Аннотация: Рядовая общедоступная баня в Ленинграде 50-60-х годов глазами ребенка,а потом подростка.Бытовые детали.Параллельно семья, окружающие...
Банная элегия
Санитарно-гигиеническое учреждение моего детства называлось "Бани N16" и располагалось на улице Некрасова. Улица Чехова, где я родился и прожил первые 20 лет, как раз упиралась в небольшой ничем не примечательный желто-белый трехэтажный особнячок, где находились эти самые "бани". (Меня тогда удивляло, почему во множественном числе, ведь баня-то одна?).
Баня в то время играла исключительно важную социально-бытовую роль, поскольку подавляющее большинство граждан жило в коммунальных квартирах, где ванных либо не было вовсе, либо они использовались в лучшем случае для стирки и сушки белья. Старые, еще дореволюционные ванны (на некоторых можно было прочесть названия иностранных фирм, сделанные превосходным черным шрифтом) в больших коммуналках после войны пришли в основном в негодность. А о новых ваннах даже речи не было. Страна - победительница восстанавливала заводы и гидростанции, Ленинград, едва оправившийся от ужасов блокады, поднимал из руин музейные комплексы Петергофа и Царского Села. До гигиены отдельного гражданина руки не доходили. А даже если бы в коммунальных квартирах кому-нибудь и пришло в голову установить новые ванны, пользоваться ими все равно было невозможно. Поди распорядись ванной в квартире, где одновременно проживают 5-10 семей с ребятишками, инвалидами, стариками. Установить почасовое или подневное пользование не удавалось. Начинались споры и скандалы. Поэтому в большинстве принималось единственно мудрое решение - так не доставайся же ты никому. И ванны стояли в ванных комнатах, заросших паутиной, освещаемые сорокасвечовыми, еле теплящимися лампочками, усиливавшими мертвенную желтизну и осклизлость покрытия...
А граждане устремлялись в баню. Давняя традиция, ментальность и самоощущение предписывали бывать там раз в неделю. Возможно, и были такие чистоплюи, которые отправлялись на помывку чаще, но основная масса, приличные, что называется люди, именно так - раз в неделю, ну, в крайнем случае, раз в две, но уж не реже. Большей частью вечером в субботу, которая тогда еще была рабочим днем. Поэтому субботними вечерами перед баней на улице выстраивалась очередь. Стояли иногда по часу и более, чтоб "сажу, копоть смыть под душем". Отсюда и анекдот времен первых выездов наших людей за границу. Злые языки приписывали фразу, ставшую крылатой, Людмиле Зыкиной. Дескать, в первый день приезда в гостинице примадонну раздольной народной песни спросили, когда ей приготовить ванну, и она ответила - в субботу.
...Самого первого впечатления собственно от бани по малости своей не помню. Первое, что запомнилось, небольшой скандал в женском отделении, куда я ходил с бабушкой. Многих маленьких мальчиков в пору послевоенной безотцовщины мамы и бабушки водили в баню в женское отделение. Мой отец пережил войну и блокаду, но ему, очевидно, было некогда, к тому же он частенько болел, и я ходил в баню с бабушкой. Походы эти терпеть не мог. Потому что после бани перед выходом на улицу надо было обязательно надевать кусачий свитер. Но это еще полбеды. Кроме этой шерстяной гадости под коричневый меховой шлем непременно повязывался белый платочек в горошек. В этом платочке я, оказывается, был похож на девочку. "Ах, какая у вас девочка хорошенькая! Как тебя зовут, девочка? Ах, это мальчик?...Ха-ха-ха..." Убил бы...
Потом очень мне не нравились старухи. Чисто эстетически. У них были всякие там бородавки, отвисшие груди, дряблые, желтоватые животы и зады. Они тащились по банному залу со своими тазами, боясь расплескать воду или упасть на скользком каменном полу. Меня это раздражало. И вообще были похожи на Бабу-Ягу. С другой стороны, рано проснувшийся интерес к противоположному полу заставлял внимательно изучать различия и сходства. Это-то меня и сгубило. Одна из моющихся, на которую я положил, не отдавая себе в том отчета, слишком пристальный изучающий взгляд, подошла к бабушке и резко высказалась насчет того, что мальчик-де слишком большой и нечего его водить в женский класс. Товарки, трущие друг другу спины, ее поддержали. Бабушка сдержанно, но твердо дала понять, что в дискуссию по этому вопросу вступать не будет. Куда ей водить, а куда не водить своего внука она будет решать сама. После чего мы гордо удалились, оставив оскорбленных женщин продолжать форум о падении нравов в представителях нового поколения. Но после этого на семейном совете, видимо, было решено прекратить посещения женского класса. И я стал ходить в баню с отцом...
Это было весело. Обычно я редко с ним виделся. Меня уводили в детский сад, когда папа еще спал, а вечером, будучи актером популярного в ту пору эстрадного ансамбля Ильи Рахлина, он возвращался после спектакля часов в 12 ночи, когда уже спал я. А тут появилась возможность регулярно общаться в процессе такого настоящего мужского занятия как баня. В походах в баню с отцом мне нравилось почти все. Начиная от специального банного чемоданчика. Люди моего поколения и старше наверняка помнят эти маленькие, вместительные черные фибровые чемоданчики с застежкой-язычком. Туда укладывалась смена чистого моего и папиного белья, отдельно в газету заворачивались отцовская мочалка из люфы, прямоугольник губки для меня и банное мыло. И мы отправлялись...
Идти три минуты. Папа одет по-актерски щеголевато. В осеннюю пору широкое в елочку светлое пальто и шляпу по моде 50-х, а зимой дубленка, вернее тогда слово дубленка, кажется, еще не употреблялось, говорили тулуп. На самом деле никакой не тулуп, приталено, с поясом, внутри коротко стриженный мелкими кольцами белый мех, это были, похоже, первые партии венгерских или болгарских дубленок, попавшие в город над Невой. Притягательность папиной дубленки была подтверждена, когда я уже студентом бегал по городу в поисках мастерской, где бы эту старую папину вещь подогнали под мой размер. Она все еще была хороша. На каком-то углу меня остановила группа цыган и пристала с ножом к горлу - продай. Едва отбился.
