Усов Анатолий Николаевич : другие произведения.

Роман с Полиной

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Всякое приключение имеет свой тайный смысл, свой мотив. Приключение главного героя "Романа с Полиной" ведет его к открытию смысла жизни через смысл ненависти, смысл любви, смысл дружбы, смысл предательства.Он рискует, но идет, мучается, но идет, он ставит на кон саму жизнь и, когда, кажется, уже проигрывает ее, все равно не прерывает игры, не сворачивает с дороги. Жизнь предоставляет ему случай понять, а читателю - оценить понятое.

  
  
  
   Анатолий Усов
  
  
   РОМАН С ПОЛИНОЙ.
  
  
  
  
   Перед тем, как я родился, моя бабушка, учительница начальных классов, видела вещий сон - кто-то темный и сильный явился к ней после полуночи и сказал устало и горько:
   - Свершилось. У вас, Анастасия Игнатьевна, родился внук.
   - Ой, как хорошо, - будто бы обрадовалась моя бабушка, - внучонок мой родненький...
   Тот расхохотался и объявил:
   - Рано радуетесь... ох, и намучаетесь вы с ним.
   Так я появился на свет, не видя в этом ничего хорошего, но поначалу и ничего плохого.
   Кто это был, бабушка?... На что походил?... Ты об этом никому не сказала.
  
  
   Я прочитал в журнале об одной незаурядной семье, о том, как они писали картины, сочиняли гимны, снимали кино, и подумал - вот кто имеет право хоть сто раз жениться и иметь хоть шестьсот детей, как какой-нибудь царь Соломон.
   А я разве имею право? Какая у меня генетика? Нет никакой. Дядя, в честь которого меня назвали - ему оторвало ногу бульдозером, и он умер в страшных мучениях, вот какая моя генетика. Остальные, кого я только ни вспоминал, крепко, до одури, пили. Иные даже умирали от пьянства.
   Таких, как я, следует оскоплять в детстве - вот что подумал я о себе. А девочек, которые почему-то полюбят нас, искусственно оплодотворять от тех, кто умеет писать картины, сочинять гимны, снимать фильмы, красиво рассказывать о себе - вот тогда и станет у нас держава, могучее мудрое и трезвое государство мира с замечательным, трудолюбивым народом.
   Поэтому я никогда не женюсь, и не буду иметь детей. Я не треска, не Додик, не Иванушка-дурачок, я живу государственными интересами и забочусь о будущем. Я закрыл свои блеклые зенки, одно из которых было у меня голубым, а другое почему-то зеленоватым, и увидел радостную картину: корабли с иммигрантами плывут к нам со всех континентов... все, кто бежал, чтобы сладко кушать с чужого стола, возвращаются, как блудные дети - все умы, все таланты - сладкая еда теперь у нас, они бухаются на колени, мы гладим их заблудшие головы, и счастье от всеобщей любви вырастает над нами, как ядерный гриб... Я вышел на кухню и выпил по этому поводу чуть-чуть "кончаловки". Закусывать я не стал, зачем портить такой прекрасный момент?
   Ах, Полина, почему ты не любишь меня? Разве я не хороший?...
   Конечно, будь у меня хоть одно достоинство. Пусть самое маленькое. А лучше большое, как у брата полковника Аурелиано Буэндиа. Тогда бы ты не так на меня смотрела, моя дорогая малышка. Тогда все красавицы мира искали бы дружбы со мной. Я тут же представил, как всё это выглядит: у них от меня рассыпаются кости и пахнет тиной... это выглядело, дорогие братки, красиво... Действительность же убога, у меня нет никаких достоинств. А то, что есть, трудно сравнить с тем, что хотелось иметь...
   Я пошел на кухню и выпил по этому случаю "Смирновки из Черноголовки". Закусывать, конечно, не стал, зачем мешать удовольствию? Чудесный напиток вошел в мои ноги, им стало тепло и чуть-чуть вяло, как будто они мне совсем не нужны, как будто у меня есть за спиной крылья, я могу ими взмахнуть и полететь куда захочу.
   Мои дремучие предки собирались то ли в Турцию, то ли в Китай и тихонечко переругивались между собой. Вот уж совершенно никчемные люди. Папан - астроном, доктор наук. Махан тоже успела подсуетиться, и защитить докторскую при прежнем режиме, вы не поверите мне - по научному коммунизму! А коммунизм тут же накрылся тяжелой задницей капитализма. Однако, из-за них я тоже окончил универ и стал таким же никчемным придурком.
   - О, ты уже встал! - обрадовался мой папан. - А мы с мамочкой уезжаем, надо немножко заработать денежек на учебный год.
   Он всегда бодрится и делает вид, что большой весельчак. Хотя он нормальный, даже немножко умный и грустный мужик, но махан велит ему быть веселым, она, как все преподаватели научного коммунизма, исповедует оптимизм, и бедный мой старичок из последних сил всю жизнь старается перед ней. Махан потянула своим длинным собачьим носом и сказала, что чем-то пахнет. Я тоже принюхался и сказал:
   - Здесь пахнет паршивым дерьмом из редьки.
   - Ты уже выпил? - ужаснулась махан, тараща серо-зеленые, как редькина кожура, оловянные пуговицы.
   - Кто выпил?! - заорал я. Другой язык эта дура не понимает, ибо сама всю жизнь так же орет. Я подошел и как дыхну в самую рожу. Она зажмурилась от страха и ничего не учуяла. Я этот момент здорово отработал.
   - Ну, какая ты, Дуся... - робко сказал папан.
   - Это ты какой! - заорала она. Она свой момент тоже здорово наработала. Умела сорвать на старике зло. Меня-то она боялась, а его нет. Старик повалил на кухню пить валокордин, у него не было никаких моментов.
   Она тащилась за ним по пятам и орала, белея от злости:
   - Ты поговорил с ним хоть раз, как мужчина!? Ты не мужик! Ты ничтожество! Ты был ничтожеством, ты ничтожеством и остался!
   "Треснул бы ты ее разок по тупой башке", - хотелось мне сказать моему любимому старикану, мне было его почему-то жаль: большой, красивый мужик и никакого понятия, как надо жить на земле. А она низенькая страшная стерва, но с полным понятием, как править свой маленький бал.
   Если бы я был такой же красивый, как мой отец, не так бы, Полина, мы с тобой разговаривали. У него черные волосы и синие, как небо, глаза. "Большие люди почему-то слабее маленьких", подумал я и посмотрел на себя в зеркало, мне стало грустно, ведь я тоже большой, метр девяносто шесть.
   - Да заткнитесь вы оба! - заорал я и пошел к себе. У меня там была заначка, полшкалика "померанцевой", я дернул её, закусил рукавом и стал составлять проекты.
  
  
   Я - ИГРОК!
   Я - КОНЕЧНО ИГРОК !!!
  
   Я - игрок, достопочтимые пацаны, это моя страсть и моя похоть. Если бы я был пошляк, я бы сказал, я торчу, когда я играю... Но я не пошляк и так никогда не скажу.
   Вы знаете, уважаемые кичманы, бывают фаталисты, бывают филуменисты, бывают феминисты, фашисты, марксисты, антагонисты - у каждого кента своя роковая страсть. А я всего лишь игрок.
   Вы обратили свое мудрое пристальное внимание, сколько сейчас абсолютно законных способов сгребать бабло и круто разбогатеть? Взглянем хоть бы на тех, кто трясет лохов. "Бинго" мы будем с вами через 40 минут лицезреть по ящику, сегодня суббота, порядочные евреи идут под зонтиками в синагоги, им сыро и холодно, а мы с вами в тепле, закурим по сигарете, затянемся до желудка и сделаем наши ставки - здесь можно поиметь "шевроле-блейзер" и два лимона к нему на бензин, однако сегодня это пустой номер, никто ничего не возьмет, я зуб вам даю. "Джек-пот" будет расти, пока я не выйду на волю.
   Но я предпочитаю не "Бинго", здесь ничто не зависит от моего свободного выбора, а я обожаю свободу. Поэтому я больше склоняюсь к тем лохам, которые выстраивают таблицы вокруг "лотто-миллион" и прочего затрапезного барахла. Не чурался я казино, когда гулял на воле - скажу, не хвастая и не таясь, кое-где меня хорошо помнят.
   У меня, конечно, система. Я ее продаю. Слушайте здесь, как говорила моя лохматая бонна, которой у меня почему-то не было. Ну, кто ставить пузырь?... Так... Один пузырь - раз... Два пузыря - раз... Три пузыря... Четыре... Четыре пузыря - раз... Десять пузырей - о-го-го, узнаю дядю Володю по тяжелой поступи командора... Пятнадцать... Пацаны, хватит, я понимаю, что будет спирт, на нашу хату пятнадцать пузырей абсолютной чистяги - это нормально, а то мы опять надеремся... Внимайте сюда. Ну, все развесили уши?... На закусон, я полагаю, немного бацилл, а также луку и чесноку. Надо взять за правило, господа пацаны, чтобы у нас на столе были овощи, без виджитейбла всегда происходит ангина, гангрена, и эта... когда без зубов... точно-точно, цинга...
   Ну, вздрогнули... А кто тост говорит?... Говори... Правильно, хорошо сказал, за это, действительно, следует выпить. Дядя Володя, у тебя голова, как у Клинтона, я не сказал клитор, я сказал Клинтон, прошу не ссорить меня с американскими дружбанами. Командор, это будет мой к тебе але-верды. Даю расшифровку:
   - Пацаны! Я круто уважаю дядю Володю, я хочу, чтобы все воры были, как он! По полной и разом - да скроется горе, да здравствует разум!
   В чем состояла моя система? Все гениальное просто, это каждый придурок знает. Итак, раннее утро. Может быть не очень раннее, 8 часов, но я был мучитель детей и прочего подрастающего поколения, летом у меня каникулы, я могу спать до обеда, а я уже на ногах, я готовлюсь к двум супер-призам, Джек поту и лотерее.
   "Лото миллион". Там надо угадать 6 цифр из 49. Я готовлю 49 листочков одного размера, пишу на каждом свою цифирь, скатываю одинаковыми тугими рулончиками. Сыплю их в карандашницу. Теперь очень важный момент, мой эсклюзив - я встаю на колени перед бабушкиной иконой и молю Спасителя помочь мне. Потом закрываю глаза, бултыхаю карандашницу, будто сбиваю коктейль, высыпаю содержимое перед собой и с закрытыми глазами беру 8 штук. 8 номеров - это, конечно, дороже 6-ти на 20 процентов, но зато и выигрыш стоит того, сегодня это 400.000.000 рублей. Попробуйте их заработать.
   Еще я хочу сыграть в "Помощь детям Чернобыля", они опять появились. Там можно рвануть 2.000.000 долларов. У продавцов блоки по пять. Я складываю на столе подобие ихнего поля, плюю на ладонь, бью двумя пальцами - куда полетела слюна, это и буду брать. Вот в чём цимус - вы поняли? - есть судьба и надо в неё внедриться.
   Конечно, сыграю в "Золотые ключи", мне хочется заиметь элитную квартиру с евроремонтом в элитном месте - до скольких лет можно жить с родителями в их конуре?!
   Теперь мне нужны деньги, совсем немного, двести тысяч. Иду к предкам. Они вернулись из Китая, теперь собираются в Турцию "челноками". Кончилось ваше время, отъездились каждое лето в Крым в санаторий, накидали камней, преподавая свои науки, теперь собирайте. Они, конечно, меня отлаяли, но деньги дали. Я втёр, что мы с товарищем регистрируем ТОО и не хватает пять тонн дать в лапу в мэрии. Старики расщедрились и дали тонну.
   Счастливого пути, коммерсанты - вы вернетесь, а меня уже нет, я уже реально в "Золотых ключах", делово подкатываю к вам на "Блейзере", сажаю к себе и везу типа в гости на сейшн. Я выберу хауз в Дворянской усадьбе 21-го века "Покровское-Глебово", мне это местечко нравится - суперактульная заповедная зона на берегу Химкинского водохранилища. Не случайно, пацаны, кто-то сказал "хочешь быть умным и жить долго, чаще смотри на текущую воду", вот я и буду смотреть. Охрана, конечно, стариков не пускает, я реально говорю "отстой со мной", старики в полном отпаде. И поделом - сколько денег истратили на визы и паспорта, сто раз могли сыграть хотя бы в "Бинго".
   Главное, конечно, правильно помолиться. Я закрыл глаза и молюсь. Тут как раз позвонила Полина. Она! Мне! Сама! Невероятно... Махан сразу настрополилась, так и хочется ей подслушать. Какой у девочки ангельский голос, какие чудные модуляции, особенно, когда она хочет, чтобы сделали по ее прихоти. Наверное, я изменился в лице, потому что родители сделали вид, что им всё равно.
   - Будете ли вы сегодня в школе? - нежно спросила Полина.
   - Нет, никак не могу, - возразил я.
   - Не груби, - зашептала мама, - зачем ты такой грубый!?
   - Заткнись! - заорал я, закрывая ладонью трубу.
   - Но, позвольте, почему не можете, ведь сейчас каникулы? - спрашивала Полина.
   - Именно поэтому не могу. Помогаю одному товарищу в его СП, мы как раз регистрируем ТО с ограниченной ответственностью, очень просили де Бирк и Саша Черный... - одним словом я отлил девушке столько пуль, что в телефоне стало трещать, а ее голос заволновался.
   Родители поглядывали друг на друга с гордостью, вот, дескать, какой у них новый русский сынок, не зря старались, не досыпали ночами, не ели вкусного. Моя суровая грубая мама прослезилась от счастья, а потом вынула из специально сшитого от воров и таможенников пояса сто гринов, соврала, это последние...
   - ...Ты никого сюда особенно не води и ничего из дома не продавай. А кто это тебе звонил - таким вежливым приятным голосом?
   - Это новенькая учительница по биологии, - сказал я абсолютную правду.
   - Хорошая девочка?
   - Папа у нее демократ, депутат государственной думы.
   - Дай, Бог, - разволновалась мамаша. - Дай Бог.
   Мой папа, который не сумел стать ни демократом, ни депутатом, покраснел и потупился, потому что мама с негодованием посмотрела на него и сказала:
   - Вот есть же люди. Умный человек - не тот, кто упрямится, как осел, а тот, кто всегда умеет приспособиться к жизни.
  
   Я ее обожаю. Я не могу понять, почему я ее так обожаю. Я убеждаю себя, что она не красавица, и никак не могу убедить. Допустим, у нее обыкновенное личико... но ведь вру, конечно, не обыкновенное. Она красива, как Ремиодис Прекрасная, советую вам почитать "Сто лет одиночества" - это вещь, кто не поймет, я потом объясню, вещь, действительно сложная, большое не бывает простым... простое - только великое...
   У Полины, господа вурдалаки, такая нежная чистая кожа, словно она живет не в городе, а в деревне и целыми днями пьет молоко... "Ты моя молочница" - прошептал я, шагая в банк мимо Гольф клуба. Проходила какая-то старая жабка с собакой, услышала мой страстный шепот и кинулась наутек... Ну, хватит ржи, это ещё не хьюмор... Я прошу внимания... Глаза у Полины очень красивые, большие, я бы, наверное, сказал, как у лани, если бы видел когда-нибудь лань. Они у нее всегда немножко испуганные, как у лани, которая боится, что ее вот-вот сожрет тигр, и радостные, как у ребенка, который еще не знает, что жизнь нелегкая штука. Вдобавок они немножко косят - это просто отпад, от этого я балдею и завихряюсь в цунами. Ша!... Я кому сказал?!... Я базлал, кто будет дрочить, тому х... отрежу?... Я базлал. И это последний клёкот: кто будет дрочить, тот сам себе х... откусит. Вынуть кулаки из карманов! Я говорю о прекрасном, ведите себя красиво...
   Я кому, блин, сказал: когда я говорю о прекрасном, ведите себя красиво?!...
  
   ...Даже если она не красавица, она всегда выглядит так, что интереснее любой красавицы. Мне хочется постоянно обнимать ее. Держать, крепко прижимая к себе, тонуть в испуганных, счастливых глазах, целовать, не переставая, мягкие теплые губы... Но кто я такой, чтобы это было со мной? Можно сказать, никто, вот в чем моя проблема...
  
   Когда я иду мимо Гольф клуба, я всегда смотрю на машины, которые там стоят. Я никак не могу решить, какую же покупать, мне и джипы нравятся и не джипы. Вот эта вроде бы ничего - как она называется? - "Линкольн-Навигатор", пожалуй, она ничего. А эта? - "Тойота Ланд Крузер". Ну, это вообще танк. Какой русский не любит танк? В конце концов я эту тоже куплю. И еще какую-нибудь легковую, типа "Ролс-Ройс". "Мерседес", согласитесь, слишком банально. Ну и, конечно, "Хаммер". "Хаммер" я тоже куплю, это актуальная тачка.
   Вы не заметили, что везде почему-то много японцев? Лично меня это несколько умиляет. И они почему-то всегда веселые, не как мы. Конечно, это очень полезно для здоровья - бегать с сумками на колесиках по разным крутым местам. В России им здорово повезло, есть где побегать. Они бегут мимо церковной ограды на горку, где раньше было церковное кладбище, а сейчас на самом высоком месте стоит большой деревянный крест. Они бегут мимо креста со своими колясками и сбегают вниз. Интересно, у себя в Японии они разрешают иностранцам бегать с колясками по могилам своих родителей? Куда только ни ходили прихожане храма, кому ни писали, чтобы не бегали так по могильнику - толку нет никакого, реальные деньги решают всё.
   Из церкви слышалось песнопение. Несмотря на будни, шла служба, наверное, был какой-то большой православный праздник.
   - Единственное, чего я боюсь, - сказал мне Виталий, церковный сторож, в прошлом тоже историк, окончивший МГУ у самого Зайончковского и защитивший диссертацию у Лотмана в Тарту, - что я как-нибудь не сдержусь, и из-за меня будут большие международные осложнения.
   Я посмеялся над ним. Я сказал, всё в норме, Виталий, у кого бабло, у того все.
   - Но это неправильно, - ответил Виталий. - Когда мы умрем, Господь расставит нас по своим местам.
   Мне стало невесело, я подумал, что там мое место будет еще хуже, чем это. Я купил в лавчонке свечку за сто рублей, вошел в храм и поставил перед иконой. Я попросил у Господа, чтобы Он послал мне самые главные выигрыши по всем лотереям на те билеты, которые я сейчас пойду и куплю. Еще я попросил о том, чтобы Полина полюбила меня так же безоглядно и сильно, как полюбила Амаранта Урсула последнего в роде Аурелиано Буэндиа.
   На проповеди настоятель храма высказал интересную мысль, что Господь всегда поможет тому, кто просит у него. Я прошу! Однако, первый шаг должен сделать сам человек, добавил иерей и почему-то посмотрел на меня... у меня даже голова закружилась от этого его странного взгляда... Я делаю!!.. И главное, надо очень сильно верить, что Господь поможет тебе, и тогда он поможет, отец Сергий всё смотрел на меня. Даже такой пример - Господь пошел по морю, аки посуху и сказал ученикам, идите следом. И вот они пошли, кто верил, что может идти по воде, как по суше, раз сказал Господь, шел да шел, даже не промокая. Но вот один усомнился, что способен на это, и тут же ушел под воду. Господь спросил, почто не верил, Неверующий? Слаб ты...
   А я верю!!! Я подумал, надо будет как-нибудь походить по пруду.
   Вот будет здорово! Приезжаю я с Полиной на "Ролс-Ройсе" с кожаными сиденьями к пруду на Довженко. Все там плавают, бултыхаются, а я спокойно так иду себе по воде, аки по суху - все, конечно, в ужасе, захлебываются от удивления, а Полина любит меня, как же таких не любить, даже если у них один глаз зеленый, а другой вообще голубой. И совсем это нетрудно, надо только верить, что можешь, и все будет, как хочешь. Ах, как хорошо! Спасибо тебе, батюшка, отец Сергий Правдолюбов, потомственный, в десяти коленах священник, за твои слова, как ты понимаешь нас грешных... Скажу честно, у меня с ним неловкие отношения, был однажды у нас такой странный случай, ладно, не буду сейчас об этом...
   ... Великое это дело - религия - она вселяет в человека надежду, что всё может быть и всё бывает. Начинаешь верить, всё происходящее справедливо и более того, идет по Великому плану. Кажется, Вернадский считал, что души умерших народов - это звезды, объединившиеся для создания новых вселенных. Да, кажется, он. Он называл их "монады". У меня голова закружилась от радости, что так интересно, замечательно жить... и я как всегда в эти моменты сильного головного кружения увидел в вихре окружающего меня мира, что я прилетаю сюда, на Землю, из какой-то очень опасной и очень важной межгалактической экспедиции... и меня встречают те, кто давно ждут, и очень сильно любят, и среди них силуэт самой дорогой для меня души и прекрасного прозрачного тела... это женщина, я вглядываюсь в неё и никак не могу узнать, кто... Ах, если бы меня кто-то так любил и ждал на самом деле... я бы наверное так много сумел сделать...
  
   Наверное, я потерял сознание и, может быть, даже упал, потому что потом я увидел себя на крашенной лавке в церковном дворе и склонившееся надо мной испуганное усатое лицо Виталия.
   - Чудесен Петров пост, добрый, рыбку можно вкушать, - счастливо сообщил Виталий и почесал свой толстый живот, от его сторожки вкусно пахло ухой.
   Когда-то здесь крестили младенца Мишу Кутузова, который, став стариком, победил французов. Через 125 лет после этой победы Эйзенштейн снимал здесь свой великий фильм "Бежин луг". По его гениальной идее с погоста скатывали с косогора бочки, что, должно быть, символизировало неукротимую поступь исторического прогресса. Со звонницы сбрасывали колокола, из храма выносили иконы, превращая его в дискотеку, что раньше называлось "клуб", это обозначало, скорее всего, конец мракобесия и приход большой культуры. Испив ее, пьяные парни хрястали в нем друг друга по мордам и щупали односельчанок - это уже не в кино, а в жизни. Потом, как водится, была какая-то химическая лаборатория. Теперь верующие пытаются восстановить храм. Но денег у прихода, конечно, нет. Мы выпили с Виталием по рюмочке водки и поели замечательной горячей ухи.
   - Водочки даже в Великий пост можно, - счастливо говорил Виталий, наливая нам по второй, - она не из мяса, из хлебушка. Вот если б ты курицу убил да зажарил, это был бы настоящий грех, а водочку даже иерархи иногда вкушают...
   Я помолился на церковь и сказал себе, 10% от всего, что я выиграю, пойдет на ремонт храма. Потом я подумал, что это чересчур, так и самому не останется, и решил - 5%.
  
   Я зашел в четыре сбербанка и купил билеты всех лотерей, главные выигрыши складывались в баснословную сумму. Вот если бы я окончил МГИМО, я бы, конечно... А я потянулся за Афанасьевым, захотел, изучая прошлое, заглянуть в будущее. Так и заглядываю за полтораста тысяч в месяц, жгу здоровье с дебилами, но ничего, я вырвусь и поднимусь, мне бы только денег побольше... На то лаве, что я не спустил, я взял иномарку и подъехал к школе с той стороны, где у нас биологический кабинет. Я уплатил шефу договоренные деревяшки, хотя не проехал и километр, открыл дверцу, встал и поговорил пару минут, чтобы в кабинете меня зафиксировали выходящим из импортного драндулета.
  
   Полина занималась в своем закутке, чистила эти паршивые экспонаты, которым давно место на свалке. Я подумал, в какой же холе и неге живешь ты, красавица, какая ты изысканная и нежная, какое у тебя дорогое шмотье.
   - Что-то вы странный сегодня, будто победили кого, - говорит мне Полина.
   Прекрасное предзнаменование, значит, я выиграю в субботу в "Бинго", возьму "Джек-Пот" и "Шевроле-Блейзер" в воскресный день. Я тут же представил, как подъезжаю к школе, набитый деньгами, в "Шевроле" цвета блэкчерри, нет, лучше просто черный, блэкчерри все-таки женский цвет. Полина прыгает ко мне в роскошный салон, мы мчимся к пруду и отдаемся кипящей в нас страсти.
   У Полины лицо ангела и все равно в ней должен быть какой-то порок. Она - мой идеал. Она - ангел для всех и блудница для одного меня. Я помогаю ей с ее биологией, шучу анекдотами, которые каждое утро специально для нее вспоминаю по своей тетрадке, и будто нечаянно задеваю ее. Как тяжелы эти проклятые экспонаты. И как тонка ее талия. Я падаю с барсом и ломаю его. Я упал со стремянки на спину и зашиб копчик, у меня все болит.
   Полина хохочет и говорит, что у её знакомой гостит подруга из США, так в Америке мужчина, который хочет нравиться женщинам, обязательно занимается спортом и бодибилдингом.
   Я возражаю, говорю, достаточно быть богатым. Она говорит, это само собой разумеется, сегодня бедный мужчина не мужчина, а экспонат.
   - А вчера? - спросил я.
   - Вчера было другое время. Вчера жили романтики, - ответила Полина.
   Да, она слишком красива, чтобы принадлежать кому-то из нас. Наверняка у нее есть какой-нибудь иностранец.
   - Что-то у вас ноздри странно как раздуваются, - сказала Полина. - Ну-ка выкладывайте, Анатолий, со всеми животрепещущими подробностями, какое у вас такое срочное дело? И чего же вы тогда притащились в школу?
   Ну, конечно, в ней есть какой-то порок, разве ангел сказал бы так: "притащились". Я повторил, о чем трепался по телефону, она не поверила.
   Очень кстати в кабинет вползла татарка-уборщица, я дал ей пять долларов и сказал, пожелай мне удачи, Фарида Алимовна. Я видел, эта бумажка произвела впечатление на Полину. Все-таки это был 93-ий год, пять долларов тогда были большие деньги.
   Дело-то у меня очень простое, объяснил я Полине, но у нас ведь всё сложно. У меня приятель, друг Абрамовича, имеет свою компанию в Португалии, он связан с нефтью. Давай, говорит, и ты, Толян, немножко подсуетись, организуй какую-нибудь хренотень при нас, деньги надо качать, пока не состарились, и пока идет наша масть.
   Полина посмотрела на меня внимательными сосредоточенными глазами. Что, милая, и я теперь тебе интересен? Я спросил ее шутливым голосом, а не полюбит ли меня одна очаровательная биологиня, когда я сделаюсь валютным миллионером.
   - А вы сначала сделайтесь, - очень серьезно ответила биологиня.
   - Биологиня, уберите из вашего обозначения "иол", что, видимо, значит "флейта", и что будет у нас в остатке?... - Полина не знала и пожала плечами. - То, как вам следует зваться - "Богиня"... - заметил я.
   Полина порозовела и стала прекрасней Ремиодис Прекрасной. Я засвистел любимую мелодию из "Желтой подводной лодки" и пошел из школы, потому что люблю сказать последнее слово... Полина, Полина, ты лучше всех, но ведь и ты не полюбишь нищего педагога. Это может позволить себе лишь королева.
   Однако дир зачем-то сюда притащился и помешал правильному ходу событий. Он когда-то преподавал экономику победившего социализма в институте связи и думает, что всё про всё понимает. Ну, мы поговорили на любимую в России тему - кто виноват и что теперь делать?
   Я был очень резок и видел, что Полине это нравилось. Но оказалось, у нее были ко мне свои интересы. За ней приехали на "Понтиаке" какой-то тип и подруга, тип, видимо, из Америки. Полина сказала диру, что я готов отдежурить за нее сегодня, и укатила с ними. Этот тип вел себя так, будто у него с Полиной было что-то большее общей подруги. Да, тип был иностранец, и номера на машине были иностранные, наверное из посольства. А сам "Понтиак" - большим, метров шесть, число сатаны, не меньше. "Понтиак Гран при Си". Такой я тоже себе куплю.
   Вот надо же так, ведь совсем рядом, вдобавок я моложе и красивей его - но у него есть всё, а у меня в кармане блоха на аркане. Полина, видимо, что-то сказала ему про меня. Тип посмотрел на меня с интересом. Разве она говорит по-английски? Забавно. Надо и мне подучить.
   - Дураки вы, молодежь, - сказал мне директор, - всех красивых баб от вас увезут. На ком будете жениться? Какое у вас пойдет поколение? Одни уроды.
   Появились какие-то ребята с бандитскими мордами и перебитыми то ли в "зоне", то ли на ринге носами. Они приехали на черном "Волво". Я люблю эту машину. Мне говорили, что она очень надежная и безопасная. Я куплю, пожалуй, такую же. С ними прибыли два тентованных КАМАЗа с товаром. Оказывается, дир сдал на лето спортзал под склад. Говорит, деньги нужны на ремонт школы, покупку стульев и парт. Наверное, и себе взял чуть-чуть, что не меряно. Рожа у него была красная, как у рака, не весь стыд еще потерял, засранец. Уехал с этими мордами в их новеньком "Волво". Хорошая машина, говорят, очень надежная при авариях.
   Я тоже кое-что поимел от этого бизнеса.
   - Слушай, друг, - сказал мне один из них, видимо, иностранец из ближнего зарубежья, - мне район этот очень нравится - тихий, спокойный, кругом посольства и пруд, хочу тут квартиру снять, ты не знаешь какой-нибудь одинокий старик или не совсем старый симпатичный женщина?
   - Знаю одного полковника в запасе, - ответил я. - Трехкомнатная квартира, дети эмигрировали в Канаду. Сам хочет к ним в гости на полгода поехать.
   Одним словом, дал мне этот абрек 50 тысяч, чтобы я аккуратно подъехал к мифическому старику, купил бы хороший коньяк, хороший солям, хороший курица - чтобы он сразу видел, что люди к нему будут идти тоже хороший.
   - На эти гроши я смогу купить только кефир и поставить клистир, - с презрением к его скопидомству, сказал я абреку.
   - Ты прав, дорогой, - вздохнул абрек и выудил из лопатника еще одну сиреневую бумажку.
  
   Вот куда я хочу и боюсь войти.
   КАЗИНО!
   Я дико хочу сыграть в рулетку. Здесь роскошь так роскошь. У меня есть один доллар, вход стоит десять.
   Я заплатил рублями по курсу и вошел. Пацаны. Кругом одни богатые пацаны. Откуда они появились?... Как грибы после дождя. И девки, совсем молодые девки, сами по себе и с этими пацанами. Я для них стар, мне уже 23, и я ничего не могу себе тут позволить. Даже вода здесь не по моему карману. Да и не нужна мне вода. Я встал у рулетки. Ах, как она меня манила. Я читал про нее у великих писателей. Она почти всех разоряет. Но ведь кто-то выигрывает. Какие ставки! Какие пачки долларов вытаскивают из карманов эти молодые щенки.
   Я не знал правил, но я хотел. Я так хотел, что почти задыхался. Я стал ходить по закуренному помещению и волноваться. Ничего меня больше не интересовало, ни карты, ни другие игры. Только рулетка. Почему-то только она. Ну, что же, умный человек слушается судьбы, дурак борется с ней. Я решил быть умным.
   Я обменял все свои деньги на доллары по невыгодному для себя курсу и побежал к рулетке. Оказалось, можно было класть даже рубли. Но черт с ними! Сатана, зачем я вспомнил тебя, чертыхнувшись? Теперь погорю. Изыди, дьявол! Я бросил все доллары на кон и сказал то, что когда-то читал:
   "ЗЕРО"!
   Как долго крутилась эта хреновина. Как долго я не знал, пан или пропал.
   "НОЛЬ"!
   Парень что-то сказал мне по-английски, наверное, решил из-за моих разноцветных глаз, что я иностранец. Я ничего не понял. "Ес", сказал я ему. Он отсчитал мне кучу денег, здесь, наверное, было 700$, никак не меньше. Какая-то девица с сигаретой положила руку мне на плечо. Какой-то мужик начал что-то советовать. Я взял деньги и хотел уйти. Но вместо этого я бросил их на кон и сказал, что помнил из классики:
   "РОУЗ".
   Я выиграл!
   Поехало, полетело. Через час, успев побывать очень богатым, я все проиграл.
  
   Ночь я провел на вокзале с бомжами и алкоголиками. Я не мог почему-то идти домой, меня колотило, как в лихорадке. А утром, едва рассвело, кинулся к типографии за газетами, там у меня товарищ на распространении, тоже учитель. Я сказал, что меня только что обокрали, вытащили из кармана всю зарплату и отпускные. Он поохал-поохал и дал мне газеты в долг.
   Теперь я знал, как стать богатым: надо выиграть и остановиться. Правда, надо выиграть много. Я вспомнил киноактера N, живущего в нашем подъезде на 11-ом этаже. Он страшно бедствовал, когда вместе со всем остальным не стало и кинематографа. А теперь служит в казино, ездит на "Саабе", купил дачу и строит в Усове особняк. Правда, сын у него не выдержал этого испытания (превращения) и стал наркоманом. Его жалко, хороший мальчик, всегда со всеми здоровался и застенчиво улыбался.
  
   С газетами мне круто не повезло. Я знаю, как вести этот нехитрый бизнес, не первый раз подрабатываю. И товарищ-коллега предупредил. Однако мне надо было как можно быстрее, я пошел в электрички. Что тоже можно, но надо перед этим поднести "бугру". А я пошел сам по себе. Я уже продал половину и имел хороший навар. Но меня выследили конкуренты, наглые пацаны, каких я учу в школе. Они вытащили меня на какой-то станции, появился "бугор" - когда и где они так накачались? Они порвали мои газеты, отняли выручку. "Бугор", которому было наверное лет 17-ть, не больше, отлупил меня как малолетку. И никто вокруг даже не взглянул на то, как меня утюжат, не позвал милиционера, не появился он сам.
   Я отлежался на этом полустанке со странным названием "Толстопальцево". Какая здесь замечательная природа. Какой чистый воздух. Сколько зелени. Как было бы хорошо жить здесь с Полиной. Есть же счастливчики, которые имеют дома и дачи. Я лежал в перелеске и думал, надо было мне, дураку, не в исторической библиотеке штаны просиживать, а в подвале мышцы качать - ух, как бы я отметелил "бугра". Да что "бугра"?! Я представил себе, как я с телосложением Геркулеса метелю Тайсона, какие женщины смотрят на меня, роняя слюни! И каждый мой удар - 100.000$, именно так, не меньше... Где же Полина? А вот и она, скромненькая такая мышка, массирует после боя мои огромные мышцы. Конечно, при таком раскладе, когда в очереди ко мне стоят Мадонна и Шарон Стоун, ей не на что больше рассчитывать, пусть выходит замуж за своего "Кадиллака". Ему я тоже найду хорошее место, одену в ливрею, будет служить у меня дворецким...
   Я наелся диких зеленых яблок. Отмылся в ручейке. Отчистил одежду. Поехал в Москву. И конечно нарвался на контролеров. Они черствые люди, вот что я вам скажу. Видят, человек избит, почти изранен, нет, отвели в милицию. Это был мой первый привод в жизни. Я прикидывался глухонемым. Менты мне вломили еще, зачем-то сняли отпечатки пальцев и выгнали восвояси.
  
   Я еле волок ноги мимо этих роскошных бутиков с их бизнесом и суетой, мимо старух с водкой и сигаретами на лотках, мимо покалеченных побирушек и стариков с гармонями.
   Вдруг какой-то нищий нагло схватил меня за щиколотку. Это был Вовка, мой старый школьный товарищ. Он был без ног под самый пах и хорошо выпивши.
   Мы посидели с ним вначале в одном баре, вспомнили своих одноклассников, почему-то все неважно устроились в жизни. Лучше всех Шунтик, тоже Вован, родной дядя устроил его официантом в валютный кабак. Только на чай он имеет каждый день 50 баксов плюс бесплатная жратва, выпивка и девочки с кухни. Уже есть у него квартира, машина, жена. Следом идет Серега, он конечно балбесина, но тетка устраивает его то в один комок, то в другой. Отовсюду его через месяц выкидывают, он в ус не дует - комков в столице невпроворот, а тетка над ними в Московском правительстве самая главная мымра.
   Этого Вовку покалечило в армии. Служил хорошо, в стройбате, в Сухуми. И вино было, и море, и крошки свои картошки сами в казарму носили, но опять началась ерунда с Абхазией. Какой-то грузинский самолет обстрелял ракетами их казарму. Всем ничего, но Вовке оторвало ноги под самый пах. А мы ни шиша про него не знали. Или я только не знал?
   Стали говорить обо мне. Вспомнили, что я еще в школе получил водительские права, за что меня начали звать "Шукмахер". Вовка обещал помочь мне с клевой работой. Он тут сидит и всех знает, и его все знают.
   Мы хорошо погудели. Были какие-то грязненькие девушки из побирушек, что косят под беженок, и другие, нормальные. Мы гоняли на Вовкином драндулете с ручным управлением. У него фантастический драндулет, я полюбил его. Если кто знает, раньше была такая огромная правительственная машина "ЗИС-110", сдутая целиком с "Паккарда", она черного цвета, в салоне у нее слоновая кость и дерево карельской березы, передние сиденья отделены от задних толстым зеленым стеклом. Для общения с водителем есть специальная переговорная труба. Прекрасный автомобиль в отличном состоянии, и мотор очень надежный, Вовка поставил итальянский дизель с турбоподдувом. Он говорит, ему предлагали продать сей раритет за 20.000 зеленых, но он и за 40.000 никому не отдаст. Ибо у него двойное днище, а в нем жидкое олово, которое при любом взрыве поставит машину опять на колеса. Врал, конечно.
   Потом посидели у Вовки на хате, пили какое-то виски, которому 12 лет. Вот оказывается почему я ничего не знал, Вовка живет теперь на Филях, потому что, когда он служил в армии, его мама вышла замуж за армянина и разменяла квартиру с родным сыночком ради любви. Вскоре мама куда-то пропала, армянин обменял доставшуюся ему, неутешному вдовцу, однокомнатную квартиру на большую с доплатой в центре. Вовка живет теперь в коммуналке с одной соседкой - спокойной верующей старушкой. Вовка конечно часто гудит и мусорит. Старушка его только жалеет, никогда не лается. Вовка тоже ее жалеет, у него всегда не меряно денег, привозит старой продукты. Она их не ест, уносит другим старушкам, которые совсем бедны - так и происходит у них круговорот веществ в природе, все живы, всем хорошо.
   Я говорю Вовану, надо отстрелить вредного армянина, он наверняка грохнул твою маман. Вован говорит, не хочу душу поганить. Вот какие дела с этими инвалидами, тела у него вполовину нет, а душа осталась.
  
   Мужик, который дал мне свою новенькую "девятку", тоже был "нищим", сидел с Вовкой в одном переходе. У него не было правой руки, но он здорово управлял машиной: прижимал грудью руль и в это время левой рукой шуровал рычагом переключения скоростей, как он дотягивался, я не мог понять. По-моему он был военным или косил под него. Он дал мне доверенность, мы сговорились, половина навара - его. А навар мне предстоял крутой.
   На радостях я заехал домой. Поел пельменей, моя дорогая мама поставила для меня в морозилку 7 пачек и положила сверху ругательную записку на тему "порядочные люди ночуют дома", хотя, наверное, она понимала, что я уже взрослый и имею право на личную жизнь. Знала бы ты, где я был, и что случилось со мной. Я посмеялся над этим письмом, так уютно мне было дома и так прекрасно все стало складываться.
   Потом зачем-то позвонил Полине. У нее, по-моему, шло веселье. Орала музыка, слышались какие-то многочисленные голоса, в том числе даже на иностранном. Мне стало плохо, я страшно ревновал ее и был груб. Хотя она мне сказала, намекая, может быть на меня, что деньги, конечно, тлен, и она их вполне презирает, но в миллионерах что-то есть привлекательное. Только одно, возмутился я, возможность их хорошенько кинуть. Она на это смеялась своими звонкими колокольчиками.
   Еще по дороге домой я купил гантели и хорошенько позанимался с ними. Я измерил мускулы сантиметром до и после занятий - от этих гантелей нет никакого толку.
  
   Работа у меня была специфическая и ночная - от 20-ти до 8-ми. Я возил девочек по вызову богатых клиентов. Одна девочка была ничего и с такими могучими ляжками, что еле умещалась на переднем сидении. Я когда переключал скорости, невольно скользил рукой по ее левой ягодице и куску бедра, они были тугие, как из хорошей стали. Целлюлит явно не грозил нашей красавице. Я вспомнил, у одного литературного немца была жена с такими мощными ягодицами, что он забивал в толстую доску здоровенный гвоздь, обматывал шляпку носовым платком, жена вставала к гвоздю спиной, зажимала шляпку между ягодиц и легко вырывала гвоздь. Таким образом, немец выигрывал у друзей пари. Я думаю, наша девочка могла бы вырывать своей задницей костыли и шурупы. С нами еще ездил телохранитель, не молодой, но очень здоровый мужик. Он сидел сзади и читал книгу о том, как надо разводить пчел.
   Вот такая девочка села рядом со мной и сразу же пробудила во мне все желания. Она сказала "Здравствуй...", и скользнула по мне быстрым всепонимающим взглядом гетеры. Очень спокойно и буднично, будто так и должно быть между незнакомыми людьми при знакомстве, она сунула руку мне между ног и пожала то, что я там имею.
   - ...малыш, - договорила она, видимо, оценивая мои небольшие возможности, - ты опять не спишь, ты опять шалишь... Меня зовут Галча, для Галки, видишь, я чуть-чуть крупновата, или Галина, как хочешь.
   - Если позволите, я буду звать вас "Колибри", - мой голос осел до непристойности.
   Она заржала, как кобылица, идущая к жеребцу, обняла меня и положила голову мне на плечо.
   - Молодец, лилипутик, я уже полюбила тебя...
   Она сказала, я не скупая, будешь послушным, буду приплачивать от себя. Хотя я и так имел весьма прилично - 5% с каждого вызова, что равнялось профессорской папиной зарплате за трудовую неделю. Элитарная гейша это вам не девочка с улицы, которая отдается с голодухи за кусок дерьма.
   Когда мы приехали, громила пошел провожать тело к клиенту. Пока он ходил я опять позвонил Полине, на выезд нам давали мобильник в машину. О, счастье! Она была дома, у них было тихо, и голос был скучный. Я обожаю, когда у нее скучный усталый голос, это по мне, я тогда нужен. Я сказал, я был не прав. Она ответила, мне все равно, и повесила трубку. Я сделал повтор. Но тут вернулся громила, я нажал отбой. - По личным делам не советую, труба помнит номер, можешь подзалететь, - Громила дал мне мои 10 долларов.
   Вот так, ребята, за тьфу огромные деньги - вот это жизнь!
   Вначале всё шло нормально. Но на третьем вызове, где-то под утро, случилось ЧП. У Гали с Мишей были свои сигналы. Он вдруг как выскочил, мне показалось, рявкнул: "за мной! Следом!" Я выскочил, побежал за ним.
   На хате было полно всяких клиентов, в основном иностранцев из кавказского зарубежья. Трое из них хотели иметь Галчонка сразу в три точки, да еще чтобы двоих она обрабатывали руками - итого пять, причем, за одни деньги. Один русский узнал Мишу, называл "гражданин майор". Миша справедливо во всем разобрался, и было всё чин-чинарем, но тут какой-то совсем дикий кинулся на меня, стал кусать и царапать когтями. Я испугался. Пошла суета.
  
   "Нет худа без добра" говорили наши мудрые далекие предки. Это замечательная закономерность, пошли, Боже, ей вечную силу. Фирма за свой счет направила меня тренироваться рукопашному бою к самому Мамуке в Очаково. Но это чуть позже, а вначале сделали втык, что я побежал за Мишей, это был не мой бизнес. А с Мишей и Галчей мы здорово подружились. Где-то часов в пять утра Галя сказала:
   - Сколько было клиентов, а ни один до печени не дошел. Хочешь помочь девушке, Медвежонок? А то я не усну.
   Миша категорически отказался. Я подумал, вот бы меня позвала.
   - А ты, малышок? Как насчет того, чтобы узнать настоящее? - спросила она. Мне стало стыдно, я отказался. - Перестань. Ведь ты не женатый. Хочешь, поедем ко мне?
   Вот такие замечательные ребята. Правда, Миша сильно татуирован, но очень толковый, хоть уже и седой. Я потом узнал, что он был охранником у самого Брежнева, а до этого членом сборной СССР по водному поло, чемпионом Европы и мира.
  
   У меня была куча денег. Я был возбужден, мне не спалось. Я уговорил Полину пообедать в каком-нибудь ресторанчике. Я загадал, если она придет в "мини", она любит меня и хочет, чтобы я полюбил ее. Если в "макси", ей плевать на меня, но она хочет что-то поиметь за мой счет. Если в "миди", но я не успел загадать про "миди", она пришла и была в этом странном прикиде. На ногах у нее были гольфы, как у старого немца.
   Она была убита, когда увидела меня в моей новой "семерке".
   - Вы двуликий Янус, - сказала она, понюхав воздух в машине. - Здесь была женщина, очень вульгарная женщина.
   - Это партнер по бизнесу, старая дряхлая бизнесвумен.
   - Старые дряхлые бизнесвумен бутылочки собирают, надеюсь, у вас не этот бизнес? - с насмешкой спросила она.
   - У вас не только изумительное обаяние, но замечательное обоняние и редкая способность к анализу, - с иронией ответил я.
   - А у вас два лица и никак нельзя угадать, какое из них настоящее, - серьезно сказала она.
   Я был шалун. Я наклонился к ее нежным круглым коленкам, которые были голыми, и которые не скрывали эти паршивые гольфы.
   - А у вас две самые прелестные ножки в столице, и я угадываю, что одинаково люблю каждую, - сказал я и поцеловал обе коленки, хорошо забирая губами гладкую атласную кожу.
   Полина была шокирована. Она не знала, как вести себя. А я молчал. Она вцепилась в мою голову руками и стала с ненавистью трясти ее. От того, что она так сильно обиделась и так близко воспринимала исходящее от меня, я еще сильнее полюбил ее. Какие-то ребята проходили мимо, спросили:
   - Братан, тебе помочь?
   - Это разминка, - ответил я с присущим мне юмором.
   Полина заплакала. Я взял ее руки, которые она забыла снять с моей головы и стал целовать их, а потом стал целовать ее лицо и пить ее слезы. И она не оттолкнула меня. Боже мой, испугался я, вот оказывается, как надо вести себя - быть наглым, и точка, и всё будет твоим. Но я почему-то не хотел, чтобы было по этим правилам. Я подумал о себе в третьем лице, он сделал, что хотел сделать - плод созрел и готов упасть. Она уже любит его. Наверное, осознавая это, как данность и как печаль, Полина заплакала еще сильнее.
   - Как ты смеешь?... Ты всё испоганил... - сквозь слезы говорила она. - Тебя за это убить мало.
   Я вышел из машины и купил кучу цветов, выкинув за них сто тысяч и ничуть не жалея денег. Я говорил себе, вот так, Толян, вот так сукин сын, фальшивая твоя морда, и действительно был настоящей сукой, потому что радовался и гордился собой за то, что сумел так все обернуть. А потом подло подумал, надо еще на ком-то попробовать, чтобы отшлифовать свое мастерство. Мне тут же привиделось, какой я лихой "Казанова", как самые влиятельные и прекрасные женщины мира подчинились мне, я езжу в черном "Ролс-Ройсе" и устраиваю большие дела. За мной неотступно следует черный "Джип Мерседес" с охраной, как у Президента и олигархов.
   Действительность же, как всегда лучше наших фантазий, я вернулся в не принадлежащую мне "семерку". Там сидела красивая молодая женщина и промокала платочком вызванные мной слезы. Уходя, я нарочно оставил дверцу открытой, но она не ушла. Я положил на ее кругленькие коленки цветы и подумал, зачем мне все это?... Цветами она не избалована, я это тут же увидел, что удивило меня и даже показалось странным.
   - Думаете, если у вас куча денег, вам можно все? - не скрывая враждебности, спросила Полина.
   Если б у меня была эта куча! Не случайно она упомянула ее. Это значит, она у меня будет!!!
   - Это любовь, - сказал я, может быть, правду. - И я думаю только одно: на нее имеет право любой нищий. И любви можно все.
   - Ну, почему сразу любовь? Вы никогда об этом не говорили, - она почему-то здорово испугалась.
   - Я теперь говорю... и жду ответа от вас.
   Полина не захотела ответить по существу и перевела разговор на мое покалеченное лицо.
   - Не за излишнюю ли любвеобильность вас так побили?
   - Меня никто никогда не посмеет побить, - очень спокойным и мужественным голосом возразил я и сам себе вдруг за это понравился.
   - Откуда тогда у вас это всё?
   - А, этот пустяк... Откуда сегодня все? Подложили взрывчатку, Вован, правда, в больнице, я только испугом отделался, наш "мерин" всмятку. Конкуренция - основа капитализма. Поэтому я вынужден вас встречать на этой жалкой телеге.
   - Простите, ведь я ничего не знала, - прошептала Полина, ее чудные выразительные глаза стали смотреть на меня, как на героя. - Как он себя чувствует?
   - Кто?
   - Вован.
   - Обещают, что выживет... Ноги вот только скорее всего ампутируют...
   Она испугалась и вздрогнула. Я обнял ее.
   Скромный обед в заведении, где у кадки стоял настоящий, правда, очень печальный и тощий медведь, обошелся мне в 680.000 рябчиков. Из-за этого я ничего не смог отдать старику, владельцу машины, он сильно скандалил. Судя по матерным словам, которыми он злоупотреблял в разговоре со мной, старина долго служил на флоте и вдобавок ходил в кругосветку.
  
   В "Лото миллион" я ни черта не выиграл. Мы стояли с Мишей у дома, поджидали Галину, я видел тираж в витрине по телевизору. Я сильно распсиховался - сколько же можно ждать?! Жду-жду, молюсь-молюсь, а проку только на шиш, тут поневоле сделаешься атеистом. И только я так подумал, вдруг громыхнула гроза, ливанул дождь, и все это продолжалось около часу - над землей летали страшные белые молнии, вокруг беспрестанно трещало и лопалось. Я ощутил свою странную связь с Вселенной, ведь это мои мысли вызвали гнев, и гнев был показан. Мы стояли неподалеку от Воробьевых гор, я видел, как всадники с них взлетают в небо.
   Я спросил Мишу, видит ли он чего.
   - А чего там видеть? - по-кошачьи потянулся Миша, и я обнаружил, что это кот, только очень большой и очень похожий на человека. Кот зевнул, широко раскрывая пасть, зубы у него были большие, словно у леопарда, и промяукал: - гроза, как гроза, обыкновенное дело для лета.
   Я подумал, надо поскорее убить его, пока он не загрыз меня, и выскочил из машины, будто бы надеть дворники на поводки, а на самом деле, чтобы вытащить из багажника монтировку. На воле был такой свежий воздух, и такая чистая небесная вода лилась на меня и промывала мои обкуренные Мишей мозги, что я сразу увидел всё так, как оно было на самом деле - никакие всадники не взлетают по молниям с Воробьевых гор, это, во-первых; человек не может превратиться в кота, пусть даже очень большого, во-вторых... До чего же опять стало скучно жить, а главное, ради чего?
   Ливень уже заканчивался, на лужах под его каплями прыгали пузыри, издалека пахнуло липой, и я подумал, как хорошо, если бы всегда был такой здоровый и вкусный воздух, как жалко, что Хрущев с Кагановичем в тридцатые годы вырубили в Москве все липы - им показалось, что суровый вождь не любит деревья и будет очень доволен их подвигом. А Сталин, выяснилось чуть позднее, любил и даже сам подрезал яблони в своем саду. Тогда они быстренько купили в Америке саженцы тополей с их дурацким пухом - тополя споро растут - и вырастили в Москве ни одно поколение аллергиков.
   Надо взять за правило, подумал я, ходить под дождем, тогда я буду здоровым. А лучше наплевать на всё и уехать в деревню, работать там в сельской школе, дышать чистым воздухом, лежать голышом с непокрытою головой под дождем, ух, каким я тогда стану здоровым, как прекрасно стану соображать, и мне не будет чудиться всякая ерунда с всадниками и котами. Да, решено!
   Только я так подумал, послышался звонкий цокот копыт, прямо на меня скакала всадница в развевающейся на ветру пелерине. Я немножко струхнул. Слава Богу, она проскакала мимо. За нею ехал "Мерседес-джип-геленваген" с охраной, а следом за ним трак с привязанными в кузове двумя лошадьми. Я подумал, вот эти люди не спят по ночам по другой причине, чем я, Миша и Галя... Ну, ладно, я поеду в деревню и что с того? Полина, конечно, со мной не поедет. А на что я буду там жить? Разве можно прожить на деньги, которые получает учитель, даже при том, если зарплату выплачивают регулярно? А в деревнях, как показывает ТВ, зарплату не платят годами, там я совсем пропаду. Видать, в этом моя судьба - задыхаться в городе и жить в нищете. Зачем я вообще родился?... Вот если бы человек сам выбирал, родиться ему или не родиться, я бы выбрал последнее. Я вспомнил, как я рождался - из света и тепла я вышел в темноту и в холод. Мне это не нравилось, я кричал и плакал. А вокруг радовались, что еще одному будет так же плохо, как им... Пока я не родился, у меня не было никаких проблем, а потом стали одни проблемы - на шиша мне нужно это рождение, я вас об этом просил?...
  
