Ускач Марлен Александрович : другие произведения.

Борис Бройдо

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В этом сборнике в разделе "Персональное дело" Эрвин Наги кратко описал события, связанные со студентом ЭМФ Борисом Бройдо. В очерке "Преодоление" Борис подробно рассказывает об этих событиях, пережитых им в далёкой юности.

Борис Бройдо.
Преодоление.
  
  
  
[]
Фото из зачётной книжки.
  
"...обниму
Век мой, рок мой на прощанье.
Время - это испытанье.
Не завидуй никому."
Александр Кушнер.
   В комнату общежития они пришли вечером 12 ноября 1950г. Их было двое - низкорослые мужички в одинаковых пальто. Перед тем как войти, они вежливо постучали. За ними робко вошла испуганная комендатша. Один из них тихо спросил: "Кто здесь Борис Бройдо?", на что я громко ответил: "Я!".
   Их приход не был для меня неожиданным. Действительно, в 1948 году я нагло удрал из якутской спец ссылки на учёбу в Москву, но думал, что обо мне уже забыли, недооценил, по молодости, цепкость НКВД.
   "Так вот ты где, а мы тебя уже два года ищем", сказал один из них, на что я заметил: "Что же вы так плохо искали, я и не думал скрываться". Тогда мне чуть менее вежливо объяснили, что я арестован, предъявили ордер на обыск и задали традиционный вопрос: "Оружие есть?" Я тогда еще не знал, что вопрос этот чисто ритуальный и на шутку ответил шуткой: "Есть, пулемёт под кроватью". Это их почему-то разозлило, и на меня тут же надели наручники. Затем они быстро перерыли мой жалкий скарб, аккуратно переписали на листке запасную майку, трусы, две рубашки и готовальню, всё остальное было на мне, и попросили расписаться.
   Мои товарищи сидели тихо, как мыши и только с ужасом смотрели, как доблестные органы разоблачают преступника. Их строго предупредили, чтобы они ни с кем не обсуждали происшедшее, но к их чести надо сказать, что они со мной тепло попрощались, а один из них на следующий день не побоялся рассказать обо всём моему сокурснику.
   Из общежития мы вышли мимо ошалевшего вахтёра, меня посадили в эмку между мужичками и поехали мы по ночной Москве. По дороге я спросил моих попутчиков, куда меня везут. Мне было отвечено: "На самое высокое место Москвы, на Лубянку".
   "Почему же оно самое высокое", поинтересовался я.
   "А оттуда, говорят, Соловки видно" - не без юмора ответил один из них. Настроения мне этот ответ не испортил, поскольку всё происходящее воспринимал как забавную инсценировку, где каждый играл свою роль, я, как мне казалось, неплохо. На самом деле я, конечно, понимал, что это конец моей беззаботной студенческой жизни, расставание надолго с институтом, с учёбой, с моими сокурсниками.
   Тем временем машина въехала через железные ворота в узкий двор и остановилась. Приём на Лубянке происходил точно по сценарию, который я много лет спустя прочёл в повести Солженицына в "Круге первом". За 12 лет он (сценарий) не изменился ни на йоту. Меня завели в большую ярко освещённую комнату, где ещё раз обыскали, затем велели раздеться догола и попросили несколько раз глубоко присесть а потом расставить ноги пошире и наклониться вперёд. В такой неудобной позе я простоял около минуты, раздумывая, что может означать эта ночная зарядка, как вдруг позади меня раздались звуки "вжик, вжик", как будто бы кто-то начал затачивать ножик на бруске. Не буду скрывать, на миг промелькнула мысль о беззащитности моей позы и моих гениталий, но я её тут же отогнал, продолжая пребывать в йоговской позе. Не дождавшись ожидаемого эффекта, юмористы в форме разрешили мне выпрямиться, отметив с разочарованием: "Ну, ты крепкий парень, у нас тут генералы в обморок падали". Мысленно пожалев бедных генералов, я быстренько оделся. Подошёл услужающий, выдернул ремень из брюк и очень профессионально срезал тем самым ножичком все петли на брюках, вытащил шнурки из ботинок и в таком смешном виде, шлёпая болтающимися ботинками и придерживая двумя руками спадающие брюки, я в сопровождении конвойного двинулся к своему новому жилищу. Им оказался небольшой совершенно пустой бокс с широкой лежанкой, на которой не было даже традиционного мешка с сеном. Я тут же на ней растянулся, рассудив, что утро вечера мудренее.
   Aber ein ruhiges Dasein ward mir nicht gegoennt (1). Часа в 3 ночи меня подняли и повели запутанными коридорами, по каким-то лестницам вверх и вниз. Я впереди, охранник позади, позвякивая ключами, а когда такое же позвякивание раздавалось впереди, следовала тихая команда: "Лицом к стене!" и я поворачивался к стене. Спектакль продолжался.
   Наконец, перед нами открылась дверь и я оказался в парикмахерской с одним стулом, где меня быстро остригли под ноль.
   После этого в другой комнате меня посадили на вращающееся кресло, повесили на грудь табличку с номером и сфотографировали в анфас и - поворот кресла - в профиль. Интересно, сохранилась ли эта картинка через 56 лет - вот бы посмотреть!
   Наконец, тем же (впрочем, не ручаюсь) маршрутом меня вернули в мою келью и я спокойно заснул с чувством выполненного долга. Но не тут то было! Через недолгое время меня снова подняли и снова по той же методике повели в неизвестность. Оказалось - снимать отпечатки пальцев. Процедура эта многажды описана и не изменилась со времён охранки, посему опустим для краткости. Вернувшись в келью я, наконец, спокойно доспал до утра.
   Каюсь, за давностью лет не помню место во временной последовательности еще двух почти совмещённых процедур: мытьё под душем и бритьё лобка, то ли до фотографии, то ли после отпечатков. Но в любом случае претензий по части гигиены к Лубянке у меня нет, ну разве что бритва была тупая да мыла было маловато.
   Следующим утром я был водворён в огромный светлый зал с высокими лепными потолками, который даже камерой-то неудобно назвать, хотя на самом деле это и была первая ( но не последняя) камера в моей жизни. Интересно, для чего она служила прежним владельцам, страховому обществу "Россия"? Может, для собрания акционеров? Нынешние же её обитатели, числом около двадцати, были по виду люди интеллигентные, некоторые даже при галстуке.
   Напомню, что мое путешествие происходило во время ожесточенной борьбы с космополитизмом, под которым тогда понималось любое упоминание о нерусском происхождении какой-нибудь теории, идеи или технического решения. Это в то тёмное время появился анекдот о том, что Дарвин в раю сошёл с ума и беспрерывно шепчет: "Я Лысенко, я Лысенко".