...Я первым ударяюсь в неприступную толстенную дверь, которую мне, конечно, не открыть самому, вся надежда на папу или на выходящих, как правило, с большими эмалированными или алюминиевыми тазами распаренных женщин. Входим в вестибюль. В нос сразу же ударяет особый сложный банный дух: в тропически влажном и теплом воздухе растворены запахи лубяных мочалок, крепких мужских испарений, дегтярного мыла и хлорки - вечного дезодоранта советских общественных сортиров. Мне этот дух нравится. Папа задерживается у кассы. Я уже знаю, что в нашей бане два мужских отделения. Одно в бельэтаже за 1 рубль10 копеек. Там по вечерам почти всегда очередь, а в субботу вообще столпотворение. И совсем неуютно и как-то голо. Низкие, черные от копоти и испарений потолки, тусклые голые лампочки освещают драные и грязноватые ковровые дорожки, огромный помывочный зал. Туда мы почти никогда не ходим. Ну, если только в другом отделении, называемом "нашим", санитарный день или что-нибудь в этом роде. Наше отделение выше, на втором этаже. Билет туда стоит гораздо дороже - 1рубль 80 копеек. Наверно поэтому народу в нашем отделении всегда меньше, хотя очереди тоже случаются, но публика явно интеллигентнее. Сравнительно чистые малинового цвета дорожки, в гардеробе висит хоть и пыльная, но настоящая люстра, воркует радио, стоит большой коричневый кожаный диван. Правда, на него, если сесть, сразу проваливаешься куда-то за собственную спину, так что лучше постоять рядом с папой, если есть очередь.
Но главное там есть гардеробщик дядя Степа. Не помню, звали ли его действительно Степаном, или это я так про себя его окрестил. На классического михалковского он не был совершенно похож. Самый обычный сухопарый мужичонка в синем рабочем халате, в тапках-шлепанцах на босу ногу, лицо с широченной улыбкой, как у французского кинокомика Фернанделя. Эта улыбка обнажала десны и большие лошадиные желтые с гнильцой зубы. Как только мы входили, Степан делал большие глаза в мою сторону, а потом резкое движение, словно собирался меня поймать. Я сразу же заливался радостным смехом, потому что, кроме гардеробщика, никто на меня внимания в бане не обращал. А тут все неулыбчивые и сумрачные, в основном, дядьки начинали смотреть в мою сторону. Мне это нравилось, и игра продолжалась. Я подбирался к барьеру, за которым стоял Степан, он опять делал движение, будто собирается поймать, я снова с упоением хохотал....И так несколько раз. При этом Степан не отрывался от основной деятельности: забирал пальто и шапки, уносил их, вешал, вручал номерки, получал номерки от краснолицых распаренных мужиков, покидавших храм гигиены, быстро и безошибочно находил шинели, пальто с каракулевыми и кроличьими воротниками, ушанки, широкие плащи и шляпы. Он был профессионалом. Наконец доходила очередь и до нас. Степан уносил мою цигейковую шубку, папин тулуп, быстро возвращался, подавал папе номерок, потом опускал руку в карман халата....Я уже знал, что он оттуда достанет. Барбариску, кисленькую карамельку в красной или зеленой обертке, очень мною уважаемую. Будучи польщен и вниманием и конфеткой "Спасибо" я выговаривал еле слышно. "А спасибо кто скажет? - вопрошал папа. - Я уже сказал...- Точно? - Сказал, сказал - подтверждал Степан". Они с папой кивали друг другу, и мы отправлялись искать место.
Вдоль всего зала по стенкам и по центру стояли белые крашеные деревянные диваны. По краям над подлокотниками у них имелись крючки-вешалки и небольшие зеркальца. Неширокое сидение было накрыто выцветшей клеенкой. На крючки полагалось вешать верхнюю одежду, а белье складывать на сиденье. Это и было место, которое следовало занять, то есть положить свои вещи на сиденье дивана. Вообще-то мне места не полагалось, как дошкольнику до 7 лет, на которого не покупался билет. Нет билета - нельзя и места занимать. Но если в тот момент народу было не много, то и я получал свой угол.
Раздевшись и взяв в руки мыла- мочалки, мы отправлялись в "моечную", так значилось на табличке на двери при входе. Это было довольно внушительных размеров помещение с каменным полом, скользким от вечно льющейся воды, и стоящими ровными рядами скамейками-лавками из светлых мраморных небольшой толщины прямоугольников на тонких ножках-трубочках. Когда впервые попадал в этот зал, он казался преисподней. Входишь и в первый момент ничего не видишь из-за очень тусклого освещения и клубящегося пара. Если народу много, то эта адская картинка озвучивается грохотом тазов, голосами моющихся, плеском воды, сливающихся в один непрерывный гул. Все это прекрасно описано у Зощенко в известном рассказе. В банном смысле мои пятидесятые мало отличались от его тридцатых. Глаза привыкали и постепенно начинали различать тела с шевелюрами и лысинами, движущиеся в тумане, сидящих на скамьях с намыленными головами, трущих друг другу спины....
Первое, что требовалось - это опять же найти место. То есть занять скамейку. Чем ближе к вечеру, тем эта задача становилась невыполнимее - народу набегало множество. Но мы с папой, как правило, приходили не ранним утром или днем. Потому свободные скамейки еще попадались. На выбранную скамейку клались банные принадлежности, но садиться на нее категорически запрещалось. Поскольку считалось, что в баню "ходят всякие и здесь бог знает, что можно подхватить".
Прежде надо было раздобыть таз. Жестяные тазы или шайки, как их еще называли, разной степени почернелости от воды и мыла были уложены у дальней стены зала нестройными пирамидами. Но, опять же, если народу было много, тазы разбирали, и за ними начиналась охота. Иногда вспыхивали скандалы, если кто-то уводил у зазевавшегося или намылившего голову и потерявшего бдительность моющегося индивида его нагретую, облюбованную шайку.
Есть! Шайка найдена. Папа берет ее и идет к одному из нескольких могучих кранов с толстыми деревянными осклизлыми ручками. Набирает целый таз очень горячей воды, от которой идет пар, мне велит отойти подальше и, подойдя к нашей скамейке, обдает кипятком мраморную плиту. Вот теперь можно и сесть. И осмотреться. Я верчу головой туда-сюда. Больше всего увечных и калек. С конца войны не прошло и десятка лет. Вот дядька с красными культями вместо рук очень ловко набирает воду в таз и несет к своей скамье. И как это он управляется, ни капли не проливая?! А у этого осколок, наверно, вон все бедро искорежено. Здесь не то, что в женской бане, здесь исподтишка смотри сколько хочешь - никто слова не скажет, на тебя просто никто не обращает внимания.
Интересно рассматривать татуировки. Чаще всего - Сталин. Я его уже знаю по портретам в книгах и на улицах во время демонстраций. А совсем недавно я даже участвовал во всенародном трауре. В тот день мама разбудила меня и сказала: "Сегодня веди себя хорошо. Не огорчай никого. Сегодня умер Сталин". У нас в доме никто не плакал, но взрослые ходили сумрачные и разговаривали тихо. Плакала только бабушка Адель Борисовна, папина мама. Она была тяжелым инвалидом и боялась, что теперь без Сталина начнется война. Запомнил еще, как мы вышли с папой из дома, и пошли по нашей улице Чехова, свернули на Жуковского, и направились к Литейному. Одновременно с нами из домов выходили и другие люди и тоже шагали в ту же сторону, куда и мы. На углу Жуковского и Литейного уже стояла толпа, простиравшаяся до Невского. Стояли не очень плотно, но широкий проспект был запружен народом полностью. Мы тоже присоединились к толпе. Все смотрели туда, в сторону Невского. А потом загудело. Громко. Все опустили головы. И вдруг какая-то женщина рядом с нами очень громко, резко и слезливо крикнула: "Шапки снимите, сволочи!" И все стали стаскивать с голов ушанки и кепки. Было холодно, начало марта. Папа тоже снял свою ушанку. И я начал развязывать тесемки своего цигейкового шлема. Но папа тихо и внятно сказал: " Не смей, простудишься!" В этот момент гудок стих, все стали надевать головные уборы и мы тем же путем двинулись обратно...
А здесь в бане Сталин нарисован на других людях. Обычно на груди или между лопатками. И не всегда один. На одном дядьке у него была соседка - русалка, упитанная, обладавшая широким хвостом с синей чешуей. Сталин рядом с ней выглядел маленьким и немного жалким, хоть и одет был в неизменный военный китель. К тому времени читал я уже бегло и гладко. Поэтому прочитывал и запоминал сходу все эти татуированные "Не забуду мать родную" и "За родину, за Сталина!" на фоне восхода солнца или Кремлевских башен.
Татуировки приходилось рассматривать исподволь. Папа не позволял долго глазеть по сторонам. Он ставил меня между своих коленей и начинал намыливать мои кудряшки. "Зажмурь глаза! Как следует..." Где вы, нежные, ароматные детские шампуни грядущих времен?! Сероватое банное мыло пахло дустом и еще чем-то удушливым. Глаза, как их не зажмуривай, все равно впускают кусачую мыльную пену. Начиналось легкое хныканье. "Ну, что такое?...Я же тебе говорил...зажмурь... - ворчал папа - погоди, сейчас..." И он второпях шлепал мне на голову из таза горячую воду. Хныканье плавно перетекало в тихий плач, папа хватал таз, кидался к крану, набирал, смешивал горячую и холодную и водопадом обрушивал на меня. Кусачество заканчивалось. "Все. Теперь посиди тихонечко, поиграй, я скоро вернусь". Папа уходил и скрывался за темной дверью в конце зала.
А я недолго, так для виду потискав свою губку в тазу с остатками воды, бочком-бочком, мимо душевых кабинок в конец зала, где перед прямоугольным, вечно запотевшим окном, стоял предмет моих вожделений - персональная ванна. Одна на весь зал. Она была длинной, широкой, просторной. Не такой, какие стояли в нашей и других коммуналках. Любой высоченный дядька мог в ней вытянуться во весь рост. И как раз, когда я подходил, в ванне и лежал некий мужчина. Мне казалось, что всегда один и тот же. С такой донкихотской бородкой, средних лет и пропорций. Лежал в до краев наполненной черной раковине с желтоватым эмалированным нутром. Глаза загадочно полузакрыты. Вокруг сидели на мраморных лавках над своими шайками согбенные личности, другие терли друг другу спины, стоял грохот и гул. А он был где-то далеко от мужского отделения с паром в "Банях N16" на улице Некрасова, в иных стихиях, землях или временах. А я стоял в сторонке и заворожено на него глядел. И так хотелось очутиться на месте этого дядьки и казалось, что ничего нет прекраснее, чем лежать в этой ванной, но не так как он, а еще и плавать, и нырять...Но папа никогда не купит билет в эту ванну. Она очень дорогая - 2 или даже 2 рубля 50 копеек. Хотя дело не в деньгах, просто он говорит, что персональная ванная - это глупости. А раз глупости, значит, не купит. Никогда.
