Ursa Minor : другие произведения.

Медвежий угол

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  I wish you happiness and luck in the future.
  xxx
  (с)
  
  Часть 1. Большая земля.
  
  Если бы кто-нибудь поинтересовался у Мишки, почему всё в его жизни сложилось так, а не иначе, он вряд ли ответил бы что-нибудь вразумительное.
  Да и разве кто-нибудь из людей ответил бы?
  
  Мишка сидел в кафе у окна, склонившись над полупустой чашкой с остывшим эспрессо, и наблюдал за тем, как там, с другой стороны, бегут по своим непонятным делам прохожие.
  
  Их было не много: позднеапрельская улица, только-только избавившаяся от грязного талого снега, всё ещё мало располагала к праздным прогулкам, однако девушки были все, как на подбор - милые, стройные, каблучки-юбочки... Мужчины всех мастей, напротив, бежали мимо всё больше замороченные и серьёзные. Хотя... Мишка усмехнулся. Не исключено, что и девушки тоже бегут серьёзные и замороченные, только он, Мишка, просто никогда до этого не озадачивался мыслью о том, что и девушка может быть серьёзной. Или замороченной. Как-то ему всегда хватало мысли о том, хорошенькая она или нет.
  
  А позавчера внезапно этого оказалось не достаточно. Сообщение от Светки, в котором она говорила ему, что выходит замуж и уезжает в Норильск, застало его, мягко говоря, врасплох. Замуж? В Норильск? Его Светка? А вот и хрен тебе с редькой, дрессированный медведь, - видимо, не твоя.
  Мишка допил свой воскресный одинокий кофе, сунул в счёт первую попавшуюся купюру, встал и направился к выходу.
  
  Час был не поздний, но глубоко послеобеденный, машины на набережной и на мосту стояли в плотной, практически неподвижной пробке, и для того, чтобы перейти дорогу, Мишке пришлось даже на зелёный пробираться между шкодой и минивэном, так и не успевшими убраться с пешеходного перехода.
  На середине моста он внезапно застрял и долго стоял, склонившись над перилами и глядя в плывущую под мостом серую свинцовую воду. А потом позвонил Борьке Веселову.
  
  ***
  
  Борис Сергеевич Веселов, кандидат биологических наук и доцент кафедры зоологии беспозвоночных, жил в старой трёхэтажной сталинке всего за пару кварталов от универа.
  
  - Кто не бреется давно, тот унылое овно, - заявил он с порога, критически осматривая гостя с головы до ног. - И, судя по степени небритости, ты, Мишаня, уныл, как никогда.
  Мишка молча разулся и молча прошёл на кухню, махнув в воздухе бутылкой чилийского каберне.
  
  - Неплохая затравка для продолжительной весенней депрессии, - хмыкнул доцент Веселов и полез в шкаф, чтобы достать два высоких стеклянных стакана. Уже со стаканами в руках он замер и осёкся:
  - Надеюсь, у тебя всё хорошо?
  
  Мишка молча втиснулся на стул между столом и холодильником и неопределённо покачал головой. Борька нарезал сыр, капнул каберне по стаканам, сел напротив и покрутил свой, провоцируя в нём маленький водоворот.
  Слово за слово, после летней сессии и будущей студенческой практики, разговор сам собой свернулся на Светку.
  - Да ладно? - недоверчиво восхитился Борька. - Норильск? Ты шутишь?
  - Какие уж тут шутки? - Мишка вскинул на него глаза. - Кто бы мог подумать... Ещё совсем недавно мне казалось, что меня трудно удивить. А тут...
  - Да, ситуэйшен не фонтан, - согласился доцент Веселов. - Но, может, она просто любит моржей, собачий холод и мерзлоту?
  - И я даже знаю, как зовут этого моржа, - начал было Мишка... и прикусил язык.
  Прав критиковать её вкус у него было недостаточно. Кто знает, как и на каких невидимых весах взвешивала она свои "за" и "против"? Кто, кроме неё, знает, какими качествами обладает его соперник и не обладает он сам? Он вздохнул.
  - Едешь на практику, Борь?
  - Естессно. А куда мне деваться? Да и потом полярный день, непуганая рыба, морские звёзды и, что немаловажно, лишние деньги, которые так-то совсем не лишние. А ты?
  - А кто мне теперь не даёт, - пожал плечами Мишка.
  
  Каберне закончилось ближе к девяти, и домой он добрался только к полуночи. Он долго возился с ключами, пытаясь управиться со своими непослушными пальцами, и в итоге еле-еле открыл входную дверь.
  Пустая темная квартира была похожа на продолжение пустой тёмной улицы, белые занавески в комнате колыхались тугими, почти фосфоресцирующими парусами, и, чтобы побыстрее избавиться от этого ощущения, Мишка захлопнул окно и, не раздеваясь, завалился на диван.
  День мигнул и закончился.
  
  ***
  
  Утро понедельника началось у него с головной боли. Он мужественно вынес четыре пары лекций в двух разных группах и под конец дня снова зарулил к выходному по понедельникам Борьке Веселову. На этот раз без каберне.
  - Кто сказал тебе, мой друг, что всё стоит этих мук? - задумчиво спросил доцент Веселов, открывая дверь, и, не дожидаясь ответа, продолжил: - Человечество не чудо, а пустой несвязный звук. Глянь поближе, и оно - сплошь унылое... Слушай, Мишаня, да ты сегодня выглядишь хуже, чем вчера. Оставайся-ка ночевать, что ли.
  
  Как-то вот так вот и получилось, что Мишке выдали Борькины потёртые вельветовые шлёпанцы, новый одноразовый бритвенный станок, полотенце и почти силой запихнули в ванную. В ванной он долго стоял перед зеркалом, толком ни о чём не думая, потом на автомате побрился.
  Борька вломился к нему в ванную через полчаса:
  - Мишаня, дорогой, ты тут не обалдел, не? Что можно делать полчаса в ванной перед зеркалом? Ты себя гипнотизируешь, что ли? Или прощаешься с собой? Ты это брось!
  - Что бросить? - не понял Мишка.
  - Всё брось. Выходи отсюда от греха подальше.
  
  Мишка послушно оставил бритву на полке у зеркала, полотенце - на вешалке там же, и вслед за Борькой, то и дело кидающим через плечо возмущённые взгляды, поплёлся на кухню.
  Ему выдали нож и картошку, он чистил её и виновато улыбался: картошка была так себе, и почистить её тонко и аккуратно стоило ему больших усилий.
  
