Неизвестно, куда именно направились временные жильцы горящей квартиры Љ 50 и где они разделились, но известно, что у зеркальных дверей торгсина на углу Арбата и Смоленского рынка в обеденную пору появился длинный гражданин в клетчатом костюме и с ним чёрный крупный кот.
Ловко извиваясь в кипящей толпе народу, гражданин открыл первую дверь торгсина. Но тут маленький, костлявый, хмурый и недоброжелательный швейцар преградил ему путь и злобно сказал:
- С котами нельзя! Нельзя!
- Я извиняюсь, - задребезжал длинный и приложил узловатую руку к уху, как тугоухий, - где вы видите кота?
Швейцар выпучил глаза, и было от чего: никакого кота у ног гражданина не было, а за плечом его виднелся толстяк в рваной кепке, действительно немного смахивающий на кота. В руках у него имелся примус.
Парочка этих посетителей почему-то не понравилась швейцару-мизантропу.
- У нас только на валюту, - прохрипел швейцар, злобно глядя из-под лохматых, как бы молью траченных бровей
(в романе автор уточнит "молью изъеденных сивых бровей").
- Дорогой мой! - задребезжал длинный, сверкая глазом из разбитого пенсне . - А откуда ж вам известно, что у меня её нету? Вы судите по костюму? Никогда не делайте этого, драгоценнейший мой! Вы можете ошибиться и притом самым зловещим образом. Припомните хотя бы историю знаменитого калифа Гарун Аль-Рашида. Но, откинув в данном случае эту историю в сторону, я хочу сказать, что весьма возможно, что я пожалуюсь на вас заведующему и порасскажу о вас ему таких вещей, что вам придётся покинуть ваш пост здесь, между сверкающими зеркальными дверями.
- У меня, может быть, полный примус валюты, - запальчиво встрял в разговор и котообразный толстяк.
Сзади уже напирала и сердилась публика. С ненавистью и сомнением глядя на диковинную парочку, швейцар посторонился, и наши знакомые Коровьёв с Бегемотом очутились в магазине.
Здесь они первым долгом осмотрелись, и затем звучным голосом, слышным решительно во всех углах магазина, Коровьёв объявил:
- Прекрасный магазин! Очень, очень хороший магазин!
Публика от прилавков обернулась и почему-то с изумлением поглядела на говорившего, хотя хвалить магазин у Коровьёва были все основания.
Ситцы богатейших расцветок штуками лежали в клетках. За ситцами шли миткали и шифоны, сукна фрачные... далее шли штабеля коробок с обувью, и несколько гражданок сидели на низеньких стульчиках, имея правую ногу в старой потрёпанной туфле, а левую - в новенькой сверкающей лодочке, которой они и топали в коврик. В отдалении пели патефоны.
Но, минуя все эти прелести, Коровьёв и Бегемот направились прямо в гастрономическое отделение, к стыку его с кондитерским отделением. Здесь было просторно, не стояли и не напирали стеной на прилавок гражданки в платочках и беретиках, и за зеркальными рамами прилавков виднелись такие вещи, что положительно спирало дух и слюни сами собой скоплялись во рту.
Низенький, совершенно квадратный человек, бритый до синевы, в роговых очках и в шляпе без подтёков на ленте, в сиреневом пальто и лайковых перчатках, стоял у прилавка и что-то повелительно мычал.
Продавец в чистом белом халате и синем беретике обслуживал сиреневого толстяка. Острейшим ножом он снимал с жирной, чуть не плачущей розовой лососины похожую на змеиную с серебристым отливом шкуру.
- И это отделение великолепно, - торжественно признал Коровьёв, - и иностранец симпатичный. - Он благожелательно указал пальцем на сиреневую спину.
- Нет, Фагот, нет, - задумчиво ответил Бегемот, - ты, дружок, ошибаешься! В его лице чего-то не хватает!
Сиреневая спина почему-то вздрогнула, но, вероятно, случайно, ибо не мог же иностранец понимать то, что говорили по-русски Коровьёв со своим спутником.
- Кароши люблю... плохой нет, - мрачно говорил иностранец.
- Как же-с! - восторженно отвечал продавец.
Наши знакомые немного передвинулись в сторону, туда, где углом к рыбному подходил кондитерский и фруктовый прилавок.
- Жарко сегодня, - обратился Коровьёв к молоденькой продавщице и у неё же осведомился: - Почём мандарины?
- Тридцать копеек кило, - ответила та презрительно.
- Всё кусается, - вздохнув, заметил Коровьёв, - э, эх... - подумав, он пригласил спутника: - Кушай, Бегемот!
Толстяк примус сунул под мышку, взял из пирамиды верхний мандарин и тут же со шкурой сожрал его, а затем принялся за второй.
Продавщицу обуял смертельный ужас.
