Ундовъ Гимель Авессаломович : другие произведения.

"Любовь в маске" и др

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Я - тот, кто хочет узнать, где скрывается человек живущий, жду в ненаписанной книге и между строк крещённых в безлунную ночь крепким, как водка, и туманным, как стон, чаем. Тот, кто знает слова, что спят в нисшедших с небес облаков, поймет, как не хватает слов и безлунных цифр. Реальность есть то, что мы создаём. Сделаем же её красивой! Реальность потому и зовется реальностью, что реальна. Никогда не врал ни в стихах, ни в прозе. Но, к сожалению, или счастью, не все верят. Жду вас в светлый мир источников звенящих, что земными покрыты цветами ушедших.
  Гимель Ундовъ
  
  Гимель Авессаломович Ундовъ.
  Родился в последний раз на данный момент 2 марта 1986 в городе Кишинёве, Р.М..
  Закончил четыре школы в городе Кишинёве. Начал психологию МолдГ.У. Место проживания - астрально-земные сферы.
  Один из трёх духовных отцов творческого объединения "ХЛАМъ".
  Участник актёрского любительского импровиз-дуэта "Nosce te ipsum".
  Пишу с первого момента осознания значимости своей творческой личности.
  Лауреат (3 место) республиканского конкурса молодых поэтов (2004г.).
  Участвовал там, где меня не хватало для полного счастья.
  Творческая деятельность заключается в отсекании от глыбы слов всего ненужного.
  Я - тот, кто хочет узнать, где скрывается человек живущий, жду в ненаписанной книге и между строк крещённых в безлунную ночь крепким, как водка, и туманным, как стон, чаем. Тот, кто знает слова, что спят в нисшедших с небес облаков, поймет, как не хватает слов и безлунных цифр. Реальность есть то, что мы создаём. Сделаем же её красивой! Реальность потому и зовется реальностью, что реальна. Никогда не врал ни в стихах, ни в прозе. Но, к сожалению, или счастью, не все верят.
  Жду вас в светлый мир источников звенящих, что земными покрыты цветами ушедших.
  
  
  
  Заметки на жёлтых листах
  Странное получается общение, вроде как с другими, а если присмотреться, то с самим собой. Не слышу, что говорят, отвечаю фразами, что хотел сказать. Они говорят, я говорю. Они отвечают, они спрашивают, я говорю. Не отвечаю, а говорю. Сплетаю рассказ из своих мыслей. И только он правда. А реальности нет. Я от нее отмахиваюсь, и говорю... Печатаю в воздухе свой рассказ. А материк, маленький островок, лежит у моих ног. И я не знаю ему названия. И дробно стучит клавиатура, и выдает отпечатанные листы моего рассказа. Как же хочется прочесть его единожды в дождь. Не раздражаться звоном стекол, скрипением дверей...а сесть, и лишь его читать. Не думать ни о чём, не смотреть на часы, не ждать..(чего?) А лишь читать эти заметки карандашом на желтых листах...
  И разговор не получается, хочется читать заметки на желтых листах.
  Говорю, дискутирую,... а получаются заметки на желтых листах. Вспоминаю о виденном, о сказанном - и всё одно, как будто заметки на желтых листах.
  Читаю ли я эти заметки, пишу ли я их?.. Не знаю.
  И всё одно, и все снова, И всё - заметки на желтых листах...
  
  
  
  Притча о Мастере воспоминаний.
  П.С.В. Anies
  
  Он каждый вечер собирался у огня,
  Куски материи в живую плоть сплетая снова...
  
  Чуть запоздав, настал вечер. Мастер материализовался в глубоком кресле у огня, с каждым глотком горячего, пряного вина всё более обретая ясность облика. В окна лил свет ночного светила, огонь потрескивал, и вечер начался. Комната наполнялась дымкой, в которой плавали накопленные образы. Перед его взором расстилалась долина, зажатая между холмов, поросшая жухлой растительностью. Солнце склонилось уже к самому краю земли. Волны далёкого моря и облака были окрашены багряным. На чистом берегу, у самой воды, стояла одинокая фигурка, следящая за ещё одним уходящим днём. Это была та, которую прозвали Ловчей Памяти, Наставницей птиц и Приносящей дождь. Ей принадлежали воспоминания, которые не могли смыть ни время, ни огонь. Увидевший её одни раз никогда уже не сможет забыть ни золота её волос, ни прозрачных глаз, что подобны воде в лесном озере, чьё дно выстлано жёлтыми листьями, и в котором почило само время... на её груди, на чёрном шнурке висит костяной крючок Ловчей. Ей было так много лет, что юность никогда не оставляла её. Правда, некоторые предполагали, что она родилась с первым забытым воспоминанием...
  - Здравствуй, Мастер, - едва шепнула, вырвав из плена переливающейся водной равнины, мягко тронув за плечо.
  Взяв бокалы, они расположились у огня, подложив ещё дров.
  В каждую ночь, в доме без дверей, где разносился звон серебра от редких слов, и хрустальная пыль загорается янтарными бликами, принесенные ею воспоминания собирались на прочную нитку времени.
  В жёлтых листах Мастера жили ушедшие, забытые, похороненные, и те, кого забрал ветер. Цвели розы в мае, чья-то прабабушка дарила, краснея, первый поцелуй соседскому юноше, а чей-то прапрадед подглядывал из-за кустов а купанием девок. Из руки с тонкими, нежными пальцами всегда падала белая роза, и слово, идущее глубже, чем из сердца, замерло на губах...
  Важно ли, что уже давно высохли слёзы их памяти, что не осталось ни имён, ни лиц, ни надгробий, что тело давно стало новой землёй, и лишь забытый образ родится в глазах из причудливой смеси крови?.. нет.
  В жёлтых страницах всё ещё падает из тонких, нежных пальцев белая роза, и на губах замерло священное слово...
  Сегодня они встретились на Серединной улице, в пыли которой виднелись только две пары их следов, где тропинки к калиткам поросли ползучей травой, и в мёртвых окнах по вечерам загорался свет.
  ...Он играл в буйно расцветшем у старинной двери шиповнике, а она отвечала смехом из ветвей...
  Прикоснувшись к дыму трубки, отпустил видение плыть по комнате. Облако лепестков касалось её загорелых рук и таяло вместе с искристым смехом...
  Ночь свершилась.
  Вино в бокалах закончилось, и угли подернулись золой. Из несуществующего далека донёсся петушиный крик... Утро.
  Заря встретила двух пловцов по рекам времён в пути к призрачному городу, что медленно становился реальным...
  
  
  Монолог одиночки
  или раздумья о прочтении ненаписанных писем и каменных мостов.
  