  Борька балагурил весь вечер: он без умолку рассказывал о споре местных управляющих компаний, полгода долбивших их многострадальный дом дубликатами квитанций на оплату одних и тех же услуг, о своих студентках, всю зиму пробегавших в коротких юбочках, о коллегах, уже сейчас, в апреле, выдвинувшихся в направлении их маленькой северной университетской биостанции.
  - Ты представляешь? - возмущённо гудел он. - Этот махинатор Беркович умудрился оформить официальную командировку на острова с марта по ноябрь! С марта по ноябрь, Карл! Тогда как у нормальных людей разъезды оплачиваются только с июля по сентябрь и то со скрипом!
  - Грант? - пожал плечами Мишка.
  - Грант?! - возмутился Борька. - Грант?! Ну, конечно, у него грант! Насколько я знаю этого аферюгу, он и протезирование выбитых зубов за нефиг делать засунет в грант!
  - Невелико удовольствие сидеть на биостанции полгода в гордом одиночестве, - снова пожал плечами Мишка. - Ты бы хотел?
  - А ты нет? Море, воздух, рыба!.. - Борька смачно чмокнул свои собранные в горсть пальцы. - Дача да и только! И платят, Мишаня, платят!
  - А с чем он отчалил, наш Беркович?
  - Зависимость скорости регенерации иглокожих от факторов внешней среды.
  
  Когда картошка сварилась, они уговорили ее под слабосолёную сёмгу.
  - Регенерация - не такая уж бесполезная тема под грант, - выдал задумчиво Мишка, отскребая в раковине грязные тарелки. - Оно, конечно, морской ёж и на сухопутного мало похож, не то, что на человека, но ты только подумай: насколько круто человеку уметь заново отращивать потерянные части тела.
  - Эка невидаль, - хмыкнул Борька, - потерянный жир заново отращивается только так. Без всяких грантов. Хотя с грантом, конечно, быстрее.
  И бессильно развёл руками.
  
  Во вторник у Мишки лекция была только третьей парой. Что же касается Борьки, у того первая пара была второй и начиналась в десять, поэтому Мишке ничего не оставалось, как ехать с ним. Из дома они вышли вместе.
  В университете доцент Веселов сразу же умчался развлекать второкурсников, а Мишка от нечего делать зарулил в деканат. В конце концов он и сам не понял, кто дёрнул его за язык: то ли любопытство, то ли строптивость, то ли собравшаяся в Норильск Светка. Перспектива задержаться на какое-то время на островах вспыхнула вдруг у него перед глазами чем-то привлекательным, полным самоотречения и даже манящим. Или монашеским.
  Он хмыкнул и пошёл брать на абордаж декана.
  
  - То есть Вы, Михаил Александрович, хотите на целый год отказаться от преподавательской деятельности?
  Взгляд у декана был не то, чтобы недобрый, но в нём, как в чашке воды, оставленной на крыльце в морозное утро, блестел на поверхности тонкий ледок. Мишка замялся.
  - Пал Палыч, но Вы же знаете, я не прогульщик.
  - А кто?
  Мишка развёл руками:
  - Вклад в науку - вещь не всегда предсказуемая...
  - И Заполярье - совсем не курорт.
  - Не курорт, - согласился Мишка. - Но если так подумать, то жизнь вообще не курорт.
  - Философский факультет - это в соседнем здании.
  
  Декан поднялся из-за стола, мимо Мишки прошёл к окну и долго смотрел на то, как по набережной, обгоняя друг друга, несутся машины.
  - Полярную ночь на широте Мурманска себе представляете?
  Мишка вскинул глаза.
  - Вполне. Что-то около сорока суток в году.
  - Месяц он, конечно, всего месяц, но сумерки в течение полугода тоже вещь малоприятная. Особенно в сочетании с морозом и жильём, лишённым центрального отопления.
  - Пал Палыч, - возмутился Мишка, - да я же не первоклассник. И даже не первокурсник. Вы и сами знаете, что жилой корпус на биостанции - вполне себе зимний дом, а сушняка в заповеднике в округе хватит на то, чтобы отопиться до весны. А то, и до лета.
  - Я даже могу напрячься и представить себе, что всё это время Вы будете заниматься там научной работой, но... Кто будет вести Ваш курс во время Вашего отсутствия?
  Мишка сглотнул и скривился, в красках представляя себе возмущённую Борькину физиономию.
  - Веселов?
  
  Декан покопался в стоящем на полке ящике с его личной, декановской, картотекой на них на всех, простых смертных, и неохотно протянул Мишке тонкую синюю папку:
  - Оформляйте. К перечню бумаг приложить заявление: предупреждён, вооружён, претензий ни к кому не имею. Кстати про оружие? Есть?
  - Есть, - усмехнулся Мишка.
  - И разрешение, разумеется, тоже есть?
  - Есть.
  Декан кивнул.
  - Не думали взять с собой?
  - Не думал, - честно признался Мишка, который ещё недавно и ехать-то никуда не думал. - Куда оно мне там? Морских ежей стрелять? Вот спиннинг да, самое то.
  Декан скривился.
  - Браконьеров стрелять. Медведей. Подумайте.
  
  ***
  
  - Чегоо??!! - выпучил глаза доцент Веселов. - Ты, Мишаня, маньяк? Или юродивый? С чего ты взял, что я вообще соглашусь?
  
  Мишка Горянский и Борька Веселов шли по набережной в сторону метро. Апрельское солнце отражалось от густой, почти чёрной воды, и вода была похожа на текущую в гранитных берегах нефть.
  
  - Слушай, Борь, полторы преподавательских ставки это же в полтора раза больше одной.
  - Нет, ты точно ненормальный! При чём тут ставки? Мы же с тобой знакомы не первый день, и я знаю тебя, как облупленного. Скажи мне честно: ты действительно собрался при минус сорока таскать из беломорской проруби мёрзлых морских ежей?
  Мишка пожал плечами.
  - А почему нет?
  - Да потому что не регенерирует там никто при минус сорока в условиях полярной ночи, вот почему.
  - Хороший такой аргумент, - согласился Мишка. - Основанный на многолетних личных наблюдениях, не иначе.
  Веселов обиженно молча открыл и так же молча закрыл рот.
  - Боря, ты же сам знаешь: морские ежи, которые половину своей жизни проводят если не вмёрзшими в лёд, то как минимум в темноте и при почти минусовой температуре подо льдом, живут по двести лет и даже не думают стареть. Ты только представь себе летящие к Альфе Центавра прекрасные космические корабли землян, в которых упакованы умные, красивые здоровые люди.
  - Ага, как колбаса в вакуумной упаковке, - хмуро согласился Борька. - Где бы их взять тут этих умных, красивых и здоровых, чтобы упаковать в красивые космические корабли?
  Что-то около десяти минут они шли молча: Борька - обиженно насупившись, Мишка - разглядывая солнечные блики на носках своих лакированных туфлей.
  
  - Я переживаю за тебя, - выдал наконец Борька.
  - Если другу всё равно, он унылое овно? - усмехнулся Мишка. - Ещё вчера ты говорил, что Беркович - аферюга, а сегодня ты вдруг решил, что я чуть ли не укатившийся от дедушки сахарный колобок, который торопится по лисьей тропе.
  
  У входа в метро Борька вздохнул и похлопал Мишку по плечу:
  - Дурак ты, Мишаня, и не лечишься.
  - И ты тоже ничего, - похлопал его в ответ по плечу Мишка. - До завтра?
  - Иди ты... - отозвался Борька.
  
  
  ***
  
  Принятое решение отозвалось на Мишке более, чем благотворно: всё то время, пока он бегал, оформляя многочисленные бумаги, он почти не вспоминал Светку с её предательскими замужеством и Норильском. Он спокойно читал оставшиеся до конца семестра лекции, спокойно спал по ночам и даже умудрился пару раз съездить с Борькой Веселовым в Осиновское в импровизированный и ненапряжный велопоход.
  В начале июня случилось сразу два значимых события: у его студентов пришла и прошла сессия, а Светка вышла замуж и уехала. Отупение, охватившее его в итоге, продержалось ровно неделю - до самого отъезда их группы в Мурманск, и только там, в пути от Мурманска до разбросанных в Белом море островов, сменилось относительным умиротворением и благоговением перед холодной северной красотой.
  
  Часть 2. Практика.
  
  Беломорская биостанция - одно из немногих мест в стране, обделённых как мобильной связью, так и интернетом. Живущие там с мая по октябрь преподаватели и студенты оказываются лишены практически всех связей с материком, за исключением двух небольших дизель-электрических грузопассажирских "Стрижей" - белого и синего, и катера с ласковым именем "Ласточка".
  
  Беркович, обросший и похудевший, вернулся на остров только на следующие сутки после прибытия "Синего стрижа" со студентами. Ещё пару часов Мишка малодушно избегал его, а потом всё-таки собрался с духом и пошёл объясняться.
  
  - Неожиданно, - выслушав его, резюмировал Беркович. - Сделать полевое исследование круглогодичным - прекрасная идея, но Миша... Ледовый режим Белого моря - та ещё штука. С ноября и, возможно, по самый май у тебя не будет не только "Ласточки": у тебя не будет возможности купить продукты, топливо для генератора, свечи, батарейки, антибиотики, капли от насморка и туалетную бумагу. За бортом у тебя будет как минимум минус двадцать, у тебя не будет особой возможности ни постирать носки, ни нормально их высушить. Какие могут быть морские ежи в таких условиях?
  
  Мишка потянулся за лежащими у Берковича на столе сушками.
  - Я всё рассчитал.
  Беркович молча поднял правую бровь. Мишка сунул в рот сушку, не торопясь сгрыз её, и всё это время Беркович молча и внимательно смотрел на него.
  
  - Я всё рассчитал, Саш. Когда груженный "Стриж" идёт с материка на биостанцию, он везёт не только пятнадцать человек, он везёт их личные вещи, продукты, оборудование и топливо. Чтобы я не умер зимой от недостатка туалетной бумаги, мне просто требуется оплатить одну ходку "Стрижа" до Мурманска и обратно. Не такая уж неподъёмная сумма, не правда ли?
  - А врач, Миша? А что, если тебе будет нужен врач? Если у тебя будет пневмония, отравление, обморожение, гипертонический криз?
  - Биолог я или кто? - усмехнулся в ответ Мишка. - Да и потом, мне же не семьдесят. Какова вероятность гипертонического криза в моём возрасте? Один процент? Два? Три?
  - Хозяин барин, - развёл руками Беркович.
  
  ***
  
  С началом практики они по очереди возили студентов в море.
  Несколько гребных пелл, пришвартованных у деревянного пирса, груженные сетями, "кошками" и сонными студентами, ежеутренне отчаливали в море и ежевечерне причаливали обратно, чтобы снова пришвартоваться до следующего утра.
  Мишке нравилась практика: море было фантастически чистым, как какое-нибудь из экваториальных морей, омывающих красочные тропические рифы, - даже с борта лодки было видно, как качаются в толще прозрачной воды голубые зонтики аурелии и как на глубине порядка полутора десятков метров ползают по дну рубиновые морские звёзды. Мишке, как городскому жителю, море казалось сказочным, даже фантастическим, манило его, как магнит: его так и подмывало вдохнуть поглубже и нырнуть с разбега: с носа безмятежно качающейся на воде "Ласточки" или с нависающего над водой утёса.
  Однако поддаваться такому искушению было нельзя: вода была жгучей, практически ледяной, и плавать в ней без тёплого гидрокостюма было настоящим безумием: в те несколько раз, когда Мишка всё-таки отваживался зайти в неё на мелководье, у него каждый раз судорогой сводило ступни обеих ног.
  
  Между этими поездками он умудрялся сортировать и описывать собранные образцы, держать в узде неугомонных студентов, тереть с сахаром собранную на зиму морошку и даже рыбачить по утрам.
  Так прошёл июнь, потом июль, потом студенты отбыли на материк, и на острове остались только он, Беркович и два аспиранта.
  Пришёл август.
  
  
  ***
  
  С приходом августа море стало ещё холоднее. Всё время дул северный ветер, и Мишка не вылезал из теплого шерстяного свитера и ветровки.
  Они с Берковичем на пару пытались заниматься наукой, а в перерывах варили и ели собранных на морском берегу мидий, жарили треску и говорили, говорили, сидя по вечерам на нагретых скупым солнцем валунах у жёлтого закатного моря.
  
  - Ну, а что ты предлагаешь делать с тем, что у человека просто напрочь отсутствуют ключевые гены, необходимые для восстановления тканей с такой скоростью и с такой точностью? - усмехался Беркович.
  - И морскому ежу понятно, что ты вряд ли прикрутишь к своему хромосомному набору что-нибудь экзотическое и вот так прям сразу отрастишь себе отрезанный нос, - пожимал плечами Мишка. - Но почему бы не начать с малого? Взять у наших подопечных какой-нибудь вовлечённый в пролиферацию тканей ген, ну, скажем, PCNA, посолить его чем-нибудь, участвующим в поддержании длины теломер, аккуратненько влить всё это в стволовые клетки, пересадить культуру на место твоего отрезанного носа и вуаля.
  - И вуаля - у тебя вместо потерянного носа красивые и резвые амбулакральные ножки, - кивал Беркович. - И это в лучшем случае, если что. В худшем тебя будет пучить при этом, как рыбу фугу, от гуморального или ещё какого иммунного ответа, направленного против соответствующего продукта трансгена.
  - Да ну, защитные механизмы далеко не всегда работают вкривь и вкось. И рассеивание продуктов транскрипции в другие ткани можно сделать минимальным, и включить какие-нибудь дальнейшие защитные механизмы тоже можно.
  - Можно, - соглашался Беркович. - И уговорить ежовые иглы превратиться в плоский эпителий и носовые раковины тоже можно. Если достаточно настойчиво уговаривать. Восстановительный морфогенез он такой милый, покладистый и согласный на всё...
  - Давай, давай, иронизируй, - обижался Мишка. - А я бы, например, и от амбулакральных ножек на носу не отказался, если бы в придачу к ним прилагалось отсутствие возрастной дисфункции и признаков старения.
  
  Морские ежи были благодарным исследовательским материалом - вытащенные из моря и пересаженные в стоящие у домика биостанции большие жестяные чаны с морской водой и ламинарией, они молча и без устали отращивали свои бесконечные ампутированные иглы и ножки. Мишке казалось, что время не властно ни над этими ежами, ни над островом, ни над холодным морем - словно всё вокруг замерло, застыло, вглядываясь в эти тщетные человеческие попытки обрести биологическое бессмертие.
  Образцы считались, сортировались, описывались... Похожий на инопланетную микроволновку амплификатор жужжал по вечерам - не то, чтобы сильно скрашивая их с Берковичем вечера, но всё-таки хоть немного приближая их к цивилизации.
  Сентябрь сменил август, октябрь - сентябрь. Островные дубы и вязы сперва пожелтели, затем осыпались, затем в конце октября выпал первый снег, и Беркович с аспирантами засобирался на материк.
  
  Мысль о том, что он останется один на несколько тысяч квадратных километров, Мишку пугала не сильно, можно даже сказать, не пугала совсем - у него были с собой старенький ноутбук, полный научных статей и беллетристики, плескавшееся между островами холодное Белое море и взятый по совету декана семимиллиметровый нарезной охотничий "беркут".
  
  Последняя ходка синего "Стрижа" получилась назначенной на последний день октября. К этому времени не только берег уже был плотно припорошен снегом, но и в холодной потемневшей воде плавали большие ледяные осколки.
  
  Беркович, возбуждённый и радостный, просунул голову в приоткрытую Мишкину дверь:
  - Ты, Миша, ещё не собрался?
  - Собрался.
  Мишка ещё раз крутнулся, осматривая комнату, и сунул в карман свой список покупок размером с небольшую энциклопедию.
  - Я поговорил с ребятами, мы на материке поможем тебе погрузиться, - радостно сообщил Беркович. - Те, которые со "Стрижа", тоже обещали помочь.
  Мишка криво улыбнулся в ответ: тем, которые были со "Стрижа", ещё предстояло вечером помогать ему разгружаться.
  
  "Стриж" болтался на воде большим синим поплавком.
  Капитан молча пожал им руки, так же молча кивнул на повторную просьбу в помощи при предстоящей погрузке и ушёл в рубку.
  На полпути к материку, дорвавшись до связи и интернета, Мишка первым делом проверил входящие в телефоне и в почте. И там, и там были несколько сообщений от матери, несколько - от Борьки Веселова и ещё несколько - от общих с Борькой знакомых с кафедры. Он отзвонился всем по списку, успокоил мать, обменялся шутками с Борькой и минут за пятнадцать до Мурманска полез гуглить насчёт местных оптовых рынков.
  От морского вокзала до ближайшего продуктового рынка вышло что-то около восьмисот метров по прямой.
  
  На рынке Беркович и его аспиранты помогали Мишке так, словно он был их общим кровным братом: один из аспирантов договорился со скучающим у собственной палатки армянином, что тот на своей старенькой газели практически за бесценок довезёт всё Мишкино добро от рынка до порта. Второй аспирант и сам Беркович помогали грузить в газель ящики с макаронами, тушёнкой и консервированной фасолью, пока Мишка искал в округе заправку, чтобы затариться дизельным топливом для генератора.
  
  По истечении шести часов "Стриж" оказался загружен почти ровно настолько, насколько было разрешено его регистровыми документами, и, стоя у борта отшвартовывающегося судна, Мишка впервые усомнился в разумности своей затеи.
  Он глядел на всё увеличивающуюся полосу воды между "Стрижем" и причалом и сам себе напоминал жениха, которого прямо посреди свадебной церемонии внезапно одолело сомнение: вроде и любовь к невесте больше не кажется такой уж безумной, и вроде ситуация уж слишком далеко зашла.
  
  ***
  На острове ребята со "Стрижа", давно привыкшие к чудачествам местных биологов, не только молча и деловито помогли сгрузить ему его ящики на берег, но и светили прожекторами, пока он накроет сгруженное купленной на материке парниковой плёнкой.
  
  Затем, ближе к девяти часам чёрного, уже можно сказать ноябрьского вечера, Мишка помахал им рукой и остался один.
  
  Часть 3. Один.
  
  Утро первого ноября началось с метели.
  Дул северный ветер, он нёс с собой мелкую, но густую ледяную крупу, и небо, затянутое тяжёлыми снеговыми тучами, отказывалось светлеть. Мишка спал, и ему, как ни странно, снилось, что он бежит на лыжах по пронизанному солнечным светом зимнему лесу, а вокруг него звенит хрустальный морозный воздух. Нет, не звенит - воет. И не воздух, а волки.
  
  Мишка подпрыгнул на кровати и сел, испуганно уставившись в окно. Целая минута ему понадобилась на то, чтобы спросонья понять, что воют никакие не волки: воет ветер.
  Он слез с кровати, покопался в своих вещах, достал мятый полиэтиленовый пакет, открыл окно, заткнул пакетом дренажные отверстия в оконной раме и снова закрыл окно. Вой прекратился. Ещё окончательно не проснувшись, Мишка какое-то время бездумно смотрел, как снежная крупа плотно укрывает причал, песок и его, Мишкин, накрытый полиэтиленом зимний запас.
  А потом бросился спасать то, что подлежало спасению.
  
  К полудню он почти справился: ящики и коробки были сгружены на первом этаже жилого корпуса, а сам он, мокрый от пота и снега, устало приземлился там же и, венчая хороший исход хорошего дела, открыл и съел, не отходя от кассы, содержимое целой банки сгущёнки.
  Затем он пил чай с бутербродами из пока ещё свежего хлеба, затем колол дрова, после чего всё-таки затопил там же, на первом этаже, печь и принялся разбирать запасы, сортируя их и засовывая в разные шкафы обширной преподавательско-студенческой столовой.
  
  Около четырёх часов вечера село солнце, и Мишка заторопился: нужно было навестить бак с морскими ежами и запустить станционный дизельный генератор.
  Остаток светового дня у него получился слегка скомкан: он быстро прошёлся кошкой в большом баке с ледяным крошевом и ежами, поспешно взял пробы регенерирующих тканей, отнёс их в лабораторию и вернулся, чтобы включить генератор, когда уже было совсем темно.
  Ещё составляя список покупок, Мишка рассчитал солярку из расчёта работы генератора не более двух часов в день, и поэтому, запустив его, он пулей рванул в лабораторию включать микроскоп и там же, в лаборатории, почти одновременно сунул в три имеющиеся розетки зарядку ноутбука, зарядку с четырьмя пальчиковыми аккумуляторами и один из фонариков - тот, у которого была вилка для розетки.
  Затем, довольный, он сел за микроскоп и на полтора часа забыл обо всём: о снеге, о море, о материке... равно как и о покинувших остров накануне Берковиче и его аспирантах.
  
  В шесть часов вечера у него зазвонил будильник, возвещая окончание расчётной работы генератора. Вздохнув, Мишка отложил в сторону блокнот с зарисовками, выключил микроскоп и пошёл выключать генератор.
  
  Из подсобки с генератором он вышел на улицу.
  Полная луна висела прямо перед ним среди многочисленных звёзд, как большая белая лампа, а под ней, внизу, раскинулась чёрно-белая, почти фантасмагорическая картина: занесённый снегом пустынный белый причал, тёмный корпус станции и тёмный гребень далёкого леса за ней.
  Мишка постоял десять минут, слушая, как шуршат качающиеся в тёмной воде льдины, и пошёл спать.
  
