Будущее накрыло Бенжи в июле две тысячи триста тридцатого по дороге из швейцарского UBS AG домой, в Орли, куда андроид возвращался после процедуры очной идентификации, на которой после долгих переговоров всё-таки настоял банк. Обратно он вёз коды к сейфу и выданный банком ввиду отсутствия настоящего капропластовый суррогат отпечатка большого пальца.
Он вёл взятый напрокат хрупкий пластиковый флаер в тридцати метрах над безансонской трассой Е23.57 прямиком на густой оранжевый закат, когда послышался тонкий металлический звон, и запараллеленый с его центральным процессором автопилот флаера впервые затрещал о сбое прежнего курса. Будь Бенжи человеком, он бы запаниковал ещё тогда. Но человеком он не был. Недолго думая, он протестировал электронику флаера, нарушений в технической эксплуатации не выявил и попросту восстановил курс.
Но не прошло и минуты, как навигатор снова зазвенел о сбое. Андроид снова восстановил курс и провёл тестирование. И снова ничего не нашёл.
А угол поперечного крена флаера по-прежнему медленно, но верно полз к критической отметке в одну десятую градуса. Бенжи повисел пару секунд в недоумении, в третий раз начал тестирование, не особо на что-то надеясь, и... нашёл в программном обеспечении флаера посторонний код, не предусмотренный настройками завода-изготовителя, который при удалении вырубил напрочь не только навигатор, но и всю бортовую электронику.
Флаер вздрогнул и резко завалился вниз. Бенжи ничего не оставалось, как подчиниться, вручную удерживая его на минимальной глиссаде.
Земля встретила его столбом пыли и хрустом ломающихся шасси.
Страха Бенжи не испытывал, но штурвал отпустил только после того, как машина подпрыгнула два раза на бетонной обочине и замерла. Толкнув изо всех сил перекошенную дверь, андроид выбрался наружу. Вверху, над его головой, красными сверкающими мухами один за одним неслись такие же флаеры.
Опыта подобных пассажей у Бенжи не было. Конечно, он понимал, что так или иначе должен подать сигнал о происшествии, но, хоть он и был машиной, до радиопередатчика ему явно не хватало кое-каких запчастей.
Он вернулся в кабину и, опустившись на корточки, занялся разборкой пластиковой приборной панели и поисками антенно-фидерного устройства убитого флаера. Когда снаружи по бетонке зашуршало чужое шасси, он как раз нащупал нанизанные на кабель рядом с точками подключения антенны ферритовые колечки.
Подняться Бенжи уже не успел: навалились сразу двое, - один рванулся заклеивать глаза и рот, а второй прижал к полу, не давая пошевелиться. Когда его, слепого и связанного, выволокли из кабины наружу, он понял, что дело таки приобретает скверный оборот.
Тащили как украденный банкомат, - не сильно заботясь о внешнем виде, безжалостно уродуя лицо с фотодатчиками и хрупкими гироскопами. Бенжи отворачивался, как мог, ругая себя за беспечность и легкомыслие, но толку от таких сожалений было ноль. Поэтому, когда его запихали в тесное герметичное багажное отделение и захлопнули крышку, он даже временно почувствовал облегчение.
Куда его привезли, он не знал. Знал только, что по пути похитители дважды меняли флаер и его, как чемодан, дважды перекладывали из багажника в багажник. Дважды, как только его доставали, он пытался лягаться, но на второй раз так встряхнули в ответ, что в груди у него что-то с треском оборвалось и упало, и он угомонился.
Помещение, в котором он оказался в итоге, судя по всему, было маленьким и заставленным всевозможной аппаратурой, потому что в нём то и дело что-то щёлкало и шуршало, слышались глухие шаги и голоса.
Бенжи был задвинут и наглухо упакован в кресло, похожее на то, "родильное", в котором впервые пришёл в себя, только на этот раз каждому, даже самому маленькому разъёму на его теле нашёлся встречный подходящий разъём.
Бенжи слабо пошевелил пальцами и, поймав себя на идиотской мысли о том, что его нынешнее, насквозь просостыкованное, состояние весьма смахивает на коитус, глупо усмехнулся залепленным ртом. Вот она, облечённая в плоть любовь вселенной, подумал он.
- Он ещё улыбается! - удивился кто-то.
- Может, слегка повредился в уме? - ответили ему. - Эти идиоты, пока тащили его сюда, особенно не церемонились. У него вон и внутри всё тарахтит. Может, они вообще отбили этой железяке всё то, чем она соображает?
- А нам-то какая разница? - возразил первый голос. - Главное, чтобы он не потёр то, ради чего всё это затевалось.
Ясно, подумал Бенжи, это всё эти чёртовы деньги, и приготовился тереть отложенные в UМА коды.
Однако одновременно с этой мыслью в него ворвалась такая тугая высокочастотная зыбь, что то, что ещё несколько секунд назад было его волей, расплавилось и испарилось, как маленькая капля воды с огромной раскалённой сковороды. Он так и не почувствовал ни страха, ни скорби. Он просто понял, что время, проведённое в этом кресле, станет концом его неуклюжей противоестественной жизни.
