Если вы слабы умом или подлы душонкой, то вам не сюда!
Если вы происходите от обезьяна или суки-обезьяны, то вам не сюда!
Слово Апостола Господа Иеговы -512
Если тут будут цитаты из не моих текстов, то они будут выделены так **...**
Мои замечания внутри чужих текстов будут выделены так ==...==
ШДЖ-101
Вл.И.Васильев
Школа духовной жизни -беседа 101
Заметки (по поводу критики предыдущей статьи)*
"Собаки лают, значит, едем!" - говорит восточная пословица. Однако, я знаю и такие, тоже восточные стихи:
Саади спросили: "Куда ты так быстро бежишь?" -
"Погоня за пьяным верблюдом!" - ответил Саади.
"Но ты-то чего же боишься? Ведь ты не верблюд!" -
"Э, полно, мой милый, ты вовсе не знаешь базара:
Тут стоит лишь крикнуть: "Саади есть пьяный верблюд!" -
И тотчас поверят, поверив же, тотчас убьют".
Одесскому базару не удастся превратить меня в верблюда, но он уже старается над этим с редкой находчивостью. Он пустил слух, что я умер, и стал клепать на меня с той свободой, какая возможна только тогда, когда врешь на мертвого.
Да, на днях, по поводу моих "Заметок" о Наживине, - где я буквально ни слова не сказал в защиту убеждений Наживина и восстал вовсе не против возможности обличений того или иного заблуждения, той или иной неправоты и того или иного нехорошего слова, а только против грубости, нетерпимости, яростной узколобости, либеральной пошлости, уже принесшей столько зла России, и против дурного жаргона, - в "Современном слове" наговорили про меня Бог знает чего и даже более: статейку обо мне озаглавили "Траур", а в статейке написано, что я верблюд и что я поэтому погиб, умер для русской литературы.
Знаю, что не подобает связываться с базаром. Но повторяю: не случайный это факт, не частный, а типический и по сути своей более значительный, чем кажется с первого взгляда, и очень, очень дурной и печальный, ежели принять во внимание то страшное время, которое еще далеко не изжито нами.
Это форменное преступление в такие дни - клеветать на нас, людей все-таки не совсем рядовых, и клеветой зажимать нам рты, дискредитировать нас ради своего политического соперничества с нами. Это большевизм своего рода, как справедливо сказал один из сотрудников нашей газеты: что там, мол, рассуждать, все средства хороши, а лучше всех - "к стенке!".
Я не правый и не левый, я был, есмь и буду непреклонным врагом всего глупого, отрешенного от жизни, злого, лживого, бесчестного, вредного, откуда бы оно ни исходило.
Я не русофоб, невзирая на то, что имел смелость сказать о своем народе немало горьких слов, основательность коих так ужасно оправдала действительность... оправдал даже Л. Н. Толстой, которым меня еще до сих пор укоряют и который, однако, сам, собственными устами сказал в 1909 году буквально следующее (Булгакову):
"Если я выделял русских мужиков, как обладателей каких-то особенно привлекательных сторон, то каюсь,- каюсь и готов отречься от этого".
Я был, - в силу того, что прежде верил в людей немного больше, чем теперь, - приверженцем республик, теперь же стал несколько сомневаться в них, - не делайте, пожалуйста, страшных глаз на меня, "не запугаете", - и я не настолько горд, как одесские журналисты, чтобы воображать, что то, чем довольствуются конституционные монархисты англичане, никуда не годится для наших головотяпов, в трех соснах заблудившихся и грызущих друг другу глотки сатане на радость и потеху.
Я и теперь еще думаю иногда: "в идеале это, кажется, чудесная вещь - все эти прямые, равные, тайные, явные и вообще народовластие", но, будучи неробкого десятка, говорю совершенно открыто без всякой боязни: убежден, что Пила и Сысойка ни к черту не годятся ни для явных, ни для тайных и что из русского "народовластия" выйдет опять гнуснейшая и кровавейшая чепуха, - видели мы и видим это "народовластие", показало оно себя!
И наконец, еще одно заявление: да, да, я и не думаю скрываться, я теперь, кое-что прочувствовав и продумав, имею истинно лютую ненависть и истинно лютое презрение к революциям, да и можно ли не иметь этих чувств в эти дни, каким нужно обладать твердокаменным сердцем, чтобы долбить о республиках, будучи еще в разгаре междоусобной бойни, на военном фронте, в окопах, стоя у самого края адовой пропасти, куда сорвалась Россия и где так несказанно страдают сотни тысяч еще живых, живых людей, гибнущих в слезах, в скорби, в тьме, в холоде, в голоде, среди пыток, расстрелов, кровных обид, вечных заушений и надругательств, под пятой торжествующих мерзавцев, извергов и хамов!