  ***
  На следующее утро Мишка встал относительно поздно: в его окне, выходящем в сторону острова, уже брезжил рассвет. За ночь станция выстыла, однако температура оставалась вполне приемлемой, и он, выскочив из-под одеяла и не одеваясь, исполнил ритуальный утренний моцион: наклоны, растяжка, планка и три десятка отжиманий.
  Пока он занимался, небо посветлело чуть больше и стало чуть зеленее. Отзанимавшись, всё ещё разгорячённый, он бегом спустился на первый этаж, накинул свитер и выскочил на улицу за водой. Воздух был синий, морозный. Станционный колодец - пятиметровая кирпичная шахта, увенчанная крашеным в зелёный деревянным оголовком, - находился метрах в десяти от жилого корпуса, между густыми кустами виргинского можжевельника и новым хозблоком.
  Мишка с ходу сдёрнул с заиндевевшего колодезного крючка заиндевевшее ведро, набрал воды и трусцой вернулся в главный корпус станции.
  Затопив печь, он - в целях экономии газа в баллоне газовой плиты - поставил на неё кастрюльку с водой и, когда вода вскипела, засыпал туда гречневой крупы и решил, пока суть да дело, навестить бак с морскими ежами.
  
  Три минуты спустя он обнаружил, что бак замёрз.
  Содержимое бака было похоже на огромное квадратное блюдо застывшего холодца - тут и там из присыпанного вчерашней порошей льда торчали бурые клочья ламинарии.
  Мишка почесал затылок и пошёл за ломом.
  
  Вернувшись, он прошёлся ломом по периметру бака, аккуратно забирая от его стенок к центру сантиметров по десять. Лёд оказался не таким уж и толстым: он перемешал его с водой в густое ледяное крошево и пару минут зачарованно наблюдал, как в этом крошеве медленно копошатся сонные, но живые морские ежи.
  Брать образцы было рано - до включения генератора оставалось ещё больше восьми часов, а без него микроскоп... ну, в общем, не совсем микроскоп.
  Вздохнув, Мишка ещё раз перемешал содержимое бака и пошёл проверять оставленную на плите без присмотра кашу.
  
  После десяти он рыбачил.
  Потом - чтобы согреться - колол дрова, потом снова рыбачил. А потом - к трём часам - похолодало так, что он собрал наловленную корюшку и ушёл с пирса - на целый час раньше, чем планировал.
  До четырёх он чистил свой улов, потом, ещё на светлую, вынес и высыпал рыбью требуху в оставшуюся у пирса лунку и уже после того, как солнце село, снова топил печь, жарил рыбу и ужинал.
  
  Генератор/микроскоп/зарядки отработали у Мишки с шести до восьми, и в начале девятого он лёг спать.
  
  ***
  
  На исходе недели похолодало ещё больше: спать Мишка теперь ложился не только в свитере и теплых брюках, но и в шапке. Снег сыпал практически каждый день, засыпая протоптанные им в ближайших окрестностях тропинки, и, чтобы сохранить тропинки тропинками, Мишка устраивал ежедневный сбор сушняка.
  
  Бак с морскими ежами в конце концов замёрз окончательно. Теперь вся его научная работа зависела от того, наскребёт ли он что-нибудь через лунки, оставшиеся от дневной рыбалки, но зачастую в лунках не было никаких ежей - только бурые листы мёрзлой ламинарии, и, сохраняя не столько чистоту, сколько непрерывность эксперимента, Мишка колол лёд в баке топором и брал образцы тканей у вмёрзших в него животных.
  
  Так прошёл месяц.
  Холодное зимнее солнце теперь вставало чуть позже полудня на юге, очерчивало над соседними островами низкую небольшую дугу и уже к часу закатывалось всего на несколько градусов западнее.
  Что касается моря, то лёд на нём стоял теперь плотно, незыблемо - до самого горизонта.
  
  Генератор у Мишки работал по-прежнему два расчётных часа, однако теперь практически всё утро и весь вечер его преследовал призрак грядущей полярной ночи.
  Утром он топил печь с открытой заслонкой и, как правило, довольствовался её тусклым светом, светлое время суток - за час до рассвета, сам короткий световой день и сумерки после него - тратил на сбор сушняка и торопливую рыбалку, а в четыре, когда было уже совсем темно, шёл копаться в баке с вмёрзшими в лёд морскими ежами, включал генератор и садился за микроскоп.
  
  Эти краткие два часа, пока работал генератор, приютившаяся на берегу замёрзшего моря биостанция даже выглядела похожей на человеческое жильё: в ней светились три окна, в одном из которых можно было рассмотреть склонившегося над микроскопом бородатого человека. Человек смотрел в микроскоп, а звёзды - огромные, как большие ртутные капли, - с чёрного морозного неба смотрели через окно на человека.
  
  Часть 4. Ещё Мишки.
  
  В первый раз медвежьи следы Мишка заметил достаточно далеко от станции, километрах в двух, у самого ропака - ледяного тороса, наросшего над мелководным каменистым участком морского дна. К тому моменту, когда следы попались ему на глаза, он уже успел не только обойти старые лунки, но и удобно устроиться с южной стороны тороса.
  Был первый час дня, до восхода солнца оставалось чуть больше десяти минут, раскинувшаяся перед Мишкой снежная равнина уходила бесконечно голубым в голубеющее с южной стороны небо, и между этими двумя плоскостями снизу темнела мёртвая биостанция, а сверху висела полная белая луна. Выпавший ночью снег присыпал его, Мишкины, следы, ведущие от станции к ропаку и обратно, как делал это почти каждую ночь. Тропинка была еле заметной, но Мишка почему-то сидел и чувствовал себя чуть ли не космонавтом, болтающимся в пустоте и связанным вот этой слабой, занесённой снегом тропинкой, как крепким страховочным фалом, со своим кораблём - с чернеющей вдалеке станцией.
  Он вздохнул, перевёл взгляд влево, где за ропаком начиналось большое мёрзлое море, и только тут заметил ещё одну цепочку следов. До неё было не меньше пары десятков метров, но даже с такого расстояния было видно, что следы эти свежие, большие и звериные.
  Мишка моргнул, завис на мгновение, потом подскочил, как ужаленный, и, чувствуя себя в этой синей пустоте по-прежнему, как в космосе, но уже не просто без всяких страховочных фалов, но и без скафандра тоже, понёсся, размахивая своими рыболовными снастями и пакетами, к бесконечно далёкой станции. Как заяц.
  