"Ты что здесь делаешь? - папина рука легла мне на плечо, и он удивленно заглянул мне в лицо. - Ничего. - Пойдем-ка..." Он взял меня за руку и увел от диковинной ванны. Мы пошли в конец зала, и оказались у той дальней двери, куда папа недавно заходил. Он приоткрыл ее и легким толчком в спину отправил меня куда-то в почти полную тьму. Я успел разглядеть только широкую деревянную лестницу, услышал голоса, откуда-то из-под потолка. А потом сделал вдох, и меня обожгло, ошпарило нестерпимым жаром, я бросился инстинктивно от этого жара обратно, ударился всем телом в дверь, и от удара она выпустила меня, я оказался в зале, откуда мы входили секунду назад, где было светло, а главное можно было дышать без страшного ожога. Папа тут же вышел за мной, посмеиваясь, и спросил: "Что с тобой? Жарко? - Нет... Ничего...- Ну тогда пошли домой..."
Мы покидали мыльный зал и переходили в сухой и прохладный зал с белыми диванами, шли по малиновой дорожке, оставляя мокрые босые следы. Одевались. Укладывали в черный чемоданчик грязное белье и губки-мочалки. И спускались вниз по лестнице. Мне очень нравилось ощущение собственной чистоты, намытости, которое я называл про себя "С легким паром!". Так говорили мама или бабушка, когда мы возвращались с отцом из бани: "С легким паром!"
Но перед тем как выйти на улицу, в вестибюле папа сворачивал куда-то в бок в маленькую низкую дверь, и мы оказывались в тесном пространстве, заставленном высокими столиками и огромными коричневыми бочками. Мы подходили к прилавку, и папа брал толстую стеклянную кружку с желтоватой жидкостью. Я знал, что это пиво. Пахло от него невкусно. И вокруг пахло так же невкусно, как-то кисло и было очень накурено. За столиками стояли веселые люди, прихлебывали пиво, что-то жевали и громко разговаривали. Папе, похоже, тоже было весело. Иногда к нему кто-нибудь подходил и о чем-то просил или спрашивал. Один раз это был пьяный в черном,
заляпанном грязью пальто. Я уже знал, что такое пьяный. Тот подошел, привалился к папе и негромко сказал: "Я ж не х . й, дай рубль!..." Мне показалось, что папа не хотел, чтоб я слышал, что сказал пьяный, он сразу вынул и сунул ему в руку мятую бумажку. И тот исчез. Папа быстро допил пиво. И мы ушли.
Несколько минут и мы уже дома. "С легким паром! - говорят мама и бабушка. Стол на кухне, чай, варенье. Папа очень смешно начинает рассказывать и показывать, как он втолкнул меня в дверь, а я пулей оттуда вылетел. Маму папин рассказ не рассмешил, она даже не улыбнулась: "Просто необходимо было заводить ребенка в парную! - Ничего, пора привыкать. Он уже совсем большой" - парирует папа, подмигивая мне. Но я к идее " он совсем большой" отношусь без особого энтузиазма. Я еще не забыл, как задохнулся от жара....
Примерно через год-другой наши походы в баню прекратились. Папа начал болеть. Все чаще взрослые произносили "Военно-медицинская". "Да, - отвечали мама или бабушка по телефону - он в "Военно-медицинской". А потом я даже увидел эту Военно- медицинскую. Мама сказала: "Сегодня мы пойдем с тобой навещать папу в Военно-медицинскую. И мы ехали на трамвае, потом немножко пешком и пришли к длинному мрачноватому зданию, в которое входили-выходили много военных. Мама оставила меня в вестибюле, возле гардероба, потому что внутрь к папе меня не пускали. Порядок был такой - детей в серьезные больницы не пускать. Наверно, чтоб никого не расстраивать: ни больных родителей, ни их детей, ни начальство. Когда мама вернулась, мы вышли из массивной двери, и она сказала: "Пошли скорей, сейчас ты увидишь папу!" Мы завернули за угол. Там была такая небольшая площадь, в центре стоял памятник на высоком постаменте, мужчина в старинном пальто, руки за спиной, голова опущена, видимо задумался. Перед ним клумба. "Это был очень хороший доктор. Его фамилия Боткин" - объяснила мама. Мы встали перед памятником доктору Боткину. "Смотри выше. Вон туда". Я поднял голову и не сразу за сероватым стеклом увидел бледное лицо с волосами на прямой пробор. Папа. Он махал нам рукой. И я начал махать в ответ. Папа улыбался и что-то пытался сказать, даже крикнуть, но окна были уже наглухо закрыты, был конец октября, и ничего не было слышно. Потом мама стала ходить в эту Военно-медицинскую каждый день. И я опять слышал обрывки разговоров на кухне или по телефону. "Он колол его в голову иголками. Сначала Ося молчал, а потом вдруг сказал: "Больно!" - Ну, да, значит, какая-то чувствительность все-таки есть..." Я не понимал, зачем папу надо было колоть иголками. Попробовал представить себе перед сном, уже лежа в кровати, как это ему кололи. В голову. От ужаса съежился, скорчился. Так и заснул.
Утром проснулся как всегда. В школу идти. Вышел на кухню. Там мама, бабушка и Надя, мамина младшая сестра, моя тетя. Бабушка помешивает что-то на плите. Надя отскребает в раковине кастрюлю или сковородку. А мама сидит у стола, голова опущена, лица не видно. Левая рука на колене, а правой она теребит ремешок от часов и изредка шмыгает носом. И все молчат. Ни слова. И меня как будто не заметили. Такого молчания, если все на кухне, у нас никогда не было. Наверно, случилось плохое. Конечно с папой. А может, пока и не случилось, раз все молчат, иначе бы сказали. Надя ставит мне на стол завтрак. Я тихо ем, а молчание продолжается. Потом ухожу в комнату, одеваюсь, собираю портфель, выхожу в переднюю, надеваю пальто. Из кухни выходит Надя, открывает входную дверь, я делаю шаг за порог - и только тут она говорит: "Ты понял, что папа умер? - Умер?" - механически переспрашиваю я. Надя кивает. Ему было 37 лет. Мне - 9.
