Ушаков Игорь Алексеевич : другие произведения.

Семейная сага (роман-коллаж) часть 3

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

  

Игорь Ушаков

  
  

СЕМЕЙНАЯ САГА

(роман-коллаж)

ЧАСТЬ 3

  
  
  
   Михаил. 1948, 15 июня
   Вот уже две недели, как я на новом месте: в Рижском авиационном училище. Очень много произошло за последнее время такого, о чем вспоминать не хочется... Да и просто стыдно.
   На первомайские праздники я был назначен дежурным по Военно-воздушной академии. Обязанность не тяжелая, хотя и не очень приятная: все сидят за праздничным столом в кругу семьи или с друзьями, а ты с группой слушателей, как сторожевая собака, ходишь вокруг квартала, следишь, не произошло бы чего, да проверяешь постовых.
   Заступили мы на дежурство в шесть вечера. Сделали несколько кругов, все спокойно. Да и что могло произойти? Все эти дежурства делаются, по-моему, просто для проформы.
   Около восьми кто-то из моих подопечных офицеров слушателей предложил пойти "на пятачок" к Васильичу. Пошли, выпили, как всегда пивка, сдобренного водочкой. И на мою беду - то ли я пил на голодный желудок, то ли нервы были никуда, то ли водки добавили мне больше - но я отключился. Отключился так, что и не помню, как меня дотащили домой, раздели и уложили в кровать... Как потом с негодованием говорила мне Катерина, у меня были мокрые штаны... Неужели и Сережа это видел? А слушатели, которые приволокли меня домой? Какой позор!
   Старший после меня по команде доложил обо всем начальству. Сделал это он совершенно правильно, поскольку скрыть факт было невозможно, а ему нужны были инструкции сверху для продолжения несения караула. К тому же обычно
   в чрезвычайных случаях, когда дежурный по академии по каким-либо причинам не может исполнять свои обязанности, то должен быть назначен новый дежурный. А так как команда состояла, как правило, из одного старшего офицера-преподавателя и нескольких офицеров-слушателей, зам дежурного обязан был сообщить по команде, чтобы прислали запасного дежурного для продолжения несения дежурства.
   Потом был офицерский суд чести... Меня не разжаловали совсем только благодаря хорошей в прошлом репутации и участию в боевых действиях на Халхин-Голе... Но и то, что сделали - сильный удар: понизили в звании с полковника до подполковника и перевели из академии служить в авиационное училище в Ригу...
   Вот и живу теперь бобылем... Купил кое-какую мебель, жду, когда Катя с Сережей переедут жить ко мне. Правда, почему-то ответов от Кати на свои письма не получаю. Сегодня вызвал Катю на переговорный пункт, поговорили 10 минут, но я вразумительного ответа от нее так и не получил. Говорила она что-то про Сережину школу, про Ксению и Елену Степановну. Я сказал, что места хватит всем: мне же на семью дали трехкомнатную квартиру: такая роскошь никому из нас никогда и не снилась! К тому же, подумал я, и проблема с Павлом будет автоматически решена: с глаз долой - из сердца вон, как говорится...
   А может, Катя из-за этого-то и не хочет ехать в Ригу?
   Неужели все так далеко зашло?
   Может, дело в Елене Степановне и Ксении? Но ведь все равно они и сейчас живут на моем попечении, а жить вместе, одной семьей - это же для всех лучше. На два дома это разве жизнь? А Ксении здесь будет неплохо: доучится год, а потом - вольная птица! Мединститут и здесь есть, перевестись не трудно. Да она-то могла бы и в Москве остаться на год, а там - все равно замуж.
   Хорошо, подожду еще. Ведь им сниматься с места и ехать в полную неизвестность и правда, нелегко, их можно понять!
   Плохо мне было последнее время... Очень плохо! Но
   ведь еще хуже было, когда Катя убежала со своим поклонником в Ленинград. А потом я приехал и все наладилось. Может, и теперь приедет, сменит обстановку и можно будет постепенно залечить все эти раны последних лет... Конечно, забыть эту измену я не смогу никогда... Но нужно попытаться все наладить ради нашего сына, ради Сережи...
   Как мне ни плохо сейчас, я стараюсь совсем не пить. Я понял, что если я дам себе послабление, то опять что-нибудь может произойти, на этот раз непоправимое. К тому же я и не могу нормально пить: меня "развозит" даже от пары кружек пива натощак. А на прошлой неделе собирались кафедрой, выпил вместе со всеми бокала два-три шампанского, так меня под руки довели до дома... Какой позор!
   Нет, есть только один выход - не пить вообще.
   А Катя?.. С ней плохо, а без нее еще хуже. Наверное, я совсем "домашнее животное". Я уже не любви жду, я жду покоя... Да и что такое любовь? Ведь прошли те восемнадцать-девятнадцать лет, когда сердце выскакивало из груди от прикосновения любимой! Да и кто она такая - "любимая"?
  
   Без тебя в нашем доме
   Так глухо и пусто мне...
   Без тебя в нашем доме
   Такая тосчища!
  
   Как по камере,
   Мерю шагами без устали,
   Отмеряя унылую
   Тыщу за тыщей.
  
  
  
   Катерина. 1948, 18июня
   Говорила на днях с Михаилом по телефону. Я понимаю, что ему трудно там одному, что он искренне хочет, чтобы мы с мамой и Сережей переехали жить к нему. Но я не могу! Между нами образовалась пропасть. Пусть по моей вине, но какая разница: ничего исправить нельзя.
   Я не хочу ехать и не поеду. Я уже провела некоторую работу с Сережей. Сказала, что мы можем к Михаилу ездить в гости на все праздники и на лето, но переезжать нам нельзя, потому что тогда мы потеряем московскую прописку. Ведь если мы уедем насовсем, то он навсегда расстанется со своими школьными друзьями. Спросила я, как бы невзначай, о том, есть ли у него девочка, которая ему нравится. Он вспыхнул, смутился, и я поняла, что нашла у него еще одно слабое место!
   Нет, я должна сохранить сына любой ценой! Это единственная безусловная ценность в моей жизни. Я знаю, как Сережа любит отца, они с ним настоящие друзья. Но все равно, отец не даст ребенку столько, сколько может дать мать!
  
  
  
  
   Михаил. 1948, 25 августа
   Сегодня узнал, что не стало Кати Буслаевой... Трудно терять друга, тем более так. Рассказывают, что Катя, вроде бы, вешала белье на балконе, не удержала равновесия на табуретке и упала с пятого этажа на асфальт.
   Версии рассказывают самые разные и неправдоподобные. Если она вешала белье, то почему самого белья не оказалось на балконе? Зачем было вставать на табуретку, когда веревки эти были на довольно низкой высоте? Я помню, что держался за них полусогнутой рукой, как за кольцо в трамвае, когда бывал у них на балконе. Рассказывают, что Юрий в слезах колотил в запертую дверь. Почему в слезах? Почему колотил в дверь, а не просто звонил или просто не открыл ключом, как всегда? Где он был до того: внутри или снаружи? Говорят, что Юрий шел домой на обед. Если он видел, как Катя упала, то он был бы внизу, около нее.
   Если же он не видел, то почему плакал перед дверью?
   Вопросов много, но у меня почти мгновенно созрела своя ужасная версия: это самоубийство... Просто Катя не выдержала: постоянные измены мужа, невозможность завести ребенка, общий психический надлом. Скорее всего, она в гневе выставила его за дверь, уже через закрытую дверь погрозилась, что бросится с балкона, а потом не отвечала на его звонки в дверь. Он поверил в реальность угрозы и стал ломиться в дверь, чтобы предотвратить то, о чем грозила Катя.
   Но и я чувствую грех на своей душе: уж лучше бы я согласился тогда с ней, когда она звала меня уехать с ней незнамо куда. С ней, и верно, было бы жить вместе легко. Она человек ласковый, душевный, от нее веет какой-то святостью. То, что у меня к ней было чисто платоническое чувство - это ерунда. Главное, что она все понимала и даже шутила: "Ты не только сам Платоныч, у тебя и любовь ко мне платоническая!" И чего я боялся потерять? Того, что уже безвозвратно потеряно? Ведь Катерины у меня все равно нет. И Сергей, как всякий ребенок, тяготеет больше к матери. Да и меня он почему-то избегает... Сколько я ему не пишу, он мне не отвечает.
   Мог, мог я спасти Катю Буслаеву. И жили бы мы с ней хорошо, дружно, лучше, чем живут многие так называемые "счастливые" пары.
   Но ничего уже не вернешь...
  
   Пустота и усталость -
   Это все, что осталось.
   Мне бы самую малость,
   Только все поломалось...
   Губ усталая алость,
   Глаз печальная жалость -
   От тебя лишь осталось...
   Сердце обручем сжалось -
   Пустота мне досталась...
   Пустота и усталость...
  
   ***
  
   Опять нахожу отдохновение в прогулках по рижским окрестностям. Пожалуй, спасают от безысходности только стихи. И лучше всего помогают стихи, обращенные к природе.
   Наступает некое философское умиротворение. Мысли
   переключаются с житейской суеты на ощущение вечного, неизбывного... Ведь себя можно жалеть, можно доходить до исступления отчаяния, если представляешь себя центром мироздания... Если же думать о природе, даже не думать, а просто погрузиться в нее, то наступает облегчение.
   Не сродни ли это тем чувствам, которые испытывают верующие люди? Возможно...
  
   Стога, стога...
   Зеркальность озёр.
   Изморось паутиной.
   Низкие облака.
   Тишина. Простор.
   Осени половина.
   Свинец небес.
   Яшма полей.
   Сталь Даугавы.
   Сосновый лес
   В ожиданьи дождей.
   Балтийский август...
  
  

* * *

  
   Притча о пророке:
   РАСПЯТИЕ
  
   И как настал день, собрались старейшины народа, первосвященники и книжники, и ввели Пророка в свой синедрион и сказали: ты ли Пророк?
   Он отвечал им своим обычным любимым ответом:
   - Вы сказали, не я сказал...
   И отвели затем связанного Пророка к Правителю Римскому над Иудеей. Боясь Пророка и ища его гибели, обвинили его первосвященники и старейшины иудейские в том, что Пророк якобы провозглашает себя среди народа Царем Иудейским, а за этот бунт
   против власти один путь - на Голгофу.
   Могли бы они организовать и просто побиение Пророка камнями - толпа падка на дикие поступки - брось искру и вспыхнет пламя ненависти. Видимо, скудная жизнь ожесточает людей настолько, что готовы они искать виноватого в их бедах среди любых других, если тем паче те другие отличаются формой носа или цветом волоса. Но не просто смерть его была нужна первосвященникам, а смерть позорная, смерть от руки власть предержащих, а не от обезумевшей толпы.
   И спросил Правитель приведенного к нему Пророка:
   - Правда ли, Пророк, что ты говоришь, что ты Царь Иудейский?
   - Ты сказал, не я сказал... - Ответствовал ему Пророк.
   И больше не ответил ни на один вопрос Правителя Римского, чем немало удивил его.
   Тогда, созвав первосвященников и начальников, сказал им Правитель:
   - Вы привели ко мне человека сего, как развращающего народ. Я при вас исследовал и не нашел человека сего виновным ни в чем том, в чем вы обвиняете его. Отправляю я его к Ироду Антипе, откуда родом Пророк, пусть он рассудит, опасен ли этот блаженный.
   И спустя время, вернули Пророка от Ирода Антипы, и удостоверил тот, что нет никакой вины на том. И призвал вновь Правитель Римский первосвященников и сказал второй раз: все я проверил и перепроверил - нет вины на человеке сем, сказал он о Пророке. Но первосвященники продолжали настаивать на своем.
   И грязно выругавшись, сказал на это Правитель: "Ваша страна, ваши порядки... Ненавистно мне все, что вы творите даже во благо..." - и подписал приговор невинному.
   И настал день казни. А день тот совпал с иудейским праздником Пасхи. И по обычаям той страны давали право народу, собравшемуся перед дворцом Правителя, помиловать одного из осужденных. И воля эта народная чтилась даже между первосвященниками иудейскими.
   И вот уже собрался народ на придворцовой площади и гудел подобно улью пчелиному. А кроме Пророка, было еще трое приговоренных, совершивших истинные злодеяния. Правитель вышел на балкон и произнес народу:
   - Итак, наказав Пророка плетьми, отпущу его, ибо он истинно невиновен.
   Но весь народ стал кричать:
   - Смерть ему! Смерть! Отпусти нам Варавву!
   Тогда был в узах некто по имени Варавва со своими сообщниками, которые во время мятежа сделали убийство.
   Правитель снова возвысил голос, желая отпустить Пророка:
   - Чем же виновен перед вами этот безобидный человек?
   Но толпа по-прежнему кричала:
   - Распни, распни Пророка!
   Правитель в третий раз сказал им:
   - Какое же зло сделал он? Я ничего достойного смерти не нашел в нем.
   Но народ, потерявший лик человеческий и забывший о том добре, которое изливал на них Пророк, продолжал с великим криком требовать распятия Пророкова. Толпа неистовствовала и кричала, потеряв разум:
   - Да будет распят! На крест! Распни его!
   И превозмог крик толпы, подталкиваемой первосвященниками. Тогда Правитель, видя, что ничто не помогает, но смятение увеличивается, попросил воды и, сказав:
   - Истинно невиновен я в крови праведника сего - смотрите!.. И умыл руки свои перед тем народом. А потом по прошению их, отпустил им Варавву, посаженного за убийство в темницу, а Пророка предал в их волю.
   И надели на Пророка багряницу и возложили на голову ему венец терновый, а в руку правую дали посох, как бы изображающий царский жезл. И били его, и плевали в лице его, и бранными словами называли, а он молчал и не ответствовал, шествуя к месту распятия.
   Так он уже был слаб телом, что крест его на Голгофу заставили нести проходившего мимо случайного прохожего - некоего Киринеянина Симона, шедшего тогда с поля в дом свой.
   ... И вот распяли Пророка на кресте, и привязали руки его к кресту, а ладони прибили большими гвоздями железными к дереву креста. Потом подняли крест и укрепили его. Высоко стоял крест на Голгофе, отовсюду был виден, а посему и Пророк мог смотреть в обширную даль, открывавшуюся перед ним.
   Под ногами его толпа злословила и издевалась:
   - Других спасал, а себя самого спасти не может!
   - Если он Царь Иудейский, пусть теперь сойдет с креста, и уверуем в него!
   И многое другое обидное и злое кричали ему. А вдалеке стояла безмолвная толпа тех, кто говорил, что верил в него; тех хворых, кого он исцелил от всяческих недугов; тех бедных, кого он накормил... И все молчали, равнодушно или испуганно. Истинно сказано, пуще врага убивающего и друга предающего бойся равнодушного, ибо лишь с его молчаливого согласия и враг убиет, и друг отворачивается.
   И вот увидел Пророк Магдалину, стоящую в стороне, совсем одну и плачущую безутешно. И стало ему жаль ее, и простил он ей грехи прелюбодеяния и измены: он все еще любил ее и любил, может быть, сейчас еще сильнее, чем прежде...
   Но не нашел он в толпе всех учеников своих, а может, просто уже слеза застила очи его, а смахнуть ее было никак невозможно...
   Вечерело, солнце уже зашло, и только кроваво-багровая полоса заката еще жила на небе. В шестом же часу настала тьма по всей земле и продолжалась до часа девятого. Шло время... Два злодея на соседних крестах уже испустили дух. В девятом часу возопил Пророк громким голосом:
   - Элои! Элои! ламма савахфани? - что значит: Боже Мой! Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил? - Как можно громче прокричал Пророк...
   Будто Господу - если он хочет слышать - не достаточно было бы и тихого шепота! Но не было ответа с небес. Не разверз Элоим уста свои, промолчал...
   Пророк же, опять возопив громким голосом, испустил дух.
   Какой-то стражник подошел к Пророкову кресту и острием копья поддел его под правые ребра. Пророк был мертв...
   И вот затрещал хворост, положенный горкой у подножия креста, огонь осветил ступни его и руки, напоминавшие сломанные крылья. Языки пламени, как змеи, потянулись к ногам Пророка, но он уже не мог чувствовать боль, ибо душа его отлетела, Бог знает куда...
   Так ушла в небытие (или же в Царствие Небесное?) жизнь еще одного праведника...
   Да...
   Люди не прощают сделанного им добра...
  
  

* * *

  
  
  
   Катерина. 1948, 9 ноября
   Я сижу в поезде Рига-Москва. Вагон СВ, так что мы с Сережей едем без соседей. Он залез на верхнюю полку и сначала смотрел в окно, а потом быстро уснул. Я же сижу, сна ни в одном глазу. Смотрю на мелькающие за окном огоньки и думаю о прошедших днях, проведенных у Михаила.
   Как я и обещала Сереже, мы на первые же праздники съездили погостить к Михаилу. Встретил он нас "по первому разряду", он умеет все красиво устроить.
   На машине начальника училища нас с шиком довезли до дома, где живет Михаил. Дом отличный, еще довоенной постройки, из настоящего кирпича, на фронтоне барельеф: рабочий и работница, похожи на Мухинскую пару, которая стоит на ВДНХ. В таких домах в буржуазной Латвии жили рабочие расположенной неподалеку трикотажной фабрики. Ну, может и не совсем рабочие, а какие-нибудь управляющие да начальники, но в городке таких домов много. Может, и вправду, рабочие тоже жили.
   Квартира шикарная! В общей комнате на обеденном столе огромнейший букетище дивных хризантем в хрустальной вазе. В нашей спальне еще букетик поменьше. В спальне для Сережи - новенькая кровать и письменный стол-парта, а на стене громадная карта мира, как у Сережи в Москве, но громадная - наверное, раза в четыре больше, во всю стену.
   Вечером Михаил принес в судках вкусный ужин из офицерской столовой, на столе оказалось три хрустальных бокала, бутылка "Советского шампанского" для нас и несколько бутылок рижского портера с фарфоровыми "застегивающимися" пробками для Сережи. Это такой вкусный, немного забродивший напиток наподобие нашего кваса.
   Михаил был очень внимателен, предупредителен. Потом мы уложили Сережу спать, а сами вышли на балкон. Михаил непрестанно курил, мы долго молчали, каждый не решался начать говорить первым.
   Потом он заговорил:
   - Видишь, условия отличные... Мама с Сережей могут
   спать в Сережиной комнате, Ксене оборудуем диванчик в столовой.
   Я молчала, не зная, как сказать ему, что я не хочу к нему ехать. После паузы он стал опять говорить:
   - Я уверен, что все еще можно наладить. У нас есть сын, ради которого мы должны быть вместе... Ну, что ты молчишь?! Если бы ты представляла, как мне тут одному трудно: без вас, без знакомых, в чужом городе, в чужой стране!
   - Миша, мне нужно время подумать, посоветоваться с мамой...
   - Ну, о чем думать? О чем советоваться с мамой? Мама сделает так, как ты скажешь! Я уверен, что она будет за переезд. Ведь мы же семья, мы должны жить вместе...
   Потом мы вошли с балкона в комнату. Предстояла еще одна пытка - ночь... Мы вошли в нашу спальню. Он подошел тихонько ко мне, обнял меня за плечи и также тихонько поцеловал. Я не вырывалась, но и не ответила ему, хотя и сказала:
   - Не надо, Миша... Не надо...
   Он погладил меня по плечу, мне показалось, что у него на глазах наворачиваются слезы. Он сказал мне почти шепотом:
   - Спокойной ночи, Катя...
   Сам пошел в столовую и лег там на диване...
   Вот все и решилось само собой... Слава Богу, не было ни длинного разговора, ни упреков, ни слез. Наверное, он очень устал ото всего.
   Потом был еще один мучительный день и еще одна мучительная ночь, а потом в Москву, домой...
   Нет, Михаил никогда меня не простит, будет всю жизнь жить с немым упреком. Правда, и Павел, даже если я буду с ним, долго будет залечивать свое чувство вины перед братом.
   Впрочем, так ли он мучается этим? Хоть он и решился на уход в общежитие, но мне кажется, что это Михаил на этом настоял: ведь Павел - просто бесхарактерная тряпка! Но зато им легко управлять.
   Ладно, поживем - увидим! Но, по крайней мере, у меня есть сын, которого я очень люблю.
  
  
  
  
   Михаил. 1948, 10 ноября
   Вот и уехали Катерина с Сережей... Я так ждал их приезда, я на что-то надеялся... На что?!
   Жизнь кончилась... Вернее, пропал смысл жизни. Было трудно, была ревность, но все время жила, теплилась какая-то надежда. Но вот и эта призрачная, эфемерная надежда растаяла, испарилась, как утренний туман над болотом...
   Больнее всего то, что нет со мной Сережи. Наверное, я был плохим отцом для него. У меня не оставалось времени: работал все время, как лошадь, а потом еще эта дурацкая диссертация. Ну, кому она нужна?
   И единственный духовно близкий мне человек погиб... Конечно, тонкая, ранимая натура Кати Буслаевой не вынесла этой фальшивой жизни. Не является ли ее смерть подсказкой для меня? Может, эта жизнь, когда потеряна жена, сын, когда ты никому на свете не нужен, вовсе и не жизнь? Стоит ли за нее цепляться?
   Развода Катя не просила, но попросит - дам... А что делать? То, что ушло, того не вернешь... Я всю жизнь жил ради нее. Я был счастлив в своей новой семье, ее мама, ее сестра стали мне самыми близкими родственниками. А теперь...
   Иногда мне кажется, что я начинаю ее тихо ненавидеть. Когда-то в юности я хотел, чтобы с ней случилось какое-нибудь несчастье, чтобы она стала калекой, и я смог бы посвятить всю свою жизнь ей... А теперь я боюсь, что случись с ней что-нибудь, я буду даже втайне рад этому. Но я гоню от себя эти скверные мысли.
   Как я ни обещал себе не пить, сегодня не сдержался. Завтра на кафедру не идти... Напился, как сапожник, плакал навзрыд... А ведь, если сознаться, то права Катерина: ничего уже не поправишь! Так и будет висеть над нами эта история ее двойного предательства. Зачем это? Ради Сережи? А не сломает ли ему жизнь то, что он будет смотреть на наши с
   ней взаимоотношения - либо отчужденные, либо фальшиво-нормальные? Вон я-то у матери с отцом научился любви, а чему мы с Катериной научим Сережу? Тому, что семейная жизнь - это сплошная ложь, сплошной обман?
   Ты мне жена -
   И не жена.
   Ты и нежна -
   И не нежна.
   Ты мне нужна
   И не нужна...
   И я тебе совсем не муж -
   Не упасу от зимних стуж
   И слякоти осенних луж...
   Так для чего ж улыбок ложь,
   Цена которым - медный грош?
   И фальшь, как в спину финский нож...
  
  
  
  
  
   Сережа. 1948, 20 декабря
   Мы остались с мамой одни. Живем теперь в том же доме, но на втором этаже в однокомнатной квартире. Нас переселили, а хотели вообще прогнать на улицу. Дело в том, что дядя Павел кончил академию и уехал. Ксеня и Виктор поженились, и они вместе с моей бабушкой уехали куда-то к черту на рога, под Москву. И вот тогда нам прислали из ЖЭКа уведомление, чтобы мы, как не имеющие никакого отношения к Военно-воздушной академии, за две недели освободили жилплощадь.
   Мама плакала, говорила, что в Ригу она не поедет. Рассказала мне про отца несколько таких историй, что мне его видеть не хочется вообще: как он ей изменял, как он пьет, посылает нам деньги нерегулярно, поэтому нам так трудно жить. Писем он мне не пишет. Мама сказала, что он даже потребовал у мамы, чтобы мне сделали анализ крови, чтобы проверить его ли я сын. Я понимаю маму и целиком на ее стороне. Жаль, конечно, что отец мой оказался таким подлецом. А я его еще так любил!
   А дело было так. Я подумал, что не могут же нас взять
   и выбросить на улицу? И тогда решил пойти на прием к начальнику академии генерал-полковнику Волкову. Я записался к нему на прием по личному вопросу, написал заявление и неделю тому назад ходил на этот прием.
   Мне мой друг Толя Волкоедов говорил, что этот генерал неплохой человек. Когда он принял академию и знакомился с преподавателями, то была смешная история с его отцом. Начальник академии знакомился со всеми, пожимал руку и называл свою фамилию: "Волков". Дошла очередь до Толиного отца и была такая история:
   - Волков.
   - Полковник Волкоедов.
   - Серьезно?! - Улыбнулся начальник академии.
   - Серьезно, товарищ генерал-полковник. Но это не опасно: в принципе-то я вегетарианец... - Пошутил Толин отец.
   Волков громко засмеялся и сказал собравшимся:
   "Фамилию Волкогонов я знал, а вот Волкоедова встречаю впервые! Рад, рад с вами познакомиться, товарищ Волкоедов".
   Пришел я в проходную к назначенному времени. Паспорта у меня еще нет, но я взял мамин паспорт и свою метрику. Меня пропустили и показали, как найти кабинет начальника академии.
   Секретарша, посмотрела на меня с некоторым удивлением и сказала, как взрослому: "Проходите, товарищ Макаров, генерал-полковник Волков вас ожидает". Я вошел и увидел в торце длинного Т-образного стола сидел симпатичный моложавый человек в форме и что-то писал. Я дождался, пока он не поднял на меня глаза.
   - Здравствуйте, товарищ генерал!
   - Здравствуйте... Извините, как ваше имя-отчество?
   - Макаров Сережа... Сергей Михайлович.
   - Я знал вашего отца, Сергей Михайлович... Можно я буду называть вас просто Сережей?
   - Конечно, товарищ генерал.
   - А вы меня зовите Александр Иванович, по- граждански, хорошо? Да вы садитесь, садитесь, Сережа - в ногах
   правды нет... Ваш отец был очень хороший преподаватель, честный и порядочный человек. Я его лично не знал, но прослышан о Михаиле Платоновиче.
   Волков достал из папки мое письменное заявление, прочитал его и сказал:
   - Понимаете Сережа, дом в котором вы живете с мамой, ведомственный. В нем могут жить только семьи сотрудников академии. Вы утратили все связи с академией, а поэтому мы по закону просто вынуждены попросить вас освободить жилплощадь.
   - Александр Иванович, я учусь в школе. Мне сказали, что съехав, мы и прописку московскую теряем. Тогда меня из московской школы отчислят посреди года. Если нас с мамой выкинут на улицу, я просто пропущу год. Я хотел просить вас разрешить нам дожить хотя бы до весны: в середине четвертой четверти меня из школы уж точно не прогонят, дадут доучиться...
   - Хорошо, мы дадим вам отсрочку до весны. Я обещаю. А за это время пусть ваша мама постарается найти что-нибудь. Но вам придется все же переехать в однокомнатную квартиру. Поймите меня правильно, у нас в академии дефицит с жильем.
   А почему вы с мамой не едете к вашему отцу в Ригу? Я знаю, что у него там отличные жилищные условия: я сам просил начальника Авиационного училища устроить Михаилу Платоновичу хорошую трехкомнатную квартиру.
   Я промолчал, не зная, как объяснить нашу сложную ситуацию. Волков, видимо, понял и сказал мне:
   - Я понимаю, понимаю. Есть вещи, о которых трудно говорить. Ну, Сережа, давайте считать, что мы вашу проблему решили, хорошо? Я сейчас же отдам распоряжение, чтобы вам срочно подыскали однокомнатную квартиру, в которой вы будете спокойно жить до весны. Всего вам доброго. При случае, кланяйтесь отцу.
   Так все и прошло мирно и спокойно. А ведь я заготовил гневную речь о том, что в Советском Союзе не имеют права выбрасывать людей на улицу, что мы живем не в какой-нибудь Америке, а в стране рабочих и крестьян, что
   забота о человеке это главная цель нашего общества и еще много чего.
   А оказалось, что мы хорошо поговорили, и я добился всего, чего просил.
  
  
  
  
   Катерина. 1949, 20 апреля
   В конце марта нам все же пришлось съехать с квартиры в академическом доме. Живем мы сейчас в Загорянке у Ксении. Они с Виктором снимают две комнаты в довольно большом доме дачного типа. Мама живет с ними. Ксения буквально на сносях: вот-вот ждет ребенка. Мы живем в одной комнате с мамой, но нам не привыкать: нам никогда не удавалось пожить свободнее. Мама меня жалеет. Не понимает, почему мы с Сережей не едем к Михаилу в Ригу. Она очень расстраивается, что у нас с ним все развалилось. Она винит во всем меня. Ну, она права, но что я могу сделать?
   Сережа очень переживает, что мы уехали из Москвы.
   Ему еще месяц надо доучиваться в своей прежней школе.
   Каждый день ему приходится почти два часа добираться из дома до школы, а потом те же два часа обратно: сначала месит грязь от дома до станции, потом пятьдесят минут на электричке, потом еще полчаса на метро да еще три троллейбусных остановки от метро "Динамо" до школы... Но он молодец: практически все домашние задания, кроме письменных делает в электричке по пути домой.
   Как ни устает он от езды, как ни тяжело ему ездить на этой треклятой электричке, он не пропускает ни одного выходного, чтобы не поехать в Москву к своим школьным друзьям.
   А учится он на одни пятерки. В этом смысле, Сережа весь в Михаила: упорный и трудолюбивый. И очень много читает. Какой-то он прямо двужильный! Я им горжусь. Иногда я думаю, что с отцом ему было бы хорошо, они так похожи, но он после моих рассказов его почти презирает. Может, нехорошо, что я немножко сгустила краски? Ну, да
   зато он со мной, а это единственный свет в моей жизни!
   Да и письма ему от Михаила я не передаю: зачем травмировать ребенка? А так - нет отца и нет! Как говорят, на нет и суда нет.
  
  
  
  
  
   Сережа. 1949, 28 апреля
   Как мне нравится моя школа! У нас такие замечательные учителя. А друзей у меня сколько! Самый лучший мой друг - Лёня Мурза, "Мурзилка", как его зовут все. Я познакомился с ним в первый же год, когда мы вернулись из Приуральска летом сорок третьего года. Он был самым первым, кого я увидел у нас во дворе. Потом уже в школе я познакомился с другими отличными мальчишками и со многими подружился, мне кажется, на всю жизнь. Я пока еще не представляю, что такое "вся жизнь", но так говорят. А друзей у меня сейчас действительно много.
   В нашем классе учится отличный парень Илюшка Гольберг. У него отец журналист, в доме полно интересных книг, альбомы с репродукциями, много пластинок в основном с классической музыкой. Классику слушать трудно. Не зря Лёнька говорит, что это - как работа: нужно даже заставлять себя слушать, даже через не хочу, но зато потом, когда привыкнешь, будет очень приятно.
   У Женьки Светланова мать работает корреспондентом в "Литературной газете". Он приносил как-то в класс "Антологию поэзии ХХ века". Там, правда, собраны стихи только до конца двадцатых годов, но сколько новых для меня имен! Северянин, Бальмонт, Мережковский, Ахматова, Пастернак, Гиппиус... Мы в школе про это даже и не слышали, хотя у нас отличная учительница по литературе.
   А Мишка Королев! Мы зовем его "водолеем", потому что он хорошо умеет говорить на любые темы. На уроках он так импровизирует, что не поймешь, то ли он действительно знает, то ли заливает! Я думаю, что его "водолеем" дразнят частично из зависти: хотел бы я иметь такой дар!
   Очень яркая фигура - Толик Курашов, которого за манеры поведения мы зовем "Граф". Он старше всех нас года на два. С ним очень интересно, поскольку он уже совсем взрослый. В нашем седьмом классе "А" он признанный лидер.
   А в параллельном классе тоже много интересных ребят: Славунчик Архангельский, Гарик Книжник, Юрка Ачкасов, Мишка Липкинд, Лёвка Белоусов... Но про них как-нибудь в следующий раз.
   Я считаю, что мне в жизни повезло, что я общаюсь с такими интересными людьми: у них можно многому хорошему научиться.
   Почти все выходные я провожу во дворе своего бывшего дома. Сначала я захожу к Лёне-Мурзилке, а потом мы вместе с ним идем гулять. Иногда я вижу Аллу. Как всегда, сердце мое сладостно замирает, но я не показываю вида. Наверное, это странно, что она мне нравится со второго класса, а до сих пор мы с ней ни разу ни о чем не говорили и даже не здороваемся, хотя когда я ее вижу, всегда вспоминаю ту детскую игру в "ручеек" и, будто наяву, ощущаю тепло ее руки... Я никого еще не встречал лучше ее!
   Но вот стал я испытывать угрызения совести: не предаю ли я Аллу? А дело вот в чем. Я езжу в школу в одной электричке с Валькой Морозовой, соседкой по даче, в которой мы живем. Иногда мы даже идем с ней вместе, но чаще всего встречаемся прямо на платформе: мы садимся в один и тот же вагон, откуда удобнее всего бежать на метро. Таких умников полным полно, поэтому наш вагон буквально утрамбован, стоим, как сельди в бочке. Естественно, мы с Валькой часто оказываемся прижатыми друг к другу с такой силой, что я чувствую, как она дышит. Мы стараемся отодвинуться друг от друга, но это редко когда удается. Обычно я ощущаю ее всю: грудь, живот, ноги... Особенно сильно нас прижимает друг к другу, когда электричка тормозит или же наоборот набирает скорость. А остановок до Москвы больше десятка! И мне приятно это ощущение ее тела, хотя сама она мне ни капельки не нравится.
   Мы пытаемся с ней о чем-то говорить, чтобы меньше чувствовать неловкость положения. Мне кажется, что я ей
   нравлюсь, но от этого мне еще хуже: я же не должен пользоваться чьей-то слабостью. Но самое главное, мне кажется, что этими прикасаниями к Вальке я предаю Аллу.
   И, тем не менее, если быть честным, я не стараюсь избежать этой физической близости с Валькой, хотя каждый раз и возникает чувство какого-то неудобства и даже стыда.
  
  
  
  
  
   Ксения. 1949, 9 мая
   Перед самым выпуском Виктора из Военно-воздушной академии, мы с ним поженились. А в мае у нас уже родилась дочка, которую мы в честь моей мамы назвали Еленой. Леночка - прелестная девочка, уже видно, что она вырастет красивой. Хотя у кого бывают некрасивые дети?
   Витя - образцовый муж и отец. Он и пеленки стирает, и Леночку пеленает, и нянчится с ней без конца.
   Сегодня у нас был гость: приезжал Костя Рыбаков перед отъездом в Одесское летное училище, где он будет работать старшим инструктором: он кончил летное училище и летает на реактивном самолете МИГ-15.
   Когда он появился, первым его, еще не вошедшим в калитку, увидел Сережка, который с Катей временно живет с нами. Он, сломя голову, помчался Косте навстречу с криком "Ура!" Костя появился, как всегда, со своей доброй улыбкой. Он очень естественно представился Виктору, увидев у него на руках Леночку, поздравил с дочкой. Все было на редкость хорошо, я была рада, что оба они - и Константин, и Виктор - ведут себя, как подобает вести себя настоящим мужчинам.
   Спустя какое-то время, Костя попросил разрешения у Вити подержать Леночку. Она пока еще такая крохотуля, что мне и самой бывает страшно ее держать, все время хочется поддержать ее головку. Но Костя вел себя так, как будто он всю жизнь нянчил грудных детей. Он посадил ее себе на руку, прислонил к плечу, а второй рукой придерживал ее головку. И тут произошел конфуз: Леночка описалась! На рукаве и на рубашке Константина расплылось пятно.
   Я перехватила Леночку, Витя бросился за салфеткой,
   чтобы промокнуть мокрое. Но Костя улыбнулся, достал из кармана брюк чистый носовой платок, промокнул мокрое пятно и сказал: "Ну, вот. Этот платочек я сохраню на память. Буду Леночку вспоминать. Очень хорошая у тебя дочка, Ксеничка!"
   Костя побыл у нас совсем недолго. Мы попили все вместе чайку, и он заторопился: он еще дома не побывал, где его ждет мама и брат.
   Когда мы расстались, у меня заныло сердце. Вроде все хорошо, Виктора я люблю без памяти, но какое-то щемяще-грустное чувство проснулось в моей груди... Ведь профессия военного летчика на реактивном самолете такая опасная! Мне показалось, что Костя выбрал эту профессию специально, чтобы этим постоянным риском заглушить в себе боль разлуки со мной...
   Но сердцу не прикажешь: я люблю своего Виктора больше всех на свете. Пора девичьей любви прошла, хотя и оставила неизгладимый след в моей душе. Я подумала:
   "Костя, как говорится, дай тебе Бог удачи и счастья в жизни!"
  
  
  
  
   Катерина. 1949, 31 мая
   Где же я оказалась в результате? У разбитого корыта?
   Что делать? Как жить дальше? С Михаилом я жить не могу. К нему пути отрезаны, даже если бы я вдруг и захотела. Павла отправили в какую-то украинскую военную летную часть главным инженером. Он будет, я думаю, рад, если я к нему приеду, но я не желаю жить в какой-то Тмутаракани! Да и Сережку жалко: способный парень, ему надо в Москве учиться или хотя бы под Москвой, здесь он получит нормальное образование. Но о чем я говорю? Ведь если честно, то я в своей жизни всегда меньше всего думала о Сережиных удобствах и о его судьбе...
   А как жить? На что? Я привыкла жить за спиной мужа. Да и сейчас Михаил присылает ежемесячно почти полторы тысячи. Это не так уж много, если учесть, что мы снимаем комнату, но перебиться можно. К тому же это больше официальных алиментов. Сама я так и не работаю. После
   окончания мединститута я начала работать микропедиатром в роддоме, но не ужилась с директором, гнусной и сквалыжной бабой. А потом больше и не пыталась устроиться.
   Надеяться на то, что удастся за хвост поймать какого-нибудь нового "Победоносца"? С Жар-птицами хорошо только в сказках! В жизни попадаются одни воробьи да вороны!..
   Жизнь уходит. Мне уже тридцать семь. Чего я ищу в этой жизни? Я мечтала о красивой благополучной жизни... Но мечты так и остались мечтами. Пока я так ничего и не нашла, но вижу, сколько уже потеряла...
  
  
  
  
  
   Михаил. 1949, 28 сентября
   Что может быть хуже одиночества?.. Теперь я понял, что пожизненное заключение - это хуже смерти. Одиночество и четыре стены. От этого, наверное, можно сойти с ума.
   Я часто сажусь на электричку, даже в будние дни, когда выдается свободное время, и еду в Юрмалу, схожу где-нибудь, чаще всего в Дзинтари, и хожу вдоль кромки моря. Серое море, пронизывающий сырой ветер, затянутое свинцовыми тучами прибалтийское небо. Осень здесь не лучше ленинградской... Но в моем нынешнем состоянии такая погода даже хороша: походишь, промерзнешь, вымокнешь, и внешние неприятности немного заслоняют психологические невзгоды...
   Иногда опять тянет к бутылке, но я научился сдерживать свои слабости. Отдохновение нахожу вот в таких поездках к морю. Хожу по мокрому песку один, хожу до изнурения. Мерзну, но терплю. А холодный прибалтийский мелкий дождичек в лицо успокаивает, как рыдания.
   Вот так находишься, намерзнешься, намаешься - и домой! Там - горячая ванна, и снова как бы обретаешь спокойную радость жизни...
  
   Сосны,
   Как свечи -
   Просто
   И вечно.
   В сером
   Просторе
   Севера
   Море...
   Дюны
   Усталые
   Юные,
   Старые...
   Чайки
   Навстречу,
   Случайные,
   Вечные.
   Берег
   Безбрежен
   Вереск
   Всё реже.
   Дождь
   Льёт.
   Дрожь
   Бьёт.
   Ветер
   Обмяк...
   Светит
   Маяк.
   Небо -
   Свинец.
   Небыль...
   Конец...
  
  
   Павел. 1949, 13 июля
   Ну, и в дыру же я попал! Когда мы в школе проходили Гоголя я думал, что Миргород - это выдуманное место. Но, оказывается, такое место есть, хотя городом его не назовешь - так себе, скорее большое село. Специально перечитал Гоголя. Собственно, это обязательный ритуал для всех вновь прибывших в часть. Без этого не будет понятен даже местный
   армейский жаргон, который базируется на гоголевских текстах и гоголевских ситуациях.
   Начну с того, что фамилия командира части - Собачкин, поэтому его, естественно, называют заглазно Собакевичем. Он человек беззлобный, но по-своему ехидный: нашел в своей части трех Иванов Ивановичей и даже одного Ивана Никифоровича и назначил их служить в одно подразделение. Приходя к ним по любому поводу всегда спрашивает: "Ну, кто тут кого у вас "гусаком" обозвал?" Всем новичкам сначала смешно, но старожилам это уже оскомину набило.
   Но, пожалуй, самое удивительное в Миргороде то, что в центре города возле рынка вечно стоит та самая огромная лужа, про которую еще Гоголь писал. В этой луже вечно валяются здоровенные, размером чуть ли не с корову, огромные хавроньи да хряки.
   Их басовитое хрюканье заполняет всю округу.
   Конечно, наши сослуживцы оживляют этот захолустный городок. Народ затейливый, большинство пьет, не просыхая. А по пьянке творят черти-то. Один наш офицер напился до такой степени, что на спор проехался верхом на огромном борове по центральной улице. Правда, тот был "необъезжен" и скинул незадачливого седока как раз почти посреди той самой исторической лужи. За такие шутки могли бы и разжаловать - ведь подрывается престиж советского офицерства! Но здесь ограничились строгачом да "губой": ведь этого уволишь, потом жди, пока кого-нибудь новенького не сыщут.
   Поскольку я не пью, то друзей у меня мало. Даже наоборот, сочиняют про меня всякую напраслину, злословят, придумали даже кличку "москаль", хотя я всем объяснил, что я только учился в Москве, а сам из Заволжска. Правда, когда я на День Победы появился со своей единственной, но все же боевой медалью "За боевые заслуги" и медалью "За победу над Германией", все прикусили языки, а ближайшие сослуживцы даже порасспросили про войну и про финскую кампанию, после чего отношение ко мне переменилось. Но все едино, окружен тем же вакуумом - в друзей у меня нет.
   Вчера получил письмо от Кати, спрашивает, как я устроился. Даже спросила, удобно ли будет, если она с Сережей приедет погостить на недельку. Я, конечно, ей ответил, что буду безумно рад. Я по ней соскучился. В конце концов, у меня ведь больше никого в этом мире нет из близких людей...
  
  
   Сережа. 1950, 27 октября
   К сожалению, из моей любимой московской школы меня отчислили, так как к началу нового учебного года нужно было представить справку с места жительства, а нас уже выписали из Москвы. Мама устроила меня в школу на станции Перловская, а потом и переехать нам туда пришлось, чтобы мне не ездить на электричке. Школа эта - смешанная.
  
   Я с девчонками вместе учился только в первом классе в Приуральске, но это не в счет.
   Посадили меня за одну парту с самой лучшей ученицей в классе Ниной Зарецкой. Это была и самая яркая девочка в классе, хотя и не в моем вкусе: жгучая брюнетка, с большими восточными глазами. Сидеть с девочкой на одной парте для меня очень необычно. То и дело мы задеваем друг друга и от этого и у меня, и у Нины, как мне кажется, проскакивают какие-то искорки. А может, это и есть на самом деле разрядки статического электричества.
   Меня активно обхаживают две девочки: Нина, а еще Рита Битова. Эта, в противоположность Нине, чистая блондинка, будто крашеная перекисью, с очень красивым, тонким профилем. Все их попытки разговорить меня, расшевелить, приводят меня в смущение и даже смятение. Но в общем это приятно.
   В смешанной школе отношения между мальчиками и девочками очень простые и естественные. Например, девочка может спросить парня при всех: "Ну, пойдем сегодня на вторую серию "Тарзана"?" И это нормально. Я еще не научился отказываться, поэтому и Нина, и Рита меня уже звали, и я с ними ходил. А один раз мы ходили даже втроем, потому что сначала позвала Нина, и я согласился. А потом
   позвала Рита, я, объяснив, что уже иду с Ниной, сказал ей: "Хочешь с нами?", и она не отказалась. Что уж при этом подумала Нина - не знаю. Кино не помню: весь сеанс просидел, как между двумя печками - каждая из них то и дело что-то мне комментировала на ухо, прижимаясь ко мне грудью. Со мной творилось что-то невообразимое!
   Может, "мода на меня" в классе началась после моего первого домашнего сочинения про Обломова, которое учитель по литературе восторженно зачитал перед всем классом. А на самом деле я использовал прием Мишки Королева: в сочинении про Обломова перемывал косточки герою второй недописанной части "Мертвых душ", похожего на Обломова. Идея-то была не моя, я ее вычитал когда-то, кажется, у Добролюбова.
   Но вот по другим предметам у меня были даже конфликты. Математик упорно ставил мне четверки за все мои устные ответы. Мне это надоело, и я спросил его, почему он ставит мне четверки за правильные устные ответы и даже иногда за домашние работы без поправок. Он сказал, что еще плохо знает меня, а поэтому не рискует ставить пятерки. Шло у нас повторение материала за прошлый год, и я сказал ему, что готов, чтобы он меня спросил по всему прошлогоднему материалу на следующем же уроке. Он так и сделал, хотя это было больше похоже не на обычный ответ, а на публичную экзекуцию. Я этот экзамен, который продолжался почти целый урок, выдержал успешно. Учитель меня перед всем классом похвалил, после чего уже меня в течение года ни разу меня к доске не вызывал, а только спрашивал, когда кто-то ошибался: "Макаров, где здесь ошибка?" За каждый такой мой односложный ответ в журнале появлялась пятерка. Мне, конечно, было нелегко: на уроке не расслабишься. Я даже на математике от Нины отодвигался, чтобы касания ее бедер меня не отвлекали.
   В начале октября у нас был полуфинал школьного кубка по футболу. Я играл вратарем за команду нашего восьмого "В". В финал вышли мы и десятый "А". Конечно, по сравнению с нами десятиклассники выглядели, как взрослый мужики. Пришлось мне туго, но я старался вовсю. Я "намертво" взял
   пенальти, отбивал корнеры в высоких прыжках. Однажды при выходе со мной один-на-один форвард противников врезал мне бутсой в грудь, и я даже "отключился" на несколько мгновений... Проиграли мы с разгромным счетом -- 8:0!
   Но после матча десятиклассницы подбежали ко мне и буквально засыпали меня цветами, которые были приготовлены ими для своих одноклассников-победителей. Так, проиграв, я стал героем матча и немножко даже героем школы.
   Тогда я понял, что в жизни не всегда главное - победить, главное бороться и не сдаваться.
   Все это интересно, все это хорошо, но я очень тоскую по своей московской школе. И продолжаю по воскресеньям ездить к своему Мурзилке, а там мы тоже играем в футбол или просто шатаемся по улицам.
  
  
  
   Ксения. 1950, 12 ноября
   Вчера узнала трагическую новость: выполняя боевое задание, в Корее погиб Костя... Для меня это был страшный удар, со мной случилась такая истерика, что Виктор не мог меня успокоить, наверное, целый час. Потом мама напоила меня валерьянкой, дала понюхать нашатырь, и я немного пришла в себя. Сегодня выходной, и мы с Витей поехали в Мытищи. Я решила, что должна навестить Рыбаковых, а Витя боится отпускать меня одну, куда бы то ни было.
   Приехали, Витя сказал, что мне удобнее зайти одной, а он будет прогуливаться по улице и ждать меня. Когда я вошла Евдокия Ивановна, Костина мама, со слезами бросилась ко мне, обняла меня, уткнулась мне в плечо и беззвучно зарыдала. Я тоже заплакала. Потом подошел Миша, Костин брат и стал нас обеих успокаивать.
   Я попала к ним в тот день, когда у них было что-то наподобие поминок. На столе стоял графинчик с водкой да нехитрая закуска: селедка, соленые огурцы, черный хлеб... Мы все молча выпили по полрюмочки водки за светлую память Кости. Тут уж я просто-напросто разревелась. Потом Миша рассказал, что приезжал друг Кости по авиационной части и сказал, что Костя вылетел на боевое задание и не вернулся.
   Летели они вдвоем, лавируя между горными хребтами. На одном из поворотов снизу оказался американский вертолет, который выпустил несколько ракет. Одна из них попала в Костину машину. Его напарник видел, как Костин самолет задымился и стал резко падать.
   Костина мама рассказала мне, что Костя в Одессе женился и что накануне его отправки в Корею, жена его, Мила, была уже на седьмом месяце беременности. Уезжая, Костя сказал, что если родится мальчик, назовите его Миша в честь брата, а если девочка, то Елена. Сказал, что ему это имя очень нравится. "Вроде у нас и в родне нет ни одной Лены, - сказала Евдокия Ивановна, - да и среди Костиных знакомых не припомню..."
   Родилась девочка, уже после Костиной гибели. Как он и просил, назвали ее Леной. "Вот Мила скоро приедет к нам с малышкой, хотим, чтобы жила с нами. - Сказала Костина мама. - Она ведь детдомовская, у нее никого, кроме нас, на свете-то и близких нет".
   Я, конечно, поняла, в честь кого Костя хотел назвать свою дочку...
   Когда я засобиралась уходить, Миша сказал, что проводит меня до электрички. Мне неудобно было ему отказать, хотя Виктор и поджидал меня на улице. Когда мы с Мишей вышли на улицу, нам навстречу пошел Витя. Он подошел, я даже не успела произнести: "Познакомьтесь", как они молча протянули друг другу руки... Все происходило молча. Я едва сдерживала слёзы.
   Мы втроем молча дошли до станции, и буквально тут же подошла электричка. Парни опять молча пожали друг другу руки, а под конец Миша сказал: "Виктор, береги Ксеничку, она очень хорошая девушка... Костя любил ее больше всех на свете". Витя молча кивнул, мы вошли в двери и прошли в вагон. Оттуда мы помахали Мише рукой, я опять не смогла сдержать рыданий. Перрон побежал назад, оставляя с собой и Мишу, фигура которого становилась все меньше и меньше...
   Я вспомнила, как в тот давний день я не доехала одной остановки до Мытищей, когда в последний раз ехала к Косте...
   А если бы электричка была не со всеми остановками, то и моя, и Костина судьба могла бы коренным образом перемениться... Но ведь я так люблю Виктора! Какие могли возникать "если бы"! Я сквозь слезы, опять нахлынувшие на мои глаза, сказала Вите:
   - Знаешь, Вить, у Кости родилась дочка, которую назвали по его просьбе Леночкой. Понимаешь почему? Но он так и не узнал, что у него есть дочь... Она родилась уже после его гибели.
   Я заплакала, Витя обнял меня за плечи... Вот и Загорянка. Хорошо, что путь до дома от платформы долгий и длинный, я смогу придти в себя. Как трудно будет рассказывать маме, Кате и Сереже про этот визит!
  
  
   Катерина. 1951, 9 мая
   Пожалуй, больше всего от отчаяния, чем от какой другой причины, я решила поехать с Сережей к Павлу на День Победы. После моих рассказов об отце, Сережа стал более терпимо относиться к Павлу, хотя напряжение между ними осталось. Но во многом виноват, видимо, Павел: ведь хоть Сережа и большой уже, но это дело взрослого мужчины налаживать отношения, а Павел ведет себя с ним странно, не пытается заговорить "по душам", не интересуется Сережиными делами. Что это - чувство вины или обычная его форма общения, не пойму.
   Съездили мы с Сережкой в Миргород. Большей дыры себе и представить трудно: большая грязная деревня! Нет, сюда я ни за что не поеду. Мне, в конце концов, не нужна роскошь, но жить в дерьме - нет, это уж извините!
   И подумала я: какая же я дура! Уж лучше бы спокойно сидела в Риге, в нормальных условиях, ждал бы у моря погоды, пока вдруг само собой что-нибудь яркое не появится на горизонте, какой-нибудь новый Георгий, который не так цеплялся бы за свою старуху! А и не появится, можно было бы обойтись и чем-нибудь помельче. А от этой романтики да погони за принцами одни разочарования... Да, честно, говоря, и с принцами у меня в жизни слабовато!
   Конечно, если бы Павел был в Москве, все проблемы
   были бы решены. Мне бы его хватило. Лучше синица в руках, чем никто в небе... Про журавля я и не говорю!
  
  
   Ксения. 1951, 20 мая
   Виктор узнал, что многих выпускников Радиофакультета Военно-воздушной академии с того курса, который кончали они с Павлом, приказом Министра обороны перевели в Москву для работы в новом КБ по разработке отечественных радиолокаторов. Ему предложили, но он отказался, так как у нас на Чкаловской, где мы сейчас живем, хорошая квартира и у него интересная работа и хороший начальник. Он мне сказал: "Не бывает хорошей работы, бывает хороший начальник". Когда его вызвали в кадры Министерства обороны и предложили перевод в Москву, он вежливо уклонился, но рекомендовал Павла, охарактеризовав его, как наиболее трудолюбивого и дисциплинированного слушателя во всем их выпуске. Витя очень уважает Павла как фронтовика, но характеризуя его, он, мягко говоря, преувеличил достоинства Павла. Тем не менее, его поблагодарили и сказали, что они внимательно рассмотрят кандидатуру Павла Макарова.
   Когда я сообщила об этом Кате, она, по-моему, была на седьмом небе от счастья. Она только попросила, чтобы ни я, ни Витя не говорили Павлу, как все получилось, сказав:
   - Ты же знаешь, что у Павла и так комплекс неполноценности: он и учился с трудом, и направили его чёрти-куда и работа не ахти какая. Пусть он думает, что его выбрали наверху за его личные качества, а не по рекомендации Виктора. Даже лучше сказать ему, что мне удалось устроить ему протекцию через генерала Удальцова, которого я случайно встретила на улице и разговорилась.
   Ну, если Кате так удобнее, пусть так и будет. Я, конечно, пообещала молчать о том, что знаю, и передать ее просьбу Вите.
  
  
  
  
   Михаил. 1951, 5 июля
   Катерина попросила развод. Может, это и к лучшему.
   Пора кончать с этой неопределенностью. Придется налаживать жизнь заново. Кругом, конечно, много добрых и милых женщин, но все это не то... Часто вспоминаю Наташу с ее искренним чувством, с ее дикой, но при этом какой-то невинной страстью. Иногда с грустью вспоминаю Катюшу Буслаеву... Ведь и с ней было бы хорошо, уютно и спокойно. Может, моя братская к ней нежность переросла бы потом во что-то большее.
   А пока ясно только одно: жизнь поломана. Что будет дальше? Однако, как у нас говорит начальник кафедры:
   "Лучше ужасный конец, чем ужас без конца".
  
   Когда подступают недуги
   И край ощущаешь спиною.
   Тогда начинаем друг друга
   Мы мерою мерить иною.
  
   Вся жизнь, как известная пьеса,
   Где роли расписаны гладко...
   Но скоро антракт - в неизвестность...
   Ведь пьеса у нас... одноактная!..
  
  
  
  
  
   Катерина. 1951, 20 июля
   Павла перевели в Москву! Я рассказала ему, как мне удалось все организовать. Пришлось соврать, но пусть лучше будет благодарен мне, может эти как-то укрепит наши отношения, которые начали незаметно разрушаться.
   Я ему наплела с семь коробов:
   - Помнишь, в Чимитке был генерал Удальцов? Я как-то случайно встретила его около "генеральского" дома, где живет Юрии Буслаев. Он, оказывается, живет в том же доме, представляешь? Ходила навестить Юрия в день рождения Кати: ты же знаешь, что он отмечает не день ее смерти, а день ее рождения. В этом есть свой смысл, правда?
   Так вот, встретила я Удальцова и к счастью даже его
   отчество - Георгий Александрович. Мы поздоровались, он, по-моему, мне даже обрадовался. А потом говорит: "Кажется, ваш брат, который отдыхал в одно время с нами в Чимитаквадже, кончал Радиофакультет?" Я поправила, что ты не мой брат, а брат мужа, и спросила его, почему он об этом вспомнил. Он на это мне сказал, что в академии составляют списки для отдела кадров Министерства обороны для формирования какого-то нового КБ. Спросил, хочу ли я, чтобы тебя перевели в Москву: "По старой памяти я для вас легко сделаю эту небольшую любезность". Я с радостью согласилась и даже поцеловала его в щечку.
   Видишь, как выгодно не забывать даже случайно встреченных людей!
   Только бы Ксения с Виктором не забыли о нашем уговоре! Пусть Павел думает, что это все благодаря мне получилось.
  
  
  
  
   Павел. 1951, 25 июля
   Катя смогла устроить так, чтобы меня перевели в Москву. Помог тот самый симпатичный генерал из академии, которого мы встретили в Чимитке в сорок пятом году. Вот и пригодилось Катино умение располагать к себе мужиков: запомнил ее, старый хрен, да еще и просьбу ее выполнил, а ведь прошло с тех пор лет пять!
   Работаю я теперь ведущим инженером в ОКБ Генерального Конструктора Заплетина в отделе по разработке наземных радиолокаторов. Сразу же дали жилье: шестнадцатиметровую комнату в трехкомнатной квартире, где живет еще две семьи.
   Но самое главное, пожалуй, не это, а то, что мы с Катей поженились. Я чувствовал просто моральные обязательства перед ней: я ведь сломал ее семейную жизнь... Но уж и не знаю, счастлив ли я, правильно ли сделал. Ведь мне уже тридцать два, у Кати взрослый сын, который зовет меня "дядя Павел". Ну, а кто я ему еще? Отношения у нас с ним неважные: ведь Катя из-за меня бросила его отца. Своих детей у
   меня уже не будет - Кате уж скоро сорок, о каких детях тут думать?
   Вроде бы все утряслось, наконец, а я опять частенько с тоской вспоминаю Олю. Как было бы хорошо жить с ней, вдали ото всех, на природе... Физического труда я не боюсь, даже люблю: ненавижу сидеть над бумажками, да и голова у меня не так устроена... Жили бы мы с ней. Где? Да хоть в Миргороде! К этому времени у нас бы уже трое-четверо детишек под ногами шныряло...
   Детей нужно вовремя заводить. Я теперь не очень-то представляю себе даже самой семейной жизни... А особенно с Катей: почему-то все представляю, как мы тайком на кухне... Надо же, какая чертовщина в голову лезет! Ну, да все решено, теперь - хочешь, не хочешь - надо быть счастливым! В конце концов, это лучше, чем спиться в N-ском гарнизоне и кататься там на боровах по лужам!
   Катя настояла на том, чтобы я тут же подал заявление в жилкомиссию нашего "ящика" на расширение жилплощади. Но мне сразу, как отрезали: вы знали условия перевода, у нас все так живут!
   Один человек определенно счастлив - это Сережа. Дело в том, что дом, в котором мы сейчас живем, соседний с его школой, где он проучился до восьмого класса. Он настолько этому рад, что, кажется, даже простил меня, не смотрит уже на меня этаким волчонком. Он теперь сможет окончить школу здесь.
   А как мы будем с Катей жить? Не знаю... Ведь уже семнадцать лет я живу в рабстве нашего с ней греха. Она почему-то легко все это переносит, по крайней мере, виду не показывает, что терзается чем-то. Я привык, что все за нас обоих решает она: что делать, что говорить, к чему стремиться... Стоит мне высказать любую мысль, не совпадающую с ее, как она тут же выпаливает: "Балда ты, Павел!"
   Но ничего тут не поделать: наверное, такова моя судьба... Теперь уж поздно сожалеть, надо привыкать.
  
  
  
  
   Катерина. 1951, 30 июля
   Павел, мне кажется, проглотил мою версию с его переводом. Ну, и хорошо. Лишнее чувство благодарности не помешает! Надеюсь, что теперь его комплексы поулягутся, а то он совсем испереживался: "нехорошо то", "нехорошо это"...
   А я для себя решила, что надо кончать метаться и пора начать нормальную жизнь. Ведь скоро уже сорок, а живу, как беженка: ни кола, ни двора, кочуем с Сережкой с места на место!
   Павел, правда, какой-то недостаточно радостный. Почему? Ведь, вроде бы, мы с ним к этому всю жизнь стремились, а теперь, получив всё, он не рад? Может, думает, что у него жизнь не удалась? То, что я старше его почти на шесть лет - это ерунда! Я и сейчас любой бабе его возраста дам сто очков вперед! Хотя, конечно, тридцать восемь, это не двадцать восемь и даже не тридцать два...
   Давно, еще говоря мне про свою "фронтовую подругу", Павел однажды разоткровенничался и сказал, что мечтал уехать в деревню и наплодить детишек. Конечно, странная фантазия, но объяснимая: мужики всегда думают, что они детьми закабаляют жену, делают ее рабыней.
   Ну, что ж! Воспользуемся их же тактикой: рожу я Павлу ребенка. Поздновато, конечно, в сорок лет-то рожать, риск большой, что что-нибудь может быть не так, но что поделать: НАДО!
  
  
  
  
  
   Михаил. 1951, 25 августа
   По-прежнему посылаю Катерине алименты, хотя Сережа и вышел из детского возраста. От Катерины получаю коротенькие открыточки, обычно в три-четыре слова типа: "Деньги получила. Спасибо. Катя".
   Недавно вызвал ее на переговорный пункт. Спросил, почему не отвечает на мои письма Сережа. Она сказала, что не знает: он все мои письма получает, но отвечать не хочет. Вот добавилась горечь еще одной утраты: потерял и сына...
   Опять вспомнил своих родителей. Что могло бы меня
   отвратить от любого из них? Отец был для меня символом всего светлого, а маму я любил больше всего на свете. Я, конечно, не могу представить, чтобы мои родители когда-либо развелись, но я уверен, что мои отношения с каждым из них остались бы прежними. И они бы любили меня, невзирая на разные личные обстоятельства... Почему же у меня не так? Чем же я провинился перед своим сыном, что он вычеркнул меня из своей жизни?
   Был бы верующим, пошел бы помолился... А впрочем, кому молиться, перед кем унижаться? Если Бог - допустим, он существует - позволяет себя такую несправедливость, наказывая меня и поощряя блудодейство, то какой же он, к чертовой матери, Бог? Нет, мой истинный Бог - мой отец. И он еще даст мне силы, его светлый образ поможет мне выжить в этой тяжеленной обстановке...
  
  
   Сережа. 1951, 30 ноября
   Учусь я опять в своей любимой школе! Дом, в котором мы живем, стоит бок о бок с моей школой: это даже в самом счастливом сне не могло присниться!
   Дядю Павла перевели в Москву и дали комнату, где мы теперь живем втроем. Они с мамой поженились. Могу сознаться, что мне стало морально намного легче: все же мать не изменяет отцу с кем-то на моих глазах - тем более с родным братом своего мужа. Просто она разлюбила одного и вышла замуж за другого. Чу, что же, в жизни все бывает. Я ей не судья в этом случае, но у меня же есть какие-то внутренние, хотя, может, еще и не осознанные внутренние моральные принципы, которые не позволяли мне спокойно переносить то, что было раньше!
   Потом мне мама столько рассказала такого про моего отца, что я его ни видеть не хочу, ни слышать о нем не хочу. И бабник, и алкоголик, и неудачник, но самое главное - я ему совсем не нужен: за все это время он не прислал мне ни одного письма!
   Вот отношения с дядей Павлом у меня стали еще боле странными, чем были до того. Мама сказала, чтобы я его называл "папа", а не "дядя Павел". Но какой он мне папа?! Мне
   уже семнадцать лет, все это время он был для меня дядей Павлом и вдруг стал папой? Не смешно!.. Не называет же он меня "сын".
   Так мы и живем, я обращаюсь к нему без имени, он перешел на такое же обращение. Может, обиделся? Но он же претендует на роль отца, мог бы иногда и что-нибудь ласковое сказать, похвалить, когда надо или просто общаться не как с квартирантом. Может, он все еще чувствует свою вину передо мной? Ну, так это правильно - виноват. Но хоть бы "хвостиком повилял", раз виноват!
   Мама говорит, что я должен его любить и уважать, потому что он для меня много делает. Во-первых, я был готов к определенному сближению с ним, но он сам не пошел и не идет навстречу, а во-вторых, что такое особенное он для меня делает: кормит, одевает, дает 30 копеек на кино раз в неделю? А что, мог бы не поить, не кормить и постелить подстилочку в коридоре?
   Так что, при двух папашах я остался без единого! Мама меня любит, но как будто боится этого показать дяде Павлу.
   Ну, да ладно, вот кончу школу, может, пойду работать, сам буду зарабатывать, стану независимым, может, в общежитие устроюсь. Но вообще-то хочется в институт поступить. У нас все мальчишки уже о будущей учебе говорят.
  
  
  
  
   Катерина. 1952, 27 апреля
   У меня родился второй сын. Большой, здоровенький. Павел, конечно, был рад. Чтобы сделать его окончательно счастливым, я назвала сына в его честь - Павлом. Так что появился на свет еще один Павлик.
   Я Павлу все уши прожужжала, что теперь надо еще настойчивее добиваться отдельной квартиры, а то здесь ни пеленки замочить, ни развесить их. Соседи тоже ходят, нос воротят. Да и без того отношения с ними не блестящие, хотя все, вроде, интеллигентные люди, с высшим образованием. Оба мужика - военные, как и Павел.
   Вопреки моим ожиданиям, Павел не сходит с ума от появления сына: он рад, но не нянчится с ним, не играет,
   гукается, как это делают нормальные папаши. Вон как Михаил Сережку все свободное время буквально на руках носил!
   Правда, Павел очень устает, приходит поздно. Обычно поест - и спать. Только по выходным мне удается вытащить его на прогулку с коляской. А один он почему-то не ходит гулять с Павликом. Может, стесняется? Кто его поймет!
   А вот Сережка искренне обрадовался появлению младшего братишки. И помогает мне очень по хозяйству, и бегает за детским питанием, и пеленки замачивает... А ведь у него сейчас ответственный период - кончает девятый класс...
  
  
  
  
   Сережа. 1952, 12 сентября
   У меня появился братишка. Очень забавный, ему уже скоро полгода, но он уже и сейчас, хотя и совсем крохотный, но человечек. Очень смешно улыбается. Я с ним много вожусь, и мама не нарадуется, глядя на нас вдвоем.
   А вот от отца своего я уже не помню, когда и последнее письмо получил... Я недавно написал ему коротенькое письмецо, спрашивая, почему он мне ничего не пишет. Убегая в школу, я попросил маму отправить его, поскольку дома не было марок. Она все равно собиралась на почту за чем-то и обещала все сделать. Но пока - ни ответа, ни привета.
   Странно получилось, что после того, как у меня образовался второй "папа", мне взгрустнулось по родному отцу. Ведь для меня он был не так уж и плох. Ну, то, что было у них с мамой - это их личное дело. Я уже достаточно взрослый, чтобы это понимать. Но мне с ним было хорошо: он со мной много занимался, гулял, рассказывал интересные вещи. Да и вообще, мне кажется, что он меня очень любил! Что же произошло? Вот мама говорит, что у мужчин нет сильной привязанности к детям. Может, она и права: вон дядя Павел к Павлику относится как-то холодновато: ни понянчит, ни погукается...
   Но что же мне-то делать? Я должен с ним напрямую выяснить наши отношения! А может, подождать?.. Представляю себе такую картину: вот станет он старым, больным, никому ненужным, тогда я приду тогда к нему и скажу: "Папа, это сын пришел к блудному отцу. Ты меня забыл, а я тебя все это
   время помнил. Давай опять станем отцом и сыном!"
   Кстати, это он мне и рассказывал притчу про блудного сына. Он очень странный - в Бога не верит, а Библию знает от корки до корки. Он рассказывал, что его отец, Платон Андреевич, верил в Бога и даже служил кем-то в церкви. А сам папа перестал верить в Бога, когда дедушку Платона забрали чекисты и расстреляли.
  
  
  
  
   Михаил. 1953, 12 января
   Как только стало известно, что я развелся и живу один, на меня стали буквально вешаться бабы. Мне все это даже противно: мне никто не нужен, а уж тем более эти молоденькие хищницы. Я их даже побаиваюсь: забеременеет нарочно, куда потом деваться? Поэтому я веду себя так, как, наверное , ведут себя импотенты: со всеми веду себя достаточно свободно, но дальше определенной границы - ни- ни!
   Но, если сознаться, то если не душа, то тело требует кого-нибудь хоть изредка... Противно это, но что делать - жизнь есть жизнь.
   Сошелся я с одной женщиной примерно моих лет, даже чуть старше. Зовут ее Галина, милая такая спокойная женщина, довольно начитанная, с ней и поговорить интересно. У нее приятное лицо, живые черные глаза, хорошая спортивная фигура.
   Она в таком же положении, что и я: живет одна, сын уже взрослый, учится в Москве. Работает она в том же Авиационном училище, на соседней кафедре ассистентом. Мы и познакомились и сблизились с ней на работе. Но оба мы понимаем, что лучше всего отношения наши не афишировать, а не то такую грязь разнесут, что потом никогда и не отмоешься!
   Я живу в доме, где практически нет никого из училища: по просьбе начальника московской Военно-воздушной академии мне здесь предоставили "генеральские хоромы".
   Это делает удобным для Гали приходить ко мне вечером, а иногда и оставаться на ночь с тем, чтобы потом пораньше уйти домой, а оттуда уже на работу. Иногда, по
   выходным мы встречаемся с ней на вокзале и едем куда-нибудь подальше на побережье.
   Нас обоих устраивают такие отношения. Кто знает, может это и перерастет когда-нибудь во что-то большее, хотя, честно говоря, я в это не верю. Я уверен, что любовь либо вспыхивает буквально с первого взгляда, либо никогда не наступает. Все остальное - союз от ума или, что хуже, брак по расчету. Ну, пожалуй, время для функционального брака по расчету, как некоего бегства от одиночества в старости, для меня еще не настало.
   Больше всего мне нравится в наших отношениях с Галей, что мы оба не рассматриваем наши отношения как своеобразный трамплин к браку. Хотя, возможно, я и ошибаюсь: ведь женщины гораздо более "домашние животные", чем мужчины.
  
  
   Глажу бёдра твои точеные,
   Обнимаю за плечи гладкие,
   И глаза твои вижу чёрные,
   Вижу всё... Но не вижу загадки я!
   Слишком стали мы все учёные,
   Ну, а значит, - немного гадкие.
   С сердцем собственным разлучённые,
   А на тело чужое падкие...
   Было светлое, стало чёрное -
   Уж какие там, к чёрту, загадки!
   Где ж вы, чистые, утончённые?..
   Где ж вы, строгие?.. Где ж вы, сладкие?..
  
  
   Катерина. 1953, 27 февраля
   Относительно быстро по нынешним меркам, Павел получил отдельную квартиру в новом доме, построенном рядом с его предприятием. Он говорит мне, что очень помогло то, что в нашей семье появился новый жилец - Павлик. Наша комната сразу же стала "перенаселенной", и Павлу, как фронтовику, дали новую двухкомнатную квартиру ко Дню Красной Армии.
   Но я-то думаю, что не это было главным во всей этой истории. Просто трехкомнатная квартира, в которой мы жили с соседями, очень удобная и расположенная в чудесном месте, очень понравилась, кажется, заместителю директора по кадрам. Ведь не только нам, но и остальным двум семьям, жившим в нашей старой квартире, дали отдельные двухкомнатные квартиры, а ведь у них-то ничего не изменилось!
   Вот так и нам "перепало с барского стола"!
  
  
  
  
   Елена Степановна. 1953, 10 марта
   Ну, слава Богу, Катерина, кажется, угомонилась!
   Конечно, рожать почти в сорок - дело для женщины довольно сложное, но у нее все обошлось без осложнений.
   Павлику - так она назвала сынишку - уже около года. Когда Павлу с Катей дали отдельную квартиру, они позвали меня к себе. Я согласилась: у Ксении Леночка уже подросла, там и без меня можно обойтись...
   Сначала я помогала Кате с малышом, но потом у меня начались болезни: недержание мочи и общая слабость с головокружением. Так я из помощницы превратилась в обузу.
   Катерина нервничает из-за этого, кричит на меня, что я за собой не слежу, что от меня пахнет... Павел молчит, он Кате и слова против сказать не может. То ли это любовь такая, то ли он бесхребетный...
   Один Сережа ко мне ласков и внимателен, как всегда. Мне даже показалось, что он был просто счастлив, что я появилась в их семье. Люблю я его очень... А он даже, когда мы одни, опять меня "мамой" называет. Вспомнил!
   Мы с ним вместе спим в маленькой комнате с отдельным входом в коридорчик. Дверь между комнатами Катерина заставила горкой с вновь купленным хрусталем, так что получилось две изолированных комнаты. Наконец-то она дорвалась до более или менее материально обеспеченной жизни. Правда, хрусталь этот, по-моему, еще ни разу не был в употреблении. Но смотрится красиво. Сейчас у многих стала мода на огромные настенные ковры, чешский хрусталь да китайский фарфор. Понятно: люди стали лучше жить, запросы
   повысились. Теперь уже настенный коврик с лебедями ни у кого не увидишь - "мещанство"! Ну, а что нынешние ковры да хрусталь только для серванта - не мещанство что ли?
   Мне очень интересно узнать, как живет Михаил. Вот уж был человек с тонким вкусом! Часто вспоминаю его с благодарностью... Сколько он для всех нас сделал! Катя его как-то "святым" назвала, имея в виду его постоянное самопожертвование. А он ведь и впрямь святой - такой крест на себе тащил и еще радовался, что делает добро людям...
   С Сережей мы много говорим по вечерам. Он мне вверяет свои тайны и мечты, понимает, что мне все можно излить и дальше никуда не пойдет. Да и куда может пойти? И я много ему рассказываю про свою жизнь, про родственников наших. Он слушает все, буквально затаив дыхание.
   Вот кто бы взялся написать про все это! Тут такая бы "Сага о Форсайтах" получилась, что Голсуорси и не снилась!
   Ну, да кому мы интересны: провинциальные простолюдины...
   Но за Катерину я искренне рада: теперь всё хоть благопристойно... Хотя то, что было, не забыть и не простить. Бедный Михаил! Дай ему Бог счастья, которого заслужил этот добрый и воистину святой человек!
  
  
  
  
   Сережа. 1953, 23 июня
   Вот и кончились счастливые школьные годы. Что там ждет впереди? Куда идти учиться? Почему-то мысли о том, что надо идти работать, не возникает. Ведь если не учиться, то всю жизнь будешь делать что-нибудь рутинное, неинтересное. Но куда идти? На мехмат? Не настолько я люблю чистую математику.
   В Физтех? Чувствую, что не потяну, там такие, как Ленька Мурза нужны. На журналистику? Там конкурс двадцать три человека на место, провалюсь...
   А сегодня произошло большое событие в моей жизни, которого я ждал долгие годы! Прогуливались мы с моим школьным соседом по парте, Юрой Малышевым, по Петровской аллее и вдруг встречаем идущую нам навстречу Аллу!
   Если б не Юрка, то и на этот раз прошли бы мы с ней мимо друг друга, может, даже не поздоровавшись. А Юрка предложил ей "прошвырнуться" с нами до "Динамо" и обратно. Она согласилась и пошла между нами, взяв нас под руки.
   Я не знаю, как только мое сердце не выскочило из грудной клетки! Она шла справа от меня, ее рука лежала около моего локтя. Я нес эту руку, как нечто очень драгоценное и хрупкое, как пушинку, которую может сдуть с моей руки малейшим дуновением ветра...
   Итак, за девять лет моей безответной "немой" любви к Алле я впервые почувствовал ее руку, если не считать, конечно, той давней игры в "ручеек"! До сих пор я чувствую на сгибе своего правого локтя тепло от ее пальцев...
  
  

* * *

  
  
  
   Притча о пророке:
   ВОСКРЕСЕНИЕ
  
   На Голгофе все стихло, все трое казненных, склонив головы, как бы скорбно смотрели вниз на землю со своих крестов застывшими глазами, в коих уже не было ни выражения ужаса, ни мольбы. Толпа все еще не расходилась, и римские легионеры преграждали подходы к холму.
   Еще и до вечера было далеко, но вдруг внезапно закрылось солнце черным грозовым крылом. Резко стемнело, и вдруг огненные зигзаги раскололи твердь небесную с ужасающим грохотом. И следом за этим хлынул ливень, которого по силе не могли припомнить и старожилы. Оставшиеся зеваки понеслись, сломя голову, в сторону городских ворот. Легионеры с большим достоинством, но все же поспешая, быстрым маршевым шагом устремились за ними.
   Один, никем из легионеров не замеченный, остался около крестов с распятыми - это был Иуда Искариот, затаившись за одним из больших валунов. Когда скрылись вдали последние фигурки легионеров, Иуда, скользя по камням, падая и подымаясь, казалось придавливаемый ливнем к земле, достиг креста, на котором был распят Пророк. Подняв лицо навстречу струям вод, Иуда вопросил: "Пророк! Я пришел... Слышишь меня?" У него вдруг промелькнула какая-то несбыточная надежда на то, что Пророк и взаправду сейчас воскреснет и сойдет с креста.
   Но эта тщетная мысль уже через мгновение покинула Иуду. Он достал заранее припасенный нож и, разрезав на ногах и руках Пророка веревки, которые того держали на кресте, снял тело Пророка.
   Иуда хорошо продумал свой план. После того, как Пророк заявил ученикам своим о том, что он будет распят, но воскреснет, Иуда решил, что он выкрадет тело Пророка после распятия и похоронит в одном ему ведомом месте. Он давно уже приметил глубокую расщелину в камнях большого холма по пути от Голгофы в сторону Гефсиманского сада. Тело, брошенное в расселину и засыпанное камнями, никем и никогда найдено быть не может. А горка камней, необходимых для надежного захоронения была им уже заготовлена.
   Иуда нес тело Пророка в сторону найденного им места захоронения Пророка. Гроза все никак не унималась, идти было трудно, ноги разъезжались, спотыкаясь о камни, Иуда несколько раз падал. Но каждый раз, бережно подняв тело Пророка, продолжал идти дальше...
   Вот уже показался и тот самый холм. Последний земной путь Пророка приближался к концу...
   Подойдя к расщелине, Иуда подтащил тело Пророка к расщелине и сбросил его туда. Из глубины донесся глухой звук упавшего тела. Иуда, сдерживая рыдания, стал таскать камни и бросать их в жадный зев расщелины. После первых беззвучных бросков слышны стали удары камня о камень - тело погибшего Пророка было уже погребено под слоем камней. Но Иуда неистово продолжал засыпать расщелину заранее заготовленными каменьями.
   Когда последняя дань была Пророку отдана, Иуда распрямился и только тогда заметил, что гроза прошла, небо просветлело, хотя и светилось еще последними лучами умирающего заката...
   Иуда быстрыми шагами, не разбирая дороги, пошел прочь. Рыдания душили его... Он выбрался, наконец, на дорогу, ведущую к городским воротам. Вот начался и его, Иуды, последний путь на этой земле. И тут он почувствовал, что ему хочется верить в загробную жизнь, что ему хочется верить, что он еще встретится с Пророком...
   Вдали одним черным контуром на фоне уже догоревшего заката возник Иерусалим. Выбрав стоявшее чуть поодаль от дороги крепкое дерево, Иуда направился к нему. Он достал из-за пазухи веревки, те самые веревки, которые он срезал с ног и рук Пророка,
   связал их вместе в одну. Проверив, прочно ли они, связаны, он затем, залезши на дерево, привязал один конец веревки к толстой ветке, а на свободном конце веревки соорудил петлю. Делал он все спокойно и рассудительно. Потом он достал мешочек с тридцатью монетами, которые он получил от Иерусалимского Первосвященника, и бросил монеты в придорожную пыль. В голове его пронеслась мысль:
   "Может, кто-то, найдя меня повешенным, а деньги выброшенными догадается, что я не предавал Пророка?" Но он тут же прогнал эту мысль и даже пожалел, что бросил деньги на видное место. Но уж теперь поздно. Нет, нет! По его плану для победы учения Пророка нужно, чтобы произошло именно то, что произошло: Пророк предан и распят, ночью он вознесся с креста, а Иуда - предатель повесился в раскаянии... Вот только эти монеты! Зачем я их сгоряча выбросил, не подумав? Ведь это так нелепо - предать ради денег, а потом выбросить эти деньги!.. Иуда надел петлю на шею...
  

* * *

  
  
  
  
   Сережа. 1953, 25 июня
   Сегодня я увидел себя в списке принятых на радиофакультет Московского авиационного института. Вот так нежданно-негаданно, не терзаясь, куда же пойти учиться, я оказался в МАИ!
   А дело было так. После выпускного вчера в соседней женской школе мы пробазарили всю ночь, выпили, конечно, хотя и вполне в меру, сходили с девочками на Красную Площадь, а где-то около шести утра, когда мы уже вернулись домой к моему школьному другу, Славе Протопопову, он сказал, что сегодня же утром он идет на собеседование в МАИ. Были мы оба золотые медалисты, и удачного собеседования было достаточно для зачисления в институт. МАИ казался мне вполне заслуживающим внимания - буквально в двух шагах от дома да к тому же и пойти за компанию...
   Спросил я Славу, на какой факультет он собирается. Оказалось, на радиотехнический. И конкурс там высокий (значит, не самый плохой факультет).
   Ну, радиотехнический - так радиотехнический! "Голос Америки" и Би-Би-Си слушал, ручки крутил, значит, радио люблю... Авиационный? Ну, "первым делом, первым делом, самолеты, ну, а девушки, а девушки потом!" И какая вообще разница, куда?
   Пришли мы на собеседование почти раньше всех, буквально прямиком с Красной Площади. Наступила вскоре и моя очередь. Как я уже сегодня выяснил у ребят, которые толпились у той же доски со списками принятых, попал я вчера "на зубок" к самому декану факультета.
   Собеседование шло весьма гладко, по крайней мере, мне вчера так показалось.
   - Почему вы решили поступать в МАИ?
   - У меня отец связан с авиацией...
   - Значит, потомственная профессия?
   - В некотором роде... - Соврал я, поскольку мой отец всего-навсего преподавал в Военно-воздушной академии, но к авиации, кроме этого, никакого отношения не имел.
   Видимо, было естественным, поступая на что-то об этом чем-то хоть что-то знать, что и привело к дополнительным вопросам.
   - Когда и кто изобрел первый самолет?
   - Можайский в 1840 году...
   - Так-так... А кто и когда изобрел радио?
   - Попов в 1911...
   - Ну, ладно, товарищ Макаров, с историей все ясно... А по какой траектории полетит бомба, сброшенная с самолета, летящего горизонтально, прямолинейно и с постоянной скоростью?!
   Ожидаемый ответ был: "По параболе", но золотой медалист сказал: "Ну, это надо подумать...", чем вызвал недоуменный взгляд экзаменатора.
   А дело было в том, что в десятом классе у нас вел физмат кружок выпускник нашей школы тогдашний старшекурсник Физико-технического факультета МГУ Иридий Квасников. (Наградили же Квасниковы-родители своего сынка причудливым "менделеевским" именем!)
   Он дал нам основы интегро-дифференциального исчисления, и одним из детальнейше разобранных примеров было именно падение бомбы (а не идеальной материальной точки!). А тут и меняющееся с приближением к Земле притяжение, и сопротивление воздуха, зависящее от скорости, и прочие никому не нужные детали. Не помню, но возможно он и пример-то этот давал, чтобы показать, сколько факторов в принципе участвует в реальной задаче, но что почти все это на практике чушь собачья, не нужны они - достаточно знать параболу...
   Одним словом, когда я минут через двадцать пришел к столу с моим решением, экзаменатор взял мой листок, изучил его, взглянул потом на меня поверх очков и пошел кому-то показывать, что я написал. Вернувшись, он меня отпустил.
   Когда я вышел, толпа страждущих и все еще ждущих решения своей судьбы, набросилась на меня: "Что спрашивали? Что спрашивали?" Я рассказал вопросы вместе со своими ответами. Оказалось, что Можайского я заставил изобрести самолет, когда тому было всего пятнадцать лет раньше, а зато Попов изобрел радио через пять лет после своей благополучной профессорской кончины...
   Я был в полном нокауте. Я и сегодня-то пришел только за компанию со Славой... И вот на тебе - приняли!
   Зато я понял, что уверенность в себе очень важна в жизни. Не зря говорят: нахальство - второе счастье!
  
  
  
  
   Михаил. 1953, 25 августа
   Только что в Талине закончилась конференция по теоретически вопросам электротехники. Среди делегатов была красивая молодая женщина, на которую я тут же "положил глаз". В ней было что-то тонкое и проникновенное, вдобавок немного грустное, как в Ботичеллиевой Афродите. Только волосы ее были не рыжие, как у той, а пепельно-золотистые...
   Мы как-то случайно обменивались взглядами, а однажды мне даже показалось, что она слегка мне улыбнулась. Я это списал на свое положение - известный специалист,
   руководитель секции.
   Женщина эта с ее добрым и спокойным взглядом как- то сразу запала мне в душу. Опять пронзила меня какая-то неизбывная тоска, тоска по жизни, тоска по любви... Может, я просто изголодался по хорошему доброму отношению к себе? Но пора иллюзий у меня прошла, я понимал, что что-то прошло безвозвратно... Сердце заныло в какой-то тоске: вот есть же такие красавицы, но все уже разобраны, все чьи-то, а тебе на них только со стороны можно смотреть!
   На следующий день, когда начали работать секции, эта умопомрачительная женщина подошла ко мне и представилась: "Мария Кастальская. Я выступаю на вашей секции. Мой доклад последний по очередности". Она была элегантно одета в строгий светло-бежевый костюм, удивительно сочетающийся с ее необычными пепельными волосами, небрежно разбросанными по плечам, хотя в этой небрежности виделся определенный замысел художника. Никакой косметики, кроме, возможно, слегка подкрашенных ресниц. А глаза!.. Серо-голубые, глубокие.
   Немного грустные, хотя они прекрасно сочетались с ее теплой улыбкой. Возникала какая-то загадочность... Ну, прямо тебе мои любимые ленинградские Сфинксы!
   Походка спокойная, с достоинством, но без этих претензий на сходство с моделью. Но она ходила так, как не смогла бы ходить ни одна модель: грациозно и с огромным достоинством!
   И вот ее доклад, последний на моей секции. Не знаю, что меня дернуло за язык, но я сказал:
   - А теперь, товарищи, с докладом выступит Мария Кастальская. Доклад ее, правда, несколько не по теме, но зато вы сможете либо немного отдохнуть, либо созерцать эту воистину красивую женщину.
   Не знаю, куда меня понесло! Народ в зале одобрительно зашумел. Вышла Мария и с ироничной улыбкой произнесла:
   - Я чувствую, что наш председатель секции слегка утомился. Со своей стороны, я полагаю, что если он и поспит на моем докладе, я в обиде не буду.
   После ее доклада, я подошел к ней и начал сбивчиво и нелепо извиняться, сказав все же при этом, что я действительно давно не встречал столь привлекательных женщин. Она достала пачку сигарет, привычно щелкнув по дну пачки, выбила пару сигарет и одну из них предложила мне. Я отказался, сказав, что не курю. Пытаясь сгладить свою бестактность на секции, я пригласил ее в бар на легкий коктейль. И она согласилась!
   Дело происходило в шикарной гостинице "Выйру", бар находился почти под крышей, откуда с высоты птичьего полета открывался удивительный вид на ночной город. Мы сидели за столиком для двоих, около окна, напротив друг друга.
   Тусклый ночничок на столе освещал только поверхность стола, покрытую светлой салфеткой. Нежные отражения света от белой скатерти, покрывавшей столик, ложились на шею и подбородок Марии. Перед нами стояли бокалы с каким-то замысловатым напитком.
   У меня вдруг буквально вспыхнули стихи, стихи об этом красивом городе, стихи для Марии. Я взял меню и на обратной стороне застрочил строчку за строчкой. Мария смотрела на меня, ничего не спрашивая, понимая, что меня сейчас прерывать нельзя... Когда я кончил писать, она протянула свою руку, положила на мою и сказала тихонько: "Прочитайте...", будто она знала, что это написано именно для нее. Я прочел:
  
   Талин, Талин...
   Крыши рыжи,
   Небо, море - цвета стали.
   Хлещет дождь седьмые сутки!
   Правда, редко в промежутки
   Что-то светит вроде солнца
   Между тучами в оконце.
   Море - серое, как небо.
   Небо - серое, как сталь...
   И плывет вся эта небыль
   Тихо в сказочную даль.
   Будто древние фрегаты
   В тихой гавани стоят:
   Шпили крыш зовут куда-то
   В моря даль, где тонет взгляд.
   Черепица, черепица -
   Рыбой в красной чешуе...
   Никуда не торопиться...
   Всё лишь суета сует...
   Давят древние оковы,
   Давит купол цвета стали.
   Спит в дожде средневековом
   Дряхлый старец - Вана Талин.
  