  ***
   Мишка был потомственным городским жителем. Он родился и вырос среди многоэтажек, пыльных улиц и стриженых урбанистических парков. Вся эта экзотика - волки, медведи и прочие хищники - так и оставалась для него экзотикой, несмотря на все проведённые в университете годы. Естественно, что его биологическое образование в какой-то мере компенсировало ему недостаток жизненного опыта, - но, положа руку на сердце, охотник на крупного хищника из него был, скажем прямо, так себе.
  Ворвавшись на станцию, всё ещё безоружный, но уже почти вменяемый, Мишка на едином выдохе запер входную дверь щеколдой и привалился лицом к выходящему на причал окну. Голубая снежная равнина была так же безлюдна, как и вчера, и позавчера, и неделю назад.
  - Ах, ты ж, косматый чёрт.
  Он сглотнул пересохшей гортанью.
  
  Слова декана об оружии теперь приобрели совершенно другое значение: а ведь самцы белых медведей и не думают впадать в зимнюю спячку. Более того: зимой, когда на Белом море становится лёд, они доходят до самого материка.
  Трясущейся рукой Мишка вытер сначала лоб, потом шею: перспектива провести зиму в компании с белыми медведями поднялась вдруг перед ним так же неумолимо, как далёкое холодное солнце над белой равниной моря.
  Всё, что у него было, чтобы противостоять этой неумолимости, - это станция.
  
  ***
  Как-то так вышло, что остаток этого дня у него прошёл не только без свежей рыбы и свежесобранного сушняка, но и без обязательных процедур с замёрзшими ежами. Даже в туалет и к генератору он носился, чувствуя себя идиотом - с "беркутом" за плечом и штыковой лопатой наперевес. Вместо того, чтобы провести два часа работы генератора за микроскопом, он провёл их в небольшой библиотеке биостанции, выискивая среди многочисленных учебников по зоологии беспозвоночных и журналов о рыбалке хоть что-нибудь о белых медведях.
  Это "что-нибудь" отыскалось в виде маленькой старой брошюры советских времён: белый медведь оказался вторым по величине сухопутным хищником планеты, самым крупным представителем семейства медвежьих - до тонны весом и до полутора метров в холке.
  Брошюра считала, что кормится он кольчатой нерпой, моржами и белухами и при желании плавает со скоростью более шести километров в час, а на суше развивает скорость, сравнимую со скоростью лошади, мчащейся галопом.
  Когда Мишка дошёл до места, где автор советовал в местах обитания полярных медведей устраивать как можно меньше помоек, чтобы не привлекать хищника, его снова бросило в пот: всё это время он, как полноценный классический олигофрен, выбрасывал рыбьи потроха сперва в лунки у причала, оставшиеся от предыдущей рыбалки, а потом, когда стало так холодно, что лунки к следующему дню замерзали безвозвратно так, что можно было сломать бур, - прямо там же, недалеко от лунок.
  
  ***
  Вечером, выключив генератор и зарывшись с головой в одеяло, Мишка почти сразу же провалился в беспокойный сон, полный ветра, снега и агрессивно настроенных белых медведей.
  
  На следующее утро случилось одновременно два значимых события: температура за стенами станции резко упала, а его, Мишкина, поднялась. Он проснулся в шесть утра от того, что у него заныли сведённые от холода скулы. Шатаясь, он выполз из-под одеяла, так же, шатаясь, спустился на первый этаж и затопил печь.
  Нехотя, без аппетита, он доел остатки вчерашнего ужина, развел в кружке малиновое варенье с кипятком и пошёл переносить постель из комнаты на втором этаже вниз, на кухню.
  Полдня, почти до самого рассвета, он валялся, то засыпая, то просыпаясь, на кухне на импровизированном, составленном из стульев диванчике, - между печкой и окном, за которым в зелёных разводах полярного сияния плавала большая белая луна.
  Потом, к часу дня, взошло солнце, но практически одновременно с этим над заснеженной равниной поднялась пурга, и видимость снова упала практически до нуля.
  В три часа дня Мишка, по самые уши набульканный чаем с малиной, всё-таки вылез из своей берлоги с твёрдым намерением сходить на улицу по нужде. Несмотря на то, что ландшафт за окнами терялся в темноте и ураганном ветре и в настоящее время больше напоминал какой-нибудь Ганимед, чем обитаемую область пространства, он влез в дополнительный свитер, тёплые штаны и парку, взял в руки стоящий у самого порога "беркут" и вышел в открытый космос. Вышел и, не удержавшись на ногах, вместе с распахнутой бурей дверью въехал со свистом и грохотом в почти полутораметровый снежный сугроб.
  Ветер на улице был такой силы, что Мишка, ошеломлённый этим внезапным ледяным натиском, вместо того, чтобы оторваться от двери и отправиться навстречу неминуемой гибели в ночном буране, передумал, извернулся, втиснулся между дверью и снежной стеной, мысленно махнул рукой на условности и отлил тут же, у порога, в сугроб.
  После этого, буксуя и задыхаясь в плотном потоке снега и ледяного крошева, он с трудом преодолел отделяющую его от станции пропасть в обратном направлении и запер входную дверь.
  - Чёрт.
  
  
  ***
  Пурга бушевала почти четыре дня. За эти четыре дня Мишка успел оттемпературить, выпить всю имеющуюся на станции воду и сжечь все имеющиеся дрова. Утром четвёртого дня буря слегка улеглась - ветер всё ещё дул, снег всё ещё сыпал, но теперь видимость из практически нулевой превратилась в сносную, и Мишка, вдохновлённый такими переменами, решил снова попробовать выбраться в большой мир - на этот раз за дровами и снегом.
  
  Снега он набрал тут же, у порога - два полных двенадцатилитровых ведра. Набрал и поставил на кухне - оттаивать.
  Что же касается дров, то ближайшие осины торчали только на почтительном расстоянии от станции - не менее, чем в полсотни метров. Мишка, всё ещё слабый от недавно перенесённой температуры, но плотно упакованный в два свитера, ватные штаны, куртку и меховую ушанку, взял топор, "беркут" и отправился за дровами.
  
  Медведица появилась, когда он уже свалил осинку и начал обтёсывать с неё крупные ветки. Ну, или, скажем так, Мишка просто почему-то сразу подумал, что это медведица: возможно, потому что она была небольшой, возможно, потому что вид у неё был относительно миролюбивый: она появилась со стороны моря - белая тень в непрекращающемся белом снегу - и остановилась метров за двести от Мишки, вытянув в его сторону длинную морду с блямбой чёрного носа. Мишка ещё дважды махнул топором по инерции и тоже замер:
  - Ах, ты ж, коала, как ты некстати...
  Ветер дул с моря, и все эти запахи - его пота, адреналина и бегающих по коже мурашек - к счастью, сносились в противоположном от медведя направлении. Мишка осторожно снял с плеча "беркут", поднял деревце и медленно пошёл к станции: "беркут" в одной руке, топор и раскоряченная осинка - в другой.
  Всю дорогу, пока он шёл свои полсотни метров, медведица, до этого, видимо, с людьми не сильно знакомая, просто переминалась с лапы на лапу и качала головой.
  Под её пристальным взглядом Мишка дотянул деревце к входу на станцию, развернулся спиной вплотную к входной двери и, стараясь не нервничать, быстро обтесал топором большие ветки. После чего почти на едином дыхании затащил внутрь обструганную осинку, осиновые ветки и чурбак.
  
  
  ***
  
  Что знает о темноте среднестатистический городской житель? Да ничего. Ни о темноте, ни о холоде, ни об отчаянии. Что ты знаешь об отчаянии, Миша? Может быть, отчаяние - это подпись на бумагах, разрешающих тебе остаться на зимовку в этом забытом богом месте? Нет? А, может, это ящик парафиновых свечей, закупленный с осени и использованный наполовину ко дню зимнего солнцестояния? Тоже нет? А, может, это низкое, отрывистое "умканье" голодного белого мишки под твоими окнами, Миша?
  В декабре темнота не просто опускается по вечерам на Беломорское побережье: она окутывает это холодное побережье, как черный, с зелёными переливами саван, - плотно, основательно, капитально. Духи замёрзших морских звёзд - ледяные колючие звёзды - танцуют хороводом в опрокинутой чёрной чаше, и в центре этого безумного, но величавого хоровода всё кружится и кружится медленно за своим длинным хвостом Малая звёздная Умка, - кружится и никак не может догнать его.
  
  Теперь Мишка больше не занимался наукой: и стоящий у станции бак с ежами, и море, теоретически всё ещё ворочающееся и колышущееся даже под толстым слоем льда, отныне были такими же далёкими и недоступными, как какие-нибудь подлёдные океаны Энцелада. Оказалось вдруг, что по некой неизвестной Мишке причине пришедшие по льду с севера медведи больше не желают уходить со станции: бак с ежами был засыпан снегом выше бортов, но белые косолапые мародёры каждый день ковырялись в нём, словно это был невероятный гастрономический рай.
  Тюлени и рыба оставались далеко на севере, в открытой воде, и Мишка каждый день заново недоумевал, чем же они живут, его белые грузные мучители, кроме запаха мёрзлых морских ежей и его собственного - запаха загнанного в угол неудачника. Да, где-то поблизости должны были быть и полярные совы, и лемминги, и куропатки, и даже северные олени, но много ли? Сам он, так или иначе, за всю зимовку не видел ни одного.
  Конечно, могло статься, что бродившие вокруг станции звери были вовсе и не одни и те же: может, это были разные, возможно, на смену одним просто всё время появлялись и появлялись другие. Возможно. Но легче ему от этого не становилось. Ни на сколько.
  
  Теперь Мишка ужасно экономил дрова: он топил печь понемногу, урывками, сам себе напоминая жителя блокадного Ленинграда: два часа утром, два часа вечером. В это время он растапливал принесённый с улицы снег, варил каши и грел воду на чай. Генератор, который по его собственным старым расчётам должен был работать во второй половине дня, теперь дребезжал исключительно "днём": когда чёрное небо слегка светлело на юге, Мишка окидывал беспокойным взглядом сизые сугробы между станцией и морем на предмет отсутствия непрошеных гостей и нёсся включать его. Потом он лихорадочно пытался хоть немного зарядить всё, что подлежало зарядке, и час спустя, когда мрак снова накрывал белое море и белый берег, с "беркутом" в руках брёл его выключать.
  
  Часть 5. Ночь.
  
  Одиннадцатого декабря станцию снова накрыла пурга. Она мела с самого утра весь день и всю следующую ночь, и закончилась только под утро двенадцатого. Когда утром двенадцатого Мишка, спавший теперь всё время на первом этаже в бывшей студенческой кухне на притащенной сверху кровати, открыл глаза, он сперва ничего не понял. Было просто темно и тихо: не было ни звёзд, ни луны, ни полярного сияния, только кромешная тьма и тишина. И безумно холодно, даже под одеялами. Он лежал и вяло думал о том, что надо бы протопить печь, что дрова у него полностью закончились накануне, что если пурга стихла, то теоретически можно было бы взять фонарь, топор с карабином и отправиться за дровами к медведям... и что рук у него, к сожалению, только две. А потом этот плотный, как застывший гудрон, мрак вызвал вдруг у него такой острый внутренний дискомфорт, что он с трудом подавил панику. Он вылез из-под одеял, нашарил в ящике стола свечи, зажёг одну и огляделся.
  Язычок пламени отбрасывал на стенах кухни большие бурые тени, словно кухня была не кухней, а склепом. Мишкин страх шевельнулся ещё раз и внезапно погнал его вверх, на второй этаж - прочь из этой подвальной темноты и безмолвия. Он пулей пронёсся по лестнице, затем по коридору второго этажа и рванул на себя двери одной из комнат.
  Пока он бежал, свеча в его руке погасла, но в комнате, в которую он только что ворвался, было светло: луна заливала её ровным серебряным светом. Через верхнюю половину окна, нижняя половина которого была засыпана снегом.
  Не веря своим глазам, Мишка шатнулся к окну и с ужасом уставился на улицу. Причала снаружи больше не было, был снег. Много снега, сугробы: огромные, высотой до середины второго этажа. Дальше от станции они понемногу снижались, и из них тут и там торчали чёрные крыши станционных построек и верхушки деревьев.
  Мишка какое-то время одеревянело смотрел на это удивительное зрелище, а затем шатнулся снова - теперь уже от окна, сел на стоящую рядом пустую кровать и привалился спиной к стене. Отныне чтобы выйти со станции, чтобы просто открыть входную дверь, ему нужно было: а - выбраться из окна (второго этажа?), и бэ - расчистить проход в почти пятиметровой высоты сугробах. Он живо представил себе картину: он, согнувшись, копает в снегу коридор, а белые медведи четырьмя метрами выше потирают свои мохнатые лапы, готовясь к прыжку.
  
  Мишка медленно выдохнул и попытался собраться с мыслями.
  Топить можно было деревом, бумагой и тканью. Из дерева у него была мебель, из бумаги - скромная местная библиотека, а из ткани - матрасы с одеялами с двух десятков кроватей и забытые кем-то в начале осени ветровки. Ещё генератор, но он тоже был погребён под многометровым слоем снега. И копать ему хочешь не хочешь, но придётся.
  
  Мишка вернулся в кухню и снова зажёг свечу. Вдоль стен в кухне стояли две широкие деревянные скамьи, крашеные голубой масляной краской. Для обогреться с утра ему достаточно было одной. Даже её половины.
  Рубить скамью было легко, топить сухими досками ещё проще, и с растопкой печки Мишкина паника чуть приутихла. Он сварил кашу, согрел чайник и позавтракал.
  
  Восходов над побережьем уже неделю, как не было, - небо на юге, над лесом, чуть светлело и из чёрного превращалось сперва в тёмно-синее, затем - к часу дня - в тёмно-голубое с прозеленью полярной люминесценции. Потом оно снова быстро темнело, и на этом день заканчивался.
  Позавтракав, Мишка оделся, взял лопату, "беркут" и отправился на второй этаж - вылезать из окна.
  Снег оказался мягким - он спустил с оконного откоса ноги и ухнул в него камнем по самую шею, только и успев, что выставить вверх руку с карабином. Он махнул второй рукой - с лопатой - вроде как пытаясь развернуться и чуть отгрести от себя снег, но ушёл в него ещё глубже - по уши.
  Мишка громко вздохнул, подтянул к себе лопату и со всего маху двинул задом в снег - назад и влево. В ответ снег просел ещё чуть-чуть, но вокруг Мишки появилось немного свободного места, в которое он и втянул карабин.
  - Кто не спрятался, тот не пьёт шампанское, - бодро сказал он тёмному небу над головой и принялся орудовать вокруг себя лопатой.
  