- Смотри, Джейк! - удивлялась тем временем так горячо любящая его реальность. - Похоже, я нашёл то, что нужно! Вот же засранец! Он засунул их себе в UМА! Да это всё равно, что я прятал бы ключи от дома у себя в желудке!
И сама себе отвечала:
- Да вижу я. Только не пойму, почему ты умиляешься так, словно он вместо головы засунул их себе в задницу.
Реальность сжигала его и говорила, говорила, говорила, а Бенжи слушал, и внутри у него подымалась такая тонкая и нежная жалость к ней, - одинокой, не знающей, что это такое - быть одной из многих, быть нужной, быть любимой, что сквозь плавящую его дрожь он поднапрягся и в почти оргазмическом приступе отдался ей весь, до капли, - с кодами, воспоминаниями и планами на предстоящую вечность.
2. 2322 год. Ая.
Ае было десять, когда всё началось. Начало было грустным и прозаичным: от рака мозга умер её отец. Высох и сморщился за полтора года практически у неё на глазах.
Сперва медным тазом накрылась его работа на Лунных причалах. Вместо неё в их жизнь вошли мамины слёзы, врачи, анализы и бесконечные очереди среди таких же, как он - несчастных и тихих жертв непонятно чьего злого умысла. Потом, после почти полугодового хождения по всяким инстанциям, всё ещё создающим видимость наличия в стране здравоохранения, отцу дали инвалидность. Первую группу, с которой он смог наконец-то сесть дома в кресле и тихо нянчить свою опухоль.
Опухоль была неоперабельной, но и не вредной. У него почти не было приступов головных болей и всякой другой ерунды, казалось бы, обязательной при таком серьёзном положении вещей. Просто понемногу он стал ходить гулять с ними не так далеко и не так часто. Просто через какое-то время у него стал косить глаз, смещаемый в сторону живущим внутри его черепа безжалостным монстром. Но он пока всё ещё улыбался, глядя на Аю:
- Вот вроде ты здесь одна, вот я вроде смотрю прямо на тебя, а вижу, что вас тут сидит двое.
И Ая всё ещё улыбалась ему в ответ:
- Папка, глаз - это такая ерунда. Вот увидишь, всё будет хорошо.
А потом "хорошо" закончилось.
Как-то однажды отец потерял сознание на улице у дома и попал в больницу.
Когда они с матерью оставили его там, и он стоял у окна, печально и одиноко глядя им вслед здоровым правым глазом, Ая впервые почувствовала неладное.
Впоследствии неладное только сгущалось и концентрировалось, формируя реальность, которой она не желала.
Через неделю отца отпустили домой, так как держать его на государственном обеспечении не имело особого смысла: оперировать нельзя, колоть нельзя, а ждать логического конца можно и дома.
В первое время дома он пытался читать. Буквы двоились у него в глазах, и он то завязывал, то просто закрывал рукой непослушный левый глаз и продолжал. Но чудовище внутри не унималось. Оно жило и жирело, продолжая давить на глазные нервы и мозжечок, высасывая из носившего его тела все соки.
И Аин отец понемногу сдавал: всё тяжелее ему было вставать по утрам и сидеть в кресле. Он сначала слёг, затем перестал читать. Затем начались боли. А затем он просто целыми днями тихо слушал радиоклипсу и угасал.
Это стало основным его занятием.
Врачи скорой помощи, наведывавшиеся к ним во время его приступов всё чаще и чаще, кололи ему смесь снотворного и анальгетиков и сокрушённо качали головами, глядя на мать:
- Что же вы, милая, ничего ему не колете?
- Он очень не хочет, - плача, отвечала им мать.
Отец не хотел.
- Не расстраивайся, папка, - шептала Ая, глядя на отцовское лицо, превратившееся в обтянутый кожей череп. - Ещё всё будет хорошо.
А сквозь ноздри этого черепа всё явственнее просвечивал живущий внутри него зверь, и Ая радовалась тому, что отец уже почти слеп и не может увидеть ужаса, который плещется у неё в глазах.
- Да что я, - еле ворочая непослушным языком, отвечал отец. - Скоро мне будет всё равно. Это вы с мамой не расстраивайтесь. Вам оставаться.
А потом тварь, не имеющая рта, всё-таки сожрала его.
Очередные врачи, прилетевшие на очередной вызов, в очередной раз укололи ему внутривенно нечто облегчающее агонию и сказали матери:
- Милочка, он умирает. Его можно реанимировать, но подумайте сами - это не надо ни вам, ни ему. Если трясти и тянуть его оттуда сюда сегодня, похожий приступ случится завтра. И послезавтра. И он будет умирать столько раз, сколько вы будете заставлять нас возвращать его к вам обратно. Съешьте что-нибудь седативное и отпустите его.
Отец умер.
Горя Ая почти не чувствовала. Она даже не плакала. Смерть отца, кремация и последующие несколько дней прошли тихо и буднично.
А потом, в одно прекрасное утро, она реализовала отца обратно.
Полную версию романа можно прочитать на сервисе электронных книг Литрес: