"Я решил, что пора бы уже свихнуться, годам к сорока. А до этого старательно претворялся"...
А как же?
Вот скажите мне, что еще делать перезрелому мужчине, в жизни которого уже есть привычки, семья, дети, машина, дача, приличная работа, хобби и т.д. и т.п.. Т.е. она - эта самая жизнь - течет по накатанной колее или, если смотреть глубже - не удалась. И в ней поселилась та самая, похожая на бесконечную Осень, хандра, когда перемены происходят медленно, почти незаметно. Когда волосы на голове еще растут, но вместе с ними растет живот, амбиции, невроз и чувство внутреннего неудовлетворения. Когда, глядя на женщину, думаешь о виагре. Когда приходишь домой не усталый, а вымотанный, и больше не о чем разговаривать по вечерам. Когда лучшим другом становится телевизор. Когда понимаешь, что не станешь не только космонавтом, но и ... Короче, когда романтика кончилась. Будущее стало настоящим, и Мир перестал походить на мечту. Началась повседневная рутина и ломка, именуемая кризисом среднего возраста. А вместе с ним - пора метаний, мечтаний, скитаний, чего там еще? Забыл. Да и фиг с ним! Не о том сейчас речь.
"С героем моего романа позвольте..." Вот именно. Достаточно взглянуть в ближайшее зеркало.
Я жил и не жил. Разменивал дни и месяцы. Старался выбиться из "общей массы". Но в последнее время это получалось все реже. И все чаше - мордой в грязь.
Жизнь небрежного человека алогична сама по себе. И все-таки...
Прошли те времена, когда я приходил домой и с увлечением наблюдал, как мой маленький сын развинчивает очередную игрушку, а дочь пытается сделать себе макияж. Дети выросли и вступили в свой собственный период самоидентификации. И им стало наплевать не только на предков, но и вообще на все на свете. Поколение - жесть, начиненное taedium vitae. Славные ребята. Что ж - в добрый путь.
Настало мое время - притормозить и оглядеться по сторонам. Подвести итог, а там...
Что там дальше я, признаться, и не пытался думать.
"Нет ничего пошлее, чем возвращаться в прошлое". Чья это фраза? Забыл.
Шальные девяностые я пережил тихо. Мне хватило ума не участвовать в политическом мордобое, но не хватило решимости воспользоваться его результатами. В итоге из человека, явившегося в этот мир под моим именем, вышло то, что вышло.
Добиться чего-то действительно значительного не получилось, заработать много денег - тем более. Даже спиться не удалось. Короче, убедившись в полной неспособности доводить свои начинания до логического конца, я перешел в состояние стороннего наблюдателя, решив, что отстраненность и есть основа свободы воли, а здоровый скепсис - лекарство от потери мозгов. Это помогало, но не особенно. Жизнь все равно становилась более или менее непоправимой, но и ее еще предстояло прожить. Что оставалось?
Терпел.
Еще раз терпел.
И все-таки надеялся.
Короче - жил долго и муторно. Но умирать пока не собирался.
Меня всегда считали специалистом "с будущим". Только это "будущее" решило не наступать. Мой организм имел свойство краснеть до ушей в экстренных ситуациях. Робел. Видно, оттого ни в какие начальники я и не вышел. Громких открытий совершить не удалось. Подвигов - тем более.
И я уже больше не хотел думать, что впереди еще масса времени. Роптал иногда. Но продолжал исправно трудиться, посещал театры и вернисажи, ходил в гости и ездил на охоту. Имел тайную любовь к дочери старых знакомых. Разводил рыбок и плохо спал по ночам. Читал книги. Смотрел футбол. Скитался по городу. Бродил по паркам пригородных дворцов. Иногда.
Еще пописывал тексты для узкого круга друзей и прочих заинтересованных лиц. И делал это даже не из тщеславия, а скорее по привычке. Все оттого, что лет двадцать назад мой дядя - заведующий Кафедрой русской литературы Московского Университета - прочитав опусы юного племянника, отметил в них пару свежих строк, чем вселил в оного безудержную жажду творчества, которая растянулась на много лет и не кончилась ничем, если не считать самиздатовских сборников и десятка поклонниц. Да и тех сам автор интересовал куда больше его произведений.
И, тем не менее, я трудился, посещал, писал, бродил и в этом находил свое удовлетворение. Жена не читала моих творений. Может быть, поэтому она все еще лелеяла надежду на грядущий успех (все больше по службе) и время от времени побуждала меня сделать хоть что-то для нашего совместного быта. Я соглашался, но ничего не делал. Возможно, мне не хватало рвения.
"В этой жизни ничего уже не сбудется, - пел Вертинский, - но еще не прожита она"...
С другой стороны и в этом была определенная логика. Мы с юности ввалились в эпоху перемен. И если старшие в большинстве остались в прошлом, махнув рукой на весь окрестный бред, а дети стали жить по меркам нового времени, мы мотались как говно в проруби. И все еще пыжились, ловчили - старались найти собственные ориентиры. Ведь наши прежние ценности потерпели фиаско. Мы были лишены самого главного - веры. Ее можно принести с собой только из детства. Надломленность - вот главная черта моего поколения.
Иногда я начинал завидовать своей юности. Страсть. Ревность. Неистовство. Были ли они у меня? Теперь мне кажется, что были.
Нельзя сказать, что я совсем уж не пытался предпринять нечто осмысленное. Сначала попробовал убрать живот и нарастить мышечную массу. Потом понял, что это и есть тот самый страх перед старостью. Остыл. Взялся выдумывать сложные привычки и приобретать аксессуары, граничащие с артефактами. Хотел посвятить себя коллекционированию, но передумал, решив, что там и без меня полно неудачников.
Некоторое время растил детей и пытался культивировать семейные ценности. По прошествии лет убедился, что и этого мне не дано.
Жена моя преподавала английский язык и по роду деятельности была постоянно окружена учениками и поклонниками. Посему новые увлечения мужа и его периодическое отсутствие в рамках домашнего круга она воспринимала лояльно или не воспринимала никак.
У нас была совместимость в постели, большая жилплощадь и общие дети. Что еще нужно для хорошего брака? В этом вопросе мы отлично понимали друг друга.
Случалось, мы выбирались в Париж. Гуляли, взявшись за руки, от Тракодеро до острова Сите, вдоль Сены. Кидали монетки с моста Александра. Пили кофе на Монмартре и обозревали Великий город от подножия Сакер-Кер. Шли к Сорбонне. Обедали в Латинском квартале и не спешили никуда. Долгие годы эти минуты становились лучшими из тех, что прожиты мной после детства. Я снова чувствовал радость сосуществования. Вглядывался в лицо своей спутницы и представлял ее такой, как и в первые месяцы нашей близости.
Это была отдушина. Отдушина - только и всего.
Я женился на первой девушке, которая увидела во мне мужчину. Может быть, мы с ней и не испытывали безумной любви. Но я решил, что это судьба. И долгое время считал: так и должно быть.
Мои родители к женитьбе отнеслись вполне спокойно. Хотя и считали, что "дети слишком опрометчивы". Ее предки имели сходное мнение.
Были у нее кое-какие неприятные черточки: она много курила, никогда не встречалась глазами с собеседником; ее взгляд только мельком касался его, и она тут же отводила глаза. Читала детективы, начиная с последней страницы, и терпеть не могла стихов и сложных романов. У нее была привычка накручивать на палец локон, когда она нервничала, ее ногти всегда были слишком ухожены. Но белоручкой она так и не стала.
Жена приспособилась ко мне. А я - к нашей совместной жизни. Противоречия. Компромиссы. Я предпочитал соглашаться. Мечтать и сожалеть. Но не вмешиваться. Жизнь и так всегда решала мои проблемы.
Я принимал ее, и никакой другой возможности у меня вообще не было. Жена приворожила к себе фатальной, гипнотизирующей мудростью. Домашний быт обволакивал, растворяя способность совершать поступки. И мы дрейфовали в нем без надежды на новую бурю.
В глубине души мы считали любовь чем-то идеально несбыточным и не имеющим к браку никакого отношения. Добропорядочность и уважение - вот столпы совместного проживания. Зачем же радоваться жизни, если можно и так обойтись? И даже найти в своем долготерпении массу удовольствия.
Удары судьбы и романтические порывы не входили в число краеугольных камней моей биографии. Несколько влюбленностей, которые настигали меня с момента взросления, раз за разом становились все менее мучительны и отнимали все меньше нервов и сил. И я начал даже подумывать, что с настоящими привязанностями мне не повезло. Пора заканчивать. Ставить точку.
Мои мать с отцом постепенно старели. И все больше времени проводили в загородном доме. Мы наведывались к ним разве что в дни рожденья да в Новый год.
Тесть с тещей и вовсе жили далеко. И я не то, что б был удовлетворен их долговременным отсутствием. Но страшился, что встречи с ними не принесут радости в перспективе. И это пагубно скажется на душевной близости звеньев нашего рода.
После близкого общения с тещиным супом в свое время я уже чуть было не стал алкоголиком. Потому как, чтобы съесть эту баланду, необходимо было заранее выпить пару рюмок того, что покрепче. И уже потом, хлебать ложку за ложкой, проникнувшись волчьим аппетитом и философскими мыслями на этот счет.
Подозреваю, что и теща терпела меня, главным образом из геральдических соображений.
Внуков вот они обожали. И забирали к себе на лето. Иногда. Одно это наполняло мою душу признательностью, которую жена всегда относила на свой счет. Ее же родители!
Железная логика в женском роде.
Со временем поиски позитива потянули меня прочь из города. И я со всей страстью отдался охоте. Паковал в ягдташ минимум провизии, в карман - фляжку коньяка, за плечи - ружье, на живот - патронташ и Златоустовский - дедовский еще - охотничий нож. Вставал засветло и забирался вместе с легавой в самую болотную глушь. Бродил по лесам, бубня под нос очередные "Записки охотника". И главный вопрос, который задает себе сорокалетний мужчина: "Я все еще чего-нибудь стою?" - постепенно отходил на второй план.
Хронология жизни. Мелкие шажки. Одинокие новшества. А потом, в другой раз случается что-то еще. И еще. Не происходит ничего революционного. Однако процесс постоянно нарастает. И приходит время не гнаться за временем. Именно тогда у человека появляется почва для размышлений. Он вспоминает свою юность и видит мечтателя, сидящего на берегу реки. Он смотрит на звезды. Он чувствует под руками холод росы...
Все, что происходит вслед за этим, - сплошное калейдоскопическое мелькание в монохроме. Только что ты находился там, а вот - уже здесь. Все остальное - мираж. Два различных мира. И тот юноша на самом деле не видит, как все произошло, он не заметил момента, когда один мир превратился в другой. И если отбросить эмоциональную сторону вопроса...
"Давай выпьем! - обрывал я себя. - Я плюю в лицо Времени, которое преобразило меня. Исказило? Нет, все-таки это - неверное слово".
Признаться, я редко задумываюсь о жизни. Но когда я о ней задумываюсь! Да, господа... Но об этом немного позже.
У меня уже давно не возникало стремлений, которые шли бы в разрез с текущей безмятежностью оседлой жизни. Некоторое время я жил как человек, у которого больше нет будущего - по Карнеги - "в отсеке нынешнего дня". Существовал - ходил от дома к службе, со службы в дом - и постепенно приближался мыслями к философии индийского принца. Великой безмятежности существа, постигшего, что с познанием Мира он лопухнулся.
Вот тогда-то и пришло письмо, которому суждено было разом перемешать и смазать карту всех будущих будней, всех перипетий моей еще недосложенной пока судьбы.
В тот день, выйдя из дома, на газоне я нашел кошелек. И сразу насторожился. Слишком уж часто для меня неожиданные находки тут же оборачивались многократно большими потерями.
Одна дама - старая знакомая и по совместительству специалист в области нумерологии - сказала на это, что мой Ангел-хранитель очень строг и бдителен. И в этом вопросе я был склонен ей доверять.
C другой стороны: если пройти мимо и не взять подвернувшийся предмет, откуда я узнаю, что следующая неприятность произойдет у меня именно из-за него?
Вот то-то и оно!
Поэтому поступаю, как придется: то пропускаю находку, то беру. А потом жду очередной гадости, чтобы списать ее на поднятую халяву. Живу ожиданием ущерба. И, видимо, этим сам его провоцирую.
В кошельке лежали деньги. Только деньги. И ни одного предмета, указывающего на его владельца.
И оттого тем же вечером, доставая конверт из почтового ящика, я затосковал уже от одного вида своей корреспонденции. Написанное незнакомым женским почерком письмо содержало предельно отрицательную информацию. Это было не письмо даже, а уведомление о смерти Димки - лучшего друга из давнего детства. Не так. Лучшего друга - и все. Других друзей по большому счету у меня и не было. Женитьба стерла из личной жизни всех ребят до студенческой юности. А других так и не набралось.
Писала Димкина мать. Несколько строчек о болезни, похоронах и в конце: "Сын перед кончиной очень просил передать Вам его архив, но бумаг слишком много - несколько коробок. И я не знаю, как это все переправить по почте. Мне будет очень неспокойно, если я не выполню его последнюю волю. Приезжайте. Поживете в его комнате. У нас как раз бархатный сезон начинается".
Мне совсем не понравился этот сюжет. Я давно провожу дифференциацию своих жизненных ценностей. Как только в каком-то из пространств моей жизни возникают трагедийные оттенки, я быстро перевожу его на второй план. Но теперь оказывалось слишком поздно. Я уже попался на крючок этого несчастья. Оно застигло меня врасплох.
Некоторое время я был совершенно ошарашен. Больше всего меня напугало то, что я забыл не только своего лучшего друга, но и вообще все, что было с нами в годы детства, а потом и юности.
"Отчего он решил, что я смогу?" - была первая мысль.
Я не любил разбирать архивы. Первый раз я занялся этим делом, едва научившись читать. Умерла бабка, и нам в числе прочего достались дневники деда, убитого в первые дни войны. Несколько толстых тетрадей с пожелтевшими в клеточку листами. Стопка была перевязана бечевкой крест-накрест, и пахла застарелой пылью. Мне торжественно передали ее на хранение. Я принял этот груз и некоторое время гордился своей ролью носителя семейных традиций.
Не то, чтобы я горел желанием узнать, что там внутри, но развязал бечевку, развернул тетрадь, пробежал глазами несколько строчек. Дед писал бисерным почерком. Плотно. Почти без полей. Иногда чередовал записи замысловатыми рисунками. В первую очередь я рассмотрел именно их. Потом принялся за хронологию дедовой жизни. Он описывал события подробно, но не вяз в мелочах. Иногда прерывался короткими рассуждениями "на злобу дня". Мне нравились его лаконичность и легкий юмор. Я вжился в его записки. И ужаснулся. Ведь они принадлежали тому, кого уже нет. Мертвому человеку.
"Когда-нибудь, - была следующая мысль, - также некто прочтет и мои заметки". Сделав это открытие, я не спал всю ночь, ощущая себя стариком, которому завтра умирать, и единственное, что осталось, перелистать свою жизнь, уложенную в стопку листов.
Утро я встретил в твердой решимости никогда больше не думать об этом. И до сих пор всеми силами следовал своему решению.
Но все-таки теперь, раз сто перечитав пришедшее письмо, я взял отпуск, собрался и поехал, решив, что: "так надо" и не углубляясь в объяснения и оправдания.
Судьбоносные события часто происходят исподволь. Сначала их и вовсе не замечаешь или не придаешь значения, вспоминая уже потом: "Ну, надо же, как все вышло..." Главное не в этом. Они все-таки происходят.
Путешествие обещало быть долгим. Я выбрал поезд - как в детстве, чтоб соблюсти ритуал своих воспоминаний. Забрался в вагон и подумал, что: "Вот наконец-то! Можно лежать на полке, глазеть в окно и забыть о том, что дома остались квартиры и жены... "Что мы жизнью облыжной зовем"... - зацепился строфой Вознесенского за последнюю фразу и решил, что паршиво быть престарелым поэтом. Достал детектив и задремал на второй странице.
Когда я разлепил глаза, мир вокруг все также раскачивался, попутчики молчали. В соседнем купе резались в карты.
- Протри шары, где здесь буби? - орал пьяненький тенор. В ответ раздавался нервный гул.
Грустный мужчина с полки напротив не выдержал - сунул ноги в туфли и ушел к соседям. Отдельные выкрики постепенно слились в мерное бормотанье и стихли. Часа через два грустный мужчина вернулся и, стянув туфли, улегся спать.
Ночь прошла гулкая и душная. Утром, продрав глаза, я вылез в коридор, чтобы проснуться и размять затекшие ноги.
Вчерашние картежники выгружались. То ли Тула, то ли Тверь, я не смог сосредоточиться на названии.
- Передай соседу, - сказал самый здоровый из мужиков неожиданно высоким и чистым голосом, - что мог бы хоть по паре сотен нам оставить - проигрыш запить, - и понуро двинулся к выходу. Я вышел за ними в прохладу утреннего перрона.
Пассажиров почти не было. Несколько старух продавали вареную картошку с укропом и малосольные огурцы, также как и двадцать, и тридцать лет назад. Я проникся воспоминаниями, взял себе пару порций в бумажных кульках. Обжигаясь и перекидывая их с руки на руку, достоял до пива в вокзальном киоске и побежал назад. Поезд тронулся.
Грустного мужчины уже не было. Должно быть, вышел где-нибудь по дороге. Зато обнаружилась пара малороссов. Те ехали с заработков и похмелялись по этому случаю. Предложили самогону, потом сыграть в карты. Я отказался, на всякий случай проверил вещи и уселся подкрепиться. Картошка с укропом и малосольными огурчиками была исключительно хороша. Содержимое купленных бутылок стерло из головы тяжелые мысли. Я разомлел и размяк. Откупил у соседей пару вареных раков. Стал выковыривать белое мясо из красных панцирей и проникаться ощущением дальней дороги.
Для русского человека "странник" и "странный" - почти синонимы.
Пейзаж за окном навевал грустные мысли, которые - хочешь, не хочешь - приходилось думать.
"И действительно, - размышлял я, глядя в окно. - Кой черт несет меня в эти дали!"
Так и ехал оставшуюся дорогу. Пил с попутчиками, ел раков, спал, снова пил, проходил таможню, маялся от полноты желудка, духоты и головной боли. Глядел, как в полуденном мареве течет за окнами далекая степь. Снова спал, пока не приехал.
Глава 2
Добравшись до Города детства, я поселился в гостинице, которую помнил как "Дом колхозника". Теперь она именовалась "Эдем", но при ближайшем рассмотрении оказалась все тем же домом колхозника. Я не гнался за комфортом и не собирался здесь долго задерживаться. Дешево, да и хай с ним.
Ночь наваливалась по южному стремительно. Наскоро переодевшись в футболку и легкие брюки, я немного погулял по курортным кварталам. Воздух был нежен как в детстве. Море мурлыкало у волноломов. Южные звезды томили взгляд. Цикады звенели.
Набережная. Вечер. Небрежные взгляды.
Над морем взошла луна. По волнам забегали светляки ее отражений, разбавляя иллюминацию стоящих у пирса круизных лайнеров. Далеко за ними - у края бухты - вспыхивал огонь маяка.
Вокруг меня фланировали отдыхающие. Праздная публика заполняла ночной бульвар. В прибрежном кафе подавали отменное пиво с креветками. Я перекусил, слегка охмелел, впал в ностальгию и вернулся в свой номер. Решил сначала выспаться. Принял душ, завалился в кровать. В комнате зазвонил телефон.
- Еще не спишь? - услышал вкрадчивый женский голос.
- Сплю...
- А с кем я сейчас разговариваю?...
Молча повесил трубку.
Телефон зазвонил снова:
- Скучаешь? - уже другой голос - с придыханием. Я выдернул шнур из розетки.
В дверь постучали. Матерясь и икая, я выбрался из кровати и выглянул из номера.
В коридоре стояла голая женщина лет двадцати восьми.
Темные волосы собраны на затылке. Из всей одежды - домашние тапочки.
- Совершенно с Вами согласен! - ругнулся я и начал, было, закрывать дверь.
Женщина бросилась в проем и залепетала нечто бессвязное. Я увидел в ее глазах совершенное отчаяние. Как у затравленной лани. Удивился. Притормозил.