   В два ряда вдоль стен стояли чисто застеленные железные койки. На некоторых смежных койках обитатели сидели друг против друга и играли в шахматы, иногда почему-то по трое (как я потом узнал, так поддерживали, чтобы не упал во сне, товарища, вернувшегося поле ночных допросов - ложиться днём строжайше запрещено). Некоторые медленно прохаживались по коридору между рядами и шёпотом о чём-то беседовали - говорить вслух тоже было запрещено.
   Когда я вошёл, все обернулись в мою сторону, а человека три подошли поближе и шепотом начали расспрашивать, кто я и за что посажен. Узнав, что я студент и ни в чём таком не замешан, сочувственно закивали головами и сообщили эту новость другим. Мой же первый вопрос был: "А это настоящая тюрьма?" В ответ меня уверили - самая настоящая, причём внутренняя тюрьма НКВД, после чего я совершенно успокоился. Потекли спокойные деньки, на допросы меня не вызывали, кормили неплохо.
   Познакомился с интересными людьми. Один пожилой господин лет 45 ежедневно по утрам делал гимнастику по системе Мюллера - все 30 с лишним упражнений. Он и меня пригласил поучаствовать, но хватило меня дня на два, после чего я высказал ему восхищение упорством стариков. Он оказался главным инженером одного из московских заводов. Как-то в частной беседе в дружеском кругу он одобрительно высказался о преимуществах какой-то зарубежной машины перед отечественной. Взяли его на следующий день.
   Его обвинили в низкопоклонстве перед Западом (очень модная в те годы формулировка), очернении советской действительности (тоже стандартная фразочка) и, конечно же, в космополитизме. А ведь этот человек много лет руководил немалым заводом, имел даже какую-то медаль за доблестный труд. Грозило ему лет 5 -детский срок, как говорили в то время.
   Были и другие интересные собеседники: врач, похваливший иностранное лекарство, который просвещал меня в области медицины, торговый работник рассказавший о махинациях, в которых его несправедливо обвиняли. Все они относились ко мне очень сочувственно, понимая, что уж ко мне-то никаких придирок политических(а это самое сроковое дело) быть не может. Ну, удрал из ссылки - так ведь ни я ни мои родители даже осуждены-то на неё не были.
   Тут необходимо небольшое отступление.
   Перед войной родители и я с братом жили в Каунасе, где у отца был магазин красок и обоев. Жил мы в прекрасной четырех комнатной квартире (с отдельной комнатой и отдельным входом для кухарки). У детей была немецкая фройляйн, обучавшая нас хорошим манерам, католическим молитвам и немецкому языку , на котором мы говорили с родителями. Они общались на русском языке, которого мы с братом не знали ; часто ездили за границу, по вечерам собирали друзей для игры в бридж или ужинали в ресторане. Первые школьные годы мы провели в ивритской гимназии, которая находилась напротив дома.
   В 1940-ом году, после входа в Литву Советской Армии, гимназию тут же преобразовали в русскую среднюю школу, куда я и поступил в четвёртый класс, не зная ни слова по-руcски. Беззаботная жизнь закончилась. Фройляйн уехала в Германию еще в 1939-ом, магазин отобрали, в квартиру вселили семьи русского военного и литовского инженера, папа поступил на службу.
   За неделю до войны органы НКВД по всей Литве частым неводом замели несколько тысяч человек. Брали кого ни попадя - в основном, еврейские и литовские семьи среднего достатка. Принцип отбора для меня и по сию пору загадка. Среди этой пёстрой компании были владельцы небольших магазинов, врачи, аптекари, учителя, инженеры, музыканты, мелкие служащие - многие с детьми, со стариками. На пятую колонну эта смирная публика явно не тянула, подозревать советскую власть в стремлении спасти часть евреев от истребления тоже не было оснований. Но неисповедимы пути Господни - те евреи, которых НКВД тогда забрало, на самом деле, почти все выжили, а те, кого оставили, во время войны большей частью погибли либо под немецкими бомбами, либо в гетто.
   В 6 утра 12 июня 1941 года в нашу квартиру вошли два литовца сотрудники НКВД, объяснили, что нашу семью, как бывших собственников, высылают из Литвы, на сборы - полчаса, вещей - два чемодана. Папа начал было объяснять, что магазин принадлежал бабушке да и его-то национализировали в первые же дни советской власти - смешная попытка наивного либерала остановить каток истории. Но, как я уже упомянул выше, никто не знает, где его спасение.
   Родители наскоро побросали в чемоданы первое попавшееся, одели детей (мне было 11, брату - 9). Внизу уже ждал извозчик - их было много на улицах в то утро. Нас привезли на вокзал, там стоял длинный состав из товарных вагонов. Мы попали в 49-ый, где уже было человек 40 - с детьми, стариками, узлами, чемоданами - разительный контраст с только что покинутой уютной квартирой. Но не было паники, не было слёз - старались поскорее приспособиться к непривычному существованию. Женщинам с детьми уступили двухэтажные нары, вокруг деревянного жёлоба, вставленного в дыру в стене вагона, сделали занавес из простынь, мужчины заняли свободные места на нарах и на полу. И наступил вечер, и наступила ночь, первая в чужом углу.
   Наутро эшелон всё ещё стоял на путях. Вдоль состава ходили люди в форме, устраивали переклички, сверяли списки, кого-то высаживали, кого-то добавляли в набитые вагоны. И вдруг мы увидели, что у двери нашего вагона появился мой двоюродный брат. Оказалось, что утром он побывал у нас дома, всё понял (было ему 15 лет), где-то достал денег, кинулся в магазин, накупил консервов и помчался на вокзал - в городе всё уже было известно. Конвой был не очень строг, его пропустили. Более того, сунув кому-то чего-то, он уговорил конвойного отпустить с ним папу на час, чтобы взять из дому что-то из оставленных вещей (эти продукты и вещи еще долго выручали нас в последующие нелёгкие дни). И тронулся наш состав на восток. В пути мы узнали, что началась война. Мы, слава богу, под бомбёжку не попали.
   Через две недели мы прибыли в Алтайский край, где наш вагон выгрузили на станции Баюново. Оттуда нас на телегах привезли в Косихинский свеклосовхоз и поселили в школе. Взрослых послали работать на прополке клевера и уборке сахарной свеклы. На поле мужчины сначала выходили в костюмах, а женщины -в платьях и шёлковых чулках, но процесс опрощения шел довольно быстро и вскоре интеллигенция приобрела вполне советский вид. Мы получили официальный статус "спец переселенцев", но никаких обвинений нам никто ни до, ни после не предъявлял.
   Через год по чьёму-то сумасшедшему капризу всю мешпуху(2) опять сорвали с места и потащили снова в теплушках через всю Россию. Сначала по Транссибу до Осетрово, потом по Ангаре на пароходе, потом по Лене на баржах до Тикси и дальше по Ледовитому океану до Быков Мыса, что на Яне, да там и бросили в тундре на берегу Океана - рыбу ловить подо льдом.
   Нашей же семье (и ещё нескольким) повезло. Оказалось, что в Якутске нужны химики, врачи и другие специалисты. Из НКВД конвою приказали высадить несколько семей и так я оказался вместе с родителями и братом в Якутске, без права покидать этот город.
   Так закончилось моё первое путешествие по России.
   Среднюю школу я окончил с золотой медалью в 1947-ом году. Вместо паспорта у меня был листочек с фотографией и надписью: "Разрешено проживать только в городе Якутске". Поэтому я поступил в единственный ВУЗ - Якутский пединститут, на физмат. Однако после успешного окончания первого курса возомнил, что моё место на физфаке МГУ и несмотря на мамины страхи (найдут, поймают, посадят ) я, не спросясь у органов, сел в почтовый двухмоторный Дуглас и через двое суток оказался в Москве.
   Это было моё второе путешествие по России.
   В университете, куда я надеялся поступить без экзаменов, согласно положению о золотой медали, мне сказали: "ну, конечно, надо только пройти небольшое собеседование". Было предложено назвать северную границу сталинского плана лесонасаждений, резолюции 14-го съезда партии, после чего я пошел сдавать экзамены на общих основаниях. Всё шло хорошо до устной математики. Передо мной сидел сухой желчный человек, который, заглянув в мой матрикул, отложил в сторону билет - "ну, это-то вы, судя по фамилии, знаете" - начал осыпать меня задачами. Где-то на девятой или десятой, несмотря на первый курс физмата, я заткнулся. Шел третий час экзамена, и когда кто-то спросил моего палача: ты когда восвояси, я подумал, что он китаец и шатаясь вышел вон, получив тройку и удивлённый укор: что ж это вы, а так хорошо написали письменную работу!
   Из упрямства я сдал остальные экзамены и добился у ректора разрешения посещать занятия экстерном. Но тут до меня дошло, что пока я метался, закончился приём в другие ВУЗЫ. Я кинулся в МЭИ, МАИ, Менделеевский - всюду отказ. К счастью, моя медаль сработала в МИИТе, куда я был принят на строительный факультет и даже с общежитием.
   В один не прекрасный день комендатша потребовала мой паспорт на прописку, и я понял, что опять повис на ниточке. Но вспомнив совет бывалого человека, сварил вкрутую яйцо, очистил и начал прокатывать горячее яичко по крамольной надписи. Она постепенно начала бледнеть, а после третьего яичка почти исчезла - меня более не беспокоили. Behharrligkeit ist des Erfolges Mutter(3).
   О развесёлой жизни в железнодорожном общежитии надо писать либо много, либо ничего. Кто там был - знает, не бывший не поверит, поэтому умолчим.
   Учился я старательно, особенно нравилась геодезия, которую читал толстый человек с чудным званием: полковник тяги второго ранга. Под его руководством я на летней практике прошел полный курс полевой нивелирной, теодолитной и мензульной съёмки - звучит-то как! Одновременно бегал на занятия в МГУ и там прослушал и сдал мат анализ и физику за первый семестр. Однако повторный визит к ректору закончился полной неудачей, мне вежливо но твердо отказали. Одно утешение - удалось послушать великолепные лекции по физике профессора Калашникова, прекрасное впечатление от которых помню до сих пор. Впрочем, и в МИИТе был великолепный лектор-химик профессор Николаев, который однажды ухитрился за два часа прочесть нам краткий курс мат анализа. Профессор пользовался полной автономией в маленьком химическом корпусе, который был выстроен отдельно от главного, отцы-основатели боялись взрывов.
   Расставшись с мечтой об университете, я решил, что ближе всего к физике МЭИ и после зимней сессии1949-го я пошел на приём к проректору МЭИ профессору Чиликину, взяв с собой зачётку со сданными экзаменами - вот так прямиком, без записи, без протекции - я только в приемной узнал его фамилию. Сидели в приемной люди солидные. Секретарша посмотрела на меня недоуменно, но я сказал - "по личному" - и был допущен. При первом же взгляде на строгое лицо я понял, что нужно говорить лаконично и не врать. В нескольких фразах я сказал про Якутск, медаль, МГУ, МИИТ, твердое желание учиться в МЭИ и протянул ему мою зачетку. Краткость произвела впечатление, да и зачетка была заполнена однообразно. Внимательно взглянув на неё а потом на меня, он сказал: "Если весеннюю сессию сдадите не хуже, сможем зачислить вас на второй курс ЭМФ при наличии свободных мест и без общежития". Аудиенция была окончена.
   Решил ознакомиться с факультетом. В деканате меня встретил молодой человек с бледным лицом в роговых очках - им оказался куратор младших курсов Наяшков. Выслушав мою трогательную историю (о разговоре с Чиликиным я умолчал), он сочувственно покивал головой и объяснил, что перевод ну никак не возможен, все места на курсе заняты, в общежитии мест нет и вообще, чем плох МИИТ? Я внутренне тоже так считал, но мне вкуснее был другой пирог. Впрочем, на прощание он пожелал мне удачи. Обескураженный столь холодным приемом, я пошел к замдиректора по кадрам Волковой, надеясь встретить у нее более радушное отношение. Прости, Господи, меня грешного, но она была похожа на лимон, посаженный на арбуз. Еле взглянув на мою тощую фигуру, она повторила ответ Наяшкова, правда, без пожелания удачи. Я покидал главный корпус без энтузиазма, но с верой в удачу.
   Летнюю сессию в МИИТе я сдал не хуже. И тут выяснилось, что меня не хотят отчислять, нет оснований. А мне нужен был мой аттестат зрелости, без него не примут в МЭИ. К счастью, однажды во время обеденного перерыва в отделе кадров осталась дежурить молоденькая практикантка. Я сказал ей, что мне срочно нужен мой аттестат для предъявления в военкомате. Она поверила.
   Чем наказали бедную девочку, как сформулировали приказ об отчислении - не знаю до сих пор. И только покинув МИИТ, я понял, что могу остаться на бобах. За полгода Чиликин мог давным-давно забыть меня, пришедшего ниоткуда. Он мог уехать, заболеть, наконец, уйти в отпуск....
   На этот раз в приёмной не было никого, даже секретарши. Чиликин был на месте. Войдя, я произнёс :
   - Здравствуйте. Вот моя зачетка и аттестат.
   Он посмотрел на меня. Узнал. Потом просмотрел зачётку. Потом сказал:
   - Пишите заявление. Второй курс ЭМФ. Укажите, что в общежитии не нуждаетесь.
   И тут я вдруг заволновался. И это всё? Не может быть! Кое-как, торопясь, написал, отдал листок. Просмотрев, он спросил:
   - Почему не написали, что не нуждаетесь в общежитии?
   - Ой, извините, забыл!
   Я, действительно, забыл! И протянул руку за листком. Вдруг он спросил:
   - Вы откуда приехали?
   - Из Якутска.
   - Родные или знакомые в Москве есть?
   - Нет.
   - А где вы жить собираетесь?
   - Сниму угол где-нибудь.
   Он немного подумал и сказал:
   - Напишите: Нуждаюсь в общежитии.
   И написал резолюцию наискосок: "т. Волковой. Зачислить на второй курс ЭМФ с общежитием".
   Поблагодарив его, я, не чуя под собой ног от радости, кинулся вниз по лестнице в кабинет Волковой. Она была на месте. Вспомнив меня, нахмурилась:
   - Я ведь вам всё объяснила.
   Я молча протянул ей листок. На моих глазах лимон превратился в помидор. Она схватила телефонную трубку:
   - Михаил Григорьевич, тут ко мне пришел товарищ Бройдо с Вашей резолюцией. Но я ему уже объясняла, что на втором курсе ЭМФ свободных мест нет, тем более в общежитии!
   И после недолгой паузы:
   - Поняла. Поняла. Ну, как считаете нужным.
   И бросила трубку на рычаг. Черкнула свою резолюцию. Не глядя на меня:
   - Идите на факультет. К Наяшкову.
   Резолюция была: "К исполнению, согласно указания проректора".
   Наяшков тоже был на месте. Сцена у Волковой повторилась почти дословно, только звонок Наяшкова был к ней, а не к проректору. После разговора он, не глядя на меня, протянул мне записку к коменданту общежития. Тот тоже был на месте. В этот день все были на месте. И в общежитии тоже оказалось место. Так я в третий ( но не последний) раз стал студентом - студентом МЭИ.
   Нужно ли говорить, что я на всю жизнь сохранил искреннюю благодарность к человечному человеку, открывшему мне двери МЭИ - Михаилу Григорьевичу Чиликину.
   Там я встретил замечательных преподавателей, хороших и умных товарищей, просторные аудитории, прекрасные лаборатории - я был очень счастлив. Среди сокурсников выделялись Сакко Вассерман, Илья Вевюрко, Миша Цегельницкий, Фира Ярошевская, Саша Соломоник, и другие. Нравились Галя Котова, Искра Раденкова, Таня Карташова и конечно же худенькая быстроногая спортсменка Джана Кутьина.
   Из преподавателей не могу не вспомнить добрым словом математика Михаила Ивановича Ельшина, физика Бориса Александровича Садикова, сопрматчика Алтера Абрамовича Ойхера, электромашинника Георгия Николаевича Петрова, и конечно же всеми любимого преподавателя ТОЭ Михаила Александровича Перекалина, чей учебник "Электрические цепи" я до сих пор считаю образцом ясности, строгости и лаконичности изложения.
   Занимался я старательно, без дураков и неплохо закончил второй курс. В начале третьего курса, когда началось распределение по специальностям, мне хотелось попасть на специальность электрические машины. Но я почему-то оказался в списке группы "кабели и изоляционные материалы" к которым душа моя совершенно не лежала. Распределением ведал все тот же Наяшков.
   Когда я ему сказал, что как хорошо успевающий студент имею право сам выбрать специальность, он почти ласково сказал мне:
   - Вот именно потому что вы хорошо учитесь. Специальность важная и мы должны укрепить эту группу сильными студентами.
   Запомнил меня -таки Наяшков. Возразить мне было нечего. Но судьба всё равно распорядилась иначе.
   Что ж, после несколько затянувшегося отступления вернёмся в Лубянскую внутреннюю тюрьму НКВД. На допрос или насовсем из камеры вызывали так: надзиратель просовывал голову в кормушку и тихо произносил букву алфавита, например: на В. Все у которых фамилия начинается на эту букву подходят к кормушке и он так же тихо объявляет: Васюков, на допрос или : Васюков, с вещами на выход.
   И вот настал день, когда тихо было произнесено : на Б, а потом: Бройдо, с вещами на выход. На этом и закончилось моё уютное пребывание в интеллигентной тюрьме и начались суровые будни.
   В воронке меня привезли в таганскую тюрьму. Там общество было попроще, в основном воры и прочая лагерная публика. В камере никаких кроватей, только голые двухэтажные нары, на которых сидели, лежали, играли в карты, выясняли отношения, матерились, пели - в общем, о литературе тут явно не с кем было поговорить. В таганской тюрьме я уже не задавал вопрос, настоящая ли она и только тут я понял, что такое "ночи полные огня" - свет в камере никогда не гасили.
   Надо сказать что и в Таганке ко мне отнеслись неплохо, никто не знал, к какой категории меня отнести. Не вор, не политический, не бытовик, не хулиган а просто студент, который на лагерном жаргоне "попал в непонятное". Этот статус меня потом часто выручал. Но - "недолго музыка играла, недолго фраер танцевал". Через несколько дней меня "выдернули на этап" - выдали сухой паёк (буханку хлеба и две селёдки) и в воронке привезли на Казанский вокзал. Там я впервые узнал, что такое вагонзак. Представьте себе обычный купейный вагон, где в каждом купе нары в два этажа, две скамейки внизу и решетчатая дверь, перед которой в нарах небольшой вырез - единственное место, где можно встать. Ну, конечно, при погрузке - конвой с собачками, команда: "шаг влево, шаг вправо, прыжок вверх считается за побег - конвой стреляет без предупреждения!" - всё, как описано у классиков. В таком купе обычно упаковано человек 12 - по трое на нарах и шестеро внизу, так что даже зимой не прохладно, а уж летом тем более. На трое суток - буханка хлеба, две селёдки и три кружки воды, но более трех суток очередной этап редко продолжался, так что отощать не успевал.
   Так и началось мое путешествие по российским пересыльным тюрьмам. Вологда, Киров, Свердловск, Новосибирск и наконец - Иркутск, куда прибыл в начале января. В пересылках кормили получше - горячим обедом, чаем и пшённой кашей. Я и в Москве то не особо был избалован деликатесами, так что от голода не страдал, и вообще относился к тюремной жизни, как к участию в каком-то театральном действии, тем более, что персонажи окружали меня весьма своеобразные.
   Сидел я вместе с убийцами, спекулянтами и растратчиками, бродягами и "политическими", ворами в законе и "петухами" - народ менялся ежедневно. Много любопытных историй я наслушался, тюрьма располагает к откровенности. Познакомился с блатным жаргоном- феней, услышал немало задушевных блатных песен. Некоторые куплеты остались в памяти до сих пор:
  
   Невзлюбил я от детства крестьянства труда,
   Ни косить, боронить ни портняжить,
   А с ватагой ребят под названьем шпана
   Научился по Волге бродяжить.
  
   Как настала беда, отворяй ворота,
   Крикнул я - до свиданья, родная,
   Вот увозят меня, сам не знаю куда
   И когда я вернусь я не знаю.
  
   На верхних нарах часто играли в карты, в игры со странными названиями : рамс, терц, бура. Однажды я видел, как один зэк сделал колоду карт "из ничего". Разжевав пайку хлеба, он склеил этой кашицей два газетных листа, которые, тщательно разгладив, положил под матрац и сел сверху. Помощник налил в миску воды, отрезал от подошвы кусок резины, зажег его и закоптил дно миски. Соскрёб сажу, растёр со слюной и с сахаром - получилась тушь. У каждого бывалого зэка обязательно есть писка - половинка бритвенного лезвия, которому не страшен никакой шмон. Вот этой бритвой в куске клеёнки вырезают четыре отверстия в форме карточных мастей. Подсохшую тем временем газету разрезают на 36 прямоугольников и на каждом из них, обмокнув большой палец в тушь, через шаблон соответствующей масти наносят нужное количество значков - от одного до двенадцати. Осталось подровнять края и колода готова!
   Разношерстные сокамерники мои относились ко мне хорошо - я проходил как человек, попавший сюда исключительно по идиотизму властей. А уж когда я достал в тюремной библиотеке "Спартака" Джованьоли и прочел публике сцену, где Валерия во имя их дочери заклинает Спартака отказаться от руководства восстанием, на что Спартак ответил (до сих пор помню дословно): "О Валерия, моя Валерия, неужели ты хочешь, чтобы я был обесчещен?" - тут воры впали в транс и просили меня прочесть это место ещё и ещё раз и мой авторитет был окончательно укреплён. Существование мое, несмотря на довольно уголовное окружение, было довольно безопасным - благодаря моей молодости ко мне претензий никто не предъявлял да и на моё жалкое барахлишко никто не покушался. Хотя не раз случалось, что после прибытия очередного этапа на нижних нарах начиналась тихая возня, в результате которой кто-то лишался курева, одежки или денег, с трудом пронесенных каким-нибудь беднягой через все предыдущие пересылки и шмоны. Такой бесшумный грабёж воры называли "работнуть технично" т.е. без мордобоя. И только один раз я всерьёз опасался за свое благополучие. Появился как-то у нас в камере дюжий вор азербайджанец Аби, который мне всерьёз начал доказывать, что все политические - враги, а он - за советскую власть, и после этого коротко сформулировал свое кредо: "я - вор и мне воровать положено, а ты мужик и тебе пахать положено". Алогичность этого высказывания меня возмутила и я на полном серьёзе (о невинная молодость!) сказал ему:
   - Как же ты можешь быть за советскую власть, которая есть власть трудящихся, а ты этих трудящихся, то есть советскую власть обворовываешь, значит ты и есть враг советской власти.
   Не найдя адекватного ответа и оскорблённый в своих лучших чувствах, он не долго думая с криком "падла позорная" кинулся на меня с самыми недобрыми намерениями (дело в том, что воры очень щепетильно относятся к покушению на свой авторитет, а наш разговор слышала вся камера). Быстро прикинув разницу в весовых категориях, я успел вспрыгнуть на верхние нары, а моего собеседника тут же пригнули к земле мои соседи, среди которых я, как уже сказал выше, пользовался уважением. Вызвали караульного, и вора тут же куда-то перевели - не любит начальство драки в камере.
   Недели через три после прибытия в Иркутск меня, как старожила, назначили старостой камеры. Я при ежедневных обходах рапортовал о порядке во вверенном мне обиталище, излагал просьбы и претензии, назначал дежурных, улаживал мелкие конфликты и вообще жил на верхних нарах.
   Однажды один из вновь прибывших воришек рассказал, что в вагоне их развлекал "романами" однорукий студент из Ленинграда. Вдруг у меня мелькнула мысль - а не Боря ли это Хараш, который, как и я в 1948 удрал из Якутска и поступил в Ленинграде на литфак пединститута. Кстати, руки Боря - статный красавец и любимец женщин - лишился на севере, когда его в 40-ка градусный мороз в худой одежонке повели в близлежащий улус, чтобы судить за кражу мёрзлой рыбины. Там и охватили ему отмороженную руку простой столярной пилой, влив в него для наркоза стакан спирта.
   Спросил воришку, как звали студента. Оказалось, так и есть - Боря. На следующий день попросил надзирателя перевести "моего керю" в нашу камеру, что и было исполнено. И вот ничего не подозревавшего Борю ввели к нам. Конечно, радости не было конца - вдвоем жить стало веселее.
   Однако, наше пребывание в Иркутске затянулось. Мы уже знали, что нас этапируют в Якутск, обратно на место ссылки.
   Тем временем уже наступил февраль, а в конце марта прекращает работать зимняя дорога по Лене и если не успеем, придётся ждать до летней навигации. И вот мы с Борисом пишем заявление за заявлением на имя начальника тюрьмы, прокурору по надзору и всё бесполезно - никому не охота возиться с двумя не осуждёнными и не подследственными фраерами. И тогда мы решаемся на крайнюю меру - объявляем голодовку. В соответствие с установленным ритуалом, утром выставляем обратно в "кормушку" две пайки хлеба и сахара, в обед две миски баланды и каши. Тут уж начальство обязано реагировать - голодовка это ЧП. Во-первых, опять-таки согласно ритуалу, нас переводят в отдельную каморку - положено убедиться, что у нас серьёзные намерения. Во-вторых, мы продолжаем выставлять еду за дверь. Ну, а на третий день к нам заявляется начальник тюрьмы и начинает объяснять, что у него нет возможности отправить нас, поскольку мы не осужденные и нас никто не затребовал. Но мы непреклонны и требуем прокурора - нам в самом деле очень не хочется сидеть в этой уютной тюрьме до июня, когда откроется навигация по Лене.
   На следующий день к нам в самом деле приходит прокурор: оказывается, нашлись наши заявления, поднялся шухер (в пересылках голодовка редкость), им грозят неприятности и он твёрдо обещает, что на днях нас отправят. И, действительно, через два дня команда "собраться с вещами", на грузовик, на вокзал, "шаг влево, шаг вправо...",в вагонзак, хлеб, селедка и - поехали на восток.
   На третий день прибываем на станцию с очаровательным названием Свободное (как потом оказалось - кругом одни лагеря), где нас сгружают и привозят в местную тюрьму. Но это не пересыльная, а стационарная тюрьма и кормят в ней три раза в день тухлой рыбой. Но главное - через несколько дней выясняется, что никто нас отсюда отправлять не собирается, так как для этого нужно, чтобы из Якутска прибыл конвой с заключёнными ( это за 1500 км) и тогда на обратном пути он сможет захватить нас.
   Всё это после объявленной нами голодовки (дело привычное!) очень спокойно и даже сочувственно объяснил нам пожилой капитан -начальник тюрьмы. И мы поняли, что на этот раз действительно попали в лажу и остаётся только сидеть и ждать. Но мы не пали духом - всё-таки вдвоем. Тем более, что за стеной оказалась женская камера и наш сосед - старожил показал нам, что в нижней части стены есть не замеченная надзирателями щель, через которую можно "подделать коня" т.е. обмениваться записками с соседней камерой, чем мы не преминули воспользоваться.
   Оказывается, в тюрьме от скуки жизни принято заводить себе виртуальных жён. Некто " знакомится" с помощью "коня" с некоей обитательницей женской камеры, не зная, сколько той лет, какова с виду и каких статей (узнает разве что статью), скорее всего без всякой надежды увидеть её когда-нибудь. Заводят переписку, почти как в романах, даже со сценами ревности (сосед ведь тоже может тайком писать той же особе) - в общем почти как в жизни. Вот Боря и начал такой шутливый роман, нашедший мгновенный отклик, литератор всё-таки, у наших невольных соседок (хороший каламбур!) и бог его знает, чем бы всё это кончилось, если бы через несколько дней вдруг неожиданно не прибыл конвой из Якутска, доставивший на наше счастье двух уголовников.
   Der sogenannte(4) конвой состоял из двух тощеньких низкорослых якутов, в дохах и с винтовками, которым тюремное начальство вверило наши молодые судьбы, выдав на прощанье сухой паёк (конечно, хлеб и селёдку) а также по рваненькому полушубку третьего срока носки ( несмотря на март, мороз стоял под 20).
   И поехали - сначала по железной дороге ( на этот раз даже в плацкартном вагоне - уж как там наши якутята сумели достать отдельный отсек на четверых) до Осетрово, а там нашли два попутных до Якутска грузовика и вперед по замёрзшей Лене по знаменитой Амуро-Якутской магистрали с двумя ночевками до Якутска. И много раз в пути мысленно благодарил я капитана свободненской тюрьмы, снабдившего нас полушубками, без них замёрзли бы как цуцики. А уж как там этот добрый человек отчитался за казённое имущество - бог весть.
   В пути наши грузовики разошлись и в Якутск я (с конвойным) приехал один, морозной зимней ночью. Мой спутник сначала попытался сдать меня в тюрьму, но там меня не приняли ("не осужденный и не подследственный" - знакомый мотив), потом дежурному в НКВД. Тот посмотрел сопроводительную бумагу, потом на меня и хмуро сказал: " Ну, с прибытием тебя. Два года искали. Иди домой".
   И я пошёл домой. Помню, выйдя из дверей, я шагнул шаг влево, шаг вправо, оглянулся - никого. И только тогда я поверил, что снова на свободе. По-моему, я забыл попрощаться со своим конвойным, пусть он простит меня, если жив. Так закончилось моё третье путешествие по России.
   Была морозная ночь. Через полчаса я уже был дома у мамы, которая почти 3 месяца ничего не знала о моей судьбе, пока мне не удалось уже из Иркутска подать ей весть о себе. Длилось моё путешествие с 12 ноября 1950 по 20 марта 1951.
   В Якутске я работал сначала электромонтёром -тянул в 40-ка градусный мороз низковольтные линии электропередачи. Залезая на промерзший до стеклянной твёрдости столб, приходилось подбивать монтерские "когти" молотком, а отогреваться в "тепляке" - маленьком бараке с раскаленной докрасна железной печкой. Там же и "чифирок" впервые попробовал. Отведав, можно было минут 10 простоять на морозе с голыми руками.
   Летом меня с братом загребли во вторую ссылку в посёлок Покровск в 80 км от Якутска, где был небольшой кирпичный завод, Там мы работали в три смены "каталями" - катали двухсот килограммовые вагонетки с сырыми кирпичами от пресса до сушильных камер и печей по деревянным рельсам, оббитым полосовым железом. Жили в бараке. Как-то зимой во время вечеринки впервые попробовал чистый спирт. Показалось жарко. Вышел на улицу поостыть - и прямиком в тайгу. Хорошо, минут через 15 кто-то спохватился, нашли, притащили. Отморозил только уши - долго висели лопухами.
   Были и светлые минуты. На заводе работали молодые ссыльные бандеровцы, ребята 18 - 20 лет. По вечерам они собирались на спевки в местном клубе, пели на три голоса чудные украинские песни. Пристал к ним и я - слух был хороший, голосов низких не хватало, приняли в свою компанию. Дали мне украинскую рубашку, списали по-русски слова нескольких песен и стали мы вместе выступать перед местной публикой. Одну песню помню до сих пор:
  