  
  
   В "Лотто-миллион" я опять ни шиша не выиграл!... Мы стояли с Мишей у дома, поджидали Галчу с работы, я купил в киоске газету и сверил все тиражи. Я сильно распсиховался - когда это кончится?! Когда ко мне пойдет настоящий фарт?!
   Мы освободились рано - Гале в эту смену попадались крепкие мужики, и она чуть-чуть утомилась, так что к открытию я успел в казино.
   На этот раз я только проигрывал. Я метался, как заяц, ставил то на одно, то на другое - круг слабых не любит... как, впрочем, и сильных... Я потерял даже куртку из довольно приличной замши и остался в одной рубашке, так сильно суетился на этот раз.
   Я сидел в машине и думал, что так нельзя, это несправедливо, так вообще не должно быть, чтобы отдельно взятый индивидуум только проигрывал. Где же этот старый пердун Эйнштейн со своей теорией?
   Я вытащил из багажника новенькое запасное колесо. За 10 баксов продал швейцару. Всё поставил на 2, потому что в теории Эйнштейна есть, кажется, "два пи". Выиграл раз. Выиграл два. Выиграл три. Каждый раз ставя весь прежний выигрыш.
   Вокруг меня, как вокруг удачи, скучковались люди. У меня уже было около трех тысяч долларов. Вот она - жизнь! Но "зерро", проклятый "зеро"! Мне следовало уходить. Все затаились. И девочка какая-то уже повисла на мне. Я сказал "Зерро" и сделался нищ, как был.
  
   Неудача, как известно, одна не ходит.
   Я крутил баранку и думал, чем же буду платить старику за машину, я уже несколько дней не платил. У меня уже был долг почти в триста долларов. На что теперь я куплю бензин?
   Вдруг внаглую, на красный свет, выскакивает шестисотый "мерин" с сытым румяным господином внутри. Я вдавливаю тормозную педаль до упора. И все же "Мерс" своей правой роскошной скулой шаркает меня по моей левой. У меня зазвенело стекло, я сам тюкнулся башкой о лобешник. Меня занесло, я кормой ударил какую-то старуху по тощим ногам. Она упала и завопила.
   Я и сейчас могу дать голову на отсечение, что я был прав - я шел на зеленый, мне плевать, что кто-то дальтоник. И мент, жирная красная морда, знал, что я прав. Однако, он перекинулся парой слов с мерседешником, стал мерить рулеткой и объявил, что виноват я.
   Я кричал и ругался, я совсем от усталости и сплошной невезухи потерял голову. А они надо мной смеялись, им то отчего её терять. Да еще у старухи сломана голень. У мерина глубокая полоса по всему правому борту. У меня сворочено левое крыло и выбита левая фара, да трещины по ветровому триплексу от моей головы. Если я виноват, значит, за всё платить мне. Теперь я опытный, знаю, надо всегда улыбаться и с улыбкой отстаивать свои права. Тогда я завизжал и кинулся на ненавистную ряху нового русского хозяина жизни. Всю жизнь били только меня, теперь бил я, я кричал самые плохие слова, какие только мог вспомнить, и бил его, как только мог, без всяких приемов. Когда били меня, меня били умные, без свидетелей, я, дурак, бил при всех.
   Гаишник - мент продажный - кинулся разнимать. В запале я ударил ногой и его. Ему только этого и не хватало. Он вырвал пистолет из кобуры и пальнул в воздух. Потом перетянул меня своим жезлом по голове. Одним словом, в итоге меня увезли на патрульной машине. Напоследок мент поделился со мной своим жизненным опытом.
  -- Хороший человек хорошо живет сам и дает хорошо жить другим. А говно - он для всех говно, для себя в первую очередь, - в таких немногих словах выразились его богатые жизненные наблюдения.
  
   Когда меня выпустили из милиции, против меня было возбуждено уголовное дело. Я дал подписку о невыезде из Москвы. Пожилой, судя по затасканному мундиру, нищий главстаршина последнего пенсионного возраста, который отдавал документы, сказал, что он мне не завидует. Спасибо, "семерку" они поставили во дворе отделения, мародеры вроде не раскурочили то, что от неё осталось. Однако, шли дожди, на изломах машина стала ржаветь.
  
   Дома телефон трезвонил, как ненормальный. Звонила Полина.
  -- Где вы шляетесь, несносный мальчишка, мне надо с вами срочно поговорить.
   Я сказал, что ездил в Иваново, покупать ткацкую фабрику. Мы договорились встретиться через полчаса.
   На кухонном столе лежала записка от мамы - "Где тебя носит, негодяй? Не смей заходить в нашу комнату, мы с папой поехали в Китай по бартеру".
   В дверь их комнаты был вставлен замок. Я взял на кухне нож-топорик, которым когда-то в нашей семье рубили мясо, и взломал дверь. На кровати, чуть ли ни на целый метр вверх, были уложены кожаные куртки, слаксы, рубашки, паршивая турецкая обувь. Я подобрал кое-что для себя, пошел принимать ванну.
   Когда я выходил из ванной, в дверь кто-то звонил. Я по-дурацки подумал: "Полина", хоть мы договорились встретиться у "Кропоткинской" - она как всякая роскошная женщина жила в центре. Я открыл дверь, это был старик-военмор, у которого я арендовал машину, и мой друг Володя внизу у его ног на своей деревянной каталочке.
  -- Извини, братан, - сказал мне Володя, - но ты тоже хорош.
   Дедок специально для дружеской встречи одел на культю железный крюк и со слезами на глазах кинулся на меня с этим приспособлением (крюком)...
   После перемирия наш консенсус заключился в следующем: я обязался отремонтировать автомобиль в течение ближайших пяти дней, а в счет долга отдал старику пять пар турецких штанов, три рубашки и две кожаных куртки - многовато, конечно, но на меньшее он не шел.
   Тут в дверь опять позвонили. Это был почтальон. Он принес мне повестку в суд. Владелец "Мерседеса" возбуждал (против меня) уголовное преследование. И я имел неосторожность расписаться в получении повестки.
   Когда я вернулся, Володя с кем-то разговаривал по телефону. Тебя, сказал он. Это звонил мой грузинский друг Гиви. Он спросил насчет того "симпатичны полковник". Откуда у него мой телефон? Была не была, я попросил его перезвонить через полчаса, полковник в сортире, у него небольшое расстройство.
   Этот жадный старик с крюком на культе согласился за 50 баксов прикинуться пехотным полковником, хотя мне это омерзительно и западло, сказал он, потому что я коренной морфлот, кавторанг, что означает капитан второго ранга.
   Вообщем, я смотался за Гиви, привез к себе на квартиру, он ее внимательно осмотрел. Поговорил с кавторангом об отечественной войне и американском империализме, который нас нае...ал, поудивлялся большому количеству вещей на кровати у папы и мамы. Старик пояснил, что везет их в качестве подарков и сувениров родственникам в Канаду... потому что у него полно других родственников заграницей, которые завалили его этим шмотьем, и он не знает, как от него избавиться.
   Короче, мы заключили с Гиви товарищеское соглашение об аренде родительских апартаментов на два года с выплатой аванса за полгода вперёд из расчета 250 американских гринов в месяц и с въездом через двадцать дней. Хорошо, что у папы остался дома советский паспорт и что все старые джентльмены на одно лицо. Правда, мой папа с 40-го, а старик, скорее всего с 30-го, но и это замазали - урюк он и есть урюк.
   Старый кабан требовал себе половину и угрожал нанести мне увечья железным крюком, но я отдал ему только $400, $1100 оставил себе, ведь я рисковал больше.
  
   Я хорошо подготовился к этой встрече. Из родительского товара подобрал неплохую куртку из кожи, хорошие слаксы, туфли, рубашку. Я даже не стал бриться, я хорошо смотрелся в щетине - несколько утомленный и деловой. Неплохо, что кавторанг ободрал меня своим стальным крюком - хорошая свежая полоса по щеке, по шее и далее вниз. От самого виска, будто меня хотели убить. Томные синяки после милицейской дубинки просматривались под глазами, дополняя образ борца на ниве первоначального накопления.
   - Денди, джентльмен, - сказал про меня Володя.
  
   Я не мог поехать на долгожданную встречу на разбитой "семерке" и тем более на метро. Дружище Вован пошел мне на встречу и выдал доверенность на свой выдающийся раритет. Как ни странно, этой махиной было легко управлять. Зато выглядел он прекрасно - сверкающая никелем и черным лаком громада.
   Бедная Полина чуть-чуть испугалась, увидев меня вылезающим из раритета.
  -- Боже мой, на вас лица нет, кто вас опять так избил?
  -- Кто нас может избить? - устало возразил я и смело обнял ее. - Клянусь всеми святыми, если бы я не знал, что где-то живете вы и может быть, иногда даже думаете обо мне, я вряд ли бы уцелел, - я хотел поцеловать ее, но Полина отвела лицо и выскользнула из моих рук.
  -- Однако, видать, это не простое дело - покупка ткацких фабрик в Иваново, - сказала Полина. - А в остальном вы повторяетесь, это становится неинтересным.
  -- Интересное я жду от вас, - ответил я, открывая перед ней тяжелую бронированную дверцу. - Извините, что я заехал за вами на этой хламиде. К сожалению, это единственное, что у нас осталось, редкая вещь, реликвия, раритет, один английский коллекционер предлагает сто тысяч фунтов, но товарищ ни за что не отдаст, на нем ездил Сталин на ялтинскую конференцию.
  -- Мне надо с вами кое о чем посоветоваться, - очень серьезно сказала Полина, - и даже может быть кое о чем попросить.
  
   Она убила меня.
   Мы сидели в "Оскаре", в очень дорогом кабаке. Мы были одни, за нами сразу ухаживали пять человек. У нас было шампанское во льду, серебряное ведерко. Блюдо с фруктовым ассорти на десерт за 15 тысяч.
   Мы танцевали с ней. Я обнимал её нежное тело.
   Но она убила меня.
   Она начала издалека. Голубчик, вы так мощно всё развернули. У вас, видимо, такие связи. Познакомили бы меня с каким-нибудь иностранцем. Всё пока вроде бы в шутку, как хочешь, так и понимай.
   Я тоже чуть-чуть пошутил, хотя внутри защипало.
   Потом то же самое, но активнее. Анатолий Николаевич, помогите мне выйти замуж за иностранца, у вас такие связи. Я буду так благодарна. Я вас никогда не забуду, я вытащу вас отсюда. Я не могу больше здесь. Меня измучил весь этот кошмар, вся эта политика и нищета...
   Что знаешь ты о нищете, холеная, балованная особа. Конечно, я так не сказал, я переживал свое горе.
   Она сказала, что работает в каникулы, так просто, от скуки, а главное для языковой практики переводчиком в службе знакомств. Там всякие бабы переписываются с американцами, посылают им свои фотографии. Потом "женихи" приезжают сюда вроде бы как туристы. Если бы я только видел, какие это жлобы, как они хотят всё поиметь за свои сраные доллары, какие всё это ничтожества, просто какие-то слизняки, отбросы цивилизации.
   Но вот появился один довольно приличный профессор, у них профессоры молодые, имеет свой дом в Бостоне, и вообще очень милый. Но до того нерешительный. К тому же она переводчица. И не имеет права внаглую перебегать дорогу клиенткам, которые вносили за всё это деньги.
   Одним словом, у них будет прощальный бал. Я должен изображать из себя Полининого жениха. Или что-то еще в этом роде, я что-то плохо её понимал. Вообщем, по её замыслу это как-то должно подстегнуть американа, и он пригласит её к себе в гости, и она познакомится с его родителями... много она говорила.
   Если вы были когда-нибудь сильно несчастливы - до того, что у вас кружится голова, и вы теряете связи с реальностью - вы были несчастливы так же, как я тогда.
  -- Я всё сделаю, - сказал я Полине, - но у меня есть условие - ты должна переспать со мной. Это моё условие.
  -- Надеюсь, что бы я ни ответила, вы отвезете меня домой? - спросила она.
  -- Да, конечно, - ответил я.
  
   Дорогой она спросила, неужели я смогу переспать с женщиной, которая презирает меня.
  -- С радостью, - ответил я.
   Вот такие складывались у нас отношения.
   На переезде у Рижского вокзала я встал рядом с тем "Мерседесом", из-за которого сидел в КПЗ. Он уже подновился, падла, никакого следа. Ох, как я был зол на всё. Я опустил стекло с Полининой стороны и постучал ему в дверцу.
   Ты, сучий потрох, сказал я ему, если ты не заберешь свое паскудное заявление, я из тебя все сало вытоплю. Полина подо мной, я, перегнувшись, полулежал на её прекрасных коленях, сжалась от страха.
   Сытая наглая ряха ответила мне очень вежливо, я надеюсь, говорит, что вы говорите, плохо подумав.
  -- Плохо подумаешь ты, когда твои потроха полетят к чертям вверх тормашками.
   Он засмеялся и на полную мощность включил магнитофон, на который было записано всё, что я говорил. Это говорит, будет свидетельство против вас, если что вдруг случится.
  -- Вы страшный человек, - сказала потом Полина. - Теперь я вижу, вы даже можете изнасиловать женщину.
  -- А потом убить и съесть, - подтвердил я, от чего её передернуло, - это в моих звериных правилах.
  
   Когда мы подъехали к её домам - она никогда не подъезжала точно к своему дому, а выходила в микрорайоне, и это были массивные дома партийной архитектуры, в которых жила элита - она попросила у меня взаймы 120 тысяч, чтобы купить туфли к прощальному балу. Не хочу, говорит, брать у родителей.
   Я, не глядя, вытащил из кармана пачугу денег, всё, что осталось у меня от обмененных 400 долларов, сунул ей, не считая, и укатил, не прощаясь.
  
  
   Во мне всё горело от большой обиды.
   Я купил десять билетов "Шанс" и пятнадцать "помощь детям Чернобыля". В первой совсем пролетел. Во второй выиграл двадцать долларов.
   Когда стемнело, я пошел в казино и сразу в дурной нелепой игре спустил двести тысяч.
   У меня кое-что оставалось. Я выпил стакан джину с тоником. Угостил какую-то страшную сухопарую бабу, которая ко мне привязалась.
   Потом в "комке" купил две огромных бутылки водки и что-то пожрать.
   Мы упились с этой бабой у меня на квартире. От неё как-то странно пахло. Мы трахались, и я никак не мог кончить, баба кричала, что я титан, сам Пётр Первый. Но я не мог, хотя уже стал звать бабу Полиной и говорить, Полина, я е.. тебя.
   Такой был кошмар.
   Когда я очухался, бабы не было. Но и барахла, которое привезли папа с мамой из Турции, тоже не было.
   Я пожрал каких то консервов, которые запасала мама, и поехал попариться в Филевские бани.
   Бензин был почти на нуле, наверное, менты слили, когда машина стояла у них во дворе. На заправку огромная очередь. Все кричат, блин, дерутся, все тут стояли и только отъехали. Бензин снова подорожал. Я купил канистру у пацанов по пятьсот рублей за литр.
   И в бане тот же кошмар, богатые пузраны захватывают по четыре шайки, лежат на двух лежаках, банщики их моют мыльными пузырями и массажируют. А ты, если не наворовал, пристраивайся на батарее.
   Я взял у одного шайку и поставил ему на брюхо, так меня сам банщик чуть не прибил. Я хотел написать им про всё в книгу жалоб, так у них теперь нет такой - они то ли приватизировались, то ли акционировались. Одним словом, хватанули свой шмат сала, крысы вонючие.
  
   Зато как хорошо встретили меня Галя и Миша, мои истинные друзья. Галя повисла у меня на шее, едва не уронила на пол. Кричала: красавчик! Интепллигент! Кто тебе ё-моё морду расквасил?
   Пока она была на задании, я рассказал Мише, что было со мной, "Мерседесом" и КПЗ. Он разволновался, вылез из машины, начал разминаться и приседать. Потом, задыхаясь от переживаний, он сказал, что их всех ненавидит, они развалили всё. Он стрелял бы их всех, не преставая. Он записывает все адреса, куда ездит с Галей. Когда-нибудь это будут его клиенты, ибо на зарплату бабу не вызовешь.
   Потом он подумал, что много наговорил, замолчал и подозрительно посмотрел на меня. Я стал уговаривать его, что я такой же. Однако, он всё молчал, уткнувшись в свою книгу - теперь это была "Ужение рыбы" Сабанеева.
   Только потом, к концу смены, он сказал мне, что есть люди, что он может меня кое с кем познакомить. Я с горячность пожал его руку, хотя про себя подумал, да пошли-ка вы все, где вы раньше-то были со своей целеустремленностью и порывами, стукалы раздолбанные.
  
   Мне позвонила Полина.
  -- Ну как? - спросила она и тут же положила трубку.
  
   Я позвонил сам. Вначале долго не отвечали, потом будто бы сорвалось. Я позвонил снова и нарвался на пьяный и хамский голос: "...да пошел ты на х.., чтоб я больше не слышал тебя". Я позвонил снова. "Ты, блин, я тебя достану, я тебе глаза выдавлю", сказал тот же голос.
   И тут я увидел, что около дома стоит мой кацо, мой геноцвале, он приехал на сером большом БМВ. Сам он вышел наружу, товарищи остались в машине, он показывал им на мои окна.
   Потом мне звонили в дверь. Звонил телефон. Я затаился.
   Я сварил вермишель, больше ничего не было, и поел её с маслом, правда, масло было подсолнечное. Я заколачивал в себя невкусное тесто и думал о Софи Лорен, вермишель её любимое блюдо, она зовет её пастой и ест два раза в день, от того такая красивая.
  
   Я дождался, пока укатил геноцвале, и погнал на станцию техобслуживания.
   Эти наглые слесаря, эти хамы, хотели с меня за пустяк - за крыло, решетку, бампер и кожух на предке - двести тысяч.
   Электрики хотели за фару сто тысяч.
   За покраску маляр тоже хотел сотню.
   Они все охренели. Я их ненавижу за это. Я сказал им о своём отношении. Они надо мной смеялись. Я пошел к их начальнику. А начальника нет, они тоже приватизировались.
  
  
  -- Фитиль - это не всегда плохо, - весело сказал Мамука, дикий волосатый красавец, разглядывая письмо, которым сопроводила меня фирма. - Характер агрессивный, нордический - да? - с юмором спросил он меня
  -- Не знаю, - ответил я. - Вообще вряд ли, - если по честному, я на самом деле не знаю, какой я. У меня оставалось время до моей основной работы, автосервис находился в Очакове, и я заехал потренироваться к Мамуке - прошло уже две недели, как меня рекомендовали к нему, а я так ни разу не заскочил. Теперь буду, чтобы бить всех по их наглым мордам и не получать сдачи.
  -- А ну, потянул мышцу... сжал... прыгнул вперед, с места... отскок... Ударил меня... я сказал "ударил", я не сказал "замахнулся".
   Я ударил его в каменное плечо.
  -- Сырой, - решил про меня Мамука. - Но работать можно.
   Конечно, тут такие ребята у него занимались - это просто бандиты, бугры. Просто Рокки какие-то. Я среди них, как Чарли Чаплин между громил. Надо подружиться с ними, я буду ходить с ними в казино, все будут думать, это моя охрана и станут уважать меня.
  -- Мерседес, потаскай его при себе.
  -- Она девушка, - возразил я, когда самбист подошел ближе, и я увидел, что это скорее всего девушка.
  -- Здесь нет девушек. Здесь есть бойцы, - возразил Мамука и пошел к своим чемпионам.
   Тогда еще не было войны с Чечней, и мы не отмечали про себя каждого "кавказец" и "не кавказец". Но у Мамуки, насколько я помню, все его чемпионы были кавказцами. Мерседес, судя по орлиному профилю и величавой спине, тоже.
  -- Куртка у тебя есть? - спросила она меня сиплым мужским голосом.
  -- Такой, как у тебя, нет, - ответил я.
  -- Такой ни у кого нет, - сказала девушка. - Пошли в раздевалку, я тебе исламбекову дам. Исламбек большой мастер.
  -- Где он теперь? - спросил я.
  -- Домой поехал, - она посмотрела на меня темным миндалевидным глазом и сдержанно улыбнулась. У неё была очень статная, очень прямая спина. Интересно, как она ведет себя с такою спиной, когда кто-то обнимает её, навалившись сверху, и она приближается к своему гордому кавказскому оргазму. Она, наверное, кричит и кусается, почему-то подумалось мне.
   А может берёт на болевой прием, мне стало смешно.
  -- Я смешная? - строго спросила она.
  -- Ты прекрасная, - возразил я.
   Она покраснела.
   Мы вошли в раздевалку, и едва очутились там, в зале распахнулись двери и зазвенели взволнованные голоса.
  -- Все на пол!
  -- На брюхо все!
   Простучала длинная очередь из автомата. Зазвенели разбитые плафоны и стекла. Мерседес опрометчиво бросилась в зал и напоролась на пули. Она была слишком гордой и слишком храброй, чтобы оставаться здесь.
   Я думал, мне тоже кранты. На обмякших ногах я влез в чей-то открытый шкафчик и присел там на корточки, радуясь, что я такой узкий и могу уместиться в таком маленьком месте, на которое вряд ли подумают, что здесь кто-то сидит. Я прикрыл за собой дверку. Простучали еще две или три очереди. Потом стали хлопать одиночные выстрелы. Наверное, контрольные. Автоматически я насчитал четырнадцать - столько, сколько занималось людей в секции, вместе с Мамукой и милой стыдливой девушкой Мерседес.
  -- Все? - кто-то спросил тоже с кавказским акцентом.
  -- Все четырнадцать, Исламбек сам уехал.
   Потом стукнули двери, и стало тихо.
   Я полежал еще чуть-чуть. Встал, вылез из шкафа. Все были убиты. Кровь так и текла. Я почему-то вспомнил одного маньяка. Он убивал женщин, и потом входил с ними в близость. Журналист спросил его, что это за подлое извращение, как ему это было не мерзко. Если бы ты попробовал хоть один раз, ты бы сам занимался этим, так, кажется, ответил тот негодяй, нет ничего слаще.
   Это стучало в моей голове, я никак не мог избавиться от этой мысли. Я еще раз посмотрел на Мерседес, у девушки распахнулась куртка, в прорезь выглянула плоская мальчуковая грудь с темным коричневым соском и застыла у меня на глазах. Я наклонился и запахнул куртку, спрятав её. У Мерседес запрокинулась голова, и рассыпались волосы, раскрытые глаза призывно смотрели мне в душу. Я боялся дотрагиваться до неё и всё-таки сдвинул холодные веки и закрыл их.
   Я вышел в коридор. На полу валялись три автомата. В коридоре была одна половица, которая чересчур прогибалась, я заметил её, когда проходил здесь. Не знаю, зачем мне это понадобилось, наверное, я просто не люблю, когда пропадает добро. Одним словом, я поднял половицу кинжалом, который нашел в столе у Мамуки, и положил туда все три автомата. Это было очень удобное место для тайника, как будто кто-то нарочно сделал этот старинный пол двойным.
   В столе было немного денег, тысяч около восьмидесяти, я взял их себе, зачем пропадать добру. Основные деньги, наверное, лежали в сейфе, в столе были ключи, но я не стал туда лезть и, как потом оказалось, правильно сделал.
   Я вытер ручки, которых касался, мамукиной кепкой. Снял с одного "бугра" золотой "роллекс", надел на левую руку. Сел в свой угол и затаился. Через три минуты приехала милиция.
   Они расспросили меня, что я видел, а я ничего не видел - просидел в ужасе на дне шкафа, трус, конечно, зато живой трус, девушка была храброй, где она теперь? Про автоматы, деньги и "роллекс" я ничего не сказал.
  
  
   Когда я приехал на свою основную работу, меня пригласил хозяин. Он сказал, что их бизнес, вообщем-то не совсем легален, поэтому надо, чтобы все, кто при нем, были абсолютно чисты. А поскольку против меня возбуждено какое-то дело, и я дал подписку о невыезде... Одним словом, он очень сожалеет, но бизнес из фёст. Он дал мне пятьдесят тысяч за беспокойство, что я приехал сегодня.
   Значит, заложил меня Миша, мой боевой друг. Когда я уходил, я столкнулся с ним. Он "не заметил" меня.
   Чуть позже, когда я копался в моторе - что-то володин раритет, на котором я приехал возить их, не хотел заводиться - Миша подошел и сказал, так надо, это закон конспирации, жди вызов на инструктаж, с тобой кое-кто хочет познакомиться и поговорить. Я ответил, что назначаю встречу в его толстой заднице, не хватало мне их сраных забот.
  
   Я даже рад, что меня прогнали. Пришел вечер, у меня было, не считая долларов, оставшихся от геноцвале, 130.000 рублей, я поехал играть. Сегодня что-то там не кипело. Но у меня возникало и росло странное, незнакомое прежде, предчувствие. Я только дважды поставил, но зато оба раза взял банк, правда, по маленькой, в общей сложности долларов 500, не больше.
   Но главное было не в этой удаче, главное было в не оставлявшем меня странном приятном предчувствии. То ли от того, что на меня все смотрели, как на крепкого знатока, то ли еще почему, я вдруг почувствовал, что еще чуть-чуть, и я всё открою, я открою закон игры, закон победы. Наверное, такое чувствовал Исаак Ньютон, перед тем, как на него упало знаменитое яблоко.
   Думая сегодня об этом, я понимаю, это произошло может быть потому, что смерть тогда проскользила рядом со мной и осенила меня своим присутствием. Я даже заново ощущаю тот миг и то холодное дуновение, которое пахнуло в меня, когда я вошел в зал с убитыми чемпионами.
   Возникшее понимание требовало какой-то реализации. Я записывал и считал. Потом я ходил и думал. Но не думалось, было пусто. Та баба, с которой у меня всё было ОК, вилась за мной по пятам с тощей и очень смуглой подругой. Подруга смотрела на меня пронзительными глазами.
  -- Познакомься, это Алиса, она очень страстная, просто бешеная, я ей рассказывала про тебя, - говорила баба.
   Алиса смотрела на меня, как испытатель, и улыбалась.
   Я вспомнил, что эта баба обокрала моих родителей, и напомнил об этом.
  -- Ты видел? Ты докажи, - возразила баба. - Я - дура? Я всегда здесь, мне нравится это место, я не люблю следить...
   Я поставил в третий раз - на сорок один, один к двум, на это показали мои расчеты - и выиграл. Правда, я поставил не много, двести долларов. Прибавил к ним еще двести. Итого, я выиграл 900. Если каждый день выигрывать по 900, можно жить и ни о чем не думать.
   Когда я подходил к машине, передо мной выросли два бугра. Один сказал, тебе везет, пора делиться. Я дал сто долларов, он был доволен.
   - Хочешь купить ствол? - спросил он. - Тебе нельзя без ствола.
   Я купил у него итальянский газовый пистолет "Вальтер-комбат" за 200 долларов и две запасных обоймы.
  -- Если надо, кого отметелить, покажи, сделаем.
   Я пожал их натруженные ладони и дал еще по пятьдесят баксов, чтобы закрепить дружбу.
  
   Я приехал домой с Алисой. Уже светало.
   Папа с мамой, оказывается, вернулись вчера вечером из Китая.
  -- Девушка, выйдите, пожалуйста, в прихожую, - сказала мама.
   И они накинулись на меня - вначале шепотом, потом вспомнили все оскорбительные слова и уже кричали. Что такое?! Нельзя в квартире оставить!
   Я спросил, за что? Меня чуть не убили из-за вашего барахла. Звонят в дверь, я открыл. Вваливаются трое качков, бьют тяжелым предметом по голове, прыщут в лицо из баллончика. Я еле потом отошел, они у меня украли все деньги, я должен был закупить с Мишей пробную партию для своего ТОО.
  -- Много? - спросила мама.
  -- Ерунда, - говорю. - Полтора миллиона, но деньги-то не мои.
  -- Это Ткачук Манжелли навел, - сказала она отцу.
  -- А ты сам не дурак? - спросил отец. - Открываешь дверь незнакомым людям. Глазок я для чего врезал? И потом, откуда у тебя эта одежда, что-то я её узнаю...
   Мама вспомнила тут про девушку, кинулась к двери. Открыла её.
  -- Извините, девушка, что я заставляю вас ждать, - и спасла меня от расследования.
  -- Это стенографистка, - сказал я, - я должен поработать с ней над уставом.
  
   "Стенографистка", действительно, оказалась страстной. Она кусала меня и так визжала при этом, будто её саму режут. И стонала, и кричала на разные голоса, хотя между нами ничего не было, мы только лишь обнимались. По-моему, она и не хотела, чтобы было у нас по-другому. Ей доставало больно хвать меня между ног и закатывать глаз в диком вопле:
  -- Но какой! - орала она. - Какой!
   Мои бедные родители вначале онемели за тонкой стенкой. Потом вывели звук на телевизоре на полную мощность. Потом по батарее стали стучать соседи.
   Для меня Алиса была чересчур страстной. Я не люблю, когда так визжат, и когда не доходят до главного. Наконец, она истомилась, оттолкнула меня и уснула. Я тоже уснул.
  
   Часов в 14 постучал и вошел папа. Удивленно посмотрел на то, что мы спим одетые и в разных местах. Он разбудил меня и сказал, тебя очень настойчиво зовут к телефону.
   Это была Полина.
  -- Я согласна на ваши условия, - сказала она, - если вы такой негодяй.
   Мне сразу сделалось жарко.
   Правда, Алиса никак не хотела меня отпускать. Оказывается, это у неё была такая обычная подготовка, она так готовилась и только потом приступала к любви. Потому что страсть без любви, и любовь без страсти для меня ничто, объясняла она, и ты не должен быть сейчас негодяем, а то я могу заболеть. Пришлось задержаться на полчаса.
   Потом она полезла за мной в душ и хотела, чтобы всё повторилось в душе. Её ничуть не смущали мои родители.
   Когда я наконец уходил, кто-то опять позвонил нам по телефону. Мой отец, всегда спокойный и уравновешенный профессор, стал гневно отчитывать какого-то человека.
  -- Коля, нельзя быть таким грубым, нельзя, - вмешивалась моя мама.
   Отец бросил трубку и закричал:
  -- Но, черт возьми! Почему какой-то грузин звонит мне четвертый раз, зовет меня "господин полковник" и требует, чтобы я уехал в Канаду, потому что он дал мне аванс!
  -- Это твои студенты тебя разыгрывают, наивный ты человек, разве можно так кипятиться, - сказала мама. - Надо быть идиотом, чтобы не понимать этого.
   Тут отца осенило: неужели они узнали, что я езжу в шоп-туры? Я застрелюсь, если они узнали. Или уйду из университета.
  
  
   Полина старалась не смотреть на меня. Мне тоже было почему-то совестно. Я вспомнил, как в детском садике Генка Титков сказал, что знает, отчего появляются дети, и мы с ним уговорили Ляльку Баусову попробовать это. Вначале пробовал Генка, он почему-то пробовал долго, я ждал-ждал, когда они вылезут из кладовки, потом мне почему-то сделалось стыдно, и я ушел. Также стыдно мне стало сейчас. Я подумал, те настоящие, которые пишут картины и сочиняют гимны, вряд ли чего-то стесняются, и взял себя в руки.
  -- Поехали, - сказала она.
  -- Куда? - спросил я.
  -- Ну, ты, наверное, подготовил место... где ты всегда это делаешь?
   Я говорю, у меня родители только сегодня приехали, а в офисе, говорю, идет евроремонт.
   Стали искать место. Попробовали в машине. Съехали в Волынском в лесок. Там чудесное место, я заходил туда, гуляя с Винчем, когда он был еще жив. Там до сих пор бьет родник, которым пользовался святитель Киприан, когда жил здесь в монастыре и переводил Библию с древнегреческого на древнерусский.
   Полина была очень спокойна. Я бы даже сказал, равнодушна. Хотя лицо у нее раскраснелось, а руки подрагивали. Целовать она меня не хотела, говорила, это не входит в условия нашего договора. А без поцелуев я никак не мог возбудиться, да и вообще в машине, хоть и такой большой, как вовин "ЗИС-110," с длинными ногами трудно пристроиться.
   А потом, только пристроились, в стекла нам постучали. Машину окружили какие-то пацаны. Дядя, говорят, оставишь нам докурить.
  -- Не, я первый! Я - первый! - кричал один и ломился в дверцу. Он уже расстегнул штаны и показывал нам свой внушительный, совсем недетский, дрын.
   Машина сразу же завелась. Я рванул с места. Но были здесь деревья и бездорожье, скорость не разовьешь. Они бежали за нами и лупили по кузову заточенной арматурой. А нам хоть бы хны. Вот почему бронированная машина так хороша, сказал я Полине, они надрываются, а нам хоть бы хны, будет, что тебе вспоминать в тихой Америке. Тут какая-то тень пробежала по её хорошенькому лицу.
  -- Нет ли у вас знакомого скорняка? - спросила она.
  -- Скорняка, - удивился я, потому что скорняк мне показался как-то некстати.
  -- Ну да, не могу же я голой приехать, мне там стыдно будет - из России и без шубы. Мне подруга норку достала, надо обязательно шубу построить. Но хорошо, со вкусом.
  -- Нет проблем, - согласился я и подумал, неужели у неё нет шубы, у моей мамы и то есть какая-то, из ондатры.
   Мы выехали на дорогу перед Волынской больницей, что находится рядом с ближней сталинской дачей, на которой он умер, отравленный своими соратниками. Я прибавил ходу, пацаны, наконец, отстали.
  -- Куда теперь? - спросил я. Я думал, Полина скажет, всё, точка... Она сказала, может быть, в школе? Действительно, вот мудаки.
   Мы ехали к школе, всю дорогу я пытался себя разогреть, чтобы она сразу увидела, кто есть кто в этом мире. Она не давалась, нет, говорит, это я не хочу, мне это противно, уберите руки, они у вас, как у лягушки.
   Едва я увидел машину, когда вылез наружу, в ногах у меня как-то обмякло - броня, конечно, не пострадала, но краску ребята здорово ободрали своей арматурой. Надо красить. Полина тоже увидела. Это вам за ваш сатанизм, сказала она и пошла в школу.
   Я шел за нею, таясь, потому что мой знакомый кацо возился со своими кацо в складе.
   Мы закрылись с Полиной в ее кабинете. Она ходила по нему и как-то тяжело дышала. Я сидел, ждал, что будет дальше. Полина остановилась и скинула с себя платье. Я подумал, надо бы сдвинуть парты, начал сдвигать.
  -- Нет, я так не могу, - сказала Полина, - школа это всё же святое, пошли, я позвоню.
   Мы пошли в кабинет директора позвонить от секретаря. А ты выйди, сказала Полина. Я вышел. Потом вышла Полина, решительно сказала, поехали, но ты клянись, никому не скажешь, где был. Я поклялся.
   На выходе из школы меня перехватил кацо, начал объяснять про полковника, который не хочет признавать договор. Я еле отделался от него, настроение, было конечно совсем испорчено. К тому же он перешел к угрозам.
   Полина потом спросила, что вас связывает?
  -- Требует, чтобы я взял его под свою опеку, - сказал я.
  -- А что за полковник?
  -- Это из КГБ, обещал вывезти его в Канаду, а теперь не хочет.
   Полина затаилась и всю дорогу что-то соображала. Меня четыре раза останавливали гаишники, мурыжили и брали деньги.
  -- А сколько он за это берет? - потом спросила она. - За Канаду...
  
   Теперь я узнал, где она живет. В шикарном партийном микрорайоне, куда она очень вписывалась со своей незаурядной внешностью и умением одеваться, посередине, на улице Кедрова, как памятник беспартийности, стоял хилый четырехэтажный дом из красного фабричного кирпича с белой убогой лепниной по фасаду. Правда, вокруг было много зелени, что несколько скрашивало его уродство. А у входа сидели уютные старушки с колясками и без колясок и вкушали семечки. Они заткнулись, когда увидели меня и Полину, и смотрели нам в спину, пока мы не вошли в подъезд.
  -- Полька кого-то ведет, - сказала одна.
  -- С папочкой познакомить, - сказала другая.
  -- Како знакомиться, отца нет, она ведет...
   Так я получил информацию. Даже со спины было видно, что лицо у Полины покрылось красными пятнами.
   Я не знал, что еще так живут, хотя сам с детства привык, кажется ко всему. Но это не то, что там коммуналка с соседями и общей кухней. Это специально построено, чтобы так неудобно жить. По моему, это был хрущевский эксперимент, когда он хотел житьем в общежитиях приучить людей к коммунизму. Вот уж, действительно, был идиот, хуже него у нас никого не было. По длинному коридору ездили на велосипедах больные дети. Из кухни, где стояло штук двадцать газовых плит, валил пар, там варили еду и кипятили белье.
   Впрочем, в двух смежных комнатах у Полины было чистенько и довольно уютно. Вернее, в одной, потому что в другую она меня не пустила. Полина тут же стала стелить постель на узенькой, короткой кушетке. Я осмотрелся. Нравится, сердясь, спросила она.
  -- Давайте, только быстрее, - сказала она, раздеваясь и ныряя в постель.
   Постель была очень чистая, хоть и очень узкая.
  -- Чего застыл?
  -- Я хочу в туалет, - сказал я. Я, действительно, очень хотел туда.
  -- Вот горшок, - она вскочила и дала мне ночной горшок.
  -- Нет, я не могу в горшок, - сказал я. Сама мысль, что я буду ходить при ней на горшок, казалась мне дикой.
   Мы поспорили, она не хотела, чтобы я выходил, я настоял на своём. Она объяснила, как найти туалет и попросила ни с кем не вступать в разговоры. Она дала мне довольно хорошее махровое полотенце и дорогое мыло - умывальник там же, сказала она.
   Пока я шел в туалет, действительно, несколько выпивших мужиков хотели поговорить со мной о политике, а одна довольно симпатичная женщина высунулась из своей двери и спросила, кто я такой и зачем пришел. Когда я проходил мимо кухни, несколько поварих высунулись из нее и смотрели мне вслед.
   В туалетную комнату передо мной шмыгнула жирная девушка. Я настроился подождать, но в комнату вошел парень, а из нее вышел мужик. Я тоже вошел. Здесь было двенадцать кабинок. Их стенки не доходили до потолка и до пола, так что я видел по ногам, где сидит девушка, а где стоит парень. Они делали свое дело и разговаривали между собой. Какой-то голый по пояс мужик согнулся у раковины, намыливая мылом волосатую грудь и подмышки.
   В таких условиях я долго не мог заставить себя помочиться. У девушки, видимо, болел желудок или она слишком много ела бобовых, она часто и громко портила воздух. Или это было в других кабинах, от волнения я мог напутать.
  
   К тому времени, когда я вернулся, Полина, видимо, уже извелась.
  -- А быстрее никак нельзя? - зло спросила она.
   Честно говоря, я уже ничего не хотел.
  -- Может, не будем? - сказал я Полине.
  -- Нет, будем, - упрямо сказала она.
   Делать нечего, кушетка была узкой, я лег на Полину. Её губы были сухи и тверды. Она не хотела открывать их, как я ни старался. Мы с ней поспорили на эту тему.
  -- Ну, тяжело же, - потом сказала она от того, что я лежал на ней.
  -- А как же? - спросил я.
  -- Ну, как вы всегда... хотя бы разденьтесь и лягте под одеяло.
   Я всё испортил. Я так хотел, чтобы было всё хорошо, что так плохо у меня еще не было. Так быстро, вяло и слабо с моей стороны. Да и она вела себя, как та немецкая баронесса, из-за которой в Германии в средние века издали известный указ для жен Мне было стыдно, я сказал, что могу лучше.
  -- Зачем? - спросила она.
   Действительно, зачем. Ну, вот я и достиг, чего хотел, а стоило ли это того, чтобы к нему стремиться?
   Потом она рассказала мне кое-что о своем житье. Действительно, горечь. Мать давно умерла. Отец алкоголик. Пьет всю свою жизнь, никакая зараза его не берет. В последнее время начал тащить из дома. Все свои вещи она вынуждена держать у подруг.
   Я спросил, были ли у нее мужчины.
  -- Были... но мне почему-то это не нравится, - помолчав, призналась она.
  -- Ты создана для любви, - возразил я. - В тебе всё совершенно.
  -- Единственное, чего я хочу - тихой, спокойно жизни, чтобы не было политики, нищеты, и что бы никто рядом дико не пил.
   Я не знал, что ответить, ведь и я с её точки зрения тоже, наверное, алкоголик.
  -- Знаешь, почему я не хотела целовать тебя? - спросила она. - Потому что ты мне немножко нравишься, и я наверное могла бы полюбить тебя, если бы... - Полина замолчала, не договорив.
  -- Что я должен сделать, чтобы ты полюбила меня?
  -- Ничего. Теперь уже поздно, я никогда не смогу простить того, что было сейчас.
   Это сильно огорчило меня, я накинулся на нее, стал ее целовать, все ее нежное прекрасное тело. Моя страсть и мое желание перешли к Полине. Мне стало жалко всё - всю жизнь, себя и Полину - стало жалко до слез. И я плакал, размазывая слезы по ее прекрасному телу. Она тоже начала плакать.
   Но тут в дверь принялись сильно стучать. Это пришел ее пьяный отец с товарищами.
  
  
   Я забрал "семерку" на станции техобслуживания - всё про всё мне это встало в восемьсот тысяч, и опять я был пуст, последние деньги ушли на ремонт. Цены растут, как ненормальные, доллар, правда, тоже подрос, сегодня мне дали за 1 - 1300.
   И тут я обнаружил, темно-синяя "девятка" с затененными стёклами следит за мной. Сегодня я уже видел её, когда подъезжал к Очакову, и вот она же стоит на площадке у съезда к пруду (я отлично запомнил номер - 432 - дебил запомнит), и я чувствую, кто-то из неё буравит меня глазами.
   Я поставил "семёрку" рядом и десять минут не выходил из машины. В "девятке" не шевелились. Или там не было никого? Я, не спеша, запер замки, подошел к подъезду, стал набирать код, зевая, похлопал по рту ладонью и с равнодушием оглянулся, мужская рука высунулась над опущенным затенённым стеклом "девятки" и стряхнула пепел, на пальце сверкнул золотой печаткой перстень.
   Я был уверен, кто-то с ножом или бейсбольной битой поджидает меня на моем этаже, а то и вдвоём, один с ножом, а другой с битой, ошибочно полагая, что я силач и меня нелегко одолеть. Войдя в подъезд, не топая, я подкрался к черному выходу, стараясь не греметь, открыл ключом дверь, и вышел во двор. Потом подкрался к углу и, не обнаруживая себя, выглянул из-за него. "Девятка" стояла на месте.
   Было о чем тут подумать. Я пошел через стадион к круглому дому, в библиотеку.
   До закрытия я просидел в общем зале, читая Пикуля и думая, как замечательно быть моряком, любить море и не видеть плохих людей.
   Библиотекарши шепотом жаловались друг другу на маленькую зарплату, на то, что совсем не на что стало жить, они строили планы, какой бы бизнес открыть и пили пустой чай с серым хлебом.
  
   Когда я вышел из библиотеки, "девятка" смиренно стояла напротив. Я не хотел идти мимо машины один. В машине опять опустилось тонированное стекло, и волосатая рука с золотой печаткой высунулась наружу стряхнуть пепел. Я хотел вернуться, но дверь в библиотеку уже закрыли. Я встал у доски объявлений и стал читать всё, что на ней висело, ожидая, когда библиотекарши пойдут домой, чтобы пойти с ними.
   Однако, это не остановило их. Когда я проходил вместе с женщинами мимо "девятки", один вышел наружу, очень мило поздоровался с женщинами, что-то пошутил с ними и сказал мне, как знакомому:
  -- Анатолий, разговор есть.
   Я хотел убежать и не смог, ноги у меня онемели. Я ругал себя, зачем я не сбежал отсюда, зачем не уехал куда-нибудь, к дедушке в Белоусово, и думал, не дай бог описаться, не дай бог... я не чувствовал власти над телом и боялся позора - было б чего бояться, думаю я сейчас.
   Двое посадили меня на заднее сиденье между собой, вежливо поговорили, забрали все деньги, техпаспорт, права, гражданский паспорт и заставили написать долговую расписку на пять тысяч долларов, которые я будто взял у Гугуева Искандера Ильясовича, 1971 года рождения, так звали хозяина того проклятого "Мерседеса", - 22 года ему, на год моложе меня, а уже ездит на S 600 и крутит большие бабки.
   Потом они вернули все мои документы и сказали, три дня на сборы, сегодня, завтра и послезавтра, 2-го я возвращаю долг, если нет, меня ставят на счетчик, ждут, пока не накрутится 50, после чего забирают нашу трехкомнатную квартиру. То, что она принадлежит родителям, их не смущало. Сами отдадут, сказал самый худенький и самый нервный.
   Хорошо, что у меня не было при себе "роллекса", как знал, что так будет, спрятал в библиотечном туалете. А то остался бы без таких клёвых чакал.
  
   Сколько можно жить трусом? Почему мы, русские, всего боимся, позволяем, кому ни лень оседлать себя? Разве не мы освоили и покорили огромные пространства до самого Тихого океана? Присоединили Аляску? Имели фактории в Калифорнии?
   Увы, не мы, это были другие. Что-то случилось с нами потом. Словно кто-то парализовал нас.
   Как всегда эти опасные мысли привели меня к прекрасным и чистым догматам православного христианства, как всегда я грешил в этих мыслях, думая, не слишком ли оно учит нас смирению и покорности, не чересчур ли. В этом мире, где побеждает только тот, кто не устаёт бороться. Где правят законы силы, борьбы и естественного отбора. Очень опасные эти мысли, подумал я, прости, Господи, но до чего хитры эти евреи, себе оставили Тору, где око за око, зуб за зуб, а нам - сплошные посты, которые лишают нас физической силы, вечное смирение, и вечное ощущение вины неизвестно за что.
   Мне стало страшно, что я так нехорошо думаю. Надо пойти исповедаться и причаститься, а то на земле живу - мучаюсь, умру, тоже буду мучиться, только хуже и навсегда. Надо бы угадать, когда будет исповедовать отец Николай, а то к отцу Сергию мне стыдно ходить. Я вспомнил тот случай, из-за которого пришел стыд, и наши простые отношения сделались сложными.
   Это было два года назад, я завершал учёбу в своем универе и писал диплом, который, как говорил сам Афанасьев, вполне тянул на кандидатскую диссертацию. Я много читал и молился, мало спал и почти ничего не ел, и было во мне от этого словно какое-то просветление - это тогда я впервые почувствовал, что еще чуть-чуть, и я, возможно, пойму главное.
   И ко мне начало приходило тогда очень сладкое, о чём стыдно говорить вслух, но я скажу, я терял сознание, и пока не возвращался в него, был вроде бы как нигде, и в то же время, как бы везде, даже там, где живому быть не положено. Скажу честно, я бы не хотел возвращаться в жизнь, но я возвращался, это зависело не от меня.
   Потом всё прошло, я получил диплом, стал много есть и мало думать. Месяца через четыре я спохватился и попытался вернуться в то сказочное состояние. Но как сказал какой-то умный и древний грек - нельзя дважды вступить в одну и ту же воду. Он был прав, и ты не тот, и вода другая. Из-за этого я стал по немножечко выпивать, и за год вполне пристрастился, лёгкое опьянение заменяло мне прежнее состояние, и я всё реже ловил себя на том, что вот-вот и пойму то, что невозможно понять.
  
   Так думал я, подъезжая к Солнцеву и отыскивая тот детский садик, где я так неудачно занимался боевыми искусствами у теперь неживого Мамуки. Большой, наверное, был мастер, но пуля оказалась быстрее.
   Детский садик, видимо, кто-то купил и уже подготовил к капремонту. С наружных стен почти везде отбили плитку, на все двери навесили большие замки. Сторожа почему-то нигде не было.
   Я влез по пожарной лестнице на крышу, выставил слуховое окно, соскочил на чердак и спугнул двух бомжей, увлеченных нетрадиционным сексом. Они подтянули штаны и, отчего-то озверев, пошли на меня с ножами. Пришло время испытать ПА-2, это такой пластмассовый распылитель наподобие маленького пистолета 12 калибра, его подарил мне мой безногий друг Вова, когда я рассказал ему, как по-стыдному был избит "буграми". Я спокойно вынул распылитель из кобуры, которую носил на поясе за спиной, удивляясь, что почему-то совсем не боюсь этих педрил с большими ножами и пока не умея понять, почему. Я еще пошутил:
  -- Молились ли вы на ночь, Дездемоны?
   Они были без юмора. Вот почему, подумал я, они не мужики и вроде вообще никто, вот почему я не боюсь их, как можно бояться никого. Я тогда еще не знал, что самые кровавые разборки устраивают как раз педерасты, а уж потом глухонемые.
   Шутя по поводу их нестандартных забав, я подождал, когда они, воинственно размахивая ножами, приблизятся на три метра, и пырснул перцовой струей в их синюшные лица. Они были хроническими алкашами и не боялись газа, который, как всем хорошо известно, не действует на алкашей, собак и наркоманов, но перцовая струя оправдала свою рекламу, она дерет всех. Гомики завыли и, мельтеша ножами, вслепую кинулись на меня.
   Однако, пятнадцать минут, пока они ничего не видели, выли, матерились и качались от дикой боли, были моими.
   Перепачкавшись в паутине и каком-то дерьме, я проник на второй этаж, здесь уже сняли полы. Я отмыл себя в детском туалетике, где раковинки были мне чуть выше колен, от них мне стало как-то умильно, я даже чуть не забыл, зачем приехал сюда.
   На первом этаже пол тоже кое-где сняли, но до моего тайника еще не дошли. Автоматы лежали на месте. Я завернул их в обрывки детского одеяла и услышал, как что-то упало на втором этаже. Я распеленал сверток, оставил автомат с коротким стволом и глушителем, два других опять завернул в вегоневые обрывки. Я выбрал себе место в темном углу и сел на низенькую детскую табуреточку, видя в противоположной стороне на просвете окна лестницу, по которой сам недавно спускался со второго этажа на первой.
   Наконец появился один силуэт, он держал в руках плотницкий топор, прикрученный за топорище к толстой двухметровой палке. Спустившись, педик встал в тень, через пару минут на лестнице появился второй силуэт, этот держал в руках длинный кусок арматуры.
   Я сидел и ждал. Они передвигались по очереди: пока один на изготовке стоял у какой-нибудь стенки или в углу, другой передвигался на новое место и замирал там, после чего начинал двигаться первый - в их действиях были опыт и смысл, я подумал, может они были разведчиками и служили где-то в Афгане.
   Но я тоже не последний лох, начитался мемуарной литературы и знал, что в поиске проигрывает тот, кто выдает себя. Моя позиция была удобной, я был в тени, внизу, и я ждал.
   И я дождался, я неслышно поднялся и двинул рукояткой "калаша" в куцый затылок.
  -- Серый..., - окликнул его тот, кто был в это перемещение на стрёме, - Серый...
   Я клацнул затвором, этот звук в темноте и тиши прозвучал внушительно.
  -- Лежать, сука, - сказал я тяжелым шепотом, - мордой в пол... стреляю на поражение.
  -- Всё, крутой, твоя хаза, сдаемся, - уткнувшись лицом в пол, глухо ответил голос.
  -- Двадцать минут лежать, морду не поднимать, шевельнешься - пристрелю на х...
  -- Господин, ты убил его? - вежливо прогундел голос.
  -- Вырубил. Но если хоть одна блядь вякнет, что видела меня здесь, на ремни порежу, - сказал я, удивляясь, откуда во мне берутся такие слова.
  -- Господин, было темно, мы не разглядели тебя... мы только видели силуэт, ты невысокого роста, широкоплечий и сильно накаченный.
  -- Ответ правильный, - я был худой, длинный и почти без мускулатуры.
   Я завернул все три автомата в один пакет и через чердак и пожарную лестницу вылез на улицу.
   "Семёрка" стояла на месте и всё было тип-топ, кроме того, что я сделал шаг туда, куда вообще не следует никому ходить.
  
