Васильев-Ишимец Владимир : другие произведения.

Записки агента Цру -272

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  3.03.21 Проект постов в ФБ закрыл. Начал другой.
   ** Обязательно прочитайте Предисловие в Выпуск 1-А
  
   Духовный Факел Русский
  
   Записки агента ЦРУ Выпуск 272
  
  
  
   ** Мои мнения выделены так: ==... ==
  
   Уважаемые читатели! Тут кроме 4 страниц "по делу" приложены 17 страниц введения в Антологию "Строфы века" (составил Е.Евтушенко) написанные им же.
  
   У меня с незапамятных времён очень отдалённое и прохладное отношение к стихописателю Евгению Евтушенко. До 1965 года мне в Ишиме довелось купить книжку его стихов, страниц на 120 скорее всего (где-то у меня лежит в ящиках? Или давно избавился?). В те времена я от молодости раз по 5 себе прочитал вслух вероятно до 7 стихо творений (правильное правописание!!...) автора. И даже о чём -то ему написал на адрес журнала "Юность" строчек до 20. Ответа не получил. Писал же ему как оппозиционер оппозиционеру...
   Потом в 1971 году посчитал гениальным его стихотворение "Никто никому не грубит". Или это не его текст? Лень выяснять в Сети...
   ****
   Роберт Рождественский
   В музее тепло и пустынно
  Директор шагает со мной.
  "Вот эта большая картина
  написана перед войной.
  И что нам особенно важно -
  показан типичнейший быт...
  Названье её странновато:
  "Никто никому не грубит".
  
  На лавке, как будто на троне,
  который всему научил,
  сидят, неподкупные, трое
  спокойных и сильных мужчин.
  
  Надежда рыбацкой элиты,
  защита от всяких обид...
  Ставрида, вино и маслины.
  Никто никому не грубит.
  
  И женщина сбоку. Непрочно
  её полушалок цветёт.
  Чуть-чуть она даже порочна.
  Но это ей, в общем, идёт!
  
  Над нею мужская кагорта
  вершит справедливейший суд.
  Сейчас они встанут и гордо
  решение произнесут.
  
  Мужские права обозначает.
  Поднимут бокалы вина.
  Они ещё пьют и не знают,
  что всё переменит война...
  
  Один орденами бряцая,
  вернётся лишь в сорок шестом.
  Подастся другой в полицаи.
  Его расстреляют потом.
  
  А третий - большой и довольный
  под Харьковом будет убит...
  И женщина станет вдовою...
  Никто никому не грубит.
  
   Вот в таком издевательском виде и пошибе,
  с такими апечатками
  на Стихи.ру они выложены какой-то курицей.
   Тупой, наглой, вообще не знающей что существует
  слово "хамство"...
   Одна ли она такая... До 2015 года я на Стихи.ру выложил
  до 2000 стихов. Владимир Васильев -Ишимец, насколько
  помню...))) Самое удивительное для меня -столько лет
  я там молчу, а меня тамошние читатели читают и сегодня...
  Не зарастает ко мне "народная тропа"?! Хотя там стихов
  и стихо писателей -как бойцов и коней в армии Батыя...
  
   Я тогда написал под 650 рецензий. Мне ответили
  максимум 160 стихо писателей. По их ответам не заметно
  что они очень хорошо понимают отличие вежливости
  от вежливого хамства... То есть в России полно дур и дураков
  которые пишут стихи?
   Я прочитал все стихи у 2-5 дам... И что? На стихи.ру
  можно видеть кто у вас читает стихи. Так эти дамы как
  уличные девки даже не заметили, что один раз в жизни
  кто-то прочитал ихнее "горение души" полностью. Они
  у меня и по 5 стихов не прочитали...
  
   А я надеялся, что на несколько месяцев
  попаду в кровать одной очень вкусной стихо писательницы...
   Может они своё стихо писание совершенно не отличают
  от говнения душонки?!
  
   А почему же нет у меня "ни денег, ни славы,
  ни женской любви"? (Почти наверное из фельетона
  или статьи в газете Известия в 1963 году. )
   По состоянию на 15.12.2022 на Стихи.ру
  меня успели прочитать 41 400 человек. Из них дам
  никак не меньше 30 000... И где их любовь?!
  
   Но фельетон про меня жившего в городе Ишиме
   был опубликован только 31 мая 1965 года
  в газете "Литература и жизнь" (она же Лижи),
  или уже "Литературная Россия".
   За последующие 55 лет я раза 4 обращался в редакцию
  по поводу этой фашистской выходки -написали фельетон
  на единственного в истории России автора у которого
  и в 2022 году не напечатано ни строчки нигде...
   Конечно, фашистские ублюдки русской национальности
  не обратили внимания на писк такой козявки как я -
  отработавший на заводах и в конторах и гардеробах
  лет 30... А чего ждать от выблядков и фашистов некоего
  "социалистического реализма"?!
  
   Что может сделать в России поэт, если он при этом
  "невольник чести"?! Неужели нужно идти в редакцию
  с гранатой или обрезом?! Ведь выблядки и фашисты
  сидящие в прокуратуре пропищат про некий "срок
  давности" этого факта. Психиатр вообще будет мне толковать
  что психически нормальный человек должен за 5 минут
  навсегда забыть даже если его в редакции специально
  окатят ведром говна... Это же Россия... Это же страна
  из 13 века...
   Это страна которую сначала
  остановил Гитлер, потом
  поставил на колени Афганистан, а сегодня
  возит мордой по говну
  и тащит на помойку исторического распыления
  героический народ Украины...
   * 14.12.22 будет 295й день войны...
   Надо понимать так, что армия Украины это такой детский садик,
  где за это время бандиты Путина истребили 100 тысяч бойцов,
  а сами потеряли не больше 12 тысяч? А на геноцид в Украине
  такое соотношение потерь не тянет?
   Или старые выблядки в Кремле врут на уровне
  тяжелого бреда в палате психушки?! На каком основании
  мне немедленно свернут шею, если я пожелаю
  отправиться в Украину
  чтобы отстреливать военизированную банду Путина?!
  
   А вот это эти же стихи в редакции их творца:
  В музее тепло и пустынно.
  Директор шагает со мной.
  "Вот эта большая картина
  написана
  перед войной.
  И что нам особенно важно -
  показан
  типичнейший быт...
  Названье ее
  странновато;
  "Никто
  никому
  не грубит".
  На лавке,
  как будто на троне,
  который всему
  научил,
  сидят,
  неподкупные,
  трое
  спокойных и сильных мужчин.
  Надежда рыбацкой элиты,
  защита от всяких обид...
  Ставрида,
  вино
  и маслины.
  Никто
  никому
  не грубит,
  И женщина сбоку.
  Непрочно
  ее полушалок цветет.
  Чуть-чуть она даже
  порочна.
  Но это ей, в общем, идет!
  Над нею
  мужская когорта
  вершит
  справедливейший суд.
  Сейчас они встанут
  и гордо
  решение произнесут.
  Мужские права обозначат.
  Поднимут бокалы вина.
  Они еще пьют
  и не знают,
  что все переменит
  война...
  Один,
  орденами бряцая,
  вернется лишь в сорок шестом.
  Подастся другой в полицаи.
  Его расстреляют
  потом.
  А третий -
  большой и довольный -
  под Харьковом
  будет убит...
  И женщина
  станет вдовою...
  Никто
  никому
  не грубит.
   ** И у меня сильное впечатление
  что в газете "Правда" в 1971 году было напечатано:
  Они ещё пьют
  и не знают,
  что завтра
  начнётся война...
   И это было не хамство упоминаемой курицы -
  менять ритм текста?!
   И вспоминаю я другой пример:
   Автор:
  Был побег на рывок -
  Наглый, дерзкий, дневной.
  Вологодского -с ног,
  И вперёд головой...
  И запрыгали двое
  Матерясь на бегу...
   А курица какая-то выдала текст
  "Глупый, дерзкий, дневной"...
   О, вы, любители стихов... Может вы -то ещё говно?!
  
