Аннотация: Попытка анализа и сравнения рукописи с последней редакцией...
Глава XV
СОН НИКАНОРА ИВАНОВИЧА
Нетрудно догадаться, что толстяк с багровой физиономией, которого поместили, по словам мастера, в комнате Љ 119 в психиатрической лечебнице, был не кто иной, как Никанор Иванович Босой. Попал он, однако, к профессору Стравинскому не сразу, а предварительно побывав в другом месте.
От другого места у Никанора Ивановича осталось в воспоминании мало чего. Помнился только какой-то стол, шкаф и диван и гладкие белые стены.
В этой именно комнате с Никанором Ивановичем, у которого перед глазами всё как-то мутилось от приливов крови и душевного волнения, лицо, сидевшее за столом, вступило в разговор, но разговор вышел какой-то странный, путаный, а вернее, совсем не вышел.
Первый же вопрос, который был задан Никанору Ивановичу, был таков:
- Вы Никанор Иванович Босой, председатель домкома Љ 302-бис по Садовой?
На это Никанор Иванович ответил буквально так (а при этом рассмеялся страшным смехом):
- Я Никанор, конечно, Никанор... но какой я к, к шуту, председатель!
- То есть как? - спросили Никанора Ивановича, прищурившись.
- А так, - ответил он, - ежели я председатель, то я сразу должен был установить, что он нечистая сила... А то что же это! Пенсне треснуло... весь рванный... Какой он может быть переводчик!
- Кто такой? - спросили у Никанора Ивановича.
- Коровьёв! - вскричал Никанор Иванович. - В пятидесятой квартире у нас засел! Пишите: Коровьёв. И немедленно надо его изловить. Пятое парадное, там он!
- Откуда валюту взял? - спросили у Никанора Ивановича.
- Не было валюты! Не было! Бог истинный, всемогущий всё видит, а мне туда и дорога, - страстно заговорил Никанор Иванович, - в руках никогда не держал и не подозревал, какая такая валюта! Господь меня накажет за скверну мою. - Никанор Иванович начал волноваться, то застёгивать рубаху, то креститься, то опять застёгивать. - Брал, брал, но брал нашими, советскими! Прописывал за деньги, не спорю, бывало! Хорош и секретарь наш, Пролежнев, тоже хорош... Прямо скажем, все воры, но валюты не брал!
На просьбу не валять дурака, а рассказать, как попали доллары в вентиляцию, Никанор Иванович стал на колени и качнулся, раскрыв рот, как бы желая укусить паркет, и закричал:
- Желаете, землю буду есть, что не брал? Чёрт он, Коровьёв!
Всякому терпению положен предел, и за столом, уже понизив голос, намекнули Никанору Ивановичу, что ему худо будет
(прямая угроза физической расправы),
если он не заговорит по-человечески.
Тут комнату с диваном и столом огласил дикий рёв Никанора Ивановича, вскочившего с колен:
- Вон он, вон за шкафом! Вон ухмыляется... и пенсне его!.. Держите его! Держите его! Окропить помещение!
Кровь отлила от лица Никанора Ивановича, он дрожал и крестил воздух, метнулся к двери, бросился обратно, запел какую-то молитву и, наконец, понёс полную околесину.
Стало совершенно ясно, что Никанор Иванович ни к каким разговорам не пригоден. Его вывели, поместили в отдельной комнате, где он немного поутих и не кричал уже, а только молился и всхлипывал.
Тем временем на Садовую съездили и в квартире Љ 50 побывали. Само собой разумеется, что никакого Коровьёва там не нашли и никакого Коровьёва никто в доме не знал и не видел. Квартира покойного Берлиоза была пуста, и в кабинете мирно висели печати на шкафах. Пуста была и половина Лиходеева, уехавшего во Владикавказ.
С тем и уехали с Садовой, причём с уехавшими отбыл растерянный и подавленный секретарь Пролежнев.
Вечером Никанор Иванович был доставлен в лечебницу. Там он вёл себя беспокойно настолько, что ему пришлось сделать чудодейственное вспрыскивание
(в романе "впрыскивание", то есть инъекцию шприцем под кожу, возможно просто опечатка,
хотя слово "вспрыскивание" означает наружную обработку в нос, рот или одеколоном после бритья)
по рецепту Стравинского, и лишь после полуночи Никанор Иванович уснул, изредка издавая тяжёлое страдальческое мычание.
Но чем дальше, тем легче становился его сон. Он перестал ворочаться и стонать, задышал легко и ровно, и пост у него в комнате сняли
(очевидно, что ему полегчало из-за того, что он добился желаемого и избавился от угрозы обвинения по страшной уголовной статье о валютных махинациях, а не от малоэффективного вспрыскивания).
Тогда Никанора Ивановича посетило сновидение, в основе которого, несомненно, были его сегодняшние переживания. Началось с того, что Никанору Ивановичу привиделось, что его подводят, и очень торжественно, какие-то люди с золотыми трубами в руках к большим лакированным дверям. У этих дверей спутники сыграли туш Никанору Ивановичу, а затем гулкий бас с небес сказал весело:
- Добро пожаловать, Никанор Иванович! Сдавайте валюту!
Удивившись, Никанор Иванович увидел над собою чёрный громкоговоритель. Затем он очутился почему-то в театральном зале, где под золочённым потолком сияли хрустальные люстры, а на стенах кенкеты. Всё было как следует: имелась сцена, задёрнутая бархатным занавесом, по тёмно-вишнёвому фону усеянным, как звёздочками, изображениями золотых увеличенных десяток, суфлёрская будка и даже публика была одного пола - мужского, и вся почему-то с бородами. Кроме того, поразительно было то, что публика сидела не на стульях, как бывает в жизни, а на полу, великолепно натёртом и скользком.
Конфузясь в новом большом обществе, Никанор Иванович, помявшись некоторое время, последовал общему примеру и уселся на паркет, примостившись между каким-то рыжим до огненности здоровяком-бородачом и другим, бледным и сильно заросшим гражданином. Никто не обратил внимания на Никанора Ивановича.
Тут послышался колокольчик, свет в зале потух, занавесь разошлась в стороны, и обнаружилась сцена с креслом, столиком, на котором помещался колокольчик, золотой с алмазами, и задником, глухим, чёрным, бархатным.
Из кулис тут показался артист в смокинге, гладко выбритый и причёсанный на пробор, молодой и с очень приятными чертами лица.
В зале оживилась публика, все повернулись к сцене.
Артист подошёл к будке, потёр руки.
- Сидите? - спросил он мягким баритоном и улыбнулся залу.
- Сидим... сидим, - хором ответили ему из зала и тенора, и басы, и баритоны.
- Гм, - задумчиво сказал артист и добавил: - И как вам не надоест, я не понимаю? Все люди как люди, ходят сейчас по улицам, наслаждаются весенним солнцем и теплом, а вы здесь на полу торчите! Впрочем, кому что нравится, - философски заключил артист.
Затем он переменил и тембр голоса, и интонации и весело и звучно объявил:
- Итак, следующим номером нашей программы - Никанор Иванович Босой, председатель домового комитета и заведующий столовой. Попросим Никанора Ивановича!
Дружный аплодисмент был ответом артисту.
Удивлённый Никанор Иванович вытаращил глаза, а конферансье нашёл его взором среди сидящих и ласково поманил пальцем на сцену. И Никанор Иванович, не помня как, оказался на сцене, конфузливо подтягивая штаны, почему-то спадающие
(понятно, что без ремня, который при аресте в СССР изымали, штанам трудно держатся на поясе).
В глаза ему снизу и спереди ударил яркий свет цветных ламп в рампе, отчего он сразу потерял из виду зал с публикой.
- Ну-с, Никанор Иванович, покажите нам пример, - задушевно заговорил молодой артист, - и... сдавайте валюту!
Наступила тишина.
Никанор Иванович перевёл дух и тихо заговорил:
- Богом клянусь, что...
Но не успел он начать фразу, как зал заглушил его криками негодования и разочарования.
Никанор Иванович растерялся и умолк.
- Насколько я понял, - заговорил ведущий программу, - вы хотите поклясться, что у вас нету валюты? - И он поглядел на Никанора Ивановича с любопытством.
- Так точно. Нету, - ответил Никанор Иванович.
- Так, - отозвался артист, - а, простите за нескромность: откуда же взялись четыреста долларов, обнаруженные в сортире той уютной квартирки, единственными обитателями коей являетесь вы с вашей супругой?
- Волшебные! - явно иронически сказали в тёмном зале.
- Так точно, волшебные, - робко ответил Никанор Иванович по неопределённому адресу, не то конферансье, не то в зал, и пояснил: - Нечистая сила, клетчатый переводчик подбросил.
И опять разразился зал негодующим воплем. Когда же настала тишина, артист сказал:
- Вот какие басни Крылова
(в романе автор напишет "басни Лафонтена", чтобы усложнить восприятие как бы фантастического сна)
приходится мне выслушивать здесь! Подбросили четыреста долларов! Вот вы всё здесь валютчики, обращаюсь к вам, как к специалистам: мыслимое ли это дело?
- Мы не валютчики, - раздались отдельные голоса в театре, - но дело это немыслимое.
- Целиком присоединяюсь, - твёрдо сказал артист, - и спрошу вас, что могут подбросить?
- Ребёнка! - ответил кто-то в зале.
- Совершенно верно, - подтвердил ведущий, - ребёнка, анонимное письмо, прокламацию, бомбу, но четыреста долларов никто не станет подбрасывать, ибо такого идиота, чтоб их подбрасывать, в природе нету!
И, обратившись к Никанору Ивановичу, артист сказал укоризненно и печально:
- Огорчили вы меня, Никанор Иванович! А я-то на вас надеялся! Итак, номер наш не удался.
В зале раздался свист.
- Валютчик он! - выкрикивали в зале. - Из-за таких и мы невольно
(в романе будет "невинно", это точнее и осмысленнее)
терпим!
- Не ругайте его! - сказал конферансье мягко. - Он раскается! - И, обратив к Никанору Ивановичу глаза, полные слёз, добавил: - Не ожидал я от вас этого, Никанор Иванович! - А вздохнув, добавил ещё: - Ну, идите, Никанор Иванович, на своё место
(эту фразу автор сократит, выбросив слишком нарочитую середину, конечно, немногим удавалось выскользнуть из рук следователей в СССР).
После чего повернулся к залу и, позвонив в колокольчик, громко объявил:
- Антракт, негодяи!
Потрясённый Никанор Иванович, неожиданно для себя ставший участником театральной программы, не помнил, как оказался на своём месте. Запомнилось ему лишь, что зал погрузился в полную тьму, а на стенах выскочили горящие красные слова: "Сдавайте валюту!" Потом опять загорелась сцена, и конферансье позвал:
- Попрошу на сцену Сергея Герардовича Дунчиля!
Дунчиль оказался благообразным, но запущенным человеком лет пятидесяти.
- Сергей Герардович, - обратился к нему конферансье, - вот уже полтора месяца вы сидите здесь, упорно отказываясь сдать оставшуюся у вас валюту, в то время как страна нуждается в ней. Вы человек интеллигентный, прекрасно это понимаете, а между тем помочь не хотите.
- К сожалению, ничем помочь не могу, так как валюты у меня больше нет, - ответил Дунчиль.
- Так нет ли, по крайней мере, бриллиантов? - жалобно спросил артист.
- И бриллиантов нет, - сухо отозвался Дунчиль.
Артист повесил голову и задумался, а потом хлопнул в ладоши.
Из кулисы вышла на сцену средних лет дама, одетая по моде, то есть в пальто без воротника и в крошечной шляпочке. Дама имела встревоженный вид, а Дунчиль поглядел на неё, не шевельнув бровью.
- Кто эта дама? - спросил ведущий у Дунчиля.
- Это моя жена, - с достоинством ответил Дунчиль и посмотрел на длинную шею дамы без воротника с некоторым отвращением.
- Мы потревожили вас, мадам Дунчиль, - отнёсся к даме конферансье, - вот по какому поводу... Мы хотели вас спросить, нет ли у вашего супруга ещё валюты.
- Он тогда всё сдал.
- Так. - сказал артист, - ну, что же, раз так, так так. если он всё сдал, то надлежит его немедленно отпустить, как птицу, на свободу. Что ж поделаешь! Вы свободны, Сергей Герардович! - И артист сделал царственный жест.
Дунчиль спокойно и с достоинством повернулся и вышел к кулисе.
- Одну минуточку! - остановил его конферансье. - Позвольте мне на прощание показать вам фокус. - И опять хлопнул в ладоши.
И тут чёрный задний бархат раздвинулся, и на сцену вышла юная красавица в бальном платье, держащая в руках золотой подносик, на котором лежала толстая пачка, перевязанная конфетной лентой, и бриллиантовое колье, от которого во все стороны прыгали си7ние, жёлтые и красные огни.
Дунчиль отступил на шаг и покрылся бледностью. Зал замер.
- Восемнадцать тысяч долларов и колье в сорок тысяч золотом, - торжественно объявил артист, - хранил Сергей Герардович Дунчиль в городе Харькове в квартире своей любимицы Иды Геркуловны Вормс
(в романе Ворс),
которую мы имеем удовольствие видеть перед собой и которая любезно помогла нам обнаружить эти бесцельные для частного лица сокровища.
Красавица улыбаясь, сверкнула зубами, и мохнатые её ресницы дрогнули.
- А под вашею полной достоинства личиною, - отнёсся артист к Дунчилю, - скрывается жадный паук и поразительный охмуряло и врун. Вы извели всех за полтора месяца своим идиотским упрямством! Ступайте же теперь домой, и пусть тот ад, который устроит вам ваша супруга, будет вам наказанием.
Тут супруга Дунчиля воскликнула: "О, негодяй..."
(она обращается к артисту, который очевидно возводит клевету на её мужа, нарушая какие-то договорённости между ними; в романе этот невольный возглас отсутствует)
- а Дунчиль качнулся и едва не упал, если бы чьи-то услужливые руки не подхватили его под руки. Но тут рухнул внезапно чёрный
(характеризующий цвет занавеса позже автор не будет использовать)
занавес спереди и скрыл всех бывших на сцене.
Бешенные рукоплескания потрясли зал так, что Никанору Ивановичу показалось, будто запрыгали огни в люстре. А когда передний чёрный занавес ушёл вверх, на сцене оказался артист в одиночестве. Он сорвал второй залп рукоплесканий, раскланялся и заговорил:
- Вот, вы видели в лице этого Дунчиля типичного осла. Ведь я же говорил на прошлой нашей программе, что хранение валюты является бессмыслицей. Использовать он её не может ни при каких обстоятельствах, уверяю вас. Он получает приличное жалование, чудно зарабатывает. Так вот нет же: вместо того, чтобы тихо, мирно, без всяких неприятностей сдать валюту и камни, добился-таки корыстный болван того, что был разоблачён при всех и нажил крупнейшую семейную неприятность. Итак, ВТО сдаёт? Нет желающих? В таком случае следующим номером нашей программы известный артист драмы Бурдасов Илья Потапович исполнит отрывки из "Скупого рыцаря" поэта Пушкина!
Обещанный Бурдасов не замедлил появиться на сцене и оказался пожилым, бритым, во фраке и белом галстуке
(в романе слово "галстук" автор перепишет с другим окончанием "галстух", как бы подчёркивая этим словом плебейское происхождение и невежество новоявленного привилегированного сословия; впрочем, быть может, так выражался И.В.Сталин?..).
Без всяких предисловий он скроил мрачное лицо, сдвинул брови и заговорил ненатуральным голосом, глядя на золотой колокольчик:
- Как молодой повеса ждёт свиданья с какой-нибудь развратницей лукавой ...
Далее Бурдасов рассказал о себе много нехорошего. Никанор Иванович, очень помрачнев, слышал, как Бурдасов признавался в том, что какая-то несчастная вдова, воя, стояла перед ним на коленях под дождём, но не тронула чёрствого сердца артиста. Никанор Иванович совсем не знал до этого случая поэта Пушкина, хоть и произносил, и нередко, фразу: " "А за квартиру Пушкин платить будет?" - и теперь познакомившись с его произведением, сразу как-то загрустил, задумался и представил себе женщину с детьми на коленях и невольно подумал: "Сволочь этот Бурдасов!" А тот, всё повышая голос, шёл дальше и окончательно запутал Никанора Ивановича, потому что вдруг стал обращаться к кому-то, кого на сцене не было, и за этого отсутствующего сам же себе отвечал, причём называл себя то "государем", то "бароном", то "отцом", то "сыном", то на "вы", а то на "ты".
Понял Никанор Иванович только одно, что помер артист злою смертью, прокричав: "Ключи! Ключи мои!" - повалившись после этого на пол, хрипя и срывая с себя галстук
(и здесь в романе будет выправлено "галстух").
Умерев, он встал, отряхнул пыль с фрачных коленей. Поклонился, улыбнувшись фальшивой улыбкой, и при жидких аплодисментах удалился, а конферансье заговорил так:
- Ну-с, дорогие валютчики. Вы прослушали в замечательном исполнении Ильи Владимировича Акулинова
(в романе автор даст ему имя Куролесов Савва Потапович)
"Скупого рыцаря". Рыцарь этот надеялся, что резвые нимфы сбегутся к нему и произойдёт ещё многое приятное в этом же роде. Но, как видите, ничего этого не случилось, нимф никаких не было, и мызы ему дань не принесли, и чертогов он никаких не воздвиг, а, наоборот, кончил он очень скверно, помер от удара на своих сундуках с валютой. Предупреждаю вас ещё раз, что и с вами будет так же плохо, а может быть, и ещё хуже, если вы не сдадите валюты!
И тут в лампах загорелся зловещий фиолетовый свет, отчего лица у зрителей стали как у покойников, и во всех углах закричали страшные голоса в рупорах:
- Сдавайте валюту! Сдавайте!
Поэзия ли Пушкина произвела такое впечатление или прозаическая речь конферансье, но только, когда зал осветился опять светом обычным, раздался застенчивый голос:
- Я сдаю валюту!
- Милости прошу на сцену, - вежливо сказал конферансье. Заслоняя снизу рукою лицо от рампы.
И на сцене оказался маленького роста белокурый гражданин, не брившийся, судя по лицу, около трёх недель.
- Ваша фамилия, виноват? - очень вежливо осведомился конферансье.
- Канавкин Николай, - застенчиво сказал появившийся.
- А! Молодец, Канавкин Николай! - воскликнул конферансье. - Я всегда это утверждал!
(это обличительное утверждение, из которого следует, что Канавкин признаётся под давлением следователей, в романе автор вычеркнет)
Итак?..
- Сдаю, - тихо сказал молодец Канавкин.
- Сколько?
- Тысячу долларов и двадцать золотых десяток.
- Браво! Всё, что есть?
Ведущий программу уставился прямо в глаза Канавкину, и Никанору Ивановичу даже показалось, что из глаз артиста брызнули лучи, пронизывающие Канавкина насквозь, подобно рентгеновским. В зале перестали дышать.
- Верю! - наконец воскликнул артист, гася свой взор. - Верю! Смотрите: эти глаза не лгут! Ведь сколько раз я говорил вам всем, что основная ваша ошибка в том, что вы недооцениваете значение глаз человеческих. Поймите, что язык может скрыть истину, а глаза - никогда. Вам задают внезапный вопрос, вы вздрагиваете, и вздрагиваете даже неприметно для вопрошающего, вы в одну секунду соображаете, что нужно сказать, чтобы скрыть истину, и говорите, и весьма убедительно говорите, и ни одна складка на вашем лице не шевельнётся, но, увы, поздно! Встревоженная вопросом истина со дна души прыгает на мгновение в глаза, и всё кончено. Она замечена, вы пойманы!
Произнеся, и с большим жаром, эту очень убедительную речь, артист ласково спросил у Канавкина:
- Ну, где же спрятаны?
- У тётки моей, Пороховниковой, на Пречистенке...
- А! - вскричал артист. - Это... постойте... у Клавдии Ильиничны, что ли?
- Да, - застенчиво ответил Канавкин, - в переулке...
- Ах, да, да, да! Маленький особнячок, напротив палисадничек? Как же, знаю! А куда же вы их там засунули?
- В погребе, в коробке из-под Эйнема.
Гул прошёл по залу, артист всплеснул руками.
- Видали ли вы что-нибудь подобное? - вскричал он. - Да ведь деньги же там заплесневеют, отсыреют! Мыслимо ли таким людям доверить валюту? А? Чисто как дети, ей-богу!
Канавкин и сам понял, что проштрафился
(в романе автор напишет ещё и "нагробил", чтобы отвлечь внимание читателей и цензоров от скрытого обличительного содержания),
и повесил хохлатую голову.
- Деньги, - продолжал артист, - должны храниться в госбанке, в сухих, специальных, хорошо охраняемых помещениях, а отнюдь не в тёткином погребе, где их могут попортить крысы! Стыдно, Канавкин!
Тот уж просто не знал, куда деваться, и только колупал пальцем борт своего засаленного пиджачка.
- Ну ладно, - смягчился конферансье, - кто старое помянет... - И добавил неожиданно: - Да, кстати: за одним разом чтобы... у тётки самой... ведь тоже есть? А!
Канавкин, никак не ожидавший такого оборота дела, дрогнул, и наступило молчание.
- Э, Канавкин! - укоризненно-ласково заговорил конферансье. - А я-то хвалил его! А он, нате, взял да и засбоил! Нелепо это, Канавкин! Ведь говорил же я только что про глаза. Ну и видно, что у тётки есть валюта! Ну, чего ты меня зря терзаешь?
- Есть! - залихватски крикнул Канавкин.
- Браво! - крикнул конферансье.
- Браво! - страшным рёвом отозвался зал.
Когда утихло, конферансье торжественно поздравил Канавкина, пожал ему руку, предложил отвезти в город в машине домой и в этой же машине приказал кому-то, высунувшемуся из-за кулис, заехать и доставить в женский театр тётку Клавдию Лукиничну.
- Да, я хотел спросить, тётка-то не говорила, где свои прячет? - осведомился конферансье, любезно предлагая Канавкину папиросу и зажжённую спичку. Тот, закуривая, усмехнулся как-то тоскливо.
- Верю, верю, - отозвался артист, - эта старая сквалыга не то что племяннику, чёрту не скажет этого. Ну, что ж, попробуем нашими программами пробудить в ней понимание вещей истинных. Быть может, ещё не все струны сгнили в её ростовщичьей душонке. Всего доброго, Загривов!
(в романе под этой фамилией автор заявит автора популярных скетчей, члена Массолита; здесь, возможно, нереализованный поворот сюжета для путаницы)
И счастливый Канавкин исчез, а артист осведомился, нет ли ещё желающих сдать валюту, и получил в ответ молчание.
- Чудаки, ей-богу, - пожав плечами, сказал артист, и занавес скрыл его.
Лампы погасли, некоторое время была тьма, и во тьме нервный тенор пел в рупоре:
"Там груды золота лежат, и мне они принадлежат..."
Откуда-то издалека донёсся аплодисмент.
- В женском театре дамочка какая-то сдаёт, - пояснил огненнобородый Никанору Ивановичу и, вздохнув, прибавил: - Эх, кабы не гуси мои! У меня, мил человек, гуси бойцовые. Подохнут они, боюсь, без меня. Птица боевая, нежная, требует ухода... Эх, кабы не гуси! Пушкиным-то меня не удивишь... - И он опять завздыхал.
Тут зал осветился поярче, и вдруг из всех дверей посыпались в зал повара в белых колпаках и халатах с разливными ложками в руках. Поварята втащили в зал чан с супом и лоток с нарезанным чёрным хлебом. Зрители оживились.
Весёлые повара шныряли между театралами, разливали суп в миски, раздавали хлеб.
- Ужинайте, ребята, - кричали повара, - и сдавайте валюту. Чего зря сидеть здесь? Чего вам эту баланду хлебать. Поехал домой, выпил, закусил. Хорошо.
- Ну, чего засел здесь? - обратился непосредственно к Никанору Ивановичу толстый с малиновым от вечного жара лицом, протягивая Никанору Ивановичу миску, в которой в жидкости плавал одинокий капустный лист.
- Нету! Нету! Нету у меня! - страшным голосом прокричал Никанор Иванович. - Понимаешь, нету! Нету валюты!
- Нету? - грозным басом взревел повар. - Нету? - женским ласковым голосом спросил. - Нету, успокойтесь, успокойтесь, - забормотал он, превратился в фельдшерицу Прасковью Васильевну, стал трясти ласково плачущего Никанора Ивановича за плечо.
Тот увидел, как растаяли повара и развалился театр с занавесом. Никанор Иванович сквозь слёзы разглядел свою комнату в лечебнице и двух в белом, но вовсе не развязных поваров, сующихся со своими советами, а доктора и фельдшерицу.
Та держала в руках не миску, а тарелочку, покрытую марлей, на которой лежали шприц и ампула.
- Ведь это что же, - бормотал Никанор Иванович, пока ему делали укол, - нету у меня и нету! Пусть Пушкин им сдаёт валюту. А у меня нету. Я ведь не артист, и на сцене мне не нравится. Не люблю я театра. Тьфу, будь он проклят!
(в романе слов о сцене, то есть о представлении себя сумасшедшим, автор не использует, вероятно, потому, что они показались ему слишком очевидными)
Нету!
- Нету, нету, - успокаивала добрая Прасковья Васильевна, - а на нет и суда нет.
Никанор Иванович быстро успокоился после укола и заснул без сновидений.
Но тревога, быть может, благодаря выкрикам его, передалась в 121-ю комнату, где больной начал опять искать свою голову, и в 118-ю, где забеспокоился неизвестный мастер и в тоске заломил руки, вспомнив горькую ночь, осеннюю бурю-непогоду, развившиеся волосы жены. Из 118-й тревога по балкону перелетела к Ивану, и он опять заплакал
(позже автор номер одной комнаты исправит со 121-ой на 120-ую, возможно, это связано с конкретным расположением палат в определённой клинике, которую посещал М.А.Булгаков, но напрашивающиеся слово "палата" он подчёркнуто не станет употреблять).
И всех пришлось успокаивать врачу.
И они успокоились. Позднее всех засыпал Иван, когда над рекой уже светало. К Ивану успокоение после лекарства, наполняющего всё тело, приходило, как сладкая волна, накрывающего его всего. Тело его облегчалось, а голову обдувала тёплым ветром дрёма. И он заснул, и последним, что он слышал наяву, было предрассветное щебетание птиц в лесу.
Ивану стала сниться Лысая Гора, над которой уже опускалось солнце...