  
   Я лежал спиной на крыше двенадцатого этажа, смотрел, как бегут облака, у меня кружилась от них голова, и казалось, что я сейчас упаду с них.
   И мне опять чудилось, что я только что откуда-то прилетел, и радость, исходящая в этот мир от встречавших меня, переполняет его. Я вплывал в это чудо, ожидая увидеть ту, которая ждала меня и ради которой я совершал всё, потому что это была любовь. Я думал об этом и чувствовал, еще немного, и я сумею понять, что не понимает и не знает никто на Земле, мне надо только встать, подойти к краю и полететь.
   Я встал и подошел к краю крыши. Какая-то внутренняя суета вьюгой поднялась во мне и не давала шагнуть вниз. У детского садика, увидев меня на краю, кто-то в ужасе закричал.
   ...Опять я почему-то лежал на прежнем месте, и внутренняя суета, как блестки фольги вокруг летательного аппарата, мешала моему радару ухватить то, что, может быть, знают все, но не знаю я...
  
   С юго-востока на Москву шла гроза. Темной многокилометровой стеной ползла туча. Она покрывала под собой все пространство Москвы. Маленькие тучки, как шестерки к пахану, мчались к ней с донесениями. Коротенькие игривые молнии поминутно вспыхивали в разных местах ее. И хотя не было еще дождя, огромная радуга, как двухцветная арка, украсила тучу от одного края горизонта и до другого, доставая цветной вершиной до самого края неба. При виде всего этого великолепия хотелось встать на колени, плакать и раскаиваться в слезах.
  -- Мама! Смотри, радуга! Мамочка!.. Мама!..
   От пруда бежал за мамой пятилетний мальчик и захлебывался от счастья. И столько было радости в его тоненьком звонком голосе, что я на самом деле заплакал, вдруг ощутив с невыносимой силой, как чуден и прекрасен мир, вспомнив, что и я был таким же маленьким, и таким же счастливым... и что все это уже ушло и никогда-никогда не вернется. Но все-таки было же, было!...
   В ожидании дождя, седой пенсионер бросал оранжевый мячик серебристому веселому пуделю. Я приложился к прицелу и повел стволом, пытаясь поймать мячик в прицел. Это оказалось трудным занятием. Зато я увидел в прицел смотровую площадку на Воробьевых горах и продавцов сувениров, спешно собирающих перед дождем свои побрякушки. Боже мой, ведь это те самые горы, оттуда Воланд унес Мастера и Маргариту. Как повезло этому мужику. Кажется, он был тоже историком.
   Будет ли у меня когда-нибудь Маргарита? Полина, ты моя Маргарита, почему ты не хочешь бросить всё ради меня и придти ко мне в мой убогий подвал? Будет ли когда-то кто-нибудь так любить меня?... Или хотя бы как-нибудь, но любить... Боже мой, как тоскливо и плохо жить без любви... Воланд, почему ты так давно не был в Москве? Почему бы тебе снова не явиться сюда, не навести шухеру и веселья?
   Так прошла первая ночь, никто не приехал за мной.
  
   Они приехали только на четвертые сутки. Каждую ночь я лежал на крыше. А днем отсыпался. Я почему-то знал, что это обязательно будет. И обязательно ночью. И я не хотел больше мочиться себе в ноги от страха.
   Было холодно, сыро, я вспоминал, как мне доставалось от мамы за то, что я такой лопух, всем всё раздаю, не умею постоять за себя. Я переживал последний удар, это было в деревне, она, кажется, называлась Саврасово, папа с мамой работали в школе, я учился еще в первом классе. После школы я зашел к товарищу посмотреть котят. Один, беленький, был очень больной. Он постоянно пищал, у него были жалобные голубые глаза. Товарищ сказал, если он будет еще так пищать, бабка утопит его в ведре.
   Котенок пищал всю дорогу, пока я нес его за пазухой и в расстегнутый ворот целовал печальную голубоглазую мордочку. Я знал, что мама встретит его без радости, она почему-то не любила животных, говорила, самим не выжить.
   Как я ни плакал, как ни просил - ничего мне не помогло. Когда он попил молока, и его тут же вырвало и пропоносило, мама выгнала меня с ним из дома.
   Я помню, уже темнело и моросил дождь, я скользил сандалями по осенней грязи, бредя на хутор. Почему туда? Я знаю почему, потому что я замыслил предательство, и как маленький, но уже вполне сознательный негодяй, хотел больше никогда не видеть того, кого предаю. Правда, на хуторе был большой и красивый дом, и мне казалось, там живут такие же большие, красивые и добрые люди, у которых найдётся место котенку.
   Я не мог даже просто оставить его, мне казалось, он побежит вдогонку. Я зажмурился и бросил его в какие-то кусты у дома и кинулся наутёк.
   Когда и где я упал, я не помню. Я очнулся в больнице. Уже выпал снег. Больше я никогда никого не приносил в дом. И кажется по-настоящему уже не жалел никого.
   Я услышал звук подъезжающего автомобиля и пришел в себя. Была ночь. Видимо, прошел сильный дождь, всё вокруг было сыро, он и сейчас моросил. Я был насквозь мокрый и так замерз, что дрожал. С Улофа Пальме на мою улицу выворачивала "девятка" с затененными стеклами.
   Мне сделалось жарко. Я подтянул к себе свой "Калаш", протер носовым руки и зачем-то потрогал глушитель. Внизу, у подъезда, из "девятки" вылез плечистый, почти квадратный, мужик. Поблескивая под фонарем бритой наголо головой, он задрал её, пытаясь угадать по окнам, где находится моя сто восемнадцатая квартира. Я подумал, значит, у них есть компьютер и ментовская база данных, если они сумели пробить меня.
   Пока я занимался платком и дыханием, оно у меня было прерывистым, всё-таки я здорово волновался, один из них успел подойти к подъезду.
  -- У них код, - сказал он оттуда. - Ломать?
  -- Попробуй набрать по квартире, - посоветовал громила, вынимая из салона здоровенный предмет, я подумал, где же видел такой? Вспомнил, американцы играют такими в свой американский футбол, называется бита, бейсбольная бита.
   Я заставил себя порадоваться, что у меня такая прекрасная память, что я вообще молоток и могу овладеть любой ситуацией, так, кажется, учил психолог Леви тех, кто навсегда хочет встать на путь побед и удач. Моё дыхание на самом деле стало приходить в норму. Великая вещь психика, подумал я, тот, кто владеет собой, на самом деле может овладеть всем.
  -- Я набрал, - сказал тот, от двери. - Мёртво.
  -- Ща долбану, - сказал громила, пошевелил плечищами и пошел к подъезду.
  -- Да набери еще раз, - скандальным неприязненным голосом сказал тот, кто оставался в машине, - сто восемнадцать, этот мудила мог перепутать.
   "Сто восемнадцать", ошибки нет, это ко мне, я поставил флажок на одиночную стрельбу и передвинул затвор. Скажу честно, стрелял я только во сне. После девятого класса нас вывозил военрук под Нарофоминск, в военные лагеря, но был уже Горбачев, он целыми днями ботал о новом мышлении и пострелять нам не дали.
  -- Кто "мудила"? - спросил тот от двери.
  -- Ты, Игорёк. Самый реальный беспонтовый чел. Лошара. Сколько тёрли, бросай зажигалово, а тебе одно - дискачи, пивчаро, прибарыжить шушеру.
   Скажу честно, я не хотел никого убивать. Я даже был готов, чтобы убили меня, так мне надоела моя дурацкая жизнь, в которой я не видел никакого просвета - ни впереди, ни сзади. Поэтому я хотел, чтобы всё было совсем по-честному, я помолился на церковь, которую хорошо видел с крыши, и сказал, Господи, ты сам всё видишь и знаешь, как должно быть... если ты хочешь, чтобы я убил их, пусть будет так, они гады, зачем лишним гадам жить на земле? Если ты хочешь, пусть я буду рукою твоею. Мне подумалось - "огненным мечом твоим", но я решил, это слишком... это для Архангела Михаила, кажется, архистратига, так вроде зовут его. Но если Ты хочешь, чтобы не стало меня, я готов к этому. Направляй ствол мой. И направляй ствол их. Я опять разволновался и потерял дыхание. Однако приложился к мокрой холодной стали и нажал спусковую скобу. Я не ожидал, что у этой машинки такая отдача, и почему-то стреляла она не один раз, а несколько раз по три.
   Кажется, я разбудил всю округу, потому что пули колотили по "девятке", как отбойные молотки. Приехавшие ко мне завалились на землю и принялись пулять из своих стволов, глушитель был только у одного, так что бой разгорался. А потом пошел вообще фейерверк - рванул бензобак, "девятка" полыхнула, и тут же что-то стало хлопать внутри неё, вырываться наружу, хлестать по стёклам и стенам нашего дома.
   Трое горилл, которые приехали разбираться со мной, кинулись наутёк. Ах, какой кайф я испытал при этом! Его не с чем сравнить. Будто кто-то очень могущественный сказал: ты не раб, ты имеешь право! Ты не тварь дрожащая. И подтвердил удачей моё право не быть ею. Мне кажется, я даже кричал, вспоминая классика - "бежали робкие грузины!" - что отнюдь не означает принадлежность моих горилл к детям гор, и колотил им вдогонку, пока не расстрелял все патроны, но ни в кого не попал.
  
   Я заметил, что с этого утра туманного, утра седого я перестал пить. Нет, я конечно могу поддержать компанию с великим изобретением химика Менделеева, но у меня уже нет зависимости, я не думаю, "вот сделаю это и это и смогу немножечко выпить", или, "вот приду отсюда и тогда чуть-чуть выпью, а то устал", или, "что-то меня знобит, надо, пожалуй поднять на грудь самую малость", или, "все ученые говорят, что очень полезно принимать в день 50 граммов чистого алкоголя" - много причин находит алкающий чел, которые просто-таки заставляют его идти этим путем.
  
   Я посмотрел на себя в венецианское зеркало и у видел, что глаза у меня твердо прищурены, зубы сжаты, челюсть выехала вперед, это было неожиданно, но я понравился себе таким. Мне захотелось выпятить грудь, я выпятил, хотя всегда был сутулым, и потопал на второй этаж, поигрывая слегка плечами, будто они у меня сильно увеличились в ширине, и чуть-чуть согнув руки, словно был готов в любой момент выхватить кольты или взять противника на прием дзюдо или джиу-джитсу.
   Молодые роскошные женщины, которые гуляли в зале вокруг рулетки, с интересом разглядывали меня, я это отлично видел своим боковым зрением. Я же совсем не смотрел на них из своих слегка затемненных очков.
   Вот так, я - победитель. Я знаю об этом. И все вокруг знают, ибо победителя видно издалека.
  
   Батюшка по мне что-то понял. Он был сердит, словно что-то увидел, и это ему не понравилось. Он опять посмотрел на меня, и я увидел, что он понял, что я больше не червь дрожащий, могу постоять за себя. Он грубо спросил, когда подошел мой черед, готов ли я к исповеди. Что это значит? Конечно, готовился. А как к ней готовиться? Я не ел с утра, надо что-то еще? Надо будет где-то почитать об этом.
   Он исповедовал старушенцию и всё смотрел на меня, по его диким калмыцким глазам я видел, что он видит, как я лежу на крыше и стреляю из "Калаша" по козлам. Видимо, я здорово изменился. Или священники на самом деле продвинутые мужики и знают то, чего не знаем мы?
   Правда, он был сильно расстроен, сегодня пришел на исповедь нерусский мрачный брюнет. Батюшка охал и волновался, когда слушал его густой шепот. Он вскрикивал: "нет, вы не виноваты!", "воин не виноват!" Брюнет плакал. Батюшка плакал, потом он сказал нам, представляя брюнета:
  -- Братия, это православный серб. Он воевал, - батюшка снова заплакал. - Не дай Бог... не дай Бог...
   За эти слёзы я прощаю ему всё - и то, что он не любит меня, и то, что у него толстое брюхо, тогда как в году чуть ли 200 дней поста, и то, что все они в недавние времена служили в КГБ и стучали на своих прихожан.
   Я потом всё смотрел на православного серба, и думал, он убивал, он стрелял в людей и, наверное, попадал. Да, попадал. Он убивал, это по нему видно. Правда, он, конечно, брюнет, глаза у него черные, борода смоляная. Брюнеты похожи на хищников. Красив, собака. Брюнеты, конечно, красивее нас, которые и не брюнеты и не блондины, а так себе, непонятно что, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан. Особенно тех, у кого даже глаза непонятно какого цвета. И трахальщик. Брюнеты все - трахальщики. Ауреано Буэндиа тоже был, конечно, брюнет.
   Убивал, это даже мне видно. А что по мне видно? И по мне видно, хоть я не убил. Но мог убить. От этого я стал другой. Надо показаться Полине. Интересно, она увидит? Она наблюдательная.
   А менты не увидели, я выходил к ним утром, когда они приезжали со своей рулеткой и спросил, что тут было.
  -- А что ты видишь? Что ты видишь, то и было. Проваливай, не мешай.
   Менты - козлы. Я бы и то увидел, если с человеком что-то произошло. Вообще отходняк. Полный отстой. Второй, правда, сказал:
  -- Он тут живет? Надо его допросить.
  -- У нас есть свидетели, - сказал первый.
   А я бзднул. Это урок. Нельзя соваться. Сиди, не высовывайся. "Не канай" - или как там они говорят на своем жаргоне?
   Вечером я поехал продавать автомат, я подумал, вдруг этот второй проведет там какую-нибудь баллистику. А потом выйдут как-нибудь на "Калаш" и заметут меня. Я был наивняк, начитался Агату Кристи и Сименона, а козлы вообще не читают, это не их проблемы, и мозги у них врубаются только когда носяро унюхает баксы.
  
   Оружием в Москве занимались чены, такие же хищные и красивые, как тот серб, и тоже, судя по лицам и острым глазам, не один раз уже убивали.
  -- Ты можешь еще достать? - спросил чечен, отстегивая мне 700 баксов.
  -- Со временем.
  -- Машинка рабочая?
  -- Вполне.
   Он засунул в ствол мизинец с длинным ногтем и понюхал его.
  -- Сам работал? - спросил он меня.
  -- Извини, друг, я не на исповеди, - вежливо, чтобы не обидеть его, ответил я и уехал, думая, как куплю я Полине на эти деньги шубу. Пусть ходит в ней по Америке и вспоминает меня.
   Оказалось, за такие деньги не купишь. Та, которая мне понравилась, из тибетского барса, стоила около шести тысяч. Коротенькая, но дорогая. Я понимаю, если бы она была длинная...
  
  
   Вы видите, кореша, я настоящий урод. Как почему? Смотрите, какие у меня моргалы - один синий, что, вроде, нормально, а другой зеленый, тоже, конечно, нормально. Но это не пара! Это нонсенс, а не консенсус, природа любит гармонию, а гармония, когда оба глаза на одном лице имеют одинаковый цвет - это еще Леонард да Винчи сказал!... Кто сказал, "кто такой Леонард"? Я отвечу - "читать надо больше"... это другой базар, на него мы сходим в ином случае".
   ... Чтобы понравиться моей дорогой Полине, я дерзнул пойти на большие затраты - купить себе две контактные линзы, соответственно зеленого и синего цвета. Вы абсолютно правы, дедок, за очками это не видно, но вдруг наступит момент, когда я буду с ней без очков. Вот в чем проблема! Она же может меня испугаться!... Как это чего?! У кого зенки разных цветов? - У сатаны!!! Библию надо читать, там все написано...
   "Кто сатана?" Ну, я смотрю, вы вообще в дремучем лесу. Это типа дьявол, и более того - это сам дьявол. Не надо пялить на меня моргалы, я знаю, что говорю. Когда Бог создавал мир, он сотворил и ангелов, которые бы работали вместе с ним и радовались, чего достигли. Так вот, они были хорошие, добрые, но у них была свободная воля, как у людей, и один из них ссучился, блин, стал завидовать Богу, и говорить "я сам бог". И стал во всём мешать Богу. Создаст Бог человека, а он нашлет на него болезни и смерть. Конечно, падла. Так эта падла сидит в каждом из нас, и постоянно, блин, зудит и зудит нам на ухо - типа, у Додика дела в гору пошли, кинем ему подлянку, заберем его башли и отимеем его маруху...
   Хватит на сегодня об этом, а то вы с мозгов поедете.
   Возвращаюсь к прекрасному - вы усекли у кого цветные глаза и дошли, почему мне в определенный момент нельзя быть с такими...
   Мне попалось объявление в моей любимой газете, ТОО или ООО, кажется, называлось оно "Эксимер" на Пречистинке" - линзы любых размеров и для любых целей. Я сел в машину... да, у меня была машина, и не одна, я потом расскажу откуда...
   Врачиха была молодой красивой и очень холеной женщиной. Вы, уважаемые братки, таких только в кино видали, зуб отдаю. Кто будет рвать?... Ну, нет, так нет... С ее круглого полного лица, похожего на прекрасный осенний месяц, не сходило выражение радостного ожидания. Каждый волосок в широких темных бровях, каждая изогнутая ресничка, каждый виток в чудесных густых волосах и каждый брюллик в сережках пел гимн любви, неге и ласке, которыми эта дивная женщина была окружена с молодых юных лет. Вначале ее любили папа и мама, тети и дяди, бабушки-дедушки. Потом эстафету принял кто-то другой и не подвел их. Нет, совсем не подвел. Всё наоборот тому, что было с каждым из вас, уважаемые братки, а также у меня и Полины.
  -- Боже мой, какой красавец... - пропела она чистым и нежным голосом, который был подстать ее роскошным каштановым волосам, и от которого всё во мне поднялось, как у какого-нибудь крутого слона или какого иного рогатого зубра. Вы видели в передаче "Из мира животных", как слон пытается отодрать носорога? Вот таким же безумным слоном сделался я от ее редкого голоса.
  -- Что вы хотите, господин Красавец? - пропела она своим дивным голосом.
  -- Линзы от близорукости и... по цвету, - сказал я и снял очки, чтобы она рассмотрела, какой я на самом деле красавец.
  -- Да вижу я. Вижу, - пропела она. - Я увидела сразу. Господи Боже мой, ну зачем вы хотите быть такими, как все?
   Я пожал плечами. Есть вопросы, на которые я не знаю, как отвечать.
   - Хочу, - сказал я. - И точка.
  -- Вот дитяточка, - рассмеялась она звонким и чистым, как лесной ручеек, смехом, - "хочу", да и всё тут тебе. Ну, садитесь, господин "Хочу", - она показала на стул рядом с собой. - Клиент - хозяин, его слово для нас закон.
   Она села ко мне поближе и стала мерить мое лицо каким-то прибором. У нее было полно этих разных приборов, а еще было свежее, наверное, от какой-то жвачки, дыхание. Я опустил свои цветные глаза и увидел ее белые, как две луны, колени между моих ног. У меня закружилось в голове, потемнело в глазах, я, не понимая, зачем это делаю, и зная наперед, что за всё всегда придется ответить, крепко сжал эти полные луны ногами.
   Ее прекрасные брови поднялись удивленными домиками, как руки у одного всем нам известного пахана, когда он нас куда-то тогда агитировал, чтобы там запихнуть в какой-нибудь темный угол и снять носки и кальсоны, штаны-то с нас он уже давно снял. А в глазах появилось странное сонное выражение, от которого я с тех пор просто дурею.
  -- Зачем же вы так? - прошептала она, испуганно расширяя их и мерцая вдали влажным и нежным своим нутром.
   - Не знаю, - просипел я, как последний дебил.
   - Ну, не здесь же, - прошептала она.
  -- Почему? - спросил я и вяло пожал плечами. Они у меня, уважаемые братаны, тряслись от нервного перенапряжения. - В другое место я не дойду, я умру дорогой...
  -- Боже мой, надо же как... Надежда Павловна, не сходите за кефиром? - пропела она ласковым голосом, которому никто и ни в чем не смог бы никогда отказать.
  -- Тогда я прямо сейчас и пойду, а то они закроют вот-вот на обед, - озабоченно сказала старая санитарка.
   Моя красавица дала деньги старенькой на кефир. Старуха поковыляла из кабинета изогнутыми больными ногами. Она закрыла за нею дверь на ключ, подошла ко мне, распахнула полы белоснежного накрахмаленного халата, под которым была только шелковая сорочка, села мне на колени, обняла холеными замечательно пахнущими руками и спросила:
   - Зачем ты так скверно ведешь себя, милый мальчик?... Только, пожалуйста, будь очень нежным...
   Ну, я, конечно, был нежным... Нет, пацаны, я не помню подробности, когда вы видите сон, разве помните вы подробности?... Вы помните, что видели сон и пытаетесь угадать, зачем Всевышний показал вам его...
   И я помню, что видел чудный сон и до сих пор хочу угадать, зачем Господь показал его мне... Но сам сон не помню. Я помню, что за какие-то полчаса я завершил всё раз десять, не меньше, и с каждым разом совсем не слабел, но хотел все больше и больше... Еще помню, что между нашими телами, там, где мы неразывно касались друг друга, образовалась белая подушка из пены, и она стекала вниз по ее нежным ногам... Помню про эту старую мымру на больных костылях, но вам это будет неинтересно... Ну, если интересно, тогда я скажу. Эта кикимора догнала меня в коридоре и нашептала:
   - Милок... Не трогай ты её, дурачина. Тебя могут убить за Диану Иосифовну. "Кто-кто..." Дед Пихто. Ты знаешь, какие у нее друзья?... Почаще смотри телевизор, может, сообразишь.
   Но разве кто-то из нас слушает разумных советов?... А если бы слушали, мы бы с нашими мозгами не здесь загорали. Моя же матрона, а она была вылитая матрона из Древнего Рима, именно таких я видел на фресках, когда в своём универе занимался историей древнего мира, подарила мне напоследок свою визитку, где очень красивыми буквами было написано, вот это я помню, потому что часто потом смотрел на нее - "С...ских Диана Иосифовна. Врач офтальмолог высшей категории. Кандидат медицинских наук".
   - А ты не хочешь дать мне свой телефон? - спросила она потом...
   - Я бедный, Диана Иосифовна? - зачем мне трепаться, если человек меня уважает?
   - У тебя есть другие достоинства. А богатство - я сама безумно богата.
   Нет, адреса я не дам. Я наводчиком не работаю. Я сказал, " никому не дам". А ну, брысь от меня, зенки выколю...
   Ну, а насчет достоинств она, конечно загнула. Пожалела меня, потому что сама человек хороший... Нет у меня никаких достоинств... Ну, я сказал "нет", значит, нет!... Я не буду показывать. Я сказал - не буду!... Ну, кто нальет, у кого есть спиртяга в заначке?...
  
  
   На доске у круглого дома, между советом ветеранов и банком, я увидел объявление, которое привлекло моё внимание непонятной гармонией. Оно было скромно и в то же время притягивало к себе. Я смотрел на него и хотел понять, почему - бумага серая, как у других, заурядный неброский шрифт заурядной "Эрики", чем же тогда? Думая об этом, я прочитал его, хотя обычно не читаю никаких объявлений.
   Содержание мне показалось тоже необыкновенным. Там было написано: "Кинорежиссер, заслуженный деятель искусств, лауреат Государственной премии СССР, вымоет вашу машину, отладит карбюратор, заменит масло и клапана". Кто знает, может, и другие объявления были необыкновенными, я почитал, нет, заурядная скукота, куплю-продам, сниму и обменяю.
   По русской традиции я люблю и знаю кино, я смотрел все фильмы Тарковского, знаю Антониони, Феллини, Виго, не читая титров, отличу одного от другого. При слове "кинофестиваль" у меня замирает сердце.
   Скажу честно, в мои прекрасные юные годы, когда казалось, все пути были открыты и на каждом ожидал доброжелательный умный наставник, а сам я был добрый и искренний, и меня любила такая же чистая девочка, и нам было обоим по четырнадцать с половиной лет, я даже хотел стать кинорежиссером, потому что девочка мечтала стать кинозвездой.
   Дивное сладкое время, неужели никогда не вернуться в тебя? Хотя бы на один миг, перед самой смертью.
   Она написала записку: "Давай с тобой дружить". И мы дружили всё лето в пионерском лагере и целый год в городе, хотя учились в разных школах и жили в противоположных концах Москвы - час сорок четыре минуты на двух автобусах и метро.
   Мы могли встречаться только по воскресеньям, зато уж как мы встречались - в каждом театре были по четыре раза, ходили по музеям, выставкам и галереям, заучивали каждую картину наизусть, потому что во ВГИКе был такой страшный экзамен "собеседование", объясняли друг другу почему она нравится, какая там композиция, какой сюжет, какой колорит и какая судьба художника.
   Как сейчас помню, Николай Ге, последние, неоконченные работы, мы долго говорили о необычной манере, о резких динамичных контрастах, почему именно так стоит Понтий Пилат, почему от него падает тень, почему Иисус целиком в тени.
   Ах, как нам нравилось всё понимать, всему находить объяснение, жить насыщенной духовной жизнью.
   Я никогда не был таким умным и организованным, как в тот год. У Тани в Сивцевом Вражке жила двоюродная бабушка, из-за возраста она всё путала, думала, мы взрослые и женаты. Мы заезжали к ней в гости, дарили цветы и торт, в дешевое время 84-го года, они были двум школьникам по карману. После обеда бабушка стелила нам на софе, говорила:
  -- Отдохните чуток, а я с тортиком к подружке схожу.
   Я навсегда запомнил и полюбил чудный запах старых квартир. И что самое интересное, записка пришла ко мне случайно. В пионерском лагере Танечке было скучно и одиноко, она написала её без адресата и во время КВН выстрелила наугад.
   Наугад и такое счастье, такая счастливая совместимость. Я так благодарен ей. Она мне так много дала. Я не лазил по чердакам и подвалам, не нюхал "момент" и не жрал "колёса". У меня каждая минута была занята, я готовился к встрече с ней, чтобы было что рассказать и быть интересным.
   Неоконченная "Голгофа" Ге с испуганным растерянным некрасивым Христом в середине, которая принесла автору неприязнь и страдания, было последнее, что мы обсуждали. На свою беду я познакомил с Таней закадычного друга Толика С., человека вообщем-то никудышного, глупого, только и было, что римский профиль да глаза томные и воловьи. Она выскочила за него в 10-ом классе и забыла, что хочет сделаться кинозвездой. А я не поступал во ВГИК и не стал режиссером, а то писал бы сейчас объявления: "Опытный кинорежиссер умело помоет вашу машину."
   Он спросил у меня:
  -- Где вы желаете, чтобы я мыл - у вашего дома или у моего?
  -- А в чем разница? - спросил я.
  -- Действительно, в чем? - кажется, он немножко выпил. - Ну, вот вы новый русский, например, из армян, вам будет лестно, поскольку я живу в элитном доме забитом, под крышу и даже более, новыми русскими из армян, что я мою вашу машину у них на глазах.
  -- А вам не кажется, что это унижение для вас самого?
  -- Объясняю, - в трубке было слышно, как на том конце провода несколько раз булькнуло. - Иногда кажется. Но, дорогой мой, мне шестьдесят два, у меня бронхиальная астма, мне постоянно необходимо очень дорогое лекарство, которое не продается теперь по льготной цене ни хроникам, ни инвалидам, и при том каждый день, заметьте себе, оно дорожает!
   Он жил в генеральском доме под самой крышей. Свою фамилию и те фильмы, которые он снимал, Игорь Анатольевич не назвал. Я снял у него комнату за 50 баксов, из её окон был виден мой дом, наш пруд и пустырь вокруг него. Кинорежиссёр жил один, с сыном, посаженным на иглу, тщедушным затравленным парнем с больными глазами.
  
   С тех пор, куда бы я ни пошел, эти глаза смотрели мне в самую душу, как будто я наполнил их этой печалью.
   Поймите меня правильно, я не Робин Гуд, никогда им не был, и никогда уже им не буду.
   Назавтра я подъехал к своим знакомым чеченам.
   На этот раз ко мне подвели самого главного.
   Потом, когда я уже парился в зонах, я иногда видел его по ТВ в новостях, он поседел, стал ходить с клюшкой, его снимали то в грязи в Чечне, то на чистенькой лужайке в Англии или в Италии, иногда за ним по пятам ходила его жена, носила двоих детей. Законники говорили, что и в 93-ем он уже был крупной фигурой, помогал Березе проворачивать Логоваз и разбираться с конкурентами. А со мной ничего, говорил с уважением. Подошел, посмотрел пристальными глазами, сказал:
  -- Ну что, молодец. Надумал?
  -- Пока нет, - сказал я. - Ствол нужен.
  -- Для чего? - спросил он.
  -- Для охоты, - сказал я, невольно подражая ему, так же сурово хмурясь и щуря глаза, как он. Надо попробовать бороду отпустить, подумал я. - Для вольной охоты свободного человека. Чтобы я видел, а меня не видели.
   Он с интересом посмотрел в мои разноцветные глаза, и я увидел легкую полуулыбку в глубине его острых, круглых, как у птицы, глаз.
  -- Я знаю тебя, ты учился в МГУ, - сказал он. - На историческом факультете.
  -- Да, - сказал я. - А ты?
  -- Я учился на юридическом. Но я не кончил, дел было много. Твой папа профессор, да?
  -- Да.
  -- Видишь, всё знаю... Меня зовут Казбек.
  -- Меня Федя, - ответил я, понимая, что и он назвал, мягко говоря, не совсем своё имя, а имя своего тейпа или своей горы, или как там у них водится.
  -- Расстояние? - спросил он.
  -- Большое, - ответил я.
  -- Есть разные варианты, - сказал он и стал прощупывать меня вариантами. - Например, ваша российская разработка, комплекс "Винторез". Что сюда входит? Девятимиллиметровая снайперская винтовка конструкции Сердюкова. Спецпатрон СП-5 с тяжелой пулей. Оптический и ночной прицелы. Имеет надульный глушитель интегрированного типа с сепаратором потока пороховых газов и абсорбирующей сеткой-наполнителем... - он обволакивал меня словами и усыплял пристальным взглядом черных, как глухая кавказская ночь, глаз.
   Я едва не потерял сознания и с трудом устоял на ногах. Я начал соображать только, когда он потрогал меня руками и уточнил:
  -- Ну, хорошо, я найду тебя, - он сворачивал бумагу, которую я, кажется, только что подписал, и убирал коротенький пузатый "Паркер". - Поможешь хорошему человеку, хороший человек поможет тебе. Ты доволен?... Тебе принесут, посиди в машине.
   Я сидел в машине и думал, блин, куда я попал, допрыгался серый козлик, чего я там подписал? Говорила Аленушка, не пей из копытца, братец. А братец, мудозвон, конечно, выпил...
   Открылась дверца, незнакомый чечен положил на сиденье рядом со мной фибровый кейс и сказал:
  -- Вернешь через неделю, знаешь, где нас найти. Казбек велел спросить у тебя - есть один очень хороший штук - РГП-7 называется, "семерочка", за двести метров стреляешь в форточка, всё на х... там убивает, совсем новый, со склада, заряд полтораста баксов. Будешь стрелять нужный Казбеку форточка, хорошие деньги будешь иметь...
   Я не успел ответить, заревели машины, полетели зеркальные витринные стекла гостиницы "Савойя", в недалеком прошлом "Берлин", началась стрельба. Я не стал ждать, чем всё закончится, даванул на железку и полетел отсюда подальше. Потом, через год, я узнал, это был Сильвестр, он предпринял попытку выдавить "черножопых" из русской столицы.
  
   Я был упрямый, любил довести до конца. Машинка Казбека была хороша, настоящая рабочая машинка. Она лежала в кейсе разобранная на три части. Всё там было подогнано, всё путем. Я еще раз хочу подчеркнуть, я нисколько не Робин Гуд и никогда им не был, ну может быть только чуть-чуть. Самую малость. Но такая машинка сама зовет, поработай со мной, козел, поработай.
   Я сложил её, паз вошел в паз и тихо хлюпнул. Такая дура тянет пять тонн, не меньше, мне же досталась бесплатно, я только что-то там подписал, правда, что подписал, я не знаю. Это не Казбек, а Кашпировский какой-то, смотрит на тебя, и ты делаешь, сам не зная того, что делаешь.
   Я вспомнил маршала Ахромеева, сделали ему звонок, кинули сигнал по трубе, стальной старик вынул пистолет из стола и послал пулю в висок, так, кажется, про это в позапрошлом году говорили. А я почему лежу на крыше? Кто мне послал этот сигнал, лежать на крыше и выцеливать жирного мудака Лёху?
   Кто вообще управляет мной, веля поступать так, а не иначе? Хорошо, если это Бог, тогда я спокоен, а если не Бог, а главный его противник? Бог - Христос, противник - Анти Христос, сиречь "Антихрист". Я вздрогнул, вспомнив это страшное имя, и стал мысленно отводить его от себя, что бы не дай Бог, снова не вспомнить и не привлечь этим его к себе.
   В люди надо идти, чересчур долго варюсь в своем соку, только в людях я понимаю, что есть жизнь, а что так себе, бред сивого человека. Бред сивого мерина. Хотя и человек тоже бывает сивым, "сивый" - это значит частично седой, так кажется, надо посмотреть у Даля. Отстреляюсь сегодня, первым делом посмотрю у Даля, вторым - пойду на люди, в казино. В промежутке обязательно приму ванну с "Бадусаном". Ах, как хорошо бы принимать ванну с Полиной. Сидеть бы в теплой пене напротив друг друга и смотреть друг другу в глаза, больше ничего не надо. Иллюзия, как ты прекрасна. Жизнь, до чего ты у меня убога...
   Я посмотрел в прицел, до чего хорошо, какая ясность, какой четкий оттенок. Я читал когда-то про снайперов, самое важное у них, определить расстояние дальномером и отметить ориентиры на местности. Мой дальномер показывал 400 метров, однако, через оптику я видел даже стрекозу на листике ивы. Хорошую где-то делают оптику, если сам "Винторез" делают в Туле или, может быть, в Ижевске, то оптику, наверное, в Красногорске или в "Ломо", где делали фотоаппараты. Интересно, где у нас делают такие замечательные прицелы, не из Германии же везут? Нужны мы теперь Германии, им и без нас хорошо.
   Я укрепил ствол на парапете, словно на бруствере и стал ждать. Главное у снайпера, это терпение, снайпер должен лежать сутками и ждать цель. Интересно, а как там они насчет сортира, это проблема. Или это только у меня проблема, а у снайперов нет этой проблемы?
   Я лежу на крыше генеральского дома. Отсюда прекрасный обзор на все Воробьевы горы, территорию ЦКБ, Мосфильмовскую улицу, мою улицу имени кинорежиссера Довженко, пруд, Поклонную гору, сидя на которой, Наполеон ждал делегацию почтенных москвичей с ключами от города, и где при советской власти начали строить огромное сооружение похожее куполом на рейхстаг, а потом стройка хирела-хирела и захерела...
   ...на Волынское, ближнюю дачу Сталина в Волынском лесу, Киприанов родник, у которого я был недавно, небольшой холм с отвесными крутыми склонами в междуречье Сетуньки и Сетуни, ныне мелких речушек, почти ручейков, а во времена Святителя Киприана, пришедшего к нам из Болгарии, полноводных и зело богатых рыбой рек...
   ...на этом холме при Киприане был монастырь, где, удалившись от городской мирской суеты, святитель занимался литературным подвижничеством, переводя на русский язык священные православные книги. Ах, какой прекрасный обзор открывался отсюда. Я лежал на крыше и ждал.
   А если снайперы вышли в паре, парень и девушка? Интересно, они будут влюблены друг в друга? Или они ненавидят друг друга, потому что и ему надо в сортир, и ей надо в сортир, а уходить нельзя, другой снайпер щелкнет тебя, когда вылезешь из засады.
   Я представил, как мы с Полиной вышли на вольную охоту свободных стрелков... Мы в камуфляже - у меня "осенний трехцветный лист", у неё "подтаявший альпийский снег". Полине очень пойдет этот цвет. У меня мой "Винторез", у нее английский, о нем мне говорил Казбек, когда я уже отключился, сейчас я вдруг вспомнил это.
   Или его звали "Казбич"? "Казбич" ему больше подходит. Кто же мне говорил о Казбиче? Или я где-то о нем читал... Лежим мы с Полиной в засаде и смотрим друг другу в глаза, я купил себе цветные линзы, у меня глаза замечательного синего цвета, как у моего отца. Она тонет в них... Опа!... Стоп, машина, нет бензина, не работает мотор...
   Вот он. Появился, румяный критик мой, насмешник толстопузый. Смотрит. До чего интересно, смотрит мне прямо в глаза, но хрен ты меня увидишь. Неплохо быть снайпером, ты видишь, а тебя - нет. Совсем неплохо. Ах, суки, устроили себе сладкую жизнь из чужого горя. Я люблю таких? Нет, я таких не люблю. Из-за таких другим плохо. Сколько человек ты посадил на иглу? Ты не считал, матери их считали, не спя по ночам, плача, где же их Ванечка...
   В нашем доме в третьем подъезде жила замечательная красавица. Её вывез из Одессы в конце 60-ых годов подпольный цеховик трикотажа Р., как некогда император Тит, привезший в Рим еврейскую царевну Палестины Беринику из семьи Ирода, которая соблазнила Тита и которая считалась по легенде, так восхитившей Расина, "самой совершенной возлюбленной".
   С тех пор не одно поколение соседских отроков-москвичей мужало, представляя в сумасшедших снах налитые соблазном молочно-розовые полушария ягодиц и грудей красавицы Маховик, которые соединялись меж собой такой узкой талией, что её можно было заключить в кольцо из двух ладоней. Маховик - девичья фамилия одесситки, которую ошибочно можно было принять за прозвище, ибо по отзывам знатоков она была столь же неистощима и подвижна в любви, как подвижна эта деталь механизма при включенном двигателе.
   Однако и на неё нашелся свой Антиох в лице цеховика Сахаровича, занимавшегося подпольным изготовлением ювелирных изделий. Он отбил её у цеховика Р. и поселился с молодой женой в нашем доме, сумев как-то обменять две квартиры на одном этаже и объединить их в одну, перекроив планировку и поломав стены.
   Потом он, видимо, надоел Анжелле, так звали красавицу, ведь в ней смешалась страстная польская кровь с одесской, которая, как известно, и сама состоит из такого коктейля, что им можно начинять снаряды... а смеси, как известно, требуют разнообразия. Она стала жаловаться, что муж алкоголик, бьёт-истезает её в приступах беспричинной ревности.
   Кстати, он и вправду любил выпить, хотя принадлежал к почтенной еврейской когорте, в которой всегда было несложно обнаружить цеховика, но почти никогда ни с какой трубкой Цумахера невозможно найти алкоголика. А чтобы еврей бил жену, это вообще, извините, нонсенс.
   Таки она, умненькая сладкая одесситка, угостив его ужином с чаркой и уложив спать, отдав на ложе из карельской березы пару минут любви, что почему-то уже до утра повергало его в беспробудный сон, выбегала на застекленный толстым зеркальным стеклом балкон, начинала кричать и плакать, будто спасаясь из рук насильника и душегуба. Я как-то сам, готовясь к весенней сессии, слышал её прекрасный сексуальный призыв:
  -- А-а-а!... А-а-а!... Не надо!... Изячка, не надо!... Не надо так!... Не бей меня! - и один раз даже бегал спасать и стучал в дверь, но мне не открыли.
   Так продолжалось около года, она через день бегала от Изи к соседям, прячась от его хулиганских рук, показывала многочисленные ссадины и синяки, умоляла никому не говорить об этом, чтобы у Изечки не было неприятностей в партии КПСС, чьим лидером на базе Вторчермета он состоял (эти события происходили еще при советской власти). Подготовив таким образом общественное мнение, Анжеллочка убила Изечку молотком. Её оправдали, дали условное или еще какое, не знаю, и не о том базар.
   У неё был рыжий огромный сын, на год моложе меня, довольно паскудный парень. Он всех в округе посадил на иглу, об этом я знал раньше, видя в какие тусклые виноватые тени превращаются умные весёлые мальчики, мои соседи, но не придавал этому особого значения.
   Я не Робин Гуд и не мое это дело бороться за униженных и оскорблёных, потому что я и сам и унижен и оскорблен. Но престарелого, одинокого и больного отца, безработного кинорежиссера, и его золотушного сына мне было почему-то жалко.
   Теперь я лежал на крыше их генеральского дома, удобно устроившись на надувном режиссерском матрасе за парапетом, "вел" своего рыжего и вспоминал, почему в России так не любят рыжих? Что-то в российских рыжих, видимо, не то, что, к примеру, в ирландских.
   "Рыжий, рыжий, конопатый, убил бабушку лопатой" - это, пожалуй, самое безобидное, что можно вспомнить о них.
   Я часто видел его за делом, он часами прогуливался с жирным слюнявым бульдогом, с которым они были похожи, как братья, таскал под мышкой сумочку-пидераску, а на поясе телефон.
   Как бывало ни пойду куда или выйду погулять с Винчем, он умер у нас полгода назад, обязательно натыкаюсь на Лёху, мне даже было неловко, будто слежу за ним. Он всегда был при деле, то балакал по телефону, то подъезжали к нему на "девятках" кожаные пацаны, получали какие-то указания и письменные распоряжения из "пидераски". Я завидовал, думал, во, раскрутился парень, не учился, в армии не служил, а такие большие дела делает. Сало, думаю, из тебя хорошо топить.
   А потом узнал, какой у него бизнес...
   Я вижу его в прицел, он прогуливается у пруда, ковыряясь зубочисткой в кариесных зубах. Пидераска под мышкой, бульдог у ног...
   Это новость!... В прицеле мелькнул фонарь на крыше милицейской патрульной машины. Она встала за кустами, у выезда к пруду. Значит, ментура следит за ним, подумал я, напрасно тратился на "Винторез", и замазался подписью с авторитетным чеченом, вряд ли удастся сделать обратный обмен.
   Только я успел так подумать и пожалеть, появился большой черный мотоцикл с кожаным парнем и кожаной девушкой за его спиной. Кожаная пара получила от Лёхи устную беседу и письменное указание в виде бумажных фантиков из "пидераски". Менты в своей "шестерке" не шелохнулись. Я смотрел на них в пятидесятикратный прицел, они грызли орехи и спокойно переговаривались.
   Потом появилась "восьмерка", потом "четверка", потом вообще иномарка - и так два часа кряду, каждые восемь-десять минут подъезжали к Лехе соратники и никто не уехал без фантика.
   Потом менты просемафорили Лехе фарами, он пошел домой. Ментовская "шестерка" умчалась, как унесенная ветром. Через 15 минут с Минской улицы свернул патрульный УАЗ с синими фонарями на крыше и буквами ПМГ на борту, переваливаясь на рытвинах, проехал вокруг пруда и, вырулив на Довженко, покатил к Гольф-клубу.
   Ежу было понятно, что "шестёрка" охраняла Лёху и была в доле, если не была во главе, а нелепый УАЗ был не в курсах и помешал бизнесу.
   На следующий день я стукнул "шестерку" в бензобак зажигательной пулей. Она загорелась. Один мент выскочил из машины и кинулся наутек, опасаясь взрыва, другой был не промах, влетел на ней в пруд, она тут же пошла ко дну, милиционер вылез из салона и встал на крыше. Леха присел под деревом и давал советы.
   На иномарке приехал клиент, Леха склонился к опущенному стеклу и что-то обсуждал с ним, руку с "пидераской" он положил на крышу. Я хорошо прицелился, затаил дыхание, мягко нажал спусковую скобу.
   Через пятьсот метров от меня пуля в клочья разнесла "пидераску". Я видел, как взметнулась белая пыль и распахнула пасть перекошенная страхом красная конопатая морда. Видимо, пуля вскользь задела его, Леха заголосил и, подняв левую руку с выступающей на ней кровью, побежал домой, колыхая большим жирным телом. Перекормленный лехин бульдог мчался следом, хватая за ногу и норовя повалить хозяина. Милиционеры озирались по сторонам, не понимая, откуда пришла расплата.
  
   Опять я догнал этот славный кайф. Даже тот восторг, который постоянно охватывал меня, когда я ложился с Танечкой Фолимоновой в бабушкину постель, был пожалуй слабее.
  
  
   Я приехал на встречу с американцами изображать ревнивого кавалера Полины. Это, действительно, была накипь Америки. Конечно, на таких слизняков там вряд ли кто мог польститься.
   А наши бабоньки были все, как одна - хорошенькие, веселенькие, и как же они старались, бедняжки, как увивались вокруг своих слизняков. Я даже подумал, если бы они хотя бы вполовину этого увивались вокруг своих мужиков, у нас бы не было ни пьянства, ни бесправия, ни нищеты, ведь всё, что происходит в мире, идет от женщины, от того, как она относится к своему мужику.
   Я даже потом, в конце вечера, приняв шампанского, выступил перед ними по этому поводу с длинным и умным тостом, который почему-то не имел успеха.
   Однако, полинин профессор, действительно, был хорош - высокий, спортивный, белозубый и очень скромный. И совсем не старый, года 34, не больше. Я подошел к нему и используя запас полузабытых английских слов, сказал, что "Polina is may wife", что "I shall must kill him", если он будет приставать к ней, ами факовый. Полина, видимо, ему сильно нравилась, он растерялся, что-то стал тарабанить, объясняя о своей редкой дивной любви.
   Полина почувствовала недоброе, подбежала, спросила, что я сказал. Я ответил, что хотел, то и сказал, и пошел ломать остальные пары.
   Вначале я спрашивал у красавицы, как зовут её, а потом объяснял её слизняку, что это моя жена, и что я, как ревнивый муж, намерен убить его.
   Какие-то бугры подходили ко мне, предупреждали, мужик, прекрати. Но я уже разошелся, как старорежимный купец у дяди Гиляя или Мельникова-Печерского. Хорошенько принял шампанского, поел халявной икры и выступил со своим знаменитым тостом, о котором рассказал вам чуть раньше.
   Я всё им испортил.
   Потом, у входа, ко мне подошли трое качков из охраны этого позорного заведения. Мужик, ты хорошо повеселился, спросили они, теперь посмеёмся мы.
   До этого меня так крепко еще не били. Даже те молокососные бугры из электрички били слабее. Потом, правда, поехало по нарастающей, но это другой базар, не будем есть мух с котлетами.
   А тогда я вырывался и обещал им, если они меня не отпустят, приехать к ним с автоматом и перестрелять всех. Сколько же мы даем обещаний, которые не выполняем.
   Я думаю, эти сундуки, возможно живы до сих пор, и до сих пор кого-то метелят. Хотя кто знает, время в России пошло крутое. Может кто-то уже отметелил их.
   Ну, я-то помылся у поливальной заправки, где мужики мыли свои машины, сгонял домой за автоматом, я хранил их в пожарном ящике в коридорчике перед нашей дверью, там за свернутым брезентовым рукавом у меня был типа тайник. Я слышал через дверь, что родители, вроде, приехали со своего шопа, но в квартиру не заходил.
   Я вернулся к стеклянному параллепипиду, в котором наши дурехи встречались с иностранными слизняками, опустил стекло и лупил по восьмимиллиметровым зеркальным стеклам, пока не расстрелял весь рожок.
  
   Прекрасно иметь оружие еще прекрасней употреблять его, каким сильным и независимым сразу начинаешь ощущать себя... Сколько же от этого в мире проблем...
   Я скинул автомат, чтобы не попасться с ним при проверке - в Москве у ментов пошла мода копаться во всех машинах. Потом пожалел, вернулся, заныкал за спинку заднего сиденья и поехал домой к Полине.
   Её не было.
   Я стащил с постели Полининого отца, это был седой, плотный мужик, похожий на Жана Габена, с оспинами на лице. Сунул ему под нос газовый "Вальтер-комбат", сказал, будешь пить, пристрелю, падаль.
   Он ничего не понял. Я подумал, нет, я не прав, надо его упоить до посинения. Чтобы он подох у меня на глазах. Я подъехал к ночному киоску, взял две литровые бутылки спирта "Роял".
   Полины опять не было. Её отец никак не хотел просыпаться. Я ему сонному влил в пасть стакан не разведенного спирта, но ему хоть бы хны, он даже не задохнулся. Я попробовал, нормальный, не разведенный, горит. Я разозлился и вылил обе бутылки на старика. Поближе подвинул сигареты и спички, покури, мужик, покури. Вспыхни факелом, освободи, наконец, дочь от горя.
   Потом я вернулся. Налил в ихнем сортире ведро воды, облил Полининого отца водою, растворил спирт, чтобы ненароком не поджег себя, не моё дело казнить, не моё миловать, симпатичный в целом мужик, ну, а кто без греха, пусть кинет в меня камень.
  
   В душе горело, я поехал в казино, поставил все свои деньги на "Зеро", и выиграл один к трем. Итого у меня стало полторы штуки.
   Мои девушки вешались на меня, я взял их обоих, набрал в ночном комке выпивки и закуски и поехал к моему безногому другу. Он не ожидал от меня такого подарка. Мы гудели всю ночь и говорили, хорошо бы поехать к морю.
  
