"Не выдержали нервы, как говорится, и Римский не дождался окончания составления протокола и бежал в свой кабинет
(любому советскому человеку тех и последующих лет было ясно, какие общественные мероприятия заканчивались составлением протокола, таким образом, правоохранительные органы заканчивали свои контрольные рейды по предприятиям).
Он сидел за столом и воспалёнными глазами глядел на лежащие перед ним магические червонцы
(финдиректор Римский, не гнушаясь стыда, собирал в на глазах у всех в толпе разбрасываемые Коровьёвым червонцы; нормальные финансисты никогда не ведут себя таким образом; Григорий Данилович беден, как и всякий советский человек).
У финдиректора ум заходил за разум. Снаружи нёсся ровный гул. Публика потоками выливалась из здания Варьете на улицу. До чрезвычайно обострившегося слуха финдиректора вдруг донеслась отчётливая милицейская трель. Сама по себе она уж никогда не сулит ничего приятного
(беспредельный, уголовный разгул после сеанса чёрной магии предваряют узнаваемые сигналы правоохранительных органов, подчёркивает М.А.Булгаков тех, кто глумится во тьме ночи над людьми).
А когда она повторилась и к ней на помощь вступила другая, более властная и продолжительная, а затем присоединился и явственно слышный гогот, и даже какое-то улюлюканье
(устроили потеху над гнилой интеллигенцией и развлекаются служивые),
финдиректор сразу понял, что на улице совершилось ещё что-то скандальное и пакостное. И что это, как бы не хотелось отмахнуться от него, находится в теснейшей связи с отвратительным сеансом, произведённым чёрным магом и его помощниками
(прямым продолжением вечернего сеанса для сотрудников НКВД и их руководителей Коровьёва и кота Бегемота было эта ночная забава).
Чуткий финдиректор нисколько не ошибся.
Лишь только он глянул в окно, выходящее на Садовую, лицо его перекосилось, и он не прошептал, а прошипел:
- Я так и знал!
(нет ничего удивительного в такого рода увеселениях для того периода в истории СССР, это привычное и обыденное дело в Москве)
В ярком свете сильнейших уличных фонарей
(не в подворотне, прячась от милиции и общественных глаз, а у всех на виду, с участием блюстителей порядка)
он увидел на тротуаре внизу под собой даму в одной сорочке и панталонах фиолетового цвета
(эта дама ещё будет упоминаться автором в романе).
На голове у дамы, правда, была шляпка, а в руках зонтик.
Вокруг этой дамы, находившейся в состоянии полного смятения, то приседающей
(пытаясь как-то прикрыться),
то порывающейся бежать куда-то
(спастись),
волновалась толпа, издавая тот самый хохот, от которого у финдиректора проходил по спине мороз. Возле дамы метался какой-то гражданин, сдирающий с себя летнее пальто
(холодно на улице)
и от волнения
(от вожделения при виде обнаженного женского барского тела, хотя более вероятно, что это кавалер дамы, который пытается укрыть свою несчастную спутницу от произвола)
никак не справляющийся с рукавом, в котором застряла рука.
Крики и ревущий хохот донеслись и из другого места - именно от левого подъезда, и, повернув туда голову, Григорий Данилович увидал вторую даму, в розовом белье. Та прыгнула с мостовой на тротуар, стремясь скрыться в подъезде, но вытекавшая публика преграждала ей путь
(прямо из толпы выдёргивают наиболее глянувшихся им особ "чисторукие" сотрудники НКВД, "горячее сердце, чистые руки, холодная голова", - так любил представлять своих сотрудников Ф.Э.Дзержинский),
и бедная жертва своего легкомыслия
(оно состоит в посещении театра Варьете)
и страсти к нарядам, обманутая фирмой поганого
(вот истинная характеристика данная М.А.Булгаковым своему герою)
Фагота, мечтала только об одном - провалиться сквозь землю. Милиционер устремлялся к несчастной, буравя воздух свистом, а за милиционером поспешали какие-то развесёлые молодые люди в кепках
(кепками называет форменные фуражки милиционеров М.А.Булгаков).
Они-то и испускали этот самый хохот и улюлюканье
(гнусные картины группового изнасилования доморощенных благородных девушек встают перед моими глазами; как носятся распалённые обнаженными девичьими фигурками безграмотные, неотягощённые никаким образованием и моралью уголовники, с расстегнутыми ширинками с вываливающимся оттуда хозяйством; как возбуждённо они гогочут над беззащитными от их домогательств девочками; как кудахчут вокруг своих чад несчастные старухи - их матери, пытаясь как-то спасти детей от толпы обезумевших "кобелей").
Усатый худой лихач подлетел к первой раздетой и с размаху осадил костлявую разбитую лошадь. Лицо усача радостно ухмылялось.
Римский стукнул себя кулаком по голове, плюнул и отскочил от окна".
Необходимое дополнение.
Эта история многократно будет воспроизведена М.А.Булгаковым в других главах романа. Отголоски беспредельной распущенности властьпредержащих большевиков будут передаваться из уст в уста.
Из главы 10:
"...В подворотню, где к стенке жались две босоногие женщины, свои туфли и чулки державшие в руках".
Из главы 17:
"... После окончания знаменитого сеанса некоторые гражданки в неприличном виде бегали по улице...".
Из главы 19:
"...А потом, как сеанс кончился, публика вышла на улицу, и - хвать - все оказались голые!"
Из главы 27:
"Сопоставление же показаний Аркадия Аполлоновича с показаниями других, в числе которых были дамы, пострадавшие после сеанса (та, в фиолетовом белье, поразившая Римского и, увы, многие другие) и курьер Карпов, который был посылаем в квартиру Љ 50 на Садовую улицу, - собственно, сразу установило то место, где надлежит искать виновника всех этих приключений".
Не удовлетворившись уличным насилием, волокли раздетых дам в "нехорошую квартиру" Коровьев с котом Бегемотом, продолжая веселое развлечение.
Наконец, в Эпилоге:
"Пишущий эти правдивые строки сам лично, направляясь в Феодосию, слышал в поезде рассказ о том, как в Москве две тысячи человек вышли из театра нагишом в буквальном смысле слова и в таком виде разъехались по домам в таксомоторах".
Продолжим.
"Он посидел некоторое время у стола, прислушиваясь к улице. Свист в разных точках достиг высшей силы, а потом стал спадать. Скандал, к удивлению Римского, ликвидировался как-то неожиданно быстро.
Наставала пора действовать, приходилось пить горькую чашу ответственности
(сознаёт Григорий Данилович на кого будет возложена завтра вина за произошедшие события официальной пропагандой и общественной молвой).
Аппараты были исправлены во время третьего отделения, надо было звонить, сообщать о произошедшем, просить помощи, отвираться, валить всё на Лиходеева, выгораживать самого себя и так далее. Тьфу ты, дьявол!
(последнюю фразу можно отнести, как и к автору, так и к Римскому, в сердцах, от бессилия, от противной необходимости оправдываться перед теми же милиционерами, что только что развлекались на улице, от брезгливого нежелания кляузничать).
Два раза расстроенный директор клал руку на трубку и дважды её снимал. И вдруг в мертвой тишине кабинета сам аппарат разразился звоном прямо в лицо финдиректора, и тот вздрогнул и похолодел
(в панике и ужасе от бессилия и беззащитности сидит в кабинете Григорий Данилович).
"Однако у меня здорово расстроились нервы", - подумал он и поднял трубку. Тотчас он отшатнулся от нее и стал белее бумаги. Тихий, в то же время вкрадчивый и развратный женский голос шепнул в трубку:
- Не звони, Римский, никуда, худо будет...
(исполняющий служебную обязанность прослушивания телефонной линии финдиректора рядовой сотрудник, упреждая любые помыслы, звонит ему сам, не скрывая своего наблюдения за ним).
Трубка тут же опустела. Чувствуя мурашки в спине, финдиректор положил трубку и оглянулся почему-то на окно за своей спиной
(больше неоткуда наблюдать за кабинетом Римского; позже через это окно будет рваться вовнутрь Гелла).
Сквозь редкие и ещё слабые покрытые зеленью ветви клёна он увидел луну, бегущую в прозрачном облачке. Почему-то приковавшись к ветвям
(на дереве расположился напротив окна сотрудник НКВД),
Римский смотрел на них, и чем больше смотрел, тем сильнее и сильнее его охватывал страх.
Сделав над собой усилие, финдиректор отвернулся наконец от лунного окна и поднялся. Никакого разговора о том, чтобы звонить
(угрожал лично, не заморачиваясь на конфиденциальность, сотрудник организации, в которую собирается звонить Григорий Данилович),
больше и быть не могло, и теперь финдиректор думал только об одном - как бы ему поскорее уйти из театра
(уйти из театра непросто грамотному и тем опасному свидетелю, нуждается он, с точки зрения рядовых милиционеров, в пристрастной вразумительной беседе, необходимо и ему сделать соответствующее внушение, наподобие того, что уже поимел Жорж Бенгальский).
Он прислушался: здание театра молчало. Римский понял, что он давно один во всём втором этаже, и детский неодолимый страх овладел им при этой мысли. Он без содрогания не мог подумать о том, что ему придётся сейчас идти одному по пустым коридорам и спускаться по лестницам. Он лихорадочно схватил со стола гипнотизёрские червонцы
(отнюдь не все деньги, разбросанные Фаготом в зале, исчезают, превращаясь в этикетки от шампанского, М.А.Булгаков так указывает на будущий экономический эффект от безудержного печатания бумажных, не обеспеченных ростом российской экономики, денег; купюры преобразовываются во вторичном рынке, когда они попадают в оборот к третьим лицам),
спрятал их в портфель
(не казённые деньги из сейфа берёт с собой финдиректор, а только те, что раскидывал в театральном зале Фагот; Григорий Данилович Римский абсолютно честный человек)
и кашлянул, чтобы хоть чуточку подбодрить себя. Кашель вышел хриповатым, слабым.
И здесь ему показалось, что из-под двери кабинета потянуло вдруг гниловатой сыростью
(автор указывает на то, что в театр с улицы кто-то вошел, потянуло холодком из-под двери; это вернулся Иван Савельевич).
Дрожь прошла по спине финдиректора. А тут ещё ударили неожиданно часы и стали бить полночь
(на всю эту экзекуцию зрителей и служащих театра Варьете ушло всего два часа).
И даже бой вызвал дрожь в финдиректоре. но окончательно его сердце упало, когда он услышал, что в замке двери тихонько поворачивается английский ключ. Вцепившись в портфель влажными, холодными руками, финдиректор чувствовал, что, если ещё немного продлится этот шорох в скважине, он не выдержит и пронзительно закричит
(по поведению Григория Даниловича можно увидеть, какой ужас и психическое смятение вселил в него проведённый в театре Воландом сеанс и последовавшие после него увеселения; сейчас он ждёт обещанной ему по телефону экзекуции).
Наконец дверь уступила чьим-то усилиям, раскрылась, и в кабинет бесшумно вошёл Варенуха. Римский как стоял, так и сел в кресло, потому что ноги его подогнулись. Набрав воздуху в грудь, он улыбнулся как бы заискивающей улыбкой и тихо молвил:
- Боже, как ты меня испугал...
(Варенуха испугал Римского своим долгим отсутствием, а не неожиданным появлением; страшно было финдиректору за судьбу своего администратора, который должен был отнести в НКВД разоблачающие компрометирующие материалы)
Да, это внезапное появление могло испугать кого угодно, и, тем не менее, в то же время оно являлось большою радостью
(это не обычная радость, это восторженная, долгожданная встреча, потому что весь вечер ожидал он возврата Ивана Савельевича для понимания результата своего):
высунулся хоть один кончик в этом запутанном деле.
- Ну, говори же скорей! Ну! Ну! - прохрипел Римский, цепляясь за этот кончик. - Что всё это значит?!"
Необходимое дополнение.
Иван Савельевич Варенуха отважно возвращается назад на выручку своего друга Григория Даниловича Римского.
Администратор Варьете был подвергнут физическому внушению, как лицо подчинённое, проинструктировано о содействию советской власти и отпущено на свободу. Но Иван Савельевич понял, что финдиректора театра не оставят в покое мстительные сотрудники НКВД, поэтому он вернулся, чтобы предостеречь и помочь бежать от неминуемой физической расправы.
Уже никаких телеграмм, то есть компрометирующих документов, у финдиректора нет. Они были у Варенухи. Просто Григорий Данилович Римский слишком популярная и известная всему миру личность, чтобы позволять ему свободно свидетельствовать о ужасающих методах насильственной экспроприации ценностей у населения.
Продолжим.
"- Прости, пожалуйста, - глухим голосом отозвался вошедший, закрывая дверь, - я думал, что ты уже ушёл
(сознает администратор, какая компания следит за каждым его шагом в театре и выражает сожаление, что Григорий Данилович слишком задержался в здании).
И Варенуха, не снимая кепки, прошёл к креслу и сел по другую сторону стола.
Надо сказать, что в ответе Варенухи обозначилась некоторая странность, которая сразу кольнула финдиректора, в чувствительности своей могущего поспорить с сейсмографом любой из лучших станций мира
(разве это не высший комплимент великому театральному деятелю и к кому кроме Станиславского в театральной Москве тех лет можно отнести его?).
Как же так? Зачем же Варенуха шёл в кабинет финдиректора, ежели полагал, что его там нету? Ведь у него есть свой кабинет
(единственно ради помощи своему начальнику вернулся Варенуха в театр Варьете)
Это - раз. А второе: из какого бы входа Варенуха ни вошёл бы в здание, он неизбежно должен был встретить одного из ночных дежурных, а тем всем было объявлено, что Григорий Данилович на некоторое время задержится в кабинете
(Иван Савельевич бежал, зная, что Григорий Данилович будет ждать известий от него, в тщетной предательской надежде, что Римский покинет театр с перепугу самостоятельно).
Но долго по поводу этой странности финдиректор не стал размышлять
(ясно ему, из каких соображений здесь оказался администратор).
Не до того было.
- Почему ты не позвонил? Что означает вся эта петрушка с Ялтой?
- Ну, то, что я и говорил, - причмокнув, как будто его беспокоил больной зуб
(не прошли даром полученные от толстяка и левши с клыком оплеухи),
ответил администратор, - нашли его в трактире в Пушкине
(вот вам точный рассказ о том, что произошло "невероятного" с Степаном Лиходеевым).
- Как в Пушкине?! Это под Москвой? А телеграммы из Ялты?!
- Какая там, к чёрту, Ялта! Напоил пушкинского телеграфиста, и начали оба безобразничать, в том числе посылать телеграммы с пометкой "Ялта"
(дорого могло стоить такое безобразие для Степана Богдановича, но повезло ему, не успел донести до инстанций Иван Савельевич телеграммы).
- Ага.... Ага.... Ну ладно, ладно... - не проговорил, а как бы пропел Римский. Глаза его засветились жёлтеньким светом
(цветом измены и коварства).
В голове сложилась праздничная картина позорного снятия Стёпы с работы. Освобождение! Долгожданное освобождение финдиректора от этого бедствия в лице Лиходеева! А может, Степан Богданович добьётся чего-нибудь и похуже снятия... - Подробности! - сказал Римский, стукнув пресс-папье по столу
(всё ещё рассчитывая избавиться от своего директора, финдиректор витает в миражах).
И Варенуха начал рассказывать подробности. Лишь только он явился туда, куда был отправлен финдиректором, его немедленно приняли и выслушали внимательнейшим образом
(конечно, этого не было, Иван Савельевич не добрался до места назначения).
Никто, конечно, и мысли не допустил о том, что Стёпа может быть в Ялте. Все сейчас же согласились с предположением Варенухи, Что Лиходеев, конечно, в пушкинской "Ялте".
- Где же он сейчас? - перебил администратора взволнованный финдиректор.
- Ну, где ж ему быть, - ответил, криво ухмыльнувшись
(мимикой лица намеренно указывает он свой, навязанный ему чекистами, обман, разве не в искреннюю радость было бы ему запереть Стёпу на 15 суток),
администратор, - натурально в вытрезвителе
(не может Лиходеев быть в медицинском учреждении, в субботу утром его подберут с аэродрома в кавказском, на первый взгляд, обмундировании, впрочем, его начальники могли подержать его некоторое время и в вытрезвителе).
- Ну, ну! Ай, спасибо!
А Варенуха продолжал своё повествование. И чем больше он повествовал, тем ярче перед финдиректором разворачивалась длиннейшая цепь лиходеевских хамств и безобразий, и всякое последующее звено в этой цепи было хуже предыдущего. Чего стоила хотя бы пьяная пляска в обнимку с телеграфистом на лужайке перед пушкинским телеграфом под звуки какой-то праздношатающейся гармоники! Гонка за какими-то гражданками, визжащими от ужаса!
(вот она стандартная практика развлечений у подгулявших сотрудников НКВД)
Попытка подраться с буфетчиком в самой "Ялте"! Разбрасывание зелёного лука по полу той же "Ялты"
(если ещё только "чуть зеленеют липы" возле Патриарших прудов и в сквере рядом с театром видны из окна "редкие и ещё слабые покрытые зеленью ветви клёна", то, как мне кажется, не должно быть и зелёного лука в чебуречной, так Иван Савельевич подаёт сигнал Григорию Даниловичу, что в его кабинете установлено прослушивающее устройство).
Разбитие восьми бутылок белого сухого "Ай-Даниля". Поломка счётчика у шофера такси, не пожелавшего подать Стёпе машину
(если машину Стёпе не подали, то какая разница цел ли в ней счётчик, ещё знак).
Угроза арестовать граждан
(а вот это чистая правда, в СССР запросто мог засадить всех случайных людей в тюрьму даже совершенно невменяемый сотрудник НКВД или позже КГБ),
(перечисление художеств Лиходеева - это характеристика его повседневного поведения)
Стёпа был хорошо известен в театральных кругах Москвы, и все знали, что человек этот - не подарочек. Но всё-таки то, что рассказывал администратор про него, даже для Стёпы было чересчур. Да, чересчур. Даже очень чересчур...
Колючие глаза Римского через стол врезались в лицо администратора, и чем дальше тот говорил, тем мрачнее становились эти глаза
(прозревает он в то, что в рассказе друга правда, а что ложь).