- Вы с ума сошли! - вскричала она, белея. - Чек подавать! Чек! - и уронила конфетные щипцы.
- Душенька, милочка-красавица, - зашептал Коровьёв, перегибаясь через прилавок и подмигивая продавщице, - не при валюте мы сегодня... Ну, что ты поделаешь! Но клянусь вам, в следующий же раз и уже никак не позже понедельника отдадим всё чистоганом. Мы здесь недалеко... на Садовой.
Бегемот, проглотив третий мандарин, сунул лапу в хитрое сооружение из шоколадных плиток, выдернул одну нижнюю, отчего всё рухнуло, и проглотил её вместе с золотой обёрткой.
Продавцы за рыбным прилавком как окаменели со своими ножами в руках, иностранец в сиреневом повернулся к грабителям, и тут обнаружилась, что Бегемот не прав: у сиреневого не не хватало чего-то в лице, а, наоборот, скорее было лишнее - висящие щёки и бегающие глазки.
Продавщица сделалось пунцовой и тоскливо прокричала на весь магазин:
- Палосич! Палосич!
Немногочисленная публика вся повернулась к безобразнику с примусом, подошли из ситцевого отделения, а Бегемот отошёл от кондитерских соблазнов и запустил лапу в бочку с надписью "Сельд керченская, отборная", вытащил парочку, их проглотил, выплюнув хвосты. Отчаянный крик:
- Палосич! - повторилися, за рыбным прилавком гаркнул продавец в эспаньолке:
- Ты что же это делаешь, гад?!
Павел Иосифович уже спешил к месту действия. Это был представительный мужчина в белом, как хирург, и с карандашом, торчащим из кармашка. Видимо, Павел Иосифович был опытным и решительным человеком. Он вмиг оценил полдожение, всё понял и махнул рукой вдаль, скомандовав:
- Свисти!
И, выскочив из дверей на шумный угол, швейцар залился зловещим свистом. Публика столпилась вокруг негодяев, и тогда вступил в дело Коровьёв.
- Граждане! - вибрирующим тонким голосом прокричал он. - Что же это делается? Ась? Позвольте вас спросить? Бедный человек, - он указал на Бегемота, немедленно скроившего плаксивую физиономию, - бедный человек целый день починяет примуса, проголодался... Откуда ему взять валюту?
Павел Иосифович крикнул сурово:
- Ты это брось! - и махнул вдаль нетерпеливо.
Трель у дверей загремела отчаяннее и веселей.
Но Коровьёв, не смущаясь, продолжал:
- Откуда? Голодный он... Жарко ещё... Ну, взял на пробу, горемыка, мандарин... И вся-то цена этому мандарину три копейки! И вот уж они свистят, как соловьи! А ему можно? А? - И тут Коровьёв указал на сиреневого толстяка, у которого на лице выразилось сильнейшее неудовольствие и тревога. - Кто он такой? А? Откуда приехал? Зачем? Звали мы его, что ли? Конечно, - саркастически кривя рот, орал бывший регент, - он, видите ли, весь сиреневый, морду разнесло, он весь валютой набит... А нашему? А? Горько! Мне! Горько!
Вся эта глупая, нелепая, бестактная и, вероятно, политически вредная речь заставила гневно содрогнуться Павла Иосифовича, но, как это ни странно, в глазах столпившейся публики, и в очень многих глазах, вызвала... сочувствие!
А когда Бегемот, приложив грязный продранный рукав к глазу, воскликнул:
- Спасибо, друг, заступился за пострадавшего! - произошло чудо.
Приличнейший тихий старичок, одетый бедно, но чистенько, старичок, покупавший три миндальных пирожных, вдруг преобразился. Глаза его сверкнули боевым огнем, он побагровел, швырнул кулечек с пирожными на пол и крикнул:
- Правда! - детским голосом.
Затем он выхватил поднос, на котором были остатки погубленной Бегемотом шоколадной башни, взмахнул им и, сбив шляпу с толстяка, ударил его по голове сверху с воплем:
- У, саранча!
(в романе автор откажется от вопля, чтобы не отвлекать внимание читателей от действия чрезмерным сходством с поведения самых безобидных советских людей при виде так называемых буржуев и богатых магазинов, недоступных им из-за отсутствия валюты)
Прокатился такой звук, какой бывает, когда с грузовика сбрасывают листовое железо.
Толстяк, белея, повалился навзничь и сел в кадку с сельдью, выбив из неё фонтан селёдочного рассола.
Второе чудо случилось тут же: сиреневый, провалившись в кадку, взмахнул жёлтыми ботинками и на чистом русском языке, без акцента, вскричал:
- Убивают! Милицию! Бандиты убивают!
Свист прекратился, в толпе покупателей мелькнули, приближаясь, два милицейских шлема.