   Назавтра я заложил золотой "Роллекс" за двадцать штук. Таких денег у меня еще не было. Я дождался Полину в школе - она снова дежурила, у неё, как у новенькой, ведь не было отпуска.
   Она пришла к десяти, свеженькая, умытая, счастливая. Я понял почему, мне стало горько.
   Я поехал с Полиной по магазинам и купил ей две шубы на свой "Роллекс" - одну из тибетского барса, которая мне как-то понравилась, и норковое манто, на которое, как я видел, запала Полина. От двадцати у меня осталось две штуки.
   Полина никак не хотела брать мой подарок, она думала, что помогает мне выбрать вещи для бизнеса. Я вынул газовый "Вальтер-комбат" и сказал, не возьмешь, застрелюсь у тебя на глазах, и прижал дуло к сердцу.
   Я отвез Полину к подруге, где она прятала от отца вещи. Подруга была хорошенькая, она вешалась на меня, узнав, что эти классные шубы - мои подарки.
   Она страшно возбудила меня. Когда мы остались вдвоем...
   Я так и не понял, как это случилось. Одним словом, я запер дверь на кухню, где была Полина, на гимнастическую палку, и мы занялись с подругой тем сексом, из-за которого шесть лет спустя сгорит Президент Соединенных Штатов. Со мной это было впервые, мне так не понравилось. Это типа рабство. А я люблю секс свободных гордых людей.
   Полина вначале постучала, потом затихла. Я дал подруге сто долларов за её старанья, она удивленно пожала плечами, но деньги взяла. А Полина всю дорогу, пока мы ехали к ней, говорила, какая это замечательная у неё подруга, какой удивительной чистоты, глубины и теплоты человек.
   Я выпустил Полину, пока подруга чистила зубы и полоскала рот.
  -- Тебе обязательно надо всё изгадить? - спросила она, в её прекрасных глазах я увидел злость, страх и обиду.
   Я вспомнил, что так сказал про себя, когда у меня так плохо вышло, и почувствовал, что краснею, мне стало жарко. Я ничего не ответил и засвистел свою любимую мелодию "Yesterday", хотелось, конечно, спросить, а ты мне ничем не нагадила, но не спросил, не помню, какой древний мудрец сказал: не было случая, чтобы я жалел, что смолчал, однако, как часто я корил себя, что сказал лишнее.
   Я увидел, что её глаза повлажнели, и она прикусила губу, чтобы не заплакать.
   - У меня душа горит, - объяснил я, и это была правда.
   - Ну, знаешь... - сказала она, сумев удержаться от слёз. - Вообщем... я никак не могу понять тебя, хотя ты никогда не казался мне сложным.
  -- Огонь какой-то у меня внутри, - сказал я, - и я не понимаю, зачем. Я только чувствую, как он горит, и чувствую, как по частям сгораю. Еще мне дико везёт, и я не знаю, чем буду должен расплачиваться за это.
   Полина вздохнула.
  -- Отец выпил за ночь два литра спирта и так обмочился, что...
  -- Это я его обмочил, - сказал я.
   Полина опять прикусила губу, мне показалось, известие её рассмешило.
  -- Какой-то дурак расстрелял окна в нашем клубе из автомата, - сказала она.
  -- Этот дурак я.
  -- Зачем ты ходишь за мной по пятам и всё, что у меня есть, ломаешь?! - с ненавистью и обидой закричала Полина.
   Я психанул от этой ненависти и от этого крика и убежал.
   Всю дорогу меня душили слезы. Я совершенно не нужен. Даже неинтересен. Она всегда будет презирать меня.
   Я почти ничего не видел, дважды создавал аварийные ситуации, но тогда мне повезло.
  
  
   В этом состоянии внутреннего огня я заехал домой.
   Мои родители были сильно напуганы - очень строгая женщина принесла для меня повестку в суд и взяла с них расписку, что я буду на заседании.
   Я успокоил их, сказал, мы живём в правовом государстве, суд теперь - наш повседневный быт. Я подарил им пятьсот долларов, взял повестку, поел пельменей, выслушал гору нотаций, сентенций и прочего барахла и пошел будто бы по делам.
   Я разорвал вызов в суд в клочья и сбросил их в шахту лифта. Это было по поводу моих дел с "Мерседесом". Неугомонный Гугуев, надо будет отследить его и надо будет с ним разобраться.
  
  
   Идти в казино еще рано. Я заехал в переход к моему безногому другу. Он был счастлив, просто светился от радости. Он сказал, всё на мази, он заказал билеты. Куда? В Ялту. А я и забыл, о чем мы вчера говорили, он был так счастлив, я не мог сказать, пошел ты со своей Ялтой.
   Я поднялся наверх, у моей "семерки" крутился её законный владелец - кавторанг. Он устроил мне грандиозный скандал. Ему не понравилось, как в Очакове произвели ремонт, он показывал на огрехи и требовал полную замену кузова.
   Пришлось отдать ему всю наличность, которая у меня была при себе. Сказал старому морскому волку, у меня всё на мази, завтра как раз ставлю. Я истрепал себе все нервы, потому что вдобавок к козлу какой-то мент рвался составлять протокол, требовал, чтобы я открывал машину, а у меня там два ствола - газовый в бардачке и Калашников, для которого я сделал тайник в спинке заднего сиденья.
   Ну, я "замазал" старика. "Замазал" юного милиционера и, только "замазав", понял по его счастливой младенческой физиономии, что он был "не в правах". Он засветился от радости и вприпрыжку кинулся к дружбанам, они ждали его под башней с часами, такие же срочники из ВВ, как и он.
  
   Я потерпел фиаско. Я поставил на кон и забыл, что у меня нет денег. К тому же я проиграл. Это был позор. Я оставил им ключи и машину и поехал на вовином раритете продавать стволы.
   Дорогой я вспомнил, кончился срок на взятое у чеченов, я заехал в генеральский дом и вынес "винторез" из распределительного электрощита, в котором его держал.
   Заодно я заехал домой, взял последний, третий, ствол из тайника в пожарном ящике. Чтобы от всего избавиться и сразу уехать в Ялту. Еще один оставался в тайнике на заднем сиденьи "семерки", но я решил оставить кое-что и себе.
  
   У "Савойи" никого не было. Я подумал, где еще могут быть вольные дети гор, вспомнил, Миша рассказывал, что они кучкуются у "Аиста" на Малой Бронной.
   Меня словно привораживало к тем местам, где в Москве побывал Воланд - Воробьевы горы я разглядывал в прицел "Винтореза", оттуда он улетел. Патриаршьи пруды, я запутался в них на вовином раритете, здесь он появился. Здесь ходила "Аннушка", и здесь отрезало голову умному Берлиозу.
   Ну, вот, и "Аист". Их было человек двенадцать, как апостолов, подумал я, и все по-моему с пистолетами. Я сидел в машине и смотрел на них, выбирая, к кому обратиться.
   Один из них подошел и постучал в толстое бронированное стекло. Электродвигатель мягко опустил его.
  -- Бронированное, - с уважением сказал чечен и спросил. - Чего тебе надо? Зачем тут стоишь, зачем на нас смотришь?
   Я сказал, разговор есть, и открыл для него толстую бронированную дверь. Он сел рядом.
  -- За сколько продашь? - спросил он, с уважением закрывая тяжелую дверь.
  -- Это не моё, - возразил я и показал ему "Калаш" и кейс с "Винторезом".
  -- У моего друга пропал такой, - опасно улыбнулся чечен, открывая кейс и заглядывая в него.
  -- Казбек друга зовут? - спросил я.
  -- Казбек, - улыбнулся чечен.
  -- Я искал его у Савойи, где брал, там никого нет.
  -- Он уехал домой.
  -- Передашь ему? - попросил я, закрывая кейс и протягивая его ему. - Ренту я проплатил.
  -- Молодец, - похвалил он. - "Калаш" я возьму, сколько ты хочешь?
  -- Ты сам знаешь, сколько хочу.
  -- Молодец, - снова сказал он. - Слушай, разговор есть. Есть один очень хороший штук - РПГ называется, стреляешь в форточку один раз...
  -- Мне не надо, - сказал я, в нетерпении ожидая, когда он заплатит за автомат.
  -- Я работу тебе даю, - объяснил он, - стреляешь нужный форточка один раз - пять штук гринов сразу даю.
  -- Завтра я уезжаю, друга везу на море. Но можно подумать.
  -- Друг - инвалид? - почему-то спросил чечен.
   Я кивнул.
  -- Афган?
  -- Абхазия.
  -- В Абхазии мы воевали вместе, - с уважением сказал чечен и протянул свернутые пополам деньги. - Триста гринов, от нас, сделаешь другу подарок. За "калаш" тебе принесут, сейчас мы его проверим.
   Рожок был пустой. Он вылез из машины, взял у кого-то патрон, вогнал в ствол, и выстрелил. Где-то далеко зазвенело стекло. Это сильно рассмешило ребят. Они что-то говорили на гортанном своем языке и радостно гоготали.
   От группы ко мне подошли двое, один, с рюкзачком, сел рядом и, говоря комплименты вовиному бронированному раритету, начал вынимать из рюкзачка деньги в банковских упаковках, вскрывать, показывая, что это не "кукла", и отдавать мне.
   Денег было много, три миллиона.
  -- Не много? - уточнил я.
  -- Казбек так велел, - ответил он.
  -- Ты тоже Казбек? - пошутил я.
  -- Я Казбек, глаза в разбег, - пошутил он и очень смешно сделал глазами.
  
  
   Я выкупил в казино оставленную "семерку" и сходу проиграл миллион.
   Меня так и подмывало сразу же отыграться. Я простоял у рулетки, наверное, еще целый час. Но я победил соблазн.
  
   Я приехал домой в три часа ночи. Мама меня ругала-ругала, говорила, что я докачусь, а потом дала бумажку с номером телефона. Эх, ты, сказала она, такая замечательная девочка тебе звонит, дочь депутата, а ты шлындаешь шут знает где.
   Телефон на листке был незнакомым, часы показывали половину четвертого, уже светало. Я назло позвонил прямо сейчас. Полина ответила тут же.
  -- Вы не находите, что нам надо встретиться, поговорить? - спросила она. Было слышно, что в комнате работает телевизор, и мужские голоса говорят по-английски.
  
  
   "Мы едем к морю. Мы едем к ласковой волне. Счастливей встречи нету, счастливей встречи нету на всей земле" - кажется, такие слова были в песне моего любимого композитора Давида Тухманова.
   Мы поехали с Володей в Ялту. Он давно хотел покупаться в каком-нибудь море, я тоже почему-то устал и хотел безмятежности и покоя. Мой умный безногий друг спрятал в кожаный фартук вокруг культей 7.000 зелени, да еще кое-что поменял на купоны по хорошему курсу 1:4,25.
   Я тоже стал менять по пути, когда въехали на территорию Украины. Но курс уже был другой - 1:3. Всё равно, денег у нас было не меряно. Всю дорогу мы красиво гудели: покупали на остановках вареную картошку, малосольные огурцы, сало и водку. Пили сами, угощали соседей, поили проводников. Так что, когда мы высаживались в Симферополе, все жали нам руки и желали хорошего отдыха.
   Перед отъездом я позвонил домой, сказал, что уезжаю на конференцию потребителей. Сыночек, а как же суд, спросила мама. Я сказал, что дал доверенность своему адвокату.
  
   Я не знал, что Володя такой весельчак. Он смело вступал в разговор, рассказывал анекдоты, шутил и смеялся. Одевался со вкусом, я имею в виду верх. Низа у него не было, он носил снизу бермуды и кожаный фартук, который служил ему тайником.
   Мы взяли в гостинице "Ялта" двухкомнатный люкс за 14 долларов в сутки с трехразовым питанием. Правда, здесь всё считали на марки или купоны, потому что гостиница теперь была как СП с немцами.
   Мы закинули вещи в номер, взяли плавки и пошли на пляж. Лифт на морской берег еще не работал, его открывали в восемь, а было полшестого утра, мы шли пешком.
   Спуск был очень крутой. Володю понесло на каталке, он еле срулил в кусты. Я вытащил его из кустов, он был сильно ободран, но он смеялся. Мы тогда придумали такое приспособление: я снял с брюк ремень, зацепил им тележку, шел сзади и тормозил.
   В одном месте нам пришлось лезть через ограду, потому что на калитке висел замок. Володя, оказывается, был очень тяжелым, я с трудом поднимал его, он помогал, перебирая руками по прутьям и подтягивая себя. Потом он закрепился с колясочкой наверху, а я полез через забор, чтобы принять товарища с другой стороны. Забор был неудобным для перелезания через него, я сорвал кожу с ног и раскроил "бермуды".
   Но самое обидное случилось потом. Когда я принимал Володю, у нас дело не получилось, мы рухнули и покатились вниз по ступенькам, как детская коляска в "Броненосце "Потемкин". Мы сильно побились, а когда очухались, оказалось, что у Володи разбита каталка и потерян из кожаного тайника лопатник с валютой.
   Я сильно переживал из-за денег, а Володя только смеялся. Он сказал, что по пьяни так часто его теряет, что изобрел своё ноу хау для новых русских - взял собачий сигнал для озабоченных кобелей и ту его часть, которая монтируется в ошейник, закрепил в лопатник, а ту, которая у собачника, попросил дружбанов приварить к своему спецназовскому браслету, на котором у него группа крови и ФИО.
   Он включил эту хреновину, и по писку я нашел лопатник среди листвы в дождевом стоке. Про коляску, Володя сказал, х... с нею, пошли купаться, она не подлежит восстановлению, а хранить такую реликвию меня не греет.
   Наконец, мы выползли к морю - это было настоящее счастье: всходило солнце, вода была довольно холодной, мы прыгали в неё с пирса и орали от наслаждения.
   Правда, Володя сам прыгать не мог, мне приходилось бросать его, но забирался он сам: там была такая лесенка, такой трап из нержавеющих труб, он подтягивался руками, ставил культи на ступеньки, потом снова подтягивался - это было замечательное упражнение для бицепсов, трицепсов и всего плечевого пояса.
   Я тоже попробовал так, но у меня это не получалось. Потом он сам приспособился нырять с поручней, выжмется наверху, оттолкнется руками и летит, как камень из пращи древнего грека - у него были очень сильные руки и вообще торс был такой, хоть скульптуру с него лепи.
   Пришел какой-то старик в полувоенной одежде, с собаками, наверное, сторож этого пляжа, и смотрел, как мы с Володей резвимся. Потом Володя поплыл далеко за буи, я еле догнал его, я вообще удивляюсь, как у него получалось плавать, ему ведь нечем было бултыхать, чтобы поддерживать себя наплаву.
  -- Старик, ты куда, утонешь?
  -- Ты думаешь, я не хочу утонуть? - очень серьезно спросил Володя.
  
   Мы пришли на завтрак в "хрустальный зал". Володя шел впереди, ему было тяжело без каталки, он перетянул низ в кожаный фартук и перемещал тело бросками.
   Оказывается, он здесь был не один такой - здесь вообще было полно немцев, и вот один из них, старичок лет семидесяти, был тоже без обоих ног, он был в коляске и в какой коляске - высокая, с разными прибамбасами и даже электромотором. Они с Володей сразу увидели друг друга в огромном зале. У Володи почему-то тут же испортилось настроение.
  
   Здесь было полно возможностей, чтобы играть. Ялтинские пацаны проникали в гостиницу и с утра до ночи пытались обыграть "одноруких бандитов" - ими был набит целый игровой зал. Я попробовал сразиться, но мне это было неинтересно.
   Я спросил пацанов, есть тут что-нибудь посерьезнее, какая-нибудь рулетка, на дурной конец. А как же, здесь казино, открывается в одиннадцать ночи, вход две с половиной марки. Я подумал, всё, всё, буду играть. Посмотрел на Володю, он играл на компьютере, стрелял и бомбил кого-то мой безногий друг, это его здорово занимало, он вспотел от переживаний.
  
   Почему-то я не хотел идти в казино с Володей. Очень кстати подвернулась матрона лет тридцати из Днепропетровска. У неё было буйное тело, обтянутое короткими, до колен, лосинами, вспотевшее, с усиками, лицо.
  -- Мальчики-мальчки, - прицепилась она, - вот такие деньги годятся, чтоб обменять, мне наменяли, а я же не понимаю.
   Она, конечно, целилась на меня.
  -- А вы мне не можете поменять, я же из Днепропетровска, а вы откуда, ах, вы из Москвы?!.
   Я оставил её на Володю.
  -- Но позвольте-позвольте, - хохотала она, - как же он будет менять, ведь у него ножек нет, - но было видно, Володя ей тоже нравился. А когда он скинул майку и обнажил торс, она прибалдела.
   Я взял миллион русских денег и поехал на 16-ый этаж в казино.
  
   Тут работали непростые ребята, они не хотели рубли. Они хотели марки или купоны. Потом согласились брать рубли за купоны 1:1. Я подумал, если такое препятствие, не буду играть, проиграюсь. Однако, уйти я уже не мог. Я ходил и ходил кругами. Я даже выпил невкусной немецкой водки. Потом вдруг ощутил - надо, играю.
   Я подошел к столу, раздвинул зевак.
  -- Зерро.
  -- Сколько?
  -- Все, миллион ваших дурацких гривен.
   В казино сделалось тихо. "Зерро" практически не выпадает, сказал какой-то мужик по-русски, объясняя своей подруге.
   "Знаю", - подумал я, вспоминая, как я когда-то начал с него, и он меня не подвел.
  -- Дали бы лучше мне, если девать некуда, - сказала подруга про мой миллион.
   Парни на рулетке переглянулись. Один из них так раскрутили её, казалось, никогда в жизни не остановится.
   Однако, остановилась.
   Ближе, ближе.
   ЗЕРРО!
  -- Он держал! - второй парень кинулся ко мне, стал показывать, как я держал.
   Тут все стали кричать на него:
  -- Жулик! Подлец! Отдавай деньги! Не держал, мы видели!
   А громче всех кричала подруга русского парня и даже пару раз двинула по спине труженика колеса.
   Пришел главный. Они о чем-то посовещались, причем, когда поглядывали на меня, лица были такие, сейчас вот меня убьют, не откладывая в долгий ящик. Главный ушел.
  -- Рулетка закрывается за отсутствием банка. Банк - за отсутствием капитала, - объявил рулетчик.
   Главный принес чемоданчик. Он отсчитал мне 1 к 10, так, оказывается, я поставил.
   Народ все же у нас хороший. Все стали кричать, радоваться вместо меня. Я почему-то не радовался. Мне казалось, что я с кем-то вступаю в сговор, и вот этот кто-то выполнил своё условие, теперь должен выполнять я - и это теперь будет всегда, и от этого мне уже никуда не деться.
  
   Я взял с собой все десять миллионов этой странной украинской валюты - купонов - и вышел на улицу. Здесь у слипа было полно машин, могли везти, куда захочу. Я выбрал себе "Джип-Черроки". Спросил у водителя, где тут можно купить валюту.
  -- Сколько? - спросил он.
  -- Всю.
  
   Я взял у греков на десять миллионов купонов пятнадцать тысяч дойчмарок. Доллары в Ялте 93-го года почему-то были не в моде.
  -- Где тут играют?
   Драйвер отвез меня в казино в старую Ялту. Я поставил здесь на "зерро" все пятнадцать тысяч и взял шестьдесят. И здесь рулетку тут же опечатали и закрыли.
   И опять я ощутил странный мороз по коже, будто кто-то рядом дохнул на меня. Это был Он. Но который - с добром или злом?
   Мы поехали с водилой в Форос. Здесь тоже было валютное казино. Я поставил на "зерро" шестьдесят и взял один к пяти - триста. Мне пришлось подождать, пока откуда-то привезут деньги.
   Потом мы поехали в Феодосию. По дороге я оглядывался: за нашим "Черроки" плыли с подфарниками три машины. Я поставил на "зерро" триста тысяч дойчмарок и взял один к трем - девятьсот.
   Мне долго не давали денег. Уже рассвело, когда принесли большой фибровый кейс до упора набитый дойчмарками. Когда я вышел из казино, вокруг суетилось полно темных личностей. Со всех сторон выезд с площадки перегородили машины.
   Я прислушался к себе - во мне было пусто, ничего не было, даже страха. Так бывает в церкви, когда начинаешь в нее часто ходить, стоишь спокойно, ничего не просишь, ибо уже знаешь: проси-не проси, всё будет так, как должно быть, а не так, как ты хочешь.
   Я сел в "Черроки", почти тут же подъехали два полицейских автомобиля с автоматчиками.
  -- Это я вызвал, - сказал мой водитель, - дашь им чуть-чуть.
   Я подъехал к своему отелю, как президент, в сопровождении сирен и разноцветных мигалок.
   Я дал каждому полицейскому по сто марок, а своему водителю - тысячу.
  -- Ты доволен? - спросил его.
  -- О чем говоришь, парень? Завтра с тобой во сколько поедем?
  
   Я вошел в номер, Володя и подруга из Днепропетровска спали, нежно обняв друг друга. Володя в принципе хорошо смотрелся с женщиной, у него было мужественное лицо, могучий торс, а отсутствие низа было прикрыто фирменным одеялом с маяками и волнами.
  
   Я уснул в соседней комнате на диване. Мне снился ужасный сон, я ничего не видел, но ощущал, будто меня что-то сильно давит и будто всё, что ничто, говорит: "сам будешь нуль... сам будешь нуль... отдай то, что есть ..." Я проснулся и увидел огромную, грязную, мерзкую ворону. Она, как человек, стояла в углу и улыбалась.
  
  
   Мы приехали в Москву нагулявшимся и загорелыми. Я старался не вспоминать Полину и может быть от этого думал о ней целыми днями. Володя передвигался теперь на отличной немецкой каталке с электромотором, мы прозвали её "Мерседос". Её подарил ему старый безногий немец, когда уезжал из Ялты. Оказывается, ему оторвало ноги в Крыму, под Севастополем, когда ему было столько же лет, столько же месяцев и столько же дней, сколько было Володе, когда оторвало ему в Абхазии. На этой почве они крепко сдружились.
   Теперь Володя про неё говорил, для парада она, конечно, годится, а милостыню в ней хер кто подаст. У немца не было, возможно, такой проблемы, а у Володи была - его пенсии по первой группе инвалидности при самом скромном образе жизни могло хватить только на три дня, а в месяце их целых тридцать.
  
   Я отвёз Володю и поехал домой. У пруда с перевязанной рукой подвешенной к шее гулял Леха с пидераской под мышкой.
  -- Чего с рукой? - спросил я его.
  -- Бандитская пуля, - вполне счастливо ответил Леха, как в каком-то фильме. - Что-то давно не было видно?
  -- Спецзадание, - ответил я.
   Лёха загоготал. Подъехал пацан на "восьмерке", Лёха, не стыдясь меня, продал ему три пакетика, вынув из пидераски. Я посмотрел ему в переносицу, там была впадина, очень удобное место, чтобы посадить сюда пулю.
  -- Порошок? - спросил я.
  -- Гер Герыч, - ответил Леха. - Попробуешь? Проба бесплатно - за счет фирмы.
  
   Дома никого не было, мои родители уехали в шоп-тур в Сингапур. Мама оставила паническое письмо: "Сыночек, остепенись! Папа плачет, к нему два раза ночью вызывали скорую..." Опять вернулась ко мне моя постылая жизнь, я вспомнил, что мне опасно сюда приходить, меня могут ждать с ножом и битой, да еще невинные дети гор, которым я сдал квартиру "полковника" и получил аванс.
   Рядом с маминым письмом лежало решение суда, которое было принято за моим отсутствием. Мне присудили три года условно за старуху, поскольку открытый оскольчатый перелом голени есть ранение, которое в момент нанесения является особо опасным для жизни. Еще мне дали штраф в пять тысяч рублей за неуважение к суду и счет-калькуляцию за ремонт "Мерседеса" в пять миллионов с копейками, что составляло на ту пору больше семи тысяч долларов.
  
  
   Ну что же, было время разбрасывать камни, теперь пришло время собирать их, подумал я. Правда, у меня осталось еще полмиллиона дойчмарок. Я открыл чемодан, заглянул под двойное дно, там среди упаковок дойчмарок синела темно-синим металлическим блеском газовая "Берета", перед отъездом из Ялты мы с Вованом прикупили себе по такой машинке. Из неё можно было стрелять нервно-паралитическим газом, во-первых, боевыми патронами, во-вторых - чем зарядишь, тем и бьешь, так хитро её переделали чьи-то умелые руки, достаточно было только вытащить из ствола решетку и поставить боевую обойму.
   Я посмотрел на себя в зеркало, здорово я смотрелся с "Беретой", загорелое мужественное лицо, сухой длинный торс, настоящий ягуар спецназа. Хорошо бы так, прихожу к Полине, она обнимает меня, а сзади за поясом у меня пушка, ствол, она натыкается на него испуганными пальчиками, в глазах замирает страх, я гашу его нежными поцелуями.
   Я тут же вспомнил следователя НКВД Френкеля, из чьих же он мемуаров? - кажется Фрида. Френкель ходил в штатском, на допросах он снимал пиджак, сзади над его толстой попой висел в кожаной кобуре маленький пистолетик. Допрашивая несчастных, Френкель норовил повернуться к ним попой, чтобы они видели, как он страшно вооружен, и боялись его. По званию он был, кажется, старший майор, было в НКВД такое редкое звание, которое соответствовало "комбригу", а "комбриг" это "генерал-майор" - ни хера себе Френкель с дамской попой.
   Я вытащил из-под шкафа проверенный в деле вовин подарок ПА-2, отряхнул от пыли, на всякий случай, вдруг она еще не уехала, позвонил Полине. В их коридоре, видно, жили одни алкоголики и дураки, никак не могли понять, что мне надо. Тогда я позвонил её лучшей подруге, которой обещал заходить, она сказала, что Полина уехала в Америку со своим профессором, который не такой грубиян, как я, но адрес она не знает.
   Я почувствовал себя вдруг страшно уставшим и совсем пустым. Чем теперь жить? Раньше я жил тем, что любил Полину, а теперь чем? Изучением в лживом обществе исторической правды?
  
   В дверь позвонили, я автоматически, не думая о последствиях, пошел открывать. Это был мой кацо с двумя угрюмыми приятелями. Им, видимо, надоело культурное обращение. Кацо схватил меня за горло очень сильными и очень волосатыми руками с дурным запахом бараньего сала. Он подтолкнул меня, они все ввалились в квартиру.
   Тут я вспомнил о своей "Берете", вытащил из-за спины и фуганул каждому в рыло по собственному заряду. Ствол бил безотказно. Я не стал ждать, что будет потом - и выстрелы были очень громкими, и дикари пред тем, как вырубиться, сильно орали - вытащил всех троих на лифтовую площадку и пустил в свободное плавание в грузовом лифте.
   Потом вернулся домой, взял ключи от машины, взял документы, сложил половину денег в сумку, вторую половину оставил родителям, засунув их в морозилку за пачки с пельменями. Потом подумал, некачественный схорон. Аккуратно вскрыл пельменные пачки, переложил содержимое в пластиковый пакет, упаковал в пустые коробки дойчмарки, заклеил, сложил в морозилку. Посидел на прощание в папином кресле, мне почему-то казалось, я уже никогда не посижу так.
   Я взял с собой пластиковый пакет с пельменями, купил в ларьке литровую бутылку качественной водки "Финляндия" и поехал к Полининому отцу.
  
   Глупо было, конечно, с моей стороны полагать, что этот алкаш днем сидит дома. Он, действительно, не сидел, он лежал, вусмерть пьяный, на тюфяке. Кровати под ним уже не было. За столом сидели два каких-то ханурика и пьяная баба. То, что она принадлежит к прекрасному полу я понял не сразу, но только когда она в качестве главного аргумента в споре, который они вели между собой, задрала хламиду и показала оппонентам задницу.
   Они оживились, увидев в моих руках бутылку с "Финляндией". Я отбил её, велел сварить пельмени и стал разговаривать со стариком. Это было пустым занятием, он ничего не мог сказать. Даже после того, как присосался к бутылке и высосал почти треть.
  
   Мне пришла хорошая мысль, я поехал искать ту контору, которая занималась сводничеством с американами. Деньги мне здорово помогли, через десять минут у меня были в руках адрес и все данные Роберта Давида Маасса, профессора из Бостона и т.д. и т.п., снятые с компьютера и распечатанные на прекрасной меловой бумаге.
   Тут же у этих людей я взял адрес конторы, которая занимается загранпаспортами, визами и туризмом.
   В этой конторе я заказал паспорт, визу и туристическую поездку в Америку, она состоялась через два дня. Я хорошо заплатил и мне пообещали сделать все документы через два часа. Я пошутил с девушками, которые здесь работали - очень хорошенькие чистенькие девушки, и все как одна знают иностранные языки - и пошел погулять. Я зашел в ресторан "Фудзияма" и поел суси, оно мне не понравилось, сакэ понравилось больше, тепленькое, с непривычным вкусом.
   Я пришел к девочкам чрез два часа с огромным шоколадным тортом за 10.000 рублей и бутылочкой "Амаретти" за 7.000. Это пришлось очень кстати, они сидели в специальной комнате и пили кофе.
   Одна, видимо, главная, вышла ко мне и проводила в свой кабинет. Есть проблемы, сказала она. Компьютер не пропускает вас на загранпаспорт, вы находились под судом, у вас три года условно, в течение этих трех лет вы не имеете право выезжать заграницу.
  -- Сколько стоит эта проблема? - спросил я.
  -- Нет, так нельзя, мы солидная фирма, - говорит она.
   Я дал две тысячи марок. Она обещала посоветоваться с девочками. Через три минуты она пришла и сказала, давайте еще три. Я дал. Она мне выдала новенький заграничный паспорт и строго предупредила, что мне его выдали не сегодня, девятнадцатого августа, а девятнадцатого июля, месяц назад, когда еще не было решения суда о моей ответственности. Я заплатил еще, она мне выдала билеты на самолет и туристическую путевку. И что меня больше всего удивило - я посмотрел в паспорт, там стояла американская виза.
  
   Я решил дальше собирать камни и поехал к Володе. Он сидел под землей в своем переходе с остальными нищими и базлал им про наш классный отдых. Я посадил Володю в машину, посадил однорукого кавторанга и поехал в ВИТ, который, как известно, продает и оформляет машины в течение двух часов. За эти два часа я купил и оформил три новенькие "девятки" цвета "мокрый асфальт", одну Володе, одну кавторангу, одну моему отцу.
   Володя не хотел брать, ведь я отдал ему половину того, что оставалось после сумасшедшей везухи в Ялте (её он тоже не хотел брать).
   Кавторанг троекратно расцеловал меня по морскому обычаю, рассказал, как потерял руку, защищая эфиопский социализм, после чего сел в "девятку" и укатил, в очередной раз удивляя всех лихим рулением и одновременным переключением скоростей одной левой - только моряк способен на это.
   Отогнать отцовскую телегу я нанял парня.
   Сам сел в "семерку" и, оставив Володю решать проблему "брать или не брать", погнал навестить закадычную подругу Полины. Я только успел подумать, что все сделал правильно и вообще нормально, путём, живу, как обнаружил, что меня "ведут".
   Я крутил по всему юго-западу, нарушал правила, ездил на "красный", поворачивал там, где нельзя, и везде, как приклеенный следовал за мной невзрачный "жигуль" четвертой модели.
   Я стал думать, кто это может быть. Те, кто приезжал ко мне на разборку за "Мерс"? Там был суд, и он вынес свое решение. Конечно, им этого мало, ведь я сжег их "девятку", подстрелил одного, им обидно.
   Грузинский след? Тоже, вроде, крутые ребята, и тоже как бы обижены на меня. На этом всё, остальное вроде как чисто. То, что я делал с СВД, лежа на генеральской крыше? Это только Глобы могут узнать, но Глобам не до меня, у них другой бизнес, Вован говорил, что они потчуют Кремль, до остальных им нет дела.
   Обыкновенным сыскарям на меня никак не подумать, никто не видел, как я вылезал на крышу, никто не видел, как я щелкаю из СВД. Да и кто будет думать - наверняка никакого дела не заведено, трупа нет, кто без трупа станет заводить дело.
   Выходит, я никому не нужен.
   Кто же тогда "ведет" меня?
   Я хорошо разогнался, выскочил через Матвеевское на Волынку, тормознул метров за сто до моста через Сетунь, перед ближней сталинской дачей, вильнув вправо, к Киприанову роднику. Мимо пронеслась "четверка", там сидели очень крутые ребята, судя по затылкам и спинам, настоящие носороги. Они мелькнули накаченными силуэтами, а я выехал на поляну.
   Я эти места хорошо знал, лет пять по воскресеньям заходил сюда с Винчем, когда он был еще жив. По поляне я проеду шестьдесят метров, потом заеду за березы, куда четыре недели назад приезжал с Полиной. Брошу машину, а дальше чащоба и целый лабиринт тропинок, я могу уйти оттуда к Минскому шоссе и уехать, куда хочу на любом из пяти маршрутов автобуса. Или возьму левака.
   Могу уехать куда-нибудь по железке. Почему бы мне не уехать куда-нибудь далеко-далеко по железной дороге, деньги у меня с собой, правда уже не так много осталось, я экономный, на пару лет хватит. Познакомлюсь в электричке с какой-нибудь милой женщиной, хорошо бы из Тарусы, мне так нравится это место, там жили замечательные писатели, а писатели не дураки, знают, где жить, значит там хорошо. Она полюбит меня. Я полюблю её. Я буду преподавать в школе, буду смотреть по вечерам на Оку, на закаты, познакомлюсь с Паустовским, если он еще жив, и может быть сам стану писателем.
   Только мне надо решить, брать автомат или не брать, он лежит в тайнике под задним сиденьем. Если взять - плохо, когда заметут с оружием. Оставлять жалко. Вдруг еще когда-нибудь пригодится.
   Я поставил "семерку" за березами и увидел, что "четверка" с преследователями свернула с шоссе и поехала по моей колее. Быстро, однако, они собрались с мыслями. Я взял автомат и побежал по тропинке, кто знает, может, придется отстреливаться.
   Я быстро добежал до железнодорожных мостов через Сетунь. Какие-то беспризорники привязали к трубам пожарный шланг и раскачивались на нем с одного берега на другой. Тяжелый товарный состав грохотал над их головами.
   Чтобы не смущать никого "калашом", я завернул его в куртку и увидел, что от строящихся "Золотых ключей" спешат в моем направлении три милиционера с автоматами наперевес. Я отступил в лес и услышал, что со стороны Матвеевского перемещается в мою сторону оживленное собачье тявканье.
   Это могла быть просто собака, а могла быть и собака-ищейка. Если ловят меня, всё же непонятно почему и за что.
   Жалко, конечно, но делать нечего, я спустил автомат в Сетунь и запомнил место по пню и раките на другом берегу, он тяжелый, течением не унесет, туда же опустил "Берету" и РП-2. Распылитель не утонул, поколыхался вниз по течению, выставив в небо маленькую изогнутую рукоятку.
   Всё-таки скорее это ищейка, мне казалось, я когда-то уже слышал это нетерпеливое повизгиванье больших служебных собак, когда они выходят на след. С деньгами нельзя попадаться, из-за денег наши менты убьют и скажут, что так и было.
   Деньги у меня лежали в пластиковом пакете с портретом итальянской певицы то ли Чичоллини, то ли Чизоллини на одной стороне. Я плотнее скрутил пакет и затолкал в глубокое сухое дупло старого вяза. Я пожалел, что утопил в Сетуни пистолет, он спокойно мог бы лежать в дупле, и хотел, было, достать его, но повизгивание переросло в вой, из чащобы вылетела овчарка и кинулась на меня.
   Я не боюсь собак, я схватил её за уши и повалил на землю, однако следом вывалились милиционеры.
  
   По русскому обычаю я не зарекался от сумы и был беден, но и был богат. Я не зарекался и от тюрьмы, и оказался в ней.
   Вначале я сидел в изоляторе, там было нормально, следаки предъявляли мне какую-то чушь - будто я по сговору в группе с неким немолодым мужиком Камалем и недоноском Максимом воровал машины - и самое смешное были свидетели из полоумных пенсионеров, которые смотрели на меня тусклыми глазами ящериц и говорили, это он, длинный, стоял на стреме, а чурек ломал замки.
   И что уже совсем дико, и Максим и Камаль тоже твердили при каждой встрече, что угоняли по сговору со мной машины - Максим будто раскодировывал своим хитрым изобретением дорогие противоугонные системы и сигнализации, хмурый Камаль вскрывал замки, а я угонял в какой-то отстойник в Солнцево.
   Я возражал, меня возили в "прессхату" на Петровку,38 и так прессовали, что я после этого мочился кровью. Но я терпел и приводил аргументы. Честно говоря, я не знал, что я такой стойкий.
   Как-то привели в кабинет шалаву, она сходу стала орать, это он, сучий потрох, он! У меня почки больные! Менты пустили её, она кинулась на меня, стала пинать коленями между ног, царапать лицо, норовя ухватить когтями глаза.
  -- У меня почки больные! - кричала она. - Он повалил на лестницу! Избил по почкам ногами! Изнасиловал в простой, а потом в извращенной форме!
   Её посадили за стол, дали бумагу, она написала это всё на бумаге. Клянусь, я никогда прежде не видел её.
   Когда блядь увели, мой следак майор Дорош положил на левую руку мои бумаги о моих псевдоугонах, на правую её короткое заявление и сказал, балансируя ими, как на весах:
  -- Ты знаешь, блин, эта бумажка потяжелей, ты хорошо постарался, на двенадцать лет тянет, а эти максимум на четыре - ты умный, сам выбирай. Не хер делать тебе на воле, ты всё не понял?
  
   Я выбрал левую, залязгали за моей спиной замки и засовы.
   "Навек закрылось моё солнце, не быть мне мужем и отцом" - кажется так пели зэки на Сахалине, когда к ним приезжал молодой писатель Антон Чехов за туберкулёзом.
  
   Тюрьма - это и есть свобода?
  
   Вдохнуть надежду в утомленных и поддержать стоящих на краю.
  
   Я был слишком интеллигентен для этого быта, я был как домашний цветок в полевых условиях. Я вспомнил, как мой друг студент-историк Виталий Манжелли-Шибанов, желая понравиться Марку Захарову и может быть через это выползти в театральные кинокритики, написал ему трогательное письмо, в котором называл какой-то его телефильм орхидеей на картофельном поле. Я тогда смеялся над ним, а теперь и сам стал такой орхидеей.
  
   Я не рассчитывал, что в тюрьме может быть хорошо, я много читал мемуаров о том, как сиделось политическим заключенным во времена сталинизма, как измывались над интеллигентами уголовники, одно время чуть ни каждый день перечитывал Шаламова. Мне нравилось его резкое отношение к русской литературной традиции...
   Однако, в Бутырке встретили меня нормально, правда, в камере, рассчитанной максимум на 30 зэков, нас было под 200, сидеть приходилось по очереди, спать лежа - недоступная роскошь для новичка. Зато обошлось без "прописки", которой пугали друг друга новички-первоходы в следственном изоляторе.
   Конечно, в "хлебники" меня тоже никто не позвал, я был без передач, они мне вообще не светили - на воле ни родители, ни Володя не знали, что я в тюрьме, и никогда не узнают, я не сообщу им об этом, я напишу родителям из зоны только через два года, когда 22 мая 95-го вдруг почувствую, что умер дедушка.
   Но мне предлагали доедать баланду за сытыми, о чем мог только мечтать Иван Денисович Солженицына. Мне было западло, я готов был скорее иссохнуть как мумия, чем пойти на это, но это уже другой разговор.
   Да еще в первый день какой-то вихляла чересчур суетился, уговаривал пацанов "запетушить" меня всей честной кодлой. Я понимал, что это значит, и слышал не раз в ИВС, что так бывает, будь ты хоть десять раз Героем России, если захотят, то сделают, и решил про себя, что лучше смерть, чем стать "Манькой" в тюрьме и на зоне.
   А зачем мне жизнь? Я всё равно не умею жить, и никогда не умел, и никогда по тупости и лени не научусь. И потом эта жизнь - только переходный период к настоящей и вечной жизни, где не будет ни болезни, ни печали, ни зла.
   Как всегда от этой мысли мне стало легко и покойно. Я встал между двухэтажными, прикрученными к полу кроватями, оперся на них локтями, я заставил себя спокойно улыбаться и ждать.
   Я дождался, когда вихлястый стал мельтешить передо мной на удобном, досягаемом расстоянии и обеими ногами втырил ему в башку. (Его не стало, я сломал ему шею, это я узнал потом. Но никто из 200 человек не заложил меня. Все показали, он сам упал со шконки во время сна. Так что, сами судите, какие в тюрьме нравы.)
   Однако был шум, прибежал режим, отметелил меня резиновыми амортизаторами свободы, уволок в ШИЗО. Там я был свой, такой же избитый, как все, так же откашливался кровяными сгустками и писал кровью. С тех пор по-настоящему я так и не выздоровел, и не было у меня ни одного мгновенья, чтобы ничего не болело...
   Не случайно режим носит маски, никто не узнает, кто его калечил.
   Что делать, я - не какой-нибудь американец, которым дорожит государство и который от этого сам дорожит собой. Я - русский, это изначальное условие той игры, в которую я вступил, появляясь на этот свет. Я никому не нужен, я даже подозреваю, что я никогда никому и не был нужен, это главное и, пожалуй, единственное правило сей игры. Я иногда болею об этом, и тогда передо мной, как перед каждым, встаёт вопрос, почему на моей родине так - самым ненужным оказывается человек, и каждый человек кому-то мешает и всегда лишний.
   Может кто чересчур умный знает ответ и на это, я нахожу только один, наверное, он слишком красивый и пафосный, но другого у меня нет - мы никогда ничего по-настоящему не созидали. Мы всегда только распределяли то, что нам было дано Богом, природой, судьбой, провидением. От этого идет всё, в том числе и наши проблемы, мы - дети потребительства, мы с пеленок думаем, что нам все что-то должны и не можем пережить, когда вдруг оказывается, что никто ни шиша нам не должен.
   Тогда как жизнь - за детьми созидания.
   Я вспомнил Японию и первую экспедицию адмирала Путятина на фрегате "Паллада". Япония и Россия - два антипода в географии, в исходном материале жизненного пространства и в созданной народонаселением судьбе.
   Как в семье, особенно никчемными вырастают дети, которых баловали, так, должно быть, и в мире никчемными оказываются народы, которые изначально имели больше, чем остальные. Они тратят время на разврат, как Садом и Гоморра, на строительство Вавилонских башен, ненужных плотин и социальные эксперименты.
   Особняком, конечно, стоят и наши "большие" дела - только в прошлом веке мы трижды ставили себя на грань катастрофы... ни один народ не вытворял с собой такое.
   Кто мы тогда такие - сообщество самоубийц? Или в этом и есть Высший промысел, мы для чего-то, что нам еще не известно, закаливаем этим себя, как кузнец закаливает булат, опуская его то в жар, то в стужу.
   Так думал я и возможно, как всегда, думал неверно - я заметил за собой это странное качество, думать не как все и быть неправым.
   Из всего этого вывод был только один:
   Если история России - история катастроф, почему моя судьба должна быть благополучной и гладкой? Разве это было бы справедливо?...
  
   Вдохнуть надежду в утомленных и поддержать стоящих на краю. Как красиво кто-то сказал это. Вот, что я должен делать, если я сильнее других. И даже, если слабее.
   Я сидел в ШИЗО, ел хлеб с водой, ходил кровью и вспоминал Сэлинджера, его историю о мальчике, который думал, что его работа стоять над пропастью во ржи и спасать тех, кто может свалиться в пропасть.
   И мне хотелось стать таким мальчиком. Начать жить сначала и стать таким... Я лег на доски лицом к стене и плакал от радости, вспоминая тех замечательных людей, о которых читал в книгах и странным образом ощущая себя среди них.
  
   Мне накрутили довольно - 4 года, как обещал Дорош, за угоны, плюс те 3, что были у меня условно за "Мерседес", за который меня осудили без моего присутствия, плюс 5 за того, кто вихлялся, он больше уже не встал, у него обломилась шея и меня еще пожалели, дав пятак за убийство по неосторожности из-за превышения уровня необходимой самообороны. Эти пять дали с большим опозданием, однако дали, значит, всё же кто-то заложил меня. Итого 12.
  
   В первую зону я шел вприсядку. От железной дороги нас везли на машинах, но где-то за километр, выпихнули из "воронков", посадили на корточки, руки за голову - так мы и двигались до самых ворот.
   Кормить не стали, повели в баню, раздели до гола, а была зима. Баня не топлена, воды нет. Два часа мы сидели и ждали на холодных лавках. Потом, когда все посинели, выдали робу: маленьким - большую, большую - маленьким, и не смей меняться. Через каждое слово, конечно, мат. Обращение: "мразь", "падла", "зэчара".
   После бани повели в опер-хату. Дали лопаты и метлы - идите убирайте плац. Один мужик мне сказал, это проверка - будешь работать, блатные в семью не примут, защищать не будут, зато начальство запишет в "актив", станешь лакеем и стукачем. Начальство я уже ненавидел, работать не стал.
   Меня швырнули в ШИЗО. Надели наручники и прицепили за них к трубе - так, что я доставал пол только носками ног и был вытянут, как струна. Пришли двое в масках и стали лупить по почкам и печени.
  
   Вдохнуть надежду в утомленных и поддержать стоящих на краю, думал я, теряя сознание... - это здорово поддерживало меня тогда.
  
   Принесли еду - таз, в тазу вода и капустный лист. Неужели всё это правда, думал я, конец ХХ века, Россия, какой Сталин заставляет их так относиться к людям? Дежурный взял с параши комок хлорки и, глядя в мои разноцветные глаза, бросил его в еду. Я психанул, взял тазик и выплеснул ему в прыщавую рожу.
   Меня опять били.
  
  
   "Жизнь хороша, когда ср... не спеша" любил говорить мой закадычной дружок Юра Воронцов, такой же, как и я, молодой коронованный вор в законе, когда мы с ним после завтрака закуривали по сигарете "Мальборо" и усаживались на очка, чтобы потолковать за жизнь и вспомнить, как молоды мы были, как весело любили, как верили в себя. Было это в N-ой зоне Северных лагерей. Где, если вы помните, замначом по воспитанию был полковник Эммануил Зародянский, ныне уже покойный.
   На Ворону пытались повесить все убийства в Советской Гавани, где он когда-то жил, хоть он не совершил ни одного, что не мешало ему стать к тому времени, как мы встретились с ним, довольно суровым и жестким зэком. Я любил Ворону, потому что мой папа со своим отцом, моим дедом, которого я любил больше всего на свете, жил в 53-54-55-ом годах в Совгавани, которая до революции называлась Императорской Гаванью, и видел там на дне Императорской бухты остатки славного фрегата "Паллада", на котором сто лет до этого знаменитый адмирал Евфимий Путятин и писатель Иван Гончаров, его вы все знаете по его великому роману "Обломов", ходили под парусами в Японию. Это был первый русский визит в Страну Восходящего Солнца.
   Если вы будете правильными пацанами, как сейчас, не будете крысятничать, и даже без цели, за так, обижать слабых, я расскажу вам, какая большая разница скрывается между нами и желтолицыми, я много об этом кумекал, когда развлекался с этой гулящей женщиной. Так я называю историю. Чьё имя Клио.
  
  
   - Какая у тебя странная фамилия - "Осс", ты еврей или немец? - спросила меня Полина.
   - Русский. Я абсолютно русский, - сказал я, целуя ее нежную немножко соленую шею.
   - Врешь, - сказала она, отталкивая мое лицо от себя и заглядывая мне в глаза.
   - Ей, богу, - я поцеловал ее крепенькие ручонки. Она ухватила меня пальцами за губу.
   - А почему у тебя тогда фамилия такая - "Осс", почти "Босс", это чересчур по-немецки, - спросила она.
   - Это абсолютно по-русски, - я ухватил ее палец зубами, она попыталась освободить, я сказал: - Не дам.
   - Ну, отдай, - сказала она.
   - Не отдам, - у ее пальца был странный вкус, будто она только что чистила апельсины.
   - Ну и не отдавай, - искусственно зевнула она.
   - Поцелуешь, отдам.
   Она равнодушно поцеловала меня в переносицу.
   - Еще, - попросил я.
  -- С тебя хватит. А то жирный будешь, - сказала она, ухватив у меня кусок кожи под подбородком и потянув вниз. - Жирный, ты когда будешь говорить правду?
   - Всегда - по-другому я не умею...
  -- Уже врешь, - сказала она своим ангельским голосом.
  -- Вот блядь, - шепотом сказал кто-то в дальнем углу, у параши.
  -- Цыц! - приказал я.
   - Видишь ли, моя дорогая Алина, - сказал я своей любимой подруге, - когда отменяли крепостное право и всем давали фамилии, моя пра-распра-пра-прабабушка Саломонида, как на грех, была очень начитанной девушкой, потому что была подружкой своего помещика графа Урусова.
   - Какая мерзость, - Алина брезгливо сморщила свой хорошенький носик, посередине носика у нее притаилась маленькая веснушка, я тут же уставился на ее волосы, да она была рыжевата.
   - Какая прелесть, у тебя посередине носа маленькая веснушка, а волосы у тебя рыжие, но ты их зачем-то красишь, - сказал я в ее маленькое бледное ухо. - И в ухе тоже у тебя веснушка.
   - Говори по делу, - сказала Алина. - Тебя никогда не учили - делу время, потехе час?
   - Час еще не прошел, - сказал я.
   - Час прошел, - сказала она.
   Я посмотрел на часы. Час, действительно, миновал.
   - Жизнь с тобой может пролететь незаметно. А что ты сказала, Алина?
   - Я сказала, какая мерзость.
   - Да, так ты сказала. Нет, Алина, не мерзость, они были юной красивой парой. Это не то, что "Неравный брак" Пукирева. Ты, наверное, читала, граф Урусов был пращуром Михалковых и Кончаловских...
   - Ты опять съехал, ты, наверное, склеротик. Говори, почему ты - "Осс"?
  -- Видишь ли, она бредила революциями, справедливостью, как многие в те чистые давние времена, и читала "Овод", это была ее любимая книга, она очень хотела походить на Альваредоса. Или как там его, не помню... Ну, и придумала себе псевдоним "Оса", чтобы жалить всех, как овод, и чтобы никто не говорил, что она слямзила у кого-то кликуху.
  -- Оса это не "Осс", мой милый лжец, - Алина накрутила на пальчик конец моего правого уса и потащила, будто пытаясь его оторвать. А мне нравилось. Я был, как собака, как пес бездомный, который готов без устали лизать приласкавшую его ладонь, пусть даже она чуть-чуть пытает, ведь Полина первая и единственная, которую дико и страстно, пусть вот так, кривобоко, любил я. И которая тоже вот так, не очень по-настоящему, но все же может быть хоть чуть-чуть, да любила меня, безумного скитальца вечных дорог.
   Там, в дальнем углу, у параши, кто-то тихонько заплакал.
  -- Тихо, - культурно попросил я, но еще кто-то зашмыгал носом.
  -- Оса могла остаться осой, - я взял ее слабенькую ручонку и прижал к груди, к тому месту, под которым у меня сильно ухало сердце. - Ты чувствуешь, как стучит мое сердце?
  -- По делу! - перебила Алина и двинула меня своей прекрасной, словно у Юдифь на известной картине, ногой. Она попала мне в самый пах, но я постарался не ныть.
  -- Вот блядь, - прошептал кто-то.
  -- Убью на хер! - заорал я. - Услышу хоть слово, маму не пожалею!
   Там заткнулись.
   - ...Писарь, - продолжал я, на секунду зажмурившись от тяжелой боли в паху, - который заполнял бумаги, был хоть и пьян, как всегда, не упустил возможность отомстить бабушке, в которую был безнадежно и безответно влюблен, как я в тебя...
   Я ожидал, что Алина мне возразит, типа, "почему безнадежно, ты что, совсем съехал?" или "мы же трахаемся, и нам нормально". Или как-нибудь по-другому даст мне понять, что не согласна с этим предположением. Но Алина не возразила, и мне стало так горько, как будто кто-то, в чьей власти всё, сказал мне "Ты сейчас умрешь, потому что ты на земле никому не нужен". Она смотрела на меня прекрасными лазоревыми глазами и молчала, соглашаясь с тем, что я сказал о безнадежной и безответной любви. И еще улыбалась при этом своей прекрасной улыбкой Венеры Милосской.
  -- Да..., - в углу, где лежали передовики лагерного производства, кто-то тяжело застонал.
   Я не стал указывать им, я всегда уважал тружеников.
   Я помолчал, ожидая, что может быть она и по-другому проявит себя. Но Алина не проявила, и я продолжил трепаться, делая вид, что ни о чем ее молча не спрашивал, и она ничего мне молча не отвечала, и рисуя из себя веселого и достаточно легкомысленного человека, которому всё вокруг трын-трава.
  -- Тоже хитрый зараза, - сказал кто-то, не одобряя меня.
  -- Нет, пацаны, это всё психология и нюансы... учитесь понимать женскую душу, слушайте, ждите, смотрите. И вы чего-то дождетесь. Алина моргнула, а глаза в сторону не отвела. Вы поняли, что это значит?
  -- Е... меня, а я тебя, - подсказал кто-то.
  -- Вообщем-то да... хоть конечно и грубо... Одним словом, у меня в душе снова возликовало, ведь она в отличие от той старенькой Саломаниды мне отдалась и сейчас подтвердила это глазами, и в глазах ее что-то, кажется, изменилось...
  -- А писарь? - напомнили мне, потому что я долго молчал, в моей душе плакала и стонала моя память.
  -- Писарь?... Писарь подумал, я тебе покажу "оса", дрянь ты паршивая. Он взял и записал в регистрации "Осс", а в конце поставил еще твердый знак и тут же приложил печать. Бабушка поплакала-поплакала, но печать стоит. Тогда это тоже было самым главным.
   - Врешь ты все. Ты еще наплети, что она написала "Овод", - сказала тогда Алина.
   - Да, "Овод" написала тоже она, у нее тогда был псевдоним Войнич.
   - А тебе никогда не казалось, что человек врет, потому что он слаб?
   - Мне и сейчас это кажется, - согласился я.
   Она легла мне на грудь и уставилась в мои глаза. Тут произошло что-то странное, я поехал в нее, как на метро в тоннель. Или как в лифте. Я проехал ее всю и увидел изнутри ее пятки. Изнутри она была такой же хорошей, как и снаружи. Это меня здорово возбудило.
   - Не горячись, - сказала она, ощутив это, - поезд ушел.
  -- Полина, я вижу изнутри твои пятки... у тебя ...
  -- Так она Полина или Алина? - спросил кто-то из передовиков. - Я что-то не въеду.
  -- Тихо, Серега, - одернули его соседи, - не ломай кайф. Гони, салага.
   - Еще раз соврешь, я нос тебе откручу, - продолжал я, изображая Полину. Она цепко ухватила меня за нос и сжала изо всех сил.
   Мне было по-настоящему больно.
  -- У тебя шрам на правой стопе, - догундел я сквозь зажатый нос. - ... будто ты наступила на что. Если нет, я врун. Если есть - всё правда, и ты любишь меня, и выйдешь за меня замуж, и мы будем жить долго и счастливо, и умрем в один день в одном месте...
  -- Ты врун, - сказала она, - у меня нет никакого шрама, - и так крепко сдавила мой нос, что у меня появились слезы, и мне вдруг так захотелось все повторить, что я, братаны, потерял голову. Я снова вошел в нее, она отбивалась, царапалась, орала, как ненормальная, но я вошел. Я, пацаны, доставал ее до самых ее нежных пяток, до тех шрама и родинки, которые я увидел на них изнутри... которых не было на самом деле!
   - Молодец, мужик! - заорали пацаны, освободили из штанов свои приборы и начали онанировать.
   Мне стало дурно, я еле удержал рвоту во рту, подбежал к параше, столкнул с нее какого-то мудака, и выблевал в нее все, что сегодня ел. До чего же мне стало мерзко, будто я подстелил мою дорогую девочку под этих вонючих гадов. Я не хотел дальше рассказывать, но "смотрящий" велел продолжать, чтобы "пацанам было красиво кончить".
   - На х... козе баян, - возразил я "бугру". - Заяц трепаться не любит. Я всегда говорю только правду.
   - Вали правду.
   Да, что было потом?...
   Заявился с работы ее пахан. Он оказался совершеннейшим алкоголиком. Он притащился с дружбанами и все матерился там, за стеной:
   - Где, блин, педьмени, да где, блин, педьмени...
   И пока он искал свои раздолбанные пельмени, а Полина лежала, повернувшись ко мне спиной, я понял ее насквозь. Понял, какими трудами стоило бедной девочке, у которой мама умерла от горя, когда доченьке было семь лет, не потеряться в жестоком мире, окончить педагогический университет, одеваться всегда в чистенькое, казаться богатенькой и веселой. А тут я, как Гаврила, со своей убогой елдой и поносной любовью! Дайте финарь, я зарежу себя!...
   Правда, было у ее предка понятие, он никогда без спроса не входил в ее комнату, и никого не пускал в нее.
   Она проводила меня по общему коридору, по которому из общей кухни и общего туалета навстречу нам валили сотни людей. Одни несли кастрюли и сковороды. Другие - сиденья от унитазов. Демонстрируя этим основной смысл жизни и круговорот всего...
   На улице мы чуть-чуть отдышались. Я набрался дерзости и сказал то, что было в ту минуту абсолютной истиной:
   - Полина, я очень, очень и очень люблю тебя.
   - Я тебя ненавижу, ты употребил меня, как дешевую шлюху,- сказала она.
   Это было неправда, она не ненавидела меня. По тому, что я узнал про нее и что понял, такие люди не могут кого-нибудь ненавидеть. Она ненавидела только то, что я раскрыл ее тайну. Но это очень часто бывает самым главным моментом.
   Она проводила меня до самого пешеходного перехода. Прощаясь, она сказала:
   - Жаль, конечно, что ты не еврей и не немец, могли бы уехать с тобой в Германию или вообще во весь мир... ты все-таки не такой плохой, каким кажешься...
  -- Я и немец, и еврей, на трубе играю, на машинке строчу и на поле жну, - сказал я, - а мир вообще исстрадался без нас.
   Но уже было поздно.
   - Я так и знала. А ты так ничего и не понял, - Полина прижала палец к своим губам, а потом к моим, я снова ощутил одинокий запах очищенного апельсина. - Ты больше не увидишь меня. Прощай навсегда, на веки вечные...
   - Вот блядь!!!!!! - взорвалась вся пересылка.
   - Ша, пацаны, не блядь, и вы увидите, это законная баба!... А кто еще скажет про нее поганое слово - глаз на жопу натяну. И кончайте, суки, наконец, онанировать! Не воображайте, что вы трахаете ее...
   Конечно, так нагло умные мужики на хате себя не ведут. Но разве я был когда-нибудь умным? Это счастье не для меня.
   - Крутой, но не круче горы, - ответили пацаны и стали пиздить меня.
   Отпиздив так, что я потерял сознание, они накачали меня в бессознанке водярой и сделали на груди наколку " Нет счастья в жизни".
   Я не хотел терпеть такой коренной беспредел. И хотя в душе был всегда уверен, что его, счастья, в жизни все-таки нет, я уполз в сортир, едва только пришел в себя.
  
   В сортире из толчков выметалась пурга. Жестяной абажур тусклой лампочки бился о потолок. За дощатыми стенами завывал ветер Арктики. Я, теряя сознание от боли и приходя в него от холода, выдавливал по свежей ране тушь и перекалывал "Н" на "Е", "E" на "С"... чтобы было "Есть Счастье в жизни"... Зачем я делал это тогда? - Наверное, потому, что я всегда был упрямым, это, во-первых. И потому, как это ни романтично звучит, мне иногда, если я вспоминал Полину, казалось: есть счастье в жизни - это любовь.
   Вернувшись в сознание в какой-то третий или десятый раз, я увидел напротив себя, прямо у своего лица сидящего на толчке старика. Старик был такой худой, что его щеки касались друг друга внутри беззубого рта.
   Снег выметался из-под тощей задницы старика густым белым облаком и тут же смешивался со струями темно-вишневой крови, которой ходил этот старик. Ему было больно, лицо страдало и покрывалось потом, из беззубого с синюшными губами рта шел тяжелый нутряной стон.
   - Мужичок, кто тебя так уделал? - он хоть и старый, и ему пора давно отдавать концы, мне стало жалко его.
   - Ты неправильно понял, зэка, - старик раздвинул ворот шикарной рубахи, на его ключицах синели две восьмиконечных звезды. - Я Жора Иркутский. А ты кто?
   Я был, конечно, новый на зонах, но даже я знал, что Жора Иркутский смотрит за всеми лагерями на Севере.
   - Я Толька Осс, статьи..... ... лет без пораженья. Извините, я думал...
   - У тебя неправильные понятия о жизни. Первое, нельзя на зоне старшему задавать вопросы. Второе, нельзя никого жалеть. Третье, нельзя смотреть, кто чем серет... За нарушение каждого закона на зоне - кирдык.
   Из-за спины кто-то схватил меня за подбородок жесткой заскорузлой рукой и так высоко задрал голову, оголив и выгнув дугой шею, что я испугался - вот думаю, и пришла гусиная смерть, сейчас полетят шейные позвонки и будет счастье, если я сразу умру. К шее, к тому месту, под которым пульсирует сонная артерия, он приставил заточку. От его рук пахло острым дерьмом, паршивым табаком и нутряным салом.
   - Что касается сути вопроса, моей жопы никто не касался, чего искренне желаю твоей, - прогундел Жора Иркутский.
   Я скосил глаза, чтобы видеть его лицо и чтобы понять, что надо такому большому уважаемому человека от такого ничтожного гнома, как я.
   - Зачем портишь правильную маляву? - спросил старик, имея в виду наколку, что сделали мне.
   Я попытался объяснить, почему. Мое объяснение в разумных глазах, конечно, казалось глупым.
   - Счастья нет. Любви нет. Баба - не человек, - объяснил мне суть моих заблуждений Жора Иркутский. Из его истерзанной болезнью прямой кишки, наконец, вместе с кровью вывалилось немного дерьма, ему, видимо, полегчало, он вытер пот со лба поданным шестеркой вафельным полотенцем.
   Стройный вихлястый парень принес парашу с теплой водой. Жора сел в нее голым задом. Другой шестерка принес жаровню типа той, над которой жарят шашлыки. В жаровне мерцали угли. Шестерка раздул их, набросал из мешочка сушеной травы, заклубился обильный дым. Шестерка водрузил на жаровню что-то типа большой воронки с сиденьем над горлышком. Первый шестерка отер Жоре тощие маслатые ягодицы махровым полотенчиком. Жора сел на сиденье над горлышком, втягивая дым больными задом. Шестерка накинул на Жору большой овчинный тулуп, в каких сидят над проволокой часовые, закинул одну полу на другую.
   - Жора, его пришить, а то у меня уже рука затекла? - спросил хриплый голос того, кто выгнул мою шею дугой и держал упертую в нее заточку.
   - Потерпи чуток, мы еще побазлаем, - Жора закурил "мальборо", предложил мне. Я никогда не курил, но решил попробовать перед смертью, что это такое.
   Жоре стало совсем хорошо. Он протянул красивую длиннопалую руку, шестерка поставил в нее флакон с коньяком. Жора сделал хороший глоток и дал глотнуть мне. Коньяк мне понравился, я подумал, все равно пропадать и выпил все. Тот, кто держал меня за подбородок, застонал должно быть от горя и так сильно выгнул мою бедную шею, что там хрустнуло. - Он убьет меня, - простонал я.
   - Он знает свое дело, - довольно хмыкнул старик. - Ты резвый парень.
   - Нет, - возразил я. - Это от комплексов, я боюсь показаться трусливым и поэтому всегда хамлю.
   - Хрен с ним, с этим Фрейдом, мне он до фени, - старик посмотрел на белые пятна под ухоженными ногтями и посчитал пальцы, видимо, что-то загадывая. - Значит, ты тот самый парень, который уложил передовой отряд торговцев дурью?
   Мое нутро похолодело и опустилось в ноги. Ноги задрожали и стали слабыми, я скосил глаза, чтобы увидеть чего он хочет. Его рот улыбался, из прищуренных страшных глаз шла непоколебимая сила. Мне стало понятно, почему именно он правит всеми северными лагерями.
   - С чего ты взял, мне даже не шили такое? - независимо от меня ответил мой пьяный и дерзкий голос. Жесткая рука еще крепче сжала мой подбородок и еще круче выгнула мою нежную шею, знал бы я, как сложится жизнь, не в университет бы ходил, а в подвалах качался.
   - Что тебе шили? - спросил голос Жоры Иркутского, теперь, как ни косили глаза, я не видел его.
   - Что было, - ответил мой голос.
   - А что было? - терпеливо спросил голос Жоры Иркутского.
   - Что шили, - ответил я.
   - Ты, сучий потрох, с кем колеса разводишь? - сказал за спиной этот паршивый хмырь и надавил заточкой сонную артерию на моей любимой шее.
   - Это не он говорит, это говорит его страх, - сказал голос Иркутского. - Отпусти его харю, а то я не вижу глаза, у меня есть вопрос.
   Жесткая сильная рука отпустила мой подбородок, я оглянулся и посмотрел на него, да это был настоящий горилла. Он сделал грязными сильными пальцами "козу".
   - Выбью, - сказал он.
   Мне очень хотелось плюнуть в его жестокую морду, но я подумал, действительно, выбьет, что-то не хочется умирать слепым.
   Жора Иркутский закурил новую сигарету и дал закурить этому диплодоку.
   - Ты понял, почему братва засадила тебя на общую за угон, а не упекла на спец за покушение на своих достойных братанов? - мне он почему-то не предложил сигарету, ну и хрен с ним, подумал я, а также все северные сиянья на свете. Навек закрылось мое сердце, не быть мне мужем и отцом.
   - Я понял, - ответил я. Я смотрел в его жесткие непроницаемые глаза вышедшего на охоту зверя и мне, действительно, многое становилось понятным.
   - Ты правильно понял. Ты будешь "петух на зоне". Будешь спать у параши. Жрать только объедки. Любой будет иметь твою задницу. Каждую минуту ты будешь жалеть, что мама родила тебя.
   - Этого не будет, - упрямо ответил мой голос. - Я убью каждого, кто полезет ко мне.
   - Убей его, он только один, - сказал Жора Иркутский, задумчиво кивнув на того, кто стоял за моей спиной.
   Я собрался и со всей силой двинул громилу локтями в бока. Тот засмеялся и сдавил мою шею, обхватив ее левой рукой. Я обмяк и почти потерял сознание. Горилла освободил захват и дунул в мое лицо своим зловонным дыханием. От этой ужасной вони я тут же пришел в себя.
   - А их будет много. Тебя придушат влажным полотенцем, ты расслабишься и обмякнешь. Твоя жопа станет влажной и нежной...
   Я молчал, я думал, сейчас как следует соберусь, сгруппируюсь и обеими ногами так садану старика в его беззубую морду, что тот, кто сзади, тут же убьет меня, и я умру не униженным. Навек закрылось мое солнце, не быть мне мужем и отцом - да так пели зэки в те времена, когда на Сахалин ездил за туберкулезом молодой земский врач Антон Павлович Чехов. Только я успел чуть-чуть собраться, этот всесильный старик спросил меня:
   - Николай Осс сорокового года рождения кто тебе?
   - Отец...
   С этой минуты мое положение круто переменилось, на хату я вошел смотрящим бугром. С другой хаты к нам перевели двух жилистых ловких парней. Парни спали по очереди. По очереди один из них был неотлучно при мне. "Замочить" их никто не смел, это были доверенные люди самого могущественного человека в Арктике Жоры Иркутского. Я правил твердо и справедливо. Через полгода меня короновали "вором в законе" и накололи две роскошные звезды на моих ключицах. Мастера обмотанной ниткой иглы и пузыря с тушью подправили маляву на моей груди, закрыв орнаментом на тему "один день в России" получившиеся огрехи.
   Теперь у меня красовался роскошный текст "есть счастье в жизни - это любовь" в окружении самых невероятных и вероятных способов этой самой любви, совершаемой 37-ью народностями России.
   Еще через полгода меня перевели на другую зону. Там я стал смотрящим уже по зоне. Если перевести на военный язык, это скорее всего генерал. "Хозяин" советовался со мной через день, "кум" был на посылках.
  
  
   Когда-то очень давно, когда отца посещало хорошее настроение, и жизнь его не была столь паршивой, а работа была уважаемой и высокооплачиваемой - одним словом, когда мы были покойны и счастливы в своем застое, как жабы в болоте, отец рассказывал мне о своем детстве.
   Оно было печальным. Отец рос длинным и близоруким. Его дразнили: "глиста", "дядя, достань воробушка", "фитиль". А тех, кто это делал, отец не видел. И ему казалось, что это делали все, что это весь мир отвергает его.
   Он прятался от людей, ходил в школу окольными путями и не заметил, как ему исполнилось пятнадцать с половиной лет, и он превратился в высокого, стройного, атлетически сложенного юношу с черными волосами, голубыми глазами, красивыми и мужественными чертами лица.
   Как раз в это время его отцу, а моему любимому деду, наконец, здорово повезло, его перевели с большим повышением по службе в базовый район залива святого Владимира.
   Здесь было отлично. Никто не дразнил его, будто все сговорились удержать Колю от самоубийства, о котором он все чаще подумывал... В этом чудесном месте все искали дружить с ним, подходили знакомиться, расспрашивали, кто он такой, откуда прибыл, каким видом спорта занимается, чем интересуется в жизни, кем хочет стать.
   Здесь в первое утро, когда он пошел в школу и перепрыгивал через канаву, папа встретил девушку, которая перепрыгивала через канаву навстречу ему. Они ударились друг о друга, потому что оба были близорукими, и оба стеснялись носить очки. Они упали в канаву нос к носу и увидели, как они красивы.
   Так случилось, что это была самая красивая и самая умная девочка базового района. Они познакомились и стали дружить. Мне всегда хотелось, чтобы папа, наконец, сказал: "Это была твоя мама". Но папа так и не сказал это.
  
  
   Папа в этом месте всегда замолкал и молчал очень долго. Ему чудилось, как они, рослые девятиклассники, кричат на классном часе, обсуждая маршрут летнего похода по следам Арсеньева и Дерсу Узала. Ведь это был Дальний Восток, до Сихотэ-Алиня рукой подать, он начинался тут же за окнами, там, в тайге, цвел виноград, и ревели тигры.
   Здесь, в этом прекрасном, любимом богами месте, мой отец чуть не стал поэтом, он просыпался ночью в слезах - папа никогда не плакал от обиды и боли - он плакал от счастья, что в жизни все так хорошо и красиво складывается, и писал до рассвета стихи. Он похудел, в его дневнике появились тройки, мама устраивала ему скандалы, но папа ничего не мог с собой сделать.
   ...Однако, в России счастье не бывает долгим. Всегда находится реформатор, который способен испортить всё, что успело хоть как-то сложиться и кое-как притереться после усилий предыдущего реформатора. В тот момент им оказался некий Хрущев, маленький, лысый, крикливый, с большими претензиями и большим животом. Первым делом он сократил армию и флот, убрал из них поколение победителей, оставшихся в живых после той страшной мировой войны, которая у нас известна как Великая Отечественная. Отец моего отца, мой любимый дедушка, был в их прекрасном числе...
   Там же в этом чудесном месте, где рос в тайге виноград, где медведи лакомились дикими грушами, а уссурийские тигры жрали пятнистых оленей, у папы был друг, ровесник и одноклассник Николай Головин.
   Он тоже был в каком-то роде изгоем. Нет, он не был длинным и близоруким, с этим у него был полный порядок. Он был некий уникум, ну, к примеру, не видел никогда железной дороги, а также трамвая, троллейбуса, унитаза. Но это не самое главное, что отличало Головина от других - здесь жило полно народу, который никогда не видел унитаза, водопровода и ни разу в жизни не садился в троллейбус, автобус или трамвай. А о том, как выглядит железная дорога, знал лишь теоретически.
   Главная его особенность состояла в том, что Коля был "пиджаком", т.е., у него не было отца служившего в Вооруженных Силах. Как не было, впрочем, и любого другого.
   Причем он не был сиротой в общем понимании, просто не было в мире никогда ни одного человека, который бы вдруг откликнулся, скажи Коля "папа". Когда он был маленьким, он влезал на самое высокое дерево на вершине самой высокой сопки в округе и часами кричал: "папа!", "папа!" Однако, папа не появился.
   Колина мама тоже не была военной, как, к примеру, у Таранца, она работала вольнонаемной уборщицей в политическом управлении базового района.
   Конечно, народ в этом месте жил добрый и чуткий, но с Колей никто особенно не дружил, хотя никто и не гнал его от себя. Это скорее всего происходило из-за того, что всемогущий в будущем Жора Иркутский, никогда ни к кому не набивался в друзья. А вот с папой они почему-то сразу сдружились. Каждый из них обрел в лице тёзки друга в первый, а может быть и в последний раз в жизни.
   Потом Коля стал Жорой, так сильно подействовали на него те блага цивилизации, которые он увидел, когда базу здесь сократили, и он с мамой вынужден был перебраться во вполне бандитский шахтерский поселок Сучан, где у мамы жили какие-то дальние родственники из нивхов. Наверное, он хотел, чтобы тот честный и благородный отрок Коля остался сам по себе и жил своей собственной честной жизнью в чьей-нибудь памяти.
  
  
   "Кум" моего лагеря, где я сидел смотрящим, пригласил меня к себе в оперативную хату. Он разлил водку по двум маленковским стаканам, напахал сала большими ломтями, достал из сейфа банку с маринованными огурцами. Мы подняли стаканы и сдвинули разом.
   - За все хорошее, Николаич. Ты правильно смотрел за плебсом, мне было удовольствие с тобой работать.
   Я подумал, кум не прост, не по дури ляпнул о настоящем в прошедшем времени, мне сидеть еще восемь лет, под амнистию мои статьи не подпадают, значит, кум что-то задумал, значит, надо его опасаться. Но по нажитому долгим опытом правилу виду не показал, что о чем-то подумал, и ответил, как надо, то есть, никак:
   - Будь здоров, Евгеньич.
   Мы выпили еще по стакану. Потом оделись потеплее, вышли из хаты, сели в вездеход с уже разогретым мотором и насухо протертым ветровым стеклом и поехали за 70 км в поселок, где жили расконвоированные алмазодобытчики, чтобы, как сказал кум, проверить в настоящей больничке не балуется ли тубик, который я нажил в 93-ем в Бутырке, и который давно вылечил.
   Я подумал, что-то ты врешь, что-то у тебя морда сегодня кирпича просит. Что-то не взял ты с собой водилу и конвойного с автоматом, хотя конвойного обязан взять, не хочешь, видно, посторонних глаз и свидетельских показаний. Значит, хочешь ты меня по дороге пришить. А так как по собственной прихоти людей с таким положением, как у меня, мочить никто не посмеет, значит, почему-то братки сдали меня. Видимо, героиновая наркомафия проплатила мою безвременную кончину.
  
  
   Ну что же, подумал я, я многое уже испытал и многое успел увидеть. Наверное, на мою долю хватит. Я сразу же ощутил себя вернувшимся из полета. Как долго не было меня здесь. Все соскучились обо мне. Я красиво посадил аппарат на три точки и спустился в лифте на землю. Солнце светило как всегда ярко и сбоку. Тепло пахло хвоей и листьями. Встречать нас пришла, кажется, вся колония, и среди них стояла та, кто сильнее всех любила и ждала меня. Как давно я не переживал эту радость всеобщей любви. Как хочу навсегда вернуться в нее и узнать, наконец, что будет потом, после того, как меня встретили... Значит, пришло время, значит, пора, пусть опер сделает, что должен, я не буду мешать...
   За воротами и колючкой, у магазина, в уазик подсел мужичок одних со мной лет такого же высокого роста и такого же посредственного телосложения. Он открыл кожаный "дипломат" и достал бутылку с водкой. Мы раздавили ее на троих. "Подельник", подумал я про этого вольного мужика.
   Евгеньич, в нарушение всех инструкций и правил, сам крутил баранку по завихряющейся поземкой дороге. А я думал на тему, когда буду уходить отсюда, кто за мной придет, какой ангел, и куда он меня отправит? По всему выходило, что ангел чёрный и отправит, скорее всего, в ад. Мы распили еще один пузырек и закусили бутербродами с нельмой, которые прихватил "вольняшка".
   Евгеньич остановил машину. Я посмотрел на спидометр, мы отъехали от зоны 36 км. Я подумал, шестью шесть тридцать шесть, не попасть бы мне с этими шестерками куда-то похуже ада и попросил отъехать еще чуть-чуть.
   - Самая пора немного отлить, - возразил Евгеньич. - Как ты считаешь, Юрок?
   - Самое время, - согласился вольняшка.
   - Вот видишь, и Юрок так считает.
   Я вылез на укатанную дорогу и потянулся. Евгеньич держался у меня за спиной. Вокруг дороги стояли под снегом юные елочки. Зачем он прихватил вольняшку, подумал я, наверное, чтобы был свидетель моего побега.
   За моей спиной били об наст две мощные струи. Я тоже попробовал помочиться, но то ли на нервной почве, то ли из-за тех бесед со следоками, когда меня прессовали и отбивали почки, у меня ничего не вышло.
   - Тебе надо обязательно показаться урологу, - чутко сказал за моей спиной Евгеньич.
   Я обернулся и посмотрел на него, его подлая сыскарская морда не только кирпича, целого блока просила. Я не удержался и сказал напоследок:
   - Здесь нет наивных, Евгеньич.
   - Я думаю, - согласился кум. - Слушай, Юрок, сбегай по-молодецки, сруби эту красавицу, главврачу подарю под Новый год.
   Кум достал из ножен огромный рубило - боевой нож спецназа и протянул вольняшке. Вольняшка взял рубило, застегнул ширинку и побежал за елкой. Кум вынул из кобуры ствол, подождал, когда тот отбежит метров на десять, и стебанул ему в спину. Я видел, как клочья полетели у того из нагольного полушубка.
   Кум подошел к дергающемуся в предсмертной судороге телу, сделал контрольный выстрел в голову. Потом вытащил из багажника спортивную сумку из кожзаменителя и протянул мне.
   - Переоденься в салоне - всё, до гола. Протрись, запах чудесный, - он вынул из-за пазухи пузырек с "Шипром". - Настоящий мужской запах, это не какой-нибудь пидерасский "Кортье".
   В "Карлаге" в одно время со мной загорал на нарах известный пидор Манюта, из всех напитков он предпочитал именно "Шипр", но я не захотел спорить.
   Я разделся до гола, не жалея, намочил в "Шипре" утирку и обтер себя ото лба до пяток. Евгеньич забрал мое тюремное барахло, бросил его на труп, облил из канистры бензином и поджег.
   В сумке лежала в аккуратных пакетах, на первый взгляд простая, но как мне показалось очень дорогая одежда. Было предусмотрено все - от нижнего шерстяного белья с мягким нежным начесом до меховой куртки из ноубука, всё великолепно сидело на мне, всё было точно моего размера. Я выпрыгнул из машины и заново ощутил, как легка и удобна моя новая роба.
   - Круто. Когда я такое надену? - вздохнул Евгеньич.
   Мы подождали, когда тело обгорело достаточно, чтобы было невозможно узнать, кто там лежит, сели в машину и поехали дальше. Кум вытащил из-за пазухи фляжку со спиртом, глотнул сам, дал отпить мне.
   - Помянем кента. Правильный был мужик, но имел один недостаток, догадайся какой.
   - Я догадался.
   - Правильно. Это большая находка - по всей антро... антропото... тьфу ты, блин... одним словом, даже зубы пломбированы, как у тебя. Не говоря о возрасте, телосложении и прочих фактах.
  
   Мне было тяжело на душе, тот, кто пошел из-за меня на такие расходы, потребует от меня не мало. Чем же, он хочет, чтобы я платил ему? Чтобы я стал киллером? Террористом? Убил президента? Да, это самое дорогое. Что-то не хочется этим всем заниматься, мне уже 32, пора строить дом, сажать деревья, заводить детей. А тут новый виток в уголовщине... Кто же заказал всё, и всё опять решил за меня?
   Еще через три километра, когда на спидометр выскочила цифра 40, я увидел на обочине "Ниссан-Террано" с тонированным остеклением. Кум Евгений подвел меня к этой машине, открыл дверку. За рулем сидела Полина...
  
  
   Ах, как шло Полине это маленькое черное платье, как оно подчеркивало ее нежный загар... у тебя родинка на верхней губе, признак чувственности и кокетства... пятнышко абсолютно круглое и скорее светлое, чем другое - это признак того, что тебя ожидает большое счастье и большое богатство, и дай Бог, чтобы это произошло на самом деле.
   Я неудачно повернулся на каблуках и почувствовал, как у меня на правом полуботинке опять отклеивается подметка. Этот паршивый клей, надо написать жалобу, разве так "держит намертво"!?
   И я понял в этот миг, что бы со мной не случилось в жизни, как бы тяжело или как радостно не пришлось, я буду вспоминать его как невыразимое и неповторимое счастье - именно это, а не что остальное: когда я целую ее и чувствую губами каждый маленький капилляр, чувствую, как он наполняется жизнью, как набухают губы, твердеют соски. Полина слабо возражает мне, между нами возникает и растет родство, мы становимся друг другу родными.
   Я вошел в нее и ощутил ее сладкую нежную плоть. Случилось то, о чем я мечтал и чего достиг. Но радости не было - это всё? А что дальше?... И что я за человек, что вообще может доставить мне радость? Сделать хотя бы на минуту счастливым? Или хотя бы довольным?... Конечно, я украл у нее эту близость, можно сказать, отнял.
   Если бы она домогалась меня, как я её. Или если бы она получила от меня такой восторг, который не получала и никогда не получит ни от кого, и чтобы всю оставшуюся жизнь, занимаясь этим, она вспоминала меня, думала обо мне, мечтала о встрече. Чтобы, забыв стыд и гордость, преследовала меня.
   Я стал молиться: "Господи, дай мне огромную мощь! Ну, дай! Господи, дай! Что тебе стоит..."
   Я очень старался. Полина закрыла глаза и стала постанывать и изворачиваться подо мной. Я обрадовался и опять стал молиться: "Господи... Господи... Господи!... Ну еще чуть.. Еще две минуты..." И вдруг ощутил, что слабею. Я испугался, что сейчас все кончится. И только я испугался, все кончилось.
   Я вспомнил, что читал о Распутине. Его достоинство всех сводило с ума. Самые блестящие фрейлины императорского дворца, забыв стыд, искали близости с ним. Его длина была 32 см, а у основания, вдобавок, выросла бородавка, которая во время контакта так заводила партнершу, что некоторые даже теряли сознание. Власть Распутина над женщинами была беспредельной.
   Ну, почему это не я?! Я представил, как Полина кричит от страсти и радости... мечты прекрасны, действительность же убога... Почему всё так вульгарно просто? Почему от величины и крепости члена в этом мире зависит всё? Или почти всё? Ух, как я понимал князя Юсупова. Этот наглый бородатый мужик пришел со своим мерзким дрыном на случку с его юной прелестной женой. И как было ему отказать - друг царя, любовник царицы - он вдурь валил любую на спину, терзал двадцать минут, и после этого любая становилась его рабой.
   Увы, это не я. Полина стесняется смотреть мне в лицо. А я не знаю, как быть дальше. Что-то сказать или просто уйти молча? А что я скажу? "Извините за покушение с негодными средствами"?
   Я с трудом отыскал трусы, которые как-то попали в пододеяльник. Надевая их, с омерзением посмотрел на свой мелкий и вялый орган, который был в два раза меньше, чем у того разбойника из Сибири.
   Полина тоже молчала. Она лежала с закрытыми глазами и кажется чего-то ждала.
   Я подумал, что нельзя уходить молча. Так уходят хамы. Полина разве в чем виновата?
   Я встал перед тахтой на колени - не потому, что я такой рыцарь печального образа, а чтобы не громоздиться пожарной верстой. Я снял с нее одеяло. Полина тут же испуганно натянула его на себя. Она мельком глянула в мое лицо. Я увидел в ее глазах страх. Бедная, она боялась меня.
   - Полина, не бойся меня. Я плохой, но я не зверь...- я хотел сказать что-то необходимое для нее в эту плохую минуту, но я не знал, что, и я сказал то, что сильнее всего мучило меня самого. - Прости, что я изгадил тебя...
   Полина молчала. Тогда я отвернул маленький уголок одеяла. Под ним лежала стопа. Пальцы на ней испуганно сжались. На одном, на изгибе, была молодая мозоль. Я прислонился грудью к тахте и стал осторожно, один за одним, целовать их. Дивный, сладкий вкус пота. Я совершенно не брезговал. Я был удивлен, мне не было это противно. Наоборот, были какая-то радость и даже восторг, что я делаю это, и что это мне не противно. Тогда я стал подниматься губами выше и дошел до колена.
   - Не надо, я так не люблю, - прошептала Полина, и от звука ее, ставшего мне родным, голоса словно камень свалился с моей души. Я почувствовал необыкновенную нежность к ней и необычайную для меня силу. Я стал целовать ее спину, ее руки, ее шею.
   Она повернулось ко мне. Ее лицо было заплаканным. Я стал целовать каждую слезинку на нем и выпивать ее, промокая губами. Неожиданно Полина обняла меня и прижалась своими губами к моим губам. Меня трясло как в лихорадке. Всё звенело во мне от желания и силы... Как было потом, я никогда никому не скажу...
   - Толик, ты можешь ответить мне на один вопрос? - спросила меня Полина.
   - Я могу ответить на любой твой вопрос, - ответил я.
   - На любой? Нет, ответь на один, но только правду.
   - Как скажешь, - я поцеловал ее.
   - Почему у тебя такая странная фамилия - "Осс" - ты еврей или немец?
   - Кем хочешь, тем буду.
   - Нет, я хочу правду, ты обещал... - в ее голосе послышалась еле заметная и очень женственная капризность.
   Я ощутил, как во мне опять растет желание и мощь. У меня закружилась голова от предчувствия чего-то грандиозного, я сказал ей:
   - Выходи за меня замуж.
   - Когда? - насмешливо спросила Полина.
   - Чем быстрее, тем лучше, - я весь горел, я чувствовал, как у меня пылают щеки.
   - Зачем? - спросила Полина.
   - Я буду тебя защищать, - как-то слишком непросто ответил я.
   Полина тут же уловила этот паршивый тон и поморщилась. Боже мой, ведь я искренне хотел бы защищать ее от всего, что готовит нам каждый день наша жизнь, откуда такая фальшь в моем голосе? Почему, когда человек хочет сказать, что-то искреннее, но высокое, всё кажется вдруг фальшивым. Почему не фальшивы только ирония, сатира и юмор? Почему злость никогда не кажется нам фальшивой?... Потому что, обещая хорошее, нам врут, а суля плохое, говорят правду?... Интересно, это уже кто-то сказал или я сам придумал? Полина ответила мне с иронией.
   - Я уже дала согласие Робберу, у него больше возможностей защищать меня.
   Вот и накрылась моя любовь сытой американской задницей.
   Стукнула входная дверь в смежную комнату. С работы явился ее отец, он притащился с дружками и все матерился там за стеной:
   - Где, блин, подмени, да где, блин, подмени...
   На моем лице, видимо, отразился испуг.
   - Не бойся, защитник, у него есть недостатки, но есть и достоинство - он никогда не заходит ко мне, - прошептала Полина.
   Она проводила меня по общему коридору, по которому нам навстречу валили сотни людей с кастрюлями, сковородами и сиденьями от унитазов.
  
   Мы шли вместе до пешеходного перехода у перекрестка улицы Дмитрия Ульянова и Профсоюзной. Я спросил у нее:
   - Можно я тоже задам один вопрос?
   Полина посмотрела на меня внимательными глазами.
   - Можно, - сказала она.
   - Ты любила кого-нибудь?.. - мне стало стыдно, что я спрашиваю об этом, я невнятно домямлил. - Ну... ты понимаешь?..
   - Да, понимаю, - Полина сорвала стручок акации, обломила его, сделала пищалку, дунула, звука не получилось, она выбросила ее. - Очень любила... Это был мальчик. Поэт. Я училась в десятом классе.
   - А потом?
  -- Я разрешила задать только один вопрос.
  -- Значит, ты больше никого не будешь любить, - сказал я.
  -- Я не очень-то и стремлюсь, - сказала она...
  
  
   - Полина, мне нечем будет заплатить тебе, - сказал я Полине.
   - Ты уже заплатил, - Полина прижала грудью баранку, вынула из сумочки новенький международный российский паспорт с вложенным в него авиационным билетом.
   Я развернул паспорт, в нем была вклеена моя свежая фотография, фамилия значилась "ОВОД", имя мое, "АНАТОЛИЙ".
   - Полина, почему обязательно "Овод"?
   Полина стала хохотать, как сумасшедшая. Жизнь в Америке ей явно пошла на пользу, я раньше не видел, чтобы она так смеялась. Зубы у нее были белые, как тот рафинад, который по пять комков на день давали нам каждое утро.
   - Полина, куда ты так гонишь, давай остановимся, поговорим.
   - Толинька, у нас еще будет время, наговоримся. А сейчас надо подальше отъехать отсюда.
   Она сказала мне "Толинька", она никогда так раньше не говорила.
   - Ты сказала мне "Толинька"?
   - Да, я сказала... - она посмотрела в мои разноцветные глаза. - Тебе не нравится?
   - Ты спросила, нравится мне или не нравится?
   - Ну и что? - спросила она.
   - Полина, что случилось с тобой?
   - Я люблю тебя, - сказала она.
   - Когда? - удивился я.
   Мы едва не столкнулись с мчащимся навстречу огромным карьерным "БелАЗом". Полина остановила машину у обочины. Сама обняла и сама поцеловала меня. У нее было прекрасное дыхание молодой здоровой женщины. От меня же воняло спиртом, нельмой и "шипром".
  -- Прости, от меня поди так воняет, - извинился я.
  -- А как от тебя должно пахнуть - ты ведь не из санатория, - вздохнула она. - Знаешь что, я немного устала, ты не мог бы чуть-чуть повести машину? - спросила она.
  -- Надо попробовать, я уже девять лет ничего не водил.
  -- Боже мой, ты девять лет просидел?!
  -- Девять, - сказал я и подумал, "всю жизнь".
   - Попробуй - Полина пересела ко мне на колени, опять обняла и опять поцеловала меня. Глаза у нее поплыли, дыхание прервалось. - Какое счастье, что я нашла тебя, - прошептала она...
  -- Какое счастье, что ты захотела найти, - сказал я.
  -- Я не знала, я бы раньше стала искать...
  
   И вот уже я гоню по ледяной дороге надежный "Ниссан-Террано". Террано - это, кажется землепроходец, если "Тера" - земля, значит, "Террано" именно то, что нужно для такой дороги. Поземка за стеклами машины превратилась в пургу, сильный арктический ветер хлестал в нас со всех сторон острым колючим снегом.
   Полина тронула меня за плечо. В ее руке было международное водительское удостоверение с моей цветной фотографией и фамилией "Овод".
   - Ну, почему все-таки "Овод"? - спросил я ее.
   Она опять начала хохотать, как ненормальная. Мне тоже стало смешно, я тоже стал хохотать, не помню, когда я смеялся так.
   - С этой фамилией меня первый же мент заметет.
   - "Осс" разве лучше? - сквозь смех спросила Полина.
   "Осс", конечно, ничем не лучше, но и "Овод", разумеется, не фонтан.
  -- Зато в Америке с этой фамилией ты будешь весьма популярен, - сказала Полина.
  -- Каким образом? - я совсем не понял ее.
  -- Ну, они подумают, что это ты сам, или, что ты его потомок, будешь выступать на паати в лайброри, рассказывать о нем, о себе... Тебе будут за это немножко платить.
   Я опять ничего не понял.
  -- Они что - идиоты? - спросил я.
  -- Я бы так не сказала, просто их интересует все, что они не знают, - возразила Полина.
  -- Тогда они дети, - сказал я.
  -- Это, пожалуй, в точку, - согласилась Полина, - абсолютные дети. "Хочу" - дай, "не хочу" - не буду... иногда - добрые, иногда - злые, но всегда конкретные и простые, как дети.
  -- Если они такие дети, почему тогда они самые главные в мире? - спросил я.
  -- Дети разве - не самые главные в мире? - спросила Полина.
  -- У тебя есть дети? - спросил я
  -- Вопрос не корректный, - холодно сказала Полина. Я понял, что в этом кроется какая-то драма.
   Пурга разыгралась и превратилась в настоящую бурю. Я включил все наружное освещение. Мы мчались сквозь завывание метели и снег по твердой обледенелой дороге. У нас стало, видимо, одинаково на душе, потому что мы вдруг оба запели:
   Буря мглою небо кроет,
   Вихри снежные крутя,
   То как зверь она завоет,
   То заплачет, как дитя,
   То как спутник запоздалый - и т.д. до самого конца
   Мы здорово пели, будто сто лет репетировали этот номер.
   - Такой зимы, конечно, нигде нет, даже в Канаде, за что я и люблю Россию, - сказала Полина. - Нет, я люблю ее за три вещи - за то, что сказала, раз. За то, что здесь родилась, два. За то, что здесь ты. Нет, пожалуй, за четыре. За то, что она - Россия, и это, может быть, самое главное.
   Мы мчались на прекрасном надежном японце сквозь русский опасный снег. Нам никто не попадался навстречу. Никого мы не обгоняли. Никто не обгонял нас. Никто не ехал с нами одновременно.
   - Надо искать ночлег, а то как бы нам не уехать куда-нибудь не туда, - сказала Полина.
   - Здесь не бывает ночлегов, - ответил я. - Здесь Арктика.
   Все же я остановил машину и вылез на улицу, чтобы хоть как-нибудь осмотреться. Сильный порыв ветра едва не унес меня. Я был вынужден ухватиться за порог джипа. Хорошо, что "Ниссан-Террано" тяжелая, наверное, в две тонны машина, она стояла, не колтыхаясь, только едва подрагивала в такт мощному двигателю. Вокруг было не видно ни зги. Я постоял чуть-чуть и влез обратно.
   - Ну, как? - спросила Полина.
   - Ты абсолютно права. Под нами дорога. Впереди огоньки, скоро будет ночлег, - соврал я, чтобы не пугать ее.
   - Вот видишь, - сказала Полина, - а ты боялся, - она обняла меня и положила голову мне на колени. - Можно я так? Немножко посплю, что-то глаза слипаются.
   Полина тут же уснула. Я вел Террано сквозь метель, время от времени поглядывал на лежащую у меня на коленях красивую женскую голову, целовал ее и думал, если бы Полина изначально относилась ко мне, как сейчас, ничего из того, что произошло, не случилось... Она бы не уезжала в Америку. Я не сидел бы в тюрьме. На моих ключицах не красовались бы маршальские звезды уголовного авторитета, на груди не синела единственная в своем роде татуировка "есть Счастье в жизни - это Любовь", у меня не были бы отбиты почки и легкие, я не мочился бы время от времени кровью, а папа наверняка бы еще жил да жил... Мне показалось, что ее голова чересчур горяча. Я потрогал ее тыльной стороной руки, потом приложился ко лбу щекой, как когда-то делала мама, пока еще не стала ведьмой, но ничего не понял. Тогда я поцеловал нос, веки и губы, они, кажется, были нормальной температуры. Я подумал, что ее жар мне почудился или что она немножко разгорячилась из-за того, что слишком тепло в машине, и убавил отопление салона.
   А что бы тогда было у нас с Полиной? Наверное бы, мы поженились. Купили бы телевизор с пультом, ложились пораньше спать и смотрели все фильмы и все программы, время от времени прерываясь на любовь. А потом сморенные усталостью засыпали, утром вскакивали и бежали в школу, трепали там нервы, оставляя здоровье, и с нетерпением ожидая прихода летних каникул, чтобы поехать в Турцию или Китай заработать денег на жизнь.
   Хотел бы я этого? Почему-то мне показалось, не очень. Я хотел бы, конечно, чтобы отец был живой, а я был здоровый, чтобы из-за меня никого не убивали, и я никого не убил сам, чтобы потом, когда я умру, мне было не трудно оправдываться перед Богом. Да, я бы хотел этого. Но я также хотел, чтобы за мной на край земли примчалась Полина, и мы бы ехали как сейчас неизвестно куда, и нас ждало бы впереди неизвестно что. Мне было понятно, почему я это хочу.
   Но как ни странно, я совсем не хотел, чтобы у меня не было того, что было в последние годы, чтобы меня не прессовали в прессхате следаки и менты, как прессовали, не пытались подчинить своей воле разные охмурялы, и я не дрался бы с ними до смерти за свою независимость. Мне было бы очень жалко, если бы из моей жизни это всё вдруг исчезло. И вот этого я не мог понять, и стал думать, в чем тут причина, и никак не мог объяснить ее, всякое объяснение мне казалось ложным, пока вдруг не ощутил, но не головой, не разумом, а какой-то тоской, которая появляется у человека, когда он что-то теряет, что, может быть, эти последние годы и есть мои золотые страницы, ведь я провел их в борьбе, у меня не было недостатка в стрессах и в адреналине. Я стал новым, другим человеком, каким никогда не стал бы на воле, я потерял вялость, трепет перед неизвестностью, безотчетный интеллигентский страх перед людьми и вечное чувство вины перед всеми. Я мужественен, стоек и почти ничего не боюсь из-за того, что было со мной то, что было.
  
   Я ехал еще три часа, неизвестно куда, понимая, что как только закончится в баке бензин, эта поездка может оказаться последней в жизни, однако не испытывая при этом ни малейшего страха и прекрасно зная, ничего плохого, пока рядом Полина и мы вдвоём, ни со мною, ни с ней не случится.
   Наконец мы подъехали к какому-то большому по здешним местам дому за деревянным забором. В доме не было ни огонька. Я не стал прежде времени будить Полину, осторожно приподнял ее голову со своих колен, поцеловал в веки, нос, губы, мне снова показалось, что температура совершенно нормальная. Я снял с себя куртку, свернул мехом наружу и положил Полине под голову, чтобы она не опускалась чересчур низко. Двигатель я не стал отключать, оставив ключ в замке зажигания, но отсоединил брелок.
   Пурга неожиданно успокоилась. На небе высветились миллиарды ярких холодных звезд, на краю горизонта мерцали зарницы далеких сполохов Северного сияния. Боже мой, до чего же красиво, подумал я, как жаль, Полина не видит это. Я вспомнил, как когда-то мы с папой пели песню Тухманова, когда ездили на юг и ходили на море ранним июльским утром, "...как прекрасен этот мир, посмотри. Как прекрасен этот мир..." и прошептал "чуден мир твой, Господи. Слава Тебе". Мне стало необыкновенно легко и радостно на душе, будто я живу правильно и праведно.
   Я нажал на кнопку брелка, умный Террано мигнул фарами и щелкнул электрическими замками. Я перелез через забор, взошел на крыльцо, смахнул снег с таблички и прочитал, что передо мной дом ребенка "Родничок".
   Сонный сторож, который довольно скоро и без лишних расспросов отпер входную дверь, очень походил на Савельича, дядьку поручика Гринева. Я сказал ему:
  -- Здравствуй, Савельич.
  -- Здравствуй, - нерешительно ответил старик. - Мы разве знакомы, что-то я не припомню тебя.
  -- Я - Толька, Николаев сын, - я так всегда говорю пожилым незнакомым людям, всегда у них есть какой-нибудь Николай, у которого есть непутевый Толька.
  -- А, Толян... разве тебя не убили?
  -- Покуда нет.
  -- А говорили, убили в командировке, в Чистополе... заходи.
  
   Мы договорились с ним о ночлеге. Старик поставил на плиту огромный ведерный чайник и развернул чистую тряпицу со своим то ли ужином, то ли завтраком. Я подумал, не может быть, чтобы Полина приехала за мной без еды. Еды, действительно, было много. И выпивки был целый ящик - водка, виски, коньяк, вино.
   Старик расстелил на полу перед открытой заслонкой "голландки" довольно чистую простынь, подбросил в топку хороших березовых дров и хотел уйти. Мы не отпустили его. Мы выпили по стакану хорошей водки. Тепло разлилось по нашим членам, нам стало беззаботно и хорошо. Старик закусил очищенной картофелиной из своей тряпицы и снова встал, чтобы уйти.
  -- Дедуленька, кушай, - сказала Полина. - Что ты, родной? Куда ты спешишь? - и так как сторож стеснялся, наделала ему бутербродов из колбасы, бастурмы, ветчины и прочих деликатесов. - Пока это всё не съедите, я вас не отпущу, да и Толян меня заругает.
  -- Такую хорошую девушку нельзя ругать, - возразил старик.
   Мы выпили еще по стакану этой замечательной водки, нам не стало хуже от этого.
   - Пойду проверю объекты, - старик снова встал. - Холодно, печи всю ночь топлю. Хорошо, во время ремонта печи не поломали, куковали бы как Папанин на льдине - трубы ведь опять прорвало, весь город сидит без тепла, а у нас Ташкент... Скажи, доченька, правда, в Америке нет общих котельных?
   - Правда, - сказала Полина. - Каждый греется сам.
   - Это ж сколько труда каждому надо делать - дрова опять же каждый год заготавливать, да пилить-колоть, или все у них на мазуте?
   - Нет, дедушка, труда особенного не надо, на стеночке висит что-то вроде нашего выключателя, только с градусами и со стрелкой, наподобие таймера...
   - Доченька, я не знаю, что это такое.
   - Ну, будто будильник, только показывает не время, а тепло - хочешь двадцать градусов, ставишь стрелку на двадцать, хочешь тридцать, ставишь на тридцать... хочешь ноль, ставишь на ноль
   - Ну и что же потом? - недоверчиво поинтересовался старик.
   - Будет та температура, которую ты поставил.
   - Не может быть, - не поверил старик.
   - Почему?
   - А если сломается?
   - Такого в Америке не бывает.
   - Что совсем никогда?
   - Бывает, если какое землетрясение или еще что, а так я вот девять лет живу, ничего пока не ломалось.
   - Дорого это всё, - вздохнул старик.
   - Землю трубами греть дороже.
   - Может быть... А если еще каждый год, как у нас бывает, трубы выкапывать, варить, да менять, а сначала все вокруг перерыть, да грязь развести, пожалуй будет дороже, - сказал старик и чего-то вдруг застыдился. А застыдившись, зачем-то преломил ружье, посмотрел на свет, чисты ли стволы. А потом сказал. - Ребята, есть я все равно не хочу, да и не в старую клячу хороший корм... можно, я бутербродики с собой возьму, внучат угощу?
   - Какой разговор, - спохватилась Полина. Она взяла большой пластиковый пакет и наложила туда кучу самых разных продуктов. - Вот, дедушка, это вашим внучатам, а это выпьете на Новый год за нас с Толиком, и на Рождество, если останется, а мы с Толиком выпьем за вас, - Полина поставила в пакет три литровые бутылки водки.
   Благодарный старик принес нам к печи матрасы, новые простыни, одеяла, наложил полную топку березовых поленьев и принес охапку еще про запас.
  -- Если хотите, в кабинете на диване вам постелю. Только там три дня не топлено, директор в командировке, со спонсорами на охоту поехал...
  