  Дождь...
  Дождь - это та же ночь. в дождь не видно слёз, а ночью же не видно глаз, и только слышны мысли.
  Когда ты не видишь никого рядом, ты вспоминаешь об одиночестве. Ты пугаешься взгляда в себя.
  Что такое одиночество? Что же это такое?..
  Один только взгляд в себя, и начинаются мысли, которые не проходят, о том, так ли это, ты ли это, или только они? Правильно, неправильно, убежать, остаться, идти, остановиться, вспоминать слова и телефоны, людей, "друзей", или забыть и оставшиеся? Напомнить кому-то про себя, или попросить, чтобы и те, что помнят, забыли?.. И нет на свете лучшего центростремительного двигателя, чем одиночество... каждый двигатель подвластен разбору на все возможные составляющие, и лишь одиночество неподвластно разбору.
  ...Свеча и узкий кружок подоконника, освещённый ею. Медленно пламя движется вглубь, прячась от дневного приходящего света. Приближается утро, со своим извечным движением машин, Людей и всего, что просыпается к всегдашнему и неизменному, куда-тостремящемуся утру. Пока не ясно, это уже утро или всё ещё горит свеча. Огонёк мерцает. Приходит туман ранней осени. Туман, и тот, ни с чем не сравнимый холод осени, они переливают свет свечи в день.
  Медленно, как сон, подкрадывается новый день. Уходят с туманом, уходят в туман все видения ночи...слышны первые люди...день?...
  И я вновь не могу понять смысл его...
  ...может, оно состоит из улыбки, сквозь которую не видны мысли? Может, из многих заметок на обрывках? Может, из пыльных книг? может, из опущенной занавески и чашки чёрного чая? может, из дождя и музыки? может...
  Ты один. Но разве ты одинок?... взгляд в себя и непроходимые мысли о том, так ли это, ты ли это, или они... разве обыденного стоит пугаться?...
  ...скоро вскипит чай... И ты снова один? Нет. Никто не узнает. Что ты можешь рассказать о себе? всё. И всё одно, никто не узнает, не почувствует дальше твоих слов. Ибо ты одиночка.
  Тебе нужны деньги? Он в заднем кармане. Их там нет? значит, кончились. Иди и одолжи. Не вышло? Тогда иди и заработай. Опять прочерк? Они тебе таки нужны?...
  Подумай ещё раз. И ответь: нет.
  Голоден? Сходи в гости. Заплати разговором, заплати новостями. В конце концов, поспорь о чём-нибудь!...
  Что же теперь? Чего тебе не хватает? Ведь у тебя всё есть, в тебе есть всё.
  Ты кто? ты часть мира? Нет. ты - лишь ты.
  Ты песок? Нет. ты лишь песчинка. Ты его меняешь? Да. Скатись в гору, подтолкни ещё нескольких, что рядом с тобой. И вот, вы уже поток песчинок, вы поток одиночек. Вы схожи? Многие песчинки схожи. Ты хочешь стать другим? Попробуй. Раковине волной не стать. И ты остаёшься самим собой, всегда и везде. Не становись злым, ты забудешь о смерти. Не становись добрым, она слишком рано придёт. Будь собой.
  Ты одинок?. Нет. У тебя есть ты. А ты просто одиночка.
  И этого не изменить никому и никогда. С твоей душой близок друг? Он только друг? Любовь? Она только любовь. Не более...
  И нет никого ближе, чем тот, кто отражается в твоих снах. Посмотри в его глаза. В них детский страх темноты, в них трезвый бред, какие-то видения с бликами забытых времён и людей. Нелепые сказки и глупые слова, странные веры. Протяни ему руку, ведь он также, как и ты, ждёт. Не слушай его глупых слов, не смотри в его глаза...Они это хотят сказать?...
  Зеркало снов открывает свои объятья. А за ним, покрытым резьбой и пылью чужих слов, стоишь ты. Как же холодно стоять за стеклом снов, обветриваемым всеми ветрами и оттенками холода. От тьмы могил, до несогретого ни огнём, ни телом, вечера. Обними себя. Ведь ближе согреть никто не может. И тогда, в его глазах, по-детски старых, в которых теплится, покрытый пылью дорог, изначальный свет, появится тихая, светлая радость.
  Теперь он знает, что настанут весенние дни...
  ...Всё пройдёт, всё исчезнет. Останавливаясь на одно единственное мгновение. Мостовая твоего пути под ногами. Медленно ты идёшь, двигаясь к неизвестной и непонятной тебе и другим цели. Ты только умелой рукой пущен.
  Рядом, не замечая тебя, плывут картинки. И ты не участник их. Ты тот, что смотрит. В хоровод картинок тебя некому и незачем затягивать.
  Картинка - снесение старого дома. Неосядающая пыль твоего застывшего мгновения. Шаг, мгновение. Убирают камни...
  ...мгновение. Вот новый дом...мгновение. Он ветшает. Он разрушен...мгновение...как хорошо смотрятся эти двое. Прекрасная пара...вот, вот...Ах, какой сын! Как он смешно делает первый шаг...первая любовь...он молод...Почему они так стары? Зачем они умирают?...мгновение.
  Что ты видишь впереди? мгновение? Нет, это всего лишь вечность. А она чуть длиннее мгновения. Всё впереди тебя. Не жди никого. Помни их. Ведь они, помнят тебя?...мгновение.
  Шагай, одиночка. Мостовая длинна. Она чуть длиннее вечности, ровно на одно мгновение. А впереди, лишь ещё одно, длиннее на одно, мгновение...
  
  Последний день из второй жизни Бальтасара
  или время, когда нужно уходить.
  
  Алея парка не подарила ни одного знакомого, но, выйдя на начинавшую уже по-утреннему шуметь улицу, я скорее почувствовал, чем услышал, лёгкую мелодию на флейте, что выбивалась из палитры обычного шума. Это был шедевр собственного сочинения Бальтасара. Значит, он хотел меня видеть.
  Его место жительства, а скорее, флэт, было окружено новостройками излишней убогости и высоты.
  Продравшись сквозь паутину перекрёстков и улиц, я нашёл полуоткрытую дверь в его обветшалый бастион. С самой прихожей уже чувствовался характерный запах "поисков истины". Истина на дне. Он считал, что не на морском.
  Предположения подтвердились, когда кухонный стол открылся во всей своей неприглядности авангардной картины: пара пустых бутылок, куча окурков, томик "Карманного оракула" в состоянии "сделай сам" и Фрагменты трупика сушеной рыбки. Автор авангарда проводил ревизию пустой тары под столом.
  - Привет, Бальтасар!
  - Привет. Щас вылезу.
  Ревизия дала нулевые результаты. Он устроился на стуле, с обречённым видом еретика на аутодафе теребя пару листков с плодами ночных поисков. По-русски он писать не любил, а его родных санскритских паучков, пока расшифруешь, замаешься пыль глотать.
  - Сопьёшься ты, не дойдя до истины.
  - А коль не сопьюсь, тогда точно найду. Этой ночью я приблизился не на шаг, а на два к обелиску её славы!
  И пошло-поехало. Цветасто обогащённой латынью и греческой речью он начал объяснять мне свою теорию. Замелькали древние цивилизации, идеологические ошибки марксизма-ленинизма, плавно перетекавшие в Маркеса с легендарным Мелькиадесом, и фрейды с шопенгауэрами. С какого-то боку вклинился Теккерей со своей "Ярмаркой тщеславия".
  В желании объяснить мне всё более наглядно, он доставал с полки, где лежала флейта, испытанные закладками фолианты неизвестного происхождения и авторства.
  Требовалась недюжая сноровка, чтобы связать воедино всю его сумбурную речь. Но когда он начал разглагольствовать о новых уникальных методах исследования солнечной поверхности, я понял, что с ним явно что-то не так.
  - Бальтасар, что с тобой?
  - Сам не видишь, осень...
  Пол был усеян жёлтыми листьями, плющ над его кроватью готовился упасть в зимнее летаргическое состояние, и лица на древних портретах хозяина дома были более печальны, чем обычно.
  - До весны, друг...
  С последними звуками нарушившего звенящую тишину вальса старинных часов, умолкших до его следующего возвращения, он махнул рукой и выплыл в форточку облачком дыма.
  Я опустил шторы и положил листки в папку "сверхнового завета", как он его звал.
  Теперь у меня есть вакантное место зимовки.
  Прощай, Бальтасар, до весны. Правда, не знаю, до какой.
  
  
  Город и Светлолицая.
  (правдивый рассказ о Последней Осени в городе Судеб)
  
  Город, город, город...
  Тёмный, тёплый, душный... Город, в воздухе которого задыхаешься... Задыхаешься, как в тумане. В тумане собственных страхов...
  Город, в котором оживают страхи. И только они в нём живы...
  Город, покрытый пылью Ничего. в котором лишь люди, и их эгоистическое "я" есть всё...
  Город должен спать. Город...мёртв?..
  На перекрёстках дорог, вместо вековечных камней были четырёхугольники белых прерванных линий. Посредь которых было место "здесь". Ни "право", ни "лево", а "здесь". И всяк знал, что оно его одного его ждёт...
  В Городе Слепом, что слепо ощупывает пространство в поисках того, что сможет затянуть в свой хоровод, в себя, ощупывающего пространство иглами взглядов, в безумный хоровод взглядов с мертвенным блеском; ты пробираешься по как можно более пустым переулкам, по затонувшим во тьме палубам кораблей, стряхивая с себя иглы взглядов, пытающихся впиться в тебя, попадающих на тебя, пытающихся впиться в твоё тело, извиваясь крючком и хватая за одежду...
  ...брёл среди тьмы, перескакивая бледнольдинные разломы дорог и улиц...
  Все в Городе Судеб смотрели не вперёд, а рядом, лишь близко. И их взгляды прятались в пыли домов. В воздухе, наподобие многих светлых дум, витал горький пепел, предвещавший очередную осень. Осень Взглядов.
  Иду, иду, бегу, пытаясь вырваться. Огибая препятствия алых искр звёзд из её волос, я не смею на них ступить. Они малы, они огромны. Они больше Города, в котором теряешься, не найдя самого себя... а потерявшись, станешь одним из тех, кто ищет очередного, в котором можно спрятаться.
  Краткая передышка в блаженной тишине несуществующей каюты никогда не существовавшего капитана. Здесь не слышна даже музыка, мёртвая музыка Горда. Музыка, что не может возбудить ни одного обрывка из клубка прошлого. Музыка, что оставляет тебя равнодушным к себе, к другим, к свету, который можно увидеть сквозь тени мёртвые, к свету, спрятавшемуся в серых облаках, к молчаливой готовности, к обречённости в мире пустых стен. В мире тёмных окон вездесущего в тебе Города молчания...
  Я осторожно ступаю между волнами злости и лужами лжи, и иду, направляемый волной свечения, что изливается из зеркала её волос. Направляемый ароматом биения её сердца, и пульсацией, столь робкой, в этой слепой тьме. И начинают оживать тени. На стене я отражаюсь белогвардейцем с вещмешком на спине. А вокруг только светлые, на моём фоне, иглы взглядов... Бежать отъ нихъ! Бежать!.. Я спасаюсь из города, я спасаюсь в городе, я спасаюсь городом. Я бегу от охватывающих меня, пытающихся охватить и удержать меня, взглядов. И каждый взгляд, каждая игла, говорит - "он мой". От шёпота, баса, до истерического крика - мой! Они окружают меня, крутя в хороводе, в бешеном круговороте - он мой!.. Аромат теряется среди пепла окружившей стены. Твёрдой, непроницаемой стены взглядов, стены твёрдого пепла. Пепел забивает нос и рот, не давая дышать. А в уши несётся победный крик - он МОЙ!..
  ...и вот он приходит. После шершавой, сонно-томящей непроницаемой поверхности, он приходит. Он легче пуха, он легче вод Стикса... Он, он,... да, это он.
  Самое лёгкое дуновение чужой мысли, самый робкий взгляд, затронувший только кончики волос, тяжёл, как снег Бетонной Зимы, тяжёл, как плита вечности, словно падение серебра гвоздя, что держит, самим временем ночи, закопчённый небосклон. Он лёгок, он чист. Он разрушает с лёгким шуршанием и последними горькими вздохами - "он мой!" - стену, и стелет её по земле. Перекатывая пылинки между волнами злости и лужами лжи. И становится всем. Он заполняет собою всё...
  И теперь можно просто плыть в нём. Вся твоя сущность стала только этим ароматом, биение сердца Светлолицей.
  После кратковременного трюма, после прохода под местом "здесь", ты вновь движешься между обрывками канатов, что держали чьи-то бутафорские паруса реальных надежд. Теперь ты уже ничего этого не чувствуешь, ты весь думами о Светлолицей. Она,... это он, воздух, что так часто её окружает. Лестница, что ведёт только вверх. Связывающая с чем-то, с чем-то, что... Я уже не знаю, с чем. Я чувствую за своей спиной взгляд ГО-РО-ДА... И мне становится страшно уже теперь, когда я вышел из него, ушёл, сбежал! Меня вырвал из его последних объятий взгляд Светлолицей, её сердце, зеркало её волос. И я устремился вверх, огибая камни и омывая ступни чистой водой.
  Медленно поднялся, не веря. За каждым углом мог быть Человек из Города...
  Он выйдет и посмотрит. Я точно знал: он пос-сс-м-мотрит... Что дальше будет, не знаю. Знаю, что он посмотрит. И чувствую это. Удар волны лжи, это взгляд лужи, реки, моря ненависти... С меня хватит. Больше не могу думать об этом. Я отгоняю от себя мысли о картонных стенах и фальшивых ступеньках...
  Да ведь это...исчезла тень в мягком свете, на мне пальто, а за спиной рюкзак.
  Исчез белогвардеец. Всё. Я пришёл... Не могу поверить, что Город за моей спиной, что его нет.
  Звук ключа в двери...
  Я ждал, я мечтал, я не удивился, если бы Светлолицая оказалась бы всем. Я не ждал, что она так просто откроет дверь. Я мечтал, что она откроет дверь. Хочу, чтобы эта секунда, когда она открывает дверь, не длилась, чтобы не было столь малого времени, чтобы её не было вовсе. И я хочу, чтобы она длилась бесконечно, вечно.. и вот эта вечность закончилась. Явление Светлолицей...
  Как же просто сказать, сделать, "Здравствуй, любимая...", обнять, непременно обнять, и спрятаться в одуряющей лавине запаха... её волос...
  Всё вдруг стало так обычно, и город за твоей спиной, и мощеные палубы кораблей...
  Это только дурной сон. Здесь лишь ты, Светлолицая.
  Она не знает о них.
  - И не узнаешь, Светлолицая.
  
  Смерть Светлолицей.
  Сегодня Город Судеб был необычно тих, освещён. Он утопал в ярких огнях ламп. Он снова спал. Мёртвый, набухший тяжёлой водой, он спал. Никто не смотрел мне в след, никто не смотрел вообще. Он был слишком мёртв.
  Не было бледнольдинных разломов, а только улицы, по которым ехали пущенные режиссёром машины. Сколько людей, множество людей. И всё одно, пусто. Они не хотят встречаться со мной, даже взглядом. Я пытаюсь остановить одного, спросить, сколько времени, но он проходит мимо, закрыв глаза. Да у них у всех глаза закрыты. Их глаза закрыты, но они движутся, не меняя привычного распорядка. Они обходят меня, машины едут, словно видя цвета. Один актёр-водитель машет мне рукой, чтобы я проходил скорее, а не останавливался посреди дороги, смотря на него. Я прохожу скорее. Теперь у меня спрашивают, сколько времен. Сложно сделать соответствие между положением стрелок и временем, и я просто показываю циферблат. Он говорит "спасибо" и верно переводит свои часы.
  Что-то сегодня явно не так, чего-то не хватает. Лица с закрытыми глазами, это ничего. К ним можно привыкнуть. У меня своя роль. А у них - своя. Может, то, что нет моей тени, белогвардейца? Может и так. Ладно, режиссёр какую-нибудь новую пьесу пробует, или ставит. Я иду дальше. Всё в порядке. Может, побежать?
  Нет смысла. Нет теней, нет смысла, только голый свет.
  "По привычке прошлого..." Какого прошлого?!! Режиссёр, не вставляй своих фраз! Я ведь знаю свою роль, здесь не было этого! Ведь я...
  "По привычке прошлого, он заглядывает в несуществующую каюту, никогда не существовавшего капитана..."
  Но она существует!........................................................................................................................................
  Наверное, ОН сменил декорации. Нет, вроде, те же. Не важно, ведь и завтра будет. А теперь я пойду к "...". Она откроет дверь, я её обниму, непременно обни...
  Да хватит уже забивать мне рот своими троеточиями!! Режиссёр, я скажу, что хотел сказать! и плевать мне на твои троеточия!!! ПЛЕВАТЬ!!!
  ДА! Я ПОЙДУ К...
  Дай мне наконец сказать! это моя роль! Здесь не должно быть троеточия!
  ЕЩЁ РАЗ ГОВОРЮ: Я пойду к "...".
  Что ты делаешь?! Прекрати, мать твою! Я должен сказать сейчас, что я пойду к "...". Я должен сказать, что когда "..." откроет дверь, я её обниму и...
  Ты опять?!!! Да, ты опять. Что я, в конце-то концов, могу тебе сделать? Можешь теперь успокоиться. Я больше не буду говорить, что иду к "...".
  Ведь я не хотел называть её имени! Но я помню, да, я помню...её зовут...
  Как же её зовут?.. Да иди ты к бесу, режиссёр! Режиссёр, ты...
  Я иду, прохожу по подземному переходу, под квадратом пешеходного перехода, и иду, иду вперёд. Так, теперь по лестнице, вверх. Теперь позвонить. Всё идёт по плану, хорош-ш-шо. "Я слышу звук ключа в двери...Я ждал, я мечтал, я не удивился, если бы..." почему так быстро открылась дверь? Не пойму...
  А вот теперь всё по роли. "и тут явление..." Кто ТЫ?!
  "Я хочу обнять, непременно обнять и спрятаться в одуряющей лавине..." Почему отстраняешься? Да ведь это не ты! Как тебя?.. ведь я тебя помнил, ты... Что это за чертовщина?!!...
  Дверь открыта, я вхожу...что это?.. В квартире пусто, фотообои обдёрты, словно уезжавшими второпях. Стёкла выбиты. На полу ошмётки набора косметики - раздавленный тюбик ярко-красной помады... НЕТ! только не это!!!... На столе стоит гробик из тонкой бумаги, а в нём,... в нём её фотография, фотография Светло...
  Мне становится плохо, и я съезжаю спиной по стене и закрываю глаза...
  Кто-то тормошит меня за плечо. Протягиваю руку и беру телеграмму на листе официальной бумаги: "СЕГОДНЯ СВЕТЛОЛИЦАЯ УМЕРЛА тчк НЕ ГРУЗИСЬ тчк ВСЁ ХОРОШО тчк СВЕТЛОЛИЦАЯ тчк"...
  Бегу, пытаясь догнать того, кто дал мне её. На гулкой, фальшивой лестнице с картонными стенами разносится смех. Из квартиры Љ50 выходит Человек из Города. ОН смотрит на меня открытыми глазами и смеётся... Я в панике нажимаю кнопку лифта. Его бумажный пол рвётся под моей ногой! Отстраняюсь и бегу по колышущимся ступеням. Прорвав металлическую, картонную дверь, выбегаю на улицу...
  Стоят люди с открытыми глазами и смеются. Дети, женщины, дворовые старушки. Одни режиссёров водитель не может выйти из машины. Он загибается от хохота... Мне становится по-настоящему дурно, и я сажусь на первую попавшуюся скамейку. Последнее, что я вижу расплывающимся взором, это, как кто-то смеющийся, еле удерживающий, от смеха, одной рукой гробик, идёт вслед за кем-то смеющимся, что раскидывает цветы... и понял в тот момент всё: я не видел алых искр из её волос, я не чуял биения её сердца, и лавина аромата волос её не разрушила пепельной стены, и вокруг теперь стала только она...
  
  Был тёплый, ласковый вечер. Я сидел на скамейке. Рядом лежал зачитанный режиссёром и комиссией томик моей новой роли. По площадке были разбросаны цветы. Нет, ему было жалко денег на нормальные съёмки, цветы были их давно выцветшей бумаги. Видимо, в запасниках нашли. Ноги несли меня к дому, по освещённому яркими лампами павильону, где снимался фильм о Городе Судеб.
  Убирали пыльные декорации...
  
  Игра в шахматы.
  Вот как-то раз, пришёл к Королю в воскресенье Шут. Звенели бубенцы. Король сидел смешно на троне, подперев главу рукой о подлокотник.
  Уселся Шут у его ног и начал говорить с собой:
  - Вот я, сказал, и зазвенели бубенцы. Вот ты, корона посмотрела на него. И Шут, наверно, я, а он, наверное, Король,
  "Дурак", - с досадою подумал трон. На нём, Король с короной.
  - Король, засядь за шахматы, твою любимую игру. И Шут принёс доску и стол, фигуры. Король сидел на троне и играл с Шутом. Шут на полу, в лоскутиях цветов, играя с бубенцами, с Королём, со светом, и переставлял фигуры на доске.
  Но вдруг Король остановился, и новым взором посмотрел: Шут светел, цветной и звонкий, фигуры двух цветов, как бубенцы и краски, и лишь доска одним цветом бела. А он, Король, лишь только полая корона.
  
  Разговор вслепую.
  отрывки из ненайденной рукописи
  ...- И если они спросят "Кто ты?"
  - Я укажу на небо.
  - А если они спросят твоё имя?
  - Я нарисую круг и в нём посажу цветок.
  - А если же скажут: "Что ты делаешь?"
  - Я укажу им на любую жизнь.
  - Если же там не будет жизни?
  - Тогда и закончится наш разговор...
  
  
  В ночь без адресов.
  
  Это фальшивое зеркало! - воскликнула Алиса. - За ним ничего нет!..
  
  Пахло дождём. На асфальте блестели редкие фонари в переплётах окошек. Над мокрым, успокоенном в дожде городе, висела тишина. Плащ, руки, закинутые за спину, и трубка в зубах. Потрёпанная, негаснущая трубка. Когда вещи переходят из одного времени в другое, или застывают в одном, они сохраняют последнее, что помнят. И трубка никогда не гасла, добавляя свой дым к туману незаконченных лет, плывущих за Гостем. Две ночи кряду проходила ночь "смены имён", и он продолжал искать двери. И, так как был вторник, уже давно поднадоевший вторник, дверь оказалась крайняя, справа. А за остальными двумя были одинаковые кирпичные стены. Они были, и всё. За дверью, окружённой пустотой тёмной улицы, снова удалялась улица, по которой он только что прошёл. Он почувствовал стелившийся вслед за туманом запах трубки. Вдали ждали окна мёртвого дома. Свет единственного окошка был закрыт жёлтой занавеской. Если бы и свет не горел, он всё равно бы его узнал.
  В комнате, где существовало только пространство, освещённое свечой, догоревшей до половины, стоявшей на белом слонике, существовал патефон и игла. Что медленно двигалась вглубь, к поблескивающей золотой решётке на диске. Но звук остался на другой стороне. И ничего не нарушало молчания.
  Следующее место встречи было на улице. По его направлению шла девушка в пышном кремовом платье. Она шла неспешной походкой и что-то читала. Не замечая никого и ничего, ни фонарей, ни их отсутствия. Он шёл за её спиной, попытался прочесть. Страницы были белы. Только чёрные углы от пальцев читавших, капля пролитого давно умершим человеком вина, но страницы были пусты. И так каждый раз, "ночь смены имён" наступала каждый месяц. Иногда раньше, иногда позже. На день, на два, редко на большее. "В прошлый раз они были чёрные, сейчас белые, и всё одно пустые", - подумал он и убыстрил шаг, так как его ждало третье место встречи.
  "По лестнице и направо", комната зеркальных книг. На них не было ни капли краски, ин строки. К ним не прикасался ни калам, ни печатная литера. Тем и был прекрасен мир за дверью зеркала. Он был нов, чист, и воспоминания в нём ещё не залоснились от длительного употребления. Крупный снег. Пройденный путь засыпает белыми хлопьями. Следы исчезают под ним. И теперь готов новый, белый путь...
  Книги на плохой, на хорошей бумаге, в коже, в материи, с оторванными обложками, торчащие марлей, и не открытые ни разу. И все они чисты. Бел новый путь.
  "Больше некуда идти". И он пошёл вперёд, в другую комнату зеркала.
  Под лёгкой простынёй спала она, та, ради которой он приходил в дверь, не желая и самому себе в этом признаться. Её грудь мерно вздымалась в глубоком сне. Она ждала его, в последнем месте встречи, лёгким сновидением, что не могла никогда вспомнить. Лёгкое сновидение в её сне и было той целью, ради которой он в каждую "ночь смены имён" становится Гостем, отражаясь во снах ожидания. Ему хватало нового имени, ей хватало сна о нём. Так они и жили уже не первый год. Но в реальности, по ту сторону двери, улица была столь длинна, что легче было дойти до конца, чем найти этот дом, где она видела сны.
  На столе стояла чернильница с пером, и лежал раскрытым чистый дневник. И теперь он вывел на последнем листе: "Время кончилось"...
  "Но оно может начаться в любой момент, и тогда главное успеть повеситься!"
  Это было последним, что он успел подумать в ту ночь. "Ночь без адресов" снова начиналась. А времени ведь нет?..
  
  Лабиринт (За смехом наступает день).
  Наш проход по лабиринту был ведом звоном и смехом, постоянно мелькавшим за каждым поворотом. Яркий звон бубенцов и смех. Как из мешочка. Его тронешь, и он никак не остановится. Мы верили только в одно: нужно идти за смехом. Он ждал нас, прислонив посох к арке входа и играя сам с собой в кости. Выпадало всегда одно и то же - один, два, три... Я смог его разглядеть только эти пару секунд, пока мы не вошли. В памяти мелькало только обилие цветных лоскутков и красная улыбка до ушей. Он привычно ждал. Мы приблизились. Он вскинул посох. Кости в карман, ноги перекрещены, голова вскинута. Наглое, самодоволное ожидание. Он двинулся вперёд, зная наизусть все тупики и переходы. И мы двинулись за ним. Ещё не успевшие отойти от тумана того берега. От белого тумана, в котором, словно шёпотом просьбы одного человека, перекликались мольбы многих. Слишком многих, чтобы разобрать слово. Не отошедших после молчаливого паромщика, для которого у нас было по две позеленевшие от времени монеты. Его весло уходило без всплеска в прозрачную воду, тёмно-прозрачную воду, сквозь которую видны были либо наполнявшие и составлявшие её, либо отражённые в ней тени, оставшиеся на том берегу. От звука, накрывшего нас волной, беззвучной, давящей сильнее крика волной слова "Харо-о-он"..., что повисло при первом взмахе его весла, тёмно-туманного паромщика, и долго не могло раствориться в тумане...
  И мы пошли за тем, кто в лукаво-шутовском поклоне вскинул по церемонимейстерски свой посох и указал нам на вход в лабиринт. И впервые за-сме-ял-ся...
  Под этот смех, отразившийся от стен, мы вступили в темноту, что рассеяли до полутьмы своим светом. Он нас не ждал. Мы шли быстро, пытаясь поспеть за этим смехом и определить, с какой стороны идёт звон, смех...три хода справа, один слева...пятый правый, седьмой левый... Теперь уже и бег не мог помочь определить, куда исчез посох и лоскуты с дурацкой, красной улыбкой. Ноги постоянно на что-то натыкались, но никто не смотрел. Никто не видел того, что впереди, никто не оглядывался. А под ногами были растоптанные в пыли блаженные улыбки и сжатые пальцы. Тёмная масса у стен... Они стояли и сидели у стены, с остатками стеклянных осколков ног, потрясая у уха несуществующей рукой с зажатым кошельком, с кем-то разговаривали. Один пытался подойти к стене, протягивая руки. Но ниже пояса был только осколками. Нет, нет, я не хочу остаться с теми, кто не дошёл! Я не хочу! Я не..!
  ...Сколько цветов! Я бегу по ним. Какой чистый воздух! Я соберу цветов. Они ждут меня там, за поворотом дня. Я скоро буду. Я...
  Откуда этот противный смех и звон? Я прижат головой к стене, по которой течёт грязная вода, какая-то слизь. Меня тошнит. Я не могу вырвать, меня нет. Рядом никого нет. Последний падает в счастливом сне - вставай! Тебя растопчут те, кто идёт следом! БЕЖАТЬ! Или меня растопчут рядом с ним. Бежать! Я вспоминаю слово, последнее слово, что я скажу... Пустота, нет никого. Они либо у стен, либо блуждают по коридорам, либо... У него вообще есть выход?!... Я кричу слово, я в панике... Анн"... Не успеваю крикнуть. Меня хватает рука, из стены, из-за поворота, где мелькнул смех. Ещё одно слово, вслед за моим. Не понимаю смысла, но он зовёт меня по имени. Это моё имя!..
  Мы выходим в свет. Здесь нельзя разойтись, мы одно целое в каждом. Горе тем, кому не хватило двух монет. А ведь на том берегу за них моно купить целую душу...
  
  
  
  
  
  Любовь к маске и вечность сознания болванки для лиц
   или стриптиз до костей
  
  Хотите стриптиза?! Ну ладно, будет вам стриптиз. Будет...
  Я тебя не люблю, ты ведь скучный человек, скучный, никчёмный,... впрочем, вровень с этим миром. Да, вровень, не выше, и даже не ниже, вровень. Вровень с этим городом, людьми и мостовыми... ты ровно улыбаешься своей маской, щеришься в ответ комплиментам белыми камнями зубов, ты ровно мыслишь, улыбаясь в красных камнях. В их дымке ты даже одна из них. Вровень с ними, городом, людьми и мостовыми...
  ...лишь одна из них, лишь одна вровень с ними...
  Я обожал в тебе (твою?) маску! Я обожал, безумно, когда ты их уничтожала, ты их верно, напрямик, уничтожала, их, тех, с кем ты вровень, не ниже и не выше, вровень. Ты ими играла, ты играла в маску, они - ...с тобой...?. Ты уничтожала их, тех, с кем ты была вровень. Ты раздирала их маски, из безглазые лица... Ты убивала их... твоя маска, но не ты. Господи! Как же я обожал эту маску, маску, что играла в людей, в любовь. Уничтожающую их, кромсающую их... Как же я обожал тебя, что была вровень с ними, нелепыми, бездушными людьми... С теми, кого ты уничтожала, бездушных... людей? Настолько бездушных, что возбуждают менее манекенов. Манекены живее, их мимика, плавность их движений завораживает, их взгляд... а голос, что голос? ничто. Голос только имитат души, но не более... Как же обольстительны манекены! Их движения плавны, их взгляд завораживает... Они прекрасны, они живы, они живут, они возбуждают!..
  Ну что ж? Давай, я хочу видеть, как ты, живая(?), выйдешь голая... без этой обольстительной маски. Прекрасной маски, тонкой ювелирной работы,... маски. С чёрными полумесяцами тонких бровей, с красивой улыбкой в красных камнях... Ты выйдешь... Холодно? Ничего, тебя оденут взгляды. Они заполнят тебя, взгляды, нелепые, уместные взгляды. Они заполнят и оденут тебя, и ты будешь одним взглядом их, вровень с мостовыми...
  Давай, разденься! Я хочу увидеть ТВОЁ голое тело. Не ювелирно-изящное тело маски, а твоё тело... нагое, без этой ювелирной работы... Обнажённой под их взглядами, в их взглядах, их взглядом, увидеть тебя! Давай,... я жду.
  Мой взгляд в нетерпении, я весь в нетерпении!..
  Уже разделась? выходи. Я посмотрю, как ты переступаешь, робко, неуверенно, оглядываясь назад. Пытаясь вобрать в этом "взгляде назад" хоть что-нибудь, чем ты сможешь укрыться... Но,...нет!
  Кройся, не кройся своим взглядом, всё одно - ничего не выйдет. Не получится, ты не сможешь! Тебя нет! Сейчас ты сняла свою ювелирную работу, сняла...её нет - тебя нет, нет тебя - нет её... а только обнажённое тело под взглядами. Ну, давай, смелее - ступай по ступенькам,... Холодно? Неудобно? Здесь ещё хорошо, здесь ещё есть твой (?) запах. Запах ювелира. Золото и камни, они и дают тот обольстительный запах. Запах тебя - искуснейшего ювелира.
  О, Господи, зачем я это делаю? Зачем? Я не говорю, почему,... я и сам не знаю... Я спрашиваю, зачем я отправляю тебя, искуснейшего ювелира, обожаемо... обожаемую маску, навстречу к тем, которых ты уничтожала? К тем, кого ты ненавидела?.. Ведь ты знаешь: я тебя обожаю. Я обожаю в тебе всё, твой запах золота и камней, твою страсть в том, как ты ими играешь, я безумно тебя обожаю. Всё в тебе. И твой холод, и твою страсть, твою любовь, безумную любовь, и твою ревность, столь же безумную. Твою силу, и твою слабость, всё... Но я ненавижу это низкое, вровень с мостовыми и людьми, существо! Жалкое, как и эти люди, как и те ступени, по которым ты ступаешь с опаской, с неизвестной тебе робостью... ступай, ещ-щ-щ-ё шаг и ещё... Умница. Как и эти мостовые.
  Ты! О, безмерно прекрасная, безмерно любимая, безмерно...я раздел тебя... За тем, чтобы понять, как я тебя люблю, за что я тебя люблю, ЗА ЧЕМ, под чем, я тебя люблю... Да? Не знаю.
  Как же жалко на тебя смотреть, безмерно жалко...
  Как же приятно на тебя смотреть! Страстную, сильную, любимую, минуту, секунду, вечность назад. И теперь: холодную, слабую... и уже одну, без меня. Ведь ты без маски, значит и без меня. Я любил тебя, Ювелир! о, Ювелир... но не те болванки, на которых ты правишь каучук масок.
  Я властелин тебя! лишь тебя, жалкого существа. Но не твоей маски. Не твой я властелин, Ювелир. Не твой...
  За то и люблю тебя. Тебя, о совершеннейшая маска! За то, что не могу стать твоим хозяином, а стал только рабом любви к маске ювелира...
  Но одно движение, одно лёгкое движение, и рвётся древний китайский шёлк... И обнажается основа тонких, прочных неистёртых ни временем, ни взглядами, белых хлопковых нитей... никто их не касался, ни кто их не видел. Никто не ощущал этого свежего запаха цветов фиалки... И я первый! Я настолько влюбился в эту маску, что я смог, захотел порвать, снять её. И увидеть белесые нити основы, почувствовать запах свежих цветов...
  Ты идёшь, и тебя объемлет холод улицы. Тот холод, что ты не захотела принять холод, от которого тебя спасало золото и мерцание камней... Вы, вы сами же его и создали! Болванки! Улицы! Мостовые!.. Вы... И ты. Та, что вровень с ними. И я также люблю их, как люблю тебя. Я также ненавижу их, как и тебя...
  О вы, могучие, властные, всесильные... Несчастные нити основы. Белые, крепкие, издающие запах свежих цветов... Посмотри на них: ты такая же. Ты такая же, как они. Они вровень с тобой, болванки, улицы и мостовые.
  Спасайся! Ты мечешься? Я окружил тебя стеной красного шёлка, сплошной стеной огня. Метайся, спасайся! Беги! Давай, не стой на месте! Не прикрывайся взглядом, у тебя его нет! у тебя нет лица, у тебя нет мимики. Ты лишь болванка. Они видят в тебе только болванку. Они не видят того запаха цветов ,что вижу я. Только я его вижу. Я, сорвавший завесу золота и камней, я, ненавидящий это жалкое существо, это робкое создание, которому больно ступать по взглядам масок... Я,.. я твой господин и властитель! Я,..
  Любимая, пятая ступенька скрипит, седьмая проваливается, будь осторожна. Не стучи в дверь, ты ведь знаешь, что для тебя она всегда открыта. Вымой ноги. Осторожно, вода холодна. Вычисти душу, щётка для обуви на полочке. Держи полотенце, я его вчера выстирал. Горячая еда на столе. Не голодна? Тогда ложись. Возьми подушку, так будет удобнее. Ты простудишься, покрой ноги одеялом. Дай, я подоткну. Вот так, так тебе будет теплее. Ну, ну,.. ну не надо плакать. Любимая, успокойся, я с тобой. Вытри слёзы. Ну, зачем? если так легче, тогда поплачь. Ну, всё? Легче? знай: я тебя люблю. С тебя одной я содрал шёлк,.. Я тебя люблю. Дай, я тебя обниму. Ты такая горячая. Как же я тебя...
  Позволь, я оставлю здесь, свою одежду. Прости, я смешал воздух... Извини, я задел нить твоей мысли, но она так неудобно вилась по комнате... я не оправдываюсь... Извини,... нет, не надо,.. больно...если тебе мешают моё золото и камни, то я прикрою, да, да я прикрою, и при-кро-ю...
  ...до чего же холодны ступени. Как бы я хотел забрать в этом "взгляде назад" хоть что-нибудь, что меня прикроет, ведь я голый...холодно... Боже, как холодно...
  ...Почему ты развесила везде красные тряпки, они обжигают меня... почему они ТАК смотрят?.. больно, больно...взгляды, маски,.. больно...
  ...Любимый, вымой ноги. Вычисти душу, щётка для обуви на полочке. Не голоден? Если что, то еда на столе. Ложись. Вот подушка. Дай, подоткну одеяло, простудишься.
  Не плачь,.. ну не надо... Зачем? ели тебе так легче, тогда поплачь. Теперь давай, успокойся, дай, вытру слёзы. Ты ведь знаешь, что я тебя люблю. Только я, первая и единственная увидела нити, крепкие нити основы. Ты знаешь, что я вижу этот нежный аромат цветов...
  Дай, я тебя обниму, мой любимый...
  
  
  Житийникам, что из Святых,
  творят фанатиков.
  О том, как мною кормили кис.
  Было жаркое утро. Все трибуны забиты разномастным людом. Кто сидел в тени натянутой на шестах материи, кто чем попало прикрывался. Страж хотел меня вытолкнуть древком копья, но в последний момент задумался, и я вышел сам.
  В чём взяли, в том и оставили. Чёрная хламида до пят да пояс из вервия. Коса до пояса, с вплетёнными оберегами, да чётки в руках. Выхожу себе смирненько, сажусь под стеночку, да - и чётки перебираю. Чётки совершают свой оборот, и мысль проходит времена и миры, слова и годы. Проходят, идут чередой, и всё ближе и ближе становится то время, когда люди-боги бродили по земле и знали всё забытое ныне...
  В первый раз взяли с группкой тех, кто слушал проповедь о новом Боге. В нём, новом Боге, старых царей смущало то, что его называли Царём над Царями. Вот и вязали, где ни попадя. Коль голубя али рыбу нарисуешь, то уже подозреваемый в попытке подрыва аппарат государственной власти. А если - не дай-то бог! - начнёшь проповедовать, или сию проповедь слушать - всё, будешь собою кис кормить. И обвинят ещё во всех мыслимых и немыслимых. "Нет воды горячей в бане, виноваты христиане", тоже не без ума поговорка сложена. Стою, в общем, слушаю, радуюсь, что хоть что-то нормальное начало на свете в умах людей появляется, а тут, откуда ни возьмись и стражники. Повязали, повели. Я иду, что делать, вслед за ними. А эти все рады-радёхоньки - вот мы и мучениками станем, дай без грехов до светлого раю налегке. Ни катакомб, ни тебе будь послушен законам людей и государства, ни вид смиренной и никаких помыслов блудо-вредных, до раю налегке и псалмы пой до второго пришествия. Авось, и в земныя святцы попадеши. По великой радости они и имена остальных бы назвали, детей взяли, родителей престарелых. Всем надо до раю, всем.
  В тюрьме сидим. Они разговаривают, да весело как. На арену вывели, псалмы поют, молятся. Львы голодные были, после - сытые. В первый раз не тронули, во второй не тронули, теперь третий, опять не тронут. Ну, чего им с меня? Ни мяса, ни жиру, одни кости. Потом, ночью, ходил тут один местного значения царёк с факелом и смотрел в лица, громко бормоча: "Почему они улыбаются?", чудик, да и только.
  Палачи меня мучить тоже хотели, только как подходили со своими дивными инструментами, что помогают узнать о себе и других столько нового(!), забывали, зачем подходили, и отпускали на все четыре. Голову рубить пытались, правда, давно. Лежу на плахе, топор занесён, топор занесён, лежу на плахе, лежу на плахе... Вот и я заколебался ждать, что будет дальше! Встал и пошёл сквозь расступающуюся толпу. Вот и сейчас жду, что будет. Львы точно голодные, это их для меня специально дня три-четыре подготавливали. Обнюхали и только. Говорил же, что нечего с меня брать.
  Все эти, на трибунах, сидят и на меня пялятся, а я о них и думать забыл. Я, наконец, начал продираться сквозь защиту лет и забвения, начал видеть то, о чём и мечтать не смел. Я видел, наконец, как сделать людей вновь крылатыми властителями тверди земной, как снова сделать на земле извечный баланс, некогда нарушенный. Знание переходило грань чувств, медленно становилось буквами и складывалось в слова. Вот, вот ещё одно мгновение, ещё секунду, и я им овладею... Тут, блин, у одного засвербело кое-где после некачественной похлёбки. Вскакивает, орёт, руками машет. Львы, говорит, сытые, подоходный налог большой, что даже хлеб - а не купишь, зрелищ никаких. Все его рёвом поддерживают. А что орут? Разницы мало. Им что о сменах власти, что о ценах и зарплате, что выражение собственного довольства всем и вся, что о том, кого надо, а кого не надо казнить - всё едино, не разберёшь, что орут.
  Что же вы, олухи, наделали (вся медитация к такой-то матери полетела, то матерая тонкая, духовная, а не что-нибудь вам), а ведь плакать потом будете, когда время настанет. Достали, так достали. Выругался я по-простонародному, по славному и всеобъемлющему. Хорошо хоть, что язык уж тысячки три лет, как мёртв, а то там и дети с женщинами были. А глаза старичка-книгочея (и как он тут оказался?) я не забуду. Умный мужик был, ну как вам объяснить попонятней? Давно он таких оборотов не слыхивал, да ещё и на древне-вымершем.
  Росло вблизи там одно деревце, давно-о-о росло, о нём предание ходило, что первым начало конца света увидит. Решил их хоть дождиком от крика остудить, а из моих тучек молния прямо в него и попала. Видно, предание оказалось верным. Послал их в гневе вновь по матушке, думаю, и старичок не понял, а уж коли понял, то не хотел бы его глазки, из орбит вылезшие, видеть. Послал - и своей дорогой...
  Говорят, что у них там что-то не в порядке, и они плохо воспринимают разумное-доброе-и-вечное. А, может быть, враньё, а?..
  