   А теперь, позвольте, с чувством уважения к Евгению Евтушенко тут опубликовать его предисловие к его Антологии "Строфы века"
   (там больше 1900 страниц, одна торгашеская фирма еврейская продаст вам этот томище за 24 500 рублей..., другая, может не еврейская?! продает за 3000 рублей...).
  
   из Антологии "Строфы века"
   составитель Евгений Евтушенко
  
  1.
  
  САТАНА:
  Вперед/ И этот век проклятий,
  Что на земле идет теперь
  Тишайшим веком добрых братий
  Почтет грядущий полузверъ!
   КОНСТАНТИН СЛУЧЕВСКИЙ
   из драматической поэмы "Элоа" (1883)
  
  Двадцатый век... Еще бездомней,
  Еще страшнее жизни мгла,
  (Еще чернее и огромней
  Тень Люциферова крыла)...
  И отвращение от жизни,
  И к ней безумная любовь,
  И страсть и ненависть к отчизне...
  И черная, земная кровь
  Сулит нам, раздувая вены,
  Все разрушая рубежи,
  Неслыханные перемены,
  Невиданные мятежи...
   АЛЕКСАНДР БЛОК
  
  Век мой, зверь мой, кто сумеет
  Заглянуть в твои зрачки
  И своею кровью склеит
  Двух столетий позвонки?
   ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ
  
  По базару девка шла,
  Прокламацию нашла.
  Ей не пилось и не елось:
  Прочитать ее хотелось.
   Частушка
   ОТ СОСТАВИТЕЛЯ
  
  1. РУССКАЯ ПОЭЗИЯ - КЛЮЧ К РУССКОЙ ДУШЕ
  В 1950 году в крохотной клетушке на Трубной площади один смертельно пьяный фронтовой
  поэт с пронзительно голубыми глазами, "как у пьяниц и малых детей", валялся на диване
  с продранными пружинами и, запинаясь, диктовал мне внутреннюю рецензию на рукопись
  моей первой книги "Разведчики грядущего". Я сидел за его полусломанной пишущей
  машинкой и с наслаждением печатал все то, что хрипло вырывалось из его сожженного
  водкой рта. Эта рецензия решила судьбу моей книги, и она была напечатана.
   Но другим ошеломляющим подарком, который сделал мне этот поэт, была первая антология русской поэзии XX века Ежова и Шамурина, изданная в 1925 году. Раскрыв ее, я был поражен огромным количеством или запрещенных, или совсем забытых имен.
  
   Правда, новичком в поэзии я не был благодаря моему отцу, ходячей живой антологии
  русской поэзии, благодаря трем старшим друзьям, Н. Тарасову, напечатавшему впервые мои
  стихи, геофизику и критику В. Барласу и прозаику, а впоследствии известному футбольному
  обозревателю Л. Филатову, щедро дававшим мне редкие книжки, и, наконец, благодаря
  собственному неукротимому любопытству.
   Тем не менее передо мной оказался целый мир, который я знал лишь приоткрывавшимися мне кусочками.
   Но та антология была итогом лишь четверти века, а сейчас заканчивается его четвертая четверть.
  
   Как бы несовершенна ни была эта антология, над которой я работал примерно двадцать лет плюс всю предыдущую жизнь, эта книга, надеюсь, будет не менее ошеломляющим открытием не только для юных читателей поэзии, но и для многих, собаку съевших в этом деле знатоков. Наверняка я вызову недовольство многих живых авторов и моим выбором, и количеством строк, и комментариями и смертельную обиду тех, кого я не включил вообще.
   Предоставляю им полное право включать или не включать меня в их антологии
  (если, конечно, они найдут время для их составления) и выбирать и комментировать по
  собственному вкусу. Объективных антологий не бывает.
  
   Если говорить о нашем наследии, то иные знатоки, возможно, недоуменно пожмут плечами, увидев, что строк Волошина в этой антологии чуть больше, чем у Блока. Но всем известно, что Блок - великий поэт, а Волошин как великий поэт гражданской войны лишь начинает утверждаться в нашем сознании. Может шокировать то, что строк Смелякова в антологии больше, чем у Гумилева (хотя Гумилева я ценю очень высоко),- но, на мой взгляд, искалеченный лагерями и собственной романтической государственностью Смеляков не менее талантлив.
   К этой антологии нельзя относиться арифметически. Дело не в количественном соотношении названий стихов или строк. Некоторые поэты лучше понимаются именно совокупностью стихов, а не отдельными стихами. В интересах репутации таких поэтов, как Гумилев или Бунин, представлять их тщательно и скупо подобранными шедеврами, не разбавляя гораздо худшими стихами, как это делают в собраниях сочинений. А вот для репутации Глазкова это первая возможность предстать перед читателем крупно, без примеси сознательно дегенеративных ремесленных поделок.
  
  Политический геростратизм в последние годы по отношению к Маяковскому подсказал мне идею показать его как гениального лирического поэта, не девальвируемого никакими катаклизмами. Размер врезок в антологии зависел не от уважения составителя к тому или иному имени, а от сложности данного имени как исторического и литературного явления. Только поэтому врезка, скажем, о Куняеве по размеру почти такая же, как об Иннокентии Анненском, а отнюдь не потому, что составитель считает их равновеликими поэтами.
  
   Составитель включил в эту антологию стихи некоторых, глубоко чуждых ему самому по гражданской нравственности поэтов, и даже своих ярых "литературных врагов", если, на его взгляд, они добавили к русской поэзии хотя бы собственные пол слова. Так называемая литературная борьба пройдет, а литература останется.
  
   Эта книга наверняка не свободна от просчетов в выборе, от пробелов, от ошибок
  в хронологии, тексте и биографических справках. К сожалению, вообще не удалось найти
  никакого биографического материала к ряду поэтов. Составитель будет безмерно благода-
  рен всем, кто пришлет ему свои замечания и предложения.
   Заранее оговорюсь, что эту антологию я не хотел перегружать научными коммен-
  тариями.
   Эта книга ориентирована не только на знатоков, надеюсь, человек любого возраста
  и профессии найдет в ней нечто драгоценное именно для него.
  
   Русская поэзия - ключ к русской душе.
   Не столь важно, сколь эта душа загадочна для иностранцев. Мы сами друг для друга
  преступно загадочны, да и пытаемся ли мы себя разгадать? Ленимся, а может, боимся?
  Лихорадочно ищем ответы на многие вопросы, а эти ответы давным-давно существуют
  в нашей собственной истории, в нашей поэзии. Надо только вчитаться, вдуматься. Самое
  важное для нас это понять самих себя, понять, "куда идем, чего мы ищем?", по выражению
  Николая Глазкова, одного из до сих пор не оцененных нами по заслугам авторов этой
  антологии, в которую, кстати, вошли и стихи поэта, подарившего мне когда-то Ежова
  и Шамурина.
  
   Еще не так давно вся наша государственная идеологическая машина столько лет подряд работала на пропаганду октябрьской революции, как самой великой революции мира.
  Бедные учителя истории, теперь почти все газеты и журналы говорят о той же самой
  революции как о самой жестокой революции мира. Где же правда? Что и как преподавать?
   А вы преподавайте русскую историю по русской поэзии - не ошибетесь. Гражданскую войну - по Блоку, Волошину, Пастернаку, Цветаевой, Ахматовой... Вторую мировую войну - по Твардовскому, Симонову, Слуцкому, Гудзенко, Межирову, Константину Левину, Дегену, по частушке "Вот окончилась война..."
   Русская поэзия - это история русской истории.
  
   Будучи неизлечимым романтиком, в юные годы я мечтал во блаженной глупости, что
  когда-нибудь книги моих стихов, пробитые пулями, будут находить у солдат, погибших
  в боях за правое дело. В 1968 году, когда брежневские танки пересекли границу Чехослова-
  кии, я написал протест правительству и ожидал ареста. Однажды утром раздался звонок.
  Я открыл двери и увидел веснушчатого молоденького солдатика. Он протянул мне мою
  книжку, пробитую пулей, с запекшейся кровью на обложке. По трагическому парадоксу
  книга называлась "Шоссе энтузиастов". Этот маленький сборник был в грудном кармане
  нашего танкиста, который, после того как нечаянно раздавил гусеницами танка чешскую
  девочку, застрелился. Он убил себя сквозь мою книжку.
  
   Но это не было войной за правое дело. Около двадцати лет я был персоной нон грата в Чехословакии, и, когда приехал туда, меня остановила седая чешка с молодыми живыми глазами:
   "Я - учительница русской литературы и языка в пражской школе, и я особенно любила преподавать вашу поэзию. Когда в том августе на наших улицах появились ваши танки, я решила навсегда оставить преподавание русской литературы. Но когда я услышала по подпольному радио телеграмму с вашим протестом, а затем ваши стихи, я вернулась в школу снова преподавать Пушкина, Толстого, Достоевского. Спасибо за то, что двадцать лет назад вы спасли меня от ненависти к вашему народу, к вашей литературе".
  
   Я начал работать над этой антологией еще во времена холодной войны. Теперь прои-зошел гигантский исторический катаклизм, и лицо мира изменилось. Оно изменилось во
  многом к лучшему, но во многом и к худшему. Вавилонская башня диктатуры рухнула, но
  под ее обломками погибают не только ложные идеалы, но и самые искренние надежды на
  будущее братство всего человечества.
  
  Мы оказались неподготовленными к свободе.
  Да и свобода ли - свобода
  С нечеловеческим лицом?
  Неужели страшная правда о нас это то, что написал один из авторов этой антологии -
  Владимир Соколов:
   И не нужно мне прав человека,-
   я давно уже не человек.
  Так называемая Свобода, вместо того чтобы ошеломить нас красотой своего лица,
  повседневно поворачивается к нам совсем другой частью своего тела. Вместо политической
  цензуры появилась не менее страшная - коммерческая.
   Полицейщина и сексуалыцина затопили книжные прилавки подземных переходов и со
  страниц перепрыгивают в жизнь. Происходит "макдональдизация" русской культуры. Но
  почитайте эту антологию. Ее страницы - это страницы нашей истории. Разве не более
  страшные испытания, чем сегодняшние, Россия все-таки вынесла и устояла? Устоит и рус-
  ская культура.
   Россия выживет, и оплаченные ценой стольких народных страданий снова появятся
  великие романы, великие стихи. Правда, цена за величие нашего искусства слишком
  высокая. Нельзя ли наконец без всех этих бессмысленно жестоких народных страданий?
  
   21 августа 1991 года, во время путча, на улицах Москвы бессмысленно погибли трое
  молодых людей. Но их гибель стала символом в борьбе за свободную Россию. Свободную,
  но не от собственной совести. Один из этих троих юношей был Илья Кричевский, неизве-
  стный поэт, перед этим неосторожно предсказавший свою гибель в стихах,- также среди
  авторов этой антологии. В лице этого убитого юноши русская поэзия защитила право России
  на свободу и простое человеческое счастье.
  
  2. ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЭТОЙ АНТОЛОГИИ
   Могли ли представить себе Блок, Пастернак, Мандельштам, Цветаева, Маяковский, Есенин и другие поэты этой антологии, что в 1972 году их стихи контрабандой будет вывозить ставшая знаменитой после фильма "Колдунья" французская кинозвезда Марина Влади из Москвы в Париж, где рукопись антологии с нетерпением ждала представительница американского издательства "Дабльдэй" Беверли Горде?
   Под облупленной крышкой моего чемодана, переданного Марине, в первый раз оказа-
  лись вместе символисты, акмеисты, футуристы, ничевоки, пролеткультовцы; белогвардей-
  цы, красные комиссары; аристократы и их бывшие крепостные; революционные и контрре-
  волюционные террористы;
   элегантные строители башни из слоновой кости, пахнущие духами "Коти", и пахнущие луком и водкой разрушители этой башни при помощи двух основных инструментов - серпа и молота; эмигранты четырех волн, оказавшиеся за границей поневоле, и те, кто никогда даже краешком глаза не видел ни одну другую страну;
  западники и славянофилы; знаменитости и те, кто не напечатал в жизни ни строчки;
   жертвы лагерей и жертвы страха оказаться в этих лагерях; лауреаты сталинских, ленинских премий и нобелевских; некоторые - увы! - талантливые реакционеры с шовинистским душком и некоторые - увы! - гораздо менее талантливые прогрессисты; революционные романтики и отчаявшиеся диссиденты; представители так называемой эстрадной поэзии и представители так называемой тихой поэзии;
   затянутые в чопорные сюртуки формы классицисты и сардонические неоавангардисты в грязных продранных джинсах; смертельные литературные враги в прошлом и смертельные литературные враги в настоящем. Вот каким разнообразным было шумное, спорящее, воюющее друг с другом, иногда даже после смерти, население чемодана с рукописью антологии русской поэзии. А помог Марине Влади дотащить этот чемодан до таможни аэропорта "Шереметьево" не кто иной, как молодой актер Театра на Таганке, поэт-мятежник с гитарой, муж Влади и один из будущих авторов этой антологии - Владимир Высоцкий.
  
   Почему мой чемодан с рукописью антологии я дал именно Марине Влади? После
  процесса над писателями Синявским и Даниэлем, когда за романы, стихи, статьи и речи
  диссидентов начали бросать в лагеря и психушки, таможенники беспощадно конфисковыва-
  ли все рукописи в багаже, идущем за границу. Но Марина Влади была близка к французским
  коммунистам, впоследствии даже стала членом их ЦК, и ее чемоданов обычно не открывали.
  Поэтому я и попросил именно ее нелегально перебросить сразу примерно 250 русских поэтов в Париж. В чемодане было 15 килограммов поэзии.
  7.12 *Это дата вычитки и правки текста, а не его копии из исходника.
  
   Сегодняшние молодые читатели, привыкшие к тому, что на книжных развалах свободно лежат и Мандельштам, и Гумилев, и поэты эмиграции, возможно, удивятся этой почти детективной истории. Но тогда, в 1972 году, официально издать в СССР антологию русской поэзии XX века, где под одной обложкой будут и "красные", и "белые" поэты, и так
  называемые диссиденты, было невозможно. Для "самиздата" такая книжка была бы слиш-
  ком громоздкой: тысячи полторы страниц на машинке. Не забывайте, что и ксероксы тогда
  были под строжайшим государственным контролем.
   Почти всю эту первоначальную антологию я перепечатывал сам на машинке, вначале переписывая от руки, как это было в Коктебеле, когда вдова поэта Мария Степановна дала мне стихи Волошина о гражданской войне, сразу охладившие мой революционный романтизм. Чабуа Амирэджиби не прочел, но услышал эти волошинские стихи гораздо раньше меня - в сталинском лагере - и до сих пор помнит их наизусть.
  
   Многие имена и живых, и мертвых поэтов, в том числе и расстрелянного еще в 20-е годы Гумилева, были тогда в черном списке. Путь такой антологии мог быть единственным - С Запада на родину традиционным тогда "тамиздатовским" путем.
  
  3. РУССКАЯ СТАТУЯ СВОБОДЫ - ПОЭЗИЯ
   Поэт-эмигрант Георгий Иванов, вглядываясь сквозь окна парижских кафе в ставшую такой далекой родину, все-таки высказал надежду, что там есть люди, с которыми можно найти общий язык:
  Нет в России даже дорогих могил,
  Может быть, и были - только я забыл.
  Нету Петербурга, Киева, Москвы -
  Может быть, и были, да забыл, увы.
  Ни границ не знаю, ни морей, ни рек.
  Знаю - там остался русский человек.
  Русский он по сердцу, русский по уму,
  Если я с ним встречусь, я его пойму.
  Сразу, с полуслова... И тогда начну
  Различать в тумане и его страну.
  10
  
   Георгия Иванова я не встретил. Но в 1961 году в Париже я познакомился с одним из
  законодателей литературной моды в парижской эмиграции - Георгием Адамовичем. В зна-
  менитом кафе "Куполь" по одну сторону стола сидел крошечный кукольный петербуржец
  с тоненькой ниточкой безукоризненного пробора, рафинированный эстет-классицист, читав-
  ший когда-то стихи на одной сцене с Блоком. А по другую - не говорящий ни на одном
  иностранном языке, не знающий, как надо есть устрицы, слыхом не слыхивавший о запре-
  щенных в СССР Бердяеве, Розанове, Флоренском, Федорове, пестро одетый в стиле какого-
  нибудь американского исполнителя рок-н-ролла, трудновообразимый для старого петер-
  буржца поэт со станции Зима, который когда-то вместе с другими октябрятами пел
  в детском саду: "С песнями, борясь и побеждая, наш народ за Сталиным идет". Встреча двух
  совсем разных воспитаний, двух Россий.
   Могли ли мы понять друг друга?
   Мы смогли. Наши родины были разные - Россия Адамовича ушла под воду во время
  ледохода революции, как Атлантида, и только колокола ее затопленных церквей печально
  позванивали под водой. Моя родина - будущая Атлантида с красными флагами, лозунгами
  "Пятилетку - в четыре года!", с памятниками Павлику Морозову, с мавзолеем, где лежал
  набальзамированный обожествляемый человек, развязавший гражданскую войну, в резуль-
  тате которой более двух миллионов русских, в том числе и Адамович, оказались в эмигра-
  ции,- была страной для Адамовича почти иностранной.
   Как же мы все-таки поняли друг друга, сблизились, начали переписываться? Что нас
  соединило?
   Та общая духовная родина, которая оставалась неизменной, несмотря на все историче-
  ское безумие, разделившее нас,- русская поэзия.
  Нас не спасает крест одиночеств.
  Дух несвободы непобедим.
  Георгий Викторович Адамович,
  а вы свободны, когда один?
  Мы, двое русских,
  о чем попало
  болтали с вами в кафе "Куполь",
  но в петербуржце вдруг проступала
  боль крепостная,
  такая боль.
  И, может, в этом свобода наша,
  что мы в неволе,
  как ни грусти,
  и нас не минет любая чаша -
  пусть чаша с ядом в руке Руси.
  Георгий Викторович Адамович,
  мы уродились в такой стране,
  где тягу к бегству не остановишь,
  но приползаем -
  хотя б во сне.
  Нас раскидало, как в море льдины,
  расколошматило,
  но не разбив.
  Культура русская всегда едина
  и лишь испытывается на разрыв...
  
   Тогда-то и возникла мысль составить эту антологию, собрать воедино все кусочки
  русского национального духа, чье лучшее воплощение - наша поэзия. Собрать ее по
  обломкам, по крупицам, по крошкам, зашвырнутым ветрами истории в сибирские лагеря,
  в дома престарелых во Франции, в семейные архивы, в следственные дела КГБ.
   Этот замысел был так же нелегок, как попытка заново слепить воедино прекрасную статую, когда-то раздробленную варварами от зависти к ее совершенной красоте. В США воздвигнута статуя Свободы, которую собрали по частям, привезенным из Франции. В нашей стране многовековой несвободы единственная статуя Свободы - русская поэзия.
  
   У нашего народа на семьдесят лет отобрали историю его собственной поэзии, лишив его возможности читать тех поэтов, которые эмигрировали или были перемолоты гигантскими челюстями ГУЛАГа. В антологии Ежова и Шамурина, о которой я уже говорил, еще можно было найти стихи расстрелянного большевиками Гумилева, но широко печатать его у нас стали только через шестьдесят лет. Подобная же участь постигла и многих других поэтов - жертв диктатуры: не только они сами, но их стихи тоже были изъяты из жизни.
   На Западе происходило обратное - главное внимание прессы, преподавателей славистики было обращено на запрещаемую в СССР литературу, а литература, печатаемая как бы заранее, подозревалась в приспособленчестве, в бездарности. Нобелевский комитет соизво-
  11 (страница!)
  
   лил заметить существование Пастернака, только когда он стал политической жертвой
  скандала с "Доктором Живаго", а ведь Пастернак был великим поэтом еще в 20-е годы.
   Западные газеты наперебой писали о Твардовском как о редакторе "Нового мира", но не нашлось ни одного издателя, который напечатал бы на английском его классическую поэму "Василий Теркин", приведшую в восхищение даже такого "антисоветского" писателя, как нобелевский лауреат Иван Бунин. Но разве по-настоящему перевели на английский стихи
  самого Бунина хотя бы в благодарность за его классический перевод на русский язык
  "Гайаваты"?
  
   Думаю, что самым гениальным поэтом, жившим в Париже в 20-30-е годы,
  была Марина Цветаева, а Ходасевич и Георгий Иванов были ничуть не менее талантливы,
  чем Арагон и Поль Элюар, но их тогда никто не думал переводить на французский.
   Выдающийся поэт второй волны эмиграции Иван Елагин полжизни отдал американским студентам в Питсбурге, героически перевел гигантскую поэму Бенета "Тело Джона Брауна", а сам умер даже без тонюсенькой книжки на английском. Многие талантливые поэты- эмигранты оказались вычеркнуты из литературы на родине по политическим причинам и одновременно - из переводной литературы на Западе по причинам равнодушия.
  
   Еще в ранних 60-х, когда я побывал в США, Канаде, Австралии, многие студенты и профессора- слависты и просто читатели жаловались, что не существует ни одной представительной антологии русской поэзии XX века на английском языке. Но такой антологии не было не только на Западе, но и в СССР.
   Поэзия тоже стала жертвой холодной войны, ибо отношение к ней по обе стороны железного занавеса было преступно политизировано.
   В западные антологии почти не включались так называемые красные поэты, а в совет-
  ские антологии не включались так называемые белые поэты или даже "недостаточно
  красные" и тем более диссиденты. В такой искусственной политизации точки зрения на
  поэзию некрасивую роль сыграли не только идеологи, но и сами поэты.
  
  4. ЕСЛИ БЫ ГОСУДАРСТВАМИ ПРАВИЛИ ПОЭТЫ...
   Напрасно романтические любители поэзии думают, что, если бы государствами руководили не политики, а поэты, мир стал бы раем. Боюсь, что мир находился бы в ежедневном состоянии мировой войны. Бунин, Гиппиус, Мережковский после поэмы "Двенадцать" называли Блока "продавшимся большевикам".
   Большевистские певцы рычания тракторов и индустриального грохота клеймили певца шелеста осенних листьев Есенина как "упадочного поэта". Трибун революции Маяковский однажды получил на выступлении записку с вопросом о стихах Гумилева, которого расстреляли как контрреволюционера: "Не считаете ли вы, что поэтическая форма у Гумилева все-таки хорошая?" В ответ на это Маяковский издевательски ответил: "И форма у него белогвардейская - с золотыми погонами".
   Есенина Маяковский назвал "коровою в перчатках лаечных". Есенин на это ответил таким определением Маяковского: "...Но он, их главный штабс-маляр, поет о пробках в Моссельпроме".
  
   Когда Маяковский застрелился, замечательный поэт-эмигрант Ходасевич, отличавшийся, однако, политической желчностью и нетерпимостью, даже некролог о великом поэте превратил в ядовитое издевательство. Набоков о Пастернаке высказывался с презрительной насмешливостью. Такой тончайший человек, как Георгий Адамович, высокомерно третировал Марину Цветаеву и только перед смертью покаялся перед ней в своем последнем стихотворении: "Все по случайности, все поневоле".
  
   В совсем недавнее время некоторые уехавшие из СССР на Запад писатели стали переносить раздражение эмигрантской нелегкой жизнью на неэмигрировавших коллег, обвиняя их во всех смертных грехах и пытаясь представить дело так, будто вся достойная русская литература - в эмиграции или в самиздате. Особенную ярость вызывали у таких эмигрантов те писатели, которые печатались и у себя, и за границей и, приезжая на Запад, пользовались вниманием газет, телевидения, издателей, читателей.
  
   К таким писателям пытались приклеить ярлыки "официальные", "придворные", намекали на то, что все они - агенты КГБ, устраивали пикетирование выступлений, а иногда прямые физические нападения на сцене. Единственно достойную позицию занял поэт-эмигрант Коржавин, напомнивший простую, но, к сожалению, забытую истину, что национальная литература есть понятие политически неделимое. Внутри эмиграции тоже были раздоры. Прекрасный поэт Бродский однажды не посоветовал американскому издательству печатать роман прекрасного писателя Аксенова, влюбленного с юности
  в его стихи.
  
   Аксенов в интервью немедленно заявил, что Бродский перестал быть прекрасен,
  стал невыносимо скучен, как Джамбул,- полусумасшедший-полухитрый седой казах-импро
  визатор, который сонно трясся по солончаковой степи на машине, полной вшей, и, увидев
  какую-нибудь засохшую кучу верблюжьего дерьма или ревматический саксаул, хватал свою
  домбру и вдохновенно начинал завывать, фиксируя все увиденное.
   Сравнение лауреата Нобелевской премии с завшивленным импровизатором Джамбулом, конечно, оскорбительно. Но разве сам Бродский был всегда этичен в своих оценках?
  О господи, когда наконец мы поймем, что писатели не скаковые лошади на ипподроме,
  соревнующиеся за первое место, а лошади рабочие, тянущие в общей упряжке общую
  телегу - литературу! Когда мы наконец поймем, что все мы, поэты, болезненно самолюби-
  вые, нетерпимые, гордо недооценивающие друг друга и переоценивающие сами себя, тем не
  12 (страница!)
  
  менее одинаково драгоценны в сердцах преданных поклонников поэзии и давным-давно
  помирены читательской любовью к нам, как история давным-давно помирила ссорившихся
  при жизни Пастернака, Маяковского, Есенина. Когда наконец мы поймем, что все мы
  смертны, что нас не так уж много в человечестве и нам не может быть тесно на земном шаре?
  
   Советская литературная жизнь порой, как эмигрантская, тоже напоминала террариум, где писатели жили, как вынужденные соседствовать змеи, сплетенные в один клубок. Имена
  одних поэтов в руках критиков (большинство из которых - несостоявшиеся поэты) порой
  превращались только в оружие, чтобы морально уничтожать других поэтов. Критик Кожинов
  пытался стереть с лица земли "поэтов-эстрадников", в число которых он включал меня,
  свистя в воздухе над нашими головами, как двумя японскими мечами, именами Рубцова
  и Соколова.
   Поэт Перед реев написал геростратовскую статью о Пастернаке. Поэт Куняев
  перегеростратил его, ухитрившись оскорбить в своих статьях романтика Багрицкого, затем
  поэтов Кульчицкого, Когана, в ранней юности убитых на войне, и безвременно ушедшего
  Высоцкого.
   Но чемпионом геростратизма стал талантливый поэт Юрий Кузнецов, выступив-
  ший против поэтов Мартынова и Винокурова, которые дали ему рекомендацию в Союз
  писателей, а заодно и сразу против всех женщин, пишущих стихи.
   Кузнецов заявил, что существует лишь три типа женской поэзии: первый - рукоделие типа Ахматовой, второй -истерия типа Цветаевой, а третий - общий безликий тип.
   Итак, на отношение поэтов к другим поэтам при составлении этой антологии ориентироваться было невозможно.
   Ориентироваться надо только на саму русскую поэзию, поставив ее выше политики
  и выше взаимоотношений самих поэтов.
  
  5. НЕ БЫЛО БЫ СЧАСТЬЯ, ДА НЕСЧАСТЬЕ ПОМОГЛО
   Мою концепцию воссоединения разделенных историей и взаимными ссорами русских поэтов полностью поддержал выдающийся специалист по русской литературе Макс Хейворд,
  взявшийся редактировать английский перевод антологии. Он привлек к работе над ней уже
  известных и молодых славистов, поэтов, выбирая лучшее из уже готовых переводов
  и заказывая новые. Макс был согласен с моей идеей отдельного зарубежного издания на
  русском и на английском языках, чтобы любителям поэзии из СССР не приходилось
  провозить сквозь таможню слишком тяжелое издание, да еще с ненужным им английским
  переводом.
  
   В чемодане, переданном мной Марине Влади, была лишь первая, основная порция
  русского текста. Остальные добавления приходилось посылать не менее контрабандными
  путями. Как-то один американский дипломат даже испугался, когда я попросил его о таком
  одолжении, возможно заподозрив в этом "советскую провокацию". Крупную порцию антоло-
  гии вывез из Москвы в Париж палестинский поэт Махмуд Дервиш. Самые последние
  материалы доставил в США американский киноактер Уоррен Битти в подаренном ему мной
  бразильском ручном чемоданчике с головой маленького крокодила.
  
   Наконец антология была переведена, и ее титульный лист был подписан Максом Хейвордом. Ему оставалось сделать только окончательную проверку, комментарии. Он в это время прихварывал, и я навестил его в английской больнице. Макс выразил огромную радость в связи с завершением работы и пошутил: ну, теперь я могу спокойно умирать. К сожалению, его шутка стала реальностью.
  
   Издательство, в котором не было ни одного специалиста по русской литературе, после смерти Макса растерялось. Это было в начале 70-х годов. Некоторое время координацией по
  завершению работы занимался Даниэл Вейссборд. Но потом работа над антологией была
  заморожена на пятнадцать лет. Трудно восстановить все причины, приведшие к этому.
  Безусловно, тут опять была замешана политика: война в Афганистане, диссидентские
  процессы, ссылка Сахарова в Горький. Но почему за преступления, совершаемые в 70-е годы
  брежневским правительством, должны были отвечать Гумилев, расстрелянный в 1921-м,
  Маяковский, застрелившийся в 1930-м, Мандельштам, сгинувший в сталинском лагере в
  1938-м, Марина Цветаева, повесившаяся в 1941-м, Пастернак, исключенный из Союза
  писателей в 1958-м,- главные герои этой антологии?
  
   Таков цинизм политики - она манипулирует не только живыми, но и мертвыми. Есть еще версия, что один поэт эмиграции, будучи на нью-йоркском великосветском ужине и оказавшись рядом с тогдашним президентом Дабль-Дэя, уронил что-то вроде: "Вы, кажется, издаете антологию поэзии, чей состав вам диктуют прямо из Кремля?!" Но, может, это была сплетня.
  Старинная русская поговорка: "Не было бы счастья, да несчастье помогло" - возымела
  прямое отношение к этой многострадальной антологии. Как я уже писал, издать такую же
  в точности антологию в СССР было практически невозможно из-за цензуры. Если бы эта
  книга вышла тогда на Западе, Кремль меня вовсе бы не погладил по голове за то, что
  я включил туда стольких так называемых антисоветчиков.
   Но с наступлением гласности ситуация фантастически перевернулась, так что эту
  антологию стало легче напечатать в СССР, чем в США. Такую возможность мне дал новый
  редактор иллюстрированного еженедельника "Огонек" Виталий Коротич. Три года почти
  в каждом номере появлялась моя страничка под рубрикой "Русская муза XX века" (примерно
  300 строк). Это было воскрешение реальной истории нашей поэзии, воссоединение всех
  поэтов, разъединенных политикой и личными амбициями.
  13
  
   Я всегда хотел, чтобы эта антология была похожа на дом Волошина в Крыму, где во
  время гражданской братоубийственной войны находили братский приют "и красный вождь,
  и белый офицер". Так оно и случилось.
   Как ни странно, огорчительная задержка с выходом антологии помогла ей стать лучше.
   Я и сам продолжал поиски в архивах вместе с журналистом Ф. Медведевым, и со всех
  концов света, из-за границы, ко мне шли в "Огонек" новые материалы. Антология
  значительно расширилась, обогатилась по сравнению с первым американским вариантом. На
  счастье, к лучшему изменилась не только эта антология, но и время.
  
   В обновлении русского варианта мне оказали неоценимую помощь литературоведы
  Ю. Нехорошее, В. Радзишевский, в США - выдающийся специалист по эмигрантской
  поэзии Э. Штейн, моя жена Маша. Биографическое оформление антологии было бы
  невозможно без единственного пока литературного справочника немецкого профессора
  Вольфганга Казака. В США огромную роль в этой книге, как и вообще в моей жизни,
  сыграл профессор Квинс-колледжа Альберт Тодд, взявший на себя и большое количество
  новых переводов, и редактуру старых, и общую координацию по завершению этого коллек-
  тивного титанического труда.
   Книга вышла в США в 1993 году, став учебным пособием в американских университетах.
   В ее английском варианте - 253 поэта. В ней 1078 страниц формата гораздо меньшего, чем тот, что вы держите в руках.
  
  6. ПРИНЦИП ОТБОРА
   Как ни старайся быть объективным, кто-нибудь всегда будет недоволен.
   Эта антология не притворяется объективной. Подбор имен, стихов и особенно комментарии носят откровенно личностный характер. Не удивляйтесь, что некоторые комментарии к классикам короче, чем к современникам. Классика - это явление уже устоявшееся, определившееся, а в современниках нам иногда тяжко разобраться. Если вы заметите, что моя "врезка" к какому-нибудь второстепенному поэту втрое больше, чем, скажем, к Блоку, не подумайте, что я уверен в большем значении для литературы второстепенных поэтов.
  
   Читателям, которые привыкли к академическим информативным антологиям, некоторые мои комментарии могут показаться резкими. Но эта антология не комплиментарная,-
  аналитическая.
   Главная ее тема сложилась сама собой: история через поэзию. С антологией русской
  поэзии иначе и быть не могло. "Поэт в России больше, чем поэт". Здесь и предреволюцион-
  ные метания, и надежды нашей интеллигенции, и противоречивое отношение к революции,
  братоубийственная гражданская война, спасительная и одновременно разрушительная для
  национальной культуры эмиграция,
   строительство первых пятилеток, насильственная коллективизация, невиданный в истории предполпотовский само-геноцид, героическая борьба против фашистского палачества, соединенная с обожествлением палача собственного народа,
   оттепель, возвращение призраков из сталинских лагерей, танки в Будапеште, возведение Берлинской стены, наглый стук снятым башмаком в ООН, сытое чавканье болота застоя, снова танки - теперь уже в Праге, запихивание инакомыслящих в психушки,
   бессмысленная война в Афганистане, прорыв из застоя, гласность, возвращение Сахарова, его смерть, танки, окружающие Белый дом в августе 1991 года, наконец, те же танки, стреляющие по этому же Белому дому в октябре 1993-го.
  
   Лучшим русским поэтам в отличие от западных никогда не был свойствен герметизм.
  Даже Пастернак, считавшийся аполитичным, о котором Сталин со снисходительным презре-
  нием сказал: "Оставьте в покое этого небожителя", в конце жизни, независимо от своей
  воли, оказался в эпицентре политической борьбы.
   Русская поэзия взошла на почве сострадания, а сострадание при системе, где нельзя
  сочувствовать "врагам народа",- это уже политика.
   "Мы не врачи - мы боль",- сказал когда-то о роли русских писателей Герцен. Главный принцип отбора в этой антологии - по степени боли.
  
  7. УРОЖАЙ ИЗ ОТРЕЗАННЫХ ЯЗЫКОВ
   Запрещенный в России журнал, который Герцен издавал в Лондоне, не случайно назывался "Колокол".
   За то, что угличский колокол стал бить в набат, сзывая сограждан на место убиения
  царевича Димитрия, у этого колокола вырезали язык, нещадно били колокол плетьми
  и сослали под охраной в Сибирь.
   Но языки на Древней Руси вырезали и у живых людей - дописьменных русских поэтов и зарывали отрезанные языки в землю, чтобы те снова не приросли.
   Будет время - поднимется до облаков
   урожай из отрезанных языков!
  - такие строчки были у меня в поэме "Куликово поле".
  
  14
  
   Начало русской поэзии - в былинном эпосе, когда ритм татаро-монгольских таранов,
  ударяющих в крепостные ворота, рождал другой, противоборствующий ритм.
   Поэзия звучала в молитвах, гневно прорывалась в Аввакумовых проповедях, прорезалась в переписке тогдашнего диссидента - князя Курбского с Иваном Грозным, в обрядовых песнях, в причитаниях плакальщиц, в подметных письмах Стеньки Разина. Смертельно устав от татарского ига, Русь объединилась вокруг Москвы, стреляя из пушек пеплом самозванцев в ту сторону, откуда они пришли. Русь старалась обнести себя невидимой крепостной стеной, обороняясь от чужеземных влияний. Но в воздухе уже безжалостно защелкали ножницы Петра, остригающие бороды бояр. Волошин не без горькой точности заметил: "Великий Петр был первый большевик..."
  
   Изоляционизм окончился, но он грозил разрушением традиций. С той поры и началась до сих пор продолжающаяся борьба между западниками и славянофилами.
   Пушкин, несмотря на эфиопскую кровь, текущую в его жилах, а может быть, благодаря ей, нашел в себе широту и энергию быть одновременно и славянофилом, и западником.
   Невероятно, сколько Пушкиных было на свете в одном и том же лице! Эпик, лирик,
  сатирик, критик, историк, редактор, философ, просветитель, верный друг, страстный
  любовник.
   Достоевский сказал: "Пушкин не угадывал, как надо любить народ, не приготов-
  лялся, не учился. Он вдруг оказался самим народом".
   Лермонтов стал знаменитым сразу после того, как написал стихи на смерть своего
  великого предшественника. Лермонтов родился не от женщины, а от пули, посланной
  в сердце Пушкина.
  Тютчев написал гениальное четверостишие:
   Умом Россию не понять,
   Аршином общим не измерить:
   У ней особенная стать -
   В Россию можно только верить.
  
   Через век с лишним один из авторов нашей антологии, Мария Авакумова, пере-
  фразировала последнюю строчку так: "Но сколько можно только верить?" - и этот вопрос
  был задан не без основания.
   Кольцов, Некрасов были первыми интеллигентами не из аристократии - разночинцами. Через их поэзию заговорило закрепощенное крестьянство. Строки Некрасова: "Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан" - стали поговоркой. Но в этих строках была и опасность примитивизации смысла поэзии, сведения ее лишь до просветительских задач. Некоторые революционные критики начали нападать даже на Пушкина за его "общественное легкомыслие", упрекая в трусости за то, что во время декабристского восстания он не оказался вместе с мятежниками.
  
   Писарев и другие, сами того не ведая, закладывали основы будущей теории "социалистического реализма". Разночинская интеллигенция заболела опасной болезнью - идеализацией народа. Но если аристократическая интеллигенция теряла иллюзии государственные, то разночинская интеллигенция после смерти Некрасова начинала терять иллюзии народнические. Попытки "хождения в народ" заканчивались печально, ибо крестьяне побаивались "очкастых", считая, что те могут принести им своей ученостью только несчастья. Ну что же, если считать народников первыми проповедниками коллективизации, то так оно и случилось.
  
   Перед началом XX века в России наступили гражданские сумерки. Фигура террориста, мрачно замаячившая на русском пейзаже,- это гражданские сумерки, сгущенные в человеческую конфигурацию. В 1968 году на встрече с левой интеллигенцией в Мексике (а там она вся левая) меня спросили:
   - Какая, по-вашему, книга должна быть настольной книгой революционера?
  Я ответил:
   - "Бесы" Достоевского.
   В этой книге, которую революционные демократы называли контрреволюционной, была пророчески описана шигалевщина будущего самогеноцида. В конце XIX века, наполненного горьким запахом обреченного вишневого сада, непродолжительную, но огромную популярность снискал Надсон - посредственный поэт, чьи искренние стихи соответствовали настроениям интеллигенции своей болезненностью, безнадежностью. Надсон был скорее не поэтом, а инстинктом уходящего XIX века, почуявшим ужас надвигающегося XX.
  
   Блок в начале XX века писал:
  Мы - дети страшных лет России -
  Забыть не в силах ничего.
   Его далекая и совсем непохожая наследница неоавангардистка Нина Искренко с прису
  щей новому сардоническому поколению склонностью насмешливо перефразировать класси-
  ку сказала в конце XX века:
   Мы - дети скушных лет России.
  
  15
   Ну что ж, дай Бог, чтобы скушные годы снова не стали страшными.
   Если середину XIX века справедливо называли золотым веком русской поэзии, то начало XX, наполненное невиданным количеством талантов, назвали серебряным. Но такого
  названия заслуживало только начало века. Над серебряным веком нависло грубое, зазубрен-
  ное о шейные позвонки поэтов железо дамоклова меча. Кюхельбекер писал:
   Горька судьба поэтов всех племен;
   Тяжеле всех судьба казнит Россию...
  Через много лет ему вторил Волошин:
   Темен жребий русского поэта:
   Неисповедимый рок ведет
   Пушкина под дуло пистолета,
   Достоевского на эшафот.
  Именно этот жребий вбросил такого, казалось бы, аполитичного поэта, как Пастернак,
  в эпицентр политической борьбы, и самопожертвование Пастернака снова возвысило в Рос-
  сии слово "поэт". Не случайно почти все диссиденты писали стихи.
  
   Однако сейчас новая ситуация - ситуация свободы слова и свободы равнодушия к нему. Над головами поэтов висит дамоклов меч цензуры равнодушия. Переполитизирован- ность общества, переходящая в апатию, такова, что какой-нибудь новый великий русский поэт может на долгое время остаться или даже умереть незамеченным.
  
   Мы вступаем в эпоху, когда, может быть, наше поколение останется последним поколением профессиональных поэтов, живущих на эту профессию.
   Издательства все неохотней печатают стихи. Страшно, что в стране Пушкина, Толстого, Достоевского самой печатаемой писательницей стала пошлость. Но чем непоэтичней время, тем выше цена настоящей поэзии, тем необходимей среди музыки пошлых шлягеров и стадного политического скандирования "глагол времен - металла звон". Любой материализм как единственный смысл жизни есть тупость души. Процветающая тупость не меньшее поражение, чем тупость разорившаяся. Способность любить поэзию есть воспитание тонкости души. От тонкости души наших сограждан и зависит будущее их Отечества. Мы проиграем XXI век, если не возьмем в него с собой наши немногие недевальвированные ценности и среди них русскую поэзию. Она нас не предаст - лишь бы мы ее не предали.
   ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО
   Апрель 1994
  
   ГРЕХИ НАШИ ТЯЖКИЕ...
   От научного редактора
   Тысяча девятисотый год, канун XX века, русская поэзия встречала отнюдь не своим
  расцветом. От "золотого века" в живых не было никого; исключение составлял родившийся
  еще при жизни Пушкина Константин Случевский, но это было в полном смысле слова
  исключение из правила: самое знаменитое свое стихотворение, "Упала молния в ручей", он
  напишет в 1902 году, а умрет лишь в 1904-м. Из других значительных, поэтов XIX века: в 1897 году, словно заканчивая эпоху, умер Аполлон Майков, в 1898-м - Яков Полонский, в
  1900-м, наконец, безвременно скончался Владимир Соловьев, сильно опередивший время
  и своим символизмом, и в еще большей мере - своими пародиями на символистов. Разве что
  Алексей Жемчужников, зажившийся реликт бессмертного Козьмы Пруткова, продолжал
  писать - но уже превратившись в полный анахронизм.
  
   А те, кто составил славу русской поэзии начала XX века, только-только еще вступили в литературу, завоевав в ней славу по большей части скандальную: Бальмонт, Брюсов, наконец, Сологуб. Выходец из провинциального Омска, полиглот Иннокентий Анненский печататься как поэт еще даже и не начал:
   все, что обеспечило ему высокое место "на Парнасе Серебряного века", написано в 1900-е годы. Уже, впрочем, есть Мережковский, Вячеслав Иванов, Зинаида Гиппиус, множество одаренных поэтов второго ряда - Иван Коневской, к примеру. Гумилеву - четырнадцать лет, Ахматовой - одиннадцать, Пастернаку - десять, Мандельштаму - девять, Цветаевой - восемь, Маяковскому - семь, Георгию Иванову - шесть. Кузмину, впрочем, двадцать восемь, но он пока что сочиняет музыку, стихам его несколько позже "обучит" Брюсов.
   Словом, сумерки, время Гекаты: прежнее солнце зашло, новое еще не взошло,-
  хотя, конечно, не тьма египетская. Однако все, даже самые младшие поэты Серебряного
  века, уже родились. Так что 1900 год для русскрй поэзии - вполне законный рубеж и начало
  новой эпохи, не надо лишь забывать о второй половине 1890-х годов, о том фундаменте, на
  котором Серебряный век был заложен.
  
   Поэтому редактор этой антологии, будучи составителем приглашен к работе, вполне
  согласился с тем, с кого и как должна книга начинаться,- а только этот вопрос и мог бы
  оспариваться. По замыслу составителя, в ней должны были быть представлены не какие-
  либо основные поэты XX века, а по возможности ВСЕ талантливые, до кого руки дотянутся
  и кто в ней поместится: советские поэты и эмигранты, люди, издавшие по сто прижизненных
  книг, и люди, не напечатавшие ни строки. Словом, сюда должны были попасть, говоря
  словами Случевского из его поэмы "В снегах",
  Постники-схимники в черных скуфьях,
  Ножки танцовщицы в алых туфлях,
  Говор в кулисах, пиры до утра,
  Память деревни, разливов Хопра,
  Грубые шутки галунных лакеев,
  Благословения архиереев,
  Ладан, пачули, Афон и кулисы,
  Вкус просфоры и румяна актрисы,-
   и, продолжу, сложилось все это и многое другое в плохо изученное в целом, вовсе не
  осмысленное нами пока что явление, известное под условным названием "русская поэзия XX
  века".
   Дополню: когда вышеприведенный отрывок из Случевского в начале 70-х годов я стал
  читать своему учителю, поэту Аркадию Штейнбергу, он буквально заорал: "Это же
  любимые стихи Багрицкого!". Штейнберг был другом Багрицкого и соавтором и наверняка
  говорил правду. Так понемногу обозначилась срастающаяся в конце XX века связь времен.
  
   Не зря последний "кусок" Козьмы Пруткова, Алексей Жемчужников, дожил до XX века: бессмертный Козьма все твердил, что никто не обнимет необъятного, а вот составитель, да и редактор этой книги взяли да и попытались это сделать. Нас будут потом судить за это,
  притом ВСЕ: чем-нибудь эта книга не угодит каждому.
   Ну, судите. Александр Островский в XIX веке в "Грозе" нечто подобное предусмотрел, вот я и обращаюсь к будущему судье словами странницы из этой пьесы: "Суди меня, судья неправедный!" И когда будешь судить, все время помни последнее слово этой просьбы. Потому как иначе судить искусство никому не дано. Тем более даже не антологию русской поэзии в точном значении этих слов, а КНИГУ ДЛЯ ЧТЕНИЯ, в которой выбор того или иного произведения диктовался прежде всего вкусами составителя, если читатель не забыл,- "шестидесятника". Корректировка со
  17
   стороны редактора, то бишь меня, была сознательно минимальной.
   Принято считать, что представители шестидесятников с представителями моего поколения, которое называют то "бойлерным", то "эмигрировавшим", общего языка найти не могут. Ничего, нашли: в числе трех "главных" для себя поэтов XX века и составитель, и редактор назвали Александра Блока; не зачисляя в эту тройку (даже и в первую пятерку) Максимилиана Волошина, оба признали волошинские "Стихи о терроре" одним из важнейших явлений нашей литературы.
  
   Ну а то, что возле постели, на случай бессонницы, у составителя, как я полагаю, стоит
  Пастернак, а у редактора - Ходасевич, иначе говоря, почти антиподы,- это скорей пошло
  книге на пользу: плюрализм так плюрализм, были бы стихи хорошие. И никаких других
  критериев.
   Эту книгу едва ли можно использовать как справочник, не подходит она и как учебное
  пособие: справки о поэтах вовсе не везде содержат полную биографию и библиографию,
  хотя во многих случаях здесь рассказано о людях, о которых по сей день в печати не было
  ничего. "Судья неправедный", пристально изучив список помещенных в эту книгу поэтов,
  уже высмотрел, что в ней нет не одних только принципиально исключенных составителем
  детских стихотворцев, но и тех, кто не принадлежит русской литературе в прямом значении
  этих слов:
   русских стихов Болеслава Лесьмяна, Райнера-Марии Рильке, Ярослава Гашека,
  Анатоля Иммерманиса, Геннадия Айги, Владимира Санги, Олжаса Сулейменова и еще
  много кого. В ней также нет, к примеру, Спиридона Дрожжина или Любови Столицы: хотя
  эта книга и пытается объять необъятное, но даже она не резиновая, где-то ведь надо
  остановиться;
   если составитель не нашел у поэта ничего на свой вкус, а редактор не сумел
  его переубедить (что тоже бывало нередко) - значит, поэта здесь нет. Нет стихов Луначар-
  ского, Воровского, Аркадия Гайдара, нет стихов Дмитрия Фурманова и так далее, вплоть до
  Юрия Андропова: нет, короче говоря, тех людей, для которых поэзия была более чем
  маргинальным, и притом неудачным, эпизодом в их жизни.
   Нет многих патриархов "местных" литератур: от чисто тамбовского "классика" Михаила Филиппова до чисто австралийской русской поэтессы Клавдии Пестрово; это не означает, что этих поэтов как бы нет вообще, просто их место где-то еще.
  
   За очень малым исключением, здесь нет и поэтов-песенников, "текстовиков". Нет и тех, чье творчество современным литературоведением поставлено под вопрос: уж если песня
  "Священная война", которую так любят национал-патриоты, написана не Лебедевым-
  Кумачом, а - страшно сказать - инородцем А. Бодэ, то что вообще-то наверняка написал
  поэт-лауреат? Нет некоего поэта, якобы по забывчивости напечатавшего как свои стихи
  Анны Ахматовой.
  
   Увы, некоторые писатели в советское время ставили свое имя под (или над) чужими произведениями, пользуясь бедностью или беззащитностью того, кто был подлинным автором. Кстати, кое-кому из нанимателей "негры" мстили: не расплатился наниматель за предыдущую порцию стихов - в следующую подсовывалось что-нибудь малоизвестное из классики, и после публикации скандал полностью отвечал пословице "жадность фраера сгубила". Нет уверенности, что эти случаи отслежены все, но уж насколько сил хватало.
  
   Очень много кого здесь нет: от крайнего, далеко превзошедшего все опыты Крученых
  заумника Александра Туфанова, до... не будем говорить о живых, они сами заметят, что их
  тут нет. А вот кое-кто есть, однако, прочтя врезку к стихам Семена Родова или Веры Инбер,
  читатель схватится за голову: зачем в таком случае было их включать? А вот именно за
  этим. Талант как раз и погубил: стихи хорошие, и след в литературе, безусловно, оставлен.
  А что в жизни, пользуясь выражением Владимира Набокова, это след сколопендровый, так
  тут уж "ничья вина", пользуясь выражением Булата Окуджавы.
  
   Есть в книге и очень неожиданные имена: скульптор Эрнст Неизвестный, кинорежиссер Савва Кулиш, академик Владимир Захаров - люди, для которых поэзия важна, но явно не стала главным делом их жизни. Есть стихи о. Павла Флоренского, ученого-энциклопедиста Александра Стрижевского; стихи прозаиков безусловно первого ряда, но лишь едва-едва поэтов:
   Александра Грина, Юрия Олеши, Сигизмунда Кржижановского, даже А. Н. Толсто-
  го и Валентина Катаева,
   без стихов они, может быть, не стали ни прозаиками, ни учеными.
  
   Составитель стремился выразить прежде всего свой аспект понимания русской поэзии.
   Редактор корректировал его усилия в минимальном количестве мест; на всякий случай
  ставлю в известность грядущих литературоведов, что без ведома составителя я вставил
  в книгу лишь одно стихотворение. Пусть специалисты гадают, какое; оговорюсь сразу, что
  не свое собственное, я-то в книгу попал как раз по воле составителя и отнюдь не по
  рукописи, а по тексту московского альманаха "ПОЭЗИЯ".
   О рукописях. По ним в этой книге печатается очень и очень многое, хотя кое-что
  предварительно попало в периодику. Практически вся подборка Владимира Щировского -
  18
  
  лишь наиболее яркий пример открытия, сделанного в процессе многолетнего составления
  книги. Здесь есть стихи, вырванные из архивов КГБ (Клюев), стихи, той же организацией на
  долгие годы лишенные имени автора (Борис Корнилов). Здесь есть поэт, убивший члена ЦК
  партии большевиков Урицкого (Каннегисер), и есть поэт, убитый молнией (Капранов).
  
   Здесь десятки казненных и покончивших жизнь самоубийством. Здесь и те, на чьей совести есть человеческие жизни, хотя их по большей части составитель и редактор старались выбросить, особенно тех, на чьей совести эти жизни были "косвенно", кого обычно стараются оправдать: впрочем, факты наиболее ярких публичных и печатных доносов нашли отражение во врезках к подборкам.
   Личность составителя не могла не наложить на книгу свой отпечаток. Здесь, к примеру, собраны чуть ли не все стихи о Бабьем Яре, начиная с тех, которые Ольга Анстей написала в оккупированном Киеве в декабре 1941 года, и до самых знаменитых, написанных как раз составителем. Есть и другие сквозные темы; их читатель заметит, перелистав книгу.
   Ну а если год рождения остался где-то не выяснен или год смерти ошибочен, если
  в пересказе событий биографии приведены версии, довольно сильно отличающиеся от
  общепринятых,- то это либо недосмотр редактора, либо, напротив, весьма глубокое знание
  предмета, которое в каждом отдельном случае может быть при необходимости докумен-
  тировано.
  
   И наконец, еще одно: XX век еще не кончился, поэзия сегодняшнего дня, поэзия самых молодых только создается. Поэтому если антология и претендует на известную полноту в отношении тех поэтов, которые родились не позднее, чем в первые две трети двадцатого столетия, то есть до 1960 года, то время для подробного изучения поэзии самых молодых еще не наступило; впрочем, те, кто родился в 70, 80, 90-е годы, будут поэтами XXI века.
  
   ЕВГЕНИЙ ВИТКОВСКИЙ
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"