  Через полчаса он откопал вход, ещё через два - генератор.
  Небо к этому времени просветлело, и бесстрашный, согревшийся и даже вспотевший от чистки снега Мишка решил не останавливаться на достигнутом и принести дров. Он по-быстрому согрел на газу чайник, заел сушками чашку разбавленного крутым кипятком малинового варенья и снова засобирался на улицу, добавив к своему скромному джентельменскому набору из лопаты и карабина топор.
  За прочищенной к генератору тропой его ждала целина. Снег, который у самой станции лежал до второго этажа, здесь, на отдалении, был менее глубок и доходил ему до всего лишь до плеч. До дерева было метров сорок. Мишка повесил на плечо "беркут", задрав аляску, засунул топор за ремень утеплённых штанов и, как танк, попёр с лопатой на глухую белую стену.
  
  Добравшись до дерева, он отложил в сторону лопату, достал топор и, примерившись, рубанул им по чёрному древесному стволу. А потом ещё и ещё раз, после чего снежная стена с утопленным в неё деревом зашевелилась, рухнула огромными глыбами снега и из образовавшегося вылома выглянула заспанная и задумчивая большая белая морда с крупным, почти кабаньим, чёрным пятаком.
  
  Над причалом, над тем местом на горизонте, за которым угадывалось невидимое зимнее солнце, висела большая, как серебряный ёлочный шар, Венера.
  Мишка молча моргнул, и медведь тоже молча моргнул. Возможно, спасло Мишку то, что он принял на себя дерево. Подрубленное с Мишкиной стороны и припечатанное медведем с противоположной, оно рухнуло прямо ему в руки и оказалось точно напротив открытой - то ли от сна, то ли от удивления - медвежьей пасти. Мишка сжал его и, не задумываясь, двинул вперёд.
  Медведь хрюкнул и сел.
  Мишка, всё ещё с деревом в руках, пережил удивительный миг синхронности: три мысли - нет, даже не мысли, а искры - вспыхнули в нём практически одновременно: бежать, стрелять и дерево. А потом мир разделился на два: в одном был удивленный медведь, он вставал и шёл к Мишке, оттопырив обиженно синюю губу, а в другом он, Мишка, ронял своё дерево, невероятным пассажем дёргал со спины карабин, на одном дыхании лупил прямо в медвежью пасть все пять патронов и бежал, бежал отчаянно, размахивая пустым карабином, к своей спасительной станции.
  
  Объективно белый туннель в снегу, ведущий к станционному крыльцу, длился четыре десятка метров. Субъективно Мишка нёсся по нему целую вечность: в глазах у него прыгала далёкая станция, а за спиной хрустел снег и тяжело и мокро хлопал воздух, выдыхаемый раненым зверем - а-ах, а-ах, а-ах... - сперва часто, затем всё реже и всё дальше от мокрой Мишкиной спины.
  Подлетев к крыльцу, Мишка рванул на себя так неблагоразумно оставленную незапертой дверь, ворвался вовнутрь, задвинул щеколду свободной трясущейся рукой и сел на пол.
  - Чёрт! - выдохнув в три приёма, зло сказал он. И, глядя на трясущийся во второй руке "беркут", повторил сквозь слёзы, как обиженный приятелями мальчик: - Чёрт! Чёрт! Чёрт...
  
  ***
  
  В канун Нового года Мишка, одетый в аляску, тёплые штаны и шапку, сидит в кровати на кухне, закутавшись в два одеяла, и смотрит на то, как в печи догорают последние доски от последнего разобранного им шкафа.
  
  Маньячелло, думает он. Интересно, балда, что стало бы с твоей жизнью, не отправься ты в эту Тьмутаракань? Что за геройский инфантилизм, что за глупый и жалкий жест?
  Он зарывает нос в одеяло и устало закрывает глаза.
  А может и не жалкий. И не глупый. Жест, в смысле. Кто, кому и когда сказал, что этот затерянный в чёрной полярной ночи чёрный берег зимнего Белого моря чем-то хуже, страшнее и бессмысленнее, чем вся остальная вселенная? Чем вся остальная жизнь? Она, эта жизнь, вообще мало похожа на праздник. Хоть тут, на острове, хоть там, на материке: что там, что тут ты всё равно единственный, кто у тебя по-настоящему есть. Что там, что тут нет никакой глобальной разумной цели, ради которой стоило бы вечно оставаться быть, вечно обживать эту темноту, это одиночество и в итоге вечно не соответствовать занимаемой экологической нише.
  Чего ты хотел, Миша, когда так неожиданно засобирался сюда? Самоограничения? Самоотвержения? Одиночества? Вот и ешь теперь своё самоограничение, - полными ложками. Давай-давай.
  
  Огонёк в печи теплится, дрожит, но постепенно становится всё темнее, багрянее, всё меньше и меньше и, наконец, превращается в ничто.
  Мишка, кряхтя, вылезает из одеял. На ощупь, в темноте, он пробирается в угол, в котором лежит теперь всё, что раньше было рассовано по шкафам, проходится на ощупь по пачкам риса и макарон, по банкам тушёнки и протёртой с сахаром морошки и натыкается на коробку с оставшимися патронами для карабина.
  Давно, с неделю назад, он положил их тут же, на кухне. Ему больше не нужен свет: он и так знает, что они вот они, перекатываются в коробке - литые, тяжёлые, грязного темно-грушевого цвета, словно вылитые из старого золота.
  Во мраке - в этой угольно чёрной, холодной полярной ночи - всё кажется мрачным, унылым и беспросветным. Всё, кроме одного: смехотворного количества патронов. Их всего четыре.
  Четыре патрона на четыре месяца, до самого конца апреля, пока на море не сойдёт лёд, и пока один из "Стрижей" - белый с синей полосой или синий с белой полосой - не покажется на горизонте.
  Это почему-то кажется смешным.
  
  Мишка мнётся в темноте, потом поднимает коробку с патронами и несёт её на кровать. Он садится поудобнее, берёт карабин, отводит затвор, заполняет магазин патронами и досылает затвор вперед.
  
  Теперь всё, что требуется от него, это сказать: "конец перформанса" и, грациозно раскинув руки, свальсировать прочь с этой кошмарной сцены.
  Мишка улыбается, поднимает карабин, молча вставляет ствол себе в рот и нажимает курок.
  
  Высоко-высоко над ним, над засыпанной снегом станцией, над причалом, над островом всё так же кружится молча чёрное ледяное небо - устрашающая, убийственная красота, безвоздушный мрак, единственный настоящий дом для сбившихся с пути неудачников.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"