  В руках Рабинович держал пистолет. И лицо его было - как камень, а в глазах сияло торжество.
  А потом раздался грохот, и Гарику показалось, что его сбил летящий на всех парах поезд.
  
  Все дальнейшее развивалось в необыкновенно быстром темпе.
  Прозвучавший в тишине спящего дома выстрел был как гром среди ясного неба, во мгновение ока сбежались охранники - перепуганные, ошалевшие, не знающие в кого им стрелять. А стрелять было не в кого, потому что пистолет был только в руках Вячеслава Яковлевича. И на полу в луже крови лежал любовник хозяина... Диспозиция была достаточно двусмысленной и требовала принятия неординарных решений.
  Охранники как один направили оружие на Рабиновича.
  - Бросайте пистолет, Вячеслав Яковлевич, - сказал Саша.
  Рабинович не стал спорить, он отшвырнул пистолет в сторону и аки Гамлет скрестил руки на груди.
  Меж тем на шум сбежался весь дом.
  Взвизгнула и зажала рот ладонью Наташка. Молча стоял с вытянувшимся и бледным лицом повар Андрей Алексеевич.
  И Нюма.
  Никто не вспомнил, что ребенку не полагается видеть подобные сцены, и никто не задержал его, не увел в комнату.
  Мальчик сжимал в руке свой игрушечный пистолет.
  
  Шершунов услышал выстрел сквозь сон, он проснулся тот час же и тот час же схватился за пистолет, но на шум не побежал - не хотел нарваться на пулю, которую вероятно уже кто-то получил в его доме. Кто-то из охранников, скорее всего или же сам злоумышленник, пробравшийся в его дом. Была, конечно, вероятность, что у кого-то из охранников случайно выстрелил пистолет, но вероятность такая была небольшой, а Шершунов был человеком осторожным.
  Шершунов быстро оделся, и потом еще некоторое время он просто стоял и прислушивался, однако никакой больше шум не нарушал тишины и он вышел. Осторожно, стараясь двигаться бесшумно. Толстый ковер скрадывал шаги.
  В дальнем конце коридора стояла прислуга, охранники и Рабинович. Все были живы. Все смотрели на распростертое на ковре тело.
  Значит все-таки злоумышленник...
  Однако естественного в таком случае облегчения Евгений Николаевич не почувствовал, напротив, сердце как-то странно сжалось и засосало под ложечкой.
  Его заметили и расступились. И тогда он увидел.
  Издав сдавленный вопль, он кинулся к Гарику, схватил в ладони его голову, крепко сжал ее, и весь мир перестал существовать для него. Болью замутилось сознание. Ему что-то говорили, но он не слышал ничего.
  - Мальчик мой... маленький мой... не умирай... только не умирай, - шептал он еле слышно, - Ты не можешь, ты не посмеешь поступить так со мной. Мальчик мой... ну же...
  Чья-то рука потянулась и коснулась гариковой шеи, пытаясь нащупать пульс. Шершунов, будучи в каком-то исступлении, хотел оттолкнуть ее - кто смеет прикасаться к его мальчику! - но он увидел, что это Нестор, и не сделал этого. Вместо этого он посмотрел на него, как смотрят на лик святой.
  - Он жив, Евгений Николаевич, - дрожащим голосом прошептал Нестор, - Он жив... еще... вызывайте скорую...
  Шершунов словно вынырнул на поверхность из мутного и вязкого болота, сердце бешено застучало в груди, воздух ворвался в легкие и он сам внезапно понял - кожей ладоней почувствовал - что Гарик живой.
  - Саша, машину! - крикнул он, и в голосе его было что-то, от чего замершее сообщество содрогнулось и пришло в движение. Саша едва не скатился вниз по лестнице, на ходу засовывая в кобуру пистолет.
  Шершунов поднял Гарика на руки и только тут он заметил валяющийся неподалеку черный "дипломат".
  Он посмотрел на него, посмотрел на Рабиновича, все еще стоящего в позе Гамлета и все понял.
  - Ты из-за этого?!.
  - Я не разглядел в темноте кто это, - соврал Рабинович, - Я принял его за вора.
  Шершунов отвернулся от него и поспешно, но осторожно направился к лестнице, за ним побрел убитый Нестор.
  
  4
  Гарик поднял свободную от капельницы руку и коснулся груди. Ага, толстый слой бинтов. Но он жив. Все-таки жив...
  И вдруг мысль о том, что Шершунов здесь словно обожгла. Заставила окончательно придти в себя.
  Почему он здесь?
  Почему он ругается с матерью?
  - Женя... - прошептал он одними губами.
  Никто не слышал его. Шершунов с Верой Ивановной выясняли в коридоре отношения. Выясняли извечные вопросы "Кто виноват?" и "Что делать?" Черт побери, как же это приятно!
Оценка: 7.87*4  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"