Она как будто жила на Луне. Была несколько наивной, видимо потому, что, как это называют, была "гадким утёнком". Но, почему-то, именно в самый момент созревания (когда оно только-только едва успевает подойти к концу), цветок и срывают... Обычно, срывают его грязные руки какого-нибудь мальчишки, который даже лицо как следует не вымыл, после вечерних костров, взрывов различных дихлофосов, дезодорантов, тайком выкраденных из родного дома, и всего такого, что способно олицетворить собой миниатюрный (такой же мизерный, как и состояние ума подобного малолетнего мальчишки) фейерверк...
Звали её Олей Волгиной. Она возвращалась домой из школы, где ей, по воле нудной учительницы физики пришлось задержаться, чтоб проделать уборку в нескольких классах (кабинетах), в обмен на что та не ставила ей в дневник двойку и мама (одиночка, кстати) не бралась воспитывать свою дочу, как всегда, ремнём, раздевая догола и гоняя по всей небольшой девяти-квадратной комнатушке.
Она уже почти исчезала в подъезде, как откуда-то со стороны раздавался оклик ("ООООЛЯЯЯААА!", примерно такой; мальчишеским голосом). Ольга остановилась, оглянулась и увидела спешащего за ней (как всегда, спотыкающегося, грязного и бесконечно придурошного) соседа, Витьку Омываева.
- Ты опять шнурки не завязал, - заметила она ему, как только он достиг её, как заме-чала почти всегда, когда он обращался к ней, - и ширинку как обычно не застегнул...
- Да ну и хуй с ней! - махнул он рукой. - Я...
- Как ты выражаешься опять! И не стыдно тебе?
- Ну не перебивай ты, нафиг! Пойдём, лучше, быстрее! - тянул он её за собой, в противоложную лестничным пролётам и вечно сломанному лифту сторону - туда, откуда он прибежал.
- Куда ты меня тянешь?! - тут же вырвалась она из его рук (чёрных, естественно, как мамины кожанные перчатки).
- Там мамка твоя! - пытался втолковать он ей.
- Что? Ты о чём? - не поняла она его, дико спешащего. - Моя мама?
- Да! Она напилась!... Да, короче, побежали! Чё ты как дура, всякие вопросы задаёшь!
- Надо быстрее её оттащить оттуда! - приговаривал он, часто спотыкаясь (Оля, в общем-то, и не особо спешила за этой суетливой черепахой - смотреть на него со стороны просто умора, но... что-то он произнёс про её маму, год назад закодированную от алкоголизма... Ольга так ничего и не поняла и последовала за этим "переростком" чисто машинально). - Я-то хиляк - не могу с ней справиться!, а ты поможешь! Быстрее давай бежи!
- Да ты сам-то быстрее...
- Забегай в тот дом, - показывал он ей пальцем, - и поднимайся на третий этаж. И там всё увидишь.
- Ну ладно, - пожала она плечами и пошла чуть быстрее, оставив Омываева далеко позади.
Если б окно ольгиной квартирки, располагающейся на "цоколе", было бы на этаж выше и находилось бы неподалёку от подъезда, мама Оли наверняка услышала бы голос дочи и тут же выглянула бы из окна. Но, не повезло окну, и Александра Витальевна прозябала у черно-белого телевизора, не слыша ни звука из-за привычных помех (шёл телесериал).
Ольга тем временем уже входила в подъезд, укрывающий от осеннего студёного Владивостокского ветра, стирающего вопли разбившего колени о бутылочные осколки Вити (он не чувствовал боли, но кричал Оле словно с другой планеты (с Луны), "да не торопись ты так! Подожди меня! Я ж не успеваю за тобой!"); в подъезд, утонувший в странной загадочной тишине, но - поскольку она не прислушивалась - предлагавший ей спокойно продолжать путь, поднимаясь на третий этаж и узнавая-таки, что же там стряслось (не очень-то ей нетерпелось узнать - всё она делала машинально, как будто этот сопляк обладал некоторой способностью к "гипнотизированиям").
Наконец-то Ольга достигла третьего этажа и... заговорщикам осталось только потереть ладоши от предвкушения... Она осмотрелась по сторонам, опять удивлённо пожимая плечами ("не надул ли меня опять этот пришибыш? - размышляла она, ничего не понимая. - Сейчас я спущусь, он зайдёт в подъезд и я сниму с него штаны. Пусть ему будет стыдно!... Ха!, и закину их на крышу подъезда! И буду смотреть, как он полезет за ними! Может у него хоть тогда раз и навсегда пропадёт желание издеваться надо мной. А то - ходит, целенький, чистенький!, над всеми хохочет и никто ему и слова не скажет!..."
- Девочка, - неожиданно прервал её размышления подростковый голос, когда она, удивлённая, оглядывающаяся, сама не заметила, как зашла в конец длинного коридора - в тупик. - Хочешь, конфетку подарю?
Она оглянулась в сторону голоса и увидела край приоткрытой двери, из-за которого торчала макушка лысой головы.
Наконец, с лестничной площадки донеслись спотыкающиеся шаги Омываева и буквально через секунду показался и он сам:
- Фу ты, ёлки! - тут же попала она ему в поле зрения. - Чё ты скукожилась вся там? Иди сюда - здесь твоя мамка, - кивал он на край двери, за который тут же спряталась лысая макушка "неопределённого существа".
- А что она там делает? - спросила Оля; спросила - опять - машинально.
- Поёт, - раздался из-за двери тот же подростковый голос.
- Да иди ты сюда, не бойся! - манил её Омываев.
И она пошла, видимо, не для того, чтоб зайти за эту странную дверь, а чтоб - наверное - успеть проскочить мимо, чтоб её какой-нибудь взрослый дядя (взявшийся словно из ниоткуда) не успел схватить и заволочь; а так он чёрта с два за ней угонится - бегает она быстро.
И вот, она подходит к двери всё ближе и ближе, чтоб, если что, неожиданно сорваться и... и бить куда попало, если выскочат несколько мужиков (ну мало ли!). И, когда она уже была совсем недалеко от двери, она... взорвалась! и кинулась со всех ног... Но... Разве она могла предполагать, что дверь молниеносно распахнётся перед самым её носом и... накаутирует её...
...В глазах её, то ли потемнело, то ли сознание куда-то... исчезло... на две-три секунды, если не больше. Но... она приходила в себя уже не в полутёмном, наполненном крохотной частицей уличного вечера, коридоре, возле угрюмых и глухонемых дверей, а в залитой не совсем обыденной для ранних холодов теплотой и ярким светом квартирке... До неё доносилось много (ну, не так уж и много) ребячьих голосов, среди которых самое общее место занимал писк Омываева ("вы дураки раздевайте её медленно! Так больше кайфу!... Давайте, по очереди будем!... И медленно, чтоб сразу всё не увидеть! По чуть-чуть!"). Но, никто его не слушал (никто не подпускал к телу, потому что он, видимо, был самый маленький и самый хилый из всех, чтоб первому достичь "приза"), потому что чьи-то дрожащие руки (их много было и все дрожат) разрывали пуговицы её лёгкого осеннего польтишка, тут же задирая длинную школьную юбку и второпях стягивая колготки, задевающие трусики; да так, что невозможно было и сопротивляться (на лбу вздувалась шишка и прилично подташнивало, да и голова начинала "стонать"); больше сопротивлялись неподатливые колготы, в которых путались трусы, но дети уже видели главный свой "приз" (покрывшуюся уже приличным покровом густых волос вагину и красующееся совсем неподалёку, возбуждающее анальное отверстие - всё Это извивалось и у кого-то уже высасывало влажность с концов - кому-то сильно хотелось писать!) и издавали сопутствующие возгласы: поднималось всеобщее настроение (даже, наверняка, и у Омываева - режиссёра космического корабля, которому хотелось бы раздевать Олю совсем иначе, не так как это делают "неопытные" твердолобые кретины; он, сам для себя, казался более талантливым), особенно, видя как Оля не очень активно сопротивляется (не сопротивлялась бы она вообще - выглядела б более мертвенной, так настроение у мальчишек вообще выскочило бы из пистолета; тёплый, может быть крепко спящий, "труп" для них более приятен, чем строгая тётя с указкой, грозящаяся выставить их всех лицом к доске и заставить чуть-чуть наклониться и спустить штаны, если те будут лазить под партами с зеркальцами, как можно незаметнее заглядывая вглубь зеркал, хоть и совсем ничего не видя, что там делается под юбками ничего не подозревающих одноклассниц; такая строгая тётя "спать" уж точно не будет, если на неё набросится скоп таких малолетних идиотов, в центре которого в данный момент находилась Оля Волгина).