Вскоре сухим и солнечным октябрьским днем мы с бабушкой поехали на кладбище. Было сказано - могилу выбирать. Как это - выбирать могилу я не знал. Обычно на кладбище мы ездили раза два в год - весной и осенью. На могилу к дедушке, маминому папе. Я его никогда не видел. Он умер еще до моего рождения, даже до войны в 1939 году. Был юристом, окончил Петербургский университет, занимался лесным делом, работал юрисконсультом в какой-то лесной конторе. Умер от разрыва сердца, то бишь инфаркта миокарда, в Смольном, в туалете, куда отлучился с какого-то очередного совещания. Этим хитрым маневром, как я понимаю, дед избежал положенного и неизбежного места на нарах Воркутинского или Пермского лагеря по незабвенной 58 статье. Хотя если б дедушка туда загремел, это соответствовало бы высшей вышинско-пролетарской справедливости. Поскольку по убеждениям он был монархистом. Правда, о его любви к священной особе императора знали только члены семьи. На могилу к дедушке мы ездили с мамой и бабушкой. Долго-долго на трамвае, потом приличное расстояние пешком. Мне эти поездки не нравились - скучно. Лучше бы оставили меня погулять во дворе. Но вслух ничего подобного, конечно, не произносил...
У кладбищенской конторы мы встретились с папиным художественным руководителем Ильей Рахлиным. С ним было еще 2-3 человека, которых я не знал. Рахлин громко и энергично распоряжался. Бабушка должна была показать местонахождение дедушкиной могилы, чтобы рядом похоронить папу. С нами был еще приземистый человек из кладбищенской конторы. В руках у него я заметил длинный кусок толстой проволоки. Вроде такая шпага, как у мальчишек с нашего двора. Только на конце какая-то неправильная рукоятка, посередине. Драться с такой невозможно. Когда мы пришли к дедушкиной могиле, этот дядька со "шпагой" осмотрелся и сказал: "Сейчас посмотрим..." Взял и ткнул "шпагой" в землю. Она вошла легко, и через секунду послышался глухой такой стук. "Гроб", - сказал дядька. Сделал еще шаг и снова вонзил "шпагу" и опять повторился стук. Так он делал несколько раз, переходя с места на место, и стуки следовали один за другим. Старое петербургское кладбище: захоронения шли слоями. Наконец, два раза подряд стуков не последовало. "Вот здесь - можно", - сказал могильщик.
Гробовые стуки запомнились навсегда.
.....Хорошо бы вспомнить и записать все звуки, запахи, вкусы, слова, фразы, которые впечатываются в детстве и отрочестве в мозг и остаются там на всю жизнь...
Похороны. Иду рядом с мамой. Входим в зал с каменным полом. Вероятно, это был больничный морг. Посередине зала - гроб. Вокруг уже стоят люди. Их довольно много. Мне хочется посмотреть, кто стоит, но я иду, опустив голову. Мы шагаем медленно. "Торжественно, - проносится в голове, которую я почему-то стесняюсь поднять. Чувствую себя героем спектакля, взрослого, печального. Подходим к гробу и останавливаемся. Я смотрю на папу. Он очень бледный. Красиво лежат волнистые каштановые волосы. Вспоминаю, что в больнице его кололи иголками в голову.
Сзади среди стоящих громко вздыхают и всхлипывают. Украдкой смотрю на маму. Она почти не плачет. Только нос у нее красный. "Верка - железная", - так с тихим восхищением сказал кто-то потом в похоронном автобусе, когда мы ехали на кладбище.
Вдруг раздался вопль, а за ним рыдания пополам с воем. Все вздрогнули и посмотрели туда, откуда это разразилось. Я тоже обернулся. Кричала и билась в руках успокаивающих ее женщин наша бывшая домработница, а теперь соседка по квартире Нюра. Всем сделалось как-то неловко. "Почему она так кричит? Что ж она любила папу больше мамы?" По моей тогдашней логике кто больше рыдает и переживает, тот больше и любит. Про разницу интеллигентских и деревенских похоронных традиций я еще ничего не знал. Нюра была родом из деревни на Смоленщине. "Нет, так не хорошо, "у нас" так не принято". У кого это "у нас" я объяснить бы не мог. Но чувствовал, что так нельзя. А с другой стороны, значит, папа был очень хороший, раз Нюра так убивается...
Самому же мне не плакалось ни в какую. Понимал - надо. Хотя бы чуть-чуть. Ведь мне же жалко папу. Жалко. А заплакать не получалось. Так и простоял у гроба без одной слезинки.
На кладбище гроб опять открыли и поставили на землю рядом с вырытой могилой. Кажется, кто-то что-то говорил, обращаясь к тем, кто поехал проводить до конца. А потом я увидел, как мама пошла, наклонилась и поцеловала папу в лоб. В этот момент мне кто-то сзади в затылок шепнул: "Иди поцелуй папу". И тут же другой шепот: "Не надо. Зачем ребенку...?" Если бы последней фразы не было, я, может быть, и остался стоять на месте в каком-то оцепенении. Но тут, не знаю почему, пошел. Наклонился и прижался губами к отцовскому лбу. Этот холод до сих пор на губах. Не стираемое ощущение. И тут, наконец, распрямившись и, отойдя от гроба пару шагов назад, встав опять рядом с мамой, заплакал. Тихо и горько, как плачут обычно дети.
Но сквозь слезы видел, как вокруг гроба началась какая-то суета, почему-то приподняли край где ноги, папина голова от этого слегка запрокинулась, веки чуть приоткрылись и на секунду показались его яркие серые глаза.
Тем же вечером, засыпая, вспоминал эти глаза и думал, конечно же, о том, что, может быть, врачи не поняли - и папа был еще жив. Но поделиться этим подозрением ни с кем не решился.
