Когда Маргарита прочитала последние слова романа "... пятый прокуратор Иудеи..." и "...конец...", наступало утро. Слышно было, как во дворе на ветвях ветлы и двух лип вели беспокойный, быстрый разговор не унывающие никогда воробьи.
Маргарита поднялась, потянулась и теперь только ощутила, как изломано её тело, как хочет она спать. Интересно отметить, что душевное хозяйство Маргариты находилось в полном порядке. Мысли её не были в разброде, её совершенно не потрясало то, что она провела ночь сверхъестественно, что видела бал у сатаны, что чудом вернулся мастер к ней, что возник из пепла роман её любовника, что был изгнан поганец и ябедник Алоизий Могарыч и мастер получил возможность вернуться в свой подвал. Словом, знакомство с Воландом не нанесло ей никакого психического ущерба. Всё было так, как будто так и должно быть.
Она ощутила радость, а тело её усталость.
Она вошла в соседнюю комнату, убедилась в том, что мастер спит мёртвым сном, погасила настольную лампу и сама протянулась на диванчике, покрытом старой простынёй. Через минуту она спала, и снов никаких в то утро она не видела.
Подвал молчал, молчал весь маленький домишко застройщика. Тихо было и в переулке.
Но в это время, то есть на рассвете субботы, не спал почти целый этаж в одном из московских учреждений, и окна в нём, выходящие на залитую асфальтом громаднейшую площадь, которую специальные машины, разъезжая с гудением, чистили щётками, светились полным ночным светом, борющимся со светом восходящего дня.
Там шло следствие, и занято им было немало народу, пожалуй, человек десять в разных кабинетах
(в романе автор предпочтёт людям десять кабинетов, в которых горел свет в лампах).
Собственно говоря, следствие началось уже давно, со вчерашнего дня, пятницы, когда пришлось закрыть Варьете вследствие исчезновения его администрации и безобразий, происшедших накануне во время знаменитого сеанса чёрной магии.
Теперь следствие по какому-то странному делу, отдающему совершенно невиданной не то чертовщиной, не то какой-то особенной, с какими-то гипнотическими фокусами уголовщиной, вступило в тот период, когда из разносторонних и путаннейших событий, происшедших в разных местах Москвы, требовалось слепить единый ком
(в романе автор тут остановится, потому что оставшийся текст уже не нужен)
и найти связь между событиями. А затем вскрыть сердцевину этого чёртова яблока. А также найти, куда, собственно, тянется нить от этой сердцевины.
Не следует думать, что следствие работало мешкотно, этого отнюдь не было
(редко применяемое слово "мешкотно", производное от слова "мешкать", то есть "медлить" или "кропотливо исследовать", автор пробует на возможность использования из-за его многозначительности, но позже оно ему не понадобится).
Первый. Кто побывал в светящемся сейчас электричеством этаже, был злосчастный Аркадий Аполлонович Семплеяров, заведующий акустикой. Днём в квартире его, помещающейся у каменного моста, раздался звонок. Голос попросил к телефону Аркадия Аполлоновича. Подошедшая к аппарату супруга Аркадия Аполлоновича заявила мрачно, что Аркадий Аполлонович нездоров, лёг почивать и подойти не может. Однако подойти ему пришлось. На вопрос супруги, кто спрашивает Аркадия Аполлоновича, голос назвал свою фамилию.
- Сию секунду... сейчас, сию минуту, - пролепетала обычно надменная супруга Аркадия Аполлоновича и как пуля полетела в спальню поднимать супруга с ложа, на котором лежал он, испытывая адские терзания при воспоминании о вчерашнем вечере.
Правда, не через секунду, но через две минуты Аркадий Аполлонович
(в романе автор напишет "четверть минуты", то есть через 15 секунд, но и это выглядит в данном случае мгновенно),
в одной туфле на левой ноге, в белье, уже был у аппарата, внимательно слушая то, что ему говорят.
Супруга, забывшая на эти мгновения омерзительное преступление супруга против верности, с испуганным лицуом высовывалась в дверь коридора, и тыкала туфлёй в воздух и шептала:
- Туфлю надень!.. туфлю...
На что Аркадий Аполлонович, отмахиваясь от жены босой ногой и делая зверские глаза ей, бормотал в телефон:
- Да, да... Сейчас же выезжаю...
Совершенно понятно, что после первого же разговора с Аркадием Аполлоновичем всё в том же этаже учреждения, разговора тягостного, ибо пришлось, увы, правдиво, как на исповеди, рассказывать попутно и про Милицу Андреевну Покабатько с Елоховской улицы, что, конечно, доставляло Аркадию Аполлоновичу невыразимые мучения.
Само собой разумеется, что составление показаний Аркадия Аполлоновича с показаниями служащих Варьете, и главным образом курьера Карпова
(в романе уже не будет такого откровенного указания на курьера Карпова, как штатного сотрудника НКВД, о наличии этой его служебной обязанности по замыслу автора читатели должны будут догадаться сами),
немедленно проложило дорогу куда надо, именно в квартиру Љ 50 по Садовой в доме Љ 302-бис.
И конечно, следствие ничуть не удовольствовалось сообщениями о том, что в кваритре Лиходеева никого нет, равно так же, как и всякими сплетнями Аннушки о том, что Груня украла мешок рафинаду
(этой подробности о воровстве Груни, которая, как сотрудник НКВД, отправляется в Воронеж по поручению Воланда, в романе не будет, вероятно автор сочтёт эту мелочь несущественной и противоречивой).
В квартире Љ 50 побывали ещё раз. И не только побывали, но и осмотрели её чрезвычайно тщательно, не пропустив даже каминов.
Однако никого не нашли в ней. Собственно говоря, достаточно было семплеяровских показаний, карповских показаний, а также показаний раздетых гражданок, чтобы твёрдо установить короткий путь от сеанса к некоему артисту Воланду, тут же заняться им и так или иначе его разъяснить. Но дело чрезвычайно осложнилось тем, что не только в квартире Љ 50, не только вообще где-либо в Москве не обнаруживалось следов пребывания этого Воланда со своим ассистентом и чёрным котом, но, что хуже, никак не устанавливался самый факт его приезда в Москву!
Решительно нигде он не зарегистрировался, нигде не предъявлял ни паспорта, ни каких-либо бумаг, и никто о нём ничего не слыхал! Ласточкин из программного отдела зрелищ клялся и божился, что никакой программы никакого Воланда он не разрешал и не подписывал и ровно ничего не знает о приезде мага Воланда в Москву. И уж по глазам Ласточкина можно было смело сказать, что он чист, как хрусталь
(Ласточкиным в романе автор назовёт бухгалтера Театра Варьете, а вот у заведующего программным отделением будет фамилия Китайцев Прохор Петрович).
Тот самый Прохор Петрович, заведующий главным сектором зрелищных площадок...
(то есть основной начальник, распределяющий в СССР концертные и театральные площадки между организациями культуры и просвещения)
Кстати, он вернулся в свой костюм так же внезапно, как и выскочил из него. Не успела милиция войти в кабинет, как Прохор Петрович оказался на своём месте за столом, к исступлённой радости Сусанны Ричардовны, но к недоумению зря потревоженной милиции...
Да, так Прохор Петрович, так же как и ласточкин, решительно ничего не знал ни о каком Воланде.
Выходило что-то странное: тысячи зрителей, весь состав Варьете, Семплеяров, культурный и интеллигентный человек, видели мага, и ассистента, и кота, многие пострадали от их фокусов, а следом от мага, иностранца, никаких в Москве нет.
Оставалось допустить, что он провалился сквозь землю, бежал из Москвы тотчас же после своего отвратительного сеанса, или же другое: что он вовсе в Москву не приезжал.
Но если первое, то несомненно, что, исчезая, он прихватил с собою всю головку администрации Варьете, а если второе, то, стало быть, сама администрация, учинив предварительно какую-то пакость, скрылась из Москвы.
Разбитое окно в кабинете, опрокинутое кресло, поведение Тузбубён весьма выразительно свидетельствовали в пользу первого, и все усилия следствия сосредоточились на обнаружении Воланда и его поимке.
Надо отдать справедливость тому, кто вёл следствие. Поплавского
(Римского в романе)
Разыскали с исключительной быстротой. Лишь только дали телеграмму в Ленинград, на неё пришёл ответ, что Поплавский обнаружен в гостинице "Астория" в Љ 412-ом, том самом, что рядом с лифтом и в котором серо-голубая мебель с золотом
(в романе автор добавит ванное отделение, то есть прослушивающее оборудование).
Тут же он был арестован и допрошен. Затем в Москву пришла телеграмма, что Поплавский в состоянии полувменяемом, никаких путных ответов не даёт, а плачет и просит спрятать его в бронированную комнату и приставить к нему вооружённую охрану. Была послана телеграмма: под охраной доставить финдиректора немедленно в Москву.
В тот же день, но позже, был найден и след Лиходеева. Во все города были разосланы телеграммы с запросами о Лиходееве, и из Владикавказа был получен ответ о том, что Лиходеев был во Владикавказе и что он вылетел на аэроплане в Москву. Такие же точно запросы о Варенухе пока что результатов не принесли. Известный всей столице администратор как в воду канул.
Тем временем тем лицам, которые вели следствие по этому необыкновенному делу, пришлось принимать и рассматривать всё новый и новый материал о необычайных происшествиях в Москве. Тут оказались и поющие служащие, из-за которых пришлось останавливать работу целого учреждения, и временно пропавший Прохор Петрович, и бесчисленные происшествия с денежными бумажками
(автор в романе откажется от столь обличительного для русского языка обозначения галопирующей инфляции),
и таинственные превращения их то в иностранную валюту, то в обрывки газет, путаница, неприятности и аресты, связанные с этим, и многое другое всё в этом же и очень неприятном роде.
Самое неприятное, самое скандальное и неразрешимое было, конечно, похищение головы покойного Берлиоза прямо из гроба среди бела дня из Грибоедовского зала на бульваре, произведённое с поражающей чистотой и ловкостью. Пришитая к шее голова была отшита и пропала.
По ходу работы следствия, нечего и говорить, ему пришлось побывать и в знаменитой клинике Стравинского за городом, и здесь обнаружен был богатейший материал. К первому явились к злосчастному Жоржу Бенгальскому
(следователь в романе его посещать для показаний о Воланде не станет, очевидно, что он сам подследственный по другому делу),
но у него получили мало. Несчастный плакал, хватался за шею, волновался, нёс бредовые путаные речи. Несомненно было только, что показания его совершенно сходились с показаниями Аркадия Аполлоновича и других: да, было трое, этот Воланд, длинный по кличке Фагот и чёрный кот.
Конферансье оставили в его комнате, успокоив ласковыми словами и пожеланиями скорейшего выздоровления, и перешли к другим делам в этой же клинике.
Лучший следователь города Москвы, молодой ещё человек с приятными манерами, ничуть не похожий на следователя, лишённый роковой проницательности в глазах, в то время как помощник его занимался с Жоржем Бенгальским, пришёл к дежурному ординатору и попросил список лиц, поступивших в клинику за последнее время, примерно за неделю.
Он тот же час обратил внимание на Босого Никанора Ивановича, попросил историю его болезни, и второй помощник его проследовал к Никанору Ивановичу. Бездомный Иван Николаевич заинтересовал следователя ещё более, чем Никанор Иванович, хоть он и не жил в доме на Садовой и к происшествиям в Варьете не имел никакого отношения.
Рассказы Ивана о консультанте, о Понтии Пилате, записанные в истории болезни, вызвали в следователе самое сугубое внимание, и к Ивану он отправился сам.
Дверь Иванушкиной комнаты отворилась, и в неё вошёл упомянутый уже следователь, круглолицый, спокойный и сдержанный блондин. Он увидел лежащего на кровати побледневшего и осунувшегося молодого человека.
Следователь представился, сказал, что зашёл на минутку потолковать именно о тех происшествиях, которых свидетелем был Иван позавчера вечером на Патриарших Прудах.
О, как торжествовал бы Иван, если бы следователь явился к нему раньше, в ночь на четверг, скажем, когда Иван исступленно добивался, чтобы его выслушали, чтобы кинулись ловить консультанта!
Да, к нему пришли, его искали, и бегать ни за кем не надо было, его слушали, и консультанта явно собирались поймать
(в романе не будет утверждений о желании следователей поймать Воланда, автор лишь выразит мысль о якобы существующей возможности оказать поэту помощь в охоте за консультантом).
Но, увы, Иванушка совершенно изменился за это время, что прошло с момента гибели Берлиоза. Он отвечал на мягкие и вежливые вопросы следователя довольно охотно, но равнодушие чувствовалось во взгляде Ивана, его интонациях. Его не трогала больше судьба Берлиоза.
Иванушка спал перед приходом следователя и видел во сне город странный
(в романе автор характеризует город, дополнительно усиливая внушение читателям, "несуществующий", хотя пишет он о Санкт-Петербурге).
С глыбой мрамора, изрезанной колоннадами, с чешуйчатой крышей, горящей на солнце, на противоположном холме террасы дворца с бронзовыми статуями, тонущими в тропической зелени. Он видел идущие под древними стенами римские когорты.
И видел сидящего неподвижно в кресле, положившего руки на поручни бритого человека в белой мантии с кровавым подбоем, ненавистно глядящего в пышный сад, потом снимающего руки с поручней, без воды умывающего их
(автор тут опять осуждающе подчёркивает, что Понтий Пилат или царь Николай Второй "умыл руки", то есть снял с себя ответственность за разразившуюся в России гражданскую войну).
Нет, не интересовал Ивана Бездомного более ни Патриаршие Пруды, ни происшедшее на них трагическое событие!
Следователь получил богатейший материал. Да, проклятый кот оказался и здесь. Длинный клетчатый также!
(этот абзац автор в романе вычеркнет, как лишний)
- Скажите, Иван Николаевич, а вы сами как далеко были от турникета, когда Берлиоз свалился под трамвай? - спросил следователь.
Чуть заметная усмешка почему-то тронула губы Ивана, и он ответил:
- Я был далеко.
- А как примерно, в скольких шагах?
Иван поморщился, припоминая, ответил:
- Шагах в сорока...
(этого конкретного уточнения в романе автору не понадобится, мне кажется, по этой информации можно вычислить почти точно скамейку в сквере, на которой сидели возле Патриарших Прудов Воланд и М.А.Берлиоз с Иваном Бездомным)
- Стояли или сидели?
- Сидел.
- А этот клетчатый был возле самого турникета?
- Нет, он сидел на скамеечке недалеко.
- Хорошо помните, что он не подходил к турникету в тот момент, когда Берлиоз упал?
- Помню. Не подходил. Он развалившись сидел.
- Разве так хорошо было видно на сорок шагов?
- Хорошо. Фонарь горел на углу Ермолаевского, и вывеска над турникетом.
Эти вопросы были последними вопросами следователя. После них он встал, пожал руку
(в романе следователь милосердно "протянет руку" начальника, как бы для унизительного средневекового поцелуя прощённого раба)
Иванушке, пожелал скорее поправиться, выразил надежду, что вскорости вновь будет читать его стихи.
- Нет, - тихо ответил Иван, - я больше стихов писать не буду.
Следователь вежливо усмехнулся, позволил себе выразить уверенность, что поэт сейчас в состоянии депрессии, но это скоро пройдет.
- Нет, - отозвался Иван, глядя вдаль, на гаснущий небосклон, - это не пройдет. Стихи, которые я писал, - плохие стихи, и я дал клятву их более не писать.
- Ну, ну, - усмехнувшись, ответил следователь и вышел
(в романе повтора усмешки следователя, как здесь, уже не будет, автор посчитал излишним привлечение внимания читателей дополнительным выделением отношения следователя к показаниям Ивана).
Сомнений более не было. На Патриарших Прудах действовал тот же самый со своим помощником, что и в Варьете. Значит, деятельность его началась ещё ранее, чем на скандальном сеансе в Варьете. Деятельность эта, увы, началась с убийства. Следователь не сомневался в том, что Иванушка не повинен в ней. Он не толкал под страшные колёса своего редактора. Возможно, что клетчатый действительно был в некотором отдалении от турникета и физически не способствовал падению на рельсы.
Но, следователь в этом не сомневался, какая-то шайка во главе с сильнейшим гипнотизёром, внедрилась в Москву и совершила страшные вещи. Берлиоз шёл на смерть загипнотизированным.
Всё, по сути, было уже ясно. Теперь оставалось только одно: взять этого Воланда. А вот брать-то было некого! Хоть и было известно, что гнездо Воланда, вне всяких сомнений, в проклятой квартире Љ 50!
Днём, как нам известно, бывший барон Майгель напросился по телефону на вечер к Воланду. Ему отвечали. Шайка или кто-то входящий в неё был в квартире. Нечего и говорить, что её навестили (по времени это было тотчас после ухода буфетчика)
(в романе начало установки наблюдения за квартирой не будет привязано столь конкретно к действию)
и ничего в ней не нашли. А между тем, по всем комнатам квартиры прошли с шёлковой сеткой, проверили все углы.
Под вечер в квартиру Љ 50 опять звонили, оттуда отвечал козлиный голос. Опять явились, и опять - никого!
Тогда поставили наблюдение на лестнице, во дворе, над воротами. Этого мало: у дымохода на крыше была поставлена охрана. В квартиру время от времени звонили, квартиру время от времени навещали. Но всякий раз никого не заставали.
Так тянулось до полуночи. В полночь на лестнице появился барон Майгель в лакированных туфлях, во фраке, сверх которого было накинуто английского материала светлое пальто
(в романе он будет в таинственном и мистическом "вечернем платье").
Барона впустили в квартиру, и немедленно затем в квартиру без звонка, открыв дверь ключом, вошли и не обнаружили в ней барона.
Шайка явно шутила шутки, волнуя тех, на чьей обязанности было обнаружить Воланда с его приспешниками. Дело получалось невиданное, скверное. Мнения разделялись. Одни находили, что шайка гипнотизирует входящих и, таким образом, они перестают видеть её, другие - что в квартирке, давно пользующейся омерзительной репутацией, есть тайник, в котором скрываются преступники при первых звуках открываемых дверей. Второе объяснение, как бы ни было оно хорошо, всё-таки имело меньше сторонников, чем первое. Тайник-то тайник... Ну, а где же он находится? Ведь квартиру-то выстукивали, осматривали так тщательно, что уж тщательнее и невозможно.
Тот лучший следователь, что разговаривал с Иваном, на вопрос о том, как он объясняет исчезновение Майгеля, сквозь зубы пробормотал прямо, что у него нет ни малейших сомнений в том, что барон убит.
Так дело тянулось вечером в пятницу и ночью в субботу, и, как уже сказано, пылал электричеством до белого дня бессонный, встревоженный и, признаться, поражённый этаж
(в романе автор откажется от повторения своего указания на расточительное в условиях дефицита расходование электроэнергии, чтобы не заострять чрезмерного внимания на вопиющем для СССР факте, который цензура вполне могла счесть за очернительство действий советской власти, связанные с безопасностью страны).
В восемь часов утра на московском аэродроме совершил посадку шестиместный самолёт, из которого вышли ещё пьяные от качки трое пассажиров
(в романе автор откажется от обличительных слов с намёком о пьянстве и о двух сопровождающих).
Двое были пассажиры как пассажиры, а третий какой-то странный.
Это был молодой гражданин, дико заросший щетиною, неумытый, с красными глазами, без багажа и одетый причудливо. В папахе, в бурке поверх ночной сорочки и синих ночных кожаных новеньких туфлях.
Лишь только он отделился от лесенки, по которой спускаются из кабины, к нему подошли двое граждан, дожидавшихся прилёта именно этого аэроплана, и ласково и тихо осведомились:
- Степан Богданович Лиходеев?
Пассажир вздрогнул, глянул отчаянными глазами и зашептал, озираясь, как травленный волк:
- Тсс! Да, я... Лиходеев... Прилетел... Немедленно арестуйте меня, но, умоляю, незаметно... Умоляю... И отвезите к следователю...
Просьбу Степана Богдановича дожидавшиеся исполнили с великой охотой, ибо, признаться, за тем и приехали на аэродром. Через десять минут Степан Богданович уже стоял перед тем самым следователем и внёс существенный материал в дело.
После того как Лиходеев закончил свой рассказ о том, как у притолоки в собственной квартире упал в обморок, а после того очутился на берегу Терека во Владикавказе, после того как он описал и Воланда, и клетчатого помощника, и страшного говорящего кота, - решительно всё уже разъяснилось. Этот Воланд проник в Москву под видом артиста, заключил договор с Варьете и внедрился в квартиру Љ 50 и с клетчатым негодяем в пенсне, и с котом, и ещё с каким-то гнусавым и клыкастым, о котором следователь узнал впервые от Стёпы.
Материалу, таким образом, добавилось, но легче от этого не стало. Никто не знал, каким образом можно овладеть фокусником, умеющим посылать людей в течение минуты во Владикавказ или в Воронежскую область, исчезать и опять появляться.
Лиходеев, по собственной его просьбе, был заключён в надёжную камеру с приставленной к ней охраной, а перед следствием предстал Варенуха, только что арестованный на своей квартире, в которую он вернулся после безвестного отсутствия в течение почти двух суток.
Варенуха, несмотря на данное им у Воланда обещание не лгать, именно со лжи перед следователем и начал. Блуждая глазами, он заявлял, что напился у себя в квартире днём в четверг, после чего куда-то пропал, а куда - не помнит, где-то ещё пил старку, а где - не помнит, где-то валялся под забором, а где - не помнит. Лишь после того, как ему сурово сказали, что он мешает следствию по особо важному делу и за это может поплатиться. Варенуха разрыдался и зашептал, дрожа и озираясь, что он боится, что молит его куда-нибудь запереть, и непременно в бетонированную камеру
(в романе автор уточнит - "бронированную камеру").
- Далась им эта бетонированная камера, - проворчал один из ведущих следствие.
- Напугали их сильно эти негодяи, - ответил тихо наш следователь.
Ваненуху успокоили, как умели, поместили в отдельную, правда, не бетонированную, но хорошо охраняемую камеру, и там он сознался, что всё налгал, что никакой старки он не пил и под забором не валялся, а был избит в уборной двумя: одним клыкастым, а другим толстяком...
- Похожим на кота? - спросил мастер-следователь.
- Да, да, да, - зашептал в ужасе озираясь, Варенуха.
...Что был вовлечён под ливнем в квартиру Љ 50 на Садовой, что там был расцелован голой рыжей Геллой, после чего упал в обморок, а затем в течение суток примерно состоял в должности вампира и был наводчиком. Что хотела Гелла расцеловать и Поплавского, но того спас крик петуха...
(в романе эти сентиментальные мистические подробности пребывания Варенухи в квартире Љ 50 будут изложены гораздо короче и без интимных деталей, связанных с Геллой и Поплавским, которого автор переименует в Римского)
Таким образом, и тайна разбитого окна разъяснилась. Поплавского, которого после снятия с ленинградской "Стрелы" уже вводили в кабинет следователя, можно было, собственно, и не спрашивать ни о чём.
Тем не менее его допросили. Но этот трясущийся от страху седой человек (в "Астории" он прятался в платяном шкафу) оказался на редкость стойким. Он сказал только, что после спектакля, будучи у себя в кабинете, почувствовал себя дурно, в помутнении ума неизвестно зачем уехал в Ленинград и ничего более не знает и не помнит.
Как ни упрашивали его, как ни старались на него повлиять, он не сознавался в том, что к нему Варенуха явился в полночь, что рыжая Гелла пыталась ворваться в кабинет через окно
(эти прямые намёки на использование следователями при работе с финдиректором специальных средств, то есть пыток, в романе автор исключит, как обличительные и очевидные).
Его оставили в покое, тем более что приходилось допрашивать Аннушку, арестованную в то время, как она пыталась приобрести в универмаге на Арбате пять метров ситцу и десять кило пшеничной муки, предъявив в кассу пятидолларовую бумажку
(в романе десятидолларовую купюру).
Её рассказ о вылетающих из окна людях и о дальнейшем на лестнице выслушали внимательно.
- Коробка была золотая, действительно? - спросил следователь.
- Мне ли золота не знать, - как-то горделиво ответила Аннушка.
- Но дал-то он тебе червонцы, ты говоришь? - спрашивал следователь, с трудом сдерживая зевоту и морщась от боли в виске (он не спал уже сутки).
- Но как же они в доллары превратились? - спрашивал следователь, указывая пером на американскую бумажку.
- Ничего не знаю, какие такие доллары, и не видела никаких долларов, - визгливо отвечала Аннушка, - мы в своём праве. Нам дали, мы ситец покупаем...
(в романе этот разговор будет значительно упрощён, потому что и следователю и Аннушке
известно, как себя вести в подобной ситуации)
И тут понесла околесину о нечистой силе и о том, что вот воровок, которые по целому мешку рафинаду прут у хозяев, тех небось не трогают...
(автор в романе отказался от противопоставления штатного сотрудника НКВД якобы
домработницы в "нехорошей" квартире Груню, которая ранее обвинялась в краже мешка рафинада, и секретного сотрудника Аннушки, вероятно он не увидел большой разницы между ними)
Следователь замахал на неё пером и написал ей пропуск вон на зелёной бумажке, после чего, к общему удовольствию, Аннушка исчезла из здания.
Потом пошёл Загривов, бухгалтер
(в романе Василий Степанович Ласточкин вообще не привлекается к следствию, вероятно,
автор посчитал, что доказать его причастность к преступлению невозможно, потому что он сам явился в "финзрелищный сектор", чтобы сдать выручку в странное окошко с названием "Приём сумм", и обвинить его в валютных махинациях не удастся, поэтому его даже задерживать не стали);
затем Николай Иванович, арестованный утром исключительно по глупости своей ревнивой супруги, давшей в 2 часа ночи знать в милицию о том, что муж её пропал.
Николай Иванович не очень удивил следствие, выложив на стол дурацкое удостоверение о том, что он провёл время на балу у сатаны. Не очень большое внимание привлекли и его рассказы о том, как он возил по воздуху на себе голую горничную на реку купаться, но очень большое - рассказ о самом начале событий, именно о появлении в окне обнажённой Маргариты Николаевны, об её исчезновении. Надо присовокупить к этому, что в рассказе Николая Ивановича он несколько видоизменил события, ничего не сказав о том, что он вернулся в спальню с сорочкой в руках, о том, что называл Наташу Венерой. По его словам выходило, что Наташа вылетела из окна, оседлав его и что он...
- Повинуясь насилию... - рассказывал Николай Иванович и тут же просил ничего не говорить его супруге.
Что ему и было обещано.
За Николаем Ивановичем пошли шофёры, потом служащие, запевшие "Славное море"
(Стравинскому путём применения подкожных впрыскиваний удалось остановить это пение) ...
Так шёл день в субботу. В городе в это время возникали и расплывались чудовищные слухи. Говорили о том, что был сеанс в Варьете, после которого все выскочили из театра в чём мать родила, что накрыли типографию фальшивых бумажек в Ваганьковском переулке, что на Садовой завелась нечистая сила, что кот появился, ходит по Москве, раздевает, что украли заведующего в секторе развлечений, но что милиция его сейчас же нашла, и многое ещё, что даже и повторить не хочется
(в романе автор откажется от конкретики относительно кота, возможно потому, чтобы не возводить напраслину на Н.И.Ежова).
Между тем время приближалось к обеду, и тогда в кабинете следователя раздался звонок. Он очень оживил вконец измученного следователя
(в романе слов об уставшем следователе не будет, вероятно оттого, что для него это
обыкновенная рутина, в СССР подобной деятельностью занимались повсеместно).
Сообщили, что проклятая квартира подала признаки жизни. Именно видели, что в ней открывали окно и что слышались из него звуки патефона.
Около четырёх часов дня большая компания мужчин, частью в штатском, частью в гимнастёрках, высадилась из трёх машин, не доезжая до дома Љ 302-бис по Садовой, подошла к маленькой двери в одном из крыльев дома, двери, обычно закрытой и даже заколоченной, открыла её и через ту самую каморку, где отсиживался дядя Берлиоза
(в романе автор откажется от каморки, где сиживал дядя Берлиоза, посчитав это
бессмысленным отвлечением читателя, а оставит обычный чёрный ход),
вышла на переднюю лестницу и стала подниматься по ней. Одновременно с этим по чёрному ходу стало подниматься ещё пять человек.
В это время Коровьёв и Азазелло сидели в столовой ювелиршиной квартиры, доканчивая завтрак. Воланд, по своему обыкновению, находился в спальне, а кот и Гелла - неизвестно где. Но, судя по грохоту кастрюль, доносившемуся из кухни, можно было допустить, что Бегемот развлекался там, валяя дурака по обыкновению.
- А что это за шаги такие внизу на лестнице? - спросил Коровьёв, поигрывая ложечкой в чашке с чёрным кофе.
- А это нас арестовывать идут, - ответил Азазелло и выпил коньяку. Он не любил кофе.
- А?.. Ну-ну, - отозвался Коровьёв.
Идущие тем временем были уже на площадке третьего этажа. Там двое возились с ключами возле парового отопления. Шедшие обменялись с водопроводчиками выразительными взглядами.
- Все, кажется, дома, - шепнул один из водопроводчиков, постукивая молоточком по трубе.
Тогда шедший впереди откровенно вынул маузер из-за пазухи гимнастёрки, а шедший рядом с ним - отмычки.
Вообще, шедшие были снаряжены очень хорошо. У двух из них в карманах были тонкие, легко развёртывающиеся сети (на предмет кота), у одного аркан, ещё у одного под пальто марлевые маски и ампулы с хлороформом. У всех, кроме этого, маузеры.