   Она почти шепотом поблагодарила меня:
   - Спасибо, Михаил, замечательный экспромт...
   - Это написано для вас.
   - Спасибо еще раз... А вы где-нибудь печатались?
   - Конечно, нет! Хотя у меня стихов понаписано много. И честно говоря, я все их коплю, даже ранние юношеские. Я к ним отношусь не как к творчеству, а как к дневниковым записям.
   - Интересно бы почитать... Я не знаю остальных стихов, но если судить по этому, то вы вполне могли бы публиковать свои стихи...
   Посмотрев на меня сквозь сигаретный дым, она сказала:
   - Забирайте меню с вашим стихотворением, и пошли ко мне. Этот шедевр вы должны для меня переписать набело. А заодно выпьем по чашечке кофе, если не возражаете.
   Мы вошли в ее номер, который оказался этажом выше моего. Мария вскипятила воду в стаканах своим дорожным кипятильничком, размешала в них по чайной ложке растворимого кофе и извинилась за отсутствие сахара. Мы сели на краешек кровати и молча пили кофе, каждый думая о своём.
   Когда мы выпили кофе, я попросил у Марии чистый листок бумаги и, встав на коленки около прикроватной тумбочки, начал переписывать стих, внося на ходу некоторые поправки и устраняя стилистические погрешности. Когда я переписал стихотворение, она взяла листок и долго его читала, по-моему, перечитывая некоторые строки по несколько раз.
   - Михаил, я завидую вашей жене белой завистью. Как это, наверное, здорово - жить с талантливым человеком!
   - Да я не женат, разведен... Ну, а насчет таланта... Во-первых, по отношению ко мне это преувеличение, а во- вторых, по-моему, счастье людей определяется чем-то иным...- Я помолчал и добавил, - А вот вы действительно очень красивая, а теперь я вижу еще, и очень тонкая женщина. И это важнее любого таланта!
   - "Но я другому отдана..."
   - "И буду век ему верна?"
   Мы оба одновременно засмеялись этой внезапной шутке. Потом мы вышли на балкон, было свежо. Я набросил на нее свой пиджак, что она приняла без всяких знаков благодарности, будучи углубленной в себя. Я начал говорить ей, что я заметил ее с первого взгляда, что мне даже было досадно, что я такой старый, а она наверняка уже принадлежит другому человеку...
   - Вы очень хороший человек, Михаил... Вы ведете себя совсем не как остальные... Подарите этот вечер мне, ладно? Только не надо вопросов... Может быть, когда-нибудь я вам все расскажу. Может быть...
   Она погладила меня по щеке, и мы ушли с балкона...
   Я не помню, кто сделал первое движение, кто сказал первое слово. Я был, как в бреду. Потом мы долго лежали в темноте, освещаемые только тусклым уличным светом.
   Мария дала мне адрес своей подруги и сказала, что я могу на этот адрес посылать ей свои стихи, если захочу. Она будет их ждать...
   Придя к себе в номер, я лежал и долго не мог заснуть.
   Мне стало обидно, что в моей жизни всё, что мне нужно, всё время проходит мимо меня. Вот и сейчас молодая, умная, обаятельная, красивая женщина поигралась со
   мной пользуясь своей безусловной силой надо мной. Да, наверное, я еще один экземпляр в ее коллекции...
   Она, наверное, лет на двенадцать-пятнадцать моложе меня. Уедет и забудет все. Я у нее просто очередной мелкий эпизод в жизни... А как бы я хотел дожить свою жизнь вот с такой удивительной женщиной! Но Богу - богово, кесарю - кесарево, а Платонычу - платоническое, как говорила моя дорогая Катя Буслаева!
  
  
  
  
   Сережа. 1953, 5 сентября
   Узнал я недавно, что буквально через год после окончания школы Алла вышла замуж за выпускника Военно-воздушной академии. Для меня это был удар, но я быстро оправился, задав себе вопрос: а ты пытался за эти девять долгих лет хотя бы раз с ней заговорить? А на что ты надеялся?
   Меня это известие сильно изменило. Будто какие внутренние оковы спали с меня. Пропало это чувство долга, запрещавшее мне нормально общаться с девчонками.
   И буквально через пару-тройку дней у меня "закрутился роман" с Людой. Это девушка из нашей же группы. Я как увидел ее, так понял, что это моя судьба. Похоже, что у меня опять любовь с первого взгляда. И она, похоже, меня сразу же приметила. А дело было так. Пришел я первого сентября записываться в институтскую библиотеку и брать учебники, а там очередина: всем знания нужны и непременно сейчас. Вижу, почти в самом начале очереди стоит симпатичная такая девочка с косичками. Я, недолго думая, сделав вид, что запыхался от бега, подскочил к ней и сказал:
   - Ох, слава Богу, вы еще не прошли! А я боялся!
   Народ зашумел, завозмущался, что не видели мы, мол, тебя. А на это им девочка с косичками отвечает:
   - Да нет, он стоял, стоял! Передо мной стоял. Как только я подошла и встала за ним, он побежал, сказав, что скоро придет, да вот задержался.
   Получил я свои книжки и дожидаюсь девочку с косичками. Вот и она отошла, идет в моем направлении. Я к ней пристроился:
   - Спасибо вам огромное! Так выручили, страсть не люблю в очереди за колбасой стоять... А как вас, если не секрет, зовут?
   - Не секрет: Людмила. А вас?
   - Ну, естественно, Руслан!
   - Правда?!
   - Да нет, нет! Шучу, шучу! Сергеем меня величают. А
   на каком вы факультете и в какой группе?
   - На радиотехническом, группа Р-62.
   - Надо же! И я на радиотехническом и группа тоже Р-62!
   - Опять шутите?
   - Да вот те крест, истинная правда!
   - Ну, ладно, мне туда. - Сказала она, показав в неопределенном направлении, и пошла от меня. Видно было, что она мне не поверила!
   Когда она увидела меня на первом собрании группы, то вся аж вспыхнула. Я ей подмигнул, и с этого момента между нами натянулась какая-то струночка, которую мы с Людой оба постоянно чувствовали.
   Оказывается, могу я и говорить с девочками, и даже "кадрить" их. Главное преодолеть страх и вести себя так, будто я на собеседовании: больше решительности, смелее говорить и, конечно, больше уверенности в себе.
  
  
  
  
   Мария. 1953, 17 сентября
   Живу я с Аркадием Кастальским, моим вторым мужем. С нами же и сын от моего первого брака. Брак наш с Аркадием вышел как-то сам собой, даже почти без моего участия. Но все по порядку.
   Первый мой брак был с однокурсником, Владимиром Коршуновым, с которым у нас была, как и полагается в том возрасте, пылкая любовь. Сына, Олега, я родила буквально на следующий день после защиты диплома: боялась очень, что от волнения разрожусь прямо на самой защите! После окончания института нас с мужем послали в Каунас в НИИ приборостроения, или сокращенно НИИ ПС. Народ работал в
   основном молодой, преимущественно холостой, поэтому название института острословы расшифровывали "НИИ Половых Сношений".
   Владимир был парень видный, умный, общительный. Девочки сходили от него с ума. Будучи сам человеком очень интересным, он интересовался лишь интеллектуальными женщинами. Создавалось даже впечатление, что ему до женской внешности вообще нет никакого дела.
   Когда мы иногда ходили в гости, попросив кого-нибудь присмотреть за Олегом, он мог простоять в стороне от танцующих с какой-нибудь такой замухрышкой, что все диву давались этому "физиологическому мезальянсу". В основном он уделял внимание несчастным женщинам, я бы даже сказала, "социально убогим". Меня эта его моральная "благотворительность" беспокоила мало, я его ни к кому не ревновала: кто может ревновать мужа к страшилам-крокодилицам?
   И вдруг, как гром среди ясного неба - в один из дней он заявил мне, что Анечка Бурштейн очень несчастный человек, он ее очень любит, а посему решил на ней жениться, разведясь со мной. Я была поражена: действительно, Аня была убогим человеком, ну, читала она много, но говорить не умела ни на какую тему, да и страшна была, как смертный грех: как говорится, ни кожи, ни рожи.
   Конечно, развод я ему дала, не раздумывая. А Владимир, как человек благородный, оставил мне квартиру. Правда, его отец был директором соседнего института, поэтому даже в условиях дефицита жилья получить новое не было для него смертельной проблемой.
   Жить с ребенком на зарплату мэ-нэ-эс, или, как у нас говорили, "мало нужного сотрудника", было трудно. Алименты Владимир платил мизерные с такой же, как у меня, мизерной зарплаты. Но я выжила: как только отдала Олежку в ясли, начала подрабатывать мытьем полов в институте, а иногда и на квартирах сотрудников. Меня всегда при этом выручала моя подруга, Лариса, которую Олежек полюбил и не боялся с ней оставаться.
   Вся жизнь проходила в ежедневной суете, было тошно жить, но гордость не позволяла мне опускаться: я следила за собой, одевалась по мере возможности, как говорят, "простенько, но со вкусом". Однажды ко мне подошел симпатичный парень, немного цыганистого типа, который только недавно поступил на работу в соседний отдел. Представился и спросил меня, люблю ли я езду на мотоцикле. Вопрос был странный, если даже не глупый, все равно, что спросить: а вы по вечерам не летаете на метле? Я хмыкнула и с насмешкой ответила: "Просто обожаю!" Он на это ответил: "Значит, замётано? После работы я жду в вестибюле. А в обед сбегаю и принесу второй мотоциклетный шлем". Все было так неожиданно, что пока я собиралась с мыслями, чтобы опять съехидничать, он уже ушел в свой отдел. Ну, не бежать же мне за ним, чтобы сказать, что я пошутила!
   После работы он действительно ждал меня с двумя мотоциклетными шлемами в правой руке. Мне ничего не оставалось делать, как пойти с ним, хотя я предупредила, что мне через час самое позднее надо быть дома, так как из школы приходит сын, надо его накормить и проследить, чтобы он сделал все уроки. "Замётано!" - сказал Аркадий и усадил меня на заднее сиденье. Езда на мотоцикле мне даже понравилась: задыхаешься, как от волнения, когда тебе в лицо бьет тугая струя встречного воздуха, на поворотах никак не можешь совладать с собой и все время отклоняешься в сторону противоположную повороту...
   Словом, эта поездка мне впрыснула в кровь некоторый адреналин!
   Мы стали кататься с Аркадием чуть ли не каждый день. Потом он "приручил" и Олега, хотя его он сажал перед собой, чтобы была надежная страховка.
   Если не говорить о некоторых полублатных полупровинциальных выраженьицах типа "замётано" и "а як же!", то Аркадий оказался интересным парнем, который любил музыку, даже классическую, много читал, с ним было интересно поговорить. Он зачастил ко мне домой. Когда Олег засыпал в своем малюсеньком "пенальчике", мы осторожненько закрывали дверь и сидели, попивая чаи да ведя светские беседы. Понятно, что если молодая женщина и молодой мужчина - а Аркадий был на три года моложе меня - по вечерам пьют
   чай одни в комнате и ведут светские беседы, это всегда завершается одним и тем же...
   Аркадий мне нравился, он всем был хорош: аккуратный, чистюля, внимательный, мне во всем помогал, золотые руки. Да и любовник он был неплохой, хотя каких-то чувств особых у меня к нему не было.
   Все было хорошо. Меня такие отношения устраивали: "приходящий муж", он же слесарь, он же столяр, он же собеседник...
   Но вот однажды он пришел из институтского общежития, в котором жил, с огромным рюкзаком и вешалкой, на которой были рубашки да пиджак, и сказал мне совершенно серьезно: "Маша, мы с тобой уже несколько месяцев живем, как муж и жена, пора расписываться". Мои возражения на него не произвели никакого впечатления: он вывалил содержимое рюкзака посреди комнаты и спросил, куда он может повестить свои рубашки.
   Вскоре мы расписались. Так началась наша совместная жизнь. Но на этом все не кончилось: перед самой моей поездкой в Талин на конференцию, Аркадий заявил, как всегда тоном, не терпящим возражений, что хочет иметь от меня ребенка. Я стала объяснять, что мне хватает моего сына, но этот "эгоистический" аргумент не сработал.
   Я решила, что, в конце концов, если с ним жить, то он прав. Хочу ли я с ним жить? Не знаю, человек он хороший, а сильные эмоции и азарт искать себе спутника жизни у меня уже прошли. С другой стороны, и для себя надо бы последнего ребенка, потом уж будет поздно: и рожать трудно, да и сил моральных на воспитание уже может не хватить. Я согласилась, сказав, что беру отсрочку только на конференцию в Талин...
   Потом стала немного бояться: я встретила того человека, которого смутно видела в своих грёзах. Это был Михаил Макаров, известный специалист в нашей общей с ним области и еще более известный жуир: про него ходили буквально легенды, как про Дона Жуана. Мне он показался тоже интересным, но как раз образ Дона Жуана к нему как-то не приклеивался: был он деликатным, ненавязчивым, немножко грустно-усталым. Хотя, возможно, это было просто следованием модели поведения мужчины, сформулированного Пушкиным: "Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей". Не знаю, я с подобными типами мужчин пока не встречалась: большинство мужиков - самоуверенные бахвалы и трепачи.
   Говорили, что Михаил то ли в разводе: то ли он ушел от жены или она от него ушла. В один из вечеров после моего доклада на его секции я потеряла голову, и произошло то, что и должно было в такой ситуации произойти. Когда мы расставались, я дала ему адрес моей подружки Ларисы: если захочется что-нибудь мне написать, то это надежный почтовый ящик!
   И вот сегодня мне позвонила Лариска и сказала заговорщицким голосом, как будто нас кто-то на линии подслушивает: "Тебе из оргкомитета конференции пришло письмо. Зайдешь прочитать, или мне можно его выбросить?"
   Я конечно, тут же примчалась. В конверте оказалось только небольшое стихотворение.
   Лариса вся исходила от любопытства и спросила можно ли ей прочитать стихотворение. Я ответила ей, что, конечно, можно, более того, я хочу письма Михаила хранить у нее: не хочу, чтобы на них случайно или неслучайно наткнулся Аркадий. Еще я ей принесла на хранение и стихотворение о Талине. Лариска почти с завистью мне сказала: "Счастливая ты, Машка! Тебе такие стихи пишут!"
   А мне стало немного грустно, что кроме стихотворения в конверте не было ничего, даже малюсенькой записочки. Я вспомнила, что давая Михаилу адрес, я сказала, что он может присылать мне стихи. Неужели он понял меня настолько буквально?
   Михаил мне очень понравился... Даже больше, чем просто понравился. Я почувствовала, что пришло то, чего я так долго ждала... Дождалась, называется! Что из того? Я ведь у него просто еще одна экзотическая бабочка в его энтомологической коллекции! Ничего серьезного: ну, встретились, ну, переспали...
   Но образ его не дает мне покоя, хотя и понимаю, что надо смириться с реальностью: ничего серьезного между нами быть не может...
  
  
  
  
  
   Михаил. 1953, 10 ноября
   Уже больше двух месяцев я пишу письма Марии. Мне это жизненно необходимо. Мне нужно о ком-то мечтать, кого-то хотя бы вот так "заочно" любить. Мария запала мне в сердце, я начал о ней мечтать: мне кажется, что это последний шанс в моей жизни...
   Собственно я пишу ей не письма, а просто посылаю новые стихи. Старые стихи я ей не посылаю: у меня слишком много есть того, что хочется сказать непосредственно ей... Стихов я стал писать столько, сколько никогда еще не писал. Мария, как я и ожидал, мне не отвечает. Но я ее понимаю: для письма нужны время, подходящая обстановка и соответствующее настроение... А у меня этого добра предостаточно!
  
  
   Глаза русалочьи твои ли,
   Иль голос тихий и манящий,
   Мне сердце будто раздвоили
   И заставляют биться чаще.
   Я рад, что жизнь судьбу плетя,
   Вела меня такой дорогой,
   Что встретил я в пути тебя -
   Такою страстной недотрогой...
  
  
  
  
   Павел. 1953, 20 декабря
   Все складывается в моей жизни, казалось бы, так, как я и мечтал когда-то: женат на Катерине, у нас растет сын, на работе все нормально... Вот с Сергеем никак не налаживается: мне все время, когда я на него смотрю, мерещится, что это Михаил смотрит на меня с укором... А Сергей действительно похож на отца.
   Но хоть все вроде бы и хорошо, а вот мучает какое-то подспудное ощущение несвершенности чего-то. Может, из-за того, что мне уже тридцать пять, а я только начал нормальную жизнь? А может, оттого что почти восемнадцать лет вел эту тайную греховную жизнь с Катериной и от этого психологически сломался?
   Теперь она моя законная жена, каждый вечер ложимся в постель без страха, что кто-то войдет, кто-то увидит, кто-то услышит... А вот ощущение восторга и радости пропало! Оно, правда, пропало уже давно, тогда, когда Елена Степановна "застукала" нас... Когда это было? Давно... Кажется, что в декабре сорок шестого.
   Катя продолжает от меня требовать прежней страстности, прежнего огня, а я не могу: перегорел, наверное. Может, все это потому, что я так и не жил все прежние годы своей жизнью, все было лишь ожиданием непонятного смутного "завтра". Все это время я был продолжением Катиного чувства ко мне. А, наверное, каждый человек должен прожить свою жизнь самостоятельно, а не идти за хозяином, как лошадь на поводу... А сколько раз я вспоминал Олю! И иногда даже вкрадывались крамольные мысли: не Катя ли написала ей что-нибудь оскорбительное, что та так резко вдруг перестала писать мне? Ну, да теперь это быльем поросло... У Кати не спросишь, да и что бы она ни сказала, всё будет плохо: скажет, что она действительно что-то сделала, я стану ее по-тихому ненавидеть, а скажет, что ничего не делала, я не поверю... Так что ничего и не остается, кроме как "молчать в тряпочку".
   Да и вообще, о чем я думаю? Ведь я стольким Кате обязан! Она меня и в Москву вытащила, и сына ради меня родила. Да что там: она из-за меня свою семью разбила. Я же понимаю, как страдает Михаил... И вижу, как тяжело Сереже: я ему, конечно, никогда не смогу заменить отца!
   Ну, что поделать... Надо жить. А счастье? Наверное, я уже исчерпал свой жизненный лимит: слишком рано начал! Да и не так начал.
  
  
  
  
   Катерина. 1954, 11 января
   Вот я и добилась, чего хотела, к чему стремилась... Даже мама, по-моему, успокоилась. Сережу я, вроде бы, тоже убедила, что нам с ним жить лучше с Павлом, чем без него. Да и к братишке своему он очень тепло относится, я даже не ожидала, думала, будет обычная ревность к младшему. Ну, да Сережа уже совсем взрослый парень, он все понимает! Ведь между ними разница почти восемнадцать лет - Павлик ему в сыновья годится!
   Все хорошо, но я не понимаю, что творится с Павлом. Все установилось: мы муж и жена, у нас есть ребенок, он на хорошей работе. Казалось бы, живи да радуйся! Не могу пожаловаться: он внимательный, предупредительный. Немного, правда, с Павликом прохладен, но может, это он так себя ведет из-за Сережи, чтобы не вызвать у того чувства ревности? Сереже-то он вообще практически не уделяет никакого внимания, никогда ни о чем с ним не говорит, не спрашивает, как у того дела. Впечатление, что Павел Сергея просто боится. Надеюсь, что это все же временное.
   Но вот со мной Павел - будто его сглазил кто! Когда мы ложимся спать, он вроде меня боится. Вся его активность пропала, хотя, казалось бы, теперь все спокойно, никаких тебе опасений, никаких тревог... Я уж иногда думаю, что, может, он так привык к этой многолетней нервотрепке, что у него, как у собаки Павлова, слюна выделяется только в привычной обстановке темного коридора? Ох, что-то я уж слишком стала злая, точнее, злоязыкая...
   Может, мы слишком долго ждали этого счастья? И вот пришло к нам, наконец, позавчерашнее наше счастье, а мы сами уже стали сегодняшними!
  
  
  
  
  
   Ксения. 1954, 8 марта
   Были сегодня с Виктором в гостях у Кати с Павлом.
   Маленький Павлик здорово вырос, пока еще не говорит, но сообразительный парнишка.
   Я очень по маме соскучилась, да и с Катей мы давненько не виделись. Сережа совсем взрослый, посидел с нами немного для приличия и умчался. Катя говорит, что у него девушка появилась. Ну, что же: возраст такой!
   Все было хорошо, но когда уже ближе к вечеру собирались сесть за стол, то Катя стала что-то резкое и обидное говорить Павлу. Виктор не сдержался и обрушился на Катю с упреками: какое она имеет право унижать человеческое достоинство Павла. Катя что-то и ему сказала неподобающее.
   Виктор вообще-то человек очень выдержанный, но тут аж взорвался. Ворвался на кухню, где мы с мамой готовили какую-то закуску, и сказал: "Собирайся, Ксения, поехали. Мне это надоело! Нельзя так измываться над человеком!"
   Когда мы одевались, в прихожей появился Павел, выглядевший каким-то побитым и расстроенным. Катя осталась сидеть в комнате и к нам не вышла. Мы попрощались с ним и поехали домой.
   По дороге Виктор долго молчал, и было видно, что сильно расстроен. Потом будто извиняясь за свои резкие действия, сказал мне: "Мне искренне жаль Павла. Он не плохой человек, но совсем уж бесхребетный. Ты сама видишь, что Катерина согнула его в бараний рог, он не имеет ни права голоса, ни даже права молчания! Ты меня извини: я знаю, что их с Катериной отношения меня не касаются, но сегодня я уже выдержать не смог!"
  
  
  
   Мария. 1954, 13 марта
   У нас с Михаилом идет роман в письмах... Он буквально завалил меня своими стихами. Стихи у него отличные! Или мне это так кажется, поскольку они все обо мне и для меня?..
   Присылает он мне в конверте стихотворение, никакой больше записочки, ничего. Тем не менее, у меня часто возникает желание написать ему письмо. Но что я ему напишу, кроме того, что его стихи прекрасны: что он мне очень нравится, что я думаю часто о нем? А нужно ли это ему? Кроме того, даже если я и решусь на письмо, у меня нет ни места, где бы меня никто не трогал хотя бы полчаса, ни этого самого получаса свободного времени...
   А вообще-то, нет у меня сейчас настроения письма
   Михаилу писать: я беременна... Как я и обещала Аркадию, мы запланировали ребенка сразу после моего возвращения из Талина. Он очень уж хочет иметь "собственного сына". Ожидаю я в середине июля.
   Иногда я мечтала, чтобы этот ребенок был от Михаила. Но потом одергивала себя: что за глупая фантазия? Прежде всего, откуда я взяла, что у Михаила есть что-нибудь серьезное по отношению ко мне? А во-вторых, родился бы ребенок, похожий на Михаила и ничего общего не имевший бы с Аркадием... Что я скажу Аркадию? Что мальчик похож на моего прадедушку, ну просто копия, да? Что предписано судьбой от того не убежишь...
  
  
  
  
   Михаил. 1954, 7 августа
   Я не удержался... Нашел повод и махнул в Каунас. Я больше так не могу. Я должен видеть Марию, поговорить с ней, услышать ее голос... Я позвонил Ларисе и сказал ей, чтобы она передала Марии, что я приезжаю в Каунас. Я знаю. Что у нее ребенок, но для меня это... Как бы это сказать? Ведь ребенок любимой женщины - от кого бы он ни был! - это продолжение любимой женщины!
   Я приехал, остановился в ближайшей гостинице. И сгорая от нетерпения, бросился туда, к тому дому, где живет Мария... Я бродил, как обезумевший, по дорожкам и тропинкам около ее дома и, наконец, увидел ее, идущую с коляской. Я бросился к ней, забыв про все: про приличия, про то, что ее муж может быть рядом, про то, что нас видят другие люди. Я подбежал к ней и, даже забыв поздороваться, стал поздравлять ее с рождением ребенка. Она сказала, что это дочь. Не знаю почему, я спросил:
   - Ты назвала ее Дарья?
   - Да... А откуда ты знаешь? Тебе Лариса сообщила?
   - Нет, нет! С Ларисой я не общался давно. Я не знаю почему, но мне показалось, что твою дочь должны звать именно Дарьей!
   - Странно, Миша... Как ты угадал? Это же не такое часто употребительное имя...
   - Ну, может, я просто читаю мысли на расстоянии! - Сострил я, стараясь выйти из этого положения: мне и самому стало странно.
  
   Я заглянул в коляску и увидел совершенно изумительное дитя. Я знаю умом, что все новорожденные дети страшны до ужаса. Но этот ребенок Марии показался мне и взаправду изумительно красивым.
   Мы прогулялись немного по дорожке, между домами.
   Мария сказала мне:
   - Михаил, у тебя, наверное, много дел в городе?..
   - Нет, Мария, я приехал специально, чтобы увидеть тебя!
   - Михаил, ты сходишь с ума! Ты мне очень нравишься, но у меня семья, дети... Мне самой жаль, что все так обернулось в моей жизни... Но что можно поделать?..
   - Я бы не приехал, если бы смог не приехать... Но я, наверное, правда, схожу с ума. Я понимаю, что поделать ничего нельзя. Но пусть даже так, редко, на ходу, но я должен видеть тебя. Прости меня за это...
  
   Опять стучат, стучат колеса,
   Несется поезд по Литве.
   И паровозный дым белесый
   В осенней курится листве.
   И паровозный дым белесый
   Течет рекою по траве.
   И первых звезд тревожных блёстки
   Навстречу мчит холодный ветр.
   И первых звезд тревожных блестки,
   И сумрак пожирает свет...
   И тает явь. И ярче грёзы
   В моей безумной голове.
   И тает явь. И ярче грёзы.
   Опять, как прежде, я в Литве.
   И вешним ветром веют грозу,
   И радость всё, и всё привет...
   ***
  
   Я вернулся в свою треклятую Ригу. Моя жизнь в очередной раз показалась мне никчемной шуткой... Я был разбит... Я устал ото всего... Мне казалось, что жить было незачем...
   В тот же вечер я послал Марии свое очередное стихотворение...
  
   Я ждал тебя всю жизнь - и долгими ночами,
   И днями, полными ненужной суеты.
   Я ждал тебя всю жизнь.
   Душа жила в молчанье.
   Жизнь таяла, как на морском песке следы...
  
  
  
  
  
   Мария. 1954, 10 августа
   Михаил продолжает писать. Теперь он присылает не только стихи, но вкладывает и небольшие записочки. Он пишет очень аккуратно, просит, чтобы я не сердилась на его настойчивую переписку, что для него это единственная отдушина в жизни.
   А стихи у него такие, что каждый раз я реву, как сумасшедшая, читая их, и Ларисе стоит немалых трудов успокоить меня.
   Я всегда любила творческих людей. Внешность мужчины мне была безразлична, хотя и первый мой муж, и второй - оба с завидной внешностью и очень нравятся женщинам. Да и про Михаила другого не скажешь: он очень видный, привлекательный мужчина. Видимо, в меня просто влюбляются красивые мужики, сама-то я их не ищу. Одним словом, совсем запуталась! Хотела я сказать только одно: мне суть человека важнее, чем его облик, хотя...
   Но с Михаилом мне, как это ни грустно и как это ни больно, надо кончать. Нужно, наверное, прекратить отвечать на его письма... Смогу ли я? Мне ведь и самой это жизненно нужно... Нужны его письма, его стихи, нужны эти его безумные поездки из Риги в Каунас, чтобы повидаться со мной каких-то двадцать-тридцать минут...
  
  
  
  
   Михаил. 1954, 20 августа
   Вот и осень... В юности меня угнетала весна, теперь все время кажется, что осень - именно эта вот осень, которая сейчас на дворе - последняя моя осень... Наверное, это ненормально. Меня же все считают таким жизнелюбом! Да и сам я о себе ныл всегда такого же мнения. Но вот теперь в голову постоянно лезут глупые, а вернее - страшные мысли... Но что с собой поделаешь?
   Мысли о Марии неотрывно преследуют меня. Я стал буквально больной: я ложусь с ее именем на устах, я просыпаюсь с ее образом в глазах... Что со мной творится? Мои сверстники долдонят о притуплении чувств, о появлении безразличия ко многим проявлениям жизни с возрастом. А у меня всколыхнулось чувство несоизмеримое и с первой моей юношеской любовью. Меня это даже страшит: вынесу ли я этот груз, который одновременно и сладостен и непомерно тяжел?..
  
   Осень яркой свечкой тает.
   Жизнь пошла на убыль.
   Потянулись к югу стаи.
   Рек сомкнулись губы.
   Как распятья, сеют трепет
   Леса голые стволы.
   И бредут в унылом небе
   Туч усталые волы.
   Время жаркой свечкой тает.
   Жизнь пошла на убыль
   И безжалостно листает
   Нелюбимых губы.
   Я распят, как на Голгофе,
   Стигмы кровоточат...
   Твой в туманной дымке профиль
   Сердце болью точит.
  
  
  
  
   Мария. 1954, 15 сентября
   Я нашла повод по работе поехать в Ригу. Всего на день: мой обратный поезд был вечером того же дня. Я не могла не поехать: я хотела увидеть Михаила и по-честному, глядя в его глаза, сказать о своем решении. Надо смириться с судьбой, нельзя ставить под угрозу существование семьи. То, что я не абсолютно счастлива с Аркадием, это еще не аргумент вести двойную игру, изводить Михаила, к которому я так привязалась... Что за глупые слова! Да не "привязалась"! Я его по-настоящему сильно люблю. Но, тем не менее, продолжать все это нечестно, нечестно по отношению ко всем и, в первую очередь, по отношению к Михаилу.
   Я не сообщила ему заранее о своем приезде. Я фаталистка, я решила, что если я его не застану, то значит, это судьба... Тогда я напишу ему последнее, прощальное письмо... Я позвонила с вокзала из автомата. Набрала номер с бешено колотящимся сердцем. Когда я услышала голос Михаила, у меня перехватило горло каким-то нервным спазмом, и я не смогла произнести ни слова...
   - Алло. Алло... Мария?.. - Почти с надеждой, как мне показалось, спросил Михаил, видимо, каким-то непонятным чутьем поняв, что это звоню я.
   - Да... Это я... - Смогла, наконец, промолвить я.
   - Ты приехала? - Почему-то без колебаний спросил он меня.
   - Да...
   - Жди меня около справочной у входа в вокзал. Я буду максимум через десять минут. - И он, не дав мне ответить, повесил трубку...
  
   У меня было десять минут, подумать, собраться с мыслями, успокоиться. Как я все это ему скажу? Моя решительность куда-то пропала. Я не могла думать ни о чем, кроме как о том, что вот-вот я его увижу...
   Он приехал раньше. Я видела, как он, сунув купюру таксисту, метнулся в сторону вокзала. Я вышла ему навстречу. Он подбежал, схватил меня в охапку и закружил так, что с моей головы свалилась моя беретка. Он не поцеловал меня,
   хотя мне этого очень хотелось: он был слишком деликатен, чтобы целовать меня на улице, под посторонними взглядами. А зря! Ведь могли же мы быть мужем и женой для всех этих безразличных куда-то спешащих людей?
   Мы пошли пешком по направлению к той организации, в которую я приехала. Это было буквально в пятнадцати минутах ходьбы.
   Дело у меня было пустяковое, всего часа на два: нужно было согласовать какие-то пункты совместной работы и завизировать окончательные документы. Михаил сказал, что он подождет меня на скамеечке в парке около здания.
   Когда я, наконец, вышла, было всего около полудня.
   Михаил сказал, что время обедать, но если я могу еще полчасика потерпеть, то мы сможем пообедать в Юрмале в уютном ресторанчике на берегу моря. Я с радостью согласилась, и мы поехали на электричке. Я все никак не могла начать этот решающий разговор, трусливо откладывая его на потом.
   Пообедали быстро, поскольку в обеденное время ресторан работал в режиме столовой - обед был хоть и комплексный, но очень вкусный. В Риге вообще с едой хорошо, мы своей родной "кое-какошной" культурой еще не испортили до конца обаяния Прибалтийских республик.
   Потом мы долго ходили по берегу моря, сидели на дюнах, глядя в серое северное море. С погодой нам повезло: дождь не моросил ни разу и даже большую часть времени светило скупое рижское солнце. А я все так и не решалась начать тот разговор, ради которого, как я себя убеждала, я и приехала в Ригу. Михаил вел себя так, будто он просто наслаждается жизнью. Он был весел, ироничен и, как всегда, легок в общении. Опять он отдал инициативу в мои руки, не пытался ни обнять меня, ни поцеловать. И это было хорошо, ибо я была так взволнована мыслями о предстоящем разговоре и так боялась его начать.
   Когда стало попрохладнее, и солнце спустилось уже довольно низко, он накинул на меня свой пиджак и предложил поехать город.
   Чтобы согреться, Михаил предложил зайти в кафе
   "Луна" на площади Свободы рядом с "памятником свободе", как шутят латыши. Он рассказал мне, что эта стилизованная женская фигура, держащая в вытянутых вверх руках три скрепленных звезды по числу исторических латвийских провинций - Курляндии, Латгалии и Видземе, символизирует первое в истории существование независимого государства Латвия.
   Мы зашли в уютное кафе, сели за маленький столик и заказали кофе и миндальные пирожные. А кофе в Риге, а особенно в этом кафе, исключительно вкусное! После кофе по телу побежали приятные теплые струйки. Момент для того разговора, который я собиралась начать, был совсем неудачный. Получилось, что я добилась прямо противоположного результата: Михаил может подумать, что я не смогла удержаться и приехала повидаться с ним... Ну, что же, в некотором смысле так оно и было!
   Когда мы вышли из кафе, Михаил повел меня на площадь перед Домским собором. Михаил говорил мне как- то, что в каждом городе, где он жил, у него всегда было место, которому он как бы доверял свои самые сокровенные помыслы и мечтания. В Риге таким местом для него была эта площадь.
   Все же, наконец, собравшись с духом, я начала что-то говорить о неразрешимости ситуации, о сложности и двусмысленности своего положения, о том, что я много думала... Слава не складывались, речь моя была сумбурна и вряд ли понятна вообще. Я замолчала, а Михаил шел, будто погруженный в свои мысли. Мне показалось, что он понял, о чем я пыталась ему сказать...
   Вот мы и вышли к собору, который появился совершенно неожиданно, когда мы вышли на площадь из какого-то кривого переулочка. Уже наступили густые сумерки, и флюгер-петушок почти сливался с темным небом. Я шла, задравши голову и глядя на купол собора, придерживая одной рукой беретку. Вдруг я споткнулась об один из камней, которыми вымощена площадь, и едва не упала. Михаил ловко подхватил меня одной рукой под локоть, а второй поймал меня за талию, не дав упасть.
   Я оказалась лицом к лицу с ним... Мне ужасно хотелось, чтобы он меня поцеловал. Но он, вместо этого, будто ответил мне на те мои невысказанные сомнения:
   - Мария, а почему бы тебе не выйти за меня замуж?
   Он продолжал держать меня и смотрел мне прямо в глаза. И я поняла, что это не случайно вырвавшиеся слова, что он и имеет в виду, именно то, что я услышала. Я ничего не ответила, он поставил меня на ноги. Я поправила в очередной раз беретку, и мы пошли.
   Это было так неожиданно! У меня мелькнуло в голове, что это, и правда, может быть выход в создавшейся ситуации. Я никогда о таком варианте и не думала. Да у меня и не было такой возможности: я не принимала всерьез ухаживаний Михаила. Я чувствовала серьезность своих чувств и опасалась этого. А Михаил... Он ведь никогда до сего дня не говорил мне о своих чувствах.
   А стихи? Ну, а сколько поэтов выдумывало себе муз? Как сказал однажды мой друг, "каждому Петрарке - по Беатриче!" Но ведь ни один из изнывающих от любви поэтов не хотел бы получить мечту, воспетую в стихах, себе в руки: о чем тогда стонать? Нет, тут же подумала я, по отношению к Михаилу мой сарказм не проходит: не я для его стихов, а его стихи для меня!
   Времени оставалось как раз столько, сколько было нужно для того, чтобы не спеша дойти до вокзала.
   Мое желание продолжать мною начатую тему пропало.
   А ответить сразу на предложение я не могла. Мы оба сделали вид, что то, что было им сказано - было сказано, но что это был не прямой вопрос, а некое вырвавшееся восклицание. Итак, неопределенность сохранилась. Ответом на вопрос Михаила могло быть только действие... Но на такое действие я была совершенно не готова.
   Михаил проводил меня до моего вагона. Я села в свое купе. Он стоял на перроне около моего окна, пока поезд не тронулся медленно-медленно. Михаил шел вровень с поездом, но вот он стал отставать, отставать... И пропал... И я пропала...
  
  
  
  
  
   Михаил. 1954, 27 августа
   Этот приезд Марии в Ригу позволил мне окончательно понять, что она мне нужна, нужна, как воздух... Конечно, она приезжала именно для того, чтобы сказать мне то, что так сбивчиво пыталась выразить, когда мы шли из кафе к Домскому собору. Но ведь до этого было столько удивительных часов душевного слияния, какой-то умиротворенной духовной близости, которые просто так из жизни не выкинешь! И потом, когда у меня так неожиданно вырвалось это мое предложение ей выйти за меня замуж, она ведь не отказалась. Мне показалось, что своим молчанием она говорила мне: "Подожди, подожди немного! Не гони лошадей!" Значит, я ошибался, когда думал, что во мне она увидела просто очередную жертву, очередного барашка для заклания в угоду своих страстей. Да и все ее поведение, даже ее редкие и скупые письма, да и сам приезд в Ригу - это подтверждение того, что у нее это была не игра, а тоже серьезное чувство!
   Я нутром чувствую, что что-то в ее жизни не так. Она мечется, она в нерешительности. Ведь не случайно же она не сказала "нет". А может, все это - мои домыслы, попытки обмануть самого себя? О, если бы она решилась на этот шаг! Я понимаю, как это трудно, особенно для женщины с ее характером и с ее чувством ответственности решиться на такое... Но вдруг? Но вдруг?..
  
   Утекают года.
   Как меж пальцев вода...
   Не вернуть никогда,
   То, что было тогда...
   Лишь всплывут иногда
   Юных лет города.
   Лет летит череда,
   Тают айсберги льда.
   Если ты не спасешь -
   На пороге беда...
  
  
  
  
  
   Мария. 1954, 10 сентября
   Что же мне делать? Я опять сидела у Ларисы и плакала, читая последнее письмо Михаила. Да он прав: на пороге беда. Что бы я ни сделала, кому-то от этого будет плохо. И я понимаю, что для Михаила эта беда будет пострашней той, какая будет у Аркадия. Аркадий полон сил, уверен в себе, девочки по нему с ума сходят. Он будет в первую очередь уязвлен, будет нанесен удар по его мужскому самолюбию: им пренебрегли. Для Михаила же это может быть крушением его, возможно, последней надежды...
   Но при чем здесь эти рассуждения о христианских состраданиях? Ведь, в конце концов, никто не женится и не выходит замуж за калек, только потому, что им плохо жить увечными! Семью нельзя строить на сострадании - это будет союз, обреченный изначально на крах. Где здесь я? Кто мне дороже: Михаил или Аркадий? А если спросить саму себя честно: люблю ли я Аркадия? Смогу ли я жить с ним, постоянно думая о том, что я потеряла, отказавшись от любви Михаила?
  
  
  
  
   Михаил. 1954, 21 сентября
   Мария молчит. Я позвонил Ларисе. Она у нас с Марией доверенное лицо, которое знает, я думаю, больше каждого из нас, поскольку она знает все о каждом из нас. Она говорит, что Мария в подавленном состоянии, что она совсем запуталась...
   Может, мне нужно прекратить все это? Один раз и навсегда: я же не христианин, для которого самоубийство грех. Если это избавление, и не только самоизбавление, но и избавление другого самого дорогого человека, то это не грех. Да и какой вообще, к чертовой матери, грех? Перед кем?
   Только надо найти хороший, надежный способ. Это, конечно, не таблетки - откачают! Это не петля - вдруг оборвется! Вот дождусь очередного дежурства, получу оружие и совершу очередное должностное преступление... Только уж тогда некого будет разжаловать и сослать в очередную Кемь!
  
   Когда осталось совсем немного,
   Лишь до рассвета,
   А там - дорога, одна дорога
   Под стоны ветра...
   А там уж скоро, совсем уж скоро
   Готова плаха,
   В руке жестокой трещит мой ворот...
   Трещит рубаха...
   Когда звездою последней тает
   Ночной зенит...
   И вот светает, совсем светает,
   И ключ звенит...
   Осталось только лишь скрипнуть двери...
   Войдет палач...
   И можно верить хоть миг в бессмертье
   Сквозь скорбный плач.
   В тот час рассветный, когда мне мерить
   Жизнь на мгновенья,
   Зачем храбриться и лицемерить -
   Для всепрощенья?
   Мне недожитого жаль до боли,
   До грустной дрожи:
   Не страх, не ужас - досада что ли,
   Что мало прожил...
   И знаю: солнце взойдет - и это
   Мой путь на плаху...
   И все же жду я те брызги света
   Совсем без страха!
  
  
  
  
  
   Мария. 1954, 23 сентября
   Сегодня я написала Михаилу письмо. Я долго думала, потом выкроила время и пошла к Ларисе, попросила ее сварить мне кофе и не трогать меня какое-то время. Я курила сигарету за сигаретой и писала письмо.
   "Дорогой Миша!
   Прости, что я уже месяц не отвечаю ни на одно твое письмо. Я много думала, много раз пыталась тебе написать, но все время была в нерешительности, правильно ли я поступаю. Но вот мои колебания окончательно завершились. Я решила покончить со своей прежней жизнью. Я ухожу от своего мужа, даже не к тебе, а просто ухожу. Он хороший и добрый человек, но я его не люблю. Что-то в нем не так. Может, он комплексует, что моложе меня? Может, он чувствует что-то и ревнует меня неизвестно к кому? Он разогнал всех моих прежних друзей: один еврей, другой пижон, третий дурак... Мне это не нравится: я сказала: хорошо, дома они у нас бывать не будут, но я буду общаться со всеми своими друзьями, как и общалась.
   Но все это, возможно, попытки объяснить себе самой, что меня в Аркадии не устраивает и даже раздражает. Дело не в этом. Я ухожу. Пойми меня правильно, я не хочу, чтобы мои дети были бы обузой для кого-то, поэтому ты свободен от каких-либо обязательств.
   Если хочешь, приезжай. Поговорим серьезно. Я
   обещаю быть честной и искренней, какой я себя и считаю.
   Мы с тобой достаточно зрелые люди, чтобы все спокойно обсудить и придти к решению, которое будет приемлемо, если и не для всех (это невозможно), то, по крайней мере, для нас с тобой.
   Мария.
   Каунас, 23/IX-54".
  
  
  
  
  
   Михаил. 1954, 27 октября
   Сегодня - самый светлый день моей жизни: мы расписались с Марией!.. Все было сделано быстро: Мария развелась буквально на следующий день после письма мне, даже не дожидаясь какой-либо моей реакции. Ее муж недоумевал, что случилось? Она объяснила, что она просто решила уйти. На вопрос, к кому, она сказала, что это не имеет значения, потому что она просто уходит.
   Как только я получил от Марии письмо в прошлом месяце, я тут же позвонил Ларисе и ... застал там Марию вместе с детьми - она уже уехала со своей квартиры, бросив все. Когда я спросил ее, почему же она даже не подождала моего звонка или не позвонила сама, он сказала, что для нее вопрос был решенный: во-первых, она надеялась на серьезность моего предложения, а во-вторых, у нее есть родители, которые всегда примут ее с детьми, как бы трудно это не было. Она позвонила им и рассказала про сложившуюся ситуацию. Ее мама плакала в трубку: что же за такая беспокойная у нее дочь - третий раз выходит замуж, а ведь всего-то ей тридцать с небольшим!
   Мы подали заявление в ЗАГС по месту моей прописки: мне, как военнослужащему, никаких препон из-за срочности брака, не ставили: никаких "испытательных сроков", никакой этой чепухи.
   Когда Мария пыталась взять при переезде к Ларисе некоторые свои вещи, Аркадий повел себя не по-мужски: не разрешил ей взять из ее собственной квартиры ни коллекцию книг из серии "Всемирная литература", которую она собирала поштучно в течение многих лет, ни коллекцию картин и икон, которые оставил ей, уходя, ее первый муж...
   Единственное, что он ей позволил взять, была детская стенка, но она-то как раз и не была нужна: не везти же ее с собой? Мария подарила ее своей подружке.
   Когда я приехал в Каунас, чтобы забрать мою будущую новую семью, я встретился, наконец, с этой "телефонной Незнакомкой" - Ларисой и ее приятным интеллигентным мужем. Лариса с мужем устроили нам шикарный прощальный ужин. Мария сидела с Дашей на руках, Олег сидел с ней рядом. Он уже большой мальчик, ему уже около 12 лет.
   Лариса, смеясь, рассказала, что в их небольшом отделе на работе произошел раскол на "тупоконечников" и "остроконечников", имея в виду две партии, описанных Свифтом в "Путешествиях Гулливера". Одни клеймили Марию за то, что она бросила молодого, но перспективного, поменяв его на старого, но уже кандидата. А другие говорили, что Мария не тот человек, который прельстится лишней сотней, значит, дело серьезное, и никто ей не судья.
   Посидели, немножко выпили, совсем мало - чисто символически, потом все вместе поехали на вокзал. Лариса с мужем помогли нам сесть на поезд, и мы поехали в Ригу.
   Уложили детей спать, закрыли дверь в купе и впервые сели рядом как два человека, решившие связать свою судьбу навсегда. Мария положила мне голову на плечо, я нежно поднял ее лицо за подбородок и тихонько поцеловал ее в губы...
   - Как я устала за это время, Миша... Как я рада, что все это кончилось, что мы с тобой... Мне кажется, что сбылась, наконец, мечта моей жизни...
  
   О первая любовь весенняя!
   О майских гроз до слёз смятение!
   Когда вся жизнь еще, как вечность.
   Когда бездумность и беспечность,
   Когда кричишь: "Всё иль ничто!",
   В руке сжимая водки штоф.
   И это не твоя вина,
   Что ты уж пьян и без вина.
   И постепенно как-то это
   Сползает тихо в буйство лета.
   И мы всему безумно рады:
   Сверканью солнца, блеску радуг
   В цветах волшебных побежалости.
   И рвем, и рвем цветы без жалости...
   Но я пою любовь осеннюю,
   Любовь, как будто осенение,
   Любовь, как будто озарение,
   Любовь, как будто одарение.
   Любовь не первая - последняя,
   Как днем осенним солнце летнее,
   Когда ты ценишь каждый лучик,
   Когда все понимаешь лучше:
   Цену надежды и неверия...
   Когда зимы уже преддверие,
   Когда не думаешь, что вечен.
   ... И догорают тихо свечи...
   Как короток осенний вечер!
   И я пою любовь осеннюю -
   Мое с Голгофы вознесение!..
  
  
  
  
   Сережа. 1954, 10 октября
   Мама сказала, что отец женился на какой-то молодой женщине, чуть ли не моего возраста. Конечно, никто ему, кроме его самого, не нужен. Мама права, что ему на меня наплевать. А теперь у него еще двое новых детей, которых он усыновил от этой женщины, мне и вовсе нет места!
   А эта баба хороша - нашла военного, кандидата, с квартирой... Небось, так окрутила моего отца, что тому и рыпнуться некуда. Бывают же такие хищницы!
   Мною мой папочка совсем не интересуется, не пишет. Хотя и я ему не пишу. Не больно-то и нужно! Жаль, что дядя Павел такая размазня и амёба. Мне же хочется иногда пообщаться со взрослым мужчиной, посоветоваться или поделиться мнением. Ну, да что я! Ему и собственный-то сын до лампочки. Он ему не читает, не ездит с ним ни в зоопарк, ни в детское кино, а ведь Павлик уже большой, почти все говорит.
  
  
  
  
  
  
   Михаил. 1954, 15 октября
   Погода становится день от дня хуже. Правда, сегодня с утра выглянуло солнышко, может, в честь выходного дня. Мы быстро собрались, взяли ребят и поехали в Дзинтари. Дашу укутали получше - всё же ветерок кусачий. Олежек в новой куртке, которую ему купили для школы, выглядит уже не мальчиком, но мужем! Ему в его двенадцать вполне можно дать все пятнадцать.
   Мария шла с Дашей, та, смешно топая по плотному песку, все норовила залезть ботиночком в воду. Мария ее ловила, подхватывала, поднимала в воздух, и обе заливались заразительным смехом.
   Мы с Олегом шли сзади и говорили о древнегреческих мифах, которые он сейчас читает. Пришлось мне поднапрячься! Потом Олег перешел на физику, которая ему очень нравится. Пошли вопросы, которые оказались для меня более простыми, чем греческие мифы: а откуда метр, а почему секунда, а почему вода кипит при ста градусах, а не при девяноста семи?
   Рассказал я ему про Лапласа, про парижскую Палату мер и весов, про все эти логические построения: литр воды - это килограмм, в то же время это кубик с ребром длины десять сантиметров. Вот и завязались длина, вес и объем.
   С секундой, минутой и часом было посложнее, потому что пришлось объяснять, что существует не только наша обычная десятеричная система, что у древних шумеров была шестидесятеричная система. Пришлось начать объяснение с двоичной системы и удивить его, что когда ему будет шестнадцать лет, то в двоичной системе ему будет 10000 лет в двоичной записи, что его страшно развеселило.
   И уж, по-моему, он был просто разочарован, что не вода кипит при ста градусах, а сто градусов выбраны для обозначения температуры, при которой кипит вода.
   Но эта сухая лекция о метрической системе навела первый мостик в наших отношениях с Олегом. Парнишка он на редкость способный, очень напоминает мне Сережу...
   Идем, идем... Замолчим. Впереди все также неугомонно Даша старается обмануть Марию и наступить башмаком на убегающую волну...
   И у меня в голове опять сами собой складываются стихи. Наконец, это не стих-тоска, а нечто умиротворенное...
  
   Сосны, небо голубое
   И песок янтарно жёлт...
   Шепот тихого прибоя...
   Я с тобою рядом шел.
   Глаз сиянье голубое
   И волос твоих янтарь...
   Как одарен я судьбою,
   Что иду сейчас с тобою
   В голубую эту даль!
  
   Вечером Мария приготовила вкуснющий чай и поставила на стол гору изумительных рижских миндальных
   печений, которые мы купили по пути домой. Дети - разрумянившиеся, возбужденные. Дашенька что-то безумолчно тараторит на своем звонком птичьем языке. Мы с Олегом продолжаем обсуждением всяческих интересных для него проблем. Мария сидит и с неприкрытым восторгом смотрит на эту идиллическую картину. Как она умеет устраивать праздники жизни!
  
  
  
  
  
  
   Сережа. 1955, 15 февраля
   Сегодня произошел один из самых трагикомических дней в моей жизни: меня должны были исключить из комсомола, а в результате предложили вступить в партию... Но расскажу обо всем по порядку.
   У нас в МАИ существует система шефства над младшекурсниками: наиболее активных комсомальчиков и комсодевочек курса назначают как бы "поводырями" над группами первокурсников. Я, правда, не очень понимаю, куда слепой поводырь может привести толпу слепых, но таков уж новаторский почин!
   Вот и я был назначен таким "дядькой" для одной из групп первого курса. Я регулярно прихожу к первокурсникам, которых у нас зовут почему-то "козерогами", мы о чем-нибудь треплемся, иногда устраиваем нечто вроде собраний, где мне задают всякие дурацкие вопросы о жизни института, на которые я не всегда и ответить-то могу. Однажды на очередном таком собрании мне рассказывают историю, которой был возмущен весь первый курс.
   Учился на курсе некто Каурый, сын Зама Председателя
   Верховного Совета СССР Каурого. Иным словом, Каурый - "самый главный после Ворошилова", который является самим Председателем, то бишь, вроде Президента СССР.
   Так вот, сын Каурого получил на первой же сессии три двойки на четырех экзаменах. По существовавшему положению, двух двоек было достаточно для отчисления за неуспеваемость. Однако сыну Каурого деканат разрешил пересдачу
   всех трех предметов, которые они за два дня и пересдал, причем на четверки, а один - даже на пятерку! Добро пожаловать, товарищ Каурый-младший!
   Одновременно с ним такие же три двойки получил сын уборщицы нашего Радиотехнического корпуса МАИ. Того отчислили, не моргнув глазом.
   Меня это тоже возмутило, и в очередном номере курсовой стенгазеты, редактором которой был, я поместил "Открытое письмо Заместителю Председателя Верховного Совета СССР тов. Каурому Николаю Михайловичу".
   В газету я приклеил машинописную копию, а первый экземпляр у меня хватило ума послать по адресу: "Москва, Кремль, тов. Каурому Н.М. (лично)". В письме, воздав, естественно, в начале должное "одному из выдающихся деятелей нашего государства", я, взяв быка за рога, дальше написал, что деканат и партбюро радиофакультета МАИ подрывают его, Н.М. Каурого, репутацию. Потом я описал вкратце ситуацию и закончил словами, что справедливость требует, чтобы сын уборщицы и сын Зампреда Верховного Совета имели равные права: либо оба должны были быть исключены, либо сыну уборщицы нужно разрешить пересдачу двоек, как это разрешили его сыну. Иначе, мол, в невыгодном свете ставят вас, уважаемый Николай Михайлович.
   Повесил я газету утром, а уже к середине дня у нее побывали толпы студентов, включая и тех, которые учились на других факультетах в других корпусах. Не знаю, как институт, но уж наш факультет загудел. Кончилось тем, что около девяти вечера того же дня ко мне домой ввалились девчонки из группы. (А жил я рядом с институтом, минутах в десяти ходьбы.) Сказали, что меня срочно вызывают в партбюро факультета. Сознаюсь, что на душе стало мерзко, и я даже был страшно перепуган, но виду я им не подал. Я сказал им, что пошли бы они, куда подальше со своим партбюро, а я уже разделся и собираюсь спать.
   Наутро вместо лекций я попал на экстренное заседание партбюро, где меня заклеймили за неуважительное отношение к "выдающемуся деятелю партии и советского государства". Было объявлено, что в пятницу на открытом комсомольском
   собрании будет рассматриваться вопрос об исключении меня из рядов комсомола. На душе было погано... И куда лез? И кому она нужна, эта справедливость? Все это один выпендрёж - сидел бы себе и молчал в тряпочку! Из комсомола исключат, значит и из института автоматом отчислят. Жизнь сломана...
   Через день на факультете появляется объявление: "В четверг состоится открытое партийное собрание. На собрании будет присутствовать тов. Каурый Н.М." Это меня окунуло в еще большее уныние, хотя я и тут старался не подавать вида и как-то глупо хорохорился. Мне все, молча, сочувствовали...
   Наступил день открытого партсобрания собрания... И вот "бурными, долго несмолкающими аплодисментами", стоя, весь зал "в едином порыве" приветствовал выдающегося деятеля партии и советского государства. У меня же, сознаюсь, в жизни еще не было более мерзкой минуты...
   Предоставили сразу же слово Н.М. Каурому. Вышел интеллигентный, усталый человек и начал сразу, взяв быка за рога, а меня, извините, за яйца: "Присутствует ли здесь товарищ Макаров?" Все замерли, затаив дыхание. Я с трудом поднялся, не чувствуя под собой ватных ног...
   "Огромное вам от меня спасибо, товарищ Макаров!" Все с облегчением выдохнули разом. После небольшой паузы,
   видно было, что и Каурый волнуется, он рассказал, что жена у него умерла во время войны, оставив его с двумя малыми пацанами. Сам он воевал, а определили в Нахимовское училище в Ленинграде.
   - Я много упустил в воспитании своих детей. К сожалению, многие, стараясь мне помочь, оказывали медвежью услугу: покровительствовали моим сыновьям, портя их и ставя меня в неудобное положение.
   Товарищ Макаров совершенно прав: отношение к студентам не должно зависеть от того, кто у них родители. Если мой сын заслуживает исключения, его нужно исключать, как и сына уборщицы. Если же моему сыну дали возможность пересдать экзамены, такая же возможность должна быть и у сына уборщицы. Но ясно одно, что то, что сделано - сделано неправильно.
   Я хотел бы пожелать вам, чтобы все вы были такими же честными и принципиальными, как ваш товарищ.
   Он посмотрел в мою сторону:
   - Спасибо вам еще раз, товарищ Макаров.
   Вот уж тут зал воистину взорвался шквалом оваций... А я подумал: "Уважаемый Николай Михайлович! Нет, дорогой Николай Михайлович! Как же вовремя вы отреагировали на мое письмо, зная наши советские порядки экстренного отсечения враждебных голов! Ведь завтра пятница, завтра уже свершился бы общественный суд надо мною. Спасибо вам, спасибо!" Но все это я произносил про себя. На кого я был в это время похож - не знаю.
   Сразу после этого собрания меня окружили члены партбюро.
   - Сергей, пиши заявление в партию! Ты честный, принципиальный человек! Такие нам в партии нужны!
   - Подождите, завтра же меня исключают из комсомола...
   - Ерунда! Какое исключение? Кого? Тебя? Ха-ха!
   Пиши заявление.
   - Я не чувствую себя готовым к такому шагу...
   Отцепились...
   Вот такие случаются метаморфозы!
  
  
  
  
  
   Мария. 1955, 27 февраля
   Я и не заметила, как Михаил смог написать докторскую диссертацию. Защитил он ее, как говорят, с блеском. Рассказывают, что у него и кандидатская была для того времени блестящей.
   Банкетик очень небольшой, всего человек на двенадцать, "отгрохали" дома. Были только самые тесные его коллег по кафедре да оппоненты. Михаил после первого тоста за него, встал и произнес очень длинную и очень трогательную речь о том, что он никогда бы не только не защитился, но и не подумал бы о защите, если бы меня не было рядом с ним.
   Закончил он этот тост коротким стихом в мою честь.
  
   Я ждал тебя всю жизнь - и долгими ночами,
   И днями, полными ненужной суеты.
   Я ждал тебя всю жизнь...
   Душа жила в молчанье.
   Жизнь таяла, как на морском песке следы...
   Мой век перевали уже давно за полдень,
   Но и на утро юности б его не променял.
   Теперь я жаждой жизни переполнен.
   И это ты,
   Ты сделала таким меня!
  
   Все захлопали в ладоши, смотрели на меня, будто видели впервые... Я же не знала, куда деть глаза, полные слез счастья, любви, признательности и много еще чего...
   После этого тоста он встал еще раз и произнес тост за всех трех оппонентов, из которых, как он сказал, он бы не смог выделить самого главного. Все поняли его деликатность, поскольку все три оппонента представляли три различных научных группировки, претендовавшие на звание истинной научной школы.
  
  
  
  
  
   Михаил. 1954, 27 февраля
   Сегодня у меня была защита очередной диссертации. Если бы не Мария, я бы никогда на это не пошел: зачем? Кому это нужно? Но она, само ее присутствие рядом просто вдохновляют меня. Я не знаю, как мне благодарить ее за ту жизнь, которую она вдохнула в меня!
   Потом собрали у нас дома небольшой банкетик, на котором была единственная женщина - Мария. Она была не только хозяйкой, но и признанной всеми королевой вечера. Она умело развлекала всех, переходила от одного к другому, одним словом, очаровала всех. Я был счастлив и горд.
   Собрались все довольно быстро, практически все пришли прямо с заседания Ученого Совета. Мария, как только пришел последний гость, позвала всех к столу. Она у меня отличная хозяйка: всегда все убрано, в квартире красивый интерьер, а уж готовит так, что все искренне поражаются, насколько все вкусно.
   Только все сели за стол, как кто-то не дожидаясь даже момента, пока все утихомирятся, предложил тост за соискателя, как и полагается по негласному ритуалу. Практически сразу же, по армейскому принципу: "Интервал между первой и второй рюмками не должен превышать сорока секунд", я встал со вторым тостом. Уж я-то нарушил все правила приличия: вместо того, чтобы выпить за оппонентов, я предложил тост за Марию и закончил его заранее написанными для этой оказии стихами.
   Поскольку все открыто восхищались Марией, то мне отступление от правил было прощено. Более того, все по очереди подходили к Марии и либо прикладывались к руке, либо даже целовали в щечку.
   Ей вечером я написал экспромтом стих-благодарность: ну, что бы я без нее сделал?
  
   Февраль... А в воздухе - весна.
   И мы с тобой опять без сна,
   Как после длительной разлуки.
   А за окном луны блесна
   На небе ловит тучу-щуку.
   От солнца по утрам капель
   Последние сугробы сушит,
   Как будто не февраль - апрель
   Уже стучится в наши души.
   А днем теплынь и благодать.
   И птицы в звонкой перепалке
   О счастье начали гадать,
   Как древнеримские весталки...
  
  
  
  
  
   Сережа. 1955, 23 мая
   Сразу после первомайских праздников мы с Людмилой расписались. После ЗАГСа с ребятами из группы ходили в кафе, отметили этот день вскладчину: договорились, что это нам вместо свадебного подарка. Но все же кто-то вопреки уговору насобирал денег на "столовое серебро": симпатичный набор ложек, вилок и ножей из нержавейки.
   Мама была категорически против моего брака: а где вы будете жить? Мне всегда казалось, что такой проблемы нет: жили же мы вшестером в двухкомнатной квартире! Но, как сказала мама, дядя Павел считает это ненормальным. В результате родители Люды приняли нас, а ведь сами жили в одной комнате в коммуналке, где обитали еще три семьи! Так и жили мы впятером в одной комнате: Людкины родители, ее сестра, которая была всего на четыре года моложе Люды, да мы с Людой.
   Жизнь началась напряженная: не дай Бог, кровать подозрительно скрипнет, или дышать начнешь неровно - тут же кто-то начинает ворочаться или вздыхать, будто молчаливо намекая: нельзя ли не заниматься любовью в общей комнате?
   Ну, конечно, мы по молодости находим выход и из этого трудного положения!
  
  
  
  
   Михаил. 1955, 23 августа
   После защиты докторской, дождавшись сорокапятилетия, я подал в отставку. К тому времени я уже имел приглашение в Ногинский Академгородок, куда меня пригласили заведовать лабораторией.
   Мне очень хорошо! Я почувствовал себя настоящим мужчиной: сильным, нужным и щедрым. Моя любовь к Марии становится с каждым днем все сильнее и сильнее. Все мои чувства к ней разрастаются в страстную и ненасытную любовь. Она отвечает мне тем же. Наверное, более счастливыми, чем мы с ней, уже быть просто невозможно. Я никогда даже не представлял, что любовь к женщине может быть одновременно и столь возвышенна и чиста, и в то же время столь опьяняюща и безудержна!
  
   В кружках глиняных налито
   Терпкое вино...
   Наше чувство в жаркий слиток
   Нежно сплетено.
   В третьей кружке свечка тает
   В дымке голубой...
   Тени по стенам витают,
   Вторя нам с тобой...
  
   Завтра будет снова вечер,
   Вместе будем вновь.
   Зажигать мы будем свечи,
   Будем пить вино.
   Снова нам с тобою тени
   Будут отвечать.
   И, как будто бы в смятеньи,
   Задрожит свеча...
  
  
  
  
  
   Мария. 1955, 12 сентября
   Михаил такой нежный и заботливый. Даша сразу стала называть его "папа". Олег называет его по имени-отчеству, Михаил Платонович, а не "дядя Миша". Мне Миша объяснил, что его сын, Сергей, называл его брата "дядя Павел", и после той ужасной истории, про которую он мне рассказал, его коробит подобное словосочетание.
   Михаил очень переживает, что его сын почему-то не поддерживает с ним никаких связей. Поэтому мы с ним сразу же решили, Олег с Дашей будут избавлены от такой судьбы. Олег должен иметь возможность всегда видеться со своим отцом, когда бы кто из них не пожелал того. Если Олег полюбит Михаила и сблизится с ним - это хорошо, но ни в коем случае нельзя ограждать его от Владимира, не причиняя боли ни тому, ни другому. Вот Владимир зовет Олега на зимние каникулы, и мы с Мишей всячески поддерживаем эту идею. Мы с Михаилом все время говорим Сереже о Владимире только хорошее, хотя Михаил-то еще и в глаза Владимира не видел.
   То же мы решили и в отношении Даши. Захочет Аркадий с ней повидаться - милости просим! Захочет ее в гости к себе пригласить - пожалуйста, правда, это только когда чуть-чуть подрастет, хотя бы лет до восьми.
   Миша без ума от Дашки! Она не идет с его рук, что-то все время щебечет. Говорит она очень чудно, Миша даже стал записывать, говорит, что Даше самой будет очень интересно это прочитать лет через пятнадцать.
   - А писиму ворона так громко кукушкает?
   - А писиму сабака лужу кушает?
   - А писиму желтые листочки спать легли, а зеленые нет?
   А недавно начали происходить странные вещи. Даша почему-то стала просыпаться и просить есть. Я лежу с края, чтобы легче было вставать, если Даша проснется. Она часа в три каждую ночь будит меня и просит: "Идем на кухню. Я хочу позавтракать". Я, конечно, по своей слабохарактерности послушно брела с ней, открывала холодильник и спрашивала, чего она хочет. Поевши и разгулявшись, она иногда еще и чай просила, а потом долго не могла угомониться. После этого ночного "завтрака" следующий день у меня был полностью сломан...
   Михаил, узнав про это, лег сам с краю, и когда Даша пришла будить меня, она разбудила Михаила. Тот встал, объяснил, что мама очень устала и ей надо поспать, а он сделает все, что Даша просит. Я в это время лежала лицом к стенке и с ужасом ждала, что же будет дальше. Михаил взял Дашу на руки и понес ее в кухню. Предварительно с вечера он все убрал из холодильника в ящики стола, поэтому там было - хоть шаром покати.
   Даша просит есть, а Миша показывает, что ничего нет. Она начала капризничать, но он стал ее баюкать и вскоре - о чудо! - Даша засопела, и он переложил ее в кроватку. Так продолжалось, наверное, с неделю. Михаил ходил не выспавшийся, но довольный. Потом Даша перестала просыпаться: мы победили! Собственно, не мы - Михаил, я сама никогда бы не смогла.
   Михаил совсем душой оттаял... Сколько в нем накопилось теплоты и добра за эти годы одиночества! Одно только его гнетет: он очень страдает, что Сережа не хочет с ним общаться...
  
  
  
  
  
   Ксения. 1955, 18 сентября
   Мне все время хотелось повидать Михаила, я ведь так ему благодарна за все, что он для меня сделал. Тут я от сослуживцев Виктора в каком-то случайном разговоре услышала, что Михаил переехал и живет где-то под Москвой. Я сделала запрос через Справочный стол и узнала его адрес: живет он, оказывается, в Ногинском Академгородке, телефона у него нет.
   И вот в один из воскресных дней мы с Виктором отправились по адресу, надеясь, что застанем Михаила и его семью дома. Приехали, нашли дом, квартира оказалась на первом этаже. Звоним в дверь. Открывает дверь относительно молодая симпатичная женщина с приветливым взглядом.
   - Здравствуйте, здесь живет Михаил Платонович Макаров?
   - Да... Проходите, пожалуйста... - Сказала она, даже не спросив, кто мы.
   Мы вошли, я представилась:
   - Я Ксения... Не знаю, как уж представиться, кто я Мише... Кажется, это называется невесткой... Ну, я сестра его первой жены. А это мой муж Виктор...
   - Да, да! Миша много о вас рассказывал. А меня зовут Мария, я Мишина жена. Миша вот-вот придет, он пошел погулять с детьми, а я вот готовлю обед.
   Мария провела нас на кухню, где продолжала готовить:
   - Вы уж извините, что я вас на кухню затащила. Это ведь лучше, чем сидеть одним, правда? А так мы хоть немного поговорим, а я скоро закончу, и мы пойдем в столовую. Учтите, что без обеда я вас никуда не отпущу, да и Миша с ребятами скоро уже придет.
  
   Освободившись, Мария повела нас в общую комнату, где усадила нас на диван, дала семейный альбом с фотографиями, а сама, сев на стул рядышком давала комментарии. Вскоре раздался звонок в дверь, Мария побежала открывать.
   - Мишенька, а у меня для тебя сюрприз! Угадай, кто к нам пришел?
   - Неужели Валерий смог вырваться и приехал из Ленинграда?
   - Нет...
   - Ну, кто же? - Спросил он еще раз и вошел в комнату.
   Он увидел нас с Виктором, раскрыл руки, и я с каким- то детским писком бросилась ему в объятия. Он покружил меня по комнате, потом поставил на пол и пожал руку Виктору.
   - Вот радость, вот уж не ожидал!
   Появились и дети, которых я сначала не заметила.
   - А это Олег и Дарья, прошу любить и жаловать! С Машенькой, я вижу, вы уже и сами познакомились... Ну, что, Маша, зовешь к столу?
   После обеда Миша предложил мне "прогуляться". Я поняла, что у него есть разговор, который он не хотел бы вести при всех.
   - Ксеничка, ты видишь, что живу я хорошо, жена у меня умница и красавица, ее детей я люблю, как своих... Но меня угнетает, что у меня нет никаких контактов с моим собственным сыном... Я много ему писал, но ни разу не получил ответа. Я понимаю, что Сережа оказался в очень сложном положении.
   Он может не понимать до конца ситуации и, во всем происшедшим у нас с Катериной обвинять меня. Может, его против меня как-то восстановили, не знаю.
   Он замолчал. Было видно, что он говорит о давно наболевшем, но, тем не менее, не может найти слов.
   - Ксеня! Скажи ему, что я очень его люблю, что я вовсе не обижаюсь на его молчание. Я очень хочу его видеть. Дай ему мой адрес. Если он захочет меня повидать, я буду безмерно рад. Он же взрослый. Если у него и были в детстве какие-то необоснованные обиды на меня, пусть простит мне и забудет... Я его очень люблю... Сделаешь? Поговоришь с ним?
   Я едва сдерживала слезы, только кивнула головой. Я сразу поняла, что Катерина каким-то образом мешала контактам сына с отцом.
   Мы вернулись. Потом мы посидели с Виктором еще часа полтора и заторопились домой, объяснив, что обратный путь у нас не близок. Ждать автобуса, который не так уж регулярно ходит, потом ехать на метро с двумя пересадками на Ярославский вокзал, да и оттуда - не ближний свет!
   Михаил извинившись, убежал куда-то, вскоре вернулся и сказал:
   - Наш институтский шофер добросит вас прямо до Ярославского вокзала. Не беспокойтесь, я с ним обо всем договорился. Он даже рад, что ему подвернулся такой случай.
   Виктор в смущении пытался дать какие-то деньги для шофера, но Михаил с улыбкой похлопал его по спине и сказал, что вот приедут они к нам в гости в Чкаловскую, тогда распоряжаться всем будет Виктор.
   Мы сели в машину и поехали. На душе у меня было празднично: наконец-то я повидалась с Мишей! Теперь мы будем видеться с ним часто, я уверена.
  
  
  
  
  
   Михаил. 1955, 7 октября
   У нас сегодня с Марией юбилей: два года со дня нашей свадьбы. Мы погоревали немного, что до "серебряной" ждать долго, а уж про "золотую" и мечтать нечего. Но тут я вспомнил своего отца и рассказал, как они с моей мамой отмечали день свадьбы ежемесячно.
   Марии эта идея ужасно понравилась. А я тут же ей сообщил, что, кстати, седьмого ноября этого года, т.е. ровно через месяц по нашему "новому календарю" будет как раз наша "серебряная" свадьба - двадцать пять месяцев!
   Прочитал я ей стихотворение, которое я написал к годовщине нашей свадьбы:
  
   Синь озёр в твоих глазах...
   И копна волос - пшеницей ...
   Лет семнадцать, так, назад
   На тебе бы мне жениться!
   Сколько тел промчалось зря
   В полумраке без тебя!
   Но, в конце концов, заря
   В грань оконного стекла
   Жаркой радугой втекла,
   Осветила всё и вся,
   Закрутила коромыслом...
   В душу, где огонь иссяк,
   Ты, тепло своё внеся,
   Поселила жизнь со смыслом...
  
   Ей понравилось, но она очень уместно заметила, что "лет семнадцать назад" как раз ничего бы и не вышло: было ей тогда всего шестнадцать лет!
  
  
  
  
  
   Сережа. 1955, 8 ноября
   Недавно, когда мы с Людкой ходили в гости к моей маме, мы встретились там с Ксенией. Я ее очень люблю и хотя она мне формально "тетя", я зову ее по имени: да и старше меня она всего на одиннадцать лет: я воспринимаю ее, как свою старшую сестру. Она отозвала меня в сторонку, дала мне свернутую записочку и сказала, чтобы я ее развернул, когда мы с Людой поедем домой. Я так и сделал.
   В записке было написано:
   "Сережа!
   Я виделась с твоим Папой. Он очень по тебе скучает и очень хочет тебя видеть. Он сказал мне, что очень расстроен, что ты ни разу за последние годы не ответил ни на одно его письмо. Он боится, что его письма до тебя не доходили.
   Ты должен навестить его и наладить нормальные отношения. Твой отец - замечательный человек. Мы все ему обязаны по гроб жизни. Он тебя очень любит.
   Его жену зовут Мария. У нее сын Олег, которому уже
   двенадцать лет, и двухлетняя дочка Даша.
   Его адрес: Ногинский Академгородок, Березовая аллея, дом 11, кв. 7. Городского телефона у него нет. Сначала напиши письмо и сговорись с ним о дне визита. Но можешь приехать и без звонка, как сделали мы с Виктором: у них всегда кто-нибудь дома, а твой папа может быть только на работе, откуда он может придти сразу же.
   Кс".
   Она почему-то всегда подписывается "Кс", хотя имя не такое уж и длинное. Бабушка рассказывала, кто мой дед, Арсений, называл ее маленькую "котенок" и звал ее к себе: "Кс-кс!". Может, поэтому?
   И вот сегодня, в праздничный день, я часа в три приехал к отцу - без звонка, без писем, просто так, как мне и посоветовала Ксения. Когда я позвонил, дверь мне открыла молодая красивая женщина, которая вполне подходила под мамино определение "хищницы". Она довольно приветливо пригласила меня пройти в квартиру, представившись "Мария". Я сказал, что я Сергей, сын Михаила Платоновича. Мне показалось, что она то ли смутилась, то ли обрадовалась, но на лице ее появилась приветливая улыбка: "Вот досада! Михаила Платоновича срочно вызвали на работу: там какие-то нелады с экспериментом... Но он очень скоро придет!"
   Я аккуратно, уголком глаза изучал новую жену отца. Ей нельзя было отказать в определенной красоте. Возраста она была примерно такого же, что и наша Ксеня. Но предубеждение мое по отношению к ней было настолько сильно, что я почти злобно подумал про отца: женился на женщине, которая ему в дочери годится!
   Мария сказала, что ей нужно разогреть обед к приходу моего отца и, извинившись, пошла на кухню. В это время в комнату влетела маленькая девчушка с радостными криками и улыбкой до ушей:
   - А я знаю, кто ты! - Сказала она мне. - Ты, навелное, мой новый бватик! А я твоя сествичка. Меня зовут Дафа. Мне папа пво тебя гоолил.
   - Здравствуй, Дарья! Ну, что будем дружить?
   - Давай! Я люблю двузицся. - И она шустро забралась мне на колени и обняла меня за шею.
   Из кухни вернулась Мария:
   - Ну, и моего участия в вашем знакомстве оказалось ненужным. - С улыбкой сказала она. - А попозже придет мой сын, Олег. За ним зашли его школьные друзья, и они куда-то умчались. Я думаю, вы и с ним подружитесь.
   - Боюсь, что сегодня это не удастся, - сказал я, - завтра рабочий день, и я должен быть дома пораньше. Ну, да в следующий раз мы с ним обязательно познакомимся, если он не успеет придти до моего отъезда.
   Мы говорили о каких-то пустяках, Мария держалась очень непринужденно, дружелюбно. Спустя буквально минут двадцать, в дверном замке забарахтался ключ, и вошел папа. Я вскочил и бросился к нему. Мы обнялись. У меня глаза налились невольными слезами. Мы молча простояли, обнявшись, уж не знаю и сколько времени. Потом папа сказал:
   - Как же я рад, что мы снова вместе!..
   Голос у него срывался. Я почувствовал, что он тоже готов разрыдаться от счастья... Такая уж у нас макаровская порода: от горя и от боли не плачем, а от радости - сразу глаза на мокром месте!
   Только тогда я обратил внимание, что Мария, забрав Дашу, деликатно ушла, оставив нас одних. Во мне впервые проснулось смутное чувство благодарности к ней.
   Спустя какое-то время на столе появились тарелки, и Мария разлила в них душистый, блестящий звездочками масла борщ. За обедом папа уговорил Марию принести припасенную по такому случаю бутылку коньяка. Тут я вспомнил мамины слова о том, что мой отец алкоголик...
   Налили по рюмочке. Папа встал, потом сел, сказав, что в семейном кругу можно произнести тост и сидя. Было видно, что он очень волнуется. Он долго молчал, то ли выбирая слова, то ли оттого, что не мог от волнения начать говорить. Наконец, он сказал очень коротко:
   - Я счастлив, что мы, наконец, вместе...
   На этом "алкогольная часть" обеда была завершена. Мы продолжили обед. Папа подробно расспрашивал меня про мою семью, про работу, но ни разу не спросил о маме.
   После обеда папа показывал фотографии, которые он делал в Прибалтике. Кроме Риги, где я был однажды у него в гостях, я больше нигде в Прибалтике не был, поэтому с интересом рассматривал фотографии Талина и Каунаса. Я отметил:
   - Пап, у тебя прекрасные художественные фотографии.Они профессионально сделаны!
   - Вы правы, Сережа... - Заметила Мария. - Я давно советую Михаилу Платоновичу начать рисовать: у него такой тонкий вкус, он так любит живопись, особенно импрессионистов. Почему бы ни попробовать? Так, для себя... А вы рисуете? - Спросила она меня.
   - Когда-то папа устроил меня к учителю рисования, но я быстро бросил - глупый был. А вот теперь очень хочется попробовать!
   - Я уверена, что у вас у обоих должно хорошо получиться! Сережа, почему бы вам с папой как-нибудь не порисовать на природе? У нас тут прекрасные Левитановские места. Даже вид прямо с нашей лоджии изумительный - берёзы, берёзы, берёзы...
   После обеда мы посидели немного, поговорили о живописи и поэзии. Мария восхищалась стихами моего отца, как мне показалось, вполне искренне. Стало уже резко темнеть, я заторопился домой. Папа сказал, что проводит меня до автобусной остановки. Мария, держа Дарью на руках, напоследок сказала:
   - Сережа, приезжайте к нам еще, и жену свою привозите. Приезжайте в любое время и с ночевкой. Но уж непременно приезжайте на Новый Год. У нас тут изумительно!
   Я поблагодарил ее и обещал приехать. Когда мы уже были в дверях, Дарья вдруг разревелась, спрашивая Марию, почему я не хочу жить с ней... Папа успокоил ее, сказав, что скоро я опять приеду, и буду гостить дольше.
   Папа мне сказал, что он очень переживал все эти годы из-за того, что между нами не было совершенно никаких контактов. Он рассказал, как Ксения разыскала его, и как он попросил ее быть "парламентером".
   До меня многое стало постепенно доходить. Одно сомнение порождало другое. Я начал прозревать... Мне стало горько, что мама меня обманывала. Зачем? Ведь я ее стал бы любить еще больше, если бы она не мешала общению моему с отцом! Эх, мама, мама!.. Что ж ты наделала? Ты лишила меня и отца радости общения в течение стольких лет...
  
  
  
  
  
   Мария. 1955, 9 ноября
   Приезжал Сережа... Славный мальчик, хотя сначала чувствовал себя не совсем в своей тарелке. Ну, да это понятно, столько лет не видеть отца!
   Он так на меня недружелюбно посмотрел в первый момент, что я поняла, что он прошел через все испытания "психологической войны". Надо будет завоевать его сердце, размягчить, рассказать ему, какой у него замечательный отец.
   А как счастлив Михаил! Он буквально светится радостью. Он ведь так ждал этой первой встречи и очень переживал. Но я уверена, что все наладится! Да что я говорю! Уже и так все прекрасно: отец обрел сына, и сын обрел отца - это настоящий праздник.
   Я вот только никак не могу понять, зачем Екатерине нужно было все это делать? Сохранить сына? Ну, а разве сейчас она не ставит под угрозу свои отношения с Сережей? Дай-то Бог, чтобы у него не ожесточилось против нее сердце: ведь мать есть мать, никто никогда ему ее не заменит...
  
  
  
  
   Сергей. 1956, 1 января
   На празднование Нового года к папе мы с Людой приехали с утра 31-го числа. Опять дверь открыла приветливо улыбающаяся Мария:
   - Проходите, проходите! Милости прошу! Михаил Платонович вот-вот придет: он побежал в институтский распределитель за полагающимся "новогодним пайком" - дефицитное шампанское, копченая колбаса, сыр и еще какая- то невидаль...
  
   Они познакомились с Людой. Мы разделись и прошли в комнату. Скоро в дверь кто-то забарабанил ногой.
   - Это мои дети пришли с гулянья! - сказала Мария и побежала открывать дверь.
   В двери появился высокий симпатичный парень, а с ним снежный ком, который топал ножками и радостно верещал. Мария отряхнула Дарью, стряхнула веником снег с валеночек, раздела ее, и та, разгоряченная с малиново-красными щеками, с криком: "Селёза!" бросилась ко мне. Я подхватил и закружил ее по комнате так, что валенки разлетелись в разные стороны под ее пронзительный хохот. Потом она с любопытством подошла к Люде:
   - Здваствуй! - Сказала она. - А ты кто?
   - Я жена Сергея, Люда...
   - Знасит, моя новая сествитька?
   Мы, засмеявшись, согласились. Тут подошел Олег, и мы с ним по-мужски крепко пожали друг другу руки. Красивый, высокий для своих лет парень, с добрыми ироничными глазами.
   Некоторое время спустя, появился и папа с грудой пакетов в руках. Он проскользнул на кухню, оставил там все пакеты и, не раздеваясь, подошел к нам с Людой.
   - Значит, вы - Люда? А я Михаил Платонович. Остальные все уже знакомы.
   Только после этого он подошел ко мне и крепко-крепко меня обнял. У меня опять навернулись слёзы радости, но я, конечно, сдержался. Сегодня было гораздо проще это сделать, чем в первый раз.
   Опять был обед, опять на столе появилась бутылка армянского коньяка, в которой я узнал ту самую, недопитую на Октябрьские праздники бутылку. "Вот так алкоголик!" - Подумал я про себя.
   Налили рюмки. Опять папа произнес тост. На этот раз он встал, окинул всех нас взглядом и опять очень коротко, как всегда сказал:
   - Провозглашаю этот тост за воссоединение моей семьи, нет, нашей семьи!
   У всех невольно заблестели повлажневшие глаза.
   А Даша, сидевшая на коленях у Марии, захлопала в ладошки и громко закричала: "Ув-в-а-а-а!"
   После обеда все занялись своими делами: папе, как всегда, нужно было что-то срочно напечатать, Сережа побежал к друзьям по соседству, Люда с Дарьей вешали на елку последние еще не повешенные игрушки. А мы с Марией пошли на кухню покурить, закрыв дверь, чтобы дым не шел в комнаты.
   Мария очень много меня расспрашивала про мою жизнь, про Люду, про Людиных родителей, про то, как мы с Людой познакомились. Мои ответы она выслушивала внимательно, понимающе кивая головой. Сказала, что ей очень понравилась Ксения, что они почувствовали сразу же симпатию друг к другу. Но при этом не было ни одного скользкого вопроса, ни одного комментария по поводу старой жизни папы. Мне это очень понравилось. Образ "хищницы" растаял в моем сознании полностью...
   Мы закурили по второй сигарете. В это время в стекле кухонной двери показался папа. Я помахал ему рукой и показал сначала пальцем на часы, а потом растопырил пятерню. Он понял, что минут через пять мы придем. Мы продолжили наш разговор. Я себя чувствовал очень комфортно. Мария вызывала у меня все больше и больше симпатий. Я начал понимать, почему ее выбрал папа.
   Потом мы встретили Новый год, шепотом прокричали "ура" после боя курантов, чтобы не разбудить Дашу, которая совсем недавно только угомонилась. Легли мы где-то коло двух. Олег уступил нам с Людой свою комнату, а сам устроился на диване в столовой.
   Хорошо, все-таки, иметь большую квартиру!
   Когда мы легли, Люда сказала мне:
   - Хороший у тебя папа! И мачеха у тебя неплохая...
   - Ну, какая она мне мачеха? Она уж по возрасту скорее старшая сестра. Да и ведет она себя без всякого выпендрежа...
   - А как же так вышло, что ты не получил от отца ни одного письма за все эти годы? Кто мог это сделать? И главное - зачем?
   - Кто, кто... Дед Пихто! Давай спать.
  
  
  
  
   Михаил. 1956, 21 января
   Сегодня день рождения Марии. Даже трудно поверить, что мы женаты всего два с небольшим года! Столько событий, столько переживаний, что, кажется, что мы живем друг с другом целую жизнь. Все, что было до Марии, было будто не со мной.
   Конечно, умом я не простил двойного предательства Павла и Катерины, но это теперь где-то далеко, и совсем меня не волнует. Я только иногда с ужасом представляю, а что было бы со мной, если бы не Мария? Собственно, что значит, "что было бы"? Да ничего не было бы, меня не было бы, вот, что было бы!
   Сегодня я принес огромный букет белых роз. Я знаю, что Мария очень любит цветы, а особенно розы. И это теперь у нас традиция: каждый день ее рождения - букет белых роз, хотя среди зимы найти такое и невероятно трудно - только у заезжих кавказцев, которые и сами-то, по-моему, перекупают их в подмосковных оранжереях. А каждое седьмое число - в день "микро-юбилея" нашей свадьбы - тоже букетик, хотя и поскромнее.
  
  
   Минуты высших наслаждений
   Ты каждый вечер даришь мне
   И на стене мелькают тени,
   Как крылья бабочек в огне.
  
   И мы горим и не сгораем,
   Чтоб завтра снова жить, горя...
   Адам и Ева скучным раем
   Пренебрегли совсем не зря!
  
  
  
   Павел. 1956, 18 июля
   Мы втроем - Катя, Павлик и я - отдыхаем на Кавказе.
   Елена Степановна не в лучшей форме, поэтому мы попросили ее сестру Прасковью приехать на время нашего отпуска из Заволжска.
   Сергей на все лето командирован в Ленинград: там идут испытания какой-то военной системы, которую разрабатывают в почтовом ящике, где он работает. Поэтому Люда жила летом у нас, поскольку она была в декретном отпуске: у нас телефон, так что, если понадобится - всегда можно позвонить.
   И вот вчера я зашел на почту, как всегда, идя с пляжа. Катя с Павликом пошли домой. Получаю срочную телеграмму от Люды:
  
   "ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА СКОНЧАЛАСЬ СЕГОДНЯ ТЧК ПОХОРОНЫ ЧЕРЕЗ ДВА ДНЯ ТЧК ЛЮДА".
  
   Я долго колебался, не решаясь показать телеграмму Кате. Конечно, мать - это мать, но мы всего провели десять дней на юге. За жилье уплачено вперед.
   Я решил сказать Катерине о телеграмме завтра утром. Но с утра сегодня я не решился, а опять зайдя на почту, сделал вид, что только-только получил телеграмму.
   Катя заплакала, сказала, что надо ехать в Москву. Но потом вдруг сказала:
   - Но чем мы можем помочь? Да и билеты поменять трудно - телеграмма-то не официальная. Да я и все равно уже не успеваю на похороны... Как-то все глупо... Я же ведь тетю Пану из Заволжска специально вызвала, да и Люда там... Может, Сережу вызовут из Ленинграда... А ты, Павел, что думаешь?
   - Я не знаю... Но телеграмму мы получили. Нужно что-
   то решать и сообщить в Москву, едем или нет.
   - Ну, телеграмма могла и не придти, или ее могли не в тот ящик на почте положить... Не на ту букву, например...
   - Значит, молчим, как будто ничего не знаем, да?
   - Ну, а что ты предлагаешь?
   - Катя, я не знаю. Это твоя мать, тебе и решать...
   И вот опять обман... Как я устал чувствовать этот постоянный гнет неправды, как он мешает жить!
  
  
  
  
   Сережа. 1956, 21 июля
   Вчера после работы я получил телеграмму от Люды о том, что умерла моя бабушка - мой самый близкий человек на Земле...
   Я тут же помчался на Московский вокзал, купил билет на "Красную стрелу". С билетами в день отъезда было туго, пришлось впервые в жизни купить билет в "буржуйский" СВ. А на вечер у меня был давно уже куплен билет в Ленинградскую филармонию на "Реквием" Моцарта.
   После суеты с билетом на Москву, до меня только уже в зале филармонии дошло, какая трагедия произошла в моей жизни: я потерял человека, которого любил больше всех в моей жизни. Бабушка была мне самым близким человеком. Она много мне рассказывала о своей жизни, беседуя всегда, как со взрослым. От нее я узнал массу библейских притч, она воспитала во мне христианский дух, хотя я так никогда и не смог принять идею Христа как Божьего сына - это всегда казалось мне нарочито притянутым за уши. Она и сама верила в Бога своеобразно: она относилась к Богу как к высшей силе, которая творит не только добро людям, но и много зла. Она приводила примеры этой несправедливости Божьей, который забрал преждевременно ее мужа, был так несправедлив к родителям моего отца. Но при этом она говорила мне: "Но то, что творит Бог - это на его совести. А ты, несмотря ни на что, должен творить добро. Бери пример со своего отца: он хоть и неверующий, но истинный христианин". Так я и не понял, зачем же нужен Бог, если ты сам решаешь, что надо творить добро и любить ближних. Разве это не есть естественный закон нормального человеческого общежития?
   Одним словом, бабушка моя была человеком, который учил меня добру и любви к ближнему.
   Я сидел в полумраке зала, все эти воспоминания проносились передо мной, музыка надрывно рыдала, и я беззвучно плакал вместе с ней. Слезы стекали по моим щекам. Руки были сцеплены до боли...
   Из Филармонии я по Невскому пошел на вокзал.
   Время еще было. Был теплый июльский вечер, который своим ветром ласкал и пытался меня утешить... В голове
   продолжали звучать пронзающие душу Моцартовы звуки...
   Сегодня, когда я приехал домой, дверь мне открыл Гурий Владимирович Ласточкин, единственный, которого смогла разыскать Люда по телефону. В плотно зашторенной комнате молча сидели у открытого гроба Люда и Прасковья Степановна. Откуда-то лилась тихая всепроникающая музыка. Оказывается Гурий, ожидая меня, поставил "Реквиемом". Я подумал: что за сверхъестественное совпадение?.. Не знаю...
   К концу дня приехали и Ксения с Виктором. Телефона у них не было, а срочную телеграмму от Люды они получили только вчера вечером.
   Гурий отозвался на Людин звонок сразу же и еще вчера вечером, бросив все, примчался. Он успокоил Люду и отослал ее на время похорон к родителям: не дай Бог переживания спровоцируют преждевременные роды. Оставив с покойницей тетю Пану, сам он окунулся с головой в похоронные дела. Когда наступила ночь, он послал тетю Пану отдыхать в другую комнату, а сам сел около гроба и при свечах просидел всю ночь.
   Вот и сегодня я едва уговорил его хоть немного отдохнуть после тяжелого дня и бессонной ночи. Он долго сопротивлялся, но как только сел в кресло - заставить его лечь было невозможно - тут же уснул глубоким сном праведника.
   Наступила моя пора ночного бдения. Ксения с Виктором тоже присоединились ко мне. Ксения все время тихонько плакала, а Виктор, обняв ее за плечи, беззвучно ее успокаивал...
  
  
  
  
  
   Катерина. 1957, 1 января
   Вот и очередной Новый год наступил... Провели мы его с Павлом вдвоем, если не считать Павлика. Друзей у Павла на работе практически нет, хотя относятся к нему сослуживцы неплохо. С соседями контакты как-то не наладились. Только Сергей с Людой забежали где-то пол-одиннадцатого на десять минут, выпили с нами по бокалу шампанского за уходящий
   год и помчались справлять Новый год со своими институтскими друзьями.
   Сережа с Людой после рождения дочки живут у ее родителей. Люда, было, заикнулась, что, может, после смерти мамы они смогут остаться у нас, но я была категорически против: ведь когда-то и нам с Павлом пожить надо одним! Я прямо так ей и сказала. На следующий же день, когда я вернулась из магазина, то нашла записочку от Сергея:
   "Спасибо за все. Не смеем более мешать своим присутствием. С."
   Конечно, как-то плохо все получилось, но они молодые, им проще - у них все утрясется!
   Люда тут однажды проговорилась, что они с Сережей довольно часто ездят к Михаилу. Я знаю, что у него молодая жена, говорят красивая и с хорошим характером. А чего ей быть с плохим характером? С двумя детьми, ни кола, и двора, а подцепила такого мужика! Да она на него молиться должна - вот тебе, откуда и хороший характер!
   И вот сидим мы с Павлом за кое-как накрытым праздничным столом, хотя стол ломится от всяческой снеди. Вот уже по телевизору показывают Спасскую башню... "С Новым годом, дорогие товарищи! С новым счастьем!"
   Ну, а как насчет старого счастья? Было ли оно? Я всю жизнь металась в поиске этого счастья, думая, что вот-вот это счастье и вырастет, как гриб после дождя... Но вот уже сорок шесть... Больше того, что имею, уже больше не получу от жизни. Настала пора терять, а не находить. А много ли я имею? Счастлива ли я?
   Да какой смысл задавать себе все эти вопросы? Надо жить! Я получила, наконец, к чему стремилась в молодости. То это или не то, к чему я рвалась - какая теперь разница: время вспять не повернуть...
  
  
  
  
  
   Сережа. 1957, 30 августа
   Моей дочке, Свете, исполнился годик. Мы сейчас с нейодни: Люда загремела в туберкулёзный санаторий в Аразиндо, в бывший царский дворец, построенный для одного из наследников, страдавших чахоткой. Врачи сказали, что это надолго, может быть, месяца на три.
   Живем мы все там же, у Людиных родителей: на тамошних восемнадцати квадратных метрах появился еще один жилец - наша дочка. Можно было бы, вроде, рассчитывать на расширение и получение маленькой квартирки, но по иронии судьбы, в очередь на улучшение жилищных условий ставят только тех, у кого меньше трех квадратных метров на человека, а у нас площадь 18,3 на шесть человек! Какие-то сотые доли мешают...
   Жизнь у меня не из легких: утром надо Свету отвезти в ясли, после работы забрать, потом нянькаться, читать книжки... Конечно, без тещи я бы, наверное, не выжил: она и готовит, и стирает, и со Светкой много времени проводит...
   На беду, в яслях Света подцепила стоматит: болезнь весьма неприятная. Участковая врачиха выписала "синьку" - противный кристаллический порошок ядовито ультрамаринового цвета. Дать такую гадость собственному ребенку, не испробовав его на себе, я не имел никакого морального права. Рассудив, что моя доза должна быть раз в пять выше, чем детская, я проглотил пять порошков. Губы, язык у меня стали темно синими, зубы - голубыми, но жив остался. На работе надо мной потешались, но к самому факту жертвенного эксперимента отнеслись с уважением и интересом.
   Вечером в кухне меня случайно встретила соседка и попросила больше не выливать чернила в унитаз, поскольку они оставляют плохо смываемые синие следы... Я страшно смутился и объяснил, что я не выливаю чернила, а... писаю ими. Действительно, после моего эксперимента с глотанием порошка я дня два писал темно синими чернилами, которыми хоть авторучку заправляй!
   Соседка безудержно хохотала аж до слёз... Вот так мы и живем: трудно, но весело!
  
  
  
  
   Михаил. 1957, 23 октября
   Мы живем уже почти три года в Ногинском Академгородке. Мне нравится работа здесь: в спокойном академическом
   ритме мы решаем интересные и полезные для промышленности проблемы. Мне даже нравится, что мы живем не в самой Москва, а в городке-сателлите. Даже улица у нас называется "Березовая аллея"... Квартира наша на первом этаже, но это даже хорошо: перед окнами нашей квартиры Мария устроила настоящий цветник: здесь есть все - и кусты шиповника, которые служат одновременно живой колючей оградой от незваных гостей, и многолетние и однолетние цветы, и аккуратненькая травка, как на английском газончике. Только-только сошли хризантемы, хотя и не без помощи "пиратов", вторгшихся в наши владения за соблазнительными осенними цветами. А по весне у нас расцветают и маки, и анютины глазки, и всевозможные маргаритки...
   Одним словом, живем мы, как в раю, не хватает только Древа познания, но оно нам и не нужно: Адам с Евой давным-давно съели свое яблоко!
   Я никогда не думал, что возможен такой необычный сплав небесной светлой любви и простой земной радости плоти. Теперь я понимаю, что одно без другого, по меньшей мере, убого!
  
   Луна. Цветы. Мерцанье свеч.
   Твои глаза... Твои ланиты...
   И волосы твои обвиты
   Вокруг твоих покатых плеч.
   Мерцанье свеч. Цветы. Луна.
   И рук волнующих извивы.
   И в темноте едва видна
   Ты вся изгибом дивной ивы...
   Луна. Мерцанье свеч. Цветы.
   Ланиты, волосы и плечи...
   Всё в этом мире - только ты!
   И пусть всю ночь пылают свечи!
  
  
  
  
  
  
   Сережа. 1957, 20 октября
   Сегодня я со Светланой пошел к своему школьному другу, Лене в тот самый дом, где и я когда-то жил. Иду я по лестнице на третий этаж, несу Свету на руках, и вдруг... Навстречу мне спускается Алла!
   Я, как всегда, застыл, как вкопанный, сердце мое заколотилось почти так же, как в давние детские годы! И опять я бы так и не вымолвил слова, если бы не она.
   - Здравствуй, Сережа! Это твоя дочка такая большая?
   - Да, Алла, ей уже годик.
   - Как ее зовут?
   - Светлана...
   - Красивое имя... А какая симпатюшечка!
   - А у тебя, я слышал, сын уже большой, ему около
   пяти?
   - Да, пять с половиной... Ну, я бегу! Мне нужно очень многое успеть сделать. Очень было приятно тебя встретить,
   Сережа. Пока!
   - До свиданья, Алла!
   Вот тут я понял, что не зря говорят "Первая любовь не ржавеет": столько лет прошло, а в груди еще смятение живет! А Алла - молодец! Она повела себя так, будто мы всю жизнь были самыми лучшими друзьями и не виделись каких-нибудь пару недель! А может, тогда, в далеком-далеком детстве, мне не казалось, что между нами натянута какая-то ниточка, а может, она действительно была?..
  
  
  
  
  
   Михаил. 1959, 18 августа
   Сережа со своими приехал сегодня на мой день рождения: сегодня вторник, поэтому они с Людой ушли с полдня с работы, а на завтра взяли отгул. Мария испекла традиционный яблочный пирог - она восстановила старую семейную традицию семьи Макаровых, за что я ей бесконечно благодарен.
   Собственно, она все делает так, что у меня постоянно поддерживается повышенное настроение. Я обо всем этом рассказал Сереже с Людой, что им очень понравилось: они тоже решили завести какие-нибудь свои традиции. Тогда Мария рассказала им о том, что мы с ней каждое седьмое число отмечаем "месячину" нашей свадьбы. Это вообще привело ребят в восторг.
   С легкой руки Марии, мы с Сережей начали рисовать. Он, правда, когда-то еще в школе учился частным образом у учителя рисования, но дальше этого не пошло. Нужно сказать, что те уроки не прошли все же даром: у Сергея хорошая композиция рисунка, умело подобранная цветовая гамма, поставлена рука. Я же леплю все, как попало, по наитию.
   Спасает общая культура и любовь к импрессионистам: много насмотрелся, что-то запало в память, но вот техники явно не хватает, поэтому я обычно предпочитаю копировать, а не рисовать с натуры.
   Когда Сергей приезжает, мы уходим из дома где-нибудь перед обедом часа на два порисовать, а в основном, чтобы пообщаться, поговорить по душам. Так же было и сегодня.
   Мы опять рисовали "на пленэре": вдали через речку виднелась убогая подмосковная деревенька. А у меня почему- то перед глазами всплыл образ одной из картин моего любимого Мориса Вламинка, которая мне нравится больше всего: броские красные крыши под тревожным свинцовым небом... Я рисовал, а в голове слагались стихи.
  
   Вьется дорога.
   В небе душно.
   Тревога!.. Тревога
   Закралась в душу...
   Рвутся деревья
   Ветвями все выше.
   Вдали - деревня
   С красными крышами.
   Незряче, слепо
   Свинцовое небо.
   Лишь света полоска
   Надеждою броской...
  
  
  
  
   Сережа. 1959, 18 августа
   Сегодня мы втроем, Люда, Света и я, поехали к папе на день рождения. Свете уже около трех. Они очень интересно общаются с Дашей, которой уже почти шесть лет. Света бегает за Дашей хвостом, слушается ее, как старшую, а может, даже еще лучше. Мария смотрит на них со свойственным, наверное, только женщинам, умилением. Она часто играет с ними, а Свету она покорила своим вниманием и лаской: как только та появляется в доме, Мария хватает ее на руки, кружит по комнате, целует в животик, чем вызывает приступы звонкого безудержного хихиканья Светы.
   Когда Даша увидела Свету первый раз, то спросила Марию: "Это моя новая сестренка?" Мария сказала, что Света моя дочь, а поэтому она Дашина племянница. Даше долго объясняли, что это значит. Выслушав все, в конце концов, она заявила: "Не хочу, чтобы Света была племянница. Пусть будет моя сестренка!" На этом все и договорились.
   Я с каждым визитом к отцу все больше и больше не понимаю, зачем мама пыталась отторгнуть меня от него. Ведь я не стал бы ее любить меньше, если бы общался все это время со своим отцом. А так, когда я понял, что она делала, у меня возникает только чувство горечи...
   Как благодарен я Ксении за то, что она вернула мне папу!
   Как-то Люда по простоте душевной стала рассказывать папе что-то про мою маму. Он при всей своей деликатности прервал ее: "Я ничего не хочу слышать об этой женщине..." Я его хорошо понимаю, хотя для меня мать есть мать! Я люблю маму и многое ей прощаю, даже то, что она сделала по отношению ко мне, пытаясь разлучить меня с моим отцом.
   Она хотела заменить его суррогатным отцом в лице дяди Павла, чтобы потом счастливо жить в этом фальшивом выдуманном мире... Мне порой становится ее даже жалко: ведь все, что она делает, показывает, что она глубоко несчастный человек, хотя сама себе никогда в этом не признается. А может, это такая форма счастья? Кто знает, что такое счастье? Оно ведь у каждого свое!
   Часа за три до обеда мы с папой пошли порисовать вдвоем. Мы так делаем почти каждый раз, когда я приезжаю, потому что есть вещи, о которых мы не можем говорить, не будучи одни. Спасибо Марии: это была ее идея сделать из нас "художников". Ясно, что художники мы никакие, но порисовать для души приятно.
   Обычно мы вспоминаем разные смешные эпизоды из прошлой жизни, когда я был еще маленьким. Но сегодня он заговорил о другом. Он сказал, что ему нравятся наши дружеские и очень теплые отношения между мной и Марией. А потом рассказал, что она фактически спасла его в очень трудный момент его жизни, когда он почувствовал непереносимую тяжесть одиночества и никчемность жизни:
   - Я был на грани отчаяния. Жена меня предала с моим родным братом... И ты молчал, не отвечал на мои письма. Это было тройное предательство... Именно в этот трудный период своей жизни я встретил Марию и полюбил ее, хотя она была замужем. Я догадывался, что ее личная жизнь не совсем благополучна, но мы просто вели переписку, которая поддерживала во мне хоть какое-то желание жить.
   Но потом я понял, что остался один на один с жизнью, которая не нужна ни мне, никому. Я ждал очередного дежурства по училищу, чтобы совершить последнее в своей жизни должностное преступление... Ты же знаешь, за что меня уволили из Военно-воздушной академии? Там я нарушил армейский устав, напившись пьяным при исполнении обязанностей. Сейчас я говорю о другом виде преступления: я хотел воспользоваться огнестрельным оружием, чтобы свести счеты с жизнью...
   Я принял твердое решение, но тут на следующий день пришло письмо от Марии, в котором она написала, что развелась с мужем... Она так и не знает об этом! Я не хочу ей об этом говорить: у нее такая тонкая, я бы даже сказал хрупкая структура психики, что я боюсь, что она будет слишком сильно переживать за прошлое! Ее начнет мучить мысль, а что могло бы произойти, напиши она письмо, скажем, на три дня позже?
   Она, например, до сих пор без содрогания не может
   вспомнить о том, как однажды Олег чуть не попал под поезд. Это было лет десять назад, а у нее и теперь глаза наливаются слезами, когда она вспоминает этот эпизод. И мне стоит больших усилий успокоить ее.
   Мы стояли с папой на берегу речушки, какого-то притока Пахры, и рисовали подмосковную деревеньку, разбросавшуюся на другом берегу. Погода была немного пасмурная, моя палитра была подстать серому небу и блеклым краскам. Когда мы кончили рисовать и собрались домой, я посмотрел на картину папы: у него было нарисовано тревожное небо, затянутое тучами, которых на самом-то деле, когда мы рисовали, и не было, а крыши домов были пунцово-красные, будто черепичные, а не унылые серые...
   Я подумал: а может, так и надо рисовать? Рисовать не то, что видишь, а то, что чувствуешь в данный момент? А может, дело не только в этом: ведь мой отец пишет стихи, а это означает определенный склад души.
  
  
  
  
  
   Михаил. 1960, 18 августа
   У меня сегодня юбилей - мне пятьдесят лет. Пятьдесят лет, а жизнь только началась! Сегодня опять собрались всей семьей: Мария с Дашенькой, Сережа с Людой и Светой. И Олег приехал из Ленинграда, где он учится в Техноложке. Приехала и Ксения с Виктором, но они рано уехали, поскольку завтра рабочий день, а им добираться - к черту на рога.
   Олег приехал к нам на неделю. Он сейчас живет в Ленинграде у своего отца, который оказался очень порядочным и глубоко интеллигентным человеком. Мы познакомились с ним, когда Олег еще жил с нами, и тот приехал навестить своего сына.
   И вот сегодня опять все в сборе! И главное - Мария рядом, согревающая своей любовью мою душу.
   Воистину жизнь у меня счастливая и полнокровная, какую я бы хотел пожелать всем-всем!
  
   Я постепенно утопаю в счастье...
   Писать стихи нет видимых причин.
   Я стал к весне как будто бы причастен,
   Ответствен стал за то, куда бегут ручьи,
   Как светит солнце, набухают почки,
   Щебечут птицы, и цветут цветы...
   За то, чтоб ты меня любила очень,
   Так, как любить умеешь только ты...
  
  
  
  
  
   Сережа. 1960, 2 сентября
   Сегодня я опять поехал к Лёне и около дома встретил Аллу, шедшую с намотанной на руку авоськой - наверное, за хлебом. Она шла, глубоко задумавшись, никого и ничего не замечая вокруг. Я не стал отрывать ее от ее мыслей своим здоровканьем.
   Лёню я не застал, поэтому опять вышел на улицу и стал прогуливаться вдоль дома. Вдруг я увидел Аллу опять, входящей в дом, действительно, с парой батонов в авоське. Она быстро скрылась за дверью подъезда.
   Тут во мне проснулась решимость: если она вдруг выйдет еще раз, то - поклялся я себе торжественно - я подойду к ней и заговорю! (И все это происходило примерно так же, как тогда, 17 лет назад, когда я впервые увидел ее на той же лестнице!)
   Я решил подождать десять минут. Они истекли... Я продлил себе срок ожидания еще на десять минут, потом еще... И - о чудо! - она вышла! Я смело, как и обещал себе, подошел и сказал: "Здравствуй, Алла..." - "Здравствуй, Сережа..." Все произошло опять как-то просто и естественно, как в тот последний раз, когда я повстречал ее на лестнице со
   Светой на руках. Алла как-то очень добро посмотрела на меня, будто и сама давным-давно ждала этой встречи. А может, мне и показалось... Ведь чего только не привидится, если этого очень сильно пожелать!
   - Ты куда-нибудь по делу? - Спросил я.
   - Да нет. Просто прогуляться...
   - Может, пойдем в Петровский парк?
   - С удовольствием! Это как раз по пути к моему дому... Я ведь живу в "генеральском" доме со вторым своим мужем. А сюда я приходила навестить свою маму.
   Мы шли рядом, не касаясь друг друга, и говорили, говорили, в первый раз в жизни по-настоящему говорили! Она расспросила меня о моем житье-бытье, потом рассказала мне про свою жизнь... Жизнь у нее, по ее словам, вроде бы и во второй раз не очень складывалась...
   - А ты знаешь, Алла, ведь я был в тебя безумно влюблен, когда мы учились в школе!
   - А что ж ты ни разу даже никакого знака не подал? Ведь ты мне тоже очень нравился. Но ты был такой закрытый...
   - Я помню, как я первый раз увидел тебя...
   - И я помню: я бежала домой, а ты спускался по лестнице вниз...
   - Не может быть! Ты помнишь это?!
   - Что значит "не может быть"? Если было, то "может быть". - С иронической улыбкой заметила она.
   - Значит, ты помнишь и тот "ручеёк"?
   - Конечно! Я тогда решилась и выбирала тебя три раза подряд.
   - А потом... - Начал я.
   - Да, а потом Петровская аллея... Ты что думаешь, если бы не ты был тогда с Юркой Малышевым, пошла бы я с ним?
   Вот так мы с великим опозданием объяснились друг другу в любви... Я довел Аллу до ее дома. Я подал ей руку, она протянула свою, но потом вдруг порывисто обняла меня и чмокнула в щеку, а потом так же резко повернулась и побежала в свой подъезд. Открывая входную дверь, она обернулась и помахала мне рукой. Мне показалось, что глаза ее налились невольными слезами. У меня тоже зачесалась переносица, сердце как-то тревожно защемило. Я почему-то подумал, что вижу Аллу последний раз...
   Я очень благодарен ей (да и себе тоже!), что мы не обменялись телефонами, не условились о следующей встрече.
   Пусть сохранится эта первая любовь чистым и незапятнанным цветком, о котором всегда можно будет вспоминать с теплой и светлой грустью.
  
  
  
  
  
   Катерина. 1962, 15 сентября
   Мне уже пятьдесят... Можно сказать, что жизнь прошла. Что я в жизни видела? Вся жизнь была ожиданием какого-то "завтра". И вот "завтра" сбылось... Павел - верный муж. Без каких-либо пороков - ни курит, ни пьет, безропотно все выполняет, о чем бы я его ни попросила. Казалось бы, чего же больше? Но потерялось что-то, что склеивало нас в те далекие тридцатые... Та его пылкость, которая и меня зажигала, у него прошла. Впрочем, пылкость - удел зеленой молодости!
   Живет Павел, будто отрешенный от реальной жизни. С Павликом он тоже не проявляет каких-то пылких чувств, какие бывают обычно к детям. Павлику ведь уже десять, ему нужен отец-партнер, который и посоветует, что надо, и поможет в трудную минуту.
   Сережа к нам часто заходит с Людой и Светой. Девчонка - очарование. Иногда я даже думаю, что лучше бы у меня вторым ребенком была бы дочь, а не сын. Девочки мягче, они больше тянутся к матерям. Света вон совсем еще малышка, а как к нам приходит, все норовит меня чем-нибудь занять. Даже зовет меня "Мама-Катя".
   Сережа по-прежнему ласков ко мне, но стоит спросить хоть слово про Михаила, замыкается и отвечает: "Мам, давай не будем об этом". Совсем душой к отцу приклеился.
   Иногда удается с Людой поговорить, она по простодушию своему многое рассказывает: и что Мария очень добрая и очень любит Сережу, и что Сережа очень любит своих сводных сестру и брата, и что Михаил с женой часто бывают у них в гостях.
   Говорила еще, что Ксения с Виктором часто у Михаила бывают. К нам Виктор приходить не любит, мы с ним все время цапаемся: сует он нос не в свои дела. Видите ли, я с Павлом плохо обращаюсь.
   Одна у меня отрада - Павлик, но он весь в отца, такой
   же тихий и молчун, живет, как на расстоянии: общается с друзьями, но их к нам не водит. Приходит после школы, уроки тяп-ляп - и во двор гулять допоздна.
   Хотела бы я с Михаилом повидаться, интересно, как он живет... Ведь столько лет прошло, мог бы меня и простить, мог бы и наладить нормальные отношения. Павлу бы я все объяснила... Да и не обязательно его и посвящать во все детали моей жизни!
   А ведь я его и на самом деле любила, Михаил-то. Иногда и вспоминаю о нем со странным чувством чего-то несвершившегося в моей жизни.
  
   Но, видимо, все это невозможно: сама в свое время все напрочь отрубила... Может, зря?
  
  
  
  
   Михаил. 1964, 5 сентября
   Сегодня был на защите кандидатской диссертации Сергея. Выступал он блестяще, хотя, возможно, мое суждение и пристрастно. Одно то, что у него оба оппонента были доктора, говорит о качестве работы, причем один из них - известный математик академик Владимир Борисович Вороной.
   Конечно, Сергей волновался, но на все вопросы отвечал уверенно и четко. Оппоненты выступили очень кратко, отметив, что работа у них не вызывает никаких сомнений, а число публикаций превышает все обычные стандарты: у Сергея уже опубликовано около двадцати пяти статей и даже одна монография. Голосование было единогласным.
   Потом был скромный банкет, на котором был только узкий круг его коллег. Но что было приятно, оба оппонента пришли и даже сказали несколько приятных тостов. Меня поздравляли с "таким замечательным сыном". Ну что ж, я - и правда - им горжусь.
   Когда кто-то произнес тост в мою честь, я ответил алаверды, рассказав, как Сергей в детстве сделал свою первую "научную работу", изрезав два тома Брэма. Все долго смеялись, а академик Вороной даже заметил, что в таком случае "научный стаж" у Сергея всего на пять лет меньше, чем у него.
   После банкета я поехал ночевать к Сергею, чтобы не тащиться в Академгородок ночью. Решили, что в ближайшее воскресенье Сергей со всей своей семьей приедет к нам, и мы отметим это событие в семейном кругу.
  
  
  
  
  
   Сережа. 1967, 4 декабря
   Сегодня у меня огромное событие: родился сын, Игорь.
   Отвез я Люду с утра в роддом, а сам помчался на работу - у нас проходит конференция молодых специалистов нашего "ящика", я же - Председатель Совета молодых специалистов, а посему должен открыть и вести ее работу. К Люде я намеревался поехать сразу же после работы.
   Вот веду я конференцию, проходит несколько докладов. На первом ряду сидит наш директор - академик Сергей Владимирович Семенов. Все идет - лучше некуда. Вдруг ко мне к моему председательскому столу подходит мой друг и сотрудник моего отдела Феликс Фишман и шепотом на ухо сообщает, что звонили из роддома по просьбе Люды, что у меня родился сын. Я на радостях похлопал Феликса по спине. В это время Сергей Владимирович, который обладает феноменальной памятью и помнит чуть ли не всех сотрудников предприятия по имени (а их у нас несколько тысяч), говорит:
   - Феликс, что ты там с Сергеем шепчешься? Это нехорошо! Скажи-ка всем нам.
   - Сергей Владимирович, у Сергея родился сын...
   - Ну, что ж товарищи, - сказал директор, - поздравим Сергея Макарова с сыном. Я думаю, что ему нужно срочно ехать в роддом забирать жену. А уж конференцию я закончу за него сам. Надеюсь, что у меня это получится, хотя, возможно, и с меньшим успехом, чем у Сергея Макарова.
   Я помчался в родом. Счастливая, хотя и уставшая от родов Люда подошла к окну на втором этаже и в форточку прокричала мне, что выпишут ее не раньше, чем завтра утром. Тут подошла медсестра и, отругав Люду, закрыла форточку.
   Я еще несколько минут видел Люду через проталинку в окне, но потом ее, видно, и оттуда прогнали. Я поехал домой и почему-то без всяких раздумий придумал сыну имя - Игорь. Не знаю почему, мне это имя всегда нравилось. Хотя, впрочем, скорее всего потому, что имя это было еще с детства и меня на слуху: опера "Князь Игорь" была любимой у моего папы.
  
  
  
  
  
   Михаил. 1968, 15 мая
   Что-то стал я довольно часто чувствовать странное недомогание: ни с того, ни с сего наваливается усталость, появляется одышка. Начал заниматься дыхательной гимнастикой йогов, вроде, помогает. Но мне говорят, что такая самодеятельность опасна, может породить какую-нибудь новую болезнь. На это у меня свой ответ: самая неизлечимая болезнь - это жизнь: сколько не лечись, все равно помрешь!
   Но пока со здоровьем - тьфу-тьфу! - кроме этого, все нормально. Вон мой дед прожил почти до девяноста лет, а прадед так чуть ли не за сотню перевалил! Только отцу чекисты укоротили жизнь лет на пятьдесят...
   Ну, да Бог не выдаст, свинья не съест! К тому же Бога нет, а свиней кормят комбикормами, чтобы на людей не покушались!
  
  
   По ладони земли, как по линии жизни,
   Нас морщина дороги ведёт в никуда.
   Мы становимся хуже, глупее, капризней,
   И все туже сжимает болезней удав.
   Впереди остается не так уж и много:
   Жизни треть или четверть, а может, и день.
   Все равно мы не можем представить иного:
   Жизнь - огонь. А не прошлого тень!
   И как птица, подбитая пулей неметкой,
   Мы надрывно летим всё вперед и вперед...
   И ни галльской, ни шведской душе,
   ни немецкой
   Не понять, почему нас ничто не берёт!
  
  
  
  
  
  
  
   Сережа. 1970, 18 августа
   Папе сегодня исполнилось шестьдесят лет. Он, как всегда, заводной, жизнерадостный, веселый. Он так кипит энергией, что иной тридцатилетний ему позавидует! Мы опять приехали всей семьей. Приехали к обеду, а в семь ожидаются гости, вернее, папа снял столовую под импровизированный банкет.
   Я советовался с Марией, что бы подарить папе. Она сказала:
   -Сережа, подари отцу какую-нибудь свою новую книгу, он будет безумно счастлив.
   - Знаешь, Мария, а это прекрасная идея! У меня сейчас как раз вышел перевод одной из книг в США и мне прислали авторский экземпляр!
   Мы с Марией лет пять назад как-то неожиданно перешли "на ты". Я во время одного из наших ставших традиционными посиделок на кухне с сигаретами, оговорился, обратившись к ней: "Ну, Ксеня, понимаешь..." Тут я осёкся, а Мария на это засмеялась и ответила, что хоть она и не Ксения, но ей тоже будет проще общаться со мной "на ты". Мне сначала переход "на ты" давался нелегко, но при всеобщей поддержке я освоился. А так и действительно проще!
   Когда я вручил папе книгу, зайдя к нему в кабинет, он меня поздравил и поблагодарил за подарок. Потом прочитал мое посвящение: "Дорогому Папе. С любовью и бесконечной благодарностью за все, что ты для меня сделал в жизни. Сергей. 18/VIII-70". После этого он сказал:
   - Давай разыграем с тобой спектакль: когда все соберутся в столовой на наш банкет, подари мне эту книгу еще раз. Сделаем вид, что того, что было сейчас, не было вообще, хорошо? Ведь и Марии, и Люде, и Свете будет приятно, что ты у меня такой!
   В нашу шутку была посвящена только Мария, которой папина выдумка понравилась.
   На самом банкете мне дали тост первому. Я решил, что нужно процесс сделать более интересным, рассказал историю про написание папой кандидатской диссертации и одновременное кромсание мною "Жизни животных" Брэма для своей "Энциклопедии животных". (Конечно, это был плагиат: папа использовал эту же тему на банкете по случаю моей защиты кандидатской, но никто, кроме нас с ним, об этом не знал.) Вспомнил, как папа сказал, глядя на изрезанные книги, что наука требует жертв. Когда все насмеялись вдоволь, я преподнес папе американское издание своей книги, и мы трижды по-русски расцеловались под общие аплодисменты.
   Потом были другие тосты за именинника, другие памятные подарки.
  
   Но гвоздем программы был, конечно, папин ответный шуточный стихотворный тост "философского содержания", как он сам сказал.
  
  
  
  
  
   Михаил. 1970, 18 августа
   Мне исполнилось шестьдесят. Почему отмечают юбилеи? Вот мне мой научный руководитель по кандидатской, академик Харкевич прислал сегодня чудную телеграмму:
  
   " Поздравляю! Соболезную... Еще раз поздравляю!
   Еще раз соболезную... Ваш А. Харкевич".
  
   Лучше не скажешь!
   Но, тем не менее, собралась вся честна компания: костяк моей лаборатории, некоторые близкие коллеги из академического института, ну, и, конечно же, свои: приехали к нам с Марией Сережа с Людой, Светой и уже трехлетним Игорем, Олег со своей женой, Ксеня с Виктором и Леночкой. По такому поводу пришлось на вечер снять институтскую столовую. Шеф-поваром была, конечно, Мария, ей помогали Люда, Ксения и Жанна, жена Олега.
   Сотрудники лаборатории выпустили фотомонтаж-коллаж под названием "Куда наш Макар телят гонял". Внизу во всю длину этой стенгазеты был написан лозунг "Сто лят!"
   Я про весь этот заговор и не знал, а Мария, оказывается, была в курсе дел: она даже снабдила ребят из моей лаборатории моими детскими и юношескими фотографиями. Увеличенные вдвое-втрое фотографии заполнили огромный склеенный лист размером, наверное, в пять ватманских листов! Были там и старые, еще дореволюционные фотографии моих родителей, и моя фотография времен учебы в академии в Ленинграде. Тут уж все потешались: "Михаил Платонович, а у вас, оказывается, раньше волосы на голове росли!" Потом были фотографии из Монголии, с Халхин-Гола, фотографии в бытность мою преподавателем в Военно-воздушной академии и в Рижском авиационном училище. Могу сознаться, что мне и самому было интересно попутешествовать во времени.
   Потом сели за стол и начались тосты за меня, с пожеланиями здоровья и долгих лет жизни. Я был готов к алаверды, заготовив заранее юмористическое стихотворение:
  
  
   Кругооборот козлов в природе
  
   С возрастом козлам приходят мысли
   о бренности бытия...
   А. Шопэнгауер
  
   Маленький козлик скачет по травке.
   Старый козел почивает в канавке.
   Над ним, растопырив от злости глаза,
   Стоит, негодуя, коза-дереза.
   Очень уж зла
   На мужа-козла:
   В доме все пусто,
   Ни листочка капусты,
   Хлеба ни крошки!
   А у козлят уже режутся рожки...
   А юный козлик
   Прыгает возле,
   Собирает розочки
   Для молоденькой козочки.
   А козочка аж млеет
   И все бле-е-ет,
   бле-е-ет,
   бле-е-ет...
   Ну, не коза,
   А коза-егоза!
   .......................................
   . . . Старый козлище
   Давно на кладбище.
   С ним и коза,
   Что была дереза.
   Бурно пожили -
   Мирно почили...
   Мир да совет -
   Тот еще свет!
  
   Бывший юнец пообрюзг, поустал.
   Любит подрыхнуть в тенистых кустах.
  
   А где же коза,
   Что была егоза?
   Оттянуто вымя
   Дитями малыми.
   Усталость в глазах
   Да колтун в волосах...
  
   Маленький козлик стал уж большой.
   Козочек любит козлиной душой.
   Ясно, что с этакими рогами
   Козлику тесно в плену моногамии!
   . . . . . . .
   И новый козленок скачет по травам!
   Им, молодым, не жалеть по потравам.
   Рад он цветочку, листочку и травке...
   Но ждет его место в знакомой канавке...
  
   Все посмеялись, и только один из сотрудников заметил: "А все это, конечно, грустно..." Я вообще-то был согласен с ним, но пришлось отшутиться, что каждому свое: одному по травке скакать, а второму уже в тенечке дрыхнуть, это совершенно естественно.
  
  

* * *

  
  
   Времена года:
   СТАРОСТЬ
  
   Всему приходит свой черед. Все, что зацветает, должно отцвести. Отцветший цветок дает плод. Плод созревает и падает на землю, чтобы потом дать начало новой жизни. И вот все засыпает, засыпает надолго, до пробуждения, до начала новой жизни...
   Всякая весна приводит, в конце концов, к зиме, которая хоронит под своим белым саваном все то, что буйствовало цветением по весне, что потом звенело мириадами кузнечиков и цикад летом, что прельщало глаз своими пышными нарядами осенью... И так год за годом, жизнь за жизнью: старое уходит, давая место под солнцем новому, молодому, жадному до жизни.
   Но и в зимнем успокоении есть своя задумчивая прелесть. Белый пух девственно чистых снежинок после ночного снегопада покрывает все вокруг - крыши домов, голые ветви деревьев, вчера еще блестевшую зеркальным льдом реку.
   Солнце светит своим холодным зимним светом через толщу низких зимних облаков. Да, нет вокруг ярких красок, все почти монохромно, как на картинах Питера Брейгеля Старшего: изломанные, как в страданиях, черные руки деревьев, воздетые в белесое небо, да белая бесконечность земного заснеженного пространства...
   И музыка Вивальди светло и почти беззвучно струится в отдыхающем мозгу. Будто растекается она по окружающим полям и лесам, и поет она о том, что и зима - продолжение жизни, что нескончаемо бытие под небесами...
   А бывает, что вдруг задует нудный и сильный ветрило и примется сыпать тебе в лицо колючую порошу, от которой индевеют брови и ресницы, а щеки покалывает, будто маленькими электрическими искрочками. Но и эта благодать Божья не обходится без подарков: иногда и солнышко пробивается, небо голубеет, становится светлее и веселее на душе. И если застыть на месте, вставши где-нибудь на защищенном от ветерка месте, то начинает постепенно пригревать. Вроде зима тебе показывает, что и она не только стужей ледяной богата, но и тепло у нее свое есть, только найти его, может, не все могут, да и тем, кто его находит, оно не всегда всем дается.
   Но проходит, проходит зима... И жизнь проходит... Да, поди, уж почти прошла... Но на душе нет горечи или страха. Жизнь прожита интересная, полнокровная, в добре и любви. И не страшна смерть... К тому же сейчас-то все еще жизнь! Да разве и можно не жить, будучи живым? Если ты никогда не нес радости другим, не любил их, не дарил им свое тепло - был ли ты жив? И разве бессмертие наше не в той памяти, которая остается у наших близких о нас? Разве не в той нашей фантомной любви наше бессмертие, в любви, которая продолжает согревать наших близких даже после того, как огонь любви физически загаснет с ушедшим человеком?
   А там растут дети, внуки... Может, до правнуков и не дотянуть, но знаю, будет еще много вёсен, будет много радости. Пусть не у меня, но у тех, кого я люблю - моих детей и внуков, родственников и друзей - всех тех, чьей жизнью буду я жить до последнего своего дыхания...
  
   Да, цвела весна рассветом,
   Но прошло, прошло всё это...
   Жило в пышных красках лета,
   Но прошло, прошло всё это...
  
   Лист осенний гнало ветром,
   Но прошло, прошло и это...
   Зимний сумрак... Мрак без света...
   Но пройдет, пройдет и это...
  
   В этом мире все не вечно.
   Только время бесконечно.
  

* * *

   Михаил. 1970, 8 ноября
   Уж не помню, почему возник у нас сегодня разговор с Сережей о вере, о религии. Я вспомнил свою маму, глубоко верующего человека. Вспомнил также и глубоко верующего отца. Потом вспомнил, как несмотря буквально на святость моих родителей, Бог - если он есть - не удосужился их защитить от революционного произвола. Сказал, что именно тогда я решил, что если Бог есть, то мне такой Бог не нужен, а если нет, то зачем в него верить? Для себя я решил, что мой Бог - это мой отец. Когда мне трудно, я мысленно обращаюсь к нему за советом, беседую с ним, и в этой беседе нахожу ответы на свои вопросы. Я понимаю, что я просто рассуждаю в форме диалога, но сам по себе образ моего отца помогает мне своей добротой и своей любовью ко мне.
   Я прочитал Сереже стих, который был написан мною в один из моментов размышлений о жизни, о совести и о Боге.
  
   Своей души открою двери:
   Я сам, признаюсь, в Бога верю.
   Есть у меня мой личный Бог,
   Который в жизни мне помог.
  
   Он помогал, что было сил
   И жертв дурацких не просил.
   И совесть у него чиста -
   Меня избавил от креста,
  
   И сына не велел заклать,
   Не слал жену в ломбард закласть.
   Вот я какого Бога сын!
   И я скажу - сей Бог един:
  
   Со мной вошел он в этот свет,
   И вместе наш исчезнет след...
   Он Бог-Отец и Дух Святой,
   А я же - Божий сын простой!
   И мой пророк - не протокольный.
   Он - просто мой Учитель школьный.
   Второй Учитель и Пророк -
   Тот, кто мне стать, кем стал, помог.
  

* * *

   Встав у церковного порога,
   Как на распутии дорог,
   Сыщи ты собственного Бога.
   Он лучше, чем церковный Бог!
   А впрочем, разве дело в вере?
   Будь человеком, а не зверем.
  
   С крестом ты, или без креста,
   Но совесть быть должна чиста.
   А коль душа твоя убога,
   То много ль смысла в вере в Бога?
  
   Твори добро, люби людей,
   Не будь в плену дурных идей,
   Душой будь светел, как кристалл,
   И можешь не носить креста!
  
  
  
  
  
   Сережа. 1974, 24 августа
   Сегодня ходил с Игорем записывать его в школу. Поскольку школа около нашего дома с каким-то там уклоном, то для первоклашек устроили "собеседование". Чего только не понапридумают наши горячие головы из сферы школьного образования!
   Я рассказал Игорю, что главное на собеседовании - это ошеломить экзаменаторов скоростью и неожиданностью ответов. Я даже в упрощенном варианте рассказал ему, как сам держал собеседование в МАИ.
   В коридоре толпились будущие ученики с родителями. Вот дошла очередь и до нас: пригласили в класс, где сидела комиссия из трех человек. "Вот людям делать нечего в субботу!" - Подумал я. И вот из-за учительского стола пошли
   вопросы:
   - Как твоя фамилия, мальчик?
   - Макаров...
   - А как тебя зовут?
   - Игорь...
   - А уменьшительное имя у тебя есть?
   Игорь посмотрел вопросительно на меня, но я и не подал виду комиссии, что собираюсь помогать сыну. Дело в том, что у нас в семье как-то не в ходу уменьшительные имена.
   - Егорий! - Вдруг выпалил Игорь. Я оценил, что он хорошо усвоил мой урок.
   - А как твое отчество?
   - Платонович! - Уже не задумываясь, брякнул он.
   Молодец, подумал я: неверно, но быстро!
   - Так, ну, а теперь тебе простая задачка: У тебя три курицы. Сколько будет в каждой части, если разделить на два?
   Игорь не на шутку задумался... Я уже начал про себя ругать его последними детскими ругательными словами: мы же с ним делили и на три, и на пять, и на десять числа аж до тридцати... Он же все знает! Почему молчит? О чем тут думать? В этот момент Игорь спросил:
   - А они варёные или живые?
   - Ну, Егорий, какая разница? - Спросила одна из чересчур умных тёть.
   - Если они живые, то будет две и одна...
   Все экзаменаторы засмеялись, а я подумал про себя: вот ведь молодец! Сам дошел до целочисленной Диофантовой арифметики. А эти глупо захохотавшие бабы, возможно о Диофанте и слыхом не слыхивали!
  
  
  
  
   Михаил. 1974, 2 сентября
   Вчера вдруг случился со мной острый сердечный приступ, сказали микроинфаркт. Мария без паники вызвала неотложку, и через десять минут я уже был в реанимационной академического госпиталя. Нужно сказать, что психика у Марии устроена удивительнейшим образом: она теряется при
   малейших неудачах, может переживать о давно минувших событиях, но зато когда дело касается серьезного инцидента, она принимает решения, как Наполеон на поле боя - быстро, решительно и главное - правильно.
   В реанимации порядки строгие, Марию пустили ко мне всего минут на пять, да и то не дальше двери. Но зато уже сегодня, когда меня перевели в обычную палату, она пришла и сидела минут сорок, пока ее почти силком не вывели от меня. Она держится стойко, ободряет меня, а вот я впервые, когда она ушла, кончил хорохориться: звоночек прозвенел. А мне так хочется жить!
  
   Дни идут, семеня:
   Утро. Полдень да вечер...
   Каждый день для меня -
   Это лишь ожидание встречи,
   Открывается дверь. Без халата,
   По-домашнему входишь ты,
   Озаряя светом палату.
   Эта явь - лучше всякой мечты!
   Я касаюсь тебя рукой,
   Говорю какую-то чушь...
   Время мчится бурной рекой,
   А я, чтоб медленнее, хочу!
   Но секунды слагают часы.
   За окном проступает мгла.
   Вижу - капельки, будто росы -
   На глаза твои влага легла.
   Я бодрюсь. Говорю: "Пока!
   У тебя еще много дел!"
   Из сердца рвется тоска:
   Я не то ведь сказать хотел.
   . . . . . . .
   Затихают за дверью шаги.
   Тишина наступает, звеня.
   И секунду, как злые враги,
   Начинают пытать меня.
   Изнурительна каждая ночь...
   Бесконечно длинны вечера...
   Я сегодня жду завтра точь-в-точь,
   Как сегодня я ждал вчера...
  
  
  
  
  
   Мария. 1975, 3 августа
   Вчера Михаилу опять было плохо. Опять сердце...
   Опять неотложка. Сергей по каким-то своим каналам устроил отца в правительственный госпиталь. Говорят, там плохо все, кроме хирургии. А хирургия на высшем уровне, особенно с операциями на сердце - там работает лучший в Союзе кардиохирург.
   Была сегодня с утра в госпитале. После операции Михаил лежал в реанимационном отделении. Меня пустили посмотреть одним глазком: в правительственном госпитале порядки помягче, чем в обычном. Зрелище было ужасное: в рядок, на высоких койках, разделенных занавесями от потолка до пола, лежали буквально трупы, опутанные проводами и трубочками. Над каждым капельница, около каждой кровати столик с какой-то аппаратурой. Все одинаково бледные, лиц не видно из-за кислородных масок...
   С трудом узнала в одном из них Михаила. Хирург сказал, что операция прошла успешно, несмотря на "уже далеко не юношеский возраст пациента", как он выразился. Обещают уже вечером перевести в отдельную палату, где я его смогу навещать.
   Мне его так жалко! Но расклеиваться нельзя. Врач сказал, что главное послеоперационное лечение - это хорошее настроение и жажда жизни. Настроение попытаемся создать: все от мала до велика рвутся его навестить, предупрежу, чтобы ходили, прочно надев на лица улыбки! Ну, а насчет жажды жизни - этого Михаилу не занимать.
  
   Михаил. 1975, 5 августа
   После операции дела явно пошли на поправку. Даже аппетит появился. Боль конечно жуткая: будто кто топором рубанул, как при разделке туши.
   Представляю, как измучилась со мной Мария! Она по два раза на день навещает меня, если бы не она, не знаю, как бы и выжил. К тому же она работает диспетчером: ко мне, как по графику, приходят мои дорогие "посетители": и Сережа с Игорем были, и Светлана приходила - какая она уже взрослая! Даже Олег нашел время приехать по каким-то якобы делам на день из Ленинграда, чтобы навестить меня. Были и Ксения с Виктором.
   Да с такой командой мне ничего больше и не остается, как безоговорочно поправиться!
   Госпиталь, в котором я лежу, находится в Москве, недалеко от того места, где живет Сергей с Людой. Они настояли, чтобы Мария с Дашей это время жили у них, чтобы Мария не моталась каждый день из Ногинского Академгородка. Ну, да скоро меня обещают уже и выписать: врачи очень довольны моим состоянием.
   Начал опять писать стихи. Стараюсь писать пободрее и с юмором, но, по-моему, какую-то тревогу за ерничаньем скрыть не удается. Однако Мария, прочитав, сказала, чтобы я показал свой стих и другим. Все, действительно, улыбались, когда читали. Правда, у меня подозрение, что это их Мария обрабатывает. Ведь не зря же говорят, что оптимист - это хорошо инструктированный пессимист! Одним словом, все, как партия велела!
  
   Не раздастся стон
   Из сомкнутых губ...
   И последний стон
   Будет серо-туп...
   Это будет... Будет?!
   Но еще не пора!
   А пока разбудит
   Яркий луч с утра.
   А пока в палате,
   В проводах, как в змеях...
   Врач торчит в халате,
   Жизнь на пульсы меря...
   Кровь течет по шприцу...
   Монитор в зигзагах...
   Мне б слегка побриться -
   Да листок бумаги!
   Напишу о вечном,
   Тайн сорвав покровы:
   О себе увечном,
   И о вас, здоровых!
  
  
  
  
  
   Мария. 1975, 7 августа
   У нас с Михаилом сегодня очередная "ежемесячная годовщина" нашей свадьбы. Получилось так, что в этот день я впервые принесла ему цветы, его любимые нарциссы. Он был просто счастлив!
   Спустя какое-то время в палату вошла медсестра, принесшая небольшой букет прекрасных белых роз в какой-то импровизированной вазочке, и вручила цветы мне. Я была очень тронута тем, что Миша даже в таком состоянии не забыл про нашу дату. Он ответил, что никак не мог забыть этот день, поскольку у нас сегодня круглая дата: 250 месяцев со дня свадьбы. И правда, в октябре будет двадцать один год, а это 252 месяца, а сегодня август, т.е. два месяца долой!
   Я смотрю, он весь в отца, про которого вспоминает все время: понапридумывал семейных праздников, помнит все дни рождения. Недавно послал Сергею телеграмму:
   "Поздравляю с очередной годовщиной". Когда тот приехал к нам и спросил, что за юбилей имеет в виду Михаил, он ответил: "А ты забыл, когда ты защищал диссертацию?"
   Видимо, это правда, что Платон Андреевич его добрый Бог, который помогает ему в трудные минуты и разделяет его радость в счастливые моменты его жизни. Может, такой Бог и нужен каждому из нас? И в то же время, может, это и есть та
   самая пресловутая "жизнь после смерти"? Ведь и правда, пока жива память...
  
  
  
  
  
   Михаил. 1975, 7 августа
   Сегодня опять у меня была Мария, принесла цветы к нашему седьмому числу. А я со своим сюрпризом немного опоздал: попросил медсестру купить для меня небольшой букетик роз, но она принесла их мне, когда Мария уже была у меня. Но так получилось даже забавнее.
   Отметили наше "двухсотпятидесятимесячье" со дня свадьбы. Как время летит!
   Я не знаю, как мне благодарить судьбу за этот воистину бесценный подарок, который она мне подарила: за Марию!
  
   В окошке госпитального окна
   Застыло небо, будто серая стена.
   Из неба - глаз твоих не выкроить, увы:
   Не хватит глубины, голубизны и синевы...
   Из неба ж глаз твоих - я вот построить смог
   Пространство, вечность,
   да и собственный свой рок...
   В твоих глазах даль разбежавшихся дорог
   И жизни неотмерянный покуда срок.
   В твоих глазах - вся ты. А мир в тебе...
   Так захотелось, видимо, моей судьбе.
   Ты входишь...
   Мысль является одна:
   Спасибо, жизнь,
   что ты пока не вытекла до дна!..
  
  
  
  
   Сережа. 1979, 17 сентября
   Умер папа... Вчера была кремация, как он завещал... К Марии мы приехали все: я, Люда, Светлана и Игорек. Из крематория мы пошли с Марией и Дашей к ним домой...
   Мария, рыдая, рассказала нам, что папа что-то плохо себя почувствовал, прилег на диван, а она пошла привести в порядок их небольшой садик перед окнами.
   Папа очень любил этот небольшой клочок земли, отгороженный густым кустарником шиповника. Иногда вечерами Мария с папой ставили на улице под окнами два маленьких складных стула, садились и наслаждались почти лесной тишиной: их дом стоит в конце березовой аллеи, упирающейся в лесок, за которым течет речка, где мы с папой обычно рисовали пейзажи...
   Мария говорила про все это с подробностями, будто переживая еще раз те счастливые минуты своей жизни.
   Она рассказала и про то, как папа называл моего дедушку, Платона Андреевича, своим Богом, своим ангелом-хранителем. Он и сам мне про это рассказывал. "Вот, а теперь, - сказала Мария срывающимся от плача голосом, - и у тебя, Сережа, появился ангел-хранитель... Тут она опять разрыдалась, я обнял ее и стал успокаивать, как ребенка. Она уткнулась своим лицом в мою грудь и старалась, плакать молча, отчего ее плечи и спина содрогались еще сильнее.
   Света с Дашей тоже разревелись. Один Игорь молча глотал слёзы...
   Потом, немного успокоившись, Мария дала мне папину тетрадь с названием "Грустные стихи" и большую пухлую папку:
   - Сережа, это папины стихи. Сделай себе копию на память о нем. Он был замечательный человек! В тетрадке стихи, которые он писал последние годы, а вот в этой папочке на листочках записаны стихи, которые твой папа дарил мне за время нашей долгой счастливой жизни... Да, я не оговорилась долгой, ибо жизнь меряется не годами, а теми добрыми делами, которые делают люди в своей жизни.
   Сделай с них копии, а сами стихи привези мне обратно: для меня они святы...
   Тут она опять заплакала. Я опять стал ее успокаивать. Света с Дашей накрыли на стол, поставили чашки для чая. Мы сидели и молча пили этот чай. Наступил момент того удивительного единения людей, когда общее горе становится тем цементом, который потом на всю жизнь сплачивает этих людей воедино. Жаль, что не было с нами Олега: он находился во Франции на какой-то научной конференции.
   Я открыл тетрадь и начал читать папины стихи. Даша со Светой подсели по бокам, и мы все втроем погрузились в грустные философские размышления моего отца...
  

* * *

   Наступила весна,
   Чудом жизни звеня.
   И с распятья, с креста
   Тихо сняли меня...
   Я простил вас, иуды,
   Весь апостольский съезд:
   Буду жив я покуда
   На Голгофе мой крест.
   Буду жив я доколе
   Веру в правду хранят,
   И пока на престоле
   Проклинают меня.
   И пока Магдалина
   Ждет ночами меня...
   Ведь за сумраком синим
   Вспыхнет всполох огня!
   Если верить, что будет
   За теменью свет -
   Значит, жизнь нас разбудит!
   ... А может, и нет...
   Может, зря я вознесся?..
   Лучше б там, на кресте...
   Ведь и ты вот проснешься,
   А кругом - все не те!
   Может, лучше не верить
   В вознесения бред?..
   Где последние двери -
   Возвращения нет...

* * *

  
   В начале - вечный путь!
   Конец его, как небыль.
   Волненье давит грудь.
   Глаза пронзают небо.
   А там, вдали манит,
   Как колдовской магнит,
   Прекрасная вершина...
   И распрямляешь спину,
   И мчишь во весь опор
   Без устали, без страха,
   Решая вечный спор
   Успеха против краха.
   Но вот достиг высот,
   Застывши в упоенье:
   Дух схвачен от красот,
   В ушах - восторга пенье!
   Но в путь зовет труба
   Солдата в день похода.
   Перевалив хребет,
   Идя уже в долину,
   Иначе видишь свет...
   Согнешь устало спину,
   Хоть под гору идти,
   Скажу, куда как легче!
   Но вот - конец пути...
   И грустно горбишь плечи.
   И каждый новый шаг -
   Концу пути навстречу...
   Иду я не спеша,
   Но року не перечу:
   Я видел свет вершин!
   Я шел своей дорогой!
   А то, что не свершил...
   Так не судите строго!
  

* * *

   Я старых знакомых
   Всё чаще встречаю
   Не дома,
   Не к чаю...
   На мраморных досках
   И в бронзовых бюстах...
   Увидеться просто...
   Увидишься - грустно...
  
  

* * *

   Мы постепенно таем все во времени,
   Как корабли в морском тумане тают...
   Все меньше остается нас из племени,
   Чья жизнь быльем обильно зарастает.
   Не замечаем, как становится нам лестно,
   Когда нас хвалят за здоровье и уменье.
   И чем мы ближе к немощи телесной,
   Тем нам приятней эти песнопенья...
  
  

* * *

   Как трудно верить, что вдруг когда-то
   Не будет года, не будет даты,
   Не будет звука, не будет света,
   Зимы не будет, и не будет лета...
   Не будет водки, не будет хлеба,
   Не будет солнца, не будет неба,
   Не будет радости... И даже боле -
   Не будет боли...
   И не проснуться - хоть как с похмелья! -
   С дурной башкою, с ломотой в теле,
   С трудом, как клещи, раздвинув веки,
   С одним желаньем - уснуть навеки!
   Но нет, не дрогнут во сне ресницы,
   И даже сны там не будут сниться!
   И это будет - увы! - уж скоро...
   Так помяните же без укора!
   Кого обидел - простите, люди!
   А кто обидел меня - Забудем!
  

* * *

  
   Стихи уже не пишутся.
   И что-то всё хуже мне дышится...
   И сердце стучит с перебоями.
   (Без всякой связи с перепоями!)
   И давит все время усталость.
   Ну, сколько еще осталось?
   Скоро, уж скоро туда,
   Откуда никто никогда...
   Из праха... И станем мы прахом!
   Только нет прежнего страха.
   Я пожил уже довольно.
   Не хочется только больно
   Сделать самым родным,
   Развеявшись в сизый дым...
  
  
  
  
   Мария. 1979, 7 октября
   Сегодня у нас с Михаилом была бы серебряная свадьба... Настоящая серебряная свадьба... Не дотянули... Вместо этого я стою здесь в Ленинграде, на набережной Лейтенанта Шмидта, между Сфинксами. Пришла я сюда с Олегом и Жанной, у которых и остановилась, приехав из Москвы. А в Москве меня провожали Сережа с Дашей.
   Я рассказала всем детям про завещание Михаила с просьбой развеять его прах над Невой между его любимыми Сфинксами.
   Когда я подошла к воде, Олег и Жанна деликатно поднялись по ступенькам и отошли в сторонку, чтобы оставить меня одну в момент прощания с прахом Михаила. Слез у меня не было, видно, все уже выплакала за эти долгие дни и ночи. Только горло было перехвачено спазмом, как петлей...
   Потом мы пошли к Олегу домой. Их дочка, Лиза, только что пришла из школы. Большая уже! В пятом классе... Как хорошо, что я сегодня не одна, а с родными мне людьми... Пробуду у ребят денек, а потом обратно - в Москву... Там меня ждет Даша.
  
  
  

Эпилог

  
   Спустя несколько лет, на похоронах Марии, которую кремировали по ее завещанию, Даша дала Сереже и приехавшему из Ленинграда Олегу конверт со словами:
   "Мама просила передать это вам. Я это уже читала". На конверте было написано: "Даше, Олегу, Сергею". В конверте лежала коротенькая записочка:
   "Дорогие мои дети!
   Это мое завещание вам: после моей смерти кремируйте меня, а мой прах опустите в Неву, у Сфинксов. Вы знаете, что там же развеян прах Михаила по его завещанию. Собственно, это было не прямое его завещание, а стихотворение, которое он оставил мне. Я хочу раствориться в той же воде и навсегда слиться с моим незабвенным Михаилом.
   Мама".
  
   В том же конверте лежал и листок со стихотворением Михаила Платоновича Макарова. Стихотворение было отпечатано на пишущей машинке.
   Даты написания не было. Он вообще почему-то почти никогда не ставил даже года на своих стихах, не говоря уж о числе...
   Когда умру - меня не хороните:
   Я не любил печальных панихид,
   Цветов увядших на скупом граните,
   Который восемь цифр слепых хранит.
   Когда умру, меня не хороните:
   Я не любил надгробные слова.
   Слезу скупую лучше пророните,
   Меня припомнив года через два.
   Когда умру, меня не хороните,
   Чтоб мне никто не застил синеву...
   А прах из урны тихо уроните
   Меж Сфинксами в холодную Неву.
   Течет Нева, закована в граните...
   Текла и будет течь через года.
   И в памяти своей вы сохраните
   Меня живым, как эта вот вода...
  
   Когда умру, меня не хороните...
  
   2005
   Сан-Диего
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"