  О ком-то лишнем.
  Третий год шла война. Война без героев и побеждённых. Днём было сложно пройти по городу. Кто-то кого-то ждал, по углам шушукались и появившиеся ещё в начале войны личности, с безликим выражением лица и в одинаковых одеждах, продолжали бродить по городу. Все, с напряжёнными лицами, старались сделать то, что надо и уползти обратно в дома. В воздухе висела напряжённость войны. Никто не видел солдат, ни за кем не приходили, никого не обыскивали. Люди сам собой исчезли. Не оставляя родным и знакомым номеров телефонов и адресов. Появившиеся в впервые дни войны дома, заколоченные досками, уже наполнили некоторые улицы немыми призраками. Казалось, что в них никто не жил. Но и в домах, не заколоченных крестами уже давно никто не жил. В них пережидали время обеда и сна. На праздничные обеды, давно, три года, никого не приглашали. А если такое и бывало, то все ели молча, напряжённо, как в последний раз.
  Когда в доме заканчивалось всё до последней крошки, ты шла в магазин за углом. Утром нельзя было ходить. Одинаковые с лица люди убирали с перекрёстков тех, кого уже не дождутся на воскресный молчаливый ужин. Вечером по улицам ходили только неприметные люди в рабочих комбинезонах те, кто в мирное время следил за состоянием дорог. С начала верили их притворному постукиванию по булыжникам мостовой молотками на длинных ручках и подниманию люков, но потом перестали. Они не отвечали на вопросы и не замечали проходящих рядом. Они не разговаривали даже между собой. Но очень слажено выполняли одинаковые, и зимой, и летом, операции фальшивой проверки улиц. Вечером начинали появляться первые. Никто никого не убивал, и странные рабочие находились далеко. Они просто падали, словно очень уставшие. Падали, и к утру к ним поспевали рабочие. Так что в магазин можно было ходить только днём. То небольшое количество людей, что вышли за чем-нибудь явно необходимым, шли медленно, стараясь не привлекать внимания рабочих и таких же, как они, простых людей. Когда-то ещё нелепо уклонились от встреч со знакомыми, неумело отводя взгляд от оклика. Но потом и окликать перестали. В магазине всего, как и до войны, было в достатке. Но казалось, что это последнее, больше не завезут, скоро станет дефицитом. Молча платила, стараясь опустить взгляд и ни с кем не встретиться. Покупку заворачивали, без единого слова, и ты шла домой. На кухню, к грязной плите, с остатками пролитого за все три года, к стопке грязной посуды в раковине.
  Через форточку, стекло в которой разбили два года назад, сюда нанесло земли и принялось расти молодое деревце. Ты им гордилась и старалась поливать вовремя. Оно значило, что тот, кто живёт на берегу далёкого моря, помнит о тебе. На кухне ты притрагивалась только к тарелке, из которой ела и тщательно вытирала хлебом после. Вся остальная часть жила своей собственной жизнью, проседая, меняя форму и состояние.
  В то лето море было холодное, и, как всегда, солёное. Вы встретились в необычно жаркий по тому времени день. Он сидел в углу за столиком летнего кафе и смотрел на любимое море. И, хотя, для него никого тогда не существовало окромя моря, он заметил незнакомку в чёрном, с серебряными розам, газовом шарфике и подумал, зачем он ей в такую жару. Вы подумали синхронно, и шарфик остался лежать на стуле.
  На второй день появился тот, что наблюдал за морем, с ним в руках. Улыбнулся своими глазами цвета неспокойного моря и протянул шарфик.
  Через несколько дней ты уже сидела у него в доме, окружённом старыми толями. В доме, наполненном диковинами, что выносит шторм. Обломки судов и изъеденные ржавчиной снасти, обрывки цепочек и половинки кулонов со смытыми миниатюрами любимых, засушенные рыбы и бутылки с письмами, что никто и никогда не получит. И слушала его рассказы о море. Он рассказывал о нём, как о любимом человеке, которого давно знает и уже успел понять, что никогда не узнает до конца.
  В одной из комнат всегда царил июнь. Пол был полон пуха, белого тополиного пуха, а в окно лились потоки тёплого солнца. Он рассказывал о морских приключениях, будто сам не раз их переживал. О самом глубоком месте в океане, где, сохранённые холодной водой, бок о бок стоят все утонувшие. О том, как колышутся перья на одежде старого вождя неведомого племени, о том, как стеклянно смотрят глаза конкистадоров, и сверкают белизной тел купальщики, что недавно утонули. В прохладе вечера он растапливал камин собранными на берегу дровами. Они горели особым пламенем из-за песка и соли. То было красивое лето, а потом началась война. Дома тебе стало ясно, что уже всё стало чужим в этом городе. В записной книжке стало слишком много крестов, абоненты которых отвечали одинаковыми механическими голосами, что их нет дома, и они вернутся вечером, не уточняя, каким именно вечером. И по все крестам был одинаковы ответ механическим голосом. Ты перестала ставить кресты и звонить. И тебе никто не звонил. Так даже было лучше. Когда-то звонили знакомые и передавали нелепые сплетни и собственные страхи, а ты молчала и слушала. Не стоило отвечать.
  Единственной связью с миром оставалась дорога в магазин, по которой ты шла автоматически, помня её досконально, глядя в землю, и окно. Осенью его мыл дождь, летом закрывала мелкая пыль. Подъём по лестнице, захлопнутая дверь на площадке с тихими, слишком тихими соседями, и звук твоих каблучков, простучавших в ковёр. Ты выходила всегда в том шарфике, веря, что он поможет тебе вернуться и увидеть молодое деревце, растущее из груды грязной посуды. Тот пушок занёс ветер от тополей, окружавших его дом на берегу. Подходила к окну и смотрела вдаль. Ходила по маленькой комнате, где была кровать с протёртой обивкой и торчащими пружинами, что ночью впивались в тело, и вешалка с одеждой. В углу, за твоей спиной, стоял Кто-то Лишний, и также смотрел, ожидая. Когда началась война, и ты навсегда, до её окончания, закрыла окна, в комнате уже стоял он. Не шевелясь и, ничего не говоря, смотрел в окно. Поблекшие обои и мерные шаги, перечитывавшие комнату пополам, Кто-то Лишний и тёмные пятна от висевших картин. Летом, в самую жару, далеко, на самом горизонте, поблескивало море. А через разбитую на кухне форточку, сквозь которую ветер заносил дым от горящих домов, чувствовался лёгкий запах соли. Особенно страшно было зимой. Тёмная одежда упавших навсегда, слишком ярко отпечатывалась на белом снеге. И в обед, после рабочих, можно было сосчитать, сколькими стало за эту ночь меньше.
  Уже три года шла война, и три года не ходили поезда и автомобили. Небо оставалось чистым от самолётов и птиц. И ты не знала путь до того далёкого берега. Но один раз попыталась пройти к нему сквозь этот город. Рано наступившая ночь и простая картина падения в снег тел заставила вернуться почти бегом, сквозь ужас, к тому, что стоял в углу и смотрел в окно. Он уже успел стать родным, хоть никогда не произносил ни слова. С ним было спокойней уснуть в тихую, тихую ночь, где на снегу оставались те, что устали. Всё меньше становилось людей под окном, и всё чаще по ночам на лестнице слышались шаги ниоткуда вникуда. Появлявшиеся и исчезавшие в оно и то же заведённое время. Вчера в магазине оставалась последняя булка хлеба, что ты купила, а сегодня он бы закрыт. На двери висела табличка "ПЕРЕУЧЁТ", а окна были заколочены одинаковыми крестами. Ты вернулась домой ни с чем. А в углу стоял, запыленный трёхгодичным ожиданием Кто-то Лишний. На лестнице теперь по ночам открывалась дверь, и шаги доходили до твоей двери. Потоптавшись, шаркая по стёртым ступеням, удалялись на улицу. В доме напротив, год как заколоченном, бродили призрачные огоньки, из тех, что бродят по болотам.
  Возле останавливались рабочие, изо дня в день чинившие идеальную мостовую и посматривали в твоё окно. Они ждали, когда ты, как всегда в обед, пойдёшь в закрытый магазин. Больше здесь нельзя было оставаться. Слишком долго был неизвестный путь сквозь вымерший город.
  Было утро ранней весны четвёртого года войны без победителей, побеждённых и солдат. Снег растаял, и следов не оставалось. Деревце пустило корни этажом ниже, подпирая ветвями потолок в кухне. В комнате, в углу, возле незаправленой кровати и пустой вешалки стоял с ещё более покинутым видом Кто-то Лишний и смотрел в распахнутое настежь окно. И видел, как в доме, обросшем тополями, на берегу далёкого моря, поблескивавего сквозь летнюю жару, горели разноцветные от соли и песка пламенем дрова, а она сидела в чёрном с серебряными розами шарфике и слушала долгие рассказы от того, в чьих глазах цвета неспокойного моря, играл язычки пламени.
  И только он, Кто-то Лишний, знал самый короткий путь туда.
  
  Свеча, подоконник и холод окна.
  Она одна, она одна.
  Каблучки простучали в ковёр,
  И сердце, будто вторя.
  Но Кто-то Лишний был хитёр,
  Он знал дорогу к морю.
  Потухнет свеча,
  И померкнут все сны,
  И умолкнет всё, кроме...
  Навсегда в ночь лишь ты,
  И Кто-то Лишний молчит в доме.
  Рукою прикоснёшься к клетке,
  Взором окинешь сны,
  Листья опустели с ветки,
  И с Кем-то Лишним вы одни.
  На хартии, строкою смытой
  Молчаньем укорачиваешь век.
  За окном, мраком забитым,
  Свечою начертаешь снег.
  В огне не сыщешь мыслей равных,
  В безвременьи хранишь ответ.
  А за дальним крыльцом и в распахнутых ставнях
  Кто-то Лишний в угол одет.
  
  
  
  Обыкновенная сказка.
  " - Дорогая, где мои очки?
  - Ты не знаешь, кого спрашивать надо? У нас всеми пропажами заведует твоё детище.
  - Не детище, а дети. Гролль! Гролль, где ты?
  - Тут я, - чумазая мордочка из немецких домовых появилась из ящичка серванта, служившего ему спальней.
  - Ты не знаешь, где мои очки?
  - Не брал я.
  - Я же не говорю, что ты брал. Я просто спрашиваю, не заешь ли ты, где они могут быть?
  - Пап, ты вчера в саду читал, там и забыл. Они на столике лежали, - припорхнул с тяжеленными для своего роста очками садовый эльф.
  - Вот видишь, не во всём их надо обвинять, иногда и просто мы с тобой не упомним и не заметим всего. Спасибо тебе.
  - Да, а я и не заметила, как ухлопала за месяц лишних четыре кило сахара!
  - Он же ведь всегда отдаёт, когда у него просишь. И сахар, и кофе, и варе...
  Из буфета зыркнул Зиф, мол, не говори. Он был избалованный любимец детей и жуткий сластёна.
  - Он же не виноват, что таким на свет явился.
  - И ты тоже не виноват, что с помощью твоей печатной машинки он стащил у бедного мальчика половину праздничного торта.
  Зиф самодовольно хмыкнул, припоминая своё первое появление.
  - Зато, какой он подарок ему сделал, за какой-то несчастный кусочек! Мальчик ему и весь остальной скормил.
  - Добрый подарок, как и мой свадебный: видеть всё то, что по дому шатается и днём, и ночью. Между прочим, твоя зубная фея под моей подушкой собрала, видимо, все молочные зубы, выпавшие за последние пять лет в нашем, да и не только, городе. Ты не подскажешь, откуда она взяла клыки в три сантиметра и откуда у неё малиновые и зелёные экспонаты в коллекции?
  - Не за пять - ей всего два годика. А клыки и малиновые...ты думаешь, что дети сказочных не хотят получить за свой выпавший зубик монетку?
  - И поэтому у тебя в карманах никогда не бывает мелочи?
  - Она же тебе на день рождения подарила сбережений на новую шляпку, а из дублонов ты сделала прекрасные серёжки. Честное слово, не знаю, из каких сбережений!
  - Какой-нибудь музей обеднел, и только. Они же у тебя волшебные, через все стены проходят.
  - Они, хоть, и волшебные, но не воры. И вообще, не обижай их, они ведь маленькие!
  Из крысиной норки вылез обычный - два с половиной сантиметра роста, колпачок и зелёный сюртук - гном. Он громко шмыгнул носом, чтоб его заметили.
  - Это из личных запасов, а в музеях они фальшивые!
  - Вот видишь, и зря обидела. Гном, а что у меня есть... - глазки заблестели при виде новеньких, только что из магазина, монеток, и все мелочные обиды были забыты его большой душой. Радостно их схватив, посмотрев, не дадут ли ещё, он полез обратно. Нужно было учтиво отвернуться, чтобы не знать, где хранятся все его сокровища. Хотя, в его катакомбы под домом никто не собирался лезть. Отчасти потому, что ростом не вышли, отчасти потому, что боялись на что-то пока непознанное наткнуться, либо на обычную пещеру троллей.
  Напишешь сказку, а потом удивляешься, откуда всё это? Ты-то только пишешь, а оно само по себе живёт, не взирая на ворчание жены. Раз создал, так с этим тебе и жить.
  - Насчёт маленьких, это ты погорячился. Не помнишь, что у нас там, в саду живёт, растёт, как правильно сказать?
  - Живёт и растёт. Я же тебе объяснял: это энты. Они думают, двигаются, но растут, как деревья.
  - Не забудь уточнить, что они ещё и разговаривают. У почтальона взял газету и сказал спасибо, молочнику пожаловался на собак. Нас в городе за сумасшедших уже считают! Тот в одно утро в саду огромное дерево появляется, назавтра оно уже в другом конце. Как ты это объяснил огородникам, которые хотел тебе медаль дать за чудеса селекции?
  - Объяснил, что есть методика пересадки деревьев во вполне зрелом возрасте, и что это давно практикуется.
  - В двухсотлетнем возрасте никакие деревья не пересаживаются!
  - Они же этого не знают! И потом, я его пересадил, чтобы в комнате больше света было. Да оно и само пересаживается...
  По комнате прошелестела тень, остановившись в другом, вместо привычного, уже две недели как, месте.
  - Не злись. Я сейчас с ним поговорю.
  Вышел во двор и остановился возле исполина в вековом мху.
  - Дэн, я же тебе говорил, чтоб без всего этого, и тем более, в светлое время суток!
  - Меня гном попросил, сказал, что ему так меньше рыть придётся, - он чуть наклонился своим лицом из изгибов коры и прошептал, - он под корнями хочет себе кладовую вырыть.
  - Значит, здесь остаёшься, железно?
  - Будет сделано! А тебя что, половинка донимает?
  - Донимает. Пойду её успокою.
  Дэн был старым и умным энтом. С ним можно было прекрасно поговорить, жаль только, что пива он не пил. Методом прицельного попадания корнем по жизненно важным органам, он заметно поуменьшил численность собак. Собака, принявшая его за обычное дерево, или столб на худой конец, хочет исполнить свой врождённый долг. Дэн сначала объяснял нормальным языком, после понял, что его всерьёз не воспринимают, и решил действовать наверняка. Шмяк корнем - и всё, собачка обходит с тех пор стороной, если ещё ходит. Ещё он не любил тех, кто пытался на него прикрепить кнопками объявления - и я с ним полностью в этом согласен -, когда тот ещё живописно обретался возле калитки.
  - Ты всё на меня ругаешься, и не понимаешь своего счастья: ведь я только сказки пишу! Была бы женой МакОстина, по ночам бы звон мечей будил. Морни со своим ненаглядным точно бы спальню заняли, и точно надолго. У них же ещё и ребёнок в конце появляется! Тадж с попранной невинностью - своей и дочери - причитаниями бы замучил, да и сад твой - и соседский - на коренья бы изрыл. А, не приведи бог, женой какого-нибудь фэнтезюшника-историка стала бы! Костры в гостиной для холодных ночей и вечно пьяно-самодовольные физиономии - это ещё полдела. В доме всегда бы пахло настоящими воинами. У них, знаешь ли, мыться было почти что клятвопреступлением. А чтобы ты находил в морозилке, по шкафам да и в огороде тоже, если бы тебя судьба с детективщиком свела. О Стивене Кинге я и не говорю...
  - И не говори! Тебя мне вполне хватает. Теперь давай думать, что на вечер делать будем, ведь люди придут.
  - Ты готовь то, что есть, а я с детьми поговорю. Зиф, чего для чаю достанешь?
  - У меня, в принципе, есть немного варенья, килограмм карамелек наберу, да и штук десять пирожных раздобуду.
  - Немного варенья?! Я маме сказал, что в погребе банок на десять малинового стало меньше. На глаз и остального поубавилось. Конфет ты и шоколадных наберёшь. А пирожные то ведь давно кончились?
  - Это у тебя кончились, а у меня ещё есть.
  - А что у тебя ещё там есть из кончившегося, а? Надо бы порыскать...
  - Ничего и нету! Ладно, может, наскребу полкило печенья.
  - На тебя я полагаюсь, гном вина из погреба достанет, эльфы сад украсят. Дорогая, может, мы вечером огонь разведём? Нам есть, что на гриле жарить?
  - Жарить то есть, но дрова в прошлый раз кончились.
  - Тогда пойду к Дэну, спрошу сухостоя... Дэн! Ты там сухого бурелома не оформишь?
  - Я вам что, - справедливо вспылил энт, - фабрика дров, что ли?!
  - Я в лес не успею, а гости вот-вот придут
  - Будет. Только ты подальше отойди, здесь много, - с ворчанием, имитируя ветер в жаркий безоблачный день, он стряс с себя приличную кучу дров, не на один, а на целых два вечера.
  - Спасибо тебе. Достань Гую.
  Это существо спало всегда и везде. Только что проведённая буря сбора дров, не разбудила её. Маленькая, чуть больше кошки, летучая мышка с клычками и свинячьим рыльцем, обладавшая необычайно миролюбивым нравом, она разносила детям добрые сны. Как-то раз прилетела к одному ребёнку и начала шептать ему сны. Что-то папе того ребёнка не спалось, и он решил проведать своё чадо. Увидев, что над чадом склонилось у самого лица что-то не очень объяснимое, заорал на полдеревни: "УБЬЮ!", да так, что не только полдеревни и ребёнка разбудил, но и бедную Гую. Один орёт, второй плачет, а Гую смоталась от греха подальше. Внешние данные её абсолютно не заботили, но она поняла, что во время ночных рейдов лучше взрослым на глаза не показываться. Ребёнок подумал, что папа знает прилетавшую птичку, и долго не хотел спать, пока ему не расскажут сказку. На его детском языке это получалось, как сказка про "Гу-й-й-ю". Его так никто и не понял, а маленькая и очень миролюбивая мышка заработала себе имя и самого верного почитателя, которого вырастила до вполне разумного возраста.
  Дэн выволок на сучке из своего дупла висящую вниз головой Гую. От яркого света она открыла глаза и поинтересовалась, зачем её тревожат.
  - Только заснула, и уже будят. А, пап, это ты? В чём дело?
  - Ко мне скоро гости придут, ты им не очень на глаза показывайся.
  - А почему?!! - она очень любила к кому-нибудь приласкаться и ласково улыбнуться, чтобы её на колени запустили. Но все почему-то отчаянно сматывались, только самые крепкие решали, что лучше с дикими и неизвестными животными обращаться ласково, иначе точно не миновать беды. Их было мало. Но Гую не теряла надежды и методом научного тыка постоянно их выискивала. Когда подпускали к гостям.
  - Ну, я же тебе объяснял, не веди себя, как маленькая.
  - А там...не будет того писателя!!!?
  - Не будет.
  - Жалко. Тогда, давай, - и, закрыв свои большие жёлтые глазки, позволила развесить себя обратно.
  Она всё хотела встретить того умника-писателя, что написал книгу про летучих мышей-убийц. Так как после неё с большим риском для жизни можно было куда-либо вылетать из дупла. Даже подыскала неопровержимые данные, что и хотела выложить. Конечно, сначала улыбнувшись и сказав "Здрасьте!". Но, боюсь, что после улыбки всей своей стоматологией, ему ничего больше бы не потребовалось.
  Гости ели и нахваливали конфеты в серебряных обёртках и вино из заплесневевших пузатых бутылок (и из какого погреба?..). Эльфы завели весёлую игру, перелетая светлячками с ветки на ветку. Никто из детей на глаза не показывался, и всяких охов-вздохов не было. Вечер удался на славу".
  - Ну, как, Дэн? Тебе нравится? Дэн! Ты где? Дэн, отпусти молочника! Дэн, Дэн!!!...
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"