Вахтин Юрий Николаевич : другие произведения.

Правдивые повести

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  Юрий Вахтин
  
  
  
  
  
  
  
  Правдивые повести
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Воронеж 2012
  
  УДК --15
  ББК 84 (2Рос=Рус) 6-44
  В15
  
  
  Вахтин Ю.Н. "Правдивые повести".
  Центр. - Чернозем. Кн. Изд-во, 2012 - 210 страниц.
  ISBN 5-7458-0850-0009
  
  Вахтин Юрий Николаевич - член союза писателей "Воинское содружество". В 2009 году вышел в свет его роман "Чёрный комиссар" в двух книгах. В новой книге, основанной на жизненных фактах простых людей, автору хочется передать душевные переживания персонажей, их нелёгкий жизненный путь.
  
  
  
  
  
  
  
  В 4702010204-037 37-12
   М161(03)-10
  
  
  
  
  
  
  
  
  ISBN 5-7458-0850-0012
  
  
  љ Вахтин Ю. Н., 2012 г.
  
  
  
  
  
  
   Все рассказанные истории
   имели место в реальной жизни.
   Имена героев и развитие
  сюжета - вымысел автора.
  (Вахтин Ю.Н. Союз писателей
   "Воинское Содружество").
  
  
  
  
  ФЕДУС
  
  Пролог
  
  Никто не знал, когда он появился в нашем посёлке. Казалось, он жил здесь всегда и все его давно знали. Звали его все жители, как и он сам, когда представлялся, протягивая руку и широко улыбаясь беззубым ртом:
  - Федус, - и шепелявя, добавлял, - Белалус.
  Было ему лет за пятьдесят, хотя по его лицу, часто заросшему еще юношеским пушком, этого трудно было сказать. Словно природа, оставив его ребенком в развитии, остановила и приближение старости. Жил он в одном из старых бараков, недалеко от железнодорожной станции, построенных сразу после войны, как временные, да так и служивших людям по сей день, уже почти полвека. Одноэтажные здания: коммуналки на четыре семьи с общим туалетом и душем.
   В одной из таких квартир, в комнате на пятнадцать метров и жил Федус с Иваном Злобиным, инвалидом войны. Вместо правой ноги у Ивана торчала деревянная культяшка. В конце прошлой зимы Иван умер и Федус остался один.
  
  Глава 1
  
  Иван Злобин, или "Железо", как его называли в нашем поселке Ясное, где он поселился сразу после войны. Невысокий, коренастый, с большой бычьей головой на толстой шее, и сильными волосатыми руками. Иван на спор, вызывая восхищение мужиков, гнул медные пятаки, заложив их между двух пальцев. Свое прозвище "Железо" Злобин получил здесь в поселке, где стал завсегдатаем грязной привокзальной пивнушки. Впервые послевоенные годы в престижных ресторанах и зашарпанных пивнушках был один разговор - о войне. Новые приятели часто беззлобно подшучивали, интересовались у Ивана, где он оставил свою правую ногу. Иван, в жизни всегда мрачный, неразговорчивый, после выпитой рюмки водки изменялся до неузнаваемости. Говорил без умолку, не слушая, часто перебивая собеседника своим разговором.
  - В Польше заложил за горилку в местном кабаке, - шутил Злобин. - Если без смеха, мужики, любили меня пули, как и бабы. Я, как магнит, железо притягиваю. За войну шесть раз меня ранило. Во мне железа больше, чем мяса. Вот только нога деревянная, - шуткой заканчивал рассказ Иван.
  Вот и пошло. В небольшом в те годы поселке, даже не поселке, крупной железнодорожной станции, где все жители знают друг друга и почти все работают на железной дороге, молва расходится быстро. И стал уже через три месяца после приезда Иван Злобин для всего поселка, даже для баб и детей, Иван "Железо" с деревяшкой вместо ноги.
  
  
  
  
  * * *
  
  Пробовал "Железо" несколько раз завести семью - жениться. После войны в поселке на одного мужика было три вдовы или девки. Даже регистрировался один раз в поселковом совете, но прожила его законная жена три месяца, до первого Иванова загула. После первой же пьянки, а они регулярно повторялись у него через два - три месяца, побил "Железо" молодую и выгнал из своей каморки, которую ему сразу дали, как инвалиду войны в первом построенном бараке для железнодорожников. Работал Иван сторожем в местном депо. Злобин был искуссным сапожником и хорошо подрабатывал. Благо заказчиков у него после войны было всегда много, а работы у сторожа мало. После Иван уже не расписывался, а просто приводил жить баб.
  - Мороки много с разводом, - подпив, отшучивался он. Но, как и его "законная", гражданские жены тоже редко проживали с ним больше трех - четырех месяцев. Только последняя Клава Усачева, невысокая и не очень красивая, но с точеной, как у куклы фигурой, прожила с ним полтора года. Чем-то задела она больше других "железную" душу Ивана. Он даже ходил к ней мириться, просил вернуться, клялся навсегда бросить пить. Клава обещала подумать, но вскоре уехала куда-то в соседнюю область с молодым машинистом и не вернулась в Ясное уже никогда. "Железо" долго переживал ее уход. Даже не уходил в запой дольше обычного, пробовал начать жить с другой. Привел красивую, но разбитную девку Верку. Но прожив всего неделю, Верка ушла. Причиной стал в этот раз не очередной запой Ивана. На расспросы баб Верка, махнув рукой, обиженно отвечала:
  - Говорит - не подходим друг другу. Что ему еще надо, черту косолапому. Любовь какую-то подавай!
  А потом в каморке "Железа" появился Федус и после этого Иван уже не приводил новую жену. Если находил какую-то вдову, ходил к ней в дом сам.
  
  Глава 2
  
  Людям Иван объяснил появление Федуса, назвав его дальним родственником из Белоруссии, где он жил с теткой. Тетка умерла, куда теперь ему больному одному. Он прописал Федуса, как положено в поселковом совете на своей жилплощади. Оформил опекунство и даже в собесе пенсию на Федуса. Только однажды, после хорошей попойки в пивнушке с местными собутыльниками на день танкиста, который "Железо", как бывший танкист, всегда бурно отмечал. Угощал всех завсегдатаев пивнушки за свой счет, а деньги, благодаря его сапожному ремеслу у него всегда были. В сильном подпитии, "Железо" проговорился, как встретил Федуса. Прояснив историю появления его в Ясном.
  
  * * *
  
  Федор Крунич родился в Белоруссии в деревне Рудня, недалеко от города Бобруйска. Ему было двенадцать лет, когда началась война и его родную деревню оккупировали немцы. В первую же ночь гарнизон немцев был обстрелян. Завязалась перестрелка, много оккупантов полегло в том ночном бою. Местные жители даже не знали, кто совершил ночной налет. Много солдат, отставших от своих частей, после внезапного стремительного нападения фашистских войск в первые месяцы войны отставали от своих частей, попадали в окружение и ходили по болотистым Белорусским лесам, с боями пробивались на Восток, к своим. Утром приехали каратели в черных мундирах и, травя собаками, согнали в школу всех жителей, немощных стариков, баб, даже с грудными детьми. Требование было одно: выдать партизан. Но где они? Как появились, так растаяли с утренним туманом в лесах и топях. Школу подожгли. Тех, кто, выбив стекла на окнах, пытался бежать, расстреливали из автоматов фашисты в черном, травили собаками. Федору удалось убежать, он спрятался в зарослях конопли, когда сгоняли всех в школу, а после уполз к густо заросшему берегу реки. На глазах Федора заживо сгорели его дед, мать, маленькая сестренка Олеся и грудная Груня. Брата Василя, пытавшегося бежать из горящей школы в разбитое окно, разорвали собаки. Федор лежал в вонючей болотной тине, кусая до крови руки, чтобы не закричать и не выдать своего убежища, задыхаясь от боли и слез. Потерял сознание, очнулся уже ночью. Ярко матовым холодным светом освещала землю луна. Слабый ветерок донес до убежища Федора запах дыма и горелого мяса. Или ему только чудился этот страшный смрад дыма от человеческих тел. Не помня, как он выбрался из укрытия, переплыл на другую сторону и пошел, шатаясь, цепляясь за корни, падая, рассекая лицо ветвями кустов. Боли он совсем не чувствовал, словно и не он это был, его двойник. Ничего не сознававший, идущий по густому черному лесу, несколько раз Федор проваливался в болотную рыжую жижу, хватался за ветви, кусты, выбирался, полз на четвереньках. Терял сознание, очнувшись, снова шел, засыпал на мягкой желтой перине опавшей хвои. Сколько он шел не осознавая куда, не различая день и ночь, пил из луж мутную, пахнущую илом воду, хватая на ходу ягоды и кислые дикие груши и яблоки, неизвестно откуда попавшие сюда в эти дремучие, хвойные заросли. Переходил в брод мелкие ручьи и речушки. Сознание к нему пришло через несколько дней. Он очнулся от голода и нестерпимой рези в желудке. Видимо лесные ягоды, съеденные им, давали о себе знать. Ярко светило солнце, пробиваясь сквозь густые кроны деревьев. На голубом бездонном небе ни облачка. Где-то затараторила сорока, верная спутница людей и жилища. Ей эхом ответила еще одна над его головой, прячась среди ветвей: "чи-ча-чи-ча". Над Федором наклонился заросший мужик в белорусской рубахе и простых домотканых штанах с большой сумкой на ремне через плечо.
  - Эй, хлопец! Ты жив, чи як?
  Федор попробовал говорить. Язык не слушал. От жажды он одеревенел, будто прилип к небу. Федор снова провалился в черную бездну. Бородатый потрепал его по вихрам на голове.
  - Жив!
  Перекинул за спину сумку. Взял на руки и понес...
  
  * * *
  
  "Железо" впервые увидел Федуса спящим на лавочке под кустами акации, рядом с вагончиком, служившим сторожкой деповским сторожам. Было воскресенье, сменщик Петро попросил Ивана пораньше сменить его: он собирался с женой в облцентр за покупками ребятишкам к школе. Видимо Петро ушел ночью и не видел спящего парня, в десяти метрах от сторожки. Молодой еще, лет двадцать. В больничных пижамных штанах и солдатской гимнастерке с довоенными сержантскими треугольниками вместо погон. Парень крепко спал, блаженно улыбаясь во сне, положив давно не стриженую голову, заросшую пшеничными волосами на армейский вещевой мешок. На лице редкий, юношеский пушок, видимо он еще не бреется. Как они шутили на фронте над безусыми юнцами "бреется полотенцем". Незнакомец что-то пролепетал во сне, перевернулся на другой бок, по-детски положил под голову сложенные вместе ладони. Иван осторожно вытащил вещмешок из-под головы. Парень не проснулся, только снова что-то невнятно сказал. Может, и некрасивый поступок совершал Иван "Железо", роясь в чужих вещах незнакомого человека, но в начале пятидесятых, когда еще не залечены все раны у солдат и окопы не заросли травой, почти ежедневно по радио диктор с поставленным чистым голосом призывал советских граждан быть бдительными. Не проходить мимо незнакомых людей. Не оставаться безучастными к безопасности Родины. Враг не дремлет, он бредит реваншем. Его можно встретить всюду и на оборонном заводе, и в столичном метро, и спящим на лавочке под акацией в железнодорожном поселке Ясное. Наверное, не задумывался так масштабно тогда "Железо", просто взял посмотреть вещмешок незнакомого человека. Не украсть же он его хотел. Просто посмотреть, узнать, что за человек в странной одежде. Явно сбежавший. От кого? Куда?
  Присев на край лавочки, Иван аккуратно высыпал содержимое на траву. Трудно было сказать, посмотрев на кучку безделушек что-то о хозяине. Чего здесь только нет! И перевязанный сверток, обмотанный куском синего бархата, и сухари, и просто хлебные кусочки - объедки. Видимо со столов. И банка армейской тушенки, и даже маленькая детская кукла "пупс" с желтыми волосами в крошечном грязном цветастом платье. Несколько монет: советских довоенных и серебряный царский рубль. Иван улыбнулся. Смешные вещи для взрослого уже парня. Его еще сильнее заинтересовало, кто он, этот чудно одетый незнакомец.
  Развернул сверток синего бархата. Наградные удостоверения.
  - Федор Богданович Крунич, тысяча девятьсот двадцать девятого года рождения, орден "Красной Звезды", награжден в сентябре сорок четвертого, - прочитал Иван. - Орден "Отечественной войны" второй степени, медаль "За боевые заслуги".
  В отдельной замасленной тряпке завернут и сам орден "Красной Звезды". Еще совсем новенький с красной блестящей эмалью по лучам звезды. Других наград не было, только удостоверения. Видно утерял их где-то странный хозяин вещмешка, а может, не хозяин? Украл?
  Другие бумаги, написанные неразборчивым беглым подчерком. Иван, много месяцев лежащий в госпиталях, догадался: это справки, медицинские заключения. "Железо" не смог разобрать слов, неразборчиво написанных по-русски и по-латыне. Увлекшись, он не заметил, что хозяин вещей проснулся и сидит на лавочке, смотрит на незнакомца жалким испуганным взглядом.
  - Мой, отай, - сильно картавя, как обычно начинающие говорить после сильной контузии, произнес незнакомый парень.
  - Твое, твое. Не бойся. Я просто из любопытства. Прости. Думал, может шпион немецкий. Одет ты парень чудно. Снизу больной, сверху военный. Как зовут тебя. - Иван посмотрел на незнакомца, аккуратно стал собирать вещи, класть в вещмешок.
  - Федус, - произнес парень и протянул Ивану грязную ладонь с давно не стрижеными ногтями и добавил, - Белалус.
  Иван даже опешил.
  - Иван. Русский или просто "Железо".
  - Зелезо? - не поняв, переспросил Федус.
  Иван внимательно посмотрел в лицо незнакомца. Наивное, совсем детское лицо с карими глазами. Растерянный блуждающий взгляд.
  - Да ты парень больной!?
  Федус сразу изменился, стал серьезным, даже испуганным.
  - Федус не больной. Федус здоловый.
  Для убедительности он встал и стал демонстрировать Ивану свои руки, ноги, убеждая, что он совсем здоровый и все у него на месте.
  - Федус здоловый, - повторил он. - Зелезо больной, - он пальцем показал на Иванову деревянную култышку вместо ноги.
  Сомнений у Ивана не осталось. Федор болен психически, или юродивый, как всегда звали таких людей на Руси. Но судя по пухлой папке медицинский заключений и трем наградным удостоверениям, он не был Федусом всегда с рождения. Он был Федором Богдановичем Крунич, в пятнадцать лет награжденным двумя боевыми орденами. Федусом он стал потом, видимо после ранения и страшной контузии. Иван видел сотни таких. Одни приходили в себя через месяц, пусть и говорили плохо, но память возвращалась. Другим, как говорили в госпиталях врачи, нужны годы, а кто-то оставался таким всю оставшуюся жизнь.
  - Ты откуда взялся Федус Белорус? Убежал с больницы? - Иван похлопал своей кувалдой ладонью по плечу своего нового знакомого.
  - Федус здоловый. Не надо в плиют, - испуганно заговорил Федус, словно испугавшись, что здоровый, небритый и хмурый мужик на деревянной ноге отправит его снова в приют для душевнобольных, откуда он убежал два месяца назад. По щекам Федуса потекли слезы.
  - Не бойся, Федька! Я тебя не отправлю никуда. Будешь жить у меня. Проживем, не дрейфь. Один хромой, другой убогий, а вдвоем веселей. Будем жить Федька, радоваться жизни. Пусть каждый по-своему. Но жить надо Федор. Для чего тогда мы прошли этот ад? Для чего победили?
  
  * * *
  
  Иван "Железо" привел Федора в свою коморку. Свозил в районную больницу, через военкомат оформил опекунство. Врачи приюта претензий к Федору не имели. Он считался добрым и спокойным. И врачи были искренне рады, что над ним оформили опекунство. Научно болезнь Федуса врачи поясняли так: он остановился в развитии, стал пятилетним ребенком и может жизнь среди людей, в семье, вернет ему память.
  - Каждый человек неповторим. Его организм индивидуален. Смог же он заговорить после нескольких лет полной немоты. И понимает он все, исполнительный очень, - рассказывал Ивану седой пожилой доктор из приюта. - Может, память вернется. Нужно время...
  Сколько их израненных горем было после войны? Кто их считал? Душевная рана - самая страшная рана человека.
  Но, может, память Федуса не хочет возвращаться? Хочет остаться такой: наивной и бесхитростной, чистой и безответной, как детская душа?
  
  Глава 3
  
  Бородатый мужик дядя Данила, проводник партизанского отряда почти сутки нес по одним ему известным и видимым тропам Федора в отряд. Очнулся парнишка в землянке-госпитале. Ночь. Кто-то стонет в углу, бессвязно произносит какие-то имена. Тяжелораненый офицер-сапер Антон Иванов бредит, кого-то зовет, дорогих близких ему людей. Тусклый свет приглушенной керосинки на столе слабо освещает углы землянки. Здесь, кроме Федора и Антона, еще двое раненых: сержант Зубарев и Николай, семнадцатилетний парень из близлежащей деревни. Его деревню, как и родную Федору Рудню сожгли каратели. Сельчан гнали на станцию для отправки в Германию. По дороге на охранявший жителей конвой напали партизаны, отбили 56 человек, кто-то ушел в другие деревни к родным. Двадцать пять человек, все мужчины и три женщины остались в отряде. Им было некуда идти.
  В памяти советских людей останется сожженная фашистами вместе с жителями деревня Хатынь, а сколько их, неизвестных деревень и хуторов было сожжено? Жители замучены или отправлены в концлагеря в Германию? Десятки! Сотни по всей многострадальной Белорусской земле. Каждый четвертый житель Белоруссии погиб в годы войны. Каждый четвертый!
  Федор остался в отряде, стал разведчиком. Ходил по деревням, в Бобруйск, собирал информацию, передавал донесения и шифровки. Через год по его просьбе его перевели в особую группу подрывников, которой командовал выздоровевший старший лейтенант Антон Иванов.
  