   Стелыся, барвинку, нызенько,
   Присунься козаче блызко, блызенько,
   Ой, маты маты мене час,
   Мене час, мене замиж выйти...
  
   Руководил хором Витька Лобань, без нот, по слуху. По прошествии 50 лет этот хор и мое участие в нём почти превратились в сказку, но однажды в 2003 году по телевизору показали выступление закарпатского народного хора под управлением Виктора Лобаня. Тот же хищный профиль, белоснежные кудри - и пошли нанизываться воспоминания одно за другим... Однажды во время выступления погас свет. Никто в зальце не шелохнулся, допели песню до конца.
   Директором завода был бывший интеллигентный человек по фамилии Зарецкий, любитель афоризмов. Помню, как в этой богом забытой глуши великолепно прозвучал его ответ на мою просьбу перевести меня из каталей в монтёры:
   - Вы, Бройдо, думаете только о себе! Да вы эгоцентрист!
   Правда, потом разрешил - незлой был человек, встречались мне и похуже, например, комендант НКВД, у которого мы должны были отмечаться каждый месяц - пакостный был человечишка.
   На тот же завод был сослан молодой красавец пианист Гарри Перельштейн. Поле трудовой смены он с грустью смотрел на свои распухшие обмороженные пальцы, уже мало пригодные для игры на рояле. Много лет спустя, вернувшись в Литву, он стал руководителем знаменитого детского хора "Ажалюкас", о нем написаны книги. Чудны дела твои, господи.
   Однажды летом он прибежал ко мне в мастерскую:
   - Борис, к тебе приехала девушка!
   Кинулся со всех ног и не поверил своим глазам - Джана! Оказалось, что закончив поход по Горному Алтаю, она рванула через всю Сибирь, потом на пароходе по Лене до Якутска, а оттуда в Покровск, прямо в зону спец комендатур. Нашей радости не было предела, мы гуляли по тайге, вспоминали институт и не могли наговориться. Оказалось, что мой арест не прошёл незамеченным. Было комсомольское собрание, на котором декан и некоторые сокурсники клеймили меня, как врага, проникшего обманным путём, а себя - за потерю бдительности. Бог им судья.
   Но - "недолго музыка играла...". Дня через три ее вызвали в комендатуру и велели убираться вон в 24 часа. Провожал я ее ранним утром. Лена была покрыта густым туманом и в нём постепенно растворялась лодка, уносившая Джану к невидимому с берега пароходу. Протяжный гудок - и наше короткое свидание было окончено.
   Летом удалось вернуться в Якутск. Устроился работать в некую проектную контору, от которой зимой ездил в далекие якутские колхозы составлять кроки поселков для проектирования маломощных электростанций. Запомнилась зимняя поездка верхом на косматой якутской лошадке, мужественно бродившей по брюхо в снегу по безмолвной тайге, когда я чуть не заблудился, спас случайный охотник - якут.
   Год я проучился заочно во ВЗПИ. В следующем закончил третий курс Якутского техникума связи, где блестяще сыграл роль агента ЦРУ в какой-то патриотической пьесе, получил красивый мундир и знание об устройстве телефонного коммутатора. Оба последних, как ни странно, в дальнейшей жизни пригодились.
   В 1953-ем году умер Сталин. Тиски НКВД чуть ослабли и мне разрешили выехать на учебу в Томск под надзор тамошней комендатуры. На этот раз самолётом до Иркутска, оттуда поездом до станции Тайга и далее до Томска.
   На перроне меня ждала Джана. Не зная точной даты моего приезда (я и сам ее не знал), она неделю подряд встречала каждый поезд с востока.
   В ТПИ меня принял проректор Казачек -на этот раз по зачетке МЭИ и трогательному рассказу о вынужденном возвращении из Москвы в Якутск с середины третьего курса в связи с болезнью родителей. Правдой было только то, что я действительно в 1951-ом вернулся в Якутск. В лишние подробности я, естественно, не вдавался, но что поделать - порой к благим целям идем путями неправедными. Декан ЭМФ зачислил меня без придирок и даже с общежитием. Так я в третий раз стал студентом третьего курса.
   Сняли мы с Джаной комнатку у местной старушки и зажили душа в душу. В трудную минуту продали на барахолке мой мундир.... и взамен купили тумбочку. Зато в нашей каморке сразу стало уютнее. Но - "недолго музыка играла..." Через месяц Джана уехала в Москву защищать диплом. Я снова остался один и переехал в общежитие.
   ТПИ - громадный ВУЗ с великолепными аудиториями, прекрасными лабораториями и знающими преподавателями. Интересно, что лаборатория электропривода была оборудована моторами, генераторами и электроизмерительными инструментами фирмы Сименс-Шуккерт выпуска 1895-ого года. Когда в период борьбы с космополитизмом это оборудование заменили на советское, изготовленное с минимальным расходом обмоточной меди, студенты быстро сожгли половину, и пришлось вернуть немецкое у которого был предусмотрен двойной запас по перегрузке.
   Однако мне хотелось вернуться в Москву, в МЭИ, к Джане. И вот, сдав в 1954-ом году летнюю сессию, я, не спросясь ни в институте, ни в комендатуре ( во избежание задержек или задержания) вечером отыскал в поезде Томск-Тайга вагон с солдатами. Зная, что у каждого солдата есть любимая девушка, я рассказал им мою трогательную историю. После чего меня поместили на верхнюю багажную полку и с головой укрыли шинелью. Ночному контролёру мои новые друзья сказали, что наверху спит сильно пьяный дембель, которого они еле втащили в вагон. Ткнув меня для порядка пару раз в бок, контролёр отстал.
   Ночью поезд прибыл на станцию Тайга. На путях Транссиба стоял готовый к отправлению поезд Иркутск-Москва. Ни одна из проводниц не согласилась пустить в вагон безбилетного пассажира. Поезд начал трогаться. Раздумывать было некогда. И я вскарабкался по скобам, прикреплённым к задней стенке вагона, на крышку какого-то короба расположенного на стенке следующего вагона. И уселся между вагонами, крепко держась за верхнюю скобу.
   Оглянувшись, я заметил, что путешествую не один. На гармошке тамбура сидели еще двое, Потом оказалось, что один из них дезертир, а второй - освободившийся из заключения вор. Славные ребята, они угостили меня едой и куревом.
   Но у такого способа передвижения два недостатка: во первых, упаси бог заснуть, во- вторых, перед каждой станцией надо успеть спрыгнуть на перрон, чтобы сидящего между вагонами зайца не засек кондуктор или милиционер. Впрочем, от встречи с последним уберечься не удалось.
   В следующую ночь по крышам вагонов к нам начал приближаться мигающий луч фонарика. В кромешной тьме над нами вырос здоровый верзила, который осветив нашу троицу, хрипло произнёс:
   - Бока есть?
   Часов ни у кого из нас не было.
   - Ну, тогда я сейчас начну вас скидывать по одному!
   И снова замигал кому-то фонариком.
   Этого мне еще не хватало - погибнуть, почти доехав до Москвы ! И я сунул ему наверх последнюю заначку - 20 рублей.
   - Вот всё, что есть и отвали!
   И он, перешагнув через нас, пошел к хвосту поезда. Больше никто не подходил.
   Всю ночь мы не сомкнули глаз. На рассвете, когда поезд остановился, мы увидели удаляющуюся фигуру в чёрной шинели - оказалось что вор был один! Тут не выдержало ретивое моего вора:
   - Врешь, падла, не уйдешь!
   И он кинулся вдогонку. Вдруг и на меня накатила волна ярости - как, этот подонок, который готов был ночью запросто убить нас, вот так и уйдёт! И я тоже побежал. Били мы его долго, пока не собрались люди, которые вызвали милицию. Нас всех троих доставили в отделение, где вор попытался обвинить в избиении нас. Но после обыска у него нашли десяток часов, цепочек, браслетов и полный бумажник денег. Составили протокол, вора задержали а нас отпустили.
   До Москвы я добрался тем же способом, но без приключений. И вот, наконец, однажды ранним утром я позвонил в заветную дверь на улице Короленко. Хотя приехал я неожиданно, Джана и ее родные встретили меня радушно. Долго я отмокал в ванной. Черную воду пришлось спускать дважды. И вот чистенький и накормленный я сижу за столом рядом с Джаной и рассказываю о своих приключениях.
   Так закончилось моё четвёртое путешествие по России и началась моя взрослая жизнь. Но это уже другая история.
  
   Примечания:
   (1)- Aber ein ruhiges Dasein ward mir nicht gegoennt - но насладиться покоем мне не
   пришлось.
   (2)- мешпуха (евр.) - большая семья, родня.
   (3)- Behharrligkeit ist des Erfolges Mutter - упорство - мать успеха.
   (4)- Der sogenannte - так называемый.
  

Вместо эпилога.

   Моя жизнь до 23-х лет конспективно изложена в моих заметках, а после 23-х лет - обычная инженерная биография. После возвращения в Москву женился на Джане, в 1955-ом родился Андрюша. Я поступил на работу старшим техником в КБ Цветметавтоматика и на четвертый курс ВЗЭИ по специальности "Электропривод".
   Через год мы с Джаной разошлись. Закончил институт в 1957-ом. В КБ занимался автоматикой прокатных станов, внедрял эти системы на предприятиях отрасли, написал три десятка статей, одну монографию, получил полтора десятка авторских свидетельств, в 1975-ом защитил кандидатскую диссертацию.
   За эти годы увлекся горными походами - побывал на Памире, Тянь Шане, Горном Алтае, сплавлялся по горным рекам, много бродил с друзьями по Подмосковью.
   Еще дважды женился, последний раз на моей Наташе, с которой мы прожили 36 лет и нажили еще двоих детей. В 1993-ем вышел на пенсию. В конце 90-ых выехали в Израиль сначала дети, потом и мы с Наташей, где и проживаем по сию пору. С Джаной и Андреем до сих пор поддерживаем теплые отношения.
   Из бывших МЭИ-вцев поддерживаю связь с Эрвином Наги, Джаной Кутьиной, Феликсом Патруновым, Генрихом Бабичем, Димой Исаевым.
   Два года тому назад у меня парализовало ноги (побочный эффект, возникший во время устранения аневризмы сосуда), так что жизнь продолжаю в инвалидной коляске. К счастью, рядом со мной моя Наташа, которая поддерживает меня, не жалея сил. Дети, сын и дочь, тоже оказывают мне внимание. Всё это помогает мне сохранять бодрость и желание трудиться.
  
Борис Бройдо (тел. 972-3-553-1574)
Декабрь 2005.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"