Вторая часть романа "Записки покойника" сознательно написана М.А.Булгаковым наподобие второго тома "Мёртвых душ" Н.В.Гоголя. Это он придумал с целью, чтобы среди читателей возникло устойчивое заблуждение о незаконченности произведения. Этим он якобы объяснял для литераторов множество несуразностей, неточностей и противоречий в тексте романа.
Глава 15
Серой тонкой змеей, протянутый через весь партер, уходящий неизвестно куда, лежал на полу партера электрический провод в чехле. От него питалась малюсенькая лампочка на столике, стоящем в среднем проходе партера. Лампочка
давала ровно столько света, чтобы осветить лист бумаги на столе и чернильницу
(получается, что эта лампочка проведена исключительно ради того человека, кто рисовал эту рожицу и ел апельсины; в следующей главе выяснится, что возле столика, за которым восседал Иван Васильевич, сидела и писала Людмила Сильверстовна, а рядом дежурила Августа Авдеевна, следя за тем, чтобы ноги начальника были укрыты пледом; следовательно, мусор оставили тут они).
На листе была нарисована курносая рожа
(это комментарий автора о том, чем была занята Людмила Сильвестровна, когда шли репетиции спектакля),
рядом с рожей лежала еще свежая апельсинная корка и стояла пепельница, полная окурков. Графин с водой отблескивал тускло, он был вне светящегося круга.
Партер настолько был погружен в полумрак, что люди со свету, входя в него, начинали идти ощупью, берясь за спинки кресел, пока не привыкал глаз
(понимая, что М.А.Булгаков изображает здесь политическую кухню советской власти, можно предположить, что он пишет о секретности, которой были скрыты все логические построения, которыми руководствовался И.В.Сталин при принятии общегосударственных решений).
Сцена была открыта и слабо освещена сверху из выносного софита. На сцене стояла какая-то стенка, задом повернутая на публику, причем на ней было написано: "Волки и овцы - 2".
Примечание.
Очень многозначная метафора М.А.Булгакова.
1. Естественно, что она обозначает литературное произведение, по облику и подобию которой фабрикуют пьесу Максудова "Горячий снег".
2. Также она указывает на то, что собой представляют сидящие в партере люди.
3. Это утверждение должно сатирически представить, какую драму решил поставить в России И.В.Сталин.
Стояло кресло, письменный стол, два табурета. В кресле сидел рабочий в косоворотке и пиджаке, а на одном из табуретов - молодой человек в пиджаке и брюках, но опоясанный ремнем, на котором висела шашка с георгиевским темляком
(аллегорическое изображение активного российского народа, как распоясавшегося представителя пролетариата в качестве праздного начальства и бывших военных для беспрекословного исполнения их приказов).
В зале было душно, на улице уже давно был полный май
(то есть со дня начала работы над спектаклем прошло уже не два месяца, как планировал Фома Стриж, а четыре).
Это был антракт на репетиции - актеры ушли в буфет завтракать. Я же остался. События последних месяцев дали себя знать, я чувствовал себя как бы
избитым, все время хотелось присесть и посидеть долго и неподвижно
(наблюдая за тем, во что обращается задуманная им пьеса, Максудов впадает в ту самую уже описанную им неврастению, которая предшествовала его первой попытке самоубийства).
Такое состояние, впрочем, нередко перемежалось вспышками нервной энергии, когда хотелось двигаться, объяснять, говорить и спорить
(это должно дать понять читателям то, что автор так и не согласился со всеми глубокомысленными и мудрыми изменениями, которые вносил в его труд Иван Васильевич).
И вот теперь я сидел в первом состоянии. Под колпачком лампочки густо слоился дым, его всасывало в колпачок, и потом он уходил куда-то ввысь
(явный признак того, что весь руководящий состав тут налицо).
Мысли мои вертелись только вокруг одного - вокруг моей пьесы. С того самого дня, как прислано было Фомою Стрижом мне решающее письмо, жизнь моя изменилась до неузнаваемости. Как будто наново родился человек, как будто и
комната у него стала другая, хотя это была все та же комната, как будто и люди, окружающие его, стали иными, и в городе Москве он, этот человек, вдруг
получил право на существование, приобрел смысл и даже значение
(М.А.Булгаков пишет о духовном перевоплощении человека, у которого изменили материальное содержание).
Но мысли были прикованы только к одному, к пьесе, она заполняла все время - даже сны, потому что снилась уже исполненной в каких-то небывающих декорациях, снилась снятой с репертуара, снилась провалившейся или имеющей огромный успех. Во втором из этих случаев, помнится, ее играли на наклонных
лесах, на которых актеры рассыпались, как штукатуры, и играли с фонарями в
руках, поминутно запевая песни. Автор почему-то находился тут же, расхаживая
по утлым перекладинам так же свободно, как муха по стене, а внизу были липы
и яблони, ибо пьеса шла в саду, наполненном возбужденной публикой.