Она проскользнула внутрь, прикрывая грудь и зажав в кулак кустик волос внизу живота. Из беспомощной болтовни выходило, что шальная гостья - моя соседка. Решила принять душ, сняла линзы, да сослепу перепутала двери, а замок захлопывается изнутри. Тут она перестала прикрываться и заревела, захныкала, размазывая по лицу слезы вместе с остатками косметики.
Старательно глядя в лицо пострадавшей, я передал ей простыню и вызвал ночного дежурного. Пришел паренек лет восемнадцати, выслушал мои объяснения, ухмыльнулся и некоторое время рассматривал женщину понимающим взглядом. Хмыкнул, но сходил за запасным ключом. Процедура идентификации заняла минут десять. Я пожелал всем спокойной ночи и снова улегся в постель. Жизнь продолжалась. Уснуть удалось не сразу. Я долго ворочался. Считал слонов. Потом баранов. Слушал цикад. Разглядывал созвездия за окном. Последней мыслью было, что все это очень уж походит на какую-то разводку.
Во сне женщина снова пришла ко мне. Она была очень красива, соблазнительна и улыбалась загадочно. Я протянул руку и коснулся ее груди. Во сне грудь была такой же упругой с темным, крупным, четко очерченным соском...
Просыпаться не хотелось, но пришлось. В дверь постучали. Появилась горничная со свежей простыней и известием о том, что соседка из номера напротив срочно съехала сегодня утром и просила ее извинить.
Я не удивился. Не всякая женщина сочтет нужным продолжать знакомство, когда уже первое свидание началось для нее нервически и голышом. Посмотрел на часы. Одиннадцать. "Заспался, однако", - улыбнулся я и вспомнил, что повод, приведший меня сюда, к улыбкам не располагает.
Открыл окно. На стоянке напротив хлопали дверцы машин. Гудели моторы. Я прислушивался к ним, пока они не растворились в общем шуме уличного движения. Потом с опустевшей стоянки стали доносится голоса детворы. Похоже, играли в мяч. Мне были отчетливо слышны каждый возглас, каждое имя, каждое слово из перебранки. Что-то неуловимо знакомое проникало с ними в мою комнату.
- Должно быть - говор, - решил я упростить ситуацию. Собрался и вышел на улицу. Двинулся к ближайшей автобусной остановке. Там на скамейке в тени навеса три немолодые женщины в ярких платьях задумчиво выплевывали подсолнечную шелуху на окрестный асфальт.
Я приблизился. Спросил, есть ли подходящий автобус. Они посмотрели пристально и, подумав, сообщили, что - да - есть, но только через час. Тогда я поинтересовался про кладбище. Они перестали лузгать семечки, переглянулись и ответили хором:
- Этот будет прямо счас!
- Повезло же мне! - обрадовался я, поблагодарил и влез в подошедшую машину.
- А говорят, Серега козу купил, - сказала одна из баб, ни к кому особенно не обращаясь.
- Так ему и надо! - ответила вторая и сплюнула на тротуар.
Двери закрылись. Автобус тронулся.
Войдя в здание кладбищенской администрации, я приоткрыл первую попавшуюся дверь. Грузный мужчина в темной рубашке с короткими рукавами сидел у окна и обедал. Он ел, думая, что его никто не видит. Совал в рот большие куски куриного мяса, чавкал, облизывал волосатые пальцы, по которым тек жир с томатным соусом. Отламывал от краюхи большие ломти белого хлеба, засовывал следом и запивал чем-то похожим на брагу.
Поразмыслив, я не решился его беспокоить. Пошел бродить по дорожкам, в надежде, что могила попадется сама собой. Миновал центральную аллею, потонувшую в тени акаций и каштанов. Воинский мемориал напротив входа обрамляли розовые кусты в человеческий рост. Где-то неподалеку покоились и мои родственники. Дед. Тетка по матери. Помнится, я притащил ей на день рожденья охапку огромных чайных роз, а она сварила из них целую банку варенья. Угощала - хвасталась.
Это воспоминание пришло и исчезло, как бледное лицо, мелькнувшее в окне давно заброшенного дома.
И теперь я шел вдоль оград и скамеек, думая о розах, о ней, о деде-фронтовике, о Димке, о далеком детстве - обо всем сразу. У меня возникло ощущение, что я листаю записную книжку в поисках адреса, который никак не могу найти.
Кладбищенская архитектура всегда наводила меня на рассуждения экзистенциального плана. Мой демон-хранитель просыпался и начинал изводить вопросами типа: "Покажи мне хоть одного из дорогих тебе усопших, которого бы ты не забывал ни на миг"...
"Демон-Димон", - поигрывал я словами, чтобы увернуться от его занудства. Брел. Озирался по сторонам.
"Демон - всемогущ, - продолжил я начатую мысль. - Но ненасытен. Это его единственная слабость".
Еще накануне, решив принимать происходящее в надлежащем состоянии духа, я ограничил свои размышления позитивными реакциями. Все это имело ничуть не меньше смысла, чем то, что происходило со мной в последнее время. А я уже давно стремился начать действовать - мне изрядно надоело ждать, пока со мной еще что-нибудь случится без всякой на то инициативы с моей стороны.
Территория погоста здорово разрослась в последние годы, и отыскать свежие захоронения получилось не сразу. Солнце начало здорово припекать. С непривычки слезились глаза. Я брызнул в лицо водой из бронзового фонтанчика и двинулся сквозь ряды старых могил с раскидистыми деревьями и клумбами ярких цветов. Обелиски со звездами постепенно сменили плиты из черного мрамора. Девушка на одной из них задорно улыбалась. Я разглядел даты жизни. Действительно, о чем можно горевать в восемнадцать лет?
По одной из боковых дорожек двигалась похоронная процессия. Играл оркестр. Я обогнал их, выполнив на лице сочувствующую мину. На самом деле мне было абсолютно без разницы. Умение отвлекаться от скорбных мыслей - не самое плохое из человеческих качеств.
В рядах ухоженных могил начали попадаться новые захоронения. Их становилось все больше. Появились сектора, сплошь заставленные обелисками нового образца. Свободные участки приютились на самом отшибе. За ними через дорогу рыли котлован под жилищное строительство. Работал экскаватор. Матерился прораб.
Напротив, возле ограды располагалось пять или шесть свежих холмиков с деревянными крестами. На каждом - чахлые цветы и кучки пластиковых венков с надписями от "скорбящих родственников" и "коллег по работе". Дальше - еще две свежевырытые могилы.
- Ишь, рты разинули, - подумал вслух и отвернулся. Тут и увидел Димона.
На фото он был еще совсем молодой и беспечный, и я понял, что вот таким он для меня и останется. Насовсем. Подошел, постоял, пристроился на ближайшую скамейку. Белый крест, свежий холмик, траурные ленты выглядели удручающе.
Надпись на одном из венков гласила: "Пусть будет так, чтобы сила тех, кто хотел этого, была не менее тех, кто этого не хотел". Такую эпитафию мог выдумать для себя только Димон.
Я посидел некоторое время, разглядывая песок под ногами, и вдруг почувствовал, что страшно устал. Устал от долгой дороги, от столицы, и от провинции тоже уже устал. Устал от Димона и от себя, от местных гостиниц и дальних забот. Устал от серости, от духоты, от страха, от любви, от жизни. Устал от разочарований и от надежд, устал от своей порядочности и от своей же подлости. От тоски.
Я поерзал на скамье, устраиваясь поудобней. Порылся в карманах. Отер пот с лица. Подумал, что не мастер сочинять некрологи, но надо же все-таки что-то сказать. Зажмурился.
- Конец жизни - это неизбежно, но тяжко, - прошептал, сворачивая голову прихваченной фляжке коньяка. - За тебя, Димон!
Солнце вошло в зенит. Воздух уплотнился от обилия света. Пекло нещадно. Я сделал несколько глотков и поплыл, глаза разъехались. Скис. Выпал из вменяемости.
На какое-то время мне показалось, что Димон подошел сзади и встал за плечом. И я скорее почувствовал, чем услышал: "Привет, брателло! Рад, что пришел. Я тут по-честному только тебя и дожидаюсь. Придешь к маме, возьми коробки. Там все написано. Прошу тебя, сделай так. Это единственное, что от меня осталось".
Получив такое напутствие, я стремительно начал трезветь, но просидел на солнцепеке еще некоторое время, просто потому, что боялся оглянуться назад. Потом кивнул, встал и пошел. Не оборачиваясь.
Я думал о том, что последний раз мы виделись с Димоном лет двадцать назад и, читая письмо, я вовсе не собирался сюда ехать. И поехал скорее не "сюда", а "оттуда". Моя миссия должна была включать несколько неприятных, но необременительных мероприятий и заслуженный отдых у теплого моря. В итоге выходило совсем иначе. Цепь событий, каждое из которых само по себе ничего не значило, оборачивалось мистической закономерностью. И мне не хотелось ей следовать, но теперь придется - уже обещал.
От расстройства я сунул голову в фонтанчик у выхода. В мозгах просветлело, но не прояснилось. Ходили люди. Ездили машины. Жара стояла. Мысли плыли.
"Это и к лучшему! - думал я, пробираясь к гостинице. - Это и к лучшему. Послушаем, что скажет Димкина мать..."
Добравшись до номера, я завалился на койку и тут же уснул. По ходу сюжета мне должен был привидеться пророческий сон. Но в памяти ничего не осталось.
Когда я проснулся, подушка промокла от пота. Горела сожженная шея. В голове - все тот же туман. Я кое-как обмылся, намазал себя огуречным лосьоном и вышел на воздух. Море было спокойно в тот вечер, а над горой с античными руинами стояло неподвижное розовое облако. В сквере у остановки толпились глухонемые. Все оживленно жестикулировали. Прохожие спешили мимо, стараясь не смотреть в их сторону. Время шло.
Общественный транспорт подкатил минут через пятнадцать и больше часа вез меня до дома Димкиных родителей. Автобусу было лет двадцать - не меньше, и он скрежетал на каждом повороте, пока я глазел в окно на ползущие мимо районы. Улицы, дворы - почти ничего не изменилось. Разве что рекламные стенды и количество машин на дорогах.
Я сошел на остановке и тронулся дальше, почти бесцельно приглядываясь к знакомо-позабытым зданиям с утробным чувством возвращенного чуда.
- Вот, приехал, - проговорил вслух. - Зачем-то же я сюда приехал...
Та часть жизни, которая прикипела к этим дворам и переулкам, давно сгинула. Но сам я существовал еще. Существовал и отчаянно нуждался в том, что просыпалось сейчас, снова тянулось из страны моего давнего детства.
Меня всегда любили там, куда я ехал. Ко мне неплохо относилась даже Димкина мать, хоть по должности ей этого и не полагалось. Она исполняла обязанности завуча местной школы. Чопорность была частью ее профессии. Вместе с выжидающим выражением глаз и менторским тоном. "Синий чулок" во плоти. Таким женщинам недостаточно того, что сами они несчастны. Им надобно приучить к этому всех остальных. Но Димкины друзья были у нее на особом счету. А я - на особенном.
Войдя во двор, я прошел мимо балкона, на котором мужик по кличке Примус регулярно чинил всякие полезные штуковины. Балкон, вечно заваленный разными железками, теперь пустовал. Занавески на окнах выцвели, но были все те же.
"Может и жив еще..." - подумал я и двинулся дальше, угадал несколько старых акаций, которые росли еще в моем детстве, аллею каштанов, газовую подстанцию в середине двора и ясли-сад за зеленым забором.
Возле забора сохранилась пара покосившихся железных столов. Там, где за очередной партией в домино сиживал еще мой дед.
Виноград разросся, дотянувшись до верхних этажей. Крупные гроздья созрели, и кое-где их уже обобрали.
На крыше нашего старого дома стоял мужик в кальсонах и орал:
- Сука, ты, сука! Не дашь на флакон, счас как прыгну. Так и знай!
Внизу собралась маленькая толпа.
- А и прыгай, балбес! Никакого отдыха от тебя нет! - прокричала одна из женщин.
- Не горячись! - одернул ее мужской голос. - Магазин все одно закрыт.
Мужик наверху задумался.
- Тада слушайте. Я петь стану!
Толпа заурчала и начала расходиться.
- Уходите? Ну и прыгаю. И грех на вас!
Люди приостановились. А с крыши понеслось:
- Широка страна моя родная!!!!...
Дольше выносить этого я не мог. Двинулся прочь. Ноги сами принесли меня к нужной двери. Я отворил ее и вошел. Все стены на лестнице некто испакостил слоганами о величине собственного детородного органа, богато проиллюстрировав текст.
Пахло борщом и жареной картошкой. От этого подъезд выходил особенно уютным.
Нажать на клавишу звонка я не успел. Щелкнул замок, и Димкина мать вышла навстречу. Она почти не изменилась за последние двадцать лет. Крупная, полная женщина с усталым лицом.
- Входи, Сережа. Увидела тебя в окно.
- Здравствуйте, Софья Степановна, очень жаль.
- Ну что же теперь поделаешь. Отца нет. Пьянствует. Проходи в кухню. Не ел, небось.
- Не успел, - ответил я, вспомнив про пустой желудок.
Хозяйка прикрыла окно, чтобы приглушить пьяные рулады.
- Гришку помнишь? - спросила. Я смутно припомнил верзилу из крайнего подъезда по прозвищу Карбофос, который пару раз колачивал нас с Димоном на предмет подтверждения дворового превосходства. С другой стороны, если представить картину детства без Карбофоса, дворовых потасовок, походов к морю на ловлю морских коньков...
- Так вот - это он. С похорон из запоя выйти не может.
- Расчувствовался?
Она кивнула. Отошла к плите. На столе оказалась миска с варениками и стакан молока и графин сливянки. Хозяйка села на табуретку напротив и некоторое время, молча, меня разглядывала. Дотянулась до мойки, сняла с нее две граненые рюмки на коротких ножках. Наполнила их.
- Помянем...
Мы выпили, не чокаясь, и я принялся за еду.
- Расскажите, - попросил, опустошив тарелку.
- Да что рассказывать! - откликнулась она. Встала, одернув прилипшее к ягодицам платье, и выглянула во двор. - Душно. К грозе.
Я жевал, не зная, о чем бы еще спросить. Пауза затягивалась.
- Мне бы хотелось, чтобы ты немного пожил у нас, - хозяйка отодвинулась от окна. - Теперь и не знаю, удобно ли это. Непросто быть в комнате, откуда недавно ушел человек.
Она старательно избегала слово "умер". И я не решился изменять это правило.
- Он ни разу мне не звонил, - сказал вместо этого.
- Да, - подтвердила мать. - Не хотел, чтоб его жалели.
- А сам?
- Боролся. Я заметила в нем тени тоски только за месяц до развязки. Потом был последний день, - она повернула ко мне лицо. Губы дрожали. - Это было целый большой день. Душа его уходила с криком. Да что это так? Но ты, наверно, хотел знать.
"Да, смерть, - решил я, - заставляет людей говорить друг другу добрые слова, какие в другое время и не подумали бы сказать".
- Пойдем, - предложила Софья Степановна, и мы направились через коридор к Димкиной комнате.
Глава 3
- Он ни разу мне не звонил, - сказал я и был в этом уверен. Впрочем, вру. Один звонок все-таки был. Год назад. В ночь с субботы на воскресенье. Помнится, я подскочил с кровати и долго не мог найти телефон. Рядом нервно фыркнула и завозилась жена. Впотьмах я больно стукнулся о ножку кресла. Обозлился.
- Какого черта! - проорал в трубку. Мне откликнулись ритмы ночного клуба. Бубнеж и крики. А потом:
- Привет, брателло! Узнал?
- Конечно! - раздраженно бросил я. - Только ты и способен на эту гадость.
- Гадость? - удивился голос. Я так и не смог припомнить, кому он принадлежал.
- Рядовой обыватель в это время обычно спит.
- А, ты об этом? Я-то думал, что ты - комсостав. Ладно. Спишем на форс-мажорные обстоятельства. Не каждый же год я тебе звоню, - абонент был изрядно навеселе. - Есть новости. Я умираю.
- Еще бы! - ответил я, прикидывая, сколько должен был выпить мой собеседник.
- Дело не в этом. Слушай! - он торопился высказаться. - Наше восприятие определяет существование. И ничего больше. "Чувствую, стало быть, существую". Понял меня? Ни один трансцендентный образ не способен сконцентрировать в себе суть Создателя. Он - следствие. Не та веха, за которую можно было бы уцепиться...
Как всякий внезапно разбуженный человек, я быстро потерял нить его рассуждений. Между тем мой ночной собеседник продолжал говорить о том, что, необходимо изменить порядок причинности и от правил перейти к исключениям.
- Послушай, - кричал он сквозь пространство между нами. - Мы сами научились справляться с существующим порядком вещей, разработали свои категории времени, добра и зла. К некоторым богам лучше обращаться душой, нежели искать их во плоти. Что такое этот мир? И все в нем? Иллюзия. Сквозная иллюзия всего во всем. Различается только масштаб. Неужели ты этого не понимаешь?!
Иллюзия....
Что подразумевалось под этим? Фраза стала проблемой, которую надлежало решить, но я все еще не знал, что она означала. Мысли рассыпались, также как и попытки собрать остатки внимания.
- Что приключилось на этот раз? - не выдержал я.
- Так говорю же тебе - умираю.
- Издеваешься?
- Какое там! - заверил он и смачно икнул. - Ты должен выполнить мою последнюю волю. Но это потом. Когда она будет.
- Любой каприз за ваши деньги!
- Вот, именно, за наши. Ладно, какой-то ты нудный сегодня. Прощай.
- Покеда! - ответил.
- Покеда? - удивилась трубка. - Ты думаешь, я спятил? Нет! Я чуду верю.
Я услышал длинные гудки и уснул. С облегчением.
В оставшуюся часть ночи мне снился Митя Карамазов в дьявольском исполнении.
С кем разговаривал тогда, понять я не смог. Да и не особенно волновался по этому поводу. Зарылся в постель, а наутро решил, что ночной разговор и его продолжение вполне могли оказаться ночным кошмаром.
Иллюзией....
Теперь я знал. Это и был он - тот самый звонок из прошлого...
Дед мой окончил курсы трактористов и оттого слыл человеком образованным. С начала войны попал он в танковую школу, избежав тем самым участия в разгромных боях начала гитлеровского наступления. Получил офицерские звездочки и был направлен на формирование одной из резервных армий. На фронт не стремился, но и от боев не увиливал. Победно воевал на Третьем Белорусском, где во время проведения операции "Багратион" - в августе 44-го - получил контузию, а через пару месяцев - после выписки из госпиталя - майорские звезды на погоны и направление в части тылового обеспечения. Там он, не геройствуя, и дослужил до самой Победы.
Вернувшись домой, дед женился на фабричной служащей и получил назначение начальником интендантской службы Багеровского авиаполка. Жил неспешно, мучился головными болями, выл по ночам, но дотянул до выхода в отставку. На том и почил с миром. Однако же успел воспитать и выучить сына и дочь. И даже увидеть внука.
Деда я помнил смутно - шершавые руки, гимнастерка без погон, голос с хрипотцой. Слишком быстро его не стало. Рос я при бабке, почти беспризорником. Родители учились в столичном ВУЗе и наезжали лишь иногда - на каникулах. Я воспринимал их как пришельцев. Почти космических.
Тут в моей жизни и появился Димон.
Если вдуматься - это было ужасно давно. Еще в эпоху социалистической морали и общественной безмятежности. Мысли о будущем являлись исключительно светлыми. Мы гордились своей страной, идеалами социализма, октябрятским значком и пионерским галстуком, а временные трудности воспринимались всего лишь как неудобства в пути.
В километре от гарнизонного городка, где текло мое детство, был овраг, тянущийся до самого горизонта. Пологие края его густо заросли травой и кустарником. Ничего необычного с виду. Овраг как овраг - противотанковый ров времен последней войны. Рядом убогий столп с надписью о жертвах оккупации. Терновник и акации кое-где по закрайкам. Мимо по шоссе катили машины. К горизонту уходили изумрудные поля озимых. Слева на взгорье ютилось крохотное сельское кладбище.
Назывался овраг тот Багеровским рвом. И старшие говорили, что в войну там расстреляли десятки тысяч. И один раз пацан из соседней квартиры под страхом смертельной тайны рассказал мне, что один Димон - тот, что из дома напротив - нашел во рву почти целый человеческий череп с зубами.
- А хранит его где-то в подвале, - выдавил сосед загробным голосом и потребовал. - Поклянись, что никому не скажешь!
- Клянусь! - отрапортовал я и отправился разыскивать Димона.