  * * *
  
  К югу от поселка по широкой речной пойме текла река Сосна. Почему Сосна? В десятках километрах вокруг не было ни одного хвойного дерева. Смешанные леса начинались в сотне километров на севере. Здесь росли дубы, липы, береза, орешник и осины. Кто знает, почему назвали так реку предки, когда после знойного дня находили прохладу и отдых. Поили лошадей сторожевые дозоры первых русских крепостей, поселений, построенных на южном рубеже Дикого поля для защиты от татарских набегов. Может, росла здесь на берегу в те далекие годы одинокая сосна? Служила ориентиром русским воинам, охранявшим рубежи зарождавшегося русского государства?
  Весной по берегам Сосны загорались белыми и розовыми огнями кусты жасмина и боярышника. Опьянял чистый воздух, наполненный запахом цветов диких яблонь и груш. Хотелось дышать полной грудью. Просто стоять, смотреть на чистую и быструю речку, бегущую к далекому южному морю. Слушать звонкие чистые трели непревзойденных по всей Руси соловьев, прилетавших в наши края. И дышать!
  Сразу, после ледохода берега Сосны осаждали рыбаки: детвора, солидные мужчины и даже старики. Одним из самых заядлых рыбаков в Ясном стал Федус. "Железо" купил ему новую одежду, дорогие по голодным, послевоенным временам, покупки. Подарки Ивана Федор принял с радостью, даже лег спать в новом костюме, но уже на второй день сложил свои обновки в большой зеленый сундук, нарядился в свою гимнастерку. Как не пытался объяснить ему "Железо", что одежда ему куплена ходить в ней, а не лежать в сундуке, у него еще есть рубашки. Федус даже применил свое главное оружие - слезы, пытаясь сохранить свою замусоленную, множество раз штопанную гимнастерку. Иван при виде слез сдался, но этим, же днем отнес соседке бабке Кате, обшивавшей на своей трофейной машинке "Зингер" добрую половину Ясного, свою новую гимнастерку и штаны - галифе, заказал перешить их для Федуса. С тех пор жители поселка всегда видели Федуса только в солдатской форме. С обязательными значками и фуражкой, которые он выпрашивал у демобилизованных солдат. На всех гулянках, по случаю возвращения домой солдата из армии неизменным гостем стал Федус, и подпившие подобревшие солдаты дарили ему свои значки. "Железо" сделал Федору хорошие удочки с добрыми ореховыми удилищами и настоящими заводскими крючками. У местных рыбаков крючки в основном были самодельными из гвоздей и булавок. Мальчишки, опасаясь колючего взгляда из-под густых черных бровей, а еще больше его пудовых волосатых кулаков "Железа", никогда не обижали Федуса, всегда охотно брали его с собой, даже на ночную рыбалку. Бесхитростный Федус не отличался рыбацким умением и сноровкой, но когда ему удавалось поймать хорошего леща, плотву или карася, радовался, как ребенок, приплясывая от восторга. Даже, если кто-то из пацанов ловил крупную рыбу, всегда звали Федуса показать удачный улов. Чужую добычу Федор воспринимал с не меньшим восторгом, чем свою. Одобрительно хлопал по плечу счастливчика, показывал поднятый вверх большой палец.
  Так неторопливо и размеренно шли годы. Вчерашние пацаны - рыбаки вырастали, уходили служить в армию, возвращались. Первым встречал их на железнодорожной платформе разросшейся станции Федус: одетый в галифе и гимнастерку, подаренную, кем-нибудь из вчерашних солдат, в фуражке, с довольной и счастливой улыбкой на лице.
  
  
  
  Глава 4
  
  Лютая зима сорок третьего. Немцы, разуверившись в молниеносной победной войне, зверели. Карательные отряды, собранные в основном из предателей-полицаев рыскали по деревням и хуторам, измывались над местными жителями. Слово "партизан" наводило среди этого звериного отродья панический ужас. Страх перед неминуемой расплатой за содеянное. Не может быть Отечества у отщепенцев: Отечество для них те, кто нальет стакан шнапса, даст кусок мяса и власть! Пусть маленькую, лакейскую, но власть! Они не брезговали этой властью, выслуживались перед хозяевами, издевались над стариками и женщинами. Угоняли на принудительные работы молодежь. Их новым господам нужны были рабочие руки. Тысячи рабочих, сотни тысяч. Самое работоспособное население Белоруссии, цвет нации везли за Запад.
  Группа подрывников, в которую входил Федор Крунич, уходила на задание за десятки километров, по снегам и бездорожью, по лесным звериным тропам. В холод, мороз, снежные метели. В такую погоду немцы забивались в тепло, ослабляли бдительность. Взрывались мосты, визжали железом, словно звери, пущенные под откос составы с фашистской техникой, с солдатами, с продовольствием, идущие на фронт. На Восток. На Москву.
  В феврале сорок четвертого года группа подрывников была награждена орденами, среди них орденом "Отечественной войны" II степени Федор Богданович Крунич.
  
  * * *
  
  Здоровье Ивана "Железо" стало сдавать. Мужик, шутя гнувший двумя пальцами медные монеты, всю зиму болел, с работы он ушел. Да и что за достаток от его работы? Крошечная зарплата?
  - Одна морока, - повторял любимую поговорку Иван. Иногда он брал бутылку, вторую крепкого самогона. Кряхтя, выпивал. Закусывал, медленно разжевывая хлеб и сало. Захмелев, терпеливо объяснял Федусу:
  - Федька, ты не смотри на меня, дурака. Никогда не пей эту отраву.
  - Иван пьет отлаву, - допытывался Федус, хитро улыбаясь, показывал на, стоящую на столе, недопитую бутылку.
  - Я душу свою хочу залить. Забыться хоть на ночь. Мне сны только пьяному снятся. Цветные, как в детстве. Только закрою глаза и бегу я по лугу к реке. Или на лошади скачу. Я любил лошадей. До войны конюхом работал в колхозе. Вот оставила мне кобыла любимая память на всю жизнь. - Иван толстым коротким пальцем показывал на свой перебитый приплюснутый нос. - А тебе, Федька, зачем забываться? Ты словно ребенок. И душа у тебя, как у ребенка, чистая и безгрешная.
  К весне "Железо" все реже стал подниматься. Лежал на своей железной скрипучей кровати, смотрел в потолок. О чем думал он в эти минуты?
  Однажды он позвал Федора:
  - Федька, я вот, как мозгую... Как ты один без меня будешь? Пропадешь... Может, тебе в приют уйти? Там кормят и няньки добрые. Ты безвредный человек, подружишься с ними. Тяжело тебе с твоей детской душой будет среди людей. Злые люди. Лживые. Прикрываются заботой, добротой, но это маска. Загляни в нутро - черное все, словно могила.
  Федус испугался слов Ивана, даже заплакал.
  - Федус не хоцет в плиют. Федус хоцет зелезо, - запричитал он.
  Иван молчал. Он лежал с открытыми глазами, большой заросшей щетиной, сложив руки на груди, будто не живой. Только быстро, украдкой смахнул набежавшую слезу.
  - Ладно, Федька, может, прорвемся.
  Приходила фельдшер с медпункта, но Иван категорически отказался ехать в больницу.
  - Нет, Мария Ивановна, какая больница. Как Федька без меня? И хозяйство держу: кролики, куры. Не поеду, давай, что хочешь, подпишу, но не поеду.
  
  * * *
  
  Федус скучал. Морозы и болезнь Ивана, ему приходилось весь день быть дома. Он быстро, с большой охотой, справлялся с нехитрым хозяйством: чистил клетки, давал корм кроликам. Приносил большую охапку соломы в курятник и снова безделье. Сидеть, слушать скучную монотонную музыку метели за стеной барака. В середине февраля потеплело. Солнце уже яркое и ласковое грело землю, словно в оправданье за прошедшие морозы. С крыш свисали плачущие сосульки. Они, как и грачи, первые вестники весны.
  - Заплакали сосульки. Прощай зима!
  Федус брел по пустынной улице поселка в длинной солдатской шинели с малиновыми погонами внутренних войск, подпоясанный белым парадным ремнем. В отвернутой шапке, подвязанной под бороду. Даже рукавицы солдатские, трехпалые.
  У привокзальной пивнухи толпа местных пацанов. Сегодня у них повод: освободился "Синий", один из самых отчаянных в поселке. Он получил свой срок еще по малолетке, остаток срока он досиживал уже во взрослой зоне, где считался "авторитетным пацаном", живущим по понятиям уголовного мира.
  Подвыпившие пацаны что-то бурно и весело обсуждали, жестикулируя руками, не стесняясь в выражениях.
  - Ты что, "Синий", она уже строчится давно и пазуха четвертый номер, - рассказывал о ком-то своему другу "Вано", по паспорту Иван Лебедев. Он даже по делу о разбойном нападении проходил с "Синим". Но Олег Синявский, как истинный пацан, взял все на себя и наказание "Вано" ограничили условным сроком.
  Кто-то из толпы обратил внимание на идущего Федуса, все дружно обернулись в его сторону:
  - Федус, бродяга! Живой. - "Синий" пошел навстречу, расставив руки. - Не узнаешь старых друзей? Что нарядился, придурок, в ментовский прикид. Сними, не позорь поселок и пацанов.
  Олег, подойдя к всегда улыбающемуся всем встречным Федусу, резко одним движением сорвал с его шинели оба погона, бросил в снег:
  - Теперь порядок! Нет, еще косяк вижу, - "Синий" обратил внимание на малиновый шеврон на рукаве, попытался сорвать и его. Но хозяин шинели приклеил его на совесть, на ПВА, как обычно делали демобилизовавшиеся солдаты, подготавливая свои шинели.
  Все в толпе одобрительно заулыбались над действиями своего вожака. "Вано" услужливо подал "Синему" выкидной нож, искусно сделанный умельцами из зоны. Федус схватил, брошенные в снег Синявским погоны, прижал их к груди.
  - Ти плохой! Это мой!
  - Федус, в натуре, ты, что ссучился за эти годы? Ты старый партизан. Бродяга! Заподло ментовские погоны носить. Они, падлы, четыре года меня собаками травили. Ты что "Синего" не уважаешь?
  - "Синий" плохой. Федус обизает.
  - Ты че несешь, урод! Ты че, обиженный?
  Все дружно загоготали над удачной, по их мнению, шуткой "Синего". Олег вошел в роль, словно актер на сцене. В распахнутой теплой куртке "аляске", на шее большой модный махровый шарф. Он любовался собой под лакейские услужливые возгласы своей "братвы". Синявский взял из рук "Вано" нож. Ловким театральным движением сдвинул кнопку-фиксатор. Лезвие, ярко блеснув серебром на солнце, раскрылось.
  - Иди сюда, придурок! Я из тебя человека делать буду.
  Федус с испуганным, растерянным лицом стал отходить. Повернулся, побежал. Кто-то из толпы подставил ногу. Федус неловко упал лицом в снег, выронив поднятые погоны, смешно запутался в полах длинной шинели. Синявский нарочно медленным шагом подходил, держа раскрытый нож в руке. Федус заплакал, закрыл лицо дрожащими руками. Слезы текли по его щекам:
  - "Синий" плохой. Обизаес Федус!
  - Ты че плачешь, сука ментовская? Тебе погоны жалко?
  Глаза у "Синего" загорелись волчьей ненавистью и злобой, он наклонился над Федусом. Тот лежал на спине, поджав ноги и закрыв лицо руками. Федор завыл, толи от обиды, толи от страха. Завыл гортанно дико: - Ы, ы, ы, ы!
  "Синий" без усилий перевернул дрожащее тело на бок, поднес руку с ножом к рукаву, пытаясь срезать крепко приклеенный шеврон. Каким-то звериным движением Федус вывернулся из-под придавившего его коленом Синявского, схватил рукой за лезвие ножа. От неожиданности "Синий" выронил нож, он упал в снег. Резким движением, ребром ладони Олег сильно ударил по оголенной шее Федуса.
  - Лежать! Пидор!
  Острый, отточенный нож прорезал рукавицу, поранив руку Федуса. Из раны текла струйка темной липкой крови, рукавица быстро набухла.
  - Кловь! Кловь! - кричал, бился в истерике Федус, пытаясь вырваться.
  "Синий" рукой с силой сдавил его шею, прижал к мерзлой земле.
  - Лежать, пидор, - сквозь зубы процедил он.
  Из дома напротив закричала какая-то старушка, видимо видевшая все с самого начала. Самой ее не было видно. Компания "Синего" имела не хорошую репутацию в поселке. Их просто боялись.
  - Караул! Люди! Убивают! Помогите!
  На соседней улице от крика громким густым басом залаяла собака, ее подхватили другие собачьи голоса: тонкие, визгливые. "Вано" подбежал к Синявскому:
  - Хорош, "Синий". Брось этого урода! Валим отсюда!
  "Синий" еще раз без размаха сильно ударил кулаком Федуса по лицу. Встал, стряхивая снег с джинсов. "Вано" услужливо помогал ему, своей перчаткой отряхивал снег с куртки. Поднял окровавленный нож, протер его своим платочком, сложил, спрятал в карман. "Синий", уходя плюнул на лежавшего на спине, рыдающего Федуса.
  - Живи, сука! Я добрый!
  Компания уходила в сторону вокзала. Олег и "Вано" быстрым шагом пошли за ними, не вступая в перебранку с осмелевшей кричавшей старушкой.
  - Бессовестные! Одолели больного! Управы на вас нет, - причитала она на всю улицу, в спины уходящим в Привокзальный парк.
  Старушка проворной походкой, заложив руки за спину, подошла к лежавшему в снегу Федусу.
  - Федя, за что они тебя? Ты весь в крови. Господи, что за звери! С кем связались!
  - "Синий" плохой. Обизает Федус.
  Он плакал навзрыд, вытирая слезы окровавленной рукавицей. Все лицо его было перепачкано темно-алой кровью. Старушка помогла ему подняться, отвела в барак к Ивану. Набежали соседи, промыли рану, обработали перекисью, залили йодом, перевязали. Федус беззвучно плакал, только плечи нервно вздрагивали. Он молчал, как не пытались у него узнать подробности. "Железо" не смог подняться, уговорил соседа Петра сходить ему за водкой. Выпив полусидя на кровати, подложив под спину подушку, он говорил уже спящему Федусу:
  - Не плачь, Федор. Поднимусь, я на куски этих сук порву... Я клянусь тебе... Слышишь, Федор? Клянусь!...
  По давно не мытому, заросшему щетиной лицу "Железо" текли слезы. Он не стеснялся их больше, даже не вытирал. Слезы путались в щетине, падали в недопитую кружку. Иван понимал, что не сдержит клятву. Не поднимется, не отомстит за обиду Федуса.
  "Железо" умер на масленицу, когда в поселке праздновали "проводы русской зимы", которую переименовала не признающая церковных праздников, власть. Был ясный солнечный день. По дорогам разбитым колесами машин и полозьями саней бежали мутные ручьи. Во все горло орали в Привокзальном парке прилетевшие накануне грачи. Возле Дома культуры, вокруг обледеневшего столба с призами на верху, собралась большая толпа народу. Дружно подбадривая веселым смехом и улюлюканьем очередных охотников, пытавшихся забраться на верхушку скользкого столба. Смехом встречали неудачников, сползших вниз. Под веселый, разудалый перелив тульских гармошек и аккордеонов, нарядные бабы наперебой пели частушки. Сегодня выбирали и депутатов в местный поссовет.
  На бегущего в солдатском бушлате, без шапки, с забинтованной рукой Федуса не сразу обратили внимание. Не сразу поняли, что он хочет.
  - Зелезо! Зелезо! - только и мог, рыдая выговорить он.
  Ивана Злобина, как безродного хоронил поссовет и райвоенкомат, как инвалида войны, орденоносца, с духовым оркестром. Даже ружейные залпы произвели над могилой приехавшие из облцентра курсанты военного училища.
  И Федус остался жить один в бараке, в пропахшей дегтем и кожей каморке "Железо".
  
  * * *
  
  Летом убили "Синего". Он вместе со своим "братаном" "Вано" затеял драку с местными на танцах в райцентре, в Доме культуры, куда обычно ездил на выходные развлечься. Ему разрубили голову роликовой автомобильной антенной. К приезду скорой помощи его труп уже остыл. "Вано" и на этот раз оказался везучим: он был доставлен с ножевыми ранениями в реанимацию центральной районной больницы, и врачам удалось его спасти.
  
  
  
  
  Глава 5
  
  Все дальше на Запад уходил фронт. Шел четвертый год войны. Несокрушимая немецкая военная машина доживала свои последние месяцы. Уже редкими стали пышные парады, показывающие блеск непобедимой армии, не было многочисленных митингов, восхваляющих ее доблесть и отвагу. На восточный фронт были брошены все силы, все, кто мог держать оружие. Штаб партизанского отряда получил секретные сведения: "На станции Узловая готовится эшелон для отправки в Германию. Сотни женщин, детей". Командование отряда приняло решение: любой ценой сорвать план фашистов.
  Станция охранялась карателями и ротой СС, набранной из прибалтов: эстонцев, латышей, литовцев. По зверствам каратели превосходили немецкие части СС. Просочиться на территорию станции было практически невозможно. Усиленные посты, патрули днем и ночью. Любой чужой человек вызывает подозрение. В патрулях обязательно были местные полицаи, знавшие всех на станции в лицо.
  План освобождения советских граждан был под угрозой провала. Тогда к командиру отряда пришел Федор Крунич.
  - Товарищ командир! Разрешите мне попробовать. Я был много раз до войны на станции, знаю все подходы. Да и помнят еще меня, скажу, побираюсь, живу подаянием. Разрешите мне попробовать?
  Федор, несмотря на свой пятнадцатилетний возраст, был опытным бойцом и разведчиком. Три года он в отряде. Награжден орденом и медалью. Крунич зарекомендовал себя не по годам умным и смышленым и, что, пожалуй, главное для разведчика, Федор был хорошим актером. Умение вызвать жалость, сочувствие, отбросить тень подозрений у противника, притупить бдительность - это важно разведчику. На вид Круничу не больше двенадцати лет. Худенький, не высокий паренек с торчащими пшеничными волосами. Но здесь был особый случай. Огромный риск, цена которому сотни человеческих жизней. Через сутки их увезут в Германию в лагеря. Фашисты словно раненый, истекающий кровью зверь, загнанный в угол, хватались за каждую возможность. Хоть на несколько дней оттянуть свою гибель. Любой ценой, любыми жертвами. Германии нужны были рабочие. Сотни, тысячи рабочих на военные заводы, на шахты РУРа. И командование отряда приняло не простое, но единственно возможное решение.
  Ночью, одевшись в нищенские лохмотья, с сумкой на боку, Федор Крунич и группа прикрытия вышли из лагеря. Им надо пройти до рассвета тридцать километров до станции Узловая.
  
  * * *
  
  Первоклассница Юля Соболева жила с мамой Зинаидой Васильевной в соседнем с Федусовым бараке. Ее мама - старшая медсестра поселковой поликлиники не редко задерживалась на работе, и из школы до дома Юля шла одна. Вернее она доходила с подружками, жившими в новом трехэтажном доме до перекрестка. От поворота совсем не далеко, всего перейти через небольшой парк. В тот день Зинаида Васильевна с утра предупредила Юлю, что не вернется домой к трем часам. Теплый, ласковый весенний день. На тополях уже раскрылись пахнущие смолой листья - почки. В большой клумбе посредине парка цвели тюльпаны, а среди них, словно нарисованные на алом холсте, белые звездочки нарциссов. Бойкие воробьи, совсем не боясь прохожих, купались в оставшейся после ночного дождя луже. Как обычно они и здесь устроили потасовку с громким чириканьем, видимо не поделили места в своем бассейне.
  Загулявшая соседская сука Грета со сворой своих ухажеров неторопливой рысцой бегала по парку. Грета часто останавливалась, капризно обнюхивала кусты сирени и акации. "Кавалеры" гуськом следовали за ней. Впереди бок о бок с Гретой большой черный пес с хвостом-бубликом. Юля застыла от страха, всего несколько шагов отделяло ее от загулявшей своры. Наверное, занятые своим делом собаки пробежали бы мимо, но Грета узнала Юлю и, повизгивая, виляя хвостом, побежала к ней. "Ухажеры" потянулись следом, строго следуя прежней иерархии. "Бублик" впереди, остальные гуськом за ним. Юля громко закричала.
  
  * * *
  
  Федус спал на лавочке в парке. После смерти "Железо", он остался один. Люди по-своему жалели его, приносили еду, баба Катя с подругой бабой Лизой стирали, штопали ему гимнастерки, голифе. Но в лице Ивана Федус потерял нить общения. Умер человек, который, как с равным, говорил с ним, спрашивал, советовал. Вечерами они часами сидели вдвоем, просто разговаривали друг с другом. Иногда, когда Иван "принимал на грудь", как он обычно выражался, выпив рюмку - другую водки, их разговор затягивался за полночь. Пусть Федус произносил два десятка слов за вечер, и все его прошлое было прожитый день, а то далекое военное прошлое ушло из его памяти навсегда. Ему всегда было интересно слушать "Железо". Соглашаться с его поучениями и замечаниями, и даже спорить с ним. Иван видел в Федоре человека равного с ним, не как другие говорили жалостливо, снисходительно, а как равный с равным. Теперь, после потери друга, Федус все чаще говорил сам с собой. Людям с их заботами всегда не хватает времени для общения. Они приносили ему чашку борща или каши, высказывали дежурные слова, жалели его, сочувствовали и быстро уходили. Да и общались с ним, как с ребенком, большим пятидесятилетним, но ребенком. И Федус снова оставался один в своей пропахшей кожей и дегтем каморке. Он пробовал даже, подражая "Железо", подшить оставленные кем-то еще при жизни Ивана, старые валенки. Но больно уколовшись шилом, он оставил эту затею. Сегодня, побродив по поселку, Федус устало прилег на скамейку. Годы брали свое, он стал уставать, появилась дрожь в ногах. Он больше сидел, лежал. На Сосну, на рыбалку в эту весну он даже не сходил ни разу.
  Разморившись под ярким, ласковым майским солнцем, он задремал на лавочке в парке, подложив, как всегда руки под голову, поджав к груди острые колени. Раньше он без устали мог бродить по улицам поселка. Ходил на стрелку за четыре километра от Ясного к бабе Шуре, которая дежурила здесь, сидя в своей желтой будке. Она всегда угощала его вкусными и ароматными сырниками. Федус не мог объяснить своего состояния: "Уставал и все!"
  - Тезело, - ответил он бабе Шуре, когда она спросила, почему он перестал ее проведывать.
  От крика девчушки дремавший Федус очнулся, вскочил на ноги, испуганно озираясь. Увидел собачью свору, играя, прыгающих вокруг плачущей Юли. Федус схватил лежащую возле лавочки палку:
  - Посли! Посли! - закричал он и побежал к собакам с занесенной над головой палкой.
  Грета, испугавшись, шарахнулась в сторону. "Кавалеры", не обращая внимания на бегущего Федуса, за ней. Федус тяжело дыша, подошел к плачущей Юле.
  - Не плакать. Федус плогнал.
  Девочка уже и плакала, только всхлипывала, вытирая обеими руками слезы. Большой ее портфель лежал на земле рядом. Федус поднял портфель, бережно взял девочку за руку:
  - Посли!
  Юля, сжимая грубую, почерневшую от солнца, руку, пошла рядом. Федор знал, где живет эта маленькая девочка с белыми бантами в белых гольфах и красных сандалиях. Он довел ее до дверей барака, поставил портфель на кирпичные порожки. Вынул из кармана широких голифе куклу "пупс" с желтыми волосами, протянул Юле.
  - На бели. Федус отдал.
  Вечером на кухне Юля рассказывала матери и соседке тете Вале, как она испугалась собак, как ее проводил Федус, отогнал собак и подарил куклу.
  - Вот смотрите, что он мне подарил! - радостно сообщила она и показала "пупса" в грязном цветном платье.
  - Он совсем не страшный. Он добрый.
  - Бог мой! Мужику пятьдесят лет, он в куклы играет, - удивленно произнесла тетя Валя, брезгливо взяв куклу двумя пальцами. - А грязная! Он ботинки ею чистит? Посмотри Зин, вшей на ней нет? Я была у него в комнате, еду с Галкой носили. Мочой разит, как в общественном туалете.
  Вечером, когда Юлечка уже спала, Зинаида Васильевна взяла мягкий батон, отрезала кусок колбасы и, осторожно вынув из-под подушки у спящей дочери куклу, отнесла Федусу.
  - Спасибо вам, Федор Богданович, что проводили Юлечку. Это вам подарок. - Зина протянула сверток. - Кушайте.
  Федус блаженно улыбался, кивая головой, но увидев свою куклу, замахал руками:
  - Федус отдал.
  - Нет, нет. Не нужно ей. Она уже большая. Ей надо учиться, а не играть. Заберите, пожалуйста. Спасибо.
  Она ушла, оставив разволнованного, недовольного Федуса одного. Он еще долго ходил по своей каморке, обиженно разговаривая сам с собой.
  
  Глава 6
  
  Страшная боль режет голову, отдает в висках. Кажется, что тысячи наковален одновременно бьют кузнечные молотки: "Бум - бум - бум". Сухость во рту. Глоток воды! Всего один глоток ледяной, обжигающей горло, спасительной влаги! Федус лежит на давно не метеном полу, сгреб под голову грязный половик из цветных пестрых лоскутков, искусно сработанный и подаренный им с Иваном бабой Катей. Нет сил, открыть глаза. Нет сил, пошевелиться. Встать. Вот он кран, всего два шага. Пустота. Он падает в черную холодную пустоту. Он летит быстро, ускоряясь и, кажется это все! Это конец! Полный провал памяти. Где он? Почему на полу? Он не может вспомнить ничего. Как он вчера, во второй половине дня шел по Привокзальному парку. В парке, на одной из скамеек, трое местных безработных выпивох обмывали полученную сегодня и тут же отнятую у матери пенсию одним из этой троицы "Слоном". Водка лилась рекой, на скамейке открытые банки кильки, нарезанная колбаса, сырки.
  - Федус, какие люди, - "Слон" пошатываясь, подошел к улыбающемуся Федусу. Обнял его, как старого друга, хотя раньше никогда с ним не общался. Видел, знал, как и, наверное, все в Ясном. Не помнит Федус, как его стали все наперебой угощать. Уговаривать выпить.
  - Отлава. Федус не дулак.
  - Ты, че, в натуре. Все ничтяк. - Совал ему в руки до половины налитый стакан Архип, сидевший на зоне несколько раз, правда, по пустякам. Последний раз пол - года назад. Он получил год за тунеядство. Но, и освободившись, за пол - года он не проработал, ни дня. Так и жил, перебивался случайными подработками. Крал, где, что плохо лежало. Весь день, как на посту, дежурил у спецмагазина, продающего спиртное. Сегодня ему повезло, пришел "Слон" с капустой. Даже не стали брать привычное вино, взяли, как люди - водку.
  Не помнил Федус, как "Слон", плеснув в стакан с лимонадом водки, протянул ему:
  - Молодец Федус. Не пей отраву. Это мы алкаши конченные. На, пей лимонад.
  Лимонад Федус любил, и с удовольствием взял наполненный "Слоном" стакан со сладким шипящим пенным, отдающим в нос напитком. Потом второй, третий...
  Водку уже подливали не прячась. Да и не видел уже ничего Федус. Все заволокло густым белым туманом. Ему наливали. Он пил. Не помнил Федус, как он плакал, звал на помощь, катаясь в пыли в парке, возле скамейки. Как его принесли домой, пожалев, идущие на танцы молодые парни из соседнего села Ступино, где его тоже все знали. Трое суток, в страшных агониях от головной боли, обливаясь холодным потом, задыхаясь от удушья, бился Федус. Наверное, только благодаря сердобольной бабе Кате, сидевшей возле него все эти дни, остался жив. Как за родным ухаживала она за ним, поила рассолом, даже фельдшера на дом вызывала: "Сделать ему хоть что-нибудь, "сонный укол", хоть на несколько часов уменьшить страдания".
  - Сволочи, издеваются над юродивым, судьбой обиженным, - говорила она приходившим узнать самочувствие Федуса старушкам. - Он сердечный больной на голову, а они его водкой напоили. Сволочи...
  Через три дня Федус проснулся. Сел на смятую кровать, обхватив руками заросшую, давно не чесаную, голову.
  - Федус дулак! Пил атлава! - бормотал он.
  Пошатываясь, под руку с бабой Катей, он вышел на улицу. Сели на лавочку возле барака.
  - Посиди сердешный. Свежий воздух лечит лучше лекарства. Душно у тебя в комнате.
  Вечер. Конец мая. Земля еще не распалилась летним зноем и с заходом солнца остывала. Воздух, наполненный дурманящим ароматом черемухи и нежным, щекочущим ноздри цветов сирени, веял приятной вечерней прохладой. Где-то в зарослях соседнего Привокзального парка робко, словно артист перед концертом, пробует голос соловей: "чук - чук - чук". Пройдет час, скроется золотое зарево от зашедшего солнца за горизонт и начнет он свой концерт, соревнуясь в вокальном искусстве со своими сородичами. И будут звучать раздирающие душу трели до самого утреннего рассвета.
  Федус жадно, большими глотками дышит чистым ароматным воздухом. Сердце учащенно бьется, словно хочет вырваться из душной груди на волю. Руки дрожат.
  - На, Федя, попей рассольчику, - баба Катя протягивает литровую кружку с огуречным рассолом. - Попей, полегчает. Покойник мой, Никита, царствие ему небесное, всегда рассолом отходил.
  Федор жадно пьет. Зубы стучат о край железной кружки. Немного полегчало. Он встает, на непослушных, будто ватных ногах идет по аллее в парк.
  - Погуляй! Пройдись сердешный, - советует баба Катя. - Я пойду, уберу у тебя и полы тебе притру.
  Она открывает окно в комнате. Смотрит на медленно, неуверенно идущего Федуса. Что-то шепчет, смахивает слезу краем платка, крестится и исчезает в комнате. Начинает убирать.
  Федус сел на угол скамейки. От ходьбы дрожат ноги.
  - Федус! - к скамейке подбежала счастливая, улыбающаяся Юлечка. - Ты гуляешь? Ты болел? Я к тебе хотела прийти, но мамка сказала, ты болеешь.
  - Федус дулак. Пил отлава.
  - Ты отравился? Я тоже, когда была маленькая, отравилась тортом. Мне желудок в больнице промывали. А тебе промывали?
  Федус заулыбался. Этот маленький человек с белыми бантами разговаривает с ним, как с равным. Он вынул из кармана "пупса".
  - Бели. Федус отдал.
  - Ой. Я думала: потеряла. Я спала, проснулась, ее нет! А как ее зовут? Можно я сошью ей новое платье? Как она снова попала к тебе? Ты же мне ее отдал?
  - Мозно, мозно. Федус отдал...
  
  Глава 7
  
  Станция Узловая - важный железнодорожный узел Белоруссии. Отсюда шли поезда во все направления: на Минск, на Москву, на Киев. Но теперь только в одном направлении шли отсюда составы: на Запад, в Германию.
  Федор обошел все посты, прошел мимо всех патрулей и донес детонатор до явочной квартиры. План сработал, через три часа начнут грузить людей в вагоны-теплушки. Бригада машинистов - люди подполья, они взорвут паровоз в назначенном месте, в десяти километрах от станции, на триста шестьдесят шестом километре. Они взорвут две платформы с охраной впереди и позади состава. Чтобы посеять панику, чтобы уменьшить число партизанских потерь при штурме. Взрывы станут сигналами к атаке. Операция по вывозу детей и женщин в Германию была под строжайшим секретом. Но шел сорок четвертый год и среди предателей, предавших свою Родину, стали находиться желающие, предать и своих новых хозяев, немцев. Этим они хотели сохранить свою жизнь, облегчить наказание. Те, кто вчера говорил, что они не предают Родину, они воюют против коммунистов, сегодня они предают своих "избавителей от коммунистов" тем же коммунистам. У предателей нет ни Родины, ни тем более долга и партии, есть только страх за свою шкуру. Подполье и штаб партизанского отряда знали о спецсекретном эшелоне фашистов, как только военный комендант гарнизона, полковник Шнайдер получил секретный приказ, каждый шаг немцев контролировали подпольщики. Знали до минут время погрузки и отправки, как принято у дисциплинированных исполнительных немцев.
  Началась погрузка. Людей автоматчики с собаками перегоняли из бараков в вагоны. Быстро, почти бегом, грузили в вагоны, служившие до войны для перевозки скота. Тех, кто не мог идти, несли на руках. Оставить - значит отдать на гибель. Всех обессиленных, не могущих идти, каратели убивали на месте. Просто подходили и убивали. Кто больше! Кто изощренней. Латыш Бриникас колол штыком в горло.
  - Зачем на свиней тратить патроны, - объяснил он шарфюреру, командующему их отделением. Вагон загрузили. Двери со скрипом закрывают. Следующий вагон... Закрыт последний вагон большого эшелона. Два паровоза потянут его на Запад. Охрана давно на своих платформах, нагруженных мешками с песком для защиты. Ровно в тринадцать часов состав, громыхая, плавно тронулся. Спешка карателей понятна. Необходимо засветло проехать сорок километров лесной дороги, которую уже не так уверенно контролировали фашисты. Они не знали еще, что пост на триста шестьдесят шестом километре уже уничтожен и места охранников заняли переодетые партизаны. Сорок километров, какие-то два часа езды, учитывая тяжесть состава. Лес в километре от железнодорожного пути вырублен. Партизан боятся. Лица охранников серьезные, сосредоточенные. До боли в кистях они сжимают цевье своих автоматов. С трудом верится, что это вчерашние хозяева жизни, как свою, топтавшие Белорусскую землю. На передней платформе каратели-прибалты, в середине состава и на задней платформе немцы роты СС.
  Машинисты категорически запретили Федору ехать с ними. Таков был приказ командира отряда в шифровке, которую Крунич передал им. Он выполнил свою задачу. Основную. Он сделал то, что не смог бы сделать ни один взрослый партизан. Но Федор бывалый партизан с звериным чутьем и повадками разведчика. Как обошел он посты, которые казалось пройти невозможно? Когда состав отошел на три километра от станции из угольного тамбура, весь черный от пыли, вылез Федор. Одни зрачки блестели, как у молодого волчонка перед схваткой.
  - Федька, чертенок, ты откуда? - старый машинист Прохор даже лопату выронил от удивления.
  - С неба дядя Прохор! Откуда еще черти берутся? Дай угольку подкину.
  Потом был бой. Короткий. Страшный. Где десяток секунд имели цену жизни и смерти. Федор с немецким автоматом по крышам вагонов бежал к середине состава. К среднему вагону, из окон которого, как из черной грозовой тучи, шел страшный свинцовый дождь. Минута, две, три... Сколько продолжался этот бой? Федор через окно проник в купе. Два убитых немецких офицера. Женщины, дети, которыми они прикрывались, как живым щитом, лежат, прижавшись к полу. Он не успел опередить третьего раненого фашиста, на мгновение. Тот успел, умирая выдернуть кольцо у гранаты. Федор схватил гранату и кубарем вылетел в коридор, через открытую дверь. Он не слышал взрыва. Он совсем не чувствовал боли. Только провалился в черную бездну.
  
  * * *
  
  Страшная контузия, множество осколочных ранений головы, груди. Врачи спасали партизана Крунич. Его просто собирали по частям. Четыре года он не мог говорить совсем. Потом начал по букве, по слову. Путал шипящие, не произнося твердые и согласные. Он начал говорить! Только память не смогли ему вернуть. Он остановился в развитии, словно остался ребенком. По-детски обижаясь по пустякам и тут же все прощая. И совсем не умел ненавидеть и делать зло. Менялись приюты и спецбольницы, с которых он всегда убегал. В приют через пять лет после войны пришел приказ о награждении Крунич Федора Богдановича орденом Красной Звезды, где его и наградили. Он радовался, как пятилетний ребенок. Плакал, гладил и целовал свою награду. Ходил по палатам с орденом на груди.
  - Холосо, Федус, холосо. - И улыбаясь, поднимал вверх большой палец.
  После очередного побега и увидел его Иван "Железо" спящим на скамейки рядом с вагончиком сторожей депо.
  
  * * *
  
  Машинист пассажирского электропоезда, Влад Шипилов, после смены всегда заходил к Зине Соболевой. Она нравилась ему всегда, еще со школы, Зина училась на класс старше, он ухаживал за ней. Как обычно в школе девчонки дружбу и ухаживание младших не принимали серьезно, просто, как должное, как детскую игру. Девчонки старших классов всегда ищут дружбу с более взрослыми, отслужившими армию парнями. После школы Зина Виневцева уехала в облцентр, поступила в медицинское училище, а Владислав через год уехал в один из райцентров области учиться на машиниста, как отец. Отучившись, ушел служить в армию. Зина вышла замуж. Правда, неудачно. После рождения дочери муж, как то сразу охладел к ней. Работая инженером на телеграфе в женском коллективе, он завел себе любовницу. Может, все в жизни и перемололось бы со временем. Тысячи семей сталкиваются с изменой кого-то из супругов. Зина не смогла переломить себя, простить и забыть, хотя муж клялся, просил прощения. Зина Соболева вернулась в поселок работать медсестрой. Воспитывала дочь, училась в мединституте. Она встретилась с Владом случайно, поболтали. Потом встречи стали планироваться. Жизнь продолжается. Время лечит даже душевную боль. Они собирались осенью пожениться.
  - Зинуль, мне надоело, как мальчишке, бегать к тебе огородами, - сказал как-то при очередном свидании Влад. - Выходи за меня замуж. Обещаю: всю жизнь на руках буду носить! Согласна? Только свадьбу сыграем, как люди.
  Зина ответила согласием. Только защитится летом, а осенью свадьба.
  Сегодня она задержалась в поликлинике. Влад зашел в квартиру. Дверь не закрыта. Кто-то разговаривал на кухне.
  - Федус, ты кушай. Мама говорит, надо есть манную кашу, чтобы расти.
  Влад открыл дверь на кухню. За столом сидела Юля, напротив Федус. Его, как и, пожалуй, все жители Ясного знал Влад, видел много раз, считал больным, юродивым.
  - Привет, Юлечка!
  - Привет, Влад.
  - Что здесь этот гость делает? Федус, ты что приперся?
  - Я его пригласила в гости. Федус сказал, хочет кушать.
  - Покушал? - Влад подошел к Федусу.
  - Холосо, Федус, - он довольно гладил себя по животу.
  Влад обратил внимание на расстегнутые пуговицы галифе. Резко взял Федуса за воротник гимнастерки. Федус испуганно сжался, прикрыл лицо локтем.
  - Не дергайся, убогий! Бить не буду. Поел? До свидания. Пора и честь знать.
  Юля попыталась заступиться, но Влад остановил ее вытянутой рукой.
  - Юлечка, девочка, убери посуду за гостем, пожалуйста.
  И потащил упиравшегося Федуса к выходу. Пришла Зина, она непонимающе стояла в дверях с сумкой в руке.
  - Влад, что случилось?
  - Случилось! Прихожу, этот убогий на кухне с Юлей. Есть, у нее попросил. У ребенка. Она и привела его. Сидит, жрет, ширинка расстегнута, воняет от него мочой. Педофил старый!
  Влад с силой толкнул державшего за воротник Федуса. От толчка он упал на четвереньки, пополз к выходу.
  - Федус кусал. Федус холосый.
  - Иди педик, чтоб ноги твоей не было здесь. И не дай Бог подойдешь к Юле. Увижу. Убью.
  Федус вскочил на ноги, открыл дверь, убежал. Зина зашла на кухню. Юлечка плакала, положив голову на неубранный стол. Зина увидела в окно быстро уходящего Федуса. Она не видела его лица, но по вздрагивающим плечам поняла, он тоже плачет. Плачет, как обиженный ребенок. Да он и есть ребенок. Даже пуговицы на брюках забывает застегнуть, как это часто делают дети.
  Влад подошел сзади, обнял Зину за плечи, нежно поцеловал в шею.
  - Устала родная?
  - Да, немного. Как обычно... Знаешь что Влад?
  - Что, родная?
  - Ты не приходи ко мне больше, никогда.
  - Ты что, Зинуль?! Ты что говоришь?! Ты из-за этого убогого?! Прости, пожалуйста. Погорячился. Зин, ты пойми, я захожу, он сидит... - начал оправдывать свой поступок Влад.
  - Не надо ничего объяснять Влад, - перебила его Зина. - Я не сужу тебя. Может, ты и правильно поступил: защищал семью. Только не приходи больше, пожалуйста. Мы не сможем жить вместе. Разные мы с тобой. Прости... Если сможешь...
  - Как знаете, Зинаида Васильевна. Если дурачок вам дороже, чем я... Думаю переживем...
  Влад обиженно ушел, громко хлопнув входной дверью. Зина подошла к плачущей дочери, погладила ее волосы.
  - Прости меня Юлечка... Ни кто нам не нужен... Будем жить вдвоем...
  
  * * *
  
  Умер Федус в конце сентября. Умер тихо и незаметно, как и жил. Был ясный солнечный день после декады дождей. Наконец пришло "бабье лето", полетела паутина. Заиграл, как это бывает только осенью, словно зеркальный, чистый до синевы, воздух. Последние дни солнца, тепла перед долгими месяцами осенних туманов и слякоти, перед зимними морозами и метелями.
  Он лежал в парке на лавочке, словно спящий. Шел по парку, устал, прилег отдохнуть, как часто делал, положив под голову свои ладони, подобрав к животу ноги. Так и остался спать с блаженной улыбкой на успокоенном, заросшим юношеским пушком лице...
  
  Эпилог
  
  О похоронах Федуса никто не сообщал. Но как-то само собой весть обошла весь поселок. В субботу к часу на кладбище потянулись люди. Десятки, сотни, как не было никогда. Федуса привезли военные с райвоенкомата. Военком здесь же зачитал о боевых заслугах Крунич Федора Богдановича. Под жалобную, щемящую сердце, музыку духового оркестра и трехкратный ружейный залп, курсанты опустили гроб в могилу. Стали подходить люди, бросать горсти земли, гулко стуча по крышке.
  Виновато прятались за спины "Слон" и Архип. Сжимала в руке колючие стебли двух чайных роз Зина Соболева, гладила волосы дочери. Юля, спрятав лицо в кофту матери, тихо плакала, прижав к груди "пупса" с желтыми волосами в новом розовом платье. Баба Катя крестилась, вытирая глаза носовым платком:
  - Господи! Отмучился, сердешный! - тихо шептала она.
  - Царство небесное...
  - Вечный покой... - шептали старушки.
  И все жители поселка словно потеряли что-то свое нужное, знакомое. Пусть часто чудноватое, даже смешное. Но близкое, родное. К чему все привыкли, и думали, он будет всегда.
  - Мир и покой, тебе Федор Крунич. Ты навсегда остался солдатом. Может, теперь ты нашел свое счастье, которое так не хватает нам, живым.
  
  
  
  М О Н Г О Л
  
  Глава 1
  
  Он так и не смог заснуть. Уже давно замолчал сверчок под столом, забившись в щель в полу. Где-то на соседней улице робко прокричал петух. После минутной паузы ему ответил громким эхом соседский по прозвищу "Огонек", получивший свое имя за яркую перьевую окраску и неуступчивый скандальный характер.
  - Третьи петухи - подумал Игнат, - совсем скоро рассвет.
  Он неторопливо встал, обул тяжелые шахтерские ботинки, взял кисет, бумагу, сложенную для самокруток. На ощупь, не включая электричество, пошел в сени.
  Только весной прошлого года пришла долгожданная "лампочка Ильича" в их село Сторожевое и селяне, привыкшие к своим керосинкам, часто забывали про нее, по привычке зажигая свои "летучие мыши".
  Игнат впотьмах отодвинул дверной засов, дверь со скрипом открылась. В лицо пахнуло утренней свежестью и прохладой. Он вышел на улицу, сел, на скамейку под окнами своего старого обветшавшего дома. После душной комнаты свежий воздух распирал грудь. Игнат закашлял больным раздирающим легкие кашлем. Холодный пот выступил на лице. Предательски задрожали руки: мелкой нездоровой дрожью. Не послушными руками Игнат ловко свернул самокрутку, прикурил от зажженной спички, сделал глубокую затяжку.
  Тихо. Петухи, закончив свою предрассветную песню, замолчали, только редкий лай собак изредка нарушал покой и величие утренней тишины. Белая полная луна, низко над горизонтом, казалось цеплялась, за верхушки деревьев, окутанных в белое молоко тумана. Конец августа - время утренних туманов. Легкий ветерок со стороны прудов донес запах тины и ряски, опутавшей воду у берегов, заросших ивняком.
  Кашель приутих, только хрипы при каждом вздохе и нестерпимая жгучая боль, пронизывающая, словно железным прутом грудь. Игнат знал, хотя и скрывали от него правду врачи, утверждая, что с его болезнью люди живут и по десять лет. Игнат знал, дни его сочтены и совсем немного осталось утренних туманных рассветов в его жизни.
  
  * * *
  
  Год назад, работая на одной из Донбасских шахт, Игнат стал замечать засевшую в его сильном, рабочем теле болезнь. Он начал уставать уже после первого часа работы: потливость, мелкая дрожь в руках. Игнат обратился к фельдшеру. Она послушала его и направила в Шахтинск в районную поликлинику на обследование. Игнат пролежал в больнице долгие две недели, послушно сдавая все анализы и выполняя назначенные врачами процедуры. Нестерпимо долго потянулось время. Для него, рабочего человека, и выходные порой казались бесконечными без работы, а здесь целые две недели, лежи, ничего не делая, лечись. Он пробовал, подражая соседям по палате, читать книгу, которую купил в газетном киоске, недалеко от центрального входа в больницу, но после десятка прочитанных страниц буквы начали сливаться и он перестал понимать прочитанное. Игнат спрятал глянцевую книгу в свою тумбочку и больше не доставал.
  Осенью, проводив сына Николая, после окончания института, в армию, Игнат в полной мере стал ощущать страшную, давящую силу одиночества. Если раньше он, как и его товарищи, часто смотрел на часы, ожидая окончания смены, спешил после работы домой, то теперь он искал утешение в работе. Даже часто находил причину задержаться, чтобы уехать в поселок следующим, идущем через два часа, автобусом, развозивших рабочих вспомогательных служб, работающих в дневную смену. Ему не хотелось возвращаться в опустевшую, после ухода сына, квартиру, ставшую неуютной и чужой. Последние пять лет сын учился в институте, но каждый выходной приезжал домой. Игнат жил этими выходными, ждал их, готовился к ним. Все вымывал, выстирывал, будто к празднику. Теперь долгие два года одиночества.
  После больницы ему дали путевку в санаторий, на море. И снова монотонно, медленно потянулись дни. Снова врачи, снова анализы и ежедневные обязательные процедуры. Санаторий для больных органов дыхания. Игнат стал догадываться: врачи не могут поставить точный диагноз его заболевания. Болезнь не отступала, только усиливалась. Он начал уставать даже от прогулок, которые ежедневно совершал утром и вечером. Теперь ограничивался только вечерней перед ужином, когда солнце становилось не таким ярким и спускалось к вершинам, белевшим на горизонте, гор.
  Игнат и в санатории не смог найти себе товарищей для общения и времяпровождения. Мужчины знакомились, сходились в компании по интересам. Проводили время на пляже, ходили в гости к отдыхающим в их санатории женщинам. Ездили в поселок за дешевым разливным виноградным вином. Некоторые заводили даже романы: жизнь была ключом среди отдыхающих. Игнат, как и дома, больше был один, если не считать обязательных коллективных поездок на экскурсии.
  Прожив почти пятьдесят лет в работе, он так и не научился отдыхать. Просто отдыхать, радоваться жизни, находить интересное занятие для души в охоте, рыбалке, чтении книг, как это делали другие.
  - Баловство все это. Пустая трата времени, - говорил Игнат.
  К алкоголю он был всегда равнодушен. Нет, в праздники, или на чьих-то юбилеях, когда собирались и отмечали всей сменой, бригадой Игнат, как и все сдавал необходимые деньги, даже приходил на причитающиеся по случаю торжества застолье. Выпивал рюмку, другую водки и, закусив, поднимался. Уходил, часто даже не попрощавшись, и не объяснив причину. Причина до прошлой осени была одна - сын Николай.
  
  Глава 2
  
  Игнат Суханов или по-деревенски "Монгол", прозванный за азиатский разрез глаз и небольшой с горбинкой восточный нос, как и у всех в роду Сухановых, вырос без отца, сиротой. Отец умер от тифа в 1922 году, когда Игнату исполнилось семь лет. Он с матерью и старшими братом и сестрой пережил голод и тяготы разрухи, после гражданской войны, и выжили только благодаря помощи деда, отца матери.
  Павел Семенович был хорошим столяром-плотником. Старик ранней весной уходил на заработок в губернский, а потом областной город. Возвращался дед только после Покрова, когда землю присыпал первый, обычно быстро таявший снег. Лужи и даже пруды в их селе Сторожевое, запруженные еще при барине Парфенове, владевшим всей деревней до революции, сковывало льдом. Плотины на прудах были сделаны на совесть, по всем известным тогда правилам, со спускными шлюзами для стока весенних вод. Шесть идущих один за другим прудов разделяло село Сторожевое. Дома селян стояли по обе стороны берега прудов, разделенных дамбами. Рыбу начали разводить при старом хозяине. Пруды приносили хороший доход. Потом в Сторожевое пришла Советская власть, и первые годы рыбу перестали выращивать совсем, видимо посчитав барскими прихотями. Пруды стояли, осиротело. Берега зарастали ивняком и ольхой. Но природа брала свое и к удивлению местных крестьян рыба в прудах появилась. И карась, и лещ, и сазан, и даже матерые хищники щуки. Пруды были отданы на пользование местным ребятишкам, с весны до самых морозов пропадавших на берегах. Прознав про это, стали приходить рыбачить и с соседних деревень: и детвора, и даже взрослые мужики. Что стало причиной частых ссор, и даже рукопашных драк с местными рыбаками. Только, когда стали организовывать первые колхозы, в Сторожевом был создан рыбхоз. Как и при барине, со своим маточным хозяйством для выращивания мальков и откормом рыбы. Пруды, как и раньше, стали круглосуточно охранять с весны до поздней осени сторожа. Им добровольно помогали старшеклассники пионеры и комсомольцы. Игнат Суханов тоже ходил в "рыбные рейды". Потом служба в Красной Армии на Дальнем Востоке, откуда и письмо идет в Сторожевое больше месяца. Да и писать Игнату было некому: мать умерла, старшие брат и сестра завербовались на комсомольские стройки.
  Вернулся Игнат в тридцать восьмом возмужавшим, заматеревшим с густыми черными кудрями и "породным" профилем и разрезом глаз. "Монгол" стал первым женихом в Сторожевом. Он окончил семь классов до Армии, по деревенским меркам считался грамотным. Поэтому председатель рыбхоза назначил вчерашнего сержанта Красной Армии начальником охраны на пруды. Должность для Сторожевого почетную и уважаемую. Вскоре Игнат встретил и невесту, свою будущую жену Антонину. Ее прислали после окончания учительских курсов в Сторожевое учительницей младших классов. Осенью сыграли комсомольскую свадьбу, а следующим летом у молодых родилась дочь Мария, а весной сорок первого сын Николай. Сухановы жили, душа в душу. В доме всегда был порядок и достаток. Антонина стала хорошей хозяйкой, верной и любящей женой.
  Потом, словно черная страшная молния разнеслось по всей стране, обжигая сердца людей, слово "Война!"
  Игната призвали, как недавно демобилизованного в первых рядах. Ему и от финской, в тридцать девятом, с трудом удалось уйти: военком заядлый рыбак, ставший приятелем Игната, пожалел, не стал призывать, оставлять одну Антонину с грудным ребенком. Но теперь была совсем другая война, у большинства призванных оставались дома жены, грудные дети.
  Не баловала судьба солдата Суханова. Его три раза ранило в боях, выходил из окружения, после чего с ними почти месяц "работали" сотрудники НКВД из "особого отдела", досаждая десятками вопросов: "Как? Почему? При каких обстоятельствах?" Вызывали на допросы или, как они говорили "беседы", чаще ночью, видимо искали хоть небольшие расхождения в показаниях, какую-нибудь зацепку.
  Штрафбат сержант Суханов чудом избежал: срочно стали формировать дивизию для переброски под Курск. В сорок четвертом, уже освобождая Украину, Игната в третий раз очень серьезно ранило. Он получил сильную контузию, месяц не мог говорить и после госпиталя был комиссован.
  Наверное, близость победы, победное наступление Красной Армии разрешило врачам комисовывать с подобными ранениями. Раньше из госпиталей на фронт отправляли всех, не имеющих явных признаков увечий, потери рук, ног и очень редко по болезням сердца, желудка, контузиях.
  Суханов вернулся в родное Сторожевое в январе сорок пятого. В деревне разруха, в каждом доме погибшие. Игнат пошел работать на ферму, куда пригнали из Сибири коров, чужой, не известной в Центре России, породы, темно-бурой окраски.
  Неурожай сорок шестого года в стране. Почти весь хлеб колхоз сдал государству, даже наполовину сократили семенной фонд. За трудодни не получали ничего. За сбор колосков, за кражу даже килограмма зерна жестоко карались долгим тюремным сроком. Не уродилась в Сторожевом и во всем районе и второй "крестьянский хлеб" - картошка. Жара и ни одного дождя за всю весну и лето. Земля потрескалась, словно покрылась ранами. Сельчане не собрали даже того, что посадили весной. Зимой начался голод. Съедалось все пригодное в пищу: кормовая свекла, отруби. Люди тайно, несмотря на запреты власти, забивали последний домашний скот. По селу от дома к дому стали ходить исхудавшие дети, просить милостыню.
  От голода стали умирать люди...
  
  Глава 3
  
  После санатория решением ВТК Суханов Игнат Михайлович был признан "ограниченно трудоспособным". Ему дали третью рабочую группу инвалидности, назначили даже небольшую пенсию и перевели работать на склад сторожем, где работали в основном старики и инвалиды. Через своего товарища по бригаде, Егора Стаценко, у которого жена работала медицинской сестрой в поселковой поликлинике, Игнат узнал: врачи подозревают у него рак легких, хотя врачи и не уверены в своем диагнозе малоизученной болезни, и послали результаты анализов в Киев, в республиканскую больницу.
  Заступал "Монгол" на дежурство сутки через двое. Снова монотонно потянулись дни, казалось, время остановилось от своего давящего однообразия и скуки. Сегодня Игнат заступил на дежурство, как обычно в шесть вечера. Обошел угольные склады, проверил замки и контрольные подписи на воротах.
  Была глубокая осень, хотя погода еще стояла солнечная и теплая. Только сегодня ночью резко похолодало, а под утро земля и лужи от откаченной из забоя воды покрылись хрустящей корочкой льда. Но утром снова взошло солнце еще яркое и ласковое. К обеду лед на грязных, размешанных колесами большегрузных самосвалов лужах растаял, словно и не было его совсем. Но к вечеру небо заволокло низкими темно-свинцовыми тучами. Вместо приветливого теплого юго-восточного ветра подул северный, холодный и колючий, пронизывающий насквозь замасленную, пропитанную угольной пылью, телогрейку. В воздухе запорхали снежинки, смешанные с крупным, холодным дождем. При каждом резком порыве ветра, обледеневшие тяжелые снежинки шумно хлестали по промокшей, от мороза покрытой ледяной коркой, телогрейке. Игнат завершил обход, посмотрел на свои трофейные, еще с войны, ручные часы: двадцать минут седьмого. Обычно он делал обход за сорок минут. Совсем стемнело. Жалобно и протяжно поскрипывал под порывами ветра электрический фонарь над центральными воротами склада. Луч, светя, прыгал и метался в стороны, повинуясь разыгравшейся непогоде.
  Игнат открыл сторожку, которую никогда не замыкал, только вставлял замок в приваренные скобы. Зашел, снял насквозь промокшую телогрейку. В сторожке тепло. Приятно дышит жаром раскрасневшаяся от непогоды печка-буржуйка. Ее растопил ушедший сменщик Васька Луценко или "Поп", как его все называли, даже в глаза. Луценко под шестьдесят, он вернулся с войны без кисти на левой руке, и с первых дней после восстановления шахты он работает здесь сторожем. Все, даже начальник шахты Голованов знали, что Васька верующий. Даже Библию читает, а на религиозные праздники ездит в соседний поселок, в единственную в округе действующую церковь. Парторг пытался убедить Луценко во вреде "религиозного опиума", хотя Васька и не состоял никогда в партии. Но потом даже парторг привык и "махнул рукой", не стал обращать внимание. К тому же, как работник Луценко был очень добросовестный и исполнительный. Не пил не только на работе, но и вообще, что в их поселке и на шахте было очень редко. Даже не курил.
  "Монгол" развесил телогрейку на специальные крюки-сушилки в виде креста рядом с печкой. Их смастерил, ловко орудуя одной рукой Луценко специально для просушки мокрой одежды. Игнат налил из законченного алюминиевого чайника, стоявшего на краю печки, кружку дымящегося кипятка. Достал из принесенного узелка черные сухари, сахар рафинад, стал пить чай, обжигаясь и прикусывая сухари и сахар.
  Непогода усиливалась. Порывы ветра с силой и злостью били в железные стены вагончика - сторожки. В единственное небольшое окошко хлестали обледеневшие снежинки. Казалось ветер хочет найти брешь, проникнуть в тепло, к жарко горящей печке, но не найдя пути, ветер на несколько секунд затихал. Становилось тихо, только слабо слышный жалобный скрип фонаря над воротами склада. Только несколько секунд и ветер бил еще с большей силой и злостью в железные стены сторожки.
  "Монгол" попил чай. Налил немного кипятку в кружку, чтобы сполоснуть от остатков раскисшей заварки. Выплеснул воду в ведро под пузатым зеленым умывальником, прибитом к стене. Мельком глянул в круглое зеркало, висевшее над умывальником, тоже найденное и выпрошенное где-то в конторе и приделанное к стене Васькой "Попом".
  Незнакомое чужое лицо глядело на Игната:
  - Неужели это я ???
  Седые, сильно поредевшие кудри, темное пропитанное угольной пылью лицо с глубокими паутинками морщинок. Небольшой, чуть с горбинкой нос и только азиатский разрез, и блеск черных глаз под густыми, черными бровями остались как в молодости. Игнат провел рукой по недельной седой щетине.
  - Монгол! Настоящий монгол! Чингиз! - проговорил он и улыбнулся, еще больше собрав паутинки у глаз.
  Игнат был грамотным. Окончил полные семь классов, но читать и писать он не любил, как это обычно делали сторожа, коротая долгие часы ночных дежурств. Даже книги были видны в тумбочке, стоявшей рядом с больничным топчаном, на котором они отдыхали. "Монгол" прошел несколько раз по сторожке взад, вперед, прислушиваясь к вою ветра за стенами вагончика. Подошел к топчану, сел, машинально открыл тумбочку. Писать сыну письмо, как он часто делал на очередном дежурстве, не надо. Он писал вчера дома. Бросил сегодня в ящик, когда проходил возле почты по дороге на работу. Игнат взял первую, верхнюю книгу.
  - Библия. Книга священного писания Ветхого и Нового Завета, - вслух прочитал он на первом титульном листе. - Васьки "Попа" литература, с усмешкой подумал "Монгол". Открыл наугад. По две ровных колонки текста на каждой странице:
  "И сказал Господь Моисею, говоря: выведи злословившего вон из стана, и все слышавшие пусть положат руки свои на голову его, и все общество побьет его камнями..."
  Игнат, выросший в годы Советской власти, Библию не читал никогда. Не мог сказать, чем отличается Ветхий Завет от Нового. Отношение к религии у него было нейтральным. Все церковные книги он считал одной - Библией. Он не подшучивал над Васькой "Попом", как большинство мужиков на шахте. Даже не по злому: просто многие считали, религия - это совсем не мужское, скорее женское, старушечье дело. Он ничего не сказал Ваське, в отличии от их третьего сменщика, который ходил жаловаться к начальнику охраны, когда "Поп" повесил в углу вагончика - сторожки маленькую икону.
  - Пусть верит. Это его личное дело, - подумал он.
  На фронте, когда смерть не раз дышала в лицо своим леденящим, сжимающим сердце дыханием он и сам не раз шептал:
  - Господи! Спаси и сохрани!
  Что тогда обсуждать Ваську? Он не навязывает "свою веру". Пусть верит. "Монгол" перевернул пожелтевшую страницу старой, видимо еще дореволюционной книги.
  - "Левит", - прочитал он вверху посредине между двумя такими же, как и на предыдущей странице, столбцами текста. - Кто убьет какого-либо человека, тот предан будет смерти.
  Сердце Игната невольно сжалось, он продолжал читать: "Кто сделает повреждение на теле ближнего своего, тому должно сделать тоже, что он сделал. Перелом за перелом, око за око, зуб за зуб, как он сделал повреждение на теле человека, так ему должно сделать" (Ветх.Завет Левит 24 : 13 - 20).
  Игнат поднял глаза от текста. Закрыл Библию. Смутное беспокойство и тревога сдавили его сердце и уже не отпускали. "Монгол" раскрыл сторожку. Порыв холодного ветра ударил в лицо, обжигая снежинками-ледяшками. Боль железным прутом пронзила легкие. Перед глазами поплыли черные круги. Игнат опустился на порог, вытянув ноги в кирзовых сапогах. С трудом, преодолевая дрожь в руках, свернул самокрутку. Прикурил, закрывая огонь от ветра ладонями. Сознание медленно прояснялось. Дыхание восстановилось, только где-то в груди хрипы при каждом вздохе и выдохе. Он докурил самокрутку, выбросил окурок, тут же подхваченный порывом ветра. Встал, вошел в вагончик, прикрыл дверь. Подошел к топчану, положил Библию на место в тумбочку, только теперь в самый низ, под другие книги, устало прилег на топчан. Что так взволновало, встревожило старого солдата? Неужели эти несколько строчек из "Священного писания Ветхого Завета"?
  Игнат лежал с открытыми глазами, глядя в потолок и память, не стирающаяся память снова перенесла его мысли назад, в далекое Сторожевое, затерянное где-то среди раскисших осенних дорог. В самом центре России, в страшную зиму сорок шестого года...
  