С тех пор на протяжении многих лет, частенько засыпая, вспоминал отца и тихо тосковал о нем. Вспоминал его очень красивые и выразительные руки. Крупные, хорошей лепки, с ухоженными ногтями и голубыми венами, которые казались мне воплощением мужской силы. И его фразу, сказанную маминой сестре Наде: "Ты даже не понимаешь, как важно, чтобы у человека были красивые руки".
Руки у него были не только красивые, но мастеровитые. Вспоминалось, какую он мне сделал замечательную хоккейную клюшку, ни у кого такой красивой и прочной во дворе не было.
Плохое, вернее, несправедливое тоже всплывало в этих предсонных кинолентах. В первом классе буквально в первые же дни я чего там не понял из объяснений учительницы. Действительно не понял и сделал все не так в домашнем задании. А папа почему-то решил, что я прикидываюсь и обманываю. Мы остались вдвоем в комнате, он шумно и нарочито захлопнул дверь. И начал расстегивать ремень на брюках. Все эти приготовления происходили в жуткой тишине. Я понял, что сейчас начнется что-то самое страшное в моей жизни. Сердчишко сжалось. Меня до этого никогда не били, если не считать легких, скорее шуточных шлепков по попе. Он сложил ремень вдвое, замахнулся, а я закричал. Визгливо, противно: "Папочка, миленький, я больше не буду, больше не буду!" Орал и визжал со страху. Он так и не ударил ни разу. Но я навсегда запомнил этот свой крик и унижение. И обиду: за что?
И странные вещи бывали. Мы с папой в кухне. По радио объявляю: "Прослушайте архивную запись - речь Владимира Ильича Ленина на каком-то там съезде...". "Подожди!... давай сделаем погромче, - говорит папа - я очень это люблю..." Сипение старой записи, картавый тенорок, непонятные слова. У папы на лице какое-то умильно-сладостно-сосредоточенное выражение. Мне не понятно, но раз ему нравится, то и мне...Он был советским человеком. Дворовый мальчишка, однако, перед войной закончил студию Александринского театра. Учился у великолепного В.В. Меркурьева. Отказался эвакуироваться вместе с Александринкой. Стал актером Блокадного театра, работал на радио, как и все оставшиеся в городе актеры, ездил на фронт с агитбригадами. Голодал. Тоже ведь жертва войны, хотя и умер через 10 лет после ее окончания.... Про всякие безобразия, конечно, понимал, но к высоким идеалам революции относился трепетно. Романтик, как и многие люди того поколения. Отстаивал правду, выступал на собраниях в театре с критикой руководства, того самого Ильи Рахлина, который потом на кладбище руководил выбором места для отцовской могилы. ХХ съезд КПСС и разоблачение культа воспринял, но осмыслить не успел. А до запуска первого искусственного спутника Земли не дожил ровно год. То-то бы, наверно, гордился...
Еще когда папа был жив, но мы уже перестали с ним посещать "Бани N16", у меня появился новый банный партнер. Видимо, это было решено на семейном совете. Сопровождать меня согласился дядя Фима, родной брат моего деда, того самого, который расстался с жизнью в 49 лет в штабе революции в Смольном.
В семейном кругу дядя Фима был очень почитаемым человеком. Как бы главой клана. До наших банных похождений я видел его только на семейных торжествах. Он всегда, что называется, вел стол. Делал это неторопливо, солидно, основательно. Знал множество разных историй и со вкусом их рассказывал. Во всяком случае, сидящие за столом с интересом внимали ему, но тогда эти рассказы меня не занимали. Главное, что вызывало мое любопытство и несколько завораживало - это отсутствие у дяди Фимы одной ноги. Он был инвалидом войны. Ходил, опираясь на палку или костыль и несгибаемый протез. Протез тяжело ухал о землю и слегка поскрипывал на каждом шагу. Но при этом дядя Фима был всегда подтянут, чисто выбрит, редкие волосы расчесаны на косой пробор.
В бане, скосив глаза, я смотрел, как дядя Фима отстегивает свой протез, ставит его рядом с собой, а потом раздевается. Глазеть на его действия было как-то неловко и стыдно, как будто подсматриваешь за чем-то тайным, чего постороннему видеть не полагается.
Потом мы шли в мыльную залу. Теперь я уже был не маленьким мальчиком, которого любящий отец брал с собой в баню, я был помощником инвалида. Открывал перед ним двери, искал место и тазы-шайки. Бегал с этими тазами к кранам, набирал и приносил воду, ошпаривал скамейку. А дядя Фима учил меня всяким банным премудростям. Например, как помыться, экономно расходуя мыло и воду. Надо было набрать в таз совсем немного горячей воды, опустить туда кусок мыла, взять мочалку, сложить ее вдвое и взбивать ею мыльную воду. Взбивать мне нравилось, получалась такая пышная шапка белых пузырей. Потом следовало мыло вынуть из таза, а себя намылить этой теплой пеной.
С дядей Фимой никаких шалостей, неожиданностей быть не могло. Все шло по определенному стандарту. Чинно, последовательно. И не то, чтобы он что-то мне запрещал или хотя бы строго на меня смотрел, а просто мне и в голову не приходило выкинуть что-нибудь непредусмотренное.
Закончив помывку, мы возвращались к месту на деревянном диване. Начинался процесс одевания. Тут я опять, скосив глаза, наблюдал за тем, как дядя Фима аккуратно надевает на культю (ногу ему отняли высоко, остался только небольшой кусок бедра) специальную такую фланелевую шапочку, потом встает и быстро, привычно вставляет культю в шапочке в полый протез, накидывает на себя и пристегивает ремни от протеза...
У меня возникало какое-то щемящее чувство, но это была не жалость. А какое-то чувство неловкости, стыда что ли, что вот у человека нет ноги.
....Не знаю, возможно, это я представлял собой такой бесчувственный экземпляр. Но скорее, как мне кажется, это все детское. Лежит где-то рядом с пресловутой детской жестокостью. Отрывать лапки у какой-нибудь букашки и с веселым любопытством смотреть, как она дергается. Но даже если кто в нежные годы и не любил таких мелких живодерных работ, то все равно подлинное сочувствие, близость чужой боли появляется только тогда, когда у самого человека появляется опыт страдания.
Не помню точно, но, кажется, мне хотелось расспросить дядю Фиму при каких обстоятельствах его ранило, но застеснялся. Это тоже детское. Но тут, во-первых, воспитание. Во мне был взращен прямо-таки культ старшего. Старших нельзя раздражать, им не надо надоедать своими детскими проблемами, с ними следует во всем соглашаться и т.д. Такой вот несколько совковый домострой. Это, с одной стороны, вызывало бешеный детский протест против всесильных старших, а с другой, вело, действительно, к стеснению, зажатости, страху ляпнуть не то и не так. И вообще интерес к прошлому тоже возникает позже. Детям обычно не до прошлого, их волнует только настоящее, сиюминутное. Если же прошлое, то только свое: в каком роддоме я родился, а как меня принесли домой, а какое первое слово я сказал...?
С дядей Фимой ходили мы в баню тоже не слишком долго. Ему, видимо, со временем стало тяжеловато ездить каждую неделю в другой район города для помывки юного оболтуса. Да и я уже подрос и, по мнению родных, мог вполне осуществлять процесс личной гигиены самостоятельно. Так я получил полную банную свободу.
Посещать баню в одиночестве оказалось довольно скучно. Ходил я по будням, после школы. Банный билет вследствие денежной реформы 1961 года подешевел в 10 раз, он стоил теперь 18 копеек. Народу сравнительно немного. Все мне знакомо. Одинокая ванна посреди помывочного зала уже не влекла как прежде. Собственно процедура не очень тщательной помывки моей тщедушной фигуры занимала всего каких-нибудь 10 минут. А за стенами банного отделения текла-бурлила жизнь, которая очень меня интересовала. В ту пору из всех искусств для нас важнейшим, действительно, являлось кино. Телевизор, как известно, имелся только у отдельных зажиточных граждан. В нашем доме он появился только в 1963 году. И то только потому, что надо было отвлечь и поддержать умиравшую от рака бабушку. А повседневным и общедоступным являлся кинематограф. Но каждый день ходить в кино не разрешалось. По крайней мере, в нашей семье. На это есть воскресенье. Но когда оно наступало, нередко сообщалось, что мы должны ехать в гости к тете Жене, или, что еще хуже, к кому-нибудь из тетушек, дедушкиных сестер. И кино отменяли. А на утро в понедельник, придя в школу на первой же перемене, приходилось выслушивать от парочки одноклассников как здорово они вчера ходили на "Тайну двух океанов" или "Укротительницу тигров": "А помнишь как он его головой в живот, а тот как покатился, и ты-дых-дых..." И стоять дураком, слушая эти захватывающие впечатления. А вечером во дворе следовали такие же устные киноверсии уже от моих дворовых товарищей. Это было невыносимо.
И вот пришла спасительная идея. Укладывался банный чемоданчик, брались необходимые 18 копеек и...пулей в "Родину" или в "Колизей". Ходить в кино одному тоже, конечно, пол-удовольствия мимо. С кем потом взахлеб, перебивая друг друга, орать: "А помнишь, как старик дыды-х ему, потом еще ба-бах и покатились оба..." Но все-таки потом я мог на вопрос одноклассников или дворовых: "Видел?" небрежно бросить: "Ага, я еще в тот четверг смотрел".
Мама, конечно, что-то подозревала и после очередного возвращения с фальшивой помывки вопрошала:
- Где ты был?
- В бане.
- Так долго? Что можно делать в бане полтора часа?
- Ну, мылся, конечно. Потом в парилку ходил...
- Ты же терпеть не мог парилку?!
- Ну это раньше, в детстве. А теперь мне нравится...
- Так это ты в парилке просидел полтора часа?
- Нет, просто там такой дядька пожилой был. Он все хлестался веником и приговаривал: "Эх, хорошее утешение нам предки славяне придумали - парную баню..." А потом стал спускаться по ступенькам вниз, а там скользко, он упал и расшибся. Я ему помог до скамейки дойти, потом к банщику сбегал, он скорую вызвал....
Старик, действительно, был, и слова про предков- славян были, и поскользнулся он на самом деле. Ну, а остальное было развитием темы на строго документальной основе. В другой раз я рассказывал, что встретил парня из соседней школы, а у него только что дедушка умер, академик... Нет, никакой бьющей через край фантазии не было. Простые житейские истории, на строго, повторяю, документальной основе. Маму они не то чтобы вполне убеждали, но притупляли подозрительность по отношению ко мне.
Но хитрость моя уживалась, как водится в детстве, с простодушием. Забыл после очередного похода в мир киногрез разобрать банный чемоданчик и втихоря сменить грязное белье на чистое. Чемоданчик открыла мама и обнаружила там, кроме чистого белья, сухие мыло и мочалку без признаков употребления. Конечно, был небольшой скандал. Тактику пришлось менять.
Во-первых, сократить время пребывания в "Банях N16". 1,5- 2 часа - это действительно слишком. Не может же каждый раз приключатся что-то особенное. Во-вторых, теперь я сначала по-настоящему отправлялся в баню. Только очень быстро, прямо как в немом кино у горячо любимого мной в ту пору Чаплина. Влетал в отделение, раздеваясь на ходу. Занимал место, мчался в помывочный зал, подставлял мочалку и мыло под кран, выбегал, надевал чистое белье на не слишком свежее тело. И пулей на улицу. Вся процедура занимала не более 12 минут. Оставалось еще 40-50 минут свободы. Можно было, конечно, послоняться по соседним дворам, вдруг встретишь кого или что-нибудь интересное найдешь. Но это риск: столкнешься с кем-нибудь из семейных знакомых, а они в тот же день простодушно расскажут моим: "видели вашего ребенка, до чего ж он большой и самостоятельный стал".
Но если, не теряя ни секунды, кинуться через проходные дворы на Невский в "Хронику", успеваешь посмотреть несколько киножурналов, с мультиком или рекламным кинороликом в придачу. Билет стоит 10 копеек. Сеанс длится 40 минут. Еще недавно ввели новшество - покупаешь билет и можешь прямо идти в зал, хоть в середине, хоть в конце сеанса и сиди себе. Пока не надоест. Все - сел. Смотрю. "Новости дня": закончился очередной съезд КПСС, исторические решения в жизнь, рабочие страны взяли обязательства завершить пятилетку в три или даже в два года, на полях страны начался сев озимых или сбор урожая яровых - хорошеет село, советские ученые сделали важное открытие, еще открытие - детского садика в далеком северном краю - хорошеет северный край, в Большом театре состоялась премьера нового балета или в Москве на сцене Кремлевского дворца съездов открылась декада туркменского искусства.... Дальше "Ленинградская кинохроника". Все то же самое, только в Ленинграде: в Смольном состоялся пленум обкома партии, на Металлическом заводе закончена сборка уникальной турбины для гигантской электростанции в братской Индии, сев или сбор на полях Ленинградской области - хорошеет село... Куда как интереснее была "Иностранная кинохроника". Там после сюжета с разоблачением американского империализма показывали спортивные состязания в братских странах социализма, какие-нибудь технические новинки, внедренные в тех же ГДР или Чехословакии, но, главное, другая жизнь, другие лица, интересно...40 минут проносятся незаметно, свет в зале, зрители встают, хлопая сиденьями. Бегом домой....
В целях безопасности ходил через раз - раз по-настоящему в баню ( надо же было иногда все-таки и мыться). Раз в "Хронику" или куда еще. Но постепенно появились другие интересы и стремления, кино переставало быть таким уж сладким запретным плодом, а баня оставалась неизменной раз в неделю. Очереди в "Бани N16" стали исчезать, появился второй выходной - суббота. А у меня, наоборот, этого самого времени стало не хватать. Поэтому я не занимал места в моечном зале, не брал шайку, редко заглядывал в парную, а просто шел в душевую кабинку, быстро намыливался, еще раз голову и немного постоять под прохладным душем и все - одеваться.
В тот раз пришел, как обычно разделся, отправился в "моечную". Туман и гул, как всегда. И в этом гуле слышно, как несколько человек довольно громко разговаривают, но слов как-то не разобрать. Это я про себя мимоходом отметил и пошел прямиком в душ. Встал перед кабинкой, в которой моется какой-то дядька. Он закончит, выйдет - я войду. Стройный такой дядька лет 40. Стоит, душ на полную катушку открыл. И сквозь потоки воды смотрит на меня радостно-удивленно и очень широко улыбается и сам такой симпатичный. Чего это он улыбается? Чего ему от меня надо? Пока я раздумываю над странным поведением незнакомца, он выходит из-под струй и таким благородным полупоклоном приглашает меня занять его место. Черт знает что! Но я начал мыться и забыл про дядьку.
Выхожу одеваться и...мама родная... теперь явственно слышу английскую речь. В наших "Банях N16" говорят по-английски?! Это теперь на каждом шагу...а тогда... Тогда - если на улице появлялся негр, люди останавливались, старухи крестились. Главное - я их вижу. Вот они, недалеко от меня. Трое. Вытираются простынями, которые принес им банщик, смеются. К ним подбегает какой-то наш бойкий молодой парень и на очень плохом английском что-то просит. И они начинают о чем-то договариваться. И "мой" из душа лезет в карман пиджака, достает какую-то бумажку и вручает ее парню. Тот доволен, благодарит, те смеются. И английская речь льется как вода из душа. И мне так охота подойти, но я стесняюсь. К тому же мой английский на уровне "I am boy"...
Идя домой, размышляю, рассказывать ли дома, ведь не поверят - у нас в бане англичане... но все-таки я рассказываю. Мама удивляется, но чувствуется, что верит.
А через пару дней она меня спрашивает: "Ты знаешь, что к нам приехала американская оперетта? - Еще бы не знать - по радио говорили и в газетах.- Ну вот, нам достали два билета. Но Надя не сможет идти, у нее в этот день урок. Так что тебе повезло..."
Это был шок. Я чуть ли впервые вообще попал на заграничный спектакль. Это был, как я теперь понимаю, знаменитый бродвейский вариант, может быть самого известного в мире мюзикла "My fair lady". Оттепельным ветром занесло этот изумительный спектакль в Ленинград начала 60-х годов.
Какая музыка, какие костюмы, декорации, театральная техника! На поворотном круге декорации летали, парили... Все основные мелодии запоминались мгновенно. От сцены невозможно было оторваться....
Сцена прихода папаши Дуллитла к профессору Хиггинсу. Он приходит с двумя своими дружками с лондонского дна. Следует смешной диалог, а потом все трое начинают танцевать. И тут я подпрыгиваю на месте и узнаю всю троицу - это мои банные коллеги! Тут уж со мной делается вообще бог знает что. Только музыка и плавное течение роскошного бродвейского спектакля удержало меня от того, чтобы не хватать соседей по ряду за руки, шепча: "Вон видите тот второй, такой симпатичный, я с ним в душе...мылся".
Теперь стало понятно, что просил молодой человек и какую бумажку дал ему "мой" незнакомец из душа. То была контрамарка на спектакль....А уж как добрались трое актеров, захотевших хлебнуть русской экзотики, до наших Бань N 16, кто их туда привел, этого не узнать никогда.
В конце 60-х я с тоской и болью простился со своей малой родиной улицей Чехова. Издательство, в котором мама работала, выделило ей квартиру на Пискаревском проспекте. Тогда это казалось неимоверной далью. С баней было покончено. В новой квартире стояла новехонькая небольшая ванна. Мойся сколько влезет...