   Мы остались одни и потянулись друг к другу.
  -- Давай немножко повременим, - прошептала Полина, целуя меня, - здесь нет душа, а грязная я не могу.
   Мы лежали на жестких матрасах у открытой дверцы печи, смотрели на меняющийся огонь и рассказывали друг другу, как жили.
   Её Роберт оказался замечательным мужиком, когда он узнал от нее, что вот уже восемь лет, как я в тюрьме, он сказал, это я, паршивый ami, во всем виноват, этот чистый горячий мальчик любит тебя, а я тебя у него отнял, вот он и потерял голову и стал совершать разные глупости. Роберт даже сам хотел поехать в Россию, подкупить генерального прокурора и вытащить меня на свободу. Полина еле отговорила, убедив, что он со своей нерусской внешностью и абсолютно американской манерой поведения слишком заметен для террористов, которые делают свой бизнес на похищении иностранцев. А здесь надо быть серенькой мышкой. Ведь попавшего в беду слона спасла именно мышка, не так ли?
   "Зачем ты рассказала это - теперь я не смогу быть близким с тобой, потому что не хочу делать больно Роберту", - подумал я, видимо, вслух, или Полина угадала, что я подумал, я заметил эту черту за ней. Ведь именно полгода назад, когда прошло ровно восемь лет, как я пошел по этапу, я как-то подумал, вот было бы здорово, если б Полина вдруг вспомнила обо мне. Как бы то ни было, Полина сказала:
  -- Спорим, что сможешь.
   На улице между тем снова разыгралась пурга. Ветер рвал ставни и грохотал железом на крыше. Метель швыряла снег в окна. А нам было тепло и уютно, мы хотели, чтобы так было всегда. Не знаю, замечали ли вы по себе, а я в ту чудесную ночь заметил и навсегда запомнил, в доме, в котором много маленьких ребятишек, особенно тепло и уютно, словно дети своим присутствием как-то очищают воздух и облагораживают среду.
  -- Давай посмотрим детишек, - каким-то странным тревожным голосом предложила Полина.
   Мы на цыпочках, стараясь не скрипеть половицами и дверьми, пошли по дому ребенка.
  -- Какие хорошенькие, - волновалась Полина. - Боже мой, как их много. Они все сироты?
  -- Не знаю, как вам объяснить, чтобы понятней было, - ответила дежурная медсестра, которая провожала нас по спальням и игровым. - Они не сироты, нет, у каждого есть мама и папа - они же не от духа святого, а от вполне нормальных и чаще всего очень порочных зачатий. Отец обычно в бегах, а часто его личность неизвестна даже самой роженице, мать отсюда одна, условий нет, денег нет, работы нет - знаете, как у нас сегодня в России...
  -- Я сама русская, мне всё отлично известно, - сказала Полина. - Я почему спрашиваю, можно кого-нибудь усыновить?
  -- Вполне.
  -- Как это делается? - разволновалась Полина.
  -- Вас, видимо, интересует международное усыновление?
  -- Видимо, да, потому что я живу заграницей. Но у меня есть и русское гражданство тоже.
  -- К сожалению, не смогу вам объяснить относительно международного усыновления. Я этим не занимаюсь, это слишком доходное дело, чтобы меня кто-то к нему подпустил, но я могу вам указать женщину, которая делает это.
   Мы вошли в соседнюю комнату. В топке голландки светили белыми огоньками прогоревшие поленья. Разомлев в тепле, дети раскинулись в своих кроватках. Они были почему-то похожи своими странными непривычными стороннему глазу лицами, словно родились от одной мамы и одного отца.
  -- Это дауны и дебилы, - прошептала медсестра, заметив на наших лицах некое замешательство.
   Полина молча ухватилась за мою правую руку.
  -- Многие заблуждаются, думают, они сумасшедшие, а они продвинутые, они знают то, что никогда не узнаем мы, - прошептала медсестра, заботливо поправляя одеяла в кроватках. - По закону вы можете усыновить ребенка, который не очень здоров и... не имеет перспектив быть усыновленным в России... но если очень постараться, можно усыновить, кого угодно - ведь все мы люди и всем хочется сладко кушать...
   Несколько на отшибе, у окна, мы заметили кроватку, покрытую марлевым пологом.
  -- А там кто? - прошептала Полина.
  -- Ваня Урусов.
  -- А почему он закрыт?
  -- Так, - нейтрально ответила медсестра.
  -- Можно на него посмотреть?
   Медсестра пожала широкими сильными плечами.
  -- Это не военный склад, наверное, можно, - сказала она, утирая нос у одного распустившего сопли дебила.
   Полина приподняла полог и потеряла сознание - в кроватке стоял и молча раскачивался, ухватившись сильными недетскими руками за боковую решетку, младенец мужского пола, в глазницах которого не было глазных яблок, а на месте рта краснела раскрытая волчья пасть.
  
   Две недели Полина не приходила в себя, две недели у нее стояла сорокоградусная температура. Врачи определили у неё горячку и крупозное воспаление легких. Мы задержались в этом маленьком городке неподалеку от Салехарда на два месяца. Он находился от моей последней ИК в 600-ах км, столько мы проехали с Полиной за 12 часов нашего бегства. До Владивостока, откуда мы должны были улететь в Бостон, было еще 7.000 км. В этом небольшом городке, который я буду любить и помнить до последней минуты жизни, мы встретили Новый год, Рождество и Крещение.
   Полярная ночь подходила к концу, но теплее не становилось. В местной гостинице был такой дикий холод, что даже отопительные батареи покрылись инеем. Мы поселились в загородном доме Савельича. Дом был срублен на славу, его толстые стены из вековых лиственниц могли бы выдержать даже осаду. Про лиственницу я когда-то читал чудеса - ну, хотя бы то, что Венеция уже 800 лет стоит на столбах из лиственницы. А там сплошная вода. Петербург - 300, там болота, что нисколько не лучше. Вот какое чудесное это дерево, лиственница.
   В доме была одна большая изба. На 42-х кв. метрах здесь стояли сразу два отопительных агрегата: огромная русская печь, на какой Емеля ездил в гости к царю и покорял наивное чистое сердце царевны, и голландка, которые, как я заметил, очень распространены в этих местах. На печи грела застывшие в Арктике легкие исхудавшая, как монахиня во время Великого поста, и такая же притягательная, Полина.
   Я топил печь с утра, в ней же готовил нашу простую еду: картофель, кашу, кроме того, я купил половину теленка оленя и рубил котлеты. В погребе в кадках стояли квашеная капуста, соленые огурцы и грибы, моченые яблоки и брусника, соленая рыба муксун, варенье из дикой малины и черной смородины. Все это Савельич велел брать без всякого ограничения.
   Тепло в русской печи сохранялось до следующего утра, Полина свисала с нее и, не моргая, следила за каждым моим движением. Я подходил и целовал дорогое лицо, она сворачивалась, не разрешая целовать себя в губы, говорила, что могу заразиться. Я думал, если бы ты знала, родная, в каких условиях я выжил и хоть бы раз заболел, хотя только и мечтал о том, как бы попасть "в больничку".
   За эти полтора месяца мы так сроднились, что нам было хорошо друг с другом, даже когда мы молчали. Я вспоминал Матерлинка, который считал, что именно тишина и молчание способны объяснить то, что не могут объяснить слова. Спали мы в разных местах, и ни один из нас, кажется, уже не стремился к иной близости. Скажу честно, лично меня это не угнетало. Потому что я, как ни печально в этом признаться, никогда не был половым гигантом.
   Едва придя в себя, Полина тут же заговорила о том несчастном уродце, который денно и нощно, не ведая покоя, раскачивался в своей кроватке на сильных кривых ножках. Ей пришло в голову, что он родился таким потому, что был никому не нужен, и никто его не любил. Полина вдохновенно объясняла мне, что когда она усыновит его, он станет нужен и будет любим, и всё сразу изменится, он превратится в нормального здорового мальчика.
   Я нашел в городе факс, и каждый день посылал Роберту депеши, которые она писала ему на английском, и каждый день получал ответ от него. Было очевидно, Роберт, как все, был под пятой у Полины. Вместе с тем он был деловой и энергичный, как всякий американец. Уже в первый день он отыскал в своем штате агентство по международному усыновлению, открытое выходцем из России профессором Коганом, и поручил ему вести свое дело. У них организация усыновления русского ребенка стоила усыновителям 30.000 долларов.
   Те наличные, которые были у Полины, скоро кончились. Банка, где можно было бы получить деньги по ее кредитным карточкам, в этом городе не существовало и, как ни жалко было, пришлось продать нашего друга-землепроходца. Ребята, которым я продавал машину, увидели во мне заурядного лоха и попытались кинуть, всучив вместо денег куклу с нарезкой. Я распотрошил куклу у них на глазах и потребовал настоящих денег. Они пригрозили замочить меня хоть в сортире, хоть на свежем воздухе.
   Пришлось искать местного авторитета и раскрыть перед ним свой расклад, показать, кто я такой. Местным уголовным авторитетом оказался начальник райотдела милиции. Он пояснил, ничего особого в этом на сегодня нет, по всей России так, надо же спасать родину от беспредела. Деньги мне вернули, но со дня на день я стал ждать ареста - авторитет авторитетом, а служба службой, и кто знает, какая масть будет сверху в тот или другой миг его нелепого существования.
   На всякий случай я купил здесь сорок седьмой "Калаш", вместе с двумя сотнями патронов он обошелся мне в 1000 $, что для такой дыры вполне нормально. Я не большой знаток оружия, но мне кажется АК-47 лучше последующих модификаций. По крайней мере никакой "броник" не спасает от его пуль.
   Все дни после больницы Полина мыла свое дивное исхудавшее тело в топке русской печи, как это было принято в этих местах. Вначале ей было там страшно, и она требовала, чтобы я тоже залезал туда и сидел рядом. То ли к счастью, то ль к несчастью мы вдвоем там не помещались. Я сидел рядом, у топки, и мне это не было в тягость. Потом она так привыкла к такому мытью, что написала Роберту факс, чтобы он сложил в бейсмонте их дома в Бостоне такую же печь. И как Полина привыкла к русской печи, так я постепенно привыкал к мысли, что Роберт всегда будет между нами, или я между ними, по крайней мере, это почему-то перестало казаться невероятным.
   11 февраля, этот день я буду вспоминать в свой последний миг на земле, Полина сказала, что ее болезнь страшно ей надоела, что лучше уж умереть, что она хочет выпарить ее из себя, и попросила меня истопить баню.
   Я натаскал воды из проруби, наколол березовых дров, основательно перемазался в саже, но баню все-таки протопил. Полина попросила пойти вместе с нею, объяснив это тем, что боится, как бы ей не стало там плохо. Электричества в бане не было, свет шел от 10-линейной керосиновой лампы, Я никак не мог понять, почему эту лампу называют 10-линейной, - что означают 10 линий? Высоту стекла? Ширину фитиля? Какую-то особую яркость? Полина тоже не знала.
  -- Какие глубокие мысли волнуют тебя, - не без обиды сказала она. - А главное, очень кстати.
   Но тут она увидела мои синие звезды на обоих плечах, мой уникальный лозунг поперек груди "есть счастье в жизни - это Любовь", бытовые сцены на тему "Один день в России" и пришла в восторг.
  -- Боже мой, какое тело! Ну, ты даешь, Толян! Ты настоящий бандит! Урка! Зэка! Ты будешь в Америке первый номер! Это очень по-американски - везде суметь стать главным. Я хочу рассмотреть всё - ах, какое дивное порно!...
   Она велела мне снять с себя всё и всё сняла с себя. Я был. Полина была. Мы были рядом и были голы - я потерял сознание.
  -- Бог мой, как ты любишь меня..., - шептала Полина, когда я, обрызганный ледяной водой, пришел в себя, - как любишь... всё звенит в тебе от меня...
   Она легла на меня и прижалась своей наготой к моей наготе.
   Этой ночью моя дорогая Полина кричала на весь Крайний Север. Олени останавливались на своем бегу. Горячая вода застывала в трубах, белые куропатки замертво падали в снег. В последнем лагере полтора года назад, напоив меня до потери риз, пацаны сделали мне ко дню рожденья подарок - привезли из Инты стоящего хирурга, он вживил в мой конец четыре жемчужины. Они иногда болели во мне, зато орган, когда набрякал, приобретал чудовищные размеры.
  -- Что с тобой случилось, Толинька?... Ну, что?... Я хочу видеть. Это ты или это не ты? - спрашивала моя дорогая Полина.
   Когда она увидела, она просто сошла с ума. Она хотела иметь это всё каждую минуту в течение всего дня. В течение всей недели. В течение всего месяца. В течение всей жизни... Я был не против. Так что мы не вылезали из этой дыры еще три недели.
  
   Кончилась polar baby - длинная полярная ночь. В воздухе запахло весной, если так можно сказать про воздух на Крайнем Севере. Днем на солнце подтаивал темный снег. Ночью стояли морозы до минус 37-ми. Из Сибири полетели птицы, которые любят холод.
   Однако, в жизни не бывает всегда хорошо - не так ли? За всё надо, увы, расплачиваться. В последнюю ночь нашей чудесной жизни в этом сказочном месте я проснулся от ощущения неумолимо надвигающейся беды. Я потрогал правой рукой "Калаш", он был там, где я оставил его, в головах под кроватью. За окнами синело, и... похрумкивал снег...
   Заскрипела завалинка под чьим-то тяжелым телом. К стеклу прижалась незнакомая физиономия в меховой ушанке. Я не стал ждать, я навсегда запомнил советы моего старшего друга-опекуна Жоры Иркутского, друга юности моего отца Коли Головина. По этому поводу он учил - не спеши сказать первым, оставь это женщинам и мудакам, спеши выстрелить первым. Я выхватил из-под кровати "Калаш" и навскидку ударил короткой очередью по окну.
   Я видел, как полетели осколки стекол, и как раскололось испуганное лицо. Кроме него были еще гости, кто-то топтался в сенях, вскрывая дверь. Услышав, что заговорил АК-47, двое вломились в избу, я встретил их длинной очередью. Я схватил запасной рожок и босиком, синея звездами и всеми татуировками на голом теле, перепрыгнув через убитых, выскочил на крыльцо. К стоявшему за оградой милицейскому "УАЗу" бежал четвертый. Я прицелился и свалил его одиночным выстрелом. Он поелозил ногами по скрипучему снегу и затих.
   Стало слышно, как Полина топает босиком по избе, как постукивает не выключенный по полярному обычаю мотор УАЗа, как под завалинкой булькает кровью тот, кто полез первым. Я был бос и гол, я подошел к нему, он икнул и затих, кровь из пробитой пулей яремной вены булькнула в последний раз и застыла темным дымящимся комом. Что подумал он, может быть, увидев меня в свой последний миг? Мне казалось, глаза его видели, хоть лицо раскололось. Почему-то же он попытался протянуть ко мне руки. Подумал, что с воровскими звездами на плечах и "калашом" в руке пришел за ним его ангел?... Чтобы этапировать его разбойную душу к Творцу?...
   Всё, глаза на расколотой голове погасли, разбитый рот застыл в последнем выдохе. Душа оставила тело. Меня ударило, и охватил жар от пролетевшей мимо его души, и еще долго, наверное, минуты три, я не мог придти в себя...
   В избе мне казалось, что уже началось утро, на самом деле стояла лунная ночь. Странно, разве за Полярным кругом бывает луна? В своих зонах я ее почему-то не видел.
   Полина была молодцом, она не охала, не стонала, спокойно и деловито, будто каждый день участвовала в разборках, собирала вещи. Я нахватался столько адреналину, что никак не мог остановить себя, мне хотелось еще что-нибудь сделать - еще кого-то убить или еще что-то. Я ходил нагишом и не замечал холода. Был непонятный и страшный прилив силы, он раздирал меня. Я положил на стол автомат и набросился на Полину. Это была настоящая случка, с воплями, ломаньем кровати, стола, обдиранием в кровь колен о суровую поверхность домотканого половика. Я никак не мог прекратить это и перейти к другому. Такой дикий яростный восторг должно быть переживают звери, победившие перед соитием соперника. Замечательно, что Полине мое поведение не показалось противным.
  -- Мы успеем удрать? - потом спросила она.
  -- Мы должны успеть, - ответил я.
  -- Ну, ты зверь. Как ты изменился, - сказала она. - Был такой тюфяк.
  -- Восемь с половиной лет. Меняются времена, и мы меняемся вместе с ними, в Америке ты, наверное, забыла об этом.
  -- Я не забыла... но хочется, что бы что-то главное всегда оставалось... и всегда было главным... Это были бандиты? - спросила она, передернувшись, как от озноба.
  -- Не думаю, - возразил я. - С бандитами так легко не проехало бы, они бы сами раскрошили нас... Полина, я хочу, чтобы ты поняла, я сделал только то, что должен был сделать. Если бы я не успел, тогда бы успели они.
  -- Я понимаю... жизнь в России - ничто, - вздохнула моя милая девочка, и я впервые увидел, что от ее прекрасных глаз лучиками бегут морщинки. А может быть, они появились только сейчас, только после того, что она увидела и пережила в это утро. Я обнял ее и поцеловал вокруг глаз. Она не ответила мне.
  -- Сколько человек ты сейчас убил? - спросила она.
   Я показал Полине четыре пальца.
   - О, Боже... Скажи честно, ты ведь это не в первый раз?...
   Я ничего не ответил. Я обыскал тех двоих, что лежали в избе. Я был уверен, что они не бандиты, все бандиты в округе наверняка знали, что я купил "Калаш", и не могли не рассчитывать на достойный прием. Конечно, и в "зоне" теперь тоже коррупция и кое-что сильно прогнило, но блат блатом, а "вора в законе" всё же слизнякам не дают. Мы гордые, мы умеем постоять за себя.
   Как пел Высоцкий, ну, а действительность еще ужасней. У обоих я нашел ментовские ксивы. Тут можно было башку сломать - как, зачем, почему? Кто дал команду?
  -- Это милиционеры? - ужаснулась Полина, она боялась и ходила за мной по пятам.
   Я успокоил ее, как мог, объяснил, что при нынешнем уровне компьютеризации России, развития полиграфии и программирования каждый может получить любой документ за 200 долларов. Но сам подумал, это могли быть подлинные менты, узнали от своих стукачей, что где-то лежат 20.000 зеленых и захотели посадить их в свои огороды.
   У третьего было, вообще, очень странное удостоверение, я таких даже не видел - "старший лейтенант ФСБ. Дознаватель по Туруханскому краю". То ли липа, то ли... если они были бы на задании... нет, этого не может быть, во-первых, эти два ведомства вряд ли работают в таком согласии. А во-вторых, по науке моего друга-наставника - "никогда сразу не старайся все понять, сразу надо делать ноги". Или другой пункт - "голова своя, ломать ее не надо". Хотя сам Жора Иркутский, царство ему небесное, любил поломать голову над проблемой. Я проверял его по знакомым пунктам IQ, которые когда-то вычитал у АЙЗЕНКА. Его коэффициент составил 165, в то время как, к примеру, у Джорджа Буша-младшего Президента Америки IQ=91. У известного всем БЕ, первого Президента России, кажется, 40.
   Полина собрала вещи, я закрыл ставни в избе, это хорошо, что на окнах здесь по старинке делают ставни. Кое-как приладил выбитую нападавшими дверь. Прощай, дом, я был в твоем теле счастлив. Я спустился в погреб и положил в обнаруженный раньше тайник небольшой сувенир для Савельича - 3000 $, пусть потешит себя и своих внуков.
   Я стащил в УАЗик четыре уже окоченевших тела.
  -- Это обязательно? - спросила Полина.
  -- Обязательно, - сказал я и забросал снегом следы под окном, где сильно накровил первый, и около "УАЗа", где получил свою нарезку четвертый. К счастью, поднималась пурга, подруга и спутница всех, кто делает ноги, заметала следы нашей самозащиты и нашего грехопадения...
   Я взял себе ксиву дознавателя ФСБ, мужик подходил мне по возрасту и типажу. Взял его пистолет, разрешение на его ношение, это был "Стечкин", замечательная машинка, может стрелять короткими очередями, взял документы на "УАЗ", они были выданы на предъявителя. Остальные документы сжег, пепел развеял по ветру. Были люди и нет людей. Кто же вас наслал на меня? Государство? Зачем я нужен моему любимому государству? Разве не осталось у него врагов пострашнее меня - хотя бы из тех, кто упорно разваливает его, и на общее говорит "мое".
   Да и вряд ли бы государство хватилось какого-то Анатолия Осса, для него я труп, и мой труп уже найден и всеми опознан. И я опять подумал, эти несчастные нищие опера прознали, что я продал машину и у меня есть 20 тонн зелени - то, из-за чего в России в последнее время совершается всё. Интересная тема для диссертации - "Роль американских денег в нравственной деградации нации на постсоветском пространстве". Может быть, наши потомки когда-нибудь задумаются и над этим?.. Мне даже жаль этих четырех мужиков, они ведь не знали, что я не лох. Однако они сами поставили эту дилемму - или они меня, или я их, и не дали мне выбора. Хотя право выбора законники должны давать даже самому гнилому лоху. Ведь, мы, воры в законе, даем.
  
   Было еще темно, когда мы тронулись в путь. По плану Полины мы должны были добраться до Владивостока по железной дороге и полететь оттуда в Бостон на самолете. Она всё продумала про меня, моя милая девочка. В Бостоне меня, оказывается, ждет некая женщина, коренная американка, врач-кардиолог с годовым доходом в 250.000 долларов. Полина так много рассказывала обо мне Деборе, ее звали Дебора, что Дебора полюбила меня. Мы будем жить все вместе шведской семьей, теперь это принято. Если быть честным, я не знал, что это такое, но признаться в своем невежестве не хотел, молча проглотил приготовленное мне известие и на время забыл о нем.
  
   Прекрасное место в жизни - тюрьма. Там человек узнает о себе, кто он такой и понимает о других людях всё.
   Полина спросила меня, как я сидел. Почему-то в России разговор о том, как сидят, один самых любимых. Наверное, поэтому у нас есть пословица "от сумы и от тюрьмы не отказываются". Хотя о нищете никто особенно говорить не любит - наверное потому, что она ближе, каждому русскому дышит в затылок.
  -- Как я сидел?... Тут как в армии, - сказал я Полине, хотя в армии никогда не служил, - как поведешь себя, так и сидишь...
  -- А как ты повел себя? - спросила моя дорогая девочка.
  -- Нормально, - ответил я.
   По жизни я повел себя глупо. Когда-то я много читал про тюрьму и фильм "Джентльмены удачи" в детстве раз восемь смотрел. Этот фильм испортил меня. Вид у меня для тюрьмы плохой, внешне из-за очков я напоминаю паршивого интеллигента, а без очков все видят, что у меня глаза разноцветные - как быть? Что выбирать? Оперы выбрали всё без меня, потеряли мои стекла во время следственного эксперимента, а может быть какая-нибудь их шалава разгуливает в моих окулярах где-нибудь по Майорке, очки в последнее время были у меня хорошие, "хамелеон" в оправе из настоящего золота.
   Я вошел в камеру СИЗО без очков и решил сразу поставить себя, как в "Джентльменах". Сощурившись, чтобы лучше видеть, я выбрал самую лучшую шконку. Она была, как водится, у окна. Я подошел к ней и, собравшись с силами, сбросил с нее того, кто на ней лежал. Как потом выяснилось, это был самый крутой мэн в изоляторе на это время. Как говорят дипломаты, дальнейшее без комментариев...
   И всё же прекрасное это место - тюряга. В тюрьме узнаешь, что мир многообразен и справедлив, что люди все разные и к каждому сердцу своя дорожка. Будь моя воля, я бы всех людей, не понимающих жизнь и не хотящих разобраться, что в ней к чему, сажал бы в тюрьму, чтобы они присоединились там к этому пониманию. И ни в коем случае не посылал бы в армию, потому что в армии человек понимает только несправедливость мира, и даже привыкает к этому неправильному состоянию и смиряется с ним.
  
  
   Мы доехали до Салехарда без приключений. Я скинул трупы с промежутками в 17, 19, 24 и 37 км от хаты, где завалил их, пристроив так на обочине, чтобы бульдозер, очищая от снега тракт, засыпал их всё больше и больше... месяца четыре здесь еще будет зима и пролежит снег. За это время я уже уеду в Америку, тьфу-тьфу, чтобы не сглазить.
   В Салехарде хотели взять билеты на поезд, который повез бы нас на Восток. Это была прекрасная полинина мысль - рвать когти через Сибирь, по БАМу, никому в голову не придет, что кто-то хочет таких неудобств для себя.
   Однако, железной дороги в Салехарде не было, она была в Лабытнанги, на левом берегу Оби, и шла только в одном направлении - на Запад, тут полинины планировщики, живущие в Соединенных штатах не доработали, им и в голову не могло придти, что где-то нет железной дороги, идущей в обратную сторону. Однако, здесь её не было.
   Мы отыскали аэропорт, откуда летали всякие маленькие самолетики - то ли по расписанию, то ли по договоренности, я так и не смог понять, они стойко держались, желая оставить люфт для сверхоплаты. На все вопросы, типа "а можно туда полететь?" они отвечали "А почему нет? Договоритесь с пилотом". Полина договорилась с одним, он собирался лететь то ли в Тайшет, то ли в Усть-Кут на аэропланчике, который не без юмора называл "Чебурашкой" - два его двигателя торчали над фюзеляжем у оснований крыльев, действительно, как уши у Чебурашки.
   В зале ожидания из пассажиров были только мы с Полиной. Это была еще та с нашей стороны конспирация. Только в России такие конспираторы могут разгуливать на свободе, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.
   Я вспомнил кружок первых народников - "Чайковцев", я о них когда-то писал курсовую; тогда, кажется к Синегубу, в глухую провинцию, где он отдыхал у папы-священика на летних каникулах, прибыл коллега, такой же революционер, как он. Этот коллега для пущей конспирации носил летом пальто с поднятым воротником, глаза прятал за темносиними стеклами очков, на лицо опускал карбонарскую шляпу. Даже лошади, увидев его, начинали биться в истерике - таких, как он, они никогда не видели, да и не могли увидеть на многие сотни километров вокруг. Люди обходили карбонария стороной, мамы пугали им непослушных детишек, жандармы прятались от него, принимая за ревизора из Петербурга. Это и есть Россия. Это и еще Гоголь.
   Кроме нас, в аэропорту были только служащие, они сгрудились у подвешенного на кронштейнах телевизора. Оказалось, в Ираке началась война. Все хмуро молчали. У меня возникало то состояние, какое появлялось на зоне, когда при мне какой-нибудь здоровила начинал метелить заведомого доходягу. Голова у меня начинала кружиться, в глазах темнело, я поступал неадекватно - так я на втором году срока завалил лопатой одного бугая, за что мне накинули еще десятку.
   Я испугался, что и здесь что-нибудь выкину, хотя сами понимаете, Буша в зале ожидания не было.
   Я оставил Полину в аэропорту. Велел, если вдруг не вернусь через три-четыре часа, лететь одной, ни в коем случае не ждать и не искать меня и пошел заметать следы. Я вышел на улицу, около нашего УАЗика пасся какой-то мент из коренного народа ханты или манси, я их не отличаю, разглядывал номера и пытался связаться с кем-то по рации. Я подошел к нему, его рация не фурычила, как он ни стукал ею о приклад автомата. Мы показали друг другу наши удостоверения, я подумал, если все ханты-манси для меня на одно лицо, то и все белые для ханты-манси тоже.
  -- Зачем прибежал сюда? - спросил он меня.
  -- Оперативная работа в Лабытнанги, - ответил я.
  -- Какой работа? - спросил он.
  -- Извини, друг, секрет, - ответил я. - Никому не говори, что видел меня, возможна большая утечка секретной информации.
  -- Кильдюгинов не дурак, - заверил он с уважением, возвращая мне корки старшего лейтенанта, дознавателя ФСБ по Туруханскому краю.
   Я сел в машину и поехал через Обскую губу в Лабытнанги.
   Я никак не мог отделаться от мыслей об этой войне. Что теперь будет, если она затянется? Американы, конечно, станут долбить Ирак тяжелыми бомбами, сотрясая земную мантию, значит, месяца через два-три по всей юго-восточной Азии покатятся землетрясения. Но это еще не самое страшное, что может быть...
   Со мной во Владимирском централе сидел за недоказанное убийство один нормальный мужик, в 92-ом году он, тогда офицер ГРУ, капитан, был в тех местах в какой-то комиссии, чуть ли не от ООН, так он говорил, горящие нефтяные скважины, когда их много горит, это будет похуже всего на свете. Вдруг, говорит, черная туча закрывает всё небо, тут же наступает непроглядная ночь, начинается страшный ветер, валит всех с ног, опрокидывает машины, на ровном месте посреди лета в плюс сорок по Цельсию образуется дикий холод, и льет, как из ведра, вредный кислотный ливень. А на душе, говорит, такой мрак и ужас, будто пришел конец света. Это, говорил, и есть типа ядерная зима. Это в те времена, когда не так много было сброшено бомб, что-то около тысячи, и загорелись не все нефтяные фонтаны, а что будет, если, к примеру, сбросят в десять раз больше...
   Поэтому, подумал я, хорошо будет, если война кончится быстро, кто бы ни победил в ней, как ни жалко мне слабых. Жизнь планеты важнее свободы одного народа, да и зачем им свобода, разве знают они, что это такое. Да разве кто-то вообще что-нибудь о чем-нибудь знает?
   Размышляя об этом, я перегнал УАЗ через Обскую Губу в Лабытнанги, никто меня ни разу не остановил, ни одного мента, к счастью, не встретил. Городишко этот совсем небольшой, ни одной машины, казалось, кроме той, на которой еду я сам, здесь больше не было. Однако, я подыскал местечко у кооперативных, судя по их безобразному облику, гаражей и оставил машину, не запирая дверей, в надежде, что местные умельцы скоро разворуют УАЗ на запчасти.
   Ствол в бумажном пакете скинул в мусоросборник на улице Пржевальского, хотя жалко было выбрасывать такой замечательный ствол. Купил в ларьке жестянку с пивом, выпил, пока шел на другую улицу, затолкал в банку фээсбэшную ксиву, хорошенько смял ее и бросил в мусоросборник на улице маршала Конева. Там же взял частника и за 300 рублей вернулся в аэропорт в Салехарде. Я не спешил, хорошо проверялся на слежку и потратил на всё 3 часа 40 минут, так что успел прямо к отлету, "Чебурашка" уже ревела и подрагивала, прогревая двигатели.
   Полина сидела в самолете на железной лавке вдоль борта и пила коньяк. Я тоже принес две бутылки. Мы выпили их, чтобы забыть всё. И мы забыли, полет был прекрасен, чебурашка постоянно проваливалась в воздушные ямы, и нам казалось, что мы дети и качаемся на качелях. Мы так здорово накачались, что я не помню сам момент перехода из самолета в поезд, а также не помню, в каком месте это произошло, в Тайшете, Усть-Куте, или еще где. Я стал мал-мало соображать, только увидев вдруг самого себя лежащим на нижней полке в потряхивающемся на стыках вагоне, яркий рассвет за окном, сладко спящую на соседней полке Полину.
   Поезд шел из зимы в весну, прощай Заполярье, я люблю тебя...
  
   На вокзале в Усть-Куте в киоске "Всё для дороги" Полина накупила всякой литературы, чтобы нам было нескучно пилить до Владика. Среди книг был новый перевод центурий Нострадамуса, дай Бог память в чьем исполнении, кажется, какого-то венгра.
   За ужином, выпив чуть-чуть коньяка, Полина раскрыла центурии наугад и наткнулась на стих, в котором сообщалось, что в конце всех веков, венчающих тысячелетия, в восточном гиперборее, который некоторые зовут Русью, среди коренного населения, перевезенного когда-то из Индонезии, родится мальчик, в чьих руках будут сосредоточены судьбы мира. Он сможет или спасти мир и привести его к тысячелетнему счастью, или ввергнуть в пучину ада. Здесь же говорилось, что по рождении его оставят родители, горе одиночества сделает его уродом, радость родительской любви и внимание вернут здоровье. И всё в мире, все судьбы цивилизации будут зависеть от того, каким вырастит этот мальчик - добрым или злым, кто и как воспитает его.
   Полина решила, что Ваня Урусов - тот самый мальчик, о котором писал Нострадамус, и что именно от нее, Полины, теперь зависит, как именно в будущем сложится судьба мироздания. Она решила посвятить себя его правильному воспитанию.
   В таком раскладе в ее жизни для меня совсем не оставалось места - с одной стороны Роберт, с другой Ванюша. Я подумал, всё нормально, я помогу ей во всем, посажу в самолет и останусь в России. Зачем путаться под ногами, зачем ждать, когда тебе скажут в лицо, как ты надоел?.. Если честно, я никогда особенно не любил детей. То-есть, в принципе я их любил, но не настолько, чтобы иметь самому.
   Смею уверить, в этом не было патологии, был опыт. Когда мне было лет 8-9, меня замучили дети, мамины приятельницы-аспирантки почему-то вообразили, что я чуткий и добрый мальчик и, уходя в библиотеки и на семинары, испытывали эти качества, доверяя сидеть со своими драгоценными отпрысками.
   Я чуть с ума не сошел с ними, переломав дома всё, развлекая их. А последняя девочка, ну такая была хулиганка, всё демонстрировала свои гениталии и требовала, чтобы я показал свои. Она оказалась такой настырной, что я был вынужден запереть её в квартире и уйти из дома. Девочка мне отомстила совсем по-взрослому, поведав своей маме, что я очень подробно объяснил ей, отчего у взрослых рождаются дети, и уговаривал её попробовать, не получатся ли они у нас. А ведь ей было только три с половиной года.
   Одним словом, я полагал, что я не очень хороший садовник и выращивание детей, этих поистине цветов жизни, мне пока не под силу.
  
   Это была замечательная поездка. Такие поездки, если они выпадут кому хоть один раз в жизни, значат, это была счастливая жизнь. Чего мы только не видели, на какой-то станции в районе Северомуйска проснулись от диких воплей, посмотрели в окно, толпа грабила поезд "Москва-Тында".
  -- Витька, бл...! - орала здоровенная баба в фуфайке. - Дай машинисту еще пару стольников, пусть стоит еще три минуты, хрен моржовый!
   Я смотрел на её огромные чреслы и думал, как же так, ведь это женщина, ведь она тоже кого-то любит, шепчет ему ласковые слова, теряет сознание в экстазе. Или у них всё по-другому, как у черепах или китов?
   У поезда начали драться.
  -- Видишь, как хорошо, что мы не поехали на Москву, - испуганно ежась, прошептала Полина.
   Потом проводница объяснила нам, что это никакой не грабёж, а нормальный товарообмен, потому что товар во все эти многочисленные "чапки" на разъездах и станциях возят проводники московских поездов, и это хороший бизнес. Она тоже что-то везет, когда едет обратно из Владика, но этот бизнес похуже, потому что народ любит столичный товар.
   Наш поезд плутал, объезжая сопки, а где-то под нами лежало одно из самых грандиозных сооружений прошлого века - пятнадцатикилометровый Северомуйский тоннель. Его пробивали 26 лет, потому что геологи просчитались, и проходчики то и дело выходили на подземные реки. Тоннель укоротил БАМ на 55 км, но пассажирские поезда в тоннель не пускают, это слишком опасно.
   Зачем строили БАМ, я так и не понял, встречные составы шли наполовину пустые, на платформах одиноко торчали старые японские автомобили, и более ничего, куда их везли в таком количестве, ведь кажется уже приняли какой-то закон, по которому их совсем невыгодно покупать?
   Вагон, в котором покачивались мы с Полиной, был пуст на три четверти. Неужели БАМ строили только из-за Китая, та южная, построенная еще царем, дорога идет рядом с границей. Надо бы где-нибудь посмотреть в энциклопедии, когда был конфликт на Даманском и когда начали строить БАМ.
   Я подумал, если бы не было у нас этих долбанных строек типа Братская ГЭС, разлив от которой затопил тысячи населенных пунктов - хребет Сибири... или тот же БАМ... если бы мы не вкачивали миллиарды в отсталые страны, заманивая их на нерусский путь марксизма, мы были бы вполне богатой страной, и нам не понадобились бы новые потрясения, на которые мы так горазды. Историк губит во мне весёлого человека. От того, что я всегда думаю и всё понимаю, я всегда скучный. А скука сейчас - недостаток. Это Пушкин мог позволить себе написать Рылееву - "тебе скушно в Петербурге, мой друг, мне в Михайловском, что делать, надо признать, скука есть одна из принадлежностей мыслящего человека".
  -- Ты что такой скучный? - спросила Полина, она проснулась и улыбалась мне со своей полки. - Смотри.
   На вокзале в Тынде среди прочей литературы Полина купила двухтомник Дмитрия и Надежды Зимы "Расшифрованный Нострадамус" и опять, сверяя с тем, что читала прежде в переводе некоего венгра, принялась объяснять, как здорово повезло, что в том самом "Родничке" она встретила того страшного мальчика с волчьей пастью - это была судьба поехать спасать меня, ибо это тот самый мальчик, о котором писал Нострадамус в расшифрованной ныне центурии. Теперь она уже в этом точно уверена.
   Сам посмотри. Это произошло, на рубеже тысячелетий в восточном Гиперборее, на земле, на которой обитают потомки великих Ариев? Так? Так. Потому что потомки великих Ариев - это мы, русские. Среди коренного населения, перевезенного когда-то из Индонезии? Наверное, среди него, ты видел какие у него широкие скулы, как у волка. Мальчик? Вне всякого сомнения. В чьих руках будут сосредоточены судьбы мира. Он сможет или спасти его и привести к тысячелетнему счастью, или ввергнуть в пучину ада.
   Это здорово, Толинька, теперь всё зависит от неё, Полины, от того, как она, Роберт, Добора и я воспитаем этого мальчика - станет ли он добр и выздоровеет, ощутив нашу любовь, или превратится в злодея. И все мы рождены для того, чтобы совершить это великое дело. Для этого Всевышний свел нас всех вместе в далеком 93-ом году, а потом запичужил меня в тюрягу... и так далее такая же муть - одним словом, она говорила, говорила и говорила, какой настоящий смысл приобретает теперь наша жизнь, как будет рада Дебора...
   Как будто я не такой же мальчик, которого надо любить, чтобы я стал хорошим?... Или кого-то другого - так же.
   Но я не стал объяснять ей, что это муть. В великое дело людей я давно не верю, я знаю цену всем нам и тому, что двигает нами. Тюрьма научила меня понимать это. Но если человек хочет сделать что-то хорошее, пусть делает, не надо мешать ему, это моё главное правило.
   К тому же я любил Полину, я поддакивал и говорил:
  -- Да, здорово тебе повезло.
  -- А тому мальчику? - спрашивала она.
  -- А тому мальчику повезло еще больше.
  -- Теперь я знаю, для чего родилась на свет - Господи, как хорошо. Как я счастлива. Спасибо тебе, что ты тогда приставал ко мне и что ты сел в тюрьму. И что ты такой засранец, и совсем не любишь меня.
  
   А у меня рак.
   Когда я узнал, что я умираю, я опять увидел себя прилетевшим откуда-то, сделавшим большое дело для всех и окруженным за это любовью. Эта любовь струилась от каждого, кто встречал меня. От теплого солнца. От прогревшихся сосен. Я знал, среди них есть та, которая считает себя предназначенной быть моей, и будет ею. Мне стало радостно и покойно - незачем было куда-то стремиться, чего-то хотеть и за что-то бороться.
   Я всегда хотел быть полезным людям, но не умел, вот в чем моя проблема.
   Теперь я понял, откуда я прилетал, я прилетал с Земли, прожив там и умерев, и сделав этим свое самое большое и самое главное дело, для которого и был рожден. С моей души будет снят нагар обветшавшей плоти, и она станет гореть огнем вечности.
   Я вспомнил, как умирала моя любимая бабушка, как ее рвало черным, как она стонала:
  -- Ой, плохо мне, плохо... Умираю я!... Умираю!!!...
   Больные раком умирают не сразу, успевая как следует измучить своих ближних и вызвать в них смену любви на брезгливость и неприязнь.
   Я не смогу дойти до туалета, буду разлагаться и гнить, смердеть гнилью и разложением.
   Я не хочу, чтобы во всём этом была Полина. Я хочу остаться в ее памяти не самым темным пятном.
   Я решил исчезнуть из ее жизни неожиданно, без объяснений и навсегда.
   В отчаянии я напился и пошел играть.
   Я вспомнил, как жил. Я не был лучшим представителем человечества. Но я никогда никому не хотел зла, не нападал первым. Не пытался у кого-то чего-то отнять и сделать своим.
   Я тупо смотрел на сукно и знал, что сегодня я проиграю, потому что в душе у меня не горел огонь.
   Тогда я спустился в бар и напился.
  
   Я еле хожу, вот это и есть реализация проклятья. Надо бы выпить, когда я крепко пил, мне было легче.
  
   Под утро ко мне на паханскую шконку влез шоумен М.
  -- Какие у тебя убогие мышцы, - прошептал шоумен и показал огромные молодые бицепсы. - Потрогай мои.
   Я потрогал, они были будто из камня.
  -- А ноги, - прошептал шоумен, сверкая золотыми очками и коля бородой. Ноги у меня, действительно, были уже плохими, левая была сломана на лесоповале в "Мордовлаге" и срослась не очень ровно, на правой вообще полез варикоз, вдобавок, обе болели, - смотри, какие у меня ровные ножки...
   Он вытянул дебелую толстую ногу и прижался ко мне.
   "Пидор", подумал я и спихнул М. со второго яруса. Кажется, он разбился. Я на своей зоне ввел строгое правило - не говорить о бабах, не мастурбировать в коллективе. Не петушить без правил. За все 9 лет, что сижу в лагерях, я ни разу не онанировал и никого не запетушил.
   Интересно, к чему снятся шоумены, которые вдобавок правозащитники?... Жалко, дяди Жоры Иркутского, друга юности моего отца Коли Головина, нет в этой жизни. Он здорово толковал сны.
  
  
   За окном серело тусклое владивостокское утро. Не вставая с постели, я включил телик. Пока он грелся, я вспомнил, какую передачу мы вчера ночью смотрели с Полиной. Там один наглый парень из Украины рассказывал, почему он написал "Таню Гроттера" против их "Гарри Поттера". Я уже не прочитаю ни то, ни другое. Он, вообще, шустрый малый, он моложе меня лет на пять, а уже написал 25 детских книг - ну, ни фига себе. Для чего пишут люди? Для того, чтобы понравиться тому, кого любят?
   Я люблю Полину и хочу так сильно нравиться ей, чтобы она никогда не забыла меня. Она лежит рядом и спит, её волосы лежат на подушке, а розовая из-за света сквозь розовую штору правая нога высунулась из-под одеяла. Я чуть-чуть приподнял его и поцеловал гладенькое глянцевое колено, оно хорошо пахло, сохранив запах вчерашней пены для ванны.
   Я нашел по ТВ Москву, на первом канале военные мужики с красоткой Сорокиной толково обсуждали проблему с Ираком, у меня на зоне неправильные пацаны по несколько раз с каждой ее передачи бегали трахать ее в сортир.
   Я подумал про себя, если бы я не был уродом, я бы тоже мог толково всё обсуждать. Уродство сделало меня застенчивым, застенчивость косноязычным. А то бы я поднял руку и сказал тайно влюбленной в меня Светлане Сорокиной, Светочка, Буш, чья фамилия в переводе с английского означает "Кустарник", является жертвой своего юношеского алкоголизма, избавление от которого не щадящими методами не могло не сделать его зомбированным максималистом. Глупость, конечно, но я был бы очень толковый и толково всем про всё объяснял.
   Интересно, в той жизни я тоже буду в очках или меня сразу же сделают бесом - ведь это антихрист имеет глаза разного цвета, сказала хорошенькая застенчивая прихожанка на еженедельной религиозной беседе об основах православия, которые проводил в нашем восстанавливаемом храме в Троице-Голенищеве наш духовный отец иерей Сергей Правдолюбов, - я так думаю, лепетала она, что по этому признаку мы должны узнавать его в миру.
   Я страшно обиделся на неё и перестал ходить на беседы, потому что все стали делать вид, что не поглядывают на меня. Я встретил её через месяц, она испуганно прянула в сторону и прикрыла лицо платком. Она здорово постарела за это время и стала выглядеть лет на 50, никак не меньше, изящная нижняя челюсть её хорошенького лица далеко вылезла вперед и покрылась неживым серым пухом.
   Я тогда испугался - неужели это из-за того, что я обиделся на нее, для чего мне такая сила, я с ней не справлюсь, и тут же понял, нам надо трахнуться, и тогда всё встанет на место. Я подрулил к ней с этой идеей, но она не поддалась и через какое-то время, став совершенной старухой, ушла в Новодевичий монастырь. Теперь, если не умерла, наверное, уже в больших чинах...
   ...Напоследок я узнал из новостей, что полярники впервые за последние 12 лет будут высаживаться зимовать на льдину, и заплакал от прихлынувшей к сердцу надежды, что кончается наша черная полоса, и скоро в Россию вернется счастье. Легендарный Челенгаров на экране ТВ плакал вместе со мной. Как жалко, что никто из моих - ни папа, ни мама, ни дедушка с бабушкой - не дожили до этого времени и умерли с тихой любовью к прошлому, молчаливым презрением к настоящему и без веры в будущее.
   Неужели, действительно, приближается возрождение?
  
   У меня рак, подтвердил мне вчера третий профессор, запущенная неоперабельная мелонома, которая дала метастазы по всему организму, химия по моим показателям противопоказана, да и опоздал ты, голубчик, с химией, жить тебе осталось два, максимум три месяца. И причина его в том подарке, который мне сделали на тридцатилетие мои лагерные кореша, напоив меня и отдав в руки хирургу с четырьмя жемчужинами в холодной от страха ладони. И от злоупотребления этим подарком в последние 138 дней. Я им сильно перетрудился в последние 138 дней моего счастья, он у меня разбух, что-то там перекрылось, теперь я часами могу заниматься любовью, не достигая оргазма. Хотя любовью заниматься теперь тяжело - каждое прикосновение к нему отзывается сильной нутряной болью.
   Так что и я, как и мои предки, не увижу, что так хочется видеть, уже не при мне это будет, увы, не при мне поднимется и расцветет Россия...
   - Ты уже не спишь? - просыпаясь, спросила Полина во Владике в конце апреля 2003 года и потянулась ко мне. - А почему глазки у нас такие грустные?
  
   Я вышел из первого вагона на станции "Академическая", поднялся по коротенькой лестнице, повернул направо, отсчитал еще 48 ступеней, яркое солнце заливало улицу. Это было 12 июля 1993 года. Полина стояла у гранитного парапета над входом в метро. Она не понравилась мне, на ней было нелепое платье, делающее ее ровной в талии, как бревно, и сутулящее спину. Ноги под ним казались чересчур тонкими и сухими.
  -- Это еще зачем, - недружелюбно сказала Полина, когда я протянул цветы, - только не надо играть в любовь.
  -- Я не знаю другой игры, - нелепо сказал я тогда.
  -- Скажите, пожалуйста, как красиво, - Полина прищурилась, глаза у нее стали маленькие и злые. - Какой романтик, не заплакать бы...
   Между тем она уже шла куда-то по тротуару, не оборачиваясь на меня и нисколько не беспокоясь, иду я за ней или уже не иду. Я смотрел на её худые, незагорелые ноги и думал, ну чего я тащусь, зачем? Пакет еще красивый купил, бутылку сухого мартини, начитался, мудило, Хемингуэя.
  -- Я заметила, чем человек глупее, тем он самонадеянней. Да не отставайте же! - прикрикнула Полина и неприязненно глянула на меня через плечо.
   И плечи у неё какие-то очень широкие, подумал я, ну чего я тащусь? Вот еще скажет чего-нибудь такое, я независимо улыбнусь, благодарю за прогулку, это вам небольшой презент, отдам пакет, откланяюсь и уйду. Надо было на машине приехать, тащись теперь на метро, но я был уверен, что выпью с ней сухого мартини..
   Мы свернули налево и оказались перед четырехэтажным домом из темно-красного кирпича, из какого до революции строились фабрики и заводы. На скамейке под изломанными деревьями сидели пожилые женщины в белых платках над простыми деревенскими лицами. Полина гордо задрала голову и вошла в подъезд.
  -- Вот и Поленька размочила, - услышал я за спиной.
  -- Приличный мальчик, не пьяненький.
  -- Косоватенький он какой-то, а бутылка у него в пакете.
   Лестница была широкой и довольно чистой. Стены недавно покрасили в темно-синий цвет, как в пеницитарном учреждении. Я случайно оперся о крашенные темной охрой перила и в ужасе отдернул руку - в белоусовской школе, где я учился во времена моего счастливого детства, живя у дедушки с бабушкой в окружении их бездонной любви, мальчишка катился передо мной по перилам и располосовал руку до белых костей о вделанную кем-то в дерево половинку лезвия для безопасной бритвы. Тот пережитый ужас, охватывает меня всегда, едва я дотрагиваюсь до перил
   Мы поднялись на второй этаж, Полина открыла крашеную в шаровый цвет деревянную дверь и вошла в большой коридор. Из общей кухни несло ядовитым запахом, кто-то тушил квашеную капусту. Из общественного туалета, в котором я успел разглядеть ряд деревянных кабинок и чугунных раковин под тускло блестящими кранами, вышел мрачный мужчина в обвисшей застиранной майке с пластмассовым сиденьем на унитаз в жилистой узловатой руке. Он зыркнул на меня темными татарскими глазами и что-то буркнул Полине. Может быть, поздоровался, потому что она поздоровалась с ним в ответ. Из кухни выкатил на трехколесном велосипеде белесый, и в то же время по чертам лица вылитый негритенок, мальчишка и помчался, обгоняя нас.
  -- Мам... мам... а Полька очкарика привела! - орал он по-русски, что было странно при таком лице.
  -- Чё ты орёшь, засранец? - из распахнувшейся, расписанной матерными словами двери, выглянула женщина с немытыми распущенными волосами и, придерживая халат на белой полной груди, оглядела меня диковатыми молодыми глазами.
   Полина открыла ключом дверь, обитую дешевеньким дерматином, и я увидел ее жилье и ее сердитые и одновременно обиженные глаза.
  -- Раздевайтесь, чего стоите.
  -- Полина, не надо, - сказал я.
  -- Нет, надо, - зло сказала она. - До чего я ненавижу вас...
  
  
   Насколько я помню, когда-то очень давно, 6000 лет назад, в тех благословенных райских местах, а именно такими были тогда эти места в междуречии Тигра и Евфрата, где теперь Ирак, и смердит война, жили шумеры. И назывались эти места Месопотамией. Здесь не было ни пустынь, ни полупустынь, был сплошной оазис, и всего здесь было навалом, как в Эдеме, а может быть это и был Эдем.
   Точно, вспомнил, это и была страна Эдемская и Рай, они находились в одном месте, именно здесь. Здесь первые люди вели жизнь богов, без забот и печалей, без нужды и борьбы с ней. Они не старились и ничем не болели. Они жили в счастье и наслаждении, но не знали, что это счастье, потому что не знали горя. Однако, дьявол искусил их узнать его, посоветовав съесть яблоко с запретной яблони, чтобы стать равным тому, кто их создал.
   Они съели, и пришел конец первой радостной странице в нашей истории. Бог изгнал их из Рая, ушло бессмертие, пришли болезни, заботы.
  
  
   "Болезнь - Божие посещение", - говорил батюшка отец Сергий на проповеди, - "ибо через страдание очищается, через боль возвышается. Страдание дано, чтобы заглянуть в глубь своей души. Страдание приближает человека к Богу"...
   Едва мы прибыли во Владивосток, Полина сказала, что нам надо сходить к врачам - так в Америке принято: ходить ко врачам и юристам. Я и без их Америки знал, что мне пора навестить эскулапа. Еще в Салехарде я почувствовал себя нехорошо. Строго говоря, у меня давно нелады со здоровьем, и всегда что-то болит, но ко многому я уже притёрся. В Салехарде из меня начала идти кровь. Особенно сильно она шла, когда мы тряслись на поезде, ни один километр Байкало-Амурских железных дорог, я думаю, полит ею, ходить в туалет стало для меня проблемой. Во Владике я нашел платную клинику, думал, у меня случилось то же самое, что было у Жоры Иркутского, в прошлой жизни Коли Головина, друга юности моего отца, что стыдно, конечно, для правильного мужика, но не опасно.
   Оно случилось, но кроме этого пустяка, нашлось кое-что пострашней, от чего отрезали небольшой кусок и послали на биопсию.
   Две самые главные опоры, на которые я всегда рассчитывал, подвели меня - моё здоровье и моя Америка. Здоровье хорошо, когда его не замечаешь. Америка - когда на неё надеешься. Ни одно поколение русских интеллигентов надеялось на неё, полагая, пусть везде бесправие, ложь и бардак, но есть в этом мире заповедное место, где правда, порядок и человек - самое главное и дорогое. А сейчас оказалось, этого места нет, там, как и везде, любовь к людям - это только любовь к себе. Я испытывал сильное разочарование из-за начала войны с Ираком.
  
   Весь день, едва Полина пришла от врача, её глаза светилась загадочным светом, а губы двусмысленно улыбалась. Я даже спросил:
  -- Что-то случилось? - хотя, честно говоря, мне было еще очень не по себе.
  -- С чего ты взял, что со мной что-то случилось? - с деланным равнодушием возразила она, но глаза её выдали - что-то насмешливое и загадочное блестело в далекой и темной их синеве.
   Я подумал, наверное, у Роберта хорошие новости в бизнесе, у этих американцев самое главное - бизнес. Вечером мы пошли в бар, она взяла себе только сок, при этом придирчиво расспрашивала, натуральный ли он и достаточно ли экологически чист.
  -- Почему ты не спрашиваешь меня, что случилось? - спросила Полина, когда мы по её желанию пошли танцевать.
  -- Действительно. Что случилось, Полина? - спросил я, чувствуя руками, как напрягается, готовясь к чему-то, её легкое тело.
  -- Почему ты думаешь, что со мной что-то могло случиться? - возразила она, и мне почудилась далёкая печаль в её голосе.
  -- Я не думаю, я вижу, выкладывай, что случилось, - сказал я, вот, думаю, еще этого не хватало, беда не ходит одна, неужели я заразил мою бедную девочку.
  -- Это так... случилось, - трагическим шёпотом сообщила она и посмотрела, какое на меня это произвело впечатление.
   Сильное, я даже двигаться перестал.
  -- Ты знаешь, милый, я, кажется, залетела, - прошептала Полина, не спуская с меня внимательных изучающих глаз. - Что же ты не танцуешь? Танцуй.
   Я испугался, неужели, думаю, правда?... Я посмотрел в её мерцающие глаза, они меня обвиняли. Мне стало жарко. Я взмолился - Господи, пронеси... пронеси, Господи... Сегодня мне опять сказали, что у меня рак, но ведь он не заразен?... Господи, пронеси!...
  -- Куда залетела? - пробормотал я, чувствуя, что краснею.
  -- Куда все залетают... ты не понял? - спросила она, выжидательно глядя в мои глаза своими видящими меня насквозь прекрасными родниками.
  -- Все залетают в зону... , - пробормотал я, оттягивая время и думая, лучше бы мне было сдохнуть до того, как она приехала меня выручать, и ведь были прекрасные случаи незападло, достойно отдать концы. - А ты как... куда?...
  -- Я понесла! - торжествуя, сказала она. Я, конечно, ничего не понял.
  -- У нас будет ребенок... вот куда я залетела. Да, танцуй ты, что же ты опять не танцуешь? ...
  -- Не понял, - сказал я, действительно, не понимая.
  -- Господи, вот дурак так дурак! Ты когда убил тех четырех, а потом накинулся на меня, как зверь, я понесла! Обрюхатилась! Я - баба! - эта новость сделала её счастливой. - Да веди же, веди, что ты застыл, как пень? Экса ги монумент.
  -- Ты же не можешь, - напомнил я, скорее огорчаясь, чем радуясь.
  -- Вот это и есть самое главное - не могу, а вышло. Теперь у нас будет двое, Ванечку мы всё равно возьмем. Я сообщила Роберу, он счастлив! - Полина иногда своего "Роберта" называла "Робером" на французский манер. - Робер позвонил Деборе - она визжит от восторга. Нет, лучше, трое детей! Бог троицу любит. Скажи, если ты очень будешь стараться, ты сможешь обрюхатить Дебору? А потом снова меня! У нас будет куча детей! Ты знаешь, в Америке очень много семей, в которых куча детей... А в России такое почему-то не принято...
  -- Тебе объяснить, почему?
  -- Только не надо этой мрачной политики. Надо уметь быть счастливыми с тем, что есть. Но я не вижу, что бы ты радовался.
  -- Я радуюсь, - возразил я.
  -- Сильно?
  -- Сильно, - сказал я.
   Сегодняшним утром пришел результат анализа с биопсией, и я опять услышал, что у меня самый настоящий рак, причем сильно запущенный. Онколог спросил, женат ли я. Да, сказал я, только женился. Остерегитесь пока с женой, конечно, это еще не доказано, но лично я уверен, рак генетически предрасположен, хотите, я переговорю с вашей супругой?
  -- Я сам переговорю... вы хотите сказать, мне нельзя иметь детей?
  -- Понимаете, это еще не доказано, здесь разные мнения, противоположные школы, но лично я вам советую: пока не пройдете химию, поостерегитесь, береженого, ведь, и Бог бережет, не так ли?...
   Я не стал объяснять дружелюбному эскулапу, что проблема Полины как раз в том, что Полина бесплодна, так сказали в Америке дорогие платные доктора.
   Теперь я не знал, как же мне быть - если я скажу Полине, что у меня рак, и он генетически предрасположен, значит нельзя рожать этого малыша, ведь он зачался, когда у меня уже был рак, и Полине надо делать аборт? А если не скажу, и малыш заболеет и будет мучиться из-за меня всю жизнь. Лучше быть импотентом, чем решать такие проблемы.
   В дверь позвонили, рассыльный принес телеграмму. Она была от Робера. Он видимо, обезумел от счастья. "Это лучший итог нашей борьбы с терроризмом, патриотично ответил Роббер, молимся о твоем здоровье. Сдайте билеты на самолет, плывите теплоходом, каютой люкс, самолеты часто терпят аварии"
   Едва я с горем пополам перевел этот текст, рассыльный принес новую телеграмму - "Жди меня. Я сделаю визу и прилечу за тобой. Пойдем кораблем, билеты самолет сдай"
  -- А кто мне спину потрет? - позвала меня Полина.
   Я пошел в ванную комнату, и взял с собой оба текста.
  -- А ты знаешь, меня скоро будет тошнить, - похвасталась Полина, протягивая намыленную мочалку и подставляя узкую нежную спину. - И нам будет ничего нельзя. Ты понял - совсем ничего... но пока можно...
   Я опустился на колени, положил на края ванны руки, а на них положил голову.
  -- Полина, у меня рак, - сказал я.
   Она подняла мою голову, посмотрела в мои глаза и увидела, что это правда.
  -- У тебя цветные глаза, как здорово!... А чего же ты плачешь?
   Я опять уткнулся головой вниз.
  -- Рак чего? - спросила она.
  -- Всего, - сказал я.
  -- Как здорово, что мы едем в Америку, там тебя сразу вылечат.
  
   Эта последняя наша ночь была самой лучшей. Мы вспоминали, как познакомились, как я влюбился в неё и был ей всегда так противен, но потом оказалось, что без меня ей и жизнь не в жизнь. Я спросил её:
  -- Ты мне хотела рассказать о том мальчике, который потом стал поэтом.
  -- Я никогда этого не хотела, - и сама спросила меня: - Ты помнишь, говорил, что видишь меня через глаза изнутри?
  -- Помню, - согласился я.
  -- А я тебе не поверила. Помнишь?
  -- Помню.
   Полина протянула к моей голове прекрасную, как у Юдифь, голую ногу и, поднатужившись, взялась пальцами за моё ухо.
   - Посмотри на пятку, - сказала она.
   Я посмотрел и увидел маленький шрамик, который видел на ней изнутри десять лет назад.
  -- Знаешь, в чем хохот?... Тогда его не было. Он появился в прошлом году, когда мы ездили с Питером на рыбалку, и я наступила на какой-то сраный крючок. Вот в чем весь хохот, Толян... Именно в том, что мы, видимо, так здорово созданы друг для друга, что ты даже видишь моё будущее.
   Я ничего не ответил, я и без нее знал, что это, видимо, так. Как уже почему-то знал, что если в Америке даже лечат рак, будущего у нас почему-то нет.
  -- Ну, вот, а теперь посмотри опять... - сказала она.
   Мы стали смотреть друг другу в глаза.
  -- Видишь? - спросила она.
  -- Вижу.
  -- А что видишь?
   Я опять видел, но видел такое, что и сказать было страшно, я сказал:
  -- Я вижу весь мир.
   - Опять врёшь, - Полина обиделась. - Говори, что сейчас испугало тебя.
   Но я не сказал, не мог же я ей сказать, что меня испугала в её глазах тьма, которая распространяла ужас. Я отшутился, я охнул:
  -- Так она еще и рыбак?! - имелась в виду Добора, моя невеста, знаменитый врач-кардиолог, которая ждёт меня. - Мне остается только вступить в "Гринпис".
   Полина видела меня насквозь.
  -- А если быть честным? - строго спросила она. - Что ты видел сейчас?
   Не мог же я врать, я сказал нейтрально:
  -- "Чёрный квадрат" Малевича... или как он там - тёмный квадрат.
   Полина в Америке сделалась оптимисткой.
  -- Это к богатству, - решила она. - Правильно будет - "Чёрный..."
  
   Я думаю, если бы я был настойчивым и доказал Полине, что рак генетически предрасположен, всё бы тогда обошлось...
   Но вряд ли, ничего бы не обошлось, американцы не верят в генетику, которая им не нравится, как в бога, который им не подходит.
  
   Назавтра был выходной день, владивостокский мэр выгнал своих чиновников убирать город. Кругом жгли костры, из-под убранной пыли появлялась зелень. В интересах гармонического развития зародившегося в ней ребенка Полина решила сосредоточиться на духовной жизни. Поэтому, сдав билеты на самолет в городской кассе, мы поехали на экскурсию в Уссурийский заповедник имени Комарова, где нам обещали показать черно-пихтовые, ясеневые и ильмовые леса Южного Приморья, а также изюбра, горала, амурского тигра, леопарда и гигантскую землеройку. Вечером, если успеем рано вернуться, мы должны были пойти в филармонию на концерт симфонического оркестра.
   Полина всю дорогу рассказывала, как надо растить в себе ребенка и как надо растить его потом, когда он родится. Они с Робертом здорово подготовились к этому. Я узнал много интересного для себя - оказывается есть какая-то кластерная вода, которая в форме снежинок, и в то же время, из которой состоит и ДНК и тело младенца в утробе матери. Вот роды почему так омолаживают. Я стану молодой, говорила Полина. Я так много об этом читала. Вот ты увидишь, я стану моложе на 10 лет. Ну, ты же историк, ты же читал - "Дух Божий носился над водой" - это первое информационное поле, так? Так! А вода - промежуточное звено между Богом и нами. Через воду Бог управляет землей! Ты видишь, как всё здорово связано - и самое макро, и самое микро!
   Она сердилась на меня, потому что я был несколько обескуражен такой внушительной подготовкой - просто как к войне в Ираке готовился Буш, ничуть не меньше. И это ей очень шло, вот что значит пожить в Америке - научиться ко всему, что задевает тебя, относиться серьезно, по-деловому...
   А вы в России ничего не знаете, а что знали - забыли, сердилась моя милая девочка. Мир разумен, одухотворен - все уже давно верят в это... а вы, как дурачки здесь, ну честное слово...
   Я слушал её и радовался за того человечка, которого они так хотят. Несомненно, его ждало полноценное развитие и замечательная судьба. Одно огорчало меня, я намекнул Полине, что может быть какая-нибудь дурная наследственность.
  -- Чушь, - сказала Полина. - Мы будем любить его, а любовь побеждает всё.
   Мы вырвались на замечательном японском автобусе за пределы города и понеслись в заповедник. Я смотрел на сопки, они дымились нежно-розовым светом, неужели это зацвел багульник, о котором мне рассказывал папа?
   И я подумал, как здорово, что я оказался здесь, неподалеку отсюда служил мой дедушка и был счастлив мой папа. Каких-нибудь 270 километров, пять часов езды на хорошей машине. Как здорово, что со мной рядом Полина. Как здорово, что она ждет ребенка и его рождение омолодит её на 10 лет. Как здорово, вообще, жить, любить, и может быть даже быть немножко любимым. Я не испорчу ей жизнь. Я порадуюсь вместе с ней еще немножко и исчезну, как только прилетит Роберт, я не стану разлагаться у неё на глазах. Пусть память обо мне будет не самым тягостным местом в её жизни. Наверное, на моих глазах появилась слезы, потому что она вдруг прижалась ко мне, как тогда в джипе "Ниссан-Террано".
  -- Ну, я же не хотела тебя обидеть, - прошептала она мне в самое ухо. - Это же не про тебя, ты сам вполне замечательный, не надо плакать.
  -- Это аллергия, - сказал я. - Посмотри, что там цветет - это вишня или это багульник?
  -- Это сакура, какая прелесть! Вишня мелкопильчатая, символ Японии, произрастает и культивируется, как декоративное растение, цветки розовые, махровые, листья весной пурпуровые, летом зеленые или оранжевые, осенью фиолетовые или коричневые. Ах, Толинька, если бы ты только видел, как цветет вишня в Вашингтоне на Потомаке - это полный отпад, всё вот в таком розовом облаке! Так и плывёт! Мы обязательно съездим, в этом году уже не успеем, она там цветет, кажется, в марте, а на будущий год возьмем Робера, Дебору, это классная баба, ты сам увидишь, Коленька уже родится. Мы его назовем Колей, потому что моего дедушку звали Колей.
  -- Моего тоже! - сказал я.
  -- Класс! - обрадовалась Полина. - Ванечку усыновим...
  -- Слушай, а когда мы поедем отсюда? - спросил я Полину.
  -- Теперь, наверное, через неделю, а может и через две - Робер прилетит, пароход приплывет, это не так скоро - а что какие-то есть проблемы?
  -- Только одна, но большая, - сказал я. - Километров триста на север по побережью есть залив святого Владимира, там служил мой дедушка и учился в 9-ом классе папа, хорошо бы съездить туда.
  -- И это большая проблема? Привыкай жить без проблем, Толян, берем тачку в прокате и едем. Мы в Америке обходимся без проблем, и ты привыкай жить так же.
   Ну, до чего я люблю этих умных девочек, они всё про всё знают, даже когда становятся взрослыми, а потом старухами, с ними всегда можно обо всём говорить. Я вдруг почувствовал, что я совсем молодой, ровесник папы, мне пятнадцать с половиной лет, я ничего не сделал в жизни плохого, и еду с молодыми дедом и бабушкой служить в самый прекрасный в мире залив святого Владимира, где меня все будут любить, где все у меня будут только друзьями, и не будет ни одного врага. Будут над нашим домом звенеть сухие дубовые листья, почему-то не опавшие на зиму. Будут во время переменок между уроками взрослые девочки прогуливаться по коридору и поглядывать на меня, а я буду стоять у окна, слушать по школьному радио старинный вальс "Амурские волны" и думать, как здорово мне повезло, что деда перевели служить в это чудесное место...
   Я не заметил, как наш автобус обогнал какой-то большой джип с затемненными стеклами и перекрыл нам дорогу.
   Как я узнал потом от своего друга капитана третьего ранга Горбенко, на острове Русский в ночь с субботы на воскресенье флотская контрразведка захватила группу закамуфлированных под морскую пехоту "грачей" и прапорщика-интенданта, служившего на оружейном складе. Оставшаяся на свободе часть группы выехала за город и захватила экскурсионный автобус, чтобы объявить пассажиров заложниками и обменять на своих. Это был наш автобус.
   Так война, затеянная столько лет назад русским царём против маленького, независимого народа, отрыгнулась на мне. Я всё понимал про них, уже 200 лет наши воюют с ними, я помнил, что писал про них Пушкин, типа "для кавказца убийство - простое телодвижение". Что писал Лермонтов, который сам был "кавказцем" и знал их получше многих - "...злой чечен ползёт на берег, точит свой кинжал". На зонах мне попадались ребята, которым на срочной еще при Советах выпало служить с ними в стройбате, они говорили про них - "звери".
   Не моё это дело. Если они звери, и мы знаем, что это так, на кой хер лезть в их вонючую клетку? Я к ним не лез, и они ко мне вроде не лезли. Но случилось так, что тормознули они мой автобус, на котором я ехал такой радостный и счастливый.
   Вначале они вели себя довольно вежливо. Они велели водителю ехать за джипом, мы свернули на проселок и вскоре затерялись в низине между двух сопок.
   Их главарь, красивый, рыжеватый парень предъявил свой расклад.
  -- Господа русские! Мы, солдаты свободной Ичкерии, не питаем лично к вам никакой вражды, хотя, согласитесь, можем питать. Группа наших товарищей захвачена вашими фээсбэшниками в плен. Поэтому мы вынуждены взять вас в заложники. Если ваши согласятся обменять вас на наших, вы будете живы, если не согласятся, будем виноваты не мы, а ваши, которые всегда вас закладывают и продают.
   По поводу окончания последней фразы я не стал бы с ним спорить, я давно знал, что это так. Я подумал, хрен с ними, это не моя война. Хотя если по-честному, я никогда особенно не любил всяких этих крикливых жителей гор, как-то так сложилось в нашей российской жизни, что они всегда помыкали нами и давили нас, русаков. Может быть, и остальные думали так же, потому что все, даже морские офицеры, их было пять человек в нашем автобусе, не возражали.
  -- Вот и до нас докатилось, - вздохнула некая тетка, сидевшая позади нас с Полиной.
  -- Господа офицеры, прошу подготовить свои документы, если вы плавающий состав, претензий не будет, если кто-то морской пехотинец, извините, ваш батальон воевал в Ичкерии... - гортанным голосом объявлял главарь.
  -- Плавсостав легко отличить, у нас шевроны на рукаве, - сказал кто-то из них, я не успел разглядеть кто именно, но мне стало стыдно за этого говоруна.
  -- Начнем с вас, руки на затылок, на выход, - главарь показал на сидящего во втором ряду капитан-лейтенанта.
   Тот встал, нехотя положил на затылок руки, пошел к выходу. Я посмотрел - согнутая спина, узкие плечи - как он попал в офицеры?
  -- Мама, я писать хочу, - захныкал мальчик, сидящий через проход от нас.
  -- Пописать ребенку можно? - спросила мама, подняв, как примерная школьница, руку.
  -- Всем будет можно, - пообещал красавец, и тут случилось то, чего я больше всего боялся, он увидел Полину и заулыбался ей. - Будем выходить группами по пять человек. Вы... вы...
  -- Ссутулься, одно плечо подними, руку выверни и тряси, изо рта пускай слюни, - зашептал я Полине. - Когда пойдешь, ногу чуть-чуть волочи, будто хромая.
  -- Зачем? - удивилась Полина. Она, конечно, попала в первую пятерку и конечно же не сутулилась. Должен сказать она всегда была хороша, просыпающееся в ней материнство, сделало её неотразимой.
   Главарь просто вспыхнул, когда она встала и, гордо подняв красивую голову, пошла к выходу.
  -- Красивый девушка, хочешь, будешь моей женой? - он взял её за руку.
  -- У меня уже есть муж, - почему-то жизнерадостно, что мне совсем не понравилось, возразила Полина.
  -- Отпусти её, - сказал я ему и тоже встал.
  -- Сядь, - сказал он и повел в мою сторону ствол с "ПББС" на конце. - Сидеть! - рявкнул он, потому что тому, кто семь лет командовал зонами, западло было садиться, когда велят.
   Я не сел, его зрачки полыхнули гневом, и он чуть-чуть придавил спусковую скобу.
  -- Это мой муж, не надо кричать на него, - заступилась за меня Полина, что было совсем западло.
  -- Зачем тебе муж? - засмеялся красавец, так и не отпустив её руку. - Скажи, я сильно нравлюсь тебе?
  -- Отпусти её, - повторил я, чувствуя, что у меня уже кружится голова и сейчас что-то будет.
  -- Ахмед, разреши, я пристрелю его, как собаку, - сказал обкуренный молодой чечен и навел на меня свой "Кедр".
   Сквозь покидающее меня сознание я вспомнил одного мужика из своей зоны, который прошел Чечню и которого посадили свои, чтобы за это их полюбили чужие. Он рассказывал мне за чифирем, что "грачи" во время рейдов захватывают славянок по две-три девушки на бандгруппу из двенадцати человек, затрахивают до смерти и сбрасывают в ущелье. А другие, будто бы мирные, "чехи", которые живут в городах, отлавливают им девиц, накачивают водкой с наркотой и под кайфом переправляют в горы. Ах, как давно мне хотелось разобраться с этим. Но сейчас я больше всего хотел, чтобы всё кончилось мирно. Поэтому я спокойно и вежливо повторил:
  -- Отпусти её, надо поговорить.
  -- Говори здесь, - презрительно бросил главарь.
   Я представился, мне до сих пор становится стыдно, едва я вспоминаю это:
  -- Я - Толян Московский, - я расстегнул ворот и, как последняя дешевка, показал свои звезды, так я парился, чтобы кончилось всё путём.
   Но нельзя дешевить перед падалью.
  -- Да пошёл ты, козёл русский, - сучара презрительно пнул меня в голень носком шнурованного ботинка.
   Вор в законе не имеет права прощать оскорбление. Оскорбленный вор хуже пидора, если он тут же не отомстил обидчику. Я отклонился вправо, ткнул левым локтем в его крепкую шею, схватил сильную волосатую руку со сжатым в ней "Кедром" приемом, которому меня научил Жора Иркутский, вывернул ствол, уткнув в его поджарое брюхо, и его же рукой выпустил в него половину обоймы. Тут и офицеры, бывшие в нашем экспрессе, кинулись на террористов.
   Схватка была короткой. С нашей стороны погибли трое, и среди этих троих Полина.
  
   Отзвенели дубовые листья в лесах, в которых мы не бывали...
   Отплакали росы, по которым не ходили мы босиком...
   Раскрылся большой северный путь.
   Отошли мои лучшие дни.
   Начатая кем-то война, в которой у меня не было никаких интересов, отыгралась на мне. Кого мне за это благодарить - этих сумасшедших обкуренных пацанов, которых мы здесь укокошили и которым, будем уже, наконец, честными, есть за что нас ненавидеть? Царя-батюшку Александра 1, так царство ему небесное, он раскаялся и стал старцем Фёдором Томским? Или тех, кто правят нами последние 18 лет? Кто мне скажет, кому мне сказать своё "спасибо"?
   Английская пословица говорит: "If you live in the house with glass walls, you should not throw stones in the neighbor" (Если ты живешь в доме со стеклянными стенами, тебе не следует бросать камни в соседа). А мы беспрерывно разбрасываем эти камни, наши стены давно превратились в осколки, но это ничему нас не учит.
   Я похоронил Полину на воинском кладбище во Владивостоке рядом с двумя офицерами, погибшими одновременно с ней. Поставил в ногах православный крест из черного, с синеватой иризацией, лабрадора. Вырубил надпись "ПОЛИНА СЕРГЕЕВНА МАРГАСОВА-ОСС", чтобы никто не усомнился, что это моя Полина. А внизу короткое стихотворение - "Сердце всё не верит в тяжкую утрату, ты открыла двери и ушла куда-то. Безутешный супруг Анатолий Осс".
  
  
   Так я остался один. Наплевал я теперь, конечно, на весь этот рак и всю эту химию, хирургию и радиотерапию. Единственное, чего я хотел, так это поскорее умереть.
   Прилетел из Бостона Роберт Маасс. Я сразу узнал его. Он узнал меня тоже.
  -- Прости меня, дружочек за всё. Я испортил тебе жизнь, - сказал он мне по-английски.
   Я понял его. На зонах от нечего делать я выучил три языка и начал учить испанский.
  -- И ты меня тоже прости, - ответил я ему по-английски. - Твой Буш - неправильный парень.
  -- А мне он нравится, - ответил Роберт.
  -- Когда иракцы разожгут под вашими жопами большие костры, он тебе разонравится.
  -- Тогда разонравится, - согласился Роберт. - А где Полина? Дебора считает, что ей надо лечь на сохранение.
   Он был правильным мужиком, он сразу всё понял и осознал и воспринял известие мужественно, без истерик, только сразу здорово посерел и согнулся.
   На кладбище он тоже всё сразу понял, похлопал зелеными глазами под рыжими, как у одного моего знакомого белоруса, тоже теперь покойного, ресницами и сказал:
  -- Можно будет написать так - "Полина Сергеевна Маргасова-Осс-Маасс", а внизу добавить "и безутешный супруг Роберт Маасс". Это нетрудно поправить?
  -- Без проблем, - согласился я.
   Мы посмотрели, как два могильщика-алкаша с молотком и зубилом выбили на лабродоре с синеватой иризацией дефис и "Маасс", причем, если "Осс" был по-русски, кириллицей, "Mass" по просьбе Роберта начертали латиницей. Так Полина своим щедрым сердцем и своей любовью объединила два континента и две разные цивилизации.
  
   Вечером мы с Робером как следует нагрузились в "Золотом Роге" и чуть-чуть поплакали, делая вид, что мы ничуть не плачем.
   В полночь я посадил его в спальный вагон, и Робер поехал в сторону Салехарда, чтобы оттуда на перекладных добраться до "Родничка" и сделать то, что хотела сделать Полина - усыновить безглазого младенца с волчьей пастью и может быть спасти через него мир.
  -- Вы плохо выглядите, вам надо лечиться, - сказал он напоследок.
  -- Не надо, - возразил я.
   Про себя я решил, что пойду в казино, выиграю побольше денег, и сделаю напоследок чего-нибудь путное: закуплю оружие и поеду куда-нибудь воевать - в Сербию за православных сербов или в нашу Чечню за Россию. Я не буду жалеть себя и скоро сложу там свою голову.
   Я тупо смотрел на сукно и знал, что сегодня я проиграю, потому что в душе у меня не горел огонь. Я ушел из казино и пошел в бар, чтобы напиться до потери риз. В холле гостиницы висел телевизор, я застрял у него - передавали новости из Ирака.
   Багдад пал на 2-ой день, никто не хотел защищать его. Вчера на мосту через Тигр долго маневрировали два "Абрахамса", ни один из федаинов Саддама не подкрался к нему и не выстрелил из фаустпатрона, и все увидели, Багдад не Грозный, иракцы - не чечены, Россия - не США. Все эти дни, что я смотрел шоу "Война в Ираке", я думал об этой разнице.
   Она огромна и обидна для нас. Конечно, чечены такие мужественные бойцы именно потому, что они чечены, это не торгаши, это настоящие бандиты Кавказа, угонять стада, воровать людей - в этом их понятие лихой и красивой жизни, мужской доблести и красоты, которые ведут к главному в этом мире, к обладанию женщиной, её полной сладкой самоотдаче. Плюс вековая нелюбовь к России, которая всегда считала их отношение к жизни неправильным и хотела поломать его, сменив на правильное.
   Всё это верно, как, увы, верна и разница в военной мощи России и США, такая же несравнимая, как несравнимо и отличие в отношении к самим военным действиям, закономерному венцу в проявлении этой самой мощи.
   Но еще потому и, может быть, это даже главнее - что несла Россия Чечне? Российскую нищету? Что она может дать другим, кроме того, что есть у неё? И что есть, кроме вечной несправедливости и нищеты у моей любимой, несчастной родины?
   Благочестие, скажите вы? Ах, бросьте, это сказка для бедных, чтобы утешить их и удержать в узде.
   Свой особый неповторимый российский путь? А в чем он выразился, кроме как в постоянном издевательстве над народом, с одной стороны, и безропотном терпении этих издевательств народом, с другой - кто хочет пойти этим путем? Милости просим, а то нам одним, знаете ли, скучновато тонуть в вине, деградировать и вырождаться.
   Что несёт Америка на восток? Она богата, с её огромного стола даже объедков, которые не хуже для многих их праздничных яств, хватит на всех.
   Они будут травить зарином своих новых подданных? Вряд ли. Кушать детей? Никто в это не верит. Зайчиков колотить прикладом по ушастым косым головам тоже не станут.
   Молиться в мечетях не запретят. Работу не отнимут, платить за нее будут больше. Ну, какая разница для простых людей, как зовут того, кто стоит на самом верху, если с ним лучше - Хусейн или Буш?
   Так думал я и знал, что это неверно. Но это есть, это правда, и она мне обидна, потому что это правда примитивного естественного отбора, по которому живут и амебы, и львы, и почему-то люди, и в котором только один закон - выживает и побеждает сильнейший.
   А мне хотелось всегда, чтобы главный закон был другой - справедливость. Я не могу объяснить, в чем она, но знаю твердо - в другом. Например, в бескорыстной помощи слабому. Это примитивный пример, но другой почему-то не приходит в голову. Именно, в бескорыстии, это, во-первых. Во-вторых... И тут я вспомнил, ведь это уже было сказано, и сказано одним словом - в любви.
   В Любви, сказал Он, возлюби ближнего, как самого себя.
   Как просто и как хорошо.
   Но в самой главной молитве, которую Он заповедовал нам о Себе, мы молимся, обращаясь к Нему: "...Да будет воля Твоя и на земле, как на небе..." Мне всегда становилось обидно, когда я думал об этом, ведь это значит... неужели это значит то, что на земле нет его воли?... а если так, тогда здесь возможно лишь то, что есть, и по тем законам, что действуют. И менять их на другие мы должны сами.
   Мне стало тоскливо, как становилось всегда, едва я задумывался об этом. Потому что у меня не было и нет сил что-то изменить здесь. И не всегда я хотел что-то менять, потому что главным всегда оказывалось одно - выжить, и это при том, что я никогда особенно не дорожил жизнью, цепляясь за неё только в самый последний миг, который становился определяющим.
   А выжить через любовь в мире, в котором нет её, означает "НЕ ВЫЖИТЬ". Как оказывается всё замкнуто, как кольцо... как в кольце, составленном из змеи, кусающей себя за хвост... и я подумал, может быть, это и есть человечество в сегодняшнем мире, который оно создает для себя - кольцо из змеи, кусающей сама себя. В этом его прошлое, настоящее и будущее - потому что змея ядовита.
  
   С этими мыслями я спустился в бар и встретил там необыкновенно красивого капитана третьего ранга. Буфетчицы таяли от его красоты. Я никогда не видел, чтобы так таяли бабы. Он спрашивал кофе. Одна расхрабрилась и, покрывшись алыми пятнами от своей решительности, сказала, ну, какой тут может быть кофе, если вы, действительно, хотите хороший кофе, я могу предложить, у меня дома есть настоящий, изумительный кофе. Кап-три вздохнул и сказал, дайте тогда воды.
   Я взял бутылку коньяка, два стакана, лимон и сел за его столик.
  -- Ты не понял, брат, - сказал я ему, - она тебя в гости зовет. Растеклась, как варенье по блюдцу.
   Он поднял на меня глубокие, как впадина в океане глаза и опять вздохнул.
  -- Да ну её, - сказал он устало, как, наверное, когда-то говорил мой красавец-дедушка и как никогда не вздыхать мне, его страшноватому внуку. - Я понял...
   Теперь я уже знал, как мне жить дальше. Мне стало вдруг так легко на душе, будто я опять маленький мальчик, будто у меня опять есть папа и дедушка. Будто страна у меня сильная и большая, нет этой сраной войны, а у меня самого только хорошее впереди.
   Я налил себе и ему по полному стакану замечательного дагестанского конька. Он принял его, как будто мы с ним давно знакомы, и как будто мы с ним большие друзья. Стакан в его огрубевшей в соленых ветрах руке неуловимо дрогнул, коньяк плеснулся на стол, и мне показалось, что мой новый друг уже несколько выпивши, я присмотрелся, по морде не скажешь, вот что значит настоящий морской офицер! И дедуля мой был тоже, значит, такой.
   Боже мой, как же я их всех, оказывается, люблю. Как хорошо, если бы их было так много, чтоб стояли ряды, без конца и без края, из красивых, сильных и надежных ребят в морской офицерской форме. Сказал бы мне кто сейчас, лопни за них и умри, честное слово, тут же бы лопнул.
  -- Сашку неделю искали, - поделился кап-три. - Ну, туман, ну, ночь, я всё понимаю, опять же - мористо, но вертолет-то упал в трехстах метрах от БПК. А Сашка мне кореш, если б не он, меня бы крабы уже четыре года, как ели... Блядь, когда кончится этот бардак?! Чего этот подполковник не телится... пехота, блин, КГБ...
  -- За флот, - сказал я ему.
  -- За флот, - ответил капитан третьего ранга Горбенко, - красу и гордость России, - и заплакал, будто и он ощутил себя маленьким мальчиком, которому еще можно плакать.
  
   22 июня 91-го года, в последней раз при большой и безнадежно больной стране, я, в то время студент четвертого курса университета, провожал дедушку к мемориалу. Ему было уже за 80, он еле ходил. Я шел, брезгливо ощущая его сухонькую ладошку у себя под локтем, и скучал, думая, сейчас эти старые пердуны будут переливать из пустого в порожнее и хвалиться подвигами, которые не совершали. Я был молодой и острый на ум студент, я был убежден, все герои погибли в первые дни, а остались засранцы и трусы. Маршал Ахромеев - гавнюк, украл у казны холодильник "ЗИЛ", как говорила тогда пламенный трибун красотка Памфилова, борец за социальную справедливость. Мне заранее было стыдно за дедушку и за те глупости, которые я сейчас услышу.
   Дедушка встал у памятника, проморгался слезящимися глазами и сказал народу, что он помнит страх, который охватил его, когда началась война, вот что он помнит главным образом...
   Это сказал мой дедушка, который кем только ни был в ту войну, и катерником, и морским пехотинцем-десантником, и захватывал острова в Финском заливе и сдавал их, и снова захватывал. Бабушка три раза получала на него похоронки, и три раза он оставался живым, только сильно израненным и один раз потерянным. Пиджак, если он навешивал на него свои ордена и медали, становился тяжелее на два килограмма.
   И стыд, что у него есть этот страх, сказал тогда дедушка.
   И страх, что товарищи, не дай Бог, узнают, что он боится...
   Я тогда отошел за деревья, меня душили и очищали слезы, я радовался за дедушку и гордился им.
   Я подумал, наверное, такие же слезы очищают сейчас Горбенко. Слезы о тоске по хорошему очищают душу, подумал я.
   Всё-таки Бог любил нас и для чего-то берёг, думал я, глядя сейчас на Горбенко, так похожего на моего любимого старика... вспомним хотя бы Таллинн - моей бабушке 21 год, папе 9 месяцев, дедушка где-то плавает на торпедном катере, защищая, кажется, о. Саарема, там наши морские летчики устраивали аэродром, чтобы взлетать с него на Берлин.
   Уходя на задание, дед попросил товарищей не забыть о его семье, когда они будут эвакуировать свои семьи на "большую землю". Товарищи обещали, и дедушка строго наказал жене никуда не бегать, сидеть дома и ждать, когда за ней заедут на казенной машине.
   Бабушка была скромной сельской учительницей начальных классов и ждала до тех пор, пока ей вдруг не показалось, что ждать уже нечего. Она подождала еще часок, потом взяла папу на руки и побежала в Кадриорг, за которым в Таллинне порт. Она говорила, Колинька такой глупый был, такой глупый, кругом война, какие-то пушки как-то странно хлопают невдалеке, потом она узнала, что это прорвались немецкие танки и уже въезжали в город как раз с её стороны, самолеты бомбят порт, с чердаков местные жители почему-то стреляют по нам, улицы пусты, двери закрыты, спрятаться негде, а он, мой маленький дурачок, хохочет себе, закатывается.
   Оказалось, папа не был таким дурачком, это дедушка бежал за ними, догонял жену с сыном, а папа думал, что это такая замечательная игра. Дедушкины товарищи, действительно, забыли про его семью, и уже полдня, как из порта ушел последний транспорт. Но, к счастью, был забыт еще один очень важный предмет - сейф с документами в штабе флота, и папин торпедный катер послали за ним.
   Пока краснофлотцы грузили тяжеленную бронированную махину в какой-то брошенный грузовик, чтобы доставить его на пирс, дедушка решил сбегать домой, посмотреть, не оставила ли Настенька в спешке что-нибудь очень важное, например, паспорт. Подбегая к дому, он увидел вдалеке жену, которая уже вбегала в парк Кадриорг, и сына на ее руках с головою обращенной к нему. Он очень удивился и побежал вдогонку.
   Дедушка не обиделся на своих товарищей - во-первых, потому что хорошо понимал, в таких условиях всё можно забыть. Во-вторых, он не мог не быть благодарен им - тот госпитальный транспорт, расписанный большими красными крестами в белых кругах, на котором эвакуировались раненые, и на который захватили офицерские семьи, был торпедирован подводной лодкой, добит самолетами, с него практически никто не спасся, и папины товарищи вмиг осиротели.
   Да, Бог, несомненно, любил нас тогда, любит ли он сейчас?
   Чтобы не смущать Горбенко, я взял в руки бутылку и стал изучать наклейку. Коньяк был кизлярского завода. В моей зоне сидел осетин, он говорил надо брать именно кизлярский коньяк, это настоящий коньяк, остальные разливы - говно, те заводы приватизировали дети его друга, настоящие суки и проходимцы. Коньяк, действительно, был неплохим.
   Желая угодить красивому офицеру, буфетчица, приглашавшая его к себе домой пить настоящий кофе, пощелкала по программам и угодила - по НТВ заканчивался репортаж с американского авианосца. Горбенко застыл, как породистая и натасканная охотничья собака, которая ждет, когда крикнут "Пиль!"
   У американских моряков тоже, оказывается, большая проблема: если они станут жирнее на 20%, чем им положено Уставом корабельной службы, их отстраняют от службы, и плакали ихние денежки - так что выбирайте, ребятки, или 8 лишних гамбургеров и сидите на берегу, пока не похудеете, или 800 ежемесячных баксов плюс к основному окладу вместе с туристической прогулкой к берегам Ирака.
  -- Я знаю этот дерьмовый форт, - как-то вдруг опьянев, сказал мой кореш Славик Горбенко, - он у меня на перфокарте заложен, в двенадцать-ноль приду на борт, возьму у помполита второй ключ, заведу комп, и больше в мире не будет проблем, я тебе, Толян, обещаю.
  -- Не, Славик, нельзя, - почему-то возражал я, хотя мне нравился его нескрываемый патриотизм и в душе сильно хотелось, чтобы, наконец, кто-то очень крутой шандарахнул по беспредельным американам, какого хера они никому не дают жить, что за блядство во вселенском масштабе, сегодня не нравится тебе Хусейн, завтра не понравится Путин, значит, завтра нас будешь выстраивать? Всех бы тупых ко мне на зону, мои пацаны популярно бы объяснили, что такое хорошо, а что такое плохо. И как надо жить в коллективе. Но Славику я сказал: - Ты - моряк, ты - не Бог... твое дело - маленькие проблемы, Его - Большие...
  
  
   Ранним туманным утром мы шли на берег, тащили спортивную сумку с коньяками замечательного разлива, Славик рассказывал о своих проблемах и проблемах флота. Я слушал и думал, вот бл..., зае... нас всех эти долбаные проблемы, и что за проклятье висит над моей любимой Россией - сто лет назад вот здесь, неподалеку, в долбаном Цусимском проливе японцы долбали, как малолеток, роскошные броненосцы эскадры адмирала Рождественского, а те, как цуцики опустили лапки и не могли их загрызть! А почему? А потому, что наши доблестные генералы и адмиралы, чтобы набить свои жирные брюхачи продали родину, закупили у англичан за хорошие комиссионные снаряды с начинкой, которая не взрывалась. Снаряды прошивали японов, как иголка тряпку, и плюхали где-то там в Японское море.
   Три революции были с тех пор и одна, конечно, контрреволюция и всё по-прежнему - опять в России жирные, мордатые генералы и солдаты-дистрофики, которым опять не за что воевать. А у американов, вот хохма, всё точно наоборот - поджарые адмиралы и обожравшаяся матросня. Плюс к тому, им есть за что воевать, хотя бы за те же 8 гамбургеров и 800 долларов, кстати, неплохие деньги.
   Я решил, пока шел: конечно, весь флот я не смогу содержать, но мои ребята будут довольны жизнью. Мне стало хорошо на душе - всё нормально, я живу, у меня есть смысл в жизни, а значит есть смысл терпеть и жить.
  
   Вечером в сопровождении командира корабля кап-три Горбенко и помполита или, как он теперь называется, заместителя командира по воспитательной работе капитан-лейтенанта Грюнвельда я шел в самое главное владивостокское казино. Славик дал мне ссуду в 80.000 рублей - всё, что имелось в корабельной кассе. Увы, я тут же просадил их, и мы остались ни с чем. Мои друзья были разочарованы. Я продал свой новенький загранпаспорт с въездной американской визой какому-то не самому крутому чуреку за 5.000 долларов.
  -- Какая у вас странная фамилия - "Овод"? - удивился помполит Грюнвельд, заглядывая в мой документ. - Вы случайно не в родстве с известной... ммм... Элеонорой?
  -- Элеонора моя прабабушка, - скромно ответил я. - Даже еще дальше прабабушки, когда у мужиков "пращур", а у баб я что-то забыл кто.
   С тех пор доверчивый помполит меня здорово уважал.
  -- А ты случайно не американец? - спросил я помполита, тепло вспомнив Полину, и мое сердце сладко заныло, как оно ноет всегда, когда я вспоминаю о чем-то очень хорошем, например, как я был маленьким мальчиком, жил у дедушки с бабушкой в Белоусове, и мы ходили с дедушкой на болото, смотреть, как растет камыш, и дедушка полез в болото, чтобы срезать один для меня, а я боялся, что он утонет...
   Грюнвельд радостно поделился своим:
  -- Ты охерел?!... У меня двоюродный дядя - известный герой замполит Саблин, а ты меня оскорблять... - сообщил он, - вы слышали про такого?
   Конечно, я слышал про этого легендарного замполита - во времена застоя, когда у нас был коммунизм, а мы еще не знали про это, он поднял бунт на своем большом корабле, то ли крейсере, то ли эсминце. Правда, я уже подзабыл, какие у него были цели и против чего бунтовал этот достойный политработник, кажется, против практики политбюро, которая казалась ему недостаточно ленинской, ах, если б он знал, товарищ Саблин, что Ленин детишек кушал, зайчиков сотнями прикладом насмерть бил...
   5.000 зелени у меня тоже ушли, как я ни изгилялся, как ни считал на бумажке математическую закономерность. Я посинел, мне было стыдно ребят, они мне поверили. Я заложил российский паспорт за 300 долларов.
   Ребята уже сидели в уголке, курили, думали, где взять 80.000 рублей, недосягаемые для них деньги, чтобы вернуть в кассу и не стреляться в висок за разбазаривание казенных средств, ведь самоубийцы не простятся на страшном суде.
   И вот поехало-покатило, да как! под утро я взял на рулетке 100.000 долларов, а до этого прикрыл два одноруких бандита, получив с одного 2.700, а с другого 4.000. Менеджеры ходили за мной стеной, закрывая на ремонт игральные автоматы. А потом прибыл какой-то важняк и непререкаемо сделал заяву:
  -- Вам не надо сюда приходить.
  -- А ху-ху не хо-хо? - строго спросил помполит Грюнвельд.
  -- Вы неправильно меня поняли, - заизвинялся важняк. - Конечно, вы можете к нам приходить, но играть вам не следует. И это, как говорится, без протокола...
  -- Да пошел ты на х..., - сказал помполит, - я лично приду, он придет со мной, и будет делать здесь всё, что захочет. Я - Грюнвельд, ты понял?!
  -- Я Вайсберг - и что?
  -- Давай, блин, забьем стрелку - я приду с командой, а ты, олигарх ё..., с кем?!
  -- Славик, Славик, не надо, - успокаивал помощника кап-три Горбенко.
  -- Я - Грюнвельд, пусть помнит.
   Они оба были Славиками, эти законные мужики. Вот такие у меня образовались под конец жизни друзья. Жалко, что мы не встретились раньше.
  
   Мы сидели в кают-компании и рубали капитанский завтрак. Поскольку я уже собирался в тот Великий Путь, который в конце жизни выпадает каждому, я сильно переживал, что на завтрак в такой строгий пост яичница с колбасой и консервы лосося в своём соку, а не какая-нибудь овсянка на воде. Но помполит Грюнвельд меня утешил, объяснив, поскольку мы намерены идти в поход, мы относимся к категории путешествующих, которым разрешено не поститься. А мы, вдобавок, мы все в погонах, относимся еще и к категории воинов, а воины должны хорошо кушать, поскольку голодный воин не застрахован от поражения.
   Я кивнул головой, вестовой в белых перчатках поставил передо мной яичницу на спецсковородке из спецметала. Я тоже теперь носил погоны, мои ребята решили, чтобы не смущать команду присутствием на борту "пиджака", так они называют штатских, я буду контр-адмиралом, секретным представителем из Москвы. Славик Горбенко, с которым мы были примерно одного роста, подарил мне свою новую форму, обстоятельный романтик Грюнвельд подарил адмиральские погоны, которые он носил в своем ранце, видимо, не сумев найти маршальский жезл.
   Смышленое молодое лицо вестового выражало напряженную работу мысли - на форменных брюках Горбенко, в которых я сидел за столом, не было адмиральских лампас. Потом лицо успокоилось, он подумал, значит, в Москве опять ввели новую форму, а жаль... или ее ввели только для морского похода - опять заработало выразительное лицо.
   Второй вестовой, уловив легкий кивок своего капитана, свинтил пробку с кизляро-дагестанской бутылки, протер горлышко белоснежным крахмаленым полотенцем и капнул в маленькую хрустальную стопку Горбенко. Командир корабля опробовал каплю, остался жив или доволен, видимо, что-то из этого означал ритуал, прикрыл пушистыми ресницами синие, как океан в ясную погоду, глаза, после чего вестовой наполнил мою адмиральскую стопку. Затем стопки старшего офицера и Грюнвельда.
   Я смотрел по сторонам и не мог нарадоваться, как замечательно на корабле все устроено: крахмальная скатерть, японский телевизор с большим экраном, шкаф с книгами и видеокассетами, вестовые, маленькая кухня под боком - ну, совсем, как у меня на зоне.
   Горбенко поднял стопку, посмотрел на свет, любуясь, какими красивыми живыми оттенками играет неприватизированный напиток, и вздохнул:
  -- За тех, кто в море.
   Мы выпили, Славик включил телевизор. По московской программе мы услышали, что из Владика, рядом с которым в бухте у Русского острова мы стояли на банке, в сторону Персидского залива, где расположились, чтобы долбить этот несчастный Ирак, американские авианосцы, корветы, эсминцы и прочая шелупень, выходят с полным боекомплектом военные корабли Тихоокеанского флота - два БПК: "Шапошников" и "Неледин", танкер и атомная подводная лодка с ядерными боеголовками на борту, и увидели в мутном кадре на фоне заснеженных берегов какие-то корабли.
   Мы кинулись к иллюминаторам - всё нормально, за бортом никакой суеты.
   Я спросил военморов, где, с какой целью и за кого проводят этот поход.
  -- Не понял, - не сразу ответил Горбенко. - Совсем не врубился. Я знаю, солярки на флоте нет - только ЭНЗЭ, на случай большой войны... приказа по флоту не было, или я всё проспал? - он строго посмотрел на старшего офицера или, как он теперь по табелю, старшего помощника командира корабля капитан-лейтенанта Вячеслава Суровцева.
  -- Точно так, пока не было, - доложил службист старпом. - Допустим, в обстановке полной боевой секретности?
  -- А почему нас, мать-перемать, опять не берут?! Наша очередь - мы пять лет в море не выходили!
   Мы опять прильнули к иллюминаторам, или секретность была совсем полной, или никакого большого выхода в дальний путь не предвиделось. Мы вызвали по трубе такси на причал, втроем, оставив старпома за старшего, сели в катер и пошли во Владик. Поверх адмиральской тужурки, я надел свою штатскую куртку.
   На берегу было тепло, плюс 9, Владивостокский мэр опять выгнал своих чиновников на уборку. Я остался в такси, один Славик пошел в штаб флота, другой в ПУР, там они дали кому надо десять тонн зелени, в поход нас не взяли, этот вопрос решался в Москве, но сделали все документы на выход в море и одиночное крейсерское плавание по морям Тихого океана с правом захода в порты, типа дружеского визита.
   Вечером мы пошли в казино "Золотой Рог", так у них называется главная бухта, а заодно и всякие фирмы, банки, рестораны, сапожные мастерские и бюро ритуальных услуг. Там обо мне еще не знали, и я без помех взял с рулетки 50 штук.
  
  
   Утром я пошел в церковь. Батюшка очень красиво говорил о Фоме. О вере, которая способна переменить в мире всё, даже победить смерть. Я вспомнил отца Сергия 10 лет назад. Боже мой, почти в это самое время он говорил нам об этом... я всё вспомнил - Господь пошел по морю, аки посуху и сказал ученикам, идите следом. И вот они пошли, кто верил, что может идти по воде, как по суше, раз сказал Бог, шел да шел, даже не промокая. Но вот один усомнился, что способен на это, и тут же ушел под воду. Господь спросил, почто не верил, Неверующий? Слаб ты... Я вспомнил, что тоже хотел походить по пруду. Но почему-то не походил...
   Еще Владивостокский батюшка говорил о любви, он сказал, кто не познал любовь, тот не познал Бога, потому что Бог - это любовь. А я познал любовь, Полина, оказывается, меня любила, и я, оказывается, любил её. Как мне захотелось заплакать, но я на этот раз удержал себя
   Вдруг в углу храма заволновались, молоденькая девочка лет девятнадцати потеряла сознание. Два мужика в окружении обеспокоенных женщин вынесли её на улицу, стали звонить по мобильникам, вызывать скорую. У девушки было красивое желтое лицо и синие губы. Близкая смерть сделала её прекрасной. Девушке расстегнули ворот на глухом платье. Затолкали в рот валидол. Она что-то тихо шептала, отвечая на их вопросы. Они спрашивали о давлении, об ЭКГ, сетовали на неустойчивую погоду. Говорили о вегето-сосудистой дистонии. Я смотрел на неё и думал, в Храме Христа Спасителя девочка упала в голодный обморок, и я полюбил её. Ещё я почему-то подумал, меня нет для вас, я умер. А потом, что уже совершенно дико, подумал, я есть, я вернулся. Я дождался, когда девушка начала немножко соображать, и сказал, наклонившись к её неживому лицу:
  -- Завтра первым же делом сдай кровь на гемоглобин, слышишь, сестрёнка?
  -- Слышу, - тихо прошелестела она.
  -- У тебя должно быть 130, а у тебя, судя по коже, 80, не больше. И обязательно ешь творог, гречневую кашу и вареное мясо.
   Она подняла на меня глаза, прекрасные, как озера и прошептала:
   - Я не ем мясо.
   Я знал, какая это болезнь, она называется голод, я сам от неё шесть лет назад чуть не умер, и вылечился только когда стал вором в законе и начал нормально хавать бацилл. Наверное, студентка, подумал я, отец - бомж, мать - алкоголичка, или наоборот. В одиночку борется с судьбой за хорошее будущее. Я взял её мизинец и пожал вокруг ногтя, чтобы боль отошла от сердца.
  -- Хороший парень, - оживились старушки, - познакомьтесь с ней... женитесь. Смотри, девочка какая красавица... в церковь ходит...
   У меня на глазах почему-то опять чуть не навернулись слёзы. Незаметно для всех я сунул в её карман тысячу долларов, что у меня были с собой, и пошел в церковь, благо к храму подъезжала "скорая", и церковный сторож бежал перед капотом, показывая проезд.
   В церкви я постоял у иконы Николая-Чудотворца, попросил за папу, которого звали Колей, за дедушку, который тоже был Коля, за того мальчика Колю, которого могла бы родить Полина - чтобы он там как-то уж не обидел, приютил своих тёзок. Потом заказал панихиду на дедушку, потому что ему выпало умереть как раз на Николу 22 мая, которая будет через 20 дней, объяснил, что звали его Николаем, поэтому прошу не забыть. Заодно заказал на папу и маму, она ведь не виновата, что была немножко стервозной. Потом записал в бумажку бабушку Анастасию, и другого дедушку и другую бабушку, вспомнил, как звали крёстную и записал её, она наверняка тоже давно умерла, записал дядю Анатолия, погибшего при строительстве моста, в честь которого меня назвали и из-за которого, как я думал, у меня в жизни одни несчастья.
   Потом вспомнил красавицу Соломаниду, из-за которой мы стали "Оссами", хотя не были ни немцами, ни евреями, и не имели от такой фамилии никаких льгот, и записал её. Потом вспомнил пращура, погибшего где-то неподалеку отсюда в Манчьжурии в сражении под Ляоянем в той давней русско-японской войне, с которой в Россию пришла настоящая катастрофа. Вспомнил печальный вальс, посвященный погибшим, слова - "тихо вокруг, только герои спят... плачет, плачет мать родная, плачет молодая жена...", и у меня самого из глаз так хлынули слёзы, будто я не взрослый, помятый жизнью и вообщем-то злой мужик, а совсем маленький добрый мальчик.
   Боже мой, Боже... это уже всё... была жизнь, и нет её, была родня, и нет никого. В одиночку я пришел в мир, и в одиночку скоро уйду из него.
   На колокольне ударили колокола. Подбор звуков был бесхитростный, но красивый. Верующие, которым не дали приложиться к кресту из-за атипичной пневмонии, пришедшей сюда может быть с тех самых маньчжурских пространств, где лежат разбитые снарядом кости моего пращура, потянулись из церкви.
   Я шел за ними и думал, как всё связано в этом мире и по времени и по пространству, и как лично я далек от того, чтобы понять эту связь. Коленька, может быть, сумел это сделать. Может быть, именно из-за этого Он, в чьей власти всё, не захотел, чтобы он родился, шевельнулось во мне.
   За церковной оградой стояли нищие с испитыми лицами.
   Я опять вспомнил папу и дедушку. Дедушка рассказывал мне, когда мы с ним шли как-то на белоусовский пруд, что однажды они ехали в отпуск из Порккалла-Удда, это Финляндия, 20 км от Хельсинки, их столицы, дедушка служил там сразу после войны, и это был, кажется, 46-ой год. Папа увидел на вокзале в Ленинграде нищих. Он каждую минуту подбегал к нему и просил денег, чтобы отдать им. Дедушка рассказывал мне об этом, наверное, в 75-ом году, радуясь и смеясь, потому что казалось, уж чего-чего, а нищих у нас никогда не будет. И вот опять, в 2003-ем году, их так же много, как было в 46-ом.
   Но Он сказал, пусть прежде вспотеет рука дающего. То есть, надо хорошенько прежде подумать, следует ли подавать этому человеку, на пользу ли пойдет подаяние, не на пьянство ли, не во вред?
   Как изменить это? Что я могу? Я люблю их всех - слабых и честных. И ненавижу тех, кто насилует их, не боясь греха и не получая возмездия. Сказал бы мне Бог - делай так и так и будет всё по-другому, так, как хотел я, когда создавал мир, и я бы делал и делал и не жалел бы себя. Однако, любовь моя бездеятельна и никчемна - Он не сказал этого и не дал силы, сила почему-то всегда у тех, кто с другой стороны... Значит Он за них?
   А что Он сказал про это?... Он сказал, у тебя полная свобода выбора, ты можешь пойти вправо, а можешь и влево, как знаешь и хочешь...
   Я шел в порт, чтобы отплыть на Русский остров на свой корабль, и старался вспомнить, что Он сказал об этом еще, но вспомнил почему-то только старый американский фильм "Однажды в Америке". Там мафиози обливали бензином профсоюзного лидера, и грозили тут же поджечь, чтобы он не путался под ногами и не боролся за права простого народа.
   Разве я бы хотел, чтобы меня обливали и жгли? Нет, честно говоря, не уверен, я, увы, не герой. А Коленька, если бы он родился и вырос? Он бы хотел и мог? Но он не родится... Значит, так и должно быть по Его Великому плану. Хотя и у нас, может быть, когда-нибудь, тоже кому-то придется бороться. Но уже не мне. Моя жизнь коротка. Она заканчивается. Да и в России почему-то издавна сложилась странная закономерность, побеждает тот, кого победили. Так, кажется, было всегда, сколько я ни пытался вспомнить другое, не вспомнил...
   Значит ли это, что у нас любая борьба за хорошее бессмысленна? А плохое почему-то приходит само по себе, за него не надо бороться. Кто же об этом писал? - "Побеждает тот, кто зол. Добрый малый, ты осёл. Не хвались, что ты силён, попадешься ты в полон. Не поможет острый нож, в дело пустят лесть и ложь. Лжи поверят, правде нет, и сойдется клином свет".
   Я увидел перед собой этот печальный клин, и мне опять захотелось упасть и никогда не вставать. Но я удержал себя на ногах и только подумал - интересно, во всём мире так или только у нас это странное искривление понятий. Наверное, всё же во всём, Соллогуб жил очень давно и наверняка часто бывал заграницей. Жаль, если так.
   Я вспомнил мою ласковую молодую маму из тех давних времен, когда время еще не обозлило её, а я был маленьким добрым мальчиком, не обуреваемым дурными инстинктами. Она читала мне "Несжатую полосу" Некрасова, и мы взахлеб плакали счастливыми слезами единения и молодости над несчастной судьбой русских крестьянок, ошибочно полагая, что уж с нами-то ничего такого плохого и быть не может, ведь мы не крестьяне, во-первых, и живем в такой справедливой стране, во-вторых. И не думали о том, что в каждой жизни бывает не только весна, но и осень. А "несжатые полосы" бывают в каждой судьбе... и может быть именно в этом и есть справедливость жизни...
  
  
   - Команде вставать!
   Утро на моем корабле начиналось в 5.30.
  -- Команде готовиться к построению!
  -- Команде построиться!
  -- На флаг и гюйс - смирно!
  -- Флаг и гюйс поднять!...
   Капитан третьего ранга Горбенко, которого я своим приказом N2 сделал капитаном второго ранга, маршировал ко мне с докладом. Команда смотрела на меня с любовью, она обожала меня.
  -- Товарищ командор флота Свободной России! - докладывал кавторанг Горбенко...
   ... своим приказом N1 я объявил команде, что по личному указанию Главнокомандующего, Президента России, я в порядке подготовки к постепенному переходу Флота на контрактную службу провожу на корабле эксперимент. Каждому матросу я положил жалованье в 350 $ USA, мичману 500, младшему офицеру 700 и т.д. Это было немного, в месяц у меня уходило бы на оклады всего 65.000 $.
   Такой эксперимент людям понравился, лица у матросов с утра и до вечера были веселыми, глаза сияли, дедовщина отсутствовала, службу несли отлично.
   Чтобы рацион у команды был нормальным, я зашел с дружеским визитом в южнокорейский порт Чемульпо, он же Инчхон и Канхваман, который когда-то принадлежал России, и в котором команда "Варяга", чтобы избежать позора, потопила свой крейсер. Сама команда эвакуировалась и почти целиком осталась жива, но и это тогда считалось замечательным подвигом. Никто не знал, что жизнь в России станет такой, что в ней всегда будет место подвигам и покруче.
   Я люблю традиции, я считаю, что без традиций ничего не сделать. Мы купили в порту два венка - большой и малый - и спустили в воду на месте легендарной гибели. Оркестр играл "Гибель "Варяга", матросы стояли с обнаженными головами, я приложил ребро ладони к виску. Во мне что-то происходило в эту замечательную минуту, мне казалось, еще немного, еще чуть-чуть продлись это странное состояние, и я пойму в жизни всё и увижу связь Времен с Вечностью.
   Сладко кружилась голова, темнело в глазах, я мчался по темному холодному коридору, звезды сияли со всех 10-ти сторон. Я был одинок и никому не нужен. Господи, прости меня, буди милостив мне, грешному. Я потерял сознание, а потом вернулся в него. Ах, как сладко терять сознание! И до чего обидно в него возвращаться. Никто не заметил, что я уходил - здесь, на палубе корабля, прошла, наверное, только секунда. Я даже не падал...
   Вечером я выдал каждому члену команды 200 $ на посещение публичного дома и приобретение сувениров. На следующий день все дембеля положили на стол капитана рапорты с просьбой оставить их на сверхсрочную службу.
   Кстати, все матросы вернулись на борт, никто не попросил убежища. Только временно задержался на берегу старший матрос В. Холодок, у него оказался таким странным орган, которым он соединился с гейшей, а разъединиться уже не смог. Их отвезли в госпиталь, где замочили в молочной ванне, но и это не помогло, и тогда их разъединили хирургическим путем.
   Холодок вернулся на борт именинником, заваленный подарками и газетами, в которых подробно описывался его мирный подвиг. Команда требовала, чтобы Холодок на баке спустил штаны и показал команде, чем он так знаменит. Холодок исполнил волю товарищей, с соседних судов и берега на него смотрели в морские бинокли. Я не пошел смотреть и ничего не видел. Правда, Горбенко ходил.
  -- Что да то да, но не ой-ё-ёй, - рассказывал он потом.
   Мы уходили из Чемульпо любимцами. Корабли салютовали нам своими сиренами.
  
   Ночью нам здорово повезло. У нас сломался генератор, сел аккумулятор, испортилась аварийная станция, мы шли без габаритных огней, поэтому Славик сам дежурил на вахте.
   Мне вообще не спалось, я ходил вокруг рубки, смотрел на утыканное близкими звездами незнакомое черное небо, бескрайнее черное море, вспоминал, как Полина приехала за мной за Полярный круг, как смеялась, когда я прочитал в документах "Овод", как мы мчались на "Ниссан-Террано" сквозь тьму и пургу - ах, как здорово нам было тогда - тосковал и думал, как она там, в раю. Что она именно там у меня не было никаких сомнений - где же еще находится таким замечательным людям, это с одной стороны? Даже если с другой - во-первых, она убита, значит, она страстотерпица. А во-вторых, она ушла в Великий Пост. Почти как и мой дедушка, которого не стало во время послепасхальной пятидесятницы. Те, кто умирает в эти святые дни, избраны, они идут в рай вместе с Иисусом Христом. От этих мыслей мне было хорошо и душевно, я почти не чувствовал, как у меня болит всё внутри.
   И тут нам опять повезло. В свой ночной бинокль Славик увидел, что происходит в море, и дал посмотреть мне. Два маленьких юрких катера прыгали вокруг огромного корабля. Они были, как осы, кидавшиеся на медведя. С этих ос лезли на корабль люди и пускали веером строчки из своих автоматов.
  -- Это гоп стоп. Пираты, - сказал Славик Горбенко. - Какой будет приказ?
  -- Полный вперед, - сказал я.
  -- В смысле?
  -- Пиратов на дно, корабль на свободу.
  
   Когда мы подошли, судно было уже захвачено, и нам случилось немного повоевать. Один катер пришлось потопить, там была базука, она стреляла в нас, я шарахнул в нее из шестиствольной установки "Каштан".
   Как сказал капитан освобожденного нами судна, согласно страховке Ллойда нам должны были выдать награждение в 678.000 $ USA.
   Газеты Юго-восточной Азии написали о прекрасном эксперименте, который проводит с нами молодой Президент России, наш Верховный Главнокомандующий. Они опубликовали мою фотографию, интервью со мной, в котором я рассказал, что родился и вырос в Санкт-Петербурге, служил в западной группе войск в Германии. На вопрос, знаком ли я с Президентом, ответил:
  -- Конечно, нет, - но в связи с предыдущей информацией все решили: "конечно, да".
   Один находчивый журналист сделал тонкое предположение, что именно потому я иду в независимом походе на корабле, изучая изнутри морскую жизнь, что в ближайшее время должен занять пост Командующего ВМФ России.
   Другой выдал известную ему тайну о намерениях английской королевы (спасенное нами судно принадлежало Великобритании) присвоить мне звание лорда и наследственного пэра Англии, а Славику Горбенко - воинское звание адмирала. И что это событие решено приурочить к визиту Президента России в Англию, которое должно произойти в конце июня этого, 2003 года.
   Я как дитя всегда верю в хорошее. Чтобы не отставать от королевы, своим приказом N3 я присвоил Горбенко внеочередное звание капитана 1 ранга, а приказом N4 всех матросов произвел в гардемарины с тем, чтобы по окончании плавания по старой русской традиции они могли быть произведены в офицеры. В связи с этим, в приложении к приказу я повысил им оклад содержанье до 400 $ USA. Они так обрадовались, что кричали "ура!", а накричавшись, решили образовать партию моего имени, чтобы потом выдвинуть меня в президенты. Они же не знали, что жить мне осталось всего месяц.
   Только наши по своему обыкновению пропустили всё мимо ушей, будто ничего не случилось. Правда, дважды над нами пролетал СУ-33, ведомый морским летчиком Героем Росси, асом полковником Верхотко, он пообщался с Горбенко по рации, помахал крыльями и улетел - они были со Славиком дружбаны, учились вместе в Нахимовском.
  
  
   Вечером я взял Славика Горбенко, помполита Грюнвельда, трех крепких ребят из команды и пошел в город. Славик что-то говорил мне, рассказывал про эту японскую местность, он читал о ней вроде у Пикуля, но я ничего не слышал и не понимал, я весь замирал, уже ощущая, что я играю. Красные и почему-то зеленые цифры вереницами мелькали в моих глазах. Падали на сукно и рассыпались столбики чипов.
   Я велел всем идти в штатском, ребята надели такую дешевку, что я подумал, надо одеть команду. Из-за этих цветастых гаваек их не хотели пускать в казино, но это были такие спокойные и такие надежные парни, что, если они шли, их невозможно было остановить. Где они родились? В какое такое время? Я был уверен, что такой народ жил только лет двести тому назад, когда природа была не отравлена, а промышленность еще не внесла в жизнь подчинение и суету.
   Я без всяких колебаний выбрал поле, где крупье была очень красивая и очень чистенькая японка. Я подумал, она чиста, как багульник, как японская вишня сакура, она приходит домой перед рассветом и умывается росой с крошечных березок и яблонь в своем маленьком японском саду.
   Я смотрел на ее тоненькие прозрачные пальцы, она была хорошим крупье, каждая ручонка хватала ровно 20 чипов, и думал, если гейши были такими кроткими и прекрасными, как же было морякам оторваться от них и не тосковать потом всю жизнь. Я смотрел на нее и видел, как она, не вынимая своих глаз из моих, расстегивает этими пальчиками пуговку за пуговкой на моей рубашке, легко задевая кожу.
   Она испуганно глянула на меня, и краска залила ее нежное личико, я уверен, она увидела то, что увидел я.
   Наконец я пришел в себя и вник в ситуацию. Я вычислил инспектора зала, шулеров и увидел, что с двумя из них инспектор был заодно, что редкость даже в Москве, уж на что, кажется, воровской город. Методы у шулеров были такие же, как у нас, видимо, мозги у этой породы устроены интернационально и не слишком зависят от менталитета.
   Шулерство в казино несколько примитивно. Обычно у каждого крупье несколько методик бросания шарика, каждый чередует их по своему усмотрению. Важно сбить его, поломать настрой, заставить работать в одной манере, тогда с довольно большой долей точности можно рассчитать, куда упадет шарик. С этой целью шулеры встают с разных концов стола, начинают шуметь, отвлекать крупье. Один кричит: я сюда ставил, сюда! И, конечно, врет. Другой кричит, что делает ставку, когда шарик уже упал. Зная особенности круга, можно угадать число с долей вероятности 98%.
   Этот инспектор явно хотел поиметь крупье. В чем-то она, видимо, не угодила ему. И она это знала. Она глянула на меня, в ее прекрасных черных глазах я увидел даже не саму жалобу, а тоску по тому, что ей и пожаловаться-то было некому. Конечно, я им не Дед Мороз, но я сказал:
  -- Потерпи чуть-чуть Чио-Чио-Сан, - я сказал по-русски.
   Я стал ждать, сам не зная чего. Где-то через полчаса я увидел своего прадеда. Он смотрел на меня голубыми, как у Василиска глазами, улыбался заросшим сивыми волосами ртом.
  -- Пошли ночевать в Волгу, - позвал он меня.
   А вокруг бушевала гроза, и кипел ливень, мне было очень страшно, потому что за миг до нашего противостояния даже тучки не было в небе, и от края до края сверкали звезды. Но я посмеялся над ним, когда он сказал, что может перейти Волгу по жердочке, которую будет класть перед собой.
   Я навсегда запомнил, какого это было числа, какого месяца и какого года. Я умножил это число на сумму чисел клеток рулетки, которые, как известно, есть число дьявола - "666" и разделил на 32, столько, сколько мне сейчас полных лет. Получилось с дробью. Я давно решил, если дробь больше 0,5, я увеличиваю число на единицу, если меньше, то уменьшаю. Но что-то меня не устраивало в этой цифре, и я отнял от нее число раз, которые я был с Полиной. Девочка моя, вспоминаешь ли ты обо мне? Придешь ли меня встречать, когда настанет и мой черед? Едва я подумал это, старинные английские часы начали бить время.
   Надо ли говорить, что число их ударов было равно тому числу, что после этих всех вычислений осталось в моей голове. Этот бой был командой. Я замешкался, вспомнив скорее из-за часов, чем из-за чего-то другого, командира американского броненосца, проигравшего в позапрошлом веке в Монте-Карло не только свои собственные деньги, но и полтора миллиона казенных баксов. Отчаявшись, он пригрозил снести из корабельных пушек весь Монте-Карло и потребовал вернуть деньги. Ему поверили и вернули.
   Я из своих пушек мог снести весь этот остров. Правда, у меня не было казенных денег. Стоп, были, 90 тысяч американских долларов, за которые сегодня утром мы продали пиратский катер. Горбенко так дорожил ими, что носил с собой в специальной краге на левой голени.
   Я назвал вычисленное число и поставил эти 90 тысяч.
   Мои коллеги не поняли, что я сделал. Они даже не поняли, что я выиграл два миллиона и то ли 28, то ли 37 тысяч, я почему-то не сумел точно запомнить. Наверное, из-за того, что девочка-крупье мне сильно нравилась, я оставил ей на чай этот маленький хвостик. Она смотрела на меня, я читал в ее серных, с косинкой, глазах: "Возьми меня лучше с собой". На военные судна нельзя брать женщин.
   Я сказал по-английски:
  -- У тебя и на родине найдется человек, который сможет испортить тебе всю жизнь, - я поцеловал её холодную фарфоровую щечку и подумал: "Я прав, ей со мной будет нехорошо".
  
   Если бы кто-то спросил меня, почему я так выбрал число, а не по-другому, я бы не смог объяснить. Более того, у меня нет никакой специальной системы, и если бы она была, я вряд ли когда-нибудь что-то выиграл. Я просто знал, что в этот момент, в этом месте я должен именно так вычислять те две цифры, на которые следует ставить.
   Вы скажете, это произошло потому, что в этот важный момент я увидел прадеда, который был у меня колдуном. Конечно. Но не только поэтому. Просто я знал, что надо так, и нельзя по-другому.
   Я думаю, наверное, так же хорошие поэты пишут свои стихи. Они знают, что надо писать именно так: "Выткался на озере алый свет зари..." А то, что можно писать какие-то другие слова, им даже в голову не приходит. Более того, и не может придти.
   Забирая деньги, я вдруг понял, это мой последний выигрыш, и отныне, хоть расшибись, я не выиграю ни копейки - слишком легко я использовал то, что было связано с прадедом, слишком малую сумму взял за это. Но что сделано - сделано, прошедшее - в прошлом...
   Забирая в кассе свои миллионы, я вдруг почувствовал, что страшно, невыносимо, устал, что сейчас упаду и никогда не встану. Болезнь, видимо, уже захватила кости, в последнее время мне стало больно ходить, больно стоять. А сейчас стала болеть даже кожа. Я понял, это мои последние дни, нельзя больше терять время, надо спешить.
  
  
   Вход в залив святого Владимира был довольно широк, но мы шли, прижимаясь к левому берегу, так, как когда-то вел свой "Изумруд" капитан второго ранга остзейский барон Ферзен. Совсем близко по левому борту поднимались сопки на мысе Орехова, чуть дальше за тонким перешейком мыса синело Пресное озеро, где когда-то купался и резвился с товарищами длинноногий голубоглазый мальчик, который потом стал моим папой.
   Мы вышли на место градус в градус, минута в минуту, секунда в секунду. На камнях совсем на небольшой глубине громоздились некие груды, обросшие водорослями и ракушечником. Прошло почти сто лет с тех пор, когда они были самым лучшим в Российском флоте крейсером.
  -- Скажи что-нибудь команде, - попросил меня Славик Горбенко, тоже командир корабля, как Ферзен, только очень спокойный и очень красивый и совсем не барон.
  -- Ребята! - сказал я команде. - Девяносто восемь лет назад с Россией случилось несчастье, которое в русской жизни перевернуло всё. Россия захотела показать себя великой и сильной и начала воевать. Враг был маленький, он жил на крошечных островах, которые все вместе были меньше какой-нибудь одной российской губернии. Над ним потешались и думали, взбодрим свою вялую кровь хорошей быстрой победой. Казалось, слишком спокойно и сонно живем, хотелось подвига, славы, восторженных глаз женщин - из-за чего, как известно, в мире совершается всё... Под Цусимой огромная, хорошо оснащенная эскадра адмирала Рождественского в двухдневном бою была сокрушена неказистым смешным противником... А какие были там корабли! Броненосцы! Каждый, как город... Там утонула надежда России на достойное будущее. Потому что после этого пошли революции, реформы, войны, и всё то, что мы имеем и еще долго будем иметь... Вы простите меня, моряки, я в Чемульпо купил двадцать больших венков и двадцать малых, чтобы опустить их в Цусиме, да из-за этих пиратов как-то разволновался и всё забыл... Можно сказать, там, под Цусимой, Россия сама потопила своё будущее, как возможно топит сейчас, воюя с таким же маленьким и совсем не смешным народом в горах... Как потопила Америка, напав на Ирак и разгромив его - ибо очень часто победа это и есть поражение... Здесь в заливе святого Владимира, у мыса Орехова лежит единственное, что сохранилось от того, что было и могло стать истоком развития, но стало началом конца. Здесь лежит - вот эти вот груды - самый лучший и самый быстроходный крейсер российского флота "Изумруд"... Из всех кораблей эскадры уцелел только он один, и только он не сдался в плен... Он пошел на прорыв, прорвался, ушел от погони, а что случилось потом - это вопрос вопросов. На него может ответить только Шекспир, но Шекспира среди нас нет. Я расскажу только факты, которые я, скорее всего, не могу понять. Видимо, страх, который они пережили в сражении, был слишком велик и оказался им не под силу. Он догнал их и утопил здесь - на родном берегу, вдали от всякой опасности, за сто вёрст от противника. Везде мерещились им японские корабли, везде казалась погоня. В этом месте они сели на каменную гряду и совсем потеряли головы. Я штатский человек, пиджак, и совсем не моряк, но даже я понимаю, что можно было, во-первых, дождаться прилива, который бы приподнял корабль. А если бы они и тогда не сошли с гряды, можно было бы разгрузить судно. Но если бы и тут не получилось, можно было бы из Владивостока вызвать буксир, и уж он-то бы стащил их. Я правильно рассуждаю?
  -- Так точно, - подтвердил Горбенко.
   Что странно, матросы, мичманы и офицеры слушали меня, как хорошие ученики на уроке. А некоторые даже переживали. Золотая мне попалась команда.
  -- Можно было бы, - продолжал я. - Можно было придумать что-то еще, ведь они все были классными моряками... Но они... всё, что можно было расклепать и снять, расклепали и сняли, всё это полетело за борт... всё, что горело, полетело в топки... Вон там, где поглубже, утопили мелкие пушки и пулеметы, замки от больших орудий... Разбивали кувалдами механизмы, приборы. Потом выгрузились на берег. Корабль взорвали... Наверное, в каждой войне бывает своя глупость, которая подчиняет себе волю людей и не дает поступить разумно... Герои превратили себя в трусов и даже в преступников... Несчастного барона, если мне не изменяет память потом даже судили... Но мы не будем к ним так жестоки, ибо было сказано, пусть бросит камень в меня тот, кто лучше меня... Я сейчас подумал, может быть они были уверены, что японцы устроили погоню и могут захватить в плен корабль, может быть у них уже не было боеприпасов, чтобы дать им последний бой... Не знаю, не помню, и не будем судить, может быть тогда и сами не будем судимы... Сейчас мы на то, что осталось, возложим венки, дадим салют из всех орудий их смелости, их лучшей минуте, которую они все-таки пережили, и дай нам Бог тоже пережить такую.
  
   Мы опустили венки, и, подняв с акватории Пресного озера каких-то непонятных рыжих уток, хорошенько постреляли из всех орудий. Может быть, это казарки. Жалко, Полины не было с нами, она бы тут же сказала, что это за утки, ведь она биолог.
  -- Товарищ Командор, разрешите матросам завести невод, что-то хочется всем ухи? - спросил меня кавторанг Горбенко.
  -- Разрешаю, - как же давно я научился говорить это властное слово, хотя всегда знал и знаю, что никто из нас не имеет право что-то разрешать или запрещать другому такому же человеку, как он. - А мне дайте, пожалуйста, лодку, хочу съездить на берег.
  -- Спустить гичку для Командора! - отдал приказ кавторанг.
   К нам подошел интеллигентный матрос - фельдшер корабельной амбулатории.
  -- Товарищ Командор, еще на гражданке я вроде где-то читал, что командующий Тихоокеанской эскадры адмирал Рождественский приказал перегрузить на крейсер "Изумруд" всю казну эскадры в два миллиарда долларов золотом...
   Я не слышал об этом и нигде не читал, хотя версия была интересной и могла бы как-то объяснить всю нелепость поведения Ферзена.
  -- ... и что якобы это золото затоплено здесь и до сих пор не поднято, - договорил фельдшер. - Может, поэтому Ферзен так странно повел себя. Его расстреляли или типа того?
  -- Расстреливать стали позднее, через 13 лет. Разрешаю спустить водолазов и проверить версию, - сказал я Горбенко. - Хотя уверен, здесь ничего нет. А возможно и не было, хотя версия не лишена интереса...
  
   Пока ребята заводили невод, а водолазы опускались к останкам крейсера, я взял гичку, он же "тузик", он же маленькая лодочка для одного человека, и пошел на берег. Моряки, оказывается, всегда говорят "пошел" и никогда не говорят "поплыл", что немножко странно для непосвященных.
   Я причалил к перешейку, который соединяет мыс Орехова с остальной землей и одновременно отделяет Пресное озеро от соленой воды залива и всего Тихого океана. Сегодня он тоже был Тихим, как в дни Магеллана, когда он открыл его. Интересно, тогда тоже была весна? Что-то у меня плохо становится с памятью. И совсем отвратительно с нервами - я ступил на старую, заросшую высоченной дикой травой дорогу, и заплакал. Как же мне хотелось идти и выть. Я огляделся, я был один. Я шел и выл. Я ни в чем себе не отказывал. Я выл во весь голос. Хорошо, что матросы не видели, какая я вообщем-то слякоть.
   Я шел по местам, где сорок семь лет назад был счастлив мой папа, молод мой дедушка, и плакал, потому что прошлого не вернуть, и всё в жизни происходит совсем не так, чтобы мы были счастливы.
   Это было прекрасное место, сопки светились нежным розово-сиреневым цветом. Надо спросить у Горбенко, как называются эти сказочные кусты. Наверное, это багульник, вид таволги, или ивы, или как там еще. Моя любимая девочка, конечно знает, что это за куст. Ведь она биолог. Интересно, как там она сейчас, в Америке? Что рассказала обо мне Роберу? Что сказала Деборе? Что думает обо мне сама...
   Мне стало жарко, будто я опустился в горячий гейзер - я сошел с ума?... Полина не в Америке. Полину убили, когда мы ехали на экскурсию в заповедник имени Комарова, и сопки светились точно таким же розово-сиреневым цветом. Как я мог забыть про это? Я ещё спросил её, что это такое? Она ответила, дикая вишня, которую зовут сакура. А здесь это не вишня, нет, это совсем не вишня... это просто багульник...
   Сегодня утром я едва встал. Из меня фонтаном шла тёмная кровь, значит, процесс идет и осталось совсем недолго... Хорошо, что Полина не увидит меня таким. Хорошо, что в моей адмиральской каюте есть гальюн, и никто не знает, что я разлагаюсь. Я подумал, что может быть, когда я стану совсем плох, мне надо будет как-то ускорить процесс, например, упасть в море, чтобы никто не видел и не мог спасти. И чтобы я сам не мог выплыть.
   Эти шкурные мысли о самом себе высушили мои слезы.
   Вот здесь был пляж, здесь мой веселый, любимый юным народом пятнадцатилетний папа купался с друзьями. В этом месте, на глубине, стояла вышка. К ней от берега вели мостки. Как-то на спор папа прыгал с нее ночью в кромешную тьму. Он говорил, что здесь очень глубоко, около пятидесяти метров.
   Я посмотрел на тихое спокойное озеро, и оно почему-то стало казаться враждебным. Наверное, в таких озерах водятся всякие Несси. Папа говорил, что как-то он с одной девочкой переплывал через озеро вон в том диком месте, и им обоим весь путь чудилось, что кто-то следит за ними из глубины, и вот-вот схватит за ноги.
   Я подумал, может быть здесь? Вдруг оно схватит меня...
   Я разделся догола, аккуратно свернул одежду и сложил ее кучкой на тоненькой полоске песка. До чего холодной показалась вода. Тогда тоже был май, когда папа прыгал в темноту с вышки. Хорошо, что вода ледяная, вполне может свести ноги, и тогда, если даже не попадется Несси, я не выплыву. Главное, чтобы это не было самоубийством, потому что самоубийц ни за что не оправдают на страшном суде. Я вспомнил, что письмо я еще не написал и вернулся на берег.
  
   ...Эта девушка была старше папы на год, в 56-ом она окончила десять классов, получила золотую медаль и 7-го июля уехала в Свердловск, теперешний Екатеринбург поступать в политехнический институт.
   Папа уехал с родителями в Горький, теперь Нижний Новгород, который всегда вспоминал, как очень тяжелый и неудачный, по-настоящему горький для него город. Там у папы на берегу затона им. 25-летия Октября в деревянном одноэтажном доме жил дедушка, мой прадед.
   Его, когда он был 9-летним мальчиком и жил с родителями-водниками на барже, это было еще в позапрошлом веке, умирающий колдун обучал своему ремеслу. Прадед умел кое-чего делать, на моих глазах, когда я смеялся над ним, не веря ему, он взглядом за 50, может быть, метров распряг лошадь. Невероятно и странно было мне видеть это: лошадь вдруг побежала сама по себе, а телега покатилась сама по себе.
   И всякий раз прадед что-нибудь выигрывал по лотерее, это происходило так - он выгонял женщин из дома, запирался в темной комнате с билетами и газетой с таблицей, что-то там делал, а потом выходил с билетом, который выиграл. Выигрыши были не самые крупные: холодильник "Саратов", он до сих пор наверное работает, стиральная машина "Урал", телевизор "Темп" - этим он снабдил всех своих детей и даже племянников. А вот "Волгу" так ни разу не выиграл, как я ни хотел этого, объясняя тем, что не сумел перенять настоящее мастерство, не выдержал последнее испытание. Ему дали топор и велели зарубить того, кто откроет ему дверь, когда он придет домой. Открыла мама, он любил ее. После этого он полгода был при смерти, а для колдуна пришлось разбирать потолок, чтобы он смог умереть.
  
   Вот здесь, где сейчас в зарослях иван-чая валяются беленые когда-то гашеной известью дощатые стены бараков и торчит частокол разваленных печек, видимо, был военный госпиталь. Здесь папа лежал с вывихнутым голеностопом, и сюда она пришла, чтобы проститься с ним. Она сказала:
  -- Мы должны проститься. Завтра я уезжаю.
   Папа сказал, что у него будто взорвалось в голове. Хотя он всегда знал, что она скоро уедет. Он говорил, что в этот миг понял всё про себя, узнал, что будет по жизни тупым неудачником, и хотя будет много трудиться и всего достигать, в самый последний момент, когда ему, наконец, повезет, и он чего-то достигнет, что-то всегда будет случаться, из-за чего достигнутое станет блефом и пустотой.
   Честно говоря, так и было.
   - Возьмем даже последнее, - говорил он, - я - доктор наук, профессор, заведующий кафедрой, но для того, чтобы не помереть с голоду, иметь возможность как-то элементарно существовать и платить за теплоснабжение, электричество и квартиру, должен мотаться в какую-то тьмутаракань, возить барахло. А будь я профессором МГУ, ну хотя бы в том же 56-ом году, у меня была бы квартира в высотном доме, прислуга, дача и машина "ЗИМ"... Но в очередной раз в России посредственность произвела революцию, в очередной раз победила и присвоила себе всё... Не скажу, что в этом судьба человечества, но судьба России кроется здесь - в вечном торжестве посредственности... и в ее странном умении присваивать себе всё...
   Так думал мой папа, так говорил, и с этим, наверное, умер.
  
   - Не скажу, что в этом судьба человечества, но судьба России кроется здесь - в вечном торжестве посредственности, - повторил я и подумал, может быть, папа прав.
  
   На развалинах Пресноозерской школы, где 47 лет назад учился мой папа и был каждый день счастлив, я прикрутил табличку, которую выгравировали матросы-оружейники с моего военного корабля: "Здесь, в марте, апреле и мае 1956 года учился и был счастлив ОСС НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ, в последствии доктор Астрономии, профессор МГУ, член-корреспондент Академии наук России. 1940-2000 г.г."
  
   Как звали эту девушку, папа почему-то не любил говорить. Врал, что забыл. Проговорился только один раз:
  -- Очень простое имя... "Наира"... видимо, означает "новая" на каком-нибудь языке. Скорее всего, на древнееврейском.
  -- Она была еврейкой? - спросил я его.
  -- Ты можешь отличить евреев от не евреев? - спросил он меня. - С чем тебя поздравляю. Я никогда этого не умел и не хочу уметь. Я знаю, что во мне скорее всего нет ни грамма еврейской крови, как и в моем отце, твоем дедушке, но в пятьдесят втором году, когда мы служили в Москве, на него, капитана второго ранга, орденоносца, в булочной с воплями "бей жидов, спасай Россию!" кинулась какая-то шелупень - только из-за того, что он был красивый, имел темные волосы, породистый нос и иссиня-черные брови. И потому что сверху дали отмашку.
   Да, дедушка у меня был красивый, это уж точно, я помню. Я представил его в военно-морской форме - наверное, был такой же красавец, как Славик Горбенко, не хуже.
  -- Ну, и как он, отбился? - пошутил я.
  -- Он не отбивался. Он никогда не воевал с женщинами, - серьезно ответил папа.
  
   Мой дед умер в тот год, когда я загорал в "Мордовлаге".
   До этого он почти год не ходил. Отец так и не решился сказать ему, где я на самом деле, врал, будто меня призвали в армию, дали офицерское звание, будто служу в хорошем спокойном месте на космодроме "Плисецк". Там много ягод, грибов, рыбы в озерах и боровой дичи. А командиром космодрома, помнишь, товарищ был у меня по факультету, небольшого такого росточка, по фамилии Боксер, он после университета пошел в армию и теперь уже генерал...
   Дед радовался за меня, улыбался и тихо шептал: "хорошо..." Он закрывал глаза и видел меня таким же, каким был сам в мои годы: веселым, белозубым, красивым, в великолепной форме морского офицера. И чудилось ему в этот последний миг, что жизнь прожита не зря, пусть эта странная перестройка, которая почему-то привела к плохому, но была война, в которой они победили. Есть внук, который пошел по его стопам.
   В этом счастливом бреду погибшие в той войне друзья приходили к нему, он называл их по именам, жал крепкие молодые руки, и я был среди них, такой же сильный и молодой морской офицер, как они, и дедушке было хорошо среди нас, он не хотел возвращаться в сознание, не хотел больше жить среди чужих на чужой земле.
   Я знаю ту ночь и то утро, когда умирал этот любимый мною больше всего на свете старик - в 4.30 утра 22 мая 1995 года его фигура взгромоздилась на свободной шконке на третьем ярусе в нашем бараке и трое суток, куда бы я ни пошел, не понимая, смотрела на меня дедушкиными лазоревыми глазами.
   Говорят, что три первые дня умерший навещает те места, где ему было особенно хорошо... лучшего места у моего дедушки, чем в моем бараке на моей зоне, видимо, не нашлось ... Молился он за меня или же проклинал, как прокляла меня мама, я так и не сумел понять по его испуганным грустным глазам.
   Зная деда, думаю, что молился - сколько ни помню себя, он всегда всем желал только добра. И всегда всем помогал. Даже когда в 80 с лишним лет его пригласили работать комендантом разворованного рабочего общежития, он только и делал, что помогал тем, у кого не было дома или кто его потерял - уже наступило время, когда появились в России первые беженцы из ближнего зарубежья. Не случайно он умер в пасхальные дни, у православных это дар Божий: сорок дней после Пасхи врата рая широко открыты, кто умер в эти дни - избраны, они вознесутся на небо вместе с Иисусом Христом. Когда я узнал об этом у нашего тюремного батюшки, мне стало так хорошо, будто я оказался на воле.
  
   Я стоял у заброшенного и заросшего багульником здания Пресноозерской школы и думал, как было бы хорошо, если бы оказалось верной теория астронома Козырева о плотности времени или хроноальная теория Вейника. Тогда можно было бы устроить так: мы с Полиной преподаем в этой школе и нам по 24 года, мой папа учится здесь в девятом классе, ему 15 лет и 7 месяцев, он счастлив от того, что его здесь не дразнят, и он оказывается совсем не урод, не каланча, не фитиль, а просто высокий... а деду было бы 47 лет, он был бы молодым, здоровым, белозубым и ясноглазым командующим базового района - и пусть бы это было всегда... это и было бы нашим счастьем.
   =+=
  
   И взошло солнце.
   И потом опять село.
   И всё это уже было и опять будет.
   И были люди, которые были соль земли. И были те, которые тлен.
   И большой взрыв, который уничтожил Содом и Гоморру, потому что люди их погрязли в разврате, тоже уже был.
   И было то, что уничтожило Вавилонскую башню.
   И был Всемирный Потоп, который очистил Землю.
   Начав войну в Ираке и легко победив в ней, Америка встала на путь, который поведет мир ко второй катастрофе. Что делать, всегда было начало, и всегда был конец, к которому вело это начало.
   Что нового на Земле? Нет такого.
   И мне кто-то сказал в этот в последний миг - на Земле человеку не может быть хорошо. Земля человеку - место ссылки.
   Ибо Он сказал:
   "Мой ум - не ваш ум.
   "Мой путь - не ваш путь.
   =+=
  
   И тут я понял, что я для чего-то еще проживу неделю, ощутил, что я совершенно здоров и мне следует побывать еще в одном месте.
  
   В Лоции этот поселок называется "Весёлый Яр", он находится в северо-западной части залива, или, если говорить по-морскому, на норд-весте, тогда, как Тимофеевка, то место, где жил папа, была школа, Пресное озеро, Дом офицеров и другие блага воинской цивилизации, как-то: штаб, политотдел и т.д., находится в южном уголке залива св. Владимира.
   Туда, в гражданский поселок Весёлый Яр, сдав экзамены за 9-ый класс и получив табеля, поехали на своих "Диамантах" папа и его бескорыстные молодые друзья, чтобы купить там вина и выпить его, так как почувствовали себя совсем взрослыми и готовыми по-взрослому отмечать свои достижения.
   Они купили восемь больших бутылок портвейна и распили их, возвращаясь домой, в лесу на краю Тимофеевки, в котором буйно цвела черемуха, и дикие яблони роняли на их молодые головы лепестки своих нежно-розовых оплодотворенных соцветий. От непривычки к вину всем сделалось нехорошо, весь класс замертво упал под деревья. К вечеру их нашли и поместили в две большие палаты госпиталя, который находился неподалеку, а моего папу, едва он пришел в себя, командир базы вице-адмирал Збрицкий приказал посадить на воинскую гауптвахту на две недели, потому что до приезда папы в эти святые места никто в базе не напивался.
   В свою защиту папа сказал суровому адмиралу - потому что до моего приезда никто не был взрослым, а сейчас выросли, сделались старше... За вольнодумство и возражения командир базы прибавил папе еще неделю ареста.
   Но тут папе здорово повезло, когда он был молодой, ему всегда крепко везло - надо было посылать спортивную команду на флотскую спартакиаду во Владивосток, а борца по вольной борьбе в первом полусреднем весе не было. Папа же в те годы, когда его звали "фитилем" и "глистой", спасаясь от одиночества и нелюбви, занимался вольной борьбой и довольно преуспел в ней, дойдя до второго юношеского разряда.
   Папу освободили из-под ареста, выдали фальшивый военный билет на имя матроса первой статьи Анатолия Николаева, одели в военную форму и отправили во Владик отстаивать честь родной ВМБ.
   Там за те две недели, что он должен был сидеть на губе, папа играючи побросал на лопатки коренастых упитанных морских пехотинцев и матросов-подводников - ведь он был длинный, верткий и очень сильный, когда ему было пятнадцать с половиной лет, папа легко выжимал правой рукой 37 кг и запросто крестился двухпудовой гирей - и вернулся домой чемпионом флота по вольной борьбе в первом полусреднем весе и кандидатом в мастера спорта.
   Тут-то и поджидало его потрясшее устои многих людей известие - очередной российский правитель, в очередной раз заискивая перед иностранцами, делал им хорошо, сокращая свою армию, флот, выбрасывая на улицу верных России людей, победивших в страшной Второй Мировой войне и спасших её от гибели. Конечно, он был не столько дурак, сколько неграмотен, ему никто не сказал, что у России всегда было только два союзника - Русская армия и Русский флот. Он, наверное, и не понимал, что есть Россия, и что Россия - это не столько СССР, у неё есть свои обязанности перед миром.
   "Хрущев" его фамилия. Наш "Дорогой Никита Сергеевич", как звали его подхалимы. Хотел бы проклять его. Не буду.
  
   Я почему-то знал, что должен побывать в Веселом Яре, на месте первого грехопадения моего отца. Мне чудилось, что-то ждет меня там. Берегом было мне уже не добраться, я попросил у Горбенко моторный катер, и с командой из двух матросов направился на норд-ост к серевшим вдали домам хрущевских пятиэтажек.
  
  
   Мне кажется, я узнал её. В её глазах я прочитал это же узнавание. Она стояла на берегу и смотрела на подплывающий катер глазами Ассоль, встречающей шхуну с алыми парусами. Правда, было ей не 15, а все 25.
   Я узнал, что она учительница, что у нее двое детей, что муж, преподававший в её школе физкультуру и рисование, в прошлом году пошел рыбаком на заработки и пропал, как пропал весь сейнер.
   Во вторую встречу она спросила меня:
  -- У вас такая редкая фамилия, что невольно хочется спросить, ваш отец никогда не учился в Пресноозерской средней школе, это неподалеку, в поселке Тимофеевка на той стороне залива Святого Владимира?... правда, сейчас школы нет, как нет и самого поселка.
  -- Он учился полгода в девятом классе в пятьдесят шестом году.
   Она вспыхнула и спросила:
  -- Вам имя Наиры Оганесовой ничего не говорит?
  -- Он мне рассказывал, что в десятом классе училась очень красивая и очень умная девочка, она окончила школу и уехала учиться в институт в какой-то город. Поскольку она была очень умна и окончила школу с золотой медалью, папа был уверен, что она учится в МГУ. На будущий год он сам поступил туда, но её не нашел... её звали Наирой, это была ваша мама?
  -- Да.
  -- Она жива?
  -- Она умерла три года назад 23 февраля.
   Боже мой, год в год и день в день с моим отцом. Я тут же увидел, как они встретились там, где нет ни мук, ни печали, как мой седой папа, превратившись в цветущего пятнадцатилетнего юношу, взялся за руку с прекрасной шестнадцатилетней девушкой, и они понеслись куда-то ввысь по лунному свету. И мне впервые стало жалко свою энергичную стервозную маму, с кем будет она, когда настанет её черед - разве был кто-то, кто любил её или кого любила она сама?...
   А может быть и у неё была своя сказка в детстве...
  
   Её звали Полиной. В начальной школе, где она служила директором и единственным преподавателем, не было никакой исторической литературы, я выписал все, что было в каталоге, на 200.000 рублей и дал 300.000, чтобы сделали ремонт к новому учебному году. Что я мог сделать еще? Уже ничего. Возможно, она была той самой Полиной, которая предназначалась мне. Я сказал ей об этом. Она густо покраснела и призналась, что подумала то же самое, едва увидела меня, подходящим к берегу на моторном катере.
   Нам никто не мешал, я остался у нее и вошел к ней. Как писали в библии - "он вошел к Руфь и познал её". Так и я вошел в эту новую для меня Полину и познал её. Столь покойно и цельно в любви мне никогда не был. Я не пытался ей ничего доказать, и она ничего не хотела от меня утаить...
   Сейчас меня уже нет с вами, но я знаю, что она понесла. Это было в июне 2003 года. А в конце февраля 2004-го, ровно 23-го числа, день в день, когда умерли мой отец Николай и её мама Наира, у Полины родится сын. Она назовет его Николай и воспитает в строгости, труде и любви. Корабль Вячеслава Горбенко возьмет над ним шефство и ни в чем не оставит его. Коля окончит Нахимовское училище и станет воином. Он начнет новую линию в нашем роду Осс, и она будет лучше прежней, которую чертил я.
   Для него я и рассказываю о себе, пусть знает, что родился не на голом месте.
  
  
   Через две недели, как и предсказывали врачи, Анатолий Осс умер. Это произошло на острове Шумшу, куда он сошел с частью команды, чтобы исследовать его тайны и аномалии. Он спустился в тоннель, куда все боялись спускаться, потому что думали, что он заминирован, и где на поворотном круге стоял законсервированный японцами 57 лет назад паровоз, и пошел в глубину, куда никто не ходил. Через полчаса там прогремел взрыв.
   Он умирал полтора часа и радовался, что страдает, потому что тот, кто через страдание и боль переходит в иное, этим страданием очищает себя - так казалось ему и так он думал, ведь так умирал Христос.
   Но в последний миг вдруг ушла боль, и он испугался, жалея о ней. Вместо неё по нему разлилась любовь, и он ощутил, как же он любит всё: и то, что осталось в свете там, наверху, и то, что окружает его здесь, во тьме - своих матросов, последнего друга Славу Горбенко, помполита Грюнвельда, и всех людей, которых он когда-то встречал, скользя по годам своей жизни, любил или же не любил, и всё, что он когда-либо видел и на что, может быть, даже не обращал внимания. Этот пустынный брошенный остров. Океан. Небо. Всю землю. И всё, что было с ним. Есть. И будет.
   По своему обыкновению анализировать, он сказал себе, если последнее чувство, которое я испытываю, находясь на земле, есть любовь, значит, это и есть главная закономерность, которую я так хотел и не мог понять.
   И он прошептал: "Любовь..." Это было последнее слово, которое прошептал, умирая, Анатолий Николаевич Осс, 33-х лет от роду, русский по национальности, православный по вере, большой грешник, завистник и ненавистник при жизни. Ему надо было прожить 33 года, отсидеть 9 лет в тюрьме и потерять всё, чтобы понять это.
  
   При переходе из жизни временной в жизнь вечную его встречали так любимые им дедушка, отец и Полина. И они были счастливы... им было, что ждать...
  
   Того мальчика с волчьей пастью, который сутками напролет раскачивался в своей кроватке в интернате "Родничок", через агентство Валерия Когана усыновил Давид Вилькельсон. Немногие знают, что Давид В. является начальником личной охраны Президента США и его доверенным лицом. И уж никто, кроме них троих не знает, что они вычитали о нем у Настордамуса из центурии, на которую им указал личный астролог Президента.
   "На склоне веков, когда закончится второе страшное тысячелетие, в восточном Гиперборее, в стране Ариев, на севере гор, которые отделяют Европу от Азии, родится ужасный мальчик. Родители, испугавшись его необычного лика, откажутся от него, и он будет помещен в приют. Но не напрасно он был рожден таким страшным в такое страшное время - он полностью отвечал ему. Именно про него было решено на самом верху: от того, каким вырастет этот мальчик, будет зависеть судьба породившего его мира - вырастит злым и ужасным, мир погибнет, захлебнувшись в своей ненависти и крови. Вырастит добрым, мир расцветет, и его цветение будет длиться до невидимого предела".
   Так перевел астролог эту центурию. И потому Давид Вилькельсон отправился в Россию и, преодолевая все возможные и все невозможные препятствия, отыскал и усыновил его...
  
   Роберт Маасс, поехавший на свой страх и риск за полгода до Вилькельсона, не достиг цели, его убили на полпути от Салехарда до "Родничка" с целью ограбления. Полина и Осс встретили его там, где когда-нибудь встретятся все...
  
  
  
   КОНЕЦ И БОГУ СЛАВА.
  
  
   PS. Поставив здесь последнюю точку и написав слово "Конец", я вспомнил один замечательный анекдот. Сидят два близнеца в чреве матери и говорят между собой перед самым рождением - "Врут, что там есть какая-то жизнь, никто оттуда еще не возвращался..." Не знаю, кому как, а в меня этот анекдот всегда вселял большую надежду.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   No Анатолий Усов. Роман с Полиной (Моя нежная любовь к Полине).
  
   УСОВ Анатолий Николаевич - т/факс 1437167, моб. 9161365295 e-mail: anatoliusov@gmail.com
  
  
  
   "Достоинство" этого человека, которого тоже звали Аурелиано Буэндиа, было таким большим, что вся страна знала об этом, но он не был полковником и плохо кончил. В то время, как у самого полковника Аурелиано Буэндиа было совсем небольшое... впрочем, он тоже кончил нехорошо и к тому же всегда воевал... наверное, из-за того, что у него было такое небольшое достоинство, которое его не устраивало. В то время, как его брат, который не был полковником, но имел такое достоинство, которое всех вполне устраивало и восхищало, был очень миролюбивым. Ах, вот в чем дело, подумал я, вот какая в мире зависимость, вот из-за чего страдает всё человечество - из века в век, от Адама и Евы - у всех этих Наполеонов, Лениных, Гитлеров и других, были крошечные достоинства, и они мстили за это всем, заставляя враждовать между собой, толкая к войнам, революциям и перестройкам...из-за крошечных пенисов своих лидеров и вождей страдает всё человечество. Вот как надо их проверять - если маленький пенис, ни за что не подпускать к власти...только мужики с большим достоинством достойны управлять остальными, они спокойны, мудры и терпимы, им незачем суетиться, чтобы доказать, что они мужики... - прим. автора.
  
   Дословно - "овощной стол" - прим. автора.
   в средние века немецкие баронессы были настолько благочестивы, что один немецкий барон совокупился как-то со своей женой, не заметив при этом, что она мертва. Этот указ велел немецким женам двигаться во время акта.
  
   Полина моя жена. Я должен убить тебя.
   Изолятор временного содержания. Обычно в него помещаются подозреваемые на время ведения следствия.
   Штрафной изолятор
   Тонкостенные стаканы ёмкостью около 250 мл, появившиеся в продаже и употреблении в 1953-1955 гг, когда председателем Совмина СССР был Г.М. Маленков, обвиненный потом Хрущевым во многих грехах, скорее всего не за эти стаканы, а может быть и за них тоже.
   В те давние времена ученики всех школы сдавали выпускные экзамены каждый год, начиная с 4-го класса. Автор считает, это было совсем неплохо, за месяц повторялось всё самое главное из того, что проходилось за год и запоминалось надолго.
   Популярная в то время марка дорожных велосипедов производства ГДР.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   226
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"