Тогда Бегемот, как из шайки в бане окатывают лавку, окатил из примуса кондитерский прилавок бензином, и пламя ударило кверху и пошло жрать ленты на корзинах с фрктами.
С визгом кинулись бежать из-за прилавка продавщицы, и, когда они выбежали, вспыхнули полотняные шторы на окнах, а на полу загорелся бензин.
Публика с воем, визгом и криками шарахнулась из кондитерской назад, смяв Павла Иосифовича и милиционеров, из-за рыбного гуськом с отточенными ножами рысью побежали к дверям чёрного хода. Сиреневый, выдравшись из кадки, весь в селёдочном рассоле, перевалился через сёмгу и последовал за ними.
Зазвенели и посыпались стёкла в выходных зеркальных дверях, а оба негодяя, и Коровьёв, и обжора Бегемот, куда-то девались, а куда - неизвестно. Потом очевидцы рассказывали, что они взлетели вверх под потолок и там оба лопнули, как воздушные шары.
Не знаем - правда ли это.
Но знаем, что через минуту после этого они оказались на тротуаре бульвара, как раз у дома тётки Грибоедова.
Коровьёв остановился у решётки и заговорил:
- Ба! Да ведь это писательский дом! Я очень много хорошего и лестного слышал про этот дом! Обрати внимание, Бегемот: приятно думать о том, что под этой крышей скрывается и вызревает целая бездна талантов.
- Как ананасы в оранжереях, - сказал Бегемот и, чтобы получше полюбоваться на кремовый дом с колоннами через отделяющий его сад, влез на основание чугунной решётки.
- Совершенно верно, - согласился Коровьев, - и сладкая жуть подкатывается к сердцу, когда я подумаю, что, быть может, в этом доме сейчас зреет будущий автор "Дон-Кихота", или "Фауста", или, черт побери, "Мертвых душ"! А?
- Страшно подумать, - подтвердил Бегемот.
- Да, - продолжал Коровьев, - удивительных вещей можно дождаться от этого дома
(в романе автор уточнит в "парниках этого дома", то есть в искусственных условиях и в окружении советской действительности),
объединившего под своею кровлей несколько тысяч подвижников, решивших отдать свою жизнь на служение Мельпомене, Полигимнии и Талии! Возьмёт кто-нибудь из них да и ахнет "Ревизора" или "Онегина"!
- И очень просто, - подтвердил Бегемот.
- Да, - продолжал Коровьев и озабоченно поднял палец, - но! Если на эти нежные тепличные растения не нападет какой-нибудь микроорганизм, не подточит их в корне, если они не загниют! А это бывает с ананасами! Ой, как бывает!
- Кстати, - осведомился Бегемот, щурясь через дыру в решётке. - Что они делают на веранде?
- Обедают, - сказал Коровьёв, - добавлю к этому, дорогой мой, что здесь очень недурной и недорогой ресторан. А я, между тем, испытываю желание выпить большую ледяную кружку пива.
- И я тоже, - ответил Бегемот, и оба негодяя зашагали по асфальтовой дорожке под липами к веранде ресторана. Бледная и озабоченная гражданка в носочках, в белом беретике сидела на венском стуле у входа с угла на веранду. Перед нею на простом столе лежала толстая книга, в которую гражданка вписывала входящих в ресторан. Гражданка остановила входящих двух словами:
- Ваши удостоверения?
Она с удивлением глядела на пенсне Коровьёва и примус Бегемота, а также на разорванный локоть.
- Я извиняюсь, какие удостоверения? - спросил Коровьёв, удивляясь.
- Вы - писатели? - спросила гражданка.
- Безусловно, - с достоинством ответил Коровьёв.
- Ваши удостоверения, - повторила гражданка.
- Прелесть моя... - начал нежно Коровьёв.
- Я - не прелесть, - ответила гражданка.
- Это очень жаль, - разочарованно сказал Коровьёв и продолжил: - Неужели для того, чтобы убедиться в том, что Достоевский - писатель, нужно спрашивать у него удостоверение? Да возьмите вы любых пять страниц "Преступления и наказания", и без всякого удостоверения вы сразу поймёте, что имеете дело с писателем. Да я полагаю, что у него и удостоверения-то никакого не было! Как ты думаешь? - обратился он к Бегемоту.
- Пари держу, что не было, - ответил тот, ставя примус на стол рядом с книгой и вытирая рукавом пот на лбу.
- Вы - не Достоевский, - сказала гражданка, сбиваемая с толку болтовнёй Коровьёва.
- Почём знать, почём знать, - ответил тот.
- Достоевский умер, - сказала гражданка, но неуверенно.
- Протестую, - горячо сказал Бегемот, - Достоевский бессмертен!