Из "Великого дурмана"*
<1>
...Сумерки, - лето 1917 года, на деревенской улице сидит возле избы кучка мужиков и ведет речь о "бабушке русской революции", о Брешко-Брешковской. Хозяин избы размеренно рассказывает:
- Я про эту бабку давно слышу. Прозорливица, это правильно. За пятьдесят лет, говорят, все эти дела предсказала. Ну, только, избавь Бог, до чего страшна: толстая, сердитая, глазки маленькие, пронзительные, - я ее портрет в фельетоне видел... Сорок два года в остроге на чепи держали, а уморить не могли, ни днем ни ночью не отходили, а не устерегли, в остроге, и то ухитрилась миллион нажить. Теперь народ под свою власть скупает, землю сулит, на войну обещает не брать... А мне какая корысть под нее идти? Земля эта мне без надобности, я ее лучше в аренду сниму, потому что навозить мне ее все равно нечем, а в солдаты-то меня и так не возьмут, года вышли...
Кто-то, белеющий в сумраке рубашкой, "краса и гордость русской революции", как оказывается потом, дерзко вмешивается:
- У нас такого провокатора в пять минут арестовали бы и расстреляли!
Но тот, кто говорил о "бабушке", возражает спокойно и твердо:
- А ты, хоть и матрос, а дурак. Какой же ты комиссар, когда от тебя девкам проходу нету, среди белого дня лезешь? Погоди, погоди, брат, - вот протрешь казенные портки, пропьешь наворованные деньжонки, опять в пастухи запросишься! Опять, брат, будешь мою свинью арестовывать! Это тебе не над господами издеваться! Я-то тебя с твоим Жучковым (Гучковым) не боюсь!
А третий прибавляет совершенно, как говорится, ни к селу, ни к городу:
- Да его, Петроград-то, и так давно бы надо отдать. Там одно разнообразие...
И я прохожу мимо и думаю: "Там одно разнообразие! Бог мой, что за чепуха такая?" Девки визжат на выгоне:
Люби белых, кудреватых,
При серебряных часах...
Из-под горы, слышно, идет толпа ребят с гармоньями и балалайкой:
Мы, ребята, ежики,
В голенищах ножики,
Любим выпить-закусить,
В пьяном виде пофорсить...
== Из книги диссидента, фронтовика, генерала Петра Григоренко "В подполье можно встретить только крыс": до тридцатых годов в нашем большом селе по вечерам во всех концах десять хоров распевались, а в пятидесятых -никто нигде не поёт... ==
В голове у меня туман от прочитанных за день газет, от речей, призывов и восклицаний всех этих смехотворных и жутких Керенских. И я думаю: "Нет, большевики-то поумнее будут. Они недаром все наглеют и наглеют. Они знают свою публику!"
...Мрачный вечер, - сентябрь того же года, темные с желтоватыми щелями тучи на западе. Остатки листьев на деревьях у церковной ограды как-то странно и зловеще рдеют, хотя под ногами уже сумрак. Вхожу в церковную караулку. В ней совсем почти темно. Караульщик, он же и сапожник, небольшой, курносый, с окладистой рыжей бородой, человек медоточивый, сидит на лавке, в рубахе навыпуск и в жилетке, из карманчика которой торчит пузырек с нюхательным табаком. Увидав меня, встает и низко кланяется, встряхивает волосами, которые упали на лоб, потом протягивает мне руку.
- Как поживаешь, Алексей?
Вздыхает:
- Скуплю.
- Что такое?
- Да так. Нехорошо. Ах, милый барин, нехорошо. Скуплю.
- Да почему же?
- Да так. Был я вчера в городе. Прежде, бывало, едешь на свободе, а теперь хлеб с собой берешь, в городе голод пошел. Голод, голод! Товару не дали. Товару нет. Нипочем нету. Приказчик говорит: "хлеба дадите, тогда и товару дадим". А я ему так: "нет уж, вы ешьте кожу, а мы свой хлеб будем есть". Только сказать - до чего дошло. Подметка 14 рублей. Нет, покуда буржуазию не перережут, будет весь люд голодный, холодный. Ах, милый барин, по истинной совести вам скажу, - будут буржуазию резать, ах будут!
Когда я выхожу из караулки, караульщик тоже выходит и зажигает фонарь возле церковных ворот. Из-под горы идет мужик, ###порьлзисто падая вперед, - очень пьяный, - и на всю деревню кричит, ругает самыми отборными ругательствами дьякона. Увидав меня, с размаху откидывается назад и останавливается:
- А вы его не можете ругать! Вам за это, за духовное лицо, язык на пяло надо вытянуть!
- Но позволь: я, во-первых, молчу, а во-вторых, почему тебе можно, а мне нельзя?
- А кто ж вас хоронить будет, когда вы помрете? Не дьякон разве?
- А тебя?
Уронил голову и, подумав, мрачно:
- Он мне, собака, керосину в лавке кооперативной не дал. "Ты, говорит, свою долю уже взял". А если я еще хочу? "Нет, говорит, такого закону". Хорош, ай нет? Его за это арестовать, собаку, надо. Теперь никакого закона нет... Погоди, погоди, - обращается он к караульщику, - и тебе попадет! Я тебе припомню эти подметки. Как петуха зарежу, - дай срок!