Примечание.
Здесь М.А.Булгаков описывает два варианта постановки пьесы С.Л.Максудова.
В первом случае ничего кроме стыда и унижения он не испытывает. Именно эту постановку в данный момент реализуют в Независимом Театре. Очевидно, что она обречена на сокрушительный успех, хотя сам писатель её хотел выбросить из репертуара.
Во втором случае драма является к Сергею Леонтьевичу в мечтах, поставленной где-то в подполье, нелегально, на сцене окруженной со всех сторон благодатной природой России и самим российским народом.
В первом наичаще
(само слово "наичаще" по замыслу М.А.Булгакова должно подчёркивать его отношение к этой режиссуре)
снился вариант - автор, идя на генеральную, забыл надеть брюки. Первые шаги по улице он делал смущенно, в какой-то надежде, что удастся проскочить незамеченным, и даже приготовлял оправдание для прохожих - что-то насчет ванны, которую он только что брал, и что брюки, мол, за кулисами. Но чем дальше, тем хуже становилось, и бедный автор прилипал к тротуару, искал разносчика газет, его не было, хотел купить пальто, не было денег, скрывался в подъезд и понимал, что на генеральную опоздал...
(образ униженного и оскорблённого человека М.А.Булгаков много раз воплотит в виде мужчины, который идёт по улице без штанов, в подштанниках, вероятно, таким он представлял весь народ России и себя в первую очередь)
- Ваня! - слабо доносилось со сцены. - Дай желтый!
В крайней ложе яруса, находящейся у самого портала сцены, что-то загоралось, из ложи косо падал луч раструбом, на полу сцены загоралось желтое круглое пятно, ползло, подхватывая в себя то кресло с потертой обивкой, со сбитой позолотой на ручках, то взъерошенного бутафора с деревянным канделябром в руке
(деревянных канделябров не делают даже для бутафории, потому что он может загореться сам, опять автор показывает читателям противоречивую, обманчивую суть своего романа, а заодно намекает на лживое содержание символов советской власти).
Чем ближе к концу шел антракт, тем больше шевелилась сцена. Высоко
поднятые, висящие бесчисленными рядами полотнища под небом сцены вдруг
оживали. Одно из них уходило вверх и сразу обнажало ряд тысячесвечовых ламп,
режущих глаза
(скрытые лампы чаще всего в любом театре направлены, на всякий случай, на сцену, если они смотрят в зрительный зал, то только для того, чтобы слепить глаза публике в момент её возмущения или протеста).
Другое почему-то, наоборот, шло вниз, но, не дойдя до полу, уходило. В кулисах появлялись темные тени, желтый луч уходил, всасывался в ложу. Где-то стучали молотками. Появлялся человек в брюках гражданских, но в шпорах
(поверх военного обмундирования он носит гражданскую одежду)
и, звеня ими, проходил по сцене. Потом кто-то, наклонившись к полу сцены, кричал в пол, приложив руку ко рту щитком:
- Гнобин! Давай!
(очень экзотичная фамилия, намекающая на то, что этот персонаж выполняет какую-то гнобящую других людей функцию, созвучная курьерам Пакину, Клюквину, Баквалину, дипломату Катькину говорит о том, что этот герой из числа служащих в Красной Армии офицеров)
Тогда почти бесшумно все на сцене начинало уезжать вбок. Вот повлекло
бутафора, он уехал со своим канделябром
(повторение у М.А.Булгакова всегда означает не случайность употребления слова, наличие у него второго смысла),
проплыло кресло и стол. Кто-то вбежал на тронувшийся круг против движения, заплясал, выравниваясь, и, выравнявшись, уехал. Гудение усилилось, и показались, становясь на место ушедшей обстановки, странные, сложные деревянные сооружения, состоящие из некрашеных крутых лестниц, перекладин, настилов. "Едет мост", - думал я и всегда почему-то испытывал волнение, когда он становился на место
(в очередной аллегорической форме автор снова и снова повторяет описание перехода власти в Российской Империи).
(сцена в некотором смысле тут воплощает в себе Октябрьский переворот 1917-го года, поэтому крик обозначает то, что народ России поздно опомнился)
Мост становился. Затем, брызнув сверху из-под колосников светом в утомленные глаза, обнажались пузатые лампы, скрывались опять, и грубо измазанное полотнище спускалось сверху, становилось по косой
("грубо измазанное полотнище" - эти слова характеризуют государство, которое образовалось в результате страшных преобразований 1917-го года).
"Сторожка..." - думал я, путаясь в геометрии сцены, нервничая, стараясь прикинуть, как все это будет выглядеть, когда вместо выгородки, сделанной из первых попавшихся сборных вещей из других пьес, соорудят наконец настоящий мост. В кулисах вспыхивали лупоглазые прожекторы в козырьках, снизу сцену залило теплой живой волной света. "Рампу дал..."
(обыгрывая технические перемещения декораций, М.А.Булгаков пробует на читателях вариант представления исторических событий посредством театральной бутафории)
Я щурился во тьму на ту фигуру, которая решительным шагом приближалась
к режиссерскому столу.
"Романус идет, значит, сейчас произойдет что-то..." - думал я, заслоняясь рукой от лампы
(кто-то из состава технического персонала Независимого Театра направил свет лампы для удобства дирижёра прямо на Максудова или же её держит сам Романус).
И действительно, через несколько мгновений надо мною показывалась
раздвоенная бородка, в полутьме сверкали возбужденные глаза дирижера
Романуса
(Романус в прямом переводе значит Римский, римлянин, в истории Христианства сохранился ещё образ Преподобного Святого Романа Сладкопевца (умер в 556-ом году), который на службе клириком осрамился своим пением перед Патриархом и народом в Храме, после чего, промолившись всю ночь, съел по велению Богородицы поданный ею свиток и в результате чудесным образом обрёл прекрасный голос и талант певца).
В петлице у Романуса поблескивал юбилейный значок с буквами "НТ"
(значок указывает читателям на его заслуженную службу ещё при самодержавии, чем, безусловно, гордится дирижёр, демонстрируя его всем).
- Сэ нон э веро, э бен тровато [1], а может быть, еще сильней! - начинал, как обычно, Романус, глаза его вертелись, горя, как у волка в степи
(волчий взгляд - это постоянная метафора М.А.Булгакова, кочующая из романа в роман, она означает дикий природный взор свободного человека-вольнодумца по своей врождённой сути).
Романус искал жертвы и, не найдя ее, садился рядом со мною.
[1] Если это и неправда, то хорошо найдено (итал.).
Примечание.
Это выражение Джордано Бруно в отношении женщины или точнее чувства любви к противоположному полу из книги "Gli eroici furori" или "Героический ажиотаж".
Дальше станет понятно, что М.А.Булгаков неправдой называет здесь якобы случайную травму концертмейстера посредством тромбона. Романус хитро, эзоповым языком безобразиями величает насилие, которому подверглась несчастная женщина, а также все чинимые властью притеснения относительно музыкантов и интеллигенции.
- Как вам это нравится? А? - прищуриваясь, спрашивал меня Романус
(очередная метафора М.А.Булгакова, где Романус отображает судьбу всей российской интеллигенции в СССР).
"Втянет, ой, втянет он меня сейчас в разговор..." - думал я, корчась у
лампы
(вероятно, эту лампу держит в своих руках Романус, ведь та, которая находится на столике режиссёра, названа автором "малюсенькой").
- Нет, вы, будьте добры, скажите ваше мнение, - буравя меня глазом, говорил Романус, - оно тем более интересно, что вы писатель и не можете относиться равнодушно к безобразиям, которые у нас происходят
(тут речь идёт о новейших процессах, происходящих в СССР с сословием интеллигенции в правовом поле).
"Ведь как ловко он это делает..."
("ловко" - это о том, что Максудову невозможно с важным видом промолчать, так как вежливый человек обязан отвечать на прямой вопрос заслуженного человека к тому же известного музыканта)
- тоскуя до того, что чесалось тело, думал я
(нервный зуд на поверхности кожи - это верный признак того, что хочется сказать нечто запретное; у Сергея Леонтьевича чешется язык высказать всё, что он думает о советской власти).
- Ударить концертмейстера и тем более женщину тромбоном в спину? - азартно спрашивал Романус. - Нет-с. Это дудки! Я тридцать пять лет на сцене и такого случая еще не видел. Стриж думает, что музыканты свиньи и их можно загонять в закут?
(в новой образовавшейся реальности классическая музыка становится сложной для восприятия образовавшегося социума, поэтому представители этого вида искусства ощущают себя, как некоторый отживший атрибут праздного образа жизни; "закут" - хлев для мелкого скота)
Интересно, как это с писательской точки зрения?
(естественно, что и серьёзные литераторы терпят такие же лишения от советской власти в те годы)
Отмалчиваться больше не удавалось.
- А что такое?
Романус только и ждал этого. Звучным голосом, стараясь, чтобы слышали рабочие, с любопытством скопляющиеся у рампы
(для людей, чья подчинённая функция в театре очевидна, ругань между авторитетными персонами, автором и исполнителем, конечно, вызывает естественный интерес свойственный всем случайным зевакам на улице, а для дирижёра массовость события должно привлечь внимание самого Ивана Васильевича, который сам не обладая слухом, никаких других аргументов давно не хочет слышать),
Романус говорил, что Стриж затолкал музыкантов в карман сцены, где играть нет никакой возможности по следующим причинам: первое - тесно, второе - темно, а в-третьих, в зале не слышно ни одного звука, в-четвертых, ему стоять негде, музыканты его не видят
(разве могут иметь какое-либо значение остальные причины, из-за которых нельзя играть музыкантам, если в зале не слышно ни одного звука?).
- Правда, есть люди, - зычно сообщал Романус, - которые смыслят в
музыке не больше, чем некоторые животные...
"Чтоб тебя черт взял!" - думал я
(обращение мысли Максудова к нечистой силе, естественно, надо понимать, как то, что Романус рано или поздно будет осуждён за очернение советской власти).
- ...в некоторых фруктах!
(в романе "Мастер и Маргарита" кот Бегемот будет поглощать в магазине Торгсин мандарины вместе с кожурой, иллюстрируя то, как новая элита общества разбирается в фруктах)
Усилия Романуса увенчивались успехом - из электротехнической будки слышалось хихиканье, из будки вылезала голова.
- Правда, таким лицам нужно не режиссурой заниматься, а торговать квасом у Ново-Девичьего кладбища!.. - заливался Романус
(легко можно понять, что дирижёр желает видеть гражданина, о котором он тут говорит, в могиле на кладбище возле Новодевичьего монастыря).
Хихиканье повторялось. Далее выяснялось, что безобразия, допущенные
Стрижом, дали свои результаты. Тромбонист ткнул в темноте тромбоном
концертмейстера Анну Ануфриевну Деньжину в спину так, что...
- Рентген покажет, чем это кончится!
Романус добавлял, что ребра можно ломать не в театре, а в пивной, где, впрочем, некоторые получают свое артистическое образование
(здесь Романус выражает своё отношение ко всем новоявленным руководителям страны - большевикам).
Ликующее лицо монтера красовалось над прорезом будки, рот его раздирало
смехом
(быть может, этот рабочий периодически измывается над робкой интеллигенцией Независимого Театра вместе с компанией своих коллег и собутыльников?).
Но Романус утверждает, что это так не кончится. Он научил Анну
Ануфриевну, что делать. Мы, слава богу, живем в Советском государстве,
напоминал Романус, ребра членам профсоюзов ломать не приходится. Он научил
Анну Ануфриевну подать заявление в местком
(выясняется, что до сих пор она в профсоюзе не состояла, так как по поводу производственной травмы надо писать на имя начальника предприятия, а не в местком, то есть профсоюз; в СССР местком и профсоюз означал одно и тоже).
- Правда, по вашим глазам я вижу, - продолжал Романус, впиваясь в меня и стараясь уловить меня в круге света, - что у вас нет полной уверенности в
том, что наш знаменитый
(этот скрытый ироничный комплимент в адрес начальства должен по замыслу М.А.Булгакова обнажать его внутреннюю суть, потому что при советской власти рабочий коллектив представлял чаще всего какой-нибудь работяга)
председатель месткома так же хорошо разбирается в музыке, как Римский-Корсаков или Шуберт
(понятно, что он и фамилии этих композиторов никогда не слыхал).
"Вот тип!" - думал я
(Максудов разделяет отношение Романуса к председателю).
- Позвольте!.. - стараясь сурово говорить, говорил я
(но на словах он, на всякий случай, поддерживает начальство).
- Нет уж, будем откровенны! - восклицал Романус, пожимая мне руку. - Вы
писатель! И прекрасно понимаете, что навряд ли Митя Малокрошечный, будь он
хоть двадцать раз председателем, отличит гобой от виолончели
(гобой - это духовой инструмент, виолончель - струнный смычковый)
или фугу Баха от фокстрота "Аллилуйя"
(в романе "Мастер и Маргарита" этот же фокстрот играет патефон в квартире профессора Кузьмина; обыгрывая библейское прославление Господа, М.А.Булгаков противопоставляет истинную религию и духовную культуру коммунизму и масс-культуре).
Тут Романус выражал радость, что хорошо еще, что ближайший друг...
- ...и собутыльник!..
(определяющая личность председателя месткома народная характеристика)