- Помилуйте, это в конце концов смешно! - не сдавался Коровьёв. - Вовсе не удостоверением определяется писатель, а тем, что он пишет! Почём вы знаете, какие замыслы роятся в моей голове? Или в этой голове? - И он указал на голову Бегемота, с которой тот тотчас снял кепку, как бы для того, чтобы гражданка лучше осмотрела её.
Коровьёв и Бегемот посторонились и пропустили какого-то писателя в сером костюме, в летней без галстука
(в романе автор везде поправит последнюю букву в слове "галстук" на "Х")
белой рубашке, воротник которой широко лежал на воротнике пиджака, и с газетой под мышкой. Писатель приветливо кивнул гражданке и на ходу поставил в подставленной ему книге какую-то закорючку и проследовал на веранду за трельяж
(судя по тому, что Арчибальд Арчибальдович возникнет на веранде из зелени трельяжа, автор хотел сначала связать писателя с возникновением флибустьера, но в романе этого совпадения уже не будет).
- Положение наше затруднительно, - сказал Коровьёв Бегемоту, - не знаю, как быть...
Бегемот горько развёл руками и надел кепку на круглую голову, поросшую чем-то очень похожим на кошачью шерсть.
И в этот момент негромко прозвучал над головой гражданки голос:
- Пропустите, Софья Павловна.
Гражданка с книгой изумилась; в зелени трельяжа возникла белая фрачная грудь и клинообразная борода флибустьера. Он приветливо глядел на двух сомнительных оборванцев, делая пригласительный жест.
Авторитет Арчибальда Арчибальдовича был слишком ощутимой вещью в ресторане, которым он заведовал.
Софья Павловна покорно спросила:
- Как ваша фамилия?
- Панаев, - вежливо ответил Коровьёв.
Гражданка записала фамилию и подняла вопросительный взор на Бегемота.
- Скабичевский, - пропищал тот, почему-то указывая на свой примус.
Софья Павловна записала и эту фамилию и пододвинула книгу посетителям, и они расписались.
Коровьёв против слова "Панаев" написал: "Скабичевский", а Бегемот против Скабичевского: "Панаев". Арчибальд Арчибальдович, поражая Софью Павловну, очаровательно улыбаясь, повёл гостей к лучшему столику в противоположном конце веранды, у самой юной, играющей в боковом солнце зелени трельяжа.
Софья же Павловна, моргая от изумления, долго изучала странные записи посетителей в книге.
Нет странного ничего не было в действиях Арчибальда Арчибальдовича. Просто он обладал очень хорошим чутьём, и оно ему говорило, что обед двух посетителей будет хоть и роскошен, но непродолжителен. И оно его не обмануло. В то время как Коровьёв и Бегемот чокались второй рюмкой прекрасной холодной московской двойной очистки водки, появился на веранде потный, взволнованный хроникёр Боба Кандалупский и подсел к Петраковым. Положив свой разбухший портфель на столик, Боба немедленно всунул свои губы в ухо Петракову-Суховею и зашептал в это ухо какие-то очень соблазнительные вещи. Мадам Петракова, изнывая от любопытства, и своё ухо подставила к пухлым масляным губам Бобы.
Воровски изредка оглядываясь, Боба шептал, и можно было слышать отдельные слова, вроде:
- Клянусь... на Садовой... не берут пули... пули... пули... да, говорю, пожар... пули...
- Вот этих бы врунов, которые распространяют слухи... Ну, ничего, их приведут в порядок, - сказала сурово Петракова, - какие враки!
- Пули... пожар... по воздуху... - шептал Кандалупский, и не подозревая, что те, о ком рассказывают, сидят рядом с ним.
Из внутреннего хода ресторана на веранду стремительно вышли трое мужчин, все в гимнастёрках, с туго перетянутыми ремнями талиями, в крагах, с револьверами в руках. Передний крикнул звонко и страшно:
- Ни с места!
И все трое подняли револьверы в направлении Коровьёва и Бегемота. Коровьёв встал из-за стола, и тогда загремели выстрелы.
Из примуса ударил столб огня, и мгновенно занялся тент над верандой. Коровьёва и Бегемота не оказалось за столиком. Как бы зияющая пасть с чёрными краями появилась в тенте, и огонь поднялся до крыши грибоедовского дома. Лежащие на окне второго этажа папки с бумагами в комнате редакции вдруг вспыхнули, за ними схватило штору, огонь пошёл внутрь тёткиного дома.
Выскакивая из-под пожираемого огнём тента, по асфальтовым дорожкам сада к чугунной решётке, откуда пришёл в среду вечером первый вестник несчастья Иванушка, бежали недообедавшие писатели, официанты, Софья Павловна, Боба, Петракова и Петраков.
Через боковой ход, выводящий в переулок, не спеша, с двумя балыковыми брёвнами в газетах, уходил Арчибальд Арчибальдович.