  
  
  Глава 4
  
  Ранняя и очень морозная зима. В конце октября выпал первый снег. Ночные морозы сковали пруды черным панцирем льда. Это было не редко в их крае, но обычно первый снег не лежал долго, таял. Во второй половине ноября северный ветер менял направление на юго-западный, который всегда приносил с собой тепло. По небу ползли черные косматые тучи, из которых шел уже дождь. Но в тот год к середине ноября морозы усилились. Холодный, злой северный ветер не менял направление. Солнце не успевало нагреть землю за недолгий ноябрьский день. Даже если днем небо заволакивали снежные тучи, солнце будто стыдясь, что не может помочь людям, пряталось в их густые черные кудри. К вечеру ветер стихал, небо расчищалось и большой, но уже совсем холодный солнечный диск прятался в багровом морозном зареве на долгую, холодную ночь. В декабре подули ветра, перегоняя снежные заносы, засыпая расчищенные людьми, работавшими на пределе сил, дороги и тропинки. Злобно скулила пурга в трубах домов. По стеклам окон секли снежинки, вырванные ветром из белого снежного покрывала.
  К новому году почти у всех сельчан кончилась мука. По селу пошел пущенный кем-то слух, что в колхоз пришло зерно с хлебородной Украины, но его не раздают людям, берегут к весеннему севу. Люди выдавали желаемое за действительное. На Украине голодали в тот год так же, как и вся страна. Беда не приходит одна: вместе с голодом в село пришел холод. Кончались дрова. Колхозники не успели из-за полевых работ и короткой дождливой осени заготовить их в достаточном количестве. Обычно этим в селе занимались в октябре-ноябре. Но необычно холодный ноябрь и лютый ветреный декабрь забрали все запасы, а ехать в лес на заготовку у голодных людей просто не было сил. Кто-то даже начал пилить по ночам яблони из колхозного сада. Но приехал уполномоченный с района собрал всех в клуб-церковь, провел разъяснительную беседу, зачитал, сколько лет свободы, стоит каждая спиленная яблоня и случаи вырубки сада прекратились навсегда.
  
  * * *
  
  В семье Сухановых, благодаря хозяйке, умевшей готовить, казалось из всего весьма съедобные блюда, запасов хватило до февраля. Игнат догадывался: Антонина отрывала от себя, чтобы больше досталось ему и детям. Хотя это грустно звучало больше. В декабре они съедали восемь картофелин в день, в январе шесть. В людях теплилась надежда, что Советская власть не забудет, не оставит их одних наедине со страшной голодной смертью. Колхозники успокаивали себя слухами, что скоро хлеб будет, его обязательно привезут. Не могут их забыть. Но засуха и неурожай были на большей части огромной страны, и Запад с помощью не спешил, успокаивая обещаниями, а если и приходило продовольствие, то в первую очередь в Москву, в большие промышленные города. Что для страны Сторожевое? Крошечная точка даже на карте области.
  Первой слегла Антонина. Она упала в голодный обморок, когда варила вечером "пайковые" шесть картофелин и два куска кормовой свеклы на ужин. "Монгол" на улице возле дома колол дрова. В топку шло все, даже сарай, ставший ненужным из-за отсутствия живности. В деревне исчезли даже собаки. Николай раздетый выбежал на улицу.
  - Папка! Папка! Мамка умерла!
  Игнат выронил топор. Ноги подкосились, словно ватные. Чтобы не упасть, он ухватился за сбитый из досок "козел", на котором пилил дрова. На чужих, дрожащих ногах, держась за стену, забежал в дом. Антонина лежала на полу. Маняшка, прижавшись к груди матери, громко рыдала.
  - Мамочка, родная! Не умирай, пожалуйста! Мамочка!
  "Монгол" бросился к жене, поднял исхудавшую всегда, даже в юности в хорошем теле, Антонину. Положил на кровать. Дети плакали, наперебой причитая в два голоса.
  - Николай, Маняша, не надо плакать! Мама устала... Она спит...
  Игнат гладил дрожащей ладонью густые волосы жены. Антонина открыла глаза. Словно действительно очнулась ото сна.
  - Игнат?! Что случилось?!
  - Ничего... Ничего страшного... Уже ничего страшного. Ты потеряла сознание. От запаха картошки и пара, наверное.
  - Почему плачут дети? - Антонина говорила чужим хриплым голосом.
  Она попыталась приподняться. "Монгол" положил ей ладонь на лоб, удержал.
  - Не надо, Тонечка... Родная моя. Тебе надо спокойно лежать, - и обращаясь к детям, - дети перестаньте плакать. Маме лучше. Не волнуйте ее. Не надо плакать.
  Предательски дрожали руки. Он положил их под голову жены, спрятал в густые раскинутые по подушке волосы.
  Бледно-желтое лицо жены, такое родное и будто совсем чужое. Скулы стали большие, щеки ввалились, нос заострился и стал, как и у него с едва заметной азиатской горбинкой.
  - Ты, мать, сейчас у меня тоже монголка, - попробовал пошутить Игнат. У всех у нас русских есть монгольская кровь.
  Антонина заснула, обхватив руку Игната своими руками. Из ее глаз, уже во сне, робко скатилась слезинка, и так и осталась стоять, словно задремала, у переносицы. Дети улеглись на кровать под боком у матери и тоже засопели. К сваренной картошке не притронулся никто.
  
  Глава 5
  
  Игнат часто вспоминал ту страшную зиму сорок шестого года, так и не смог даже себе объяснить, почему он пошел в тот вечер к председателю колхоза Звереву. Голодали почти все жители Сторожевого. Люди умирали от голода и холода. А семья Сухановых не была самой бедной. На хуторе Китино от удушья угарным газом умерла вся семья Лукиных: муж, жена, мать Петра Лукина, тетка Полина и их трое детей. Кто-то из них рано закрыл дымовую заслонку на трубе, пытаясь сохранить тепло в печке. Сразу шесть гробов из одного дома! Хоронили Лукиных всем хутором, собирали доски на гробы. Даже сломали полы в одной из комнат в доме. От холода и голода в первую очередь страдали старики и дети. Работающих кормили в обед скудной пшенной похлебкой, сдобренной постным маслом.
  Игнат пошел к председателю Захару Звереву, или, как его теперь звали в Сторожевом Захару Семеновичу. Может, оттого что Игнат в детстве дружил с Захаром? Вместе играли в салки на весенних залысинах по склонам бугров, вместе разоряли грачиные гнезда, летом ходили удить рыбу, когда пруды стали ничьими. Вместе пошли в первый класс. Близких родных в селе у Игната Суханова не было.
  
  * * *
  
  Семья Зверевых жила бедно. Отец Захара Семен не отличался трудолюбием, любил поговорить, "поразмышлять", как он выражался. Он работал сторожем и даже учетчиком на прудах у барина Парфенова. После революции грамотный Семен тоже прибился к новой власти: был писарем в совете, даже продавцом в сельмаге. Только большая любовь выпить рюмку - другую, а при занимаемых им должностях всегда находился и повод, и пол-литра. То за оказанную услугу, то за скрытие имущества. Почти каждые полгода новая власть проводила всевозможные переписи, пересчеты, ревизии. Из-за своего пристрастия к алкоголю Зверева - старшего несколько раз увольняли и из сельпо, и из конторы. Но проходила неделя - другая, грамотных и изворотливых мужиков в Сторожевом было немного и за ним присылали посыльного. Снова ставили условие "в последний раз". Семен обещал, "пьянство никогда не повторится, тем более в рабочее время", и его в очередной раз "брали на поруки", чтобы через несколько месяцев уволить в очередной раз. Несмотря на должности при власти, из-за пристрастия Зверева - старшего, многодетная его семья еле-еле сводила концы с концами. Захар был младший в семье из пятерых детей Зверевых. Всегда в обносках братьев не по размеру, всегда с куском хлеба или сухарем в руке. Его и дразнила деревенская ребятня: "Буржуй". Захар даже не закончил семь классов: повзрослевшему парню было стыдно ходить в школу в обносках старших. Да и учение ему давалось с большим трудом.
  - Что балбесу штаны просиживать, пусть работает, - решил Зверев - старший. И Захар после окончания шестого класса пошел работать. На овцеферму, при первом колхозе в Сторожевом, на хуторе Китино. Он работал учетчиком и ухаживал за овцами. На хуторе Захар и женился на дочери раскулаченного Ивана Зуева Анне, жившей у своей тетки. Отца и двух старших братьев Анны выслали в Сибирь. Захар Зверев ушел служить позднее Игната. Служил в Карелии и встретил финскую войну солдатом срочной службы. В первом же бою получил тяжелое ранение, почти полгода пролежал в госпиталях и вернулся в сороковом в Китино комиссованный вчистую, на костылях. Когда началась Отечественная война и почти всех мужиков забрали на фронт, Зверева назначили председателем колхоза. Он переехал в Сторожевое, разобрал большой барский дом в Китино и срубил себе просторную добротную пятистенку. У них с Анной родились двойня уже в войну в сорок втором Пашка и Дашка. С годами раны Захара затянулись, но хромота осталась навсегда. Дом Зверева стоял в центре села, рядом со школой, построенной перед войной в церковном саду. В самой церкви оборудовали сельский клуб и колхозные амбары.
  
  * * *
  
  Уже совсем стемнело, когда "Монгол" подошел к дому председателя. От быстрой ходьбы он тяжело дышал, морозный воздух обжигал легкие. Пот выступил на спине под полушубком. Из трубы дома Зверева поднимался широким ровным столбом дым. Зверевы, как и все сельчане, топили вечером, ближе к холодной ночи, экономя дрова. За занавешенным, синей в цветочек занавеской, окном горела лампа, мелькали черные, длинные тени. Игнат нерешительно потоптался под окнами, вызывая громкий в вечерней тишине скрип снега при каждом шаге. Неуверенно робко постучал в окно. Мелькнула черная тень, скрипнула дверь в сени.
  - Кто? - видимо с порога, не выходя в сени, грубым голосом спросил хозяин.
  - Захар Семенович, это я, Игнат Суханов, - ответил "Монгол", он еще тяжело дышал от ходьбы. Клубы пара вырывались при каждом слове. Дверь закрылась. Тишина. Видимо Захар вернулся в дом одеться. Снова скрипнула дверь. Шаги по скрипучим от мороза доскам в сенях. Загремел железный засов. Дверь широко раскрылась. Захар Зверев в новом армейском тулупе, надетым на нижнее белье, нараспашку, вышел на порог. Видимо в доме топили жарко. Раскрасневшийся председатель протянул руку.
  - Здорово Игнат. Что за дела? На ферме что случилось?
  - Нет, Захар Семенович, - Игнат растерялся. Он не знал, как начать разговор, как объяснить свое горе председателю. Вся деревня голодала, много прибавилось на сельском кладбище свежих могил, умерших в эту зиму.
  - Захар Семенович, я по личному делу...
  - По личному?! - Захар весело засмеялся. - Это не ко мне. Это туда. - Зверев показал рукой на величественно чернеющий в сумерках ночи силуэт полуразрушенной церкви. Председатель явно был навеселе, видимо и побеспокоил его "Монгол", когда он ужинал и выпивал.
  - Захар Семенович, - Игнат упал на колени, - Помоги! Христом прошу, помоги! Антонина упала в голодный обморок. Не дотянет до весны...
  - Чем? Чем я могу тебе помочь? Вся страна голодает. Дети умирают. Ты же знаешь, нет хлеба в колхозе. На семена ничего не оставили, все сдали осенью, - председатель звучно высморкался в снег. Запахнул полы полушубка. - Ух, и мороз! Топят в коровнике? Отелы скоро. Поморозите, шкуру спущу, - задал вопрос председатель, уходя от тяжелого разговора.
  - Захар Семенович, хоть пуд, хоть десять килограмм. - Игнат будто не расслышал заданный Захаром вопрос. В голове только одна мысль: "Как он вернется домой к умирающей жене с пустыми руками?"
  Зверев немного постоял, глядя в сторону церкви. Потом, словно что-то вспомнив, похлопал по плечу Игната, продолжавшего стоять перед ним на коленях:
  - Ладно, "Монгол", встань. Не к барину на поклон пришел. Постой минуту, Захар вернулся в дом, проскрипев досками в сенях. В завешенном окне мелькнула его тень. Он с кем-то заговорил: "Бу-бу-бу". Игнат не расслышал слов, только глухие мужские голоса. Через несколько минут он возвратился, протянул "Монголу" большой ломоть еще горячего, только что испеченного пахучего ржаного хлеба, отрезанного от домашней круглой ковриги.
  - Держи, "Монгол". Чем могу. Я сам последний пуд муки начал. И у меня жена больная и детей тоже двое.
  - Захар Семенович! - Игнат бросился к председателю, снова упал на колени. Словно этими двумя фунтами ароматного дымящегося паром хлеба он навсегда решал вопрос голода в семье, и теперь его жена и дети спасены. Никогда не будут снова голодать.
  Наверное, так устроен человек: в трудную минуту даже простое решение вопроса здесь и сейчас он воспринимает, как спасение. А что будет завтра?
  - Все, Игнат, чем мог, - видимо унижение "Монгола" понравилось Захару, хотя вначале привело в смущение. Зверев в детстве тоже не редко голодавший, пусть не так, как сейчас, когда хлеба нет почти у всех жителей Сторожевого. Захару Звереву льстило, что рабочий умный, хозяйственный мужик Игнат Суханов стоит перед ним на коленях за кусок хлеба. Игнат встал, спрятал спасительную коврижку за пазуху, хотел уйти.
  - "Монгол", - Зверев снова назвал его по уличному, как звали Игната всегда в детстве. Может этим он хотел показать свое превосходство, свою власть над ним. Игнат называл его по имени отчеству. Или может их детскую дружбу?
  Игнат остановился, подошел вплотную к председателю.
  - "Монгол". Я тебя в субботу в ночь амбар колхозный сторожить поставлю. Егор Ткачев заболел. С ружьем не разучился обращаться?
  В ту страшную, голодную зиму амбар с семенным хлебом охраняли сторожа с ружьями. Хотя не было ни одного случая их применения. Зверев утверждал, что это только потому, что он дал указание сторожить с оружием. Он и в район начальству доложил о своей пролетарской бдительности и предусмотрительности. Он не получил одобрения районного руководства, но и запрета не получил тоже. Сторожили амбар друзья Зверева: Егор Ткачев, Иван Носов, иногда сторожил и сам председатель.
  - Хорошо, я приду, Захар Семенович. Только ружья у меня нет.
  - Я свое дам. Вечером, после работы к шести подходи к сторожке.
  Зверев протянул на прощание руку и быстро ушел своей прыгающей походкой, припадая на левую ногу.
  
  * * *
  
  Игнат вернулся домой, прошло больше часа. Антонина так же лежала на спине, дети рядом с ней, обнявшись, словно котята. В доме прохладно, ветхие стены плохо сохраняли тепло, да и дрова экономили. Поэтому спали одетыми, снимали только верхнюю одежду. Игнат достал еще не остывший, теплый хлеб. Отрезал кусок, подошел к кровати, протянул жене:
  - Тонюшка, поешь. Чистый, без отрубей.
  Жена устало открыла глаза:
  - Спасибо, родной мой. Мне бы попить, - слабым голосом попросила жена. - Ты сам съешь, ты работал... И завтра идти... Ты кормилец наш...
  "Монгол" сел на край деревянной самодельной кровати, искусно сработанной еще дедом. Устало опустил голову.
  - Я ел сегодня. На работе кормят нас.
  Игнат посмотрел в глаза жене. Взял в свои мозолистые руки ее маленькие холодные ладони. Ком застрял у него в горле, спазмы сдавили легкие.
  - Что руки такие холодные? Рано стареешь, мать, - попытался пошутить.
  - Заболела я... Немного... Ты прости меня, Игнат, - прошептала Антонина. - Мерзну я... Все внутри словно льдом покрылось. Ты ешь... Я тоже съем немного.
  Она попробовала жевать мягкий хлеб, но поперхнулась. Игнат принес ей еще воды. Поднял повыше подушку под головой, поднес к губам Антонины кружку, подставив свою широкую ладонь лодочкой.
  - Ты лежи, лежи. Не надо вставать.
  Антонина жадно пила дрожащими губами. По ее щекам стекали слезы, падали в алюминиевую кружку с водой.
  - Спасибо, родной. Я полежу. Я устала немного. - Антонина повернула голову к стене, она стеснялась своей беспомощности, своей слабости. Она стеснялась своих слез.
  Игнат еще долго сидел на краю кровати, низко опустив кудрявую голову с пустой кружкой в руке, прислушиваясь к дыханию спящей жены.
  
  * * *
  
  Глава 6
  
  В субботу вечером к шести "Монгол" пришел к церковной сторожке, служившей теперь сторожам колхозного хлебного амбара. Церковь разрушили еще в двадцатые годы. Игнат помнил, как они с Захаром Зверевым босоногими пацанятами бегали смотреть, как важные мужики в военном, в коротких кожаных куртках, перепоясанные ремнями сбрасывали колокола со звонницы. Колокола, падая на землю, звенели. Каждый своим голосом: большие глухо и протяжно, маленькие звонко и жалобно: "Бум - Бом! Бим - Бам!"
  Сельские жители собрались недалеко на пригорке. Кто-то даже хлопал в ладоши от увиденного. Старушки вытирали слезы кончиками платков. Но, высказать свое возмущение, открыто, не решился никто. Потом церковь долго стояла пустая, с заколоченными досками крест накрест дверями. Без крестов и куполов сиротливо смотрела на Сторожевое пустыми окнами звонниц. Когда стали создавать первые колхозы, нашли применение и бесхозной церкви. В помещениях под звонницей сделали сельский клуб, а в большом главном зале колхозный амбар.
  
  * * *
  
  Дверь в сторожку была прикрыта, но не на большой висячий замок, а просто на палочку. Сквозь завешанное небольшое оконце прорывались красные блики огня от топившейся печки - буржуйки. "Монгол" толкнул плечом дверь, вошел. В сторожке тепло. Приятно пахнет горячими дровами, запахом смолы и домашнего уюта. Игнат постоял несколько минут и вышел на улицу. В десятке метров чернел силуэт церкви. Где-то на крыше хлопал оторванный лист железа.
  Сегодня с обеда подул юго-западный ветер, по небу лениво поползли тяжелые снежные тучи, мороз ослаб, и сейчас в воздухе перепархивали первые снежинки. Когда почти полная луна появилась из-за туч, снежинки весело играли и искрились в ее холодном матовом свете словно живые. Тишина. "Монгол" прислонился плечом к сторожке. Задумался. Антонина не встает уже третий день. Правда, сегодня утром ей будто полегчало. Она даже съела немного оставшегося хлеба и пол картофелины.
  Игнат сварил вчера целую свеклу и пять из тридцати оставшихся картофелин, припрятанных женой на "черный день". А потом? Что будет потом? Неужели будет еще хуже? Откуда ждать помощь? Кто привезет хлеб?
  Игнат вздрогнул. Заскрипел снег, встревоженный чьими-то шагами. По "прыгающей" походке он узнал в темноте председателя, подходившего к сторожке.
  - Здорово, Игнат.
  На плече Зверева ружье, которое он по-военному придерживал впереди за ремень. Зашли в сторожку. Захар зажег фонарь "летучая мышь", стоявший на столе. Положил ружье на топчан, сбитый из досок, застеленный рогожей.
  - Принимай под охрану объект, Игнат Михайлович.
  Зверев вынул связку с тремя большими ключами, положил на стол рядом с фонарем. Вынул пачку папирос, взял себе, протянул пачку "Монголу".
  - Присядь Игнат. Закури. Разговор есть.
  Председатель был серьезен, словно чем-то озабочен. Игнат взял папиросу, закурил. С войны он не курил папирос, только самосад. Папиросный дым синей пеленой застелил тесную сторожку. Молча, сидели, курили. Первый заговорил председатель.
  - Ключи видишь? - он головой указал на связку на столе.
  - Вижу.
  - Большой от замка на дверях, средний от дверей закрома. Ты знаешь, работал в амбаре.
  - Знаю.
  - Ночью, после двух, откроешь, зайдешь. Насыплешь мешок. Аккуратно, смотри ни одного зерна не урони. Все закроешь. Принесешь к моему дому. Со двора будка осталась от собаки, положишь мешок туда, прикроешь рогожей, она в будке лежит. Ключи тоже повесишь справа, внутри гвоздь торчит.
  Председатель встал, докурив папиросу. Окурок выбросил в ведро с помоями, и уже выходя из сторожки, остановился в дверях и, держась за ручку, добавил:
  - Смотри "Монгол". Ты меня не видел, и разговора этого у нас никогда не было. Попадешься, отвечай сам, а сделаешь все, как я сказал, завтра ночью придешь ко мне за своей долей. Мешок на топчане, под рогожей, - и вышел из сторожки прыгающей походкой.
  Игнат остался один в прокуренной сторожке. Он машинально свернул самокрутку. Раскурил, делая большие обжигающие горло затяжки. Ключи лежали на столе.
  - Мы здесь! Мы твое спасение! - словно говорили они.
  Томительно потянулось время. Игнат много раз выходил из сторожки, совершал обход вокруг церкви. Тишина. Ни одного человека не увидел, не услышал ни одного голоса. На дверях "клуба" висел большой замок. Уже несколько месяцев с самой осени "клуб" не работает. Не до веселья было молодежи села Строжевое. "Монгол" с ружьем на плече до боли в кисти сжимал холодный окованный железом приклад. Ветер совсем затих. Снежинки все чаще и чаще сыпались из нависших косматых туч, повисая на ветвях деревьев, накрывая их белым покрывалом. Где-то робко и глухо пропел петух. Сколько их осталось на все село? Игнат посмотрел на часы. Час. Еще ждать час. Хотя председатель условно сказал в два часа, но Игнат принял его слова, как приказ, как руководство к действию. Он в который раз подошел к замку на дверях, достал ключ, вставил, повернул. Замок, в который раз за эту ночь с легким скрежетом открылся. Игнат почему-то боялся, что замок замерзнет, не откроется и станет на пути к спасению семьи. Наверное, только эти мысли были у него в голове. О том, что он совершает тяжкое по тем временам преступление, когда за горсть украденного зерна давали десять лет, даже не слушая оправданий, не беря во внимание причины, побудившие совершить кражу. Хотя причина у всех была одна: о ней знали все и прокурор, и судья, и подсудимый - ГОЛОД. Игнат зашел в сторожку, насильно съел остывшую, почерневшую картошку и кусок ржаного хлеба, оставленного Зверевым: паек за работу. Запил водой. От волнения есть совсем не хотелось, но ему нужны силы, нести тяжелый мешок. Чем больше унесет он зерна, тем дольше будет спасение для его семьи. "Монгол" вынул из-под рогожи совсем новый прочный мешок с пришитыми к краям завязками...
  
  * * *
  
  Все прошло даже лучше, чем хотел Игнат. Он насыпал полный мешок. Ружье, чтобы облегчить ношу, он оставил в сторожке. Отнес мешок в собачью будку во дворе дома Зверева, повесил ключи на гвоздь. Когда он возвращался в сторожку, повалил густой снег. Просто шапки. Белые, пушистые. Снег не переставал до самого утра, засыпая следы. Может, ангел-хранитель пожалел Игната, совершившего воровство?
  Утром пришел Иван Носов. Игнат сдал ему ружье. Вдвоем они обошли вокруг церкви, празднично окутанной белой пеленой снега. Покурив с Иваном на дорогу в сторожке, "Монгол" пошел домой. Зверев после ночного дежурства разрешил ему до обеда отдыхать.
  
  * * *
  
  Совсем расцвело, когда Игнат вошел в свой дом. В доме еще тепло, видно дети топили печку, они спали, обнявшись на широкой кровати, укрывшись его тулупом.
  Антонина лежала на полу рядом с кроватью, подобрав под себя, словно ребенок, ноги. Жизнь уже уходила из ее тела. Она смотрела на подбежавшего Игната чужими стеклянными глазами, и прошептала только синеющими холодными губами всего два слова:
  - Дети... Прости...
  За что просила она прощения? Что отдала самое дорогое - жизнь, оставляя свои кусочки ему и детям? Так и застыла вина на ее лице, что отдала всю себя любви к семье.
  Игнат обнял холодное костенеющее тело жены и зарыдал, как в детстве всхлипывая и давясь слезами.
  - Тонечка! Счастье мое! Солнце мое! Не уберег я тебя, не сохранил. Зачем мне теперь жить одному!?
  Проснулись и заплакали дети.
  Два дня Игнат жил, словно во сне, плохо сознавая, что происходит? Зачем? Пришли соседки. Антонину обмыли, надели новую одежду. Ее почти не осталось в сундуке. Жена тайком от него отнесла кому-то, обменяла за еду, самое ценное, что у нее было. Куда? Кому? Она не сможет это сказать никогда. Да и какая разница! Сосед Сухановых, Антип, сколотил гроб из горбыля, оторванного от погреба. Похоронили Антонину на второй день.
  
  * * *
  
  Вечером "Монгол", оставил детей у соседки Евдокии Зайцевой, пошел к председателю. Пустота, страшная пустота в душе! Зачем жить? Для чего? Только одно останавливало Игната, заставляло цепляться за жизнь - дети. Кому они нужны? Кто покормит, обогреет их? Задумавшись, он не заметил, как пришел к дому Зверева. Постучал в окно. Захар открыл быстро, словно ждал его прихода сейчас, вечером.
  - Здорово Игнат. Слышал твое горе. Прими соболезнование. Но живым жить, мертвым - царство небесное, если есть оно - это царство... Чем мог колхоз помог. Я тебе две ковриги хлеба и полведра картошки насыпал. Тебе все принесли?
  - Принесли...
  - Не обессудь. Чем смогли...
  Захар открыл дверь в сени, собираясь уходить.
  - А хлеб?! - сердце Игната сжалось. - Моя доля?!
  - Ты о чем говоришь, "Монгол"? Какой хлеб? Какая доля? - Захар увидев, что Игнат сделал шаг в его сторону, выхватил из-за пояса небольшой топор. - Не дури, парень! Хочешь в Сибири сгнить? Иди по-хорошему домой, пока я в район не позвонил. Я проверить тебя хотел. Зерно в амбаре давно. Иди и помни, кому обязан.
  Захар зашел в дом, с шумом закрыл железный засов. Плохо осознавая происходящее, "Монгол" побрел домой. Его душили слезы. Слезы утраты самого близкого, родного человека. Слезы подлого обмана. Зверев его просто использовал. Куда идти? Кто поможет?
  Игнат несколько раз останавливался, даже делал несколько шагов назад. Но какая-то невидимая сила направляла его домой, к детям. Их с Антониной детям. Она, умирая, дала ему последний наказ, прошептав холодеющими губами, самое дорогое для нее слово: "Дети". Теплый, нежный ветерок ласково перебирал черные кудри на голове "Монгола". Шапку он нес в руках. Когда он ее снял, зачем? Сегодня, когда хоронили Антонину ярко светило солнце, на соломенных крышах домов таяли сосульки, с шумом падая и разбиваясь об землю. В голых зарослях ивняка, на берегах прудов горланили прилетавшие грачи. Природа брала свое! Пришла весна! Пусть еще робко, несмело ступая по промерзшей за долгие месяцы лютой зимы земле. Пришла весна...
  
  * * *
  
  А через месяц, когда солнце уже грело по-летнему, и земля оживала, просыпалась, будто торопясь наверстывала, отстав от календаря, упущенное время, умерла Маняша...
  Девчушка, оставшись за хозяйку, всячески старалась помогать отцу в доме, и где-то простыла. Она бредила, металась в жару, все звала: "Мама! Мамочка!" - тянула худенькие ручки, хватала за лицо, заросшее черной бородой, плачущего над ней Игната.
  Через три дня ее забрала безжалостная страшная старуха - смерть. Она умерла под утро, шепча: "мама" с улыбкой на исхудавшем личике. Может, ее чистая, детская душа попала в рай, и она встретила Антонину?
  
  * * *
  
  Через два дня, похоронив дочь, "Монгол" забил окна дома, оторванными от завалинки досками, и забрав с собой сына Николая, уехал на Украину, в Донбасс.
  
  Глава 7
  
  Игнат Суханов стал еще замкнутее. Он мог часами сидеть, думать о чем-то своем. На работе он всегда был на хорошем счету, а теперь, какая работа у сторожа? Во время приходить, уходить, совершать обходы. Склады угольные, кто ночью придет воровать уголь? Игнат и раньше мало общался с друзьями, да и друзей у него не было: товарищи по работе. Никогда, никому не открыл он свою душу, и некому было заглянуть в нее.
  Так прошла зима, довольно мягкая, даже для здешних мест. В апреле пришла настоящая весна. Игнат чувствовал, что здоровье его ухудшается, словно невидимый червяк подтачивал его из нутрии. Стали частыми приступы кашля и удушения.
  Во вторник утром, после дежурства Игнат пришел к начальнику охраны. Молча, протянул написанное еще ночью заявление об увольнении. Начальник уже пожилой полный мужчина, отставной офицер - штабист, в больших роговых очках, прочитал заявление, несколько секунд подумал, глядя на стоявшего перед ним Игната:
  - И куда теперь, Игнат Михайлович?
  - На Родину.
  - У вас там близкие родственники?
  - Нет никого. Жена у меня там и дочка похоронены... Умерли в голод в сорок шестом, - и помолчав, глядя куда-то поверх головы начальника, добавил, - и мое место там...
  Начальник подписал заявление, протянул "Монголу". Тот, поблагодарив, вышел. Начальник еще долго смотрел вслед удаляющемуся в развалку "медвежьей" походкой "Монголу".
  За два дня Суханов рассчитался, получил расчет и купил билет на поезд до облцентра в плацкартный вагон.
  
  * * *
  
  Усталый, запыленный шел Игнат по Сторожевому с детства знакомому и родному, но порою не узнавал село. Все стало как-то меньше, ближе, хотя казалось все так же, как и в далеком сорок седьмом и ничего не изменилось. Те же шесть прудов, разделенных платинами-дамбами. Правда, заросли на берегах, из кустов ивняка выросли высокие деревья. Своего дома Игнат не нашел. Нет его давно. Заросла бурьяном яма от котлована, разрытого в поисках дефицитного в селе камня и кирпича. Дом соседки Евдокии Зайцевой стоит, покосившийся, будто вросший в землю, с забитыми досками окнами. Судя по зарослям вишняка вокруг дома, здесь давно никто не живет. Игнат оставил два больших чемодана в покосившемся, как и сам дом, сараюшке. Завязал дверь найденной проволокой от бродячих собак. "Монгол" часто в последние месяцы в своем воображении рисовал возвращение в Сторожевое. Конечно, первое, куда он хотел попасть всегда, были могилки его самых близких людей. Не осталось в Сторожевом у него места дороже.
  
  * * *
  
  Игнат шел по главной улице села. Вот и школа, рядом церковь. Невольно сжалось сердце в груди, он не смог пройти мимо. Церковь отремонтировали, их и осталось восстановленных в конце пятидесятых три на их большой район. Одна из них в Сторожевом, как одна из первых выстроенных из кирпича по всей области. Величаво, торжественно возвышались зеленые купола над кронами выросших вокруг деревьев. Сверкали позолотой кресты на высоких тонких шпилях. В окнах звонниц снова видны колокола, правда, немного поменьше тех, которые были раньше. И вся свежевыбеленная церковь была словно невеста в день свадьбы: чистая, ухоженная, огороженная крашенным синей краской штакетником. Сторожка не сохранилась, на ее месте две цветочные круглые клумбы. Несколько, не старых еще женщин, и совсем молодой священник в обычном темном спортивном костюме работали на цветниках: рыхлили землю, высаживали рассаду цветов. "Монгол" остановился, взявшись за заостренные рейки штакетника. Так и стоял, тяжело дыша, прислушиваясь к булькающим хрипам в груди, отдыхал. На него обратили внимание работавшие на клумбах. Женщины с нескрываемым любопытством, как принято на селе, рассматривали его, прикрывая глаза ладонью от яркого майского солнца. Посмотрел в его сторону и священник, поставил ведра с принесенной водой, сказал что-то женщинам и направился в его сторону.
  - Здравствуйте! - с открытой приветливой улыбкой поздоровался, подойдя к "Монголу" священник. - Помочь не хотите? Заходите, будем рады. Мужской силы нам не хватает.
  Совсем еще молодой, не старше его Николая. Юношеская редкая бородка, длинные волосы, схваченные темной лентой, голубые чистые глаза.
  - Да, нет. Просто шел мимо... И от силы мужской у меня одно название.
  Игнат хотел закурить, вынул пачку папирос, но почему-то передумал, положил обратно в карман пиджака.
  - Я помню, как ломали церковь в двадцатые... Сбрасывали колокола... - Игнат замолчал.
  - Доброе, справедливое всегда побеждает зло. Пройдя все тернии испытаний. Пусть на это порою уходят годы, но так было и так будет всегда.
  - Око за око, зуб за зуб, - задумчиво, глядя куда-то в пустоту, проговорил "Монгол".
  - Вы, я вижу, Ветхий Завет читали, - улыбнулся своей искренней улыбкой молодой священник. - Но вы заблуждаетесь, ибо только в прощении находит утешение и успокоение душа человека. "Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидевших вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас..." (Евг. от Матфея 5 : 44) - это слова Спасителя нашего Иисуса Христа. А зло оно будет наказано. Но не нами.
  - А кем?
  - Господом нашим. На небесах каждому воздастся по делам его.
  - Что выходит можно воровать, убивать, - даже во рту пересохло у Игната от волнения.
  - Нет! Что вы! Существуют мирские законы, "мирской" суд, и люди живут по законам страны, в которой живут. Но есть самый справедливый суд. Суд совести. Божий суд!
  - Но если доказать нельзя, но ты знаешь, что этот человек убийца. Что делать тогда?
  - Смириться и простить. Ибо, совершая самосуд, человек сам становится убийцей. Зло всегда порождает зло. Только в прощении человек находит успокоение души.
  Игнат посмотрел в голубые глаза священника, молча, повернулся и пошел в сторону сельского кладбища.
  - Вы заходите, - уже в спину уходящему "Монголу" говорил священник. - Мы поговорим с вами, если вас что-то гложет. Исповедь облегчает душевные страдания.
  "Монгол" уже не слышал, он шел, своей медвежьей походкой, тяжело дыша. Вот и ЕГО место. Только холмики, крестов не осталось, сгнили или кто-то взял на дрова. Игнат присел на теплую, ласковую землю, погладил тяжелой ладонью родные холмики, заросшие травой и кустами сирени.
  - Здравствуйте, родные мои. Вот пришел к вам... Вы уж простите меня, что так долго шел к вам... Не навещал...
  По щеке "Монгола", повторяя паутинки морщин, бойко сбежала слеза, оросив траву на могиле Маняшки.
  
  * * *
  
  Много воды утекло в быстрой и чистой речке Ольшанке, питавшей спецхозные пруды за эти годы. Жизнь налаживалась в стране после военной разрухи. Хотя в городе быстрее, заметнее, чем в деревне. Может, поэтому бежала из села молодежь, используя любую возможность. Устраивались в городе работать на вредное производство, куда не охотно шли городские, шли в милицию, контролерами в тюрьму. Только начали появляться у колхозников паспорта, словно не в одной стране жили город и село. Не стало исключением и Сторожевое, молодежи почти не осталось, хотя работа на рыбхозе была и для женщин. Медленно доходили сюда блага, цивилизация, дороги, газ.
  Игнат купил у брата умершей Евдокии Зайцевой ее ветхий домишко за небольшие деньги и потихоньку стал обживаться. Устроился даже на работу дневным сторожем на спецхозные пруды. Привел в порядок могилки жены и дочери, поставил новые дубовые кресты, оградку. Может, родной, чистый воздух или сам организм, попав в знакомую с детства обстановку, начал усиленно бороться с недугом. Болезнь Игната будто отступила, кашлять и задыхаться начал меньше, стал здоровым и крепким сон, не смог только бросить курить. Не хватало силы - воли. К осени вернется сын, он сообщил ему еще с Донбасса о своем решении переехать, и сын, к удивлению "Монгола" одобрил желание отца вернуться на родную землю. "Инженеры с высшим образованием нужны в их областном центре не меньше, чем на шахтах Донбасса" - написал он отцу в своем письме. Игнат завел кроликов, купил цыплят и утят, а к осени решил завести козу. Вроде не с руки жить в деревне без своего хозяйства и молоко козье полезное для больных легкими. Он и козу приглядел, но плох был сарай, и Игнат решил построить новый, а к осени обзавестись "рогатой" живностью. К "Монголу" заходили мужики, его ровесники, жившие в селе, посидеть, поболтать, вспомнить тяжелое военное и послевоенное время. Игнат иногда брал, поэтому поводу бутылку. Сам он не был большим любителем, так сто грамм за компанию, но приходившие в гости мужики принимали угощение с большим одобрением. Что делать в селе пятидесятилетним мужикам? Беседы по душам за стаканом водки или свойского свекольного самогона, одна забава. Может, оттого и пьют в русских деревнях?
  Зашел как-то к "Монголу" и Егор Ткачев. Выпили, разговорились. Егор первый вспомнил покойного Захара Зверева. Он умер, уже пятый год шел. Замерз зимой. Игнат узнал об этом еще в день своего приезда в Сторожевое. Егор рассказал ему подробности, казалось нелепой, смерти Зверева.
  В тот день на овцеферме, где тогда работал заведующим Захар, выбраковывали овец для отправки на мясокомбинат. После войны снова в ВУЗах стали учить студентов и в СХИ тоже. В село пришли специалисты с высшим образованием: ветврачи, зоотехники, инженеры, агрономы и конечно малообразованного Зверева сменили на председательском посту. Тем более, что создали "спецхоз" областного подчинения. Основная его специализация: маточное рыбное хозяйство и откорм рыбы. Председателя переименовали в директора. Зверева, как опытного руководителя назначили заведующим на овцеферму в Катино, где он еще пацаном до войны начинал работать. Выбраковку всегда проводили с участием главных специалистов: главного ветврача, главного зоотехника. По окончанию работы по негласно принятому правилу, забивался валух, варили баранину. Какое русское застолье без водки? Захар Зверев всегда любил выпить. Не раз его спящего привозил домой мерин Орлик в искусно сделанных председательских городовых санях.
  В тот субботний день в Сторожевом была свадьба, а какая сельская свадьба без русской тройки! Красивее саней Зверева в округе не было. Захар одолжил свои сани молодым, а сам поехал домой на простых рабочих санях - розвальнях. То ли выпил немного больше в тот морозный февральский вечер Захар Зверев? Кто теперь узнает. Он по привычке задремал в санях. Может, что напугало Орлика, он резко рванул в сторону, угодив полозьями в замерзшую пашню. Захар вывалился из саней. Его нашли уже к обеду замерзшего, как стекляшку, с искусанными в кровь руками. Он сбился с дороги, пошел по полю пешком. Падал, полз, кусая до крови руки, чтобы не заснуть. Но ему не хватило сил.
  "Может, прав был молодой священник с детским искренним взглядом голубых глаз. Существуют высшие силы, судящие нас за дела наши" - думал, слушая рассказ Ткачева "Монгол". "Хотя в чем отличие нелепой смерти и смерти по болезни? Где больше мук и страданий, если один итог?"
  - Крохобор был хороший, Захар Семенович. Хотя о покойниках и не говорят плохо, - добавил в конце рассказа захмелевший Егор. - Я сколько раз в ту голодную зиму, когда ты своих похоронил, по мешку зерна насыпал в амбаре, нес к нему. Отсыплет четвертую часть: "Бери свой пай! Помни, кто спас тебя! Кто твой хозяин". Любил форс покойник. Царствие ему небесное.
  Егор слил остаток бутылки себе в стакан, выпил одним глотком. Все казалось, восстановилось в жизни Игната, стало в спокойное русло. Он тихо жил, строил свой сарай, совсем немного осталось, найти шифер, покрыть крышу, пусть не новый. Беда со стройматериалами в деревне, хотя и эта проблема вскоре стала решаемой: на рыбстанции перекрывали протекший склад и Игнат договорился с плотниками, они аккуратно снимут старые листы и за магарыч привезут ему.
  
  * * *
  
  Игнат шел из сельмага мимо дома Зверевых. Дом загорожен высоким забором из добротных струганных досок.
  - Не забывал свое хозяйство Захар, руководя общественным, - подумал "Монгол", глядя на темно-зеленые доски забора.
  Калитка раскрылась, на улицу вышла молодая женщина. За нею, как за наседкой, бежали двое совершенно одинаковых мальчугана лет трех, одетых по-городскому: в короткие штанишки и синие матроски.
  - Невестка Зверева, - догадался Игнат.
  Егор ему сообщил, что сын Захара Пашка после окончания института вернулся в родное село работать агрономом. Вышел и сам Пашка. "Бог мой!" Игнат даже остановился. "Захар! Молодой, двадцатилетний! Какое сходство! Еще бы хромоту Захара, прыгающую походку. Одно лицо! Действительно чудеса природы."
  -"Не может дерево худое приносить плоды добрые" (Еванг. от Матфея 7 : 18) - вспомнил Игнат слова Васьки "Попа", прочитанные им вслух из Библии.
  Сердце, как и тем холодным осенним вечером тревожно сжалось. "Он выжил, потому что ел хлеб Маняши! Он живет, потому что съел хлеб его дочери. И у Игната Суханов не будет таких карапузов - внучат от его Маняши, в синих матросках, как у Захара Зверева, потому что Павел съел ее хлеб"! Игнат стоял, смотрел в спину уходящим счастливым молодым, идущих под руку, о чем-то весело болтавших. Они счастливы, потому, что несчастный он!
  - Око за око, зуб за зуб, - прошептал "Монгол".
  
  
  
  Глава 9
  
  Совсем рассвело. Ветер стих. На востоке зажглась ярко-багряная заря. Всего несколько минут оставалось до восхода солнца.
  - Словно кровавый, - вздрогнув от пришедшего в голову сравнения, глядя на зарево, подумал Игнат.
  Он встал, тяжелой больной походкой, громко стуча старыми шахтерскими ботинками, пошел в дом. Сел за стол. Достал опасную бритву, зеркало, помазок с мыльницей вместо ванночки для пены. Неторопливо навел бритву на кожаном ремне, осторожно начал бриться. В душе покой. Никакого волнения, словно он как обычно собирается на работу к восьми.
  Мысли о мести, после того, как он первый раз увидел сына Захара Зверева, как навязчивая, больная идея, захватили все его сознание. Он просыпался и ложился, думая только об этом.
  - Око за око, зуб за зуб, - шептал он, забываясь больным сном.
  Здоровье резко ухудшилось. К приступам удушья и кашля снова прибавилась резкая, как от острого железа, боль в легких. Черные страшные круги мелькали перед глазами. Только мысли о мести заставляли его каждый день пересиливать боль, вставать, идти на работу. Он поехал в районную больницу к врачу. Его долго слушали двое совсем еще молодых врача, куда-то уходили с рентгеновскими снимками легких Игната, возвращались в кабинет. Потом его повели к пожилому доктору в белом накрахмаленном халате. Перед ним на столе пухлая история его болезни, которую ему выдали в их поселковой больнице на Домбассе.
  - Игнат Михайлович, присядьте, пожалуйста, - спокойным голосом заговорил пожилой доктор. - Что вам сказать...
  - Правду, - бесцеремонно перебил его "Монгол".
  Доктор взглянул ему в глаза.
  - Вы хотите знать правду?
  - Да. Правду.
  - Что ж, - поколебавшись, продолжал доктор. - Пожалуйста. Дело в том, что болезнь ваша еще очень мало изучена, и у современной медицины на районном уровне очень мало оборудования для борьбы с этим недугом, ставшим чумой XX века, как ее называют. Хотя судя по снимкам, явных ухудшений нет. Метастаза не увеличивается.
  - Доктор, - снова перебил его Игнат, - скажите, сколько мне еще... Я могу, - Игнат не смог произнести страшные слова "осталось жить". Доктор понял это и еще раз внимательно посмотрел на "Монгола", подперев подбородок левой рукой:
  - Игнат Михайлович, я не могу точно вам этого сказать. И, наверное, никто не сможет. Живут с вашей болезнью и по десять лет. Год вы уже болеете. Может быть еще девять лет...
  - А может и девять дней?
  - Да, может и так. Это зависит и от вас самого. Вот и обострение ваше... Явных признаков ухудшения нет, но есть обострение. Чем оно вызвано? Может быть стрессами, переживаниями. Думайте о хорошем. Больше положительных эмоций. Больше будьте на воздухе, - доктор начал успокаивающий разговор, который он произносил своим больным сотни раз. Может быть, даже зная, что жить человеку осталось несколько дней. Но сказать об этом в лицо больному, наверное, не сможет, ни один врач.
  
  * * *
  
  Игнат приехал домой с последним автобусом. В тот же вечер он зарядил два патрона, засыпал вместо дроби рубленых гвоздей. "Монгол" помнил рассказанные кем-то истории, что это страшное оружие. Особенно если человек одет в телогрейку: кусочки гвоздей разрывают тело, вата забивает легкие и уже нет никакого спасения раненому человеку. Дробь из гвоздей страшнее пуль в разы! Зачем он сделал это? Приготовленные патроны зеленый и красный стояли на столе перед ним, словно светофор, один подталкивает, другой останавливает.
  - Око за око, зуб за зуб, - в тысячный раз прошептал "Монгол". В ту ночь после больницы он не смог заснуть. Но тогда от страшной боли, пронизывающей легкие раскаленным железом. Лекарства, выписанные врачом, не помогли совсем. Лечь в больницу он отказался. Хотя доктор его убеждал.
  - Зачем? Вы же сказали явных ухудшений нет. Может, поволновался, - добавил он, уже уходя из кабинета. - Письма от сына нет давно... В армии он, в Средней Азии... Осенью придет. После института служит... - помолчав, добавил Игнат, опасаясь, что доктор насильно оставит его в больнице.
  Почему он не послушал совет врача? Не лег в больницу?
  Вчера он ходил на кладбище. Посидел на искусно сделанной лавочке в ограде посередине меж дорогих холмиков земли. Проходя мимо церкви "Монгол" хотел зайти, на улице никого не было видно. В цветочных клумбах яркими разноцветными огнями горели розы, георгины, астры, посаженные в тот весенний день, когда приехал Игнат в Сторожевое, молодым священником и женщинами. Но он прошел мимо, не остановился, не зашел. Что остановило его? Неверие в справедливый Божий суд? Или может, гордая монгольская кровь предков, предпочитавших смерть в седле смерти на домашнем одре?
  
  * * *
  
  Он встретил Павла на пруду три дня назад. Зверев младший сидел на излюбленном "своем" месте, на пеньке срубленного дерева. Погода ухудшалась, надвигалась гроза, клев прекратился. Разговорились.
  - Ты не помнишь меня, Павлик? - спросил Игнат. - Кольку, сына моего. Маняшу - царствие ей небесное?
  - Нет, дядь Игнат... - смутившись, ответил Павел. - Отец, помню, рассказывал, что у вас жена и дочь умерли в сорок седьмом от голода. А я нет. Так, эпизоды... Мне и пяти лет не было.
  Легкие Игната сдавили спазмы. Он начал кашлять, выплевывая кровавые капельки. Дрожащими руками начал крутить самокрутку. Павел, увидев это, протянул пачку "Примы".
  - Закури, дядь Игнат. Они помягче твоего самосада. Да и бросил бы ты курить...
  - Спасибо, - прохрипел Игнат, прикуривая дрожащей рукой сигарету от зажженной спички. - Ничего, пройдет, - добавил он и пошел по тропинке вдоль берега на дрожащих непослушных ногах.
  
  * * *
  
  "Монгол" вынул из сундука завернутую в тряпку двустволку. Зарядил оба патрона. Постоял посреди комнаты. Выходя, обернулся у дверей, взглянул на висевшие в углу над столом старые иконы. На секунду остановился.
  - Око за око, зуб за зуб!
  И уже решительно твердым шагом вышел из дома. Пошел по тропинке, ведущей к прудам. Игнат наблюдал за Павлом Зверевым, знал места, где он любил рыбачить. Конечно, делал он это с разрешения директора спецхоза или начальника охраны. Но ему, Игнату Суханову об этом не говорил сегодня никто. Хотя все руководство спецхоза, да и сами сторожа, пользуясь своим положением, разрешали пару часов посидеть с удочкой. Так было всегда. Август - время хорошего клева, когда рыба уже набрала вес и нагоняет жир на зиму.
  Игнат шел в зарослях ивняка уверенным твердым шагом. Даже дыхание стало ровным, словно кто-то вел его к поставленной цели, совершить возмездие. Совершить свой суд.
  Павел сидел в синей новой телогрейке на своем излюбленном пеньке среди высоких развесистых ив. У ног в садке плескались несколько пойманных карпов по полкилограмма, не меньше каждый, среди них даже один красавец "зеркальный", заметил "Монгол". Увлеченный рыбалкой Зверев не сразу увидел Игната. Когда услышал тяжелое дыхание, повернул голову:
  - Ты, дядь Игнат? Здорово! Как твое самочувствие. Я по разрешению, мне сам разрешил на два часа, - взглянул на часы, - еще пятнадцать минут осталось.
  - Я знаю, Павлик. Я все знаю. Но зачем уходить. Оставайся здесь... Навсегда...
  "Монгол" резко сорвал ружье с плеча и приставил стволы в спину Зверева, нажал сразу оба курка...
  
  К А Т Е Р И Н А
  
  Глава 1
  
  Старенький ПАЗик резво бежал по широкому, свежеуложенному шоссе. Путь от облцентра до понтонного моста, где Алексей Иванович Сергеев назначил встречу с председателем колхоза, всего пятнадцать километров, или двадцать минут на рейсовом автобусе.
  Сергеев машинально взглянул на часы: половина двенадцатого, встреча назначена на час.
  По обочинам дороги мелькают сосны, разделенные аккуратными прямыми рядами, совсем недавно посаженных, белоствольных красавиц берез. Что значит, для дерева двадцать пять - тридцать лет? Совсем не большой срок, а для человека? Алексей Иванович прижался щекой к нагретому жарким майским солнцем стеклу. Чем меньше километров оставалось до Дона, тем настойчивее сжималось сердце от волнения, пересыхало во рту. Привычным движением он нащупал в кармане пиджака валидол, с которым не расставался в последние годы. Много раз рисовал Алексей Иванович в своем воображении эту поездку: и тогда в войну, когда чудом остался жив, и после войны, когда поднимали разрушенное народное хозяйство. Казалось, он много раз пережил поездку, привык к мысли, но выходит, ошибался.
  Обещал приехать на открытие памятника погибшим односельчанам к тридцатилетию Победы. Не сложилось. Подвело здоровье, в первый раз попал в больницу с сердцем. После выписки врачи советовали избегать стрессов, волнений. Поездку пришлось отложить. Заядлый курильщик, Сергеев теперь с улыбкой вспоминает первые дни, когда бросил курить. Брал в карманы леденцы вместо сигарет. Ему даже по ночам снился сказочно-желанный сигаретный дым и просыпался, ощущая табачный привкус во рту. Человек многое может, и ломать годами выработанные привычки тоже, стоит захотеть. К сожалению, чаще наши вредные привычки заставляет забыть пошатнувшееся здоровье, а не здравый смысл, или желание.
  - Вам плохо? - еще совсем молодая, красивая женщина, сидевшая рядом на двухместном дерматиновом сиденье автобуса, с волнением легонько трясла его за локоть.
  - Нет, нет. Спасибо. Задумался. Я воевал здесь в сорок втором. Вот вырвался, наконец, приехал. Немного волнуюсь...
  Алексей Иванович провел ладонью по пересохшим губам. Молодая женщина догадливо улыбнулась. Достала из небольшой, сшитой из бежевого болонья сумки, начатую бутылку "Буратино", с улыбкой протянула Сергееву.
  - Попейте. У меня всегда, когда волнуюсь, во рту пересыхает.
  - Спасибо.
  Алексей Иванович сделал несколько глотков теплого жгучего горло лимонада. Протянул хозяйке бутылку, еще раз поблагодарил.
  - Так вы тридцать пять лет не были в наших краях? - допытывалась словоохотливая соседка.
  - Да. Собирался каждый год. Я с Урала, с Магнитогорска. Все дела не пускали. Теперь вот вышел на пенсию и твердо сказал себе: Первое, что сделаю, съезжу в Приозерск, поклонюсь могиле своей матери...
  - Так вы земляк наш, Приозерский? - соседка радостно округлила глаза.
  - Нет...
  - Родители здесь жили?
  - Нет. Как вам объяснить?.. Алексей Иванович замолчал, вопросительно посмотрел на женщину.
  - Оля, - догадавшись, представилась она.
  - Просто Оля?
  - Ольга Владимировна, но лучше просто, Оля, - она улыбнулась большими светло-карими глазами.
  - Екатерина Ивановна Иволгина погибла в войну с семьей. Вы слышали про это?
  Сергеев не договорил. Ольга даже за руку от удивления его схватила.
  - Вы летчик?!
  -Какой я теперь летчик. Пенсионер. - Алексей Иванович улыбнулся. - Но в октябре сорок второго был летчиком и здесь, на Дону, был мой последний воздушный бой, в той войне...
  - Вы Алексей Иванович Сергеев! Я работаю учительницей в городе Приозерске. Это наш райцентр. У нас и город, и село с одним именем. Мы вам письмо писали, приглашали на открытие памятника, два года назад.
  Ольга Владимировна заволновалась, скороговоркой стала рассказывать, словно опасаясь, что Сергеев не выслушав ее, выйдет из автобуса:
  - Мы с моим 8 "б", где я классный руководитель, материалы по подвигу Катерины Ивановны собирали в наш школьный музей и про ваш подвиг...
  - Про мой подвиг?
  - Да, ваш подвиг. Вы прошли ужасы фашистских лагерей, не сломились...
  - Знаете, Ольга Владимировна, - Сергеев бережно взял своей широкой ладонью ее за запястье, - таких, как я в войну были сотни тысяч, а таких, как Катерина - единицы.
  Учительница, не ожидавшая услышать этих слов, замолчала. От волнения даже щеки ее порозовели.
  - "Совсем еще девчонка", - подумал Сергеев. - А сколько было в сорок втором маме Кате? Наверное, столько, сколько и ей сейчас, может, на два - три года больше. Смогла бы она, молодая, красивая ценою своей жизни и жизней своих детей не предать простого солдата? Совсем ей чужого? Которого она и видела несколько раз, по пять минут, когда приносила еду...
  - Алексей Иванович, извините за назойливость, я хочу вам возразить, - отошла от шока неожиданной встречи с летчиком Сергеевым, "музейной личностью" настойчивая учительница.
  - Патриотизм, преданность Родине, партии, в годы войны были не единичными, скорее массовыми. Вот в нашем Приозерском районе в селе Никольское в годы войны были повешены мать с семнадцатилетним сыном за помощь партизанам. Об этом подвиге мы узнали совсем недавно. Сейчас собираем материалы.
  - Патриотизм говорите, Ольга Владимировна. - Сергеев посмотрел в глаза молодой учительницы. - Можно, и так назвать в газетах, но в обиходе звучит проще. Жить без предательства, без подлости.
  Он замолчал, устало посмотрел в окно. Шоссе миновало придорожный поселок. "Подполье". Прочитал Сергеев на указателе населенного пункта. Дорога прямой, блестящей под жарким солнцем лентой вырвалось на простор. По обе стороны потянулись колхозные поля с посаженными овощами. Здесь, на пойме реки начиналась земля колхоза "Приозерский", куда он ехал по приглашению председателя Антипенко Григория Петровича. Ровные зеленые грядки ранней капусты уходили вдаль к горизонту. Вдалеке синенький трудяга "Белорус" проводил какие-то сельхоз работы. Слева, на высоких горах виднелись пятиэтажки построенного после войны города Приозерска. На пойменной равнине работала на прополке бригада женщин в разноцветных платьях. Ярким зеркальным блеском в солнечных лучах блеснул "батюшка Дон" и спрятался в зеленых зарослях прибрежных деревьев и кустов.
  - Совсем рядом!
  Сергеев машинально вынул маленькую капсулу "Валидола", достал таблетку, положил под язык.
  - Болит? - Ольга сочувственно смотрела.
  - Нет... Для профилактики, - пошутил Алексей Иванович.
  - Вы в правление колхоза? - поинтересовалась Ольга. Видимо, не желая отпускать "героического летчика", волею случая оказавшегося ее соседом на жестком сидении рейсового автобуса. - Может, к нам в школу придете? Выступите перед учениками, - неуверенно попросила она.
  - Не знаю, Ольга Владимировна, у меня в час встреча на мосту с Григорием Петровичем, что он скажет. Если будет время... У меня билет до Москвы на завтра в семь вечера, - проговорил Сергеев банальную фразу, когда человек не хочет обидеть отказом и не уверен, что сможет выполнить, если даст обещание.
  - В час? Еще больше часа ждать... Может, на могилу сходим к Катерине?
  - На могилу! - Сергеев отвлекся от своих мыслей. - Вы знаете, где она похоронена? Хотя да... Извините...
  Алексей Иванович вспомнил рассказ учительницы о школьном музее, материалы для которого они с классом собирали и, конечно не раз были на могиле Катерины.
  - Конечно! Это каждый в Приозерске знает и в городе и в селе. 21 октября в день памяти на могилу привозят учеников младших классов, принимают в октябрята. - Радостно, совсем, как девчонка, сообщила Ольга.
  - Она еще совсем девчонка, - снова мелькнуло в голове Сергеева. - Совсем девчонка...
  Они сошли, переправившись по понтонному мосту на правый берег в самом начале села. Лента шоссе пошла в крутую гору. Водитель что-то недовольно пробурчал, но посмотрев на орденские колодки, на груди седого мужчины, замолчал. Остановил автобус в самом начале крутого подъема.
  
  * * *
  
  Сергеев никогда бы не узнал Приозерского. Добротные, просторные дома из красного кирпича, крытые железом и шифером. Огороженные усадьбы, кирпичные сараи и гаражи. Возле каждого дома торчали телевизионные антенны на высоких шестах. Все говорило о зажиточности и достатке селян. Тогда, в сорок втором, в полуразрушенном селе ютились ветхие домишки, крытые соломой.
  Они шли по уходящей в гору, параллельной Дону улице.
  - Улица "Донская" - прочитал вслух Алексей Иванович.
  - Да. А центральная улица, по которой проходит шоссе, знаете какая? - хитро улыбнувшись, спросила Ольга.
  - Иволгиной?
  - Точно! Земляки на сельском сходе приняли такое решение, - информировала Сергеева его молодая спутница, видимо, чтобы отвлечь от грустных воспоминаний.
  - Смотрю, колхоз зажиточный "Приозерский". Дома у селян, добротные, - молвил ветеран, осматриваясь вокруг.
  - Да. Антипенко хороший председатель. Строгий, но справедливый руководитель. Отзывчивый и добрый человек. К нему в колхоз очередь: даже из облцентра ездят механизаторы, шоферы, не говоря о нашем райцентре. Зарплата хорошая. Если человек задумал строить дом, помогает материалом, и ссуду с колхоза даст. Да и колхоз строит квартиры, дают специалистам, животноводам. Только работай. Григорий Петрович терпеть не может пьяниц и лодырей. Только у него по всей области доярки в две смены работают. Представляете, как на заводе! - безумолку тараторила Ольга. Вопросительно посмотрела на идущего следом Сергеева. - Вы не устали, Алексей Иванович? Может, я быстро иду?
  - Нет, нет, Олечка. Я, как курить бросил, легкие прочистил, не задыхаюсь, - соврал Сергеев, - больше нет отдышки. - Я вас не задерживаю? У вас заботы свои. Семейные дела, наверное?
  - Нет. Что вы, Алексей Иванович! Это просто замечательно, что я вас встретила!
  - Что ж в этом замечательного? - прищурившись, пошутил Сергеев. - Вы молодая, красивая, веселая женщина, идете по такой жаре со скучным седым пенсионером.
  - Нет, Алексей Иванович, вы для нас, современной молодежи, легенда! Хотя мне уже тридцать и я "средний возраст" - тоже отшутилась Ольга.- Я живу с мамой и сыном Женей. Мама у меня тоже учительница, уже на пенсии, но работает, и бабушка была учительницей. У нас семейная династия Матвеевых. Это моя девичья фамилия, - добавила она.
  - А муж? Отец Жени?
  - Муж... Разные мы с ним оказались, - немного с грустью проговорила Ольга.
  - Что так? Стандартный набор: пил, гулял? - допытывался уже Сергеев.
  - Нет, что вы. Сережа жаден, чтобы бесцельно пропивать деньги. Он любил копить: на дачу, машину...
  - Что ж в этом плохого, Ольга Владимировна? - Алексей Иванович назвал Ольгу по имени отчеству. - Человек труда должен жить достойно. Для этого и создавалось наше государство.
  - Да... Конечно... - немного помолчав, согласилась Ольга. - Но понимаете, когда вещизм берет верх и человек становится рабом тряпок и мебели, отказывает себе сходить в ресторан, просто посидеть, поужинать, послушать "живую музыку", или съездить на юг отдохнуть. Просто отдыхать и радоваться жизни, когда за каждый потраченный рубль надо составлять письменный отчет... - Ольга, заволновавшись, замолчала, видимо Алексей Иванович задел своими расспросами что-то в душе молодой женщины.
  - Ольга, а, сколько было лет Катерине? - тактично перевел разговор Сергеев.
  - Тридцать три...
  - Надо же! Как Христу...
  - Что? - Видимо отвлеченная своими воспоминаниями не сразу поняла Ольга. - Кому?
  - Библейскому Иисусу Христу, в день казни было тоже тридцать три.
  - Вы верите в Бога, Алексей Иванович?
  - Как вам сказать, Ольга? - Сергеев задумался. - Сложную жизнь я прожил. Когда в двадцать шесть лет каждый день мог стать последним, о многом думаешь совсем не так, как тебе говорят: "Ты должен так думать..."
  - Надо же... Я думала мировоззрение человека одинаково во всех обстоятельствах.
  - Вы молоды... И ваша молодость, к счастью, проходит совсем в другие годы, чем наша...
  Сергеев остановился, вынул из кармана костюма носовой платочек, вытер выступающий пот на лице.
  - Жара! Совсем лето пришло.
  - Мы уже пришли. Видите, забор покрашен темно-зеленой краской? - радостно проговорила спутница.
  По левую сторону улицы, добротный кирпичный дом, крытый железом, сверкавший свежевыкрашенной голубой краской. Рядом возвышаются над крышей четыре березы.
  - Это дом Катерины?!
  - Нет, конечно. На месте старого построил "Приозерский силикатный завод". Старый стоял ниже, где теперь сад, - со знанием, словно экскурсовод, проинформировала Сергеева Ольга. - Не узнаете место? - она указала пальцем вытянутой руки, словно указкой. - Где сейчас огород, были кусты, а в них яма для свеклы, куда вы приползли раненый...
  В груди Сергеева сжалось, словно пружина... Стук сердца молотками отдавал в голову: бум - бум - бум. Тридцать пять лет шел он к этому месту! Больше половины жизни уже седого зрелого мужчины. Порою, он даже не верил, что когда-то придет сюда снова. Посидеть на траве, погладить черную, теплую землю. Подышать воздухом, наполненным горьким вкусом полыни. Почему-то всегда в его воспоминаниях о Приозерском, в памяти стоял этот горький вкус. Может, он раненый, истекающий кровью, ел траву, и вкус полыни навсегда, словно, под гипнозом отложился в его мозгу? Неуверенно ступая на дрожащих, ставших чужими, ногах Алексей Иванович пошел в открытую Ольгой калитку. Видя состояние ветерана, она протянула ему снова лимонад из своей модной сумочки.
  - Попейте, Алексей Иванович.
  Он, молча, взял, тремя большими глотками допил, ставший совсем теплым, напиток.
  - Во, невтерпеж! Колосники тоже горят, папаша? - на пороге дома с папиросой в зубах, в синих застиранных трико, в майке, в тапочках на босу ногу, стоял мужчина лет сорока. Неряшливый, заросший недельной щетиной и седой шевелюрой на голове.
  - Это Андрей, сын Катерины, он чудом остался жив, - на ухо Сергееву взволнованно прошептала Ольга. - Вы не обращайте внимание. Он пьющий, может сказать, что угодно, - заботливо предупредила она.
  - Что, будем так стоять? - Андрей бросил окурок в стоявшее возле крыльца ведро.
  - Здравствуйте, Андрей Семенович, - первая на правах экскурсовода, поздоровалась Ольга. - Как ваше здоровье?
  - Какое здоровье... Колотит всего после вчерашнего... Мне ничего не оставил папаша твой?
  - Это лимонад был. - Ольга виновато развела руками. Нет ничего у нас Андрей Семенович, к сожалению. Мы не знали, что вы болеете, - зачем - то соврала она, словно, если бы знала состояние Иволгина, она принесла бы ему бутылку.
  - Дай трешку, я найду, - на правах хозяина бесцеремонно попросил Андрей. - Я отдам с пенсии.
  Ольга вопросительно посмотрела на Сергеева, тот машинально вынул из кармана брюк первую, попавшую в руки купюру, пять рублей, протянул Ольге.
  - Дайте.... Все равно будет искать, а выпив, хоть расскажет, что помнит, что еще не стерла водка из памяти.
  - Сразу виден интеллигентный человек. Понимает, как тяжело больному мужчине, - радостно заговорил хозяин, услужливо подбежал, помог Ольге закрыть, державшуюся на одной петле, калитку.
  - Что не почините, Андрей Семенович?
  - Что? - не понял сразу, занятый видимо мыслями, куда идти за "живительным лекарством", хозяин дома. - А это... - махнул он рукой. - Починю. Сейчас сбегаю и починю.
  Даже не возвратившись, домой, ловко проскользнув мимо стоявших во дворе гостей, Андрей рысцой выбежал на дорогу.
  - Вы проходите.... Не стесняйтесь, гости дорогие. Отдохните с дороги на лавочке. Я сейчас, сей момент. - И быстро пошел, что-то бормоча вверх по улице.
  - На его глазах все было... Как мать расстреляли... Как братьев и сестру собаки рвали... Он у соседки в риге в сене зарылся... Эпилепсия у него, на второй группе. Денег не хватает, пьет сильно. Директор силикатного завода сжалится, возьмет на работу, несмотря на запреты врачей. Работает до первой получки и снова в загул. Один он живет... - словно виновато, глядя вслед проворно удалявшейся фигуре Андрея, проговорила Ольга и, обращаясь к Сергееву. - Ну, вот, Алексей Иванович, вы и пришли на свою вторую Родину...
  Отсюда с возвышенности, как на ладони лежала равнина поймы. Дон, петляя, делал крутой изгиб и поворачивал на юг, неся свои воды к далекому теплому морю. Далеко, на кромке горизонта, в голубой дымке виднелись высотные дома облцентра. Прямо перед ним поселок Подпольное с дымящимися трубами какого-то завода на окраине. Внизу по берегу реки, громко щелкая кнутами, пастухи на лошадях гнали коров к обеденной дойке. Большое стадо одинаковых, как близнецы, коров черно-белой, молочной породы. Дунул ласковый теплый ветерок, слегка заволновались, зашептались резные листья на высоких березах у дома. Словно хозяйка приветствует своих гостей, шепчет им: "Здравствуйте, гости. Алеша, что так долго не шел ко мне? Не проведал меня?"
  Невольно, робкая слеза, выкатившись, скользнула по щеке, повторяя изгибы морщин, упала в траву. Алексей Иванович положил еще одну таблетку валидола под язык, пошел в сад, где на углу, на месте бывшего дома, виднелась ограда с памятником, увенчанным красной пятиконечной звездой. Надпись: "Катерине Иволгиной и ее детям: Семену, Нине, Ивану от благодарных односельчан села Приозерское". "Жизнь ваша коротка - подвиг ваш бессмертен!"
  В покосившуюся калитку забежал хозяин с литровой, немного початой стеклянной банкой в руках, закрытой капроновой крышкой.
  - Вот и я! Я говорил, сей момент! - радостно сообщил Андрей, пережевывал на ходу, видимо уже закусывая. - Куда он пошел? - глядя на идущего по меже меж огородами к сверкавшему на солнце Дону Сергеева, спросил он у Ольги. - Я сейчас стаканчики соображу и загрызть что-нибудь.
  Поставив банку на круглый стол перед сидевшей на лавочке Ольгой, быстрой скачущей походкой Иволгин побежал в дом.
  - Что вы, Андрей Семенович, нам не надо. Я не пью... А у Алексея Ивановича сердце... Мы пришли на могилу к вашей матери...
  - Вот и помянем матушку.
  Дверь за его спиной со скрипом закрылась.
  
  
  Глава 2
  
  - Несет его окаянного, - подойдя к низкому до половины занавешенному окну, сердито проворчала свекровь. - Что он волочится к нам. Ты схоронись, Катерина, - глядя на добротную молодую невестку, посоветовала она. - Я сама налажу ему картошку.
  Денщик офицера Шульц, жившего улицей выше у Сомовых, ходил к ним за сырой картошкой. Сельчане считали его чудаком. Шульц был добрым, охотно беседовал с бабами и стариками на ломаном языке. Жестами объяснял им, как живут люди в Германии и, как "матка", то есть женщина, когда идет в сарай доить корову, включает электролампочку. Что это такое электричество, многие в Приозерске даже не слышали, и поэтому крутили пальцем возле виска, вслед уходящему Шульцу. Еще он любил детей, особенно привязался к четырехлетней Нине, дочери Катерины. Наверное, он находил сходство у нее со своими дочерьми. Он часто показывал женщинам фотографию, которую носил с документами в кармане на груди кителя. Красивая блондинка и две, почти одинаковые по возрасту, такие же белокурые девчушки пяти-шести лет. Он даже плакал, нежно целуя фотографию жены и детей. Еще одна его странность, он любил печеную картошку. Брал сырую у Сомовых, сам себе пек в золе печке-буржуйке, на которой готовил еду своему "господину майору". Что было самое смешное, картошки он всегда просил семь клубней. Разбитная молодая невестка Сомовых Полина один раз вызвалась наложить ему картошку из погреба и отобрала самую мелкую, но как он и просил, показывая на пальцах - семь штук. Шульц недовольно посмотрел на лежащие в котелке клубни и ушел, даже не отругав Полину. Но в следующий раз попросил старую хозяйку Клаву Сомову только ей давать ему картошку. Его за эту странность прозвали на селе: "Шурик семь картошек". Когда он познакомился с Ниной, которая пришла с бабушкой к своей ровеснице Марусе Сомовой, то стал ходить за своей порцией клубней к Иволгиным. Но и у них он всегда просил свои "семь штук". Уже пять месяцев жили жители Приозерска под фашистской оккупацией. Немецкие части были маршевые после боев. Гражданское население не обижали. Как обычно, пройдут по селу с местными полицаями, соберут "продналог для немецкой армии": яйца, сало. Не гнушались зарубить зазевавшуюся курочку, пойманную где-то в огороде. К немцам даже стали привыкать. Фронт был совсем рядом, в областном городе. Немцы смогли захватить только правый берег разделенного рекой города. Левый берег с ожесточенными боями удерживала Красная Армия. Но здесь в селе всего в двадцати километрах от фронта боев не было. Больше немцев селяне боялись своих полицаев. Даже Митроша Лапин надел белую повязку. С детства забитый, зимой и летом с соплями под носом. Он в бане за матерью и сестрой подсматривал до шестнадцати лет. В мае ему исполнилось восемнадцать, в Красную Армию призвать из-за стремительного наступления немцев его не успели, и он добровольно пошел служить оккупантам. Важно ходил по селу в черной форме с винтовкой на плече, в отнятых у кого-то яловых сапогах, выгонял на работу рыть окопы для фашистов.
  Зашел недавно к Иволгиным. Как всегда с их дома на работу ходила свекровь, Акулина Степановна. Увидев в окно идущего Лапина, она стала одеваться.
  - Здравствуйте хуторяне, - поздоровался Митроша.
  Дом Иволгиных стоял крайний к Дону, и их часто звали хуторяне.
  - Баб Куль, ты отдохни сегодня. Пусть молодая поработает на нашу Армию.
  - Креста на тебе нет, Митроша! У нее детей четверо! Тебе, какая разница, кто идет? Есть человек со двора, - с тревогой стала просить свекровь.
  - Пусть растрясет бока. Смотри, раздобрела без мужика! Кому бережешь?
  Митроша игриво ущипнул Катерину за статные бедра.
  - Приходи вечером. Я достану тебе белый билет: освобождение от работы, а хочешь, и дни будут стоять.
  Лапин похотливым взглядом съедал ладное тело Катерины.
  - Не ослепни, Митроша, - пошутила над разыгравшимся полицаем Катерина. - Я лучше окопы буду рыть днем и ночью, но без твоего билета...
  - Дело ваше, Катерина Ивановна, но с нынешнего дня ходить на работу будешь ты.
  - Митроша она пошутила, не обижайся,... Как ей ходить?... У нее детей четверо... - униженно стала уговаривать расхрабрившегося Лапина свекровь.
  - Я сказал, будет ходить Катерина! - грозно повторил полицай и, не прощаясь, вышел, громко хлопнув дверью.
  - Дочь, зачем ты с ним так? Надо обходительнее быть... Хитрее, - пожурила после ухода "представителя новой власти", как он себя называл, Акулина Степановна.
  - Мам, ты прости, но унижаться перед Митрошей я не буду. Может, мне правда ночью к нему пойти?
  - Что ты несешь? Бог с тобой, - оправдывалась свекровь. - Но и грубить не надо... Враги они, сволочи... У нас дети.
  Акулина Степановна заплакала, вытирая слезы концами завязанного под подбородок платка.
  - Успокойся, мам. Сказал начальник мне идти, пойду я.
  
  * * *
  
  Шульц привязался к Нине. Приходя за "картофельным пайком", он всегда приносил ей что-нибудь вкусное: конфет, шоколадку, или намазанную маслом вкусную пахучую булку.
  - Ина! Ина! - подойдя к дому Иволгиных, громко звал он, и девчушка радостно бежала к нему. Они о чем-то даже беседовали.
  Шульц, знавший десяток ломанных русских слов, задавал ей вопросы, она отвечала. Немец одобрительно, словно все, понимая, кивал головой. Может, во всем мире язык отца и ребенка один? Всем он понятный, даже по жестам?
  Свекровь поначалу боялась за внучку, ворчала на Нину, упрекала Катерину, что не останавливает дочь. Потом, видя искреннюю доброту в глазах Шульца, привыкла, даже сама звала Нину, видя, что к дому идет сутулой, совсем не армейской походкой Шульц, с неизменным котелком в руке.
  - Внучка! Иди, встречай, идет твой крестный.
  Шульц и другим детям часто приносил продукты в своем котелке: то буханку хлеба, то банку тушенки. Акулина Степановна сказала как-то снохе:
  - Дочь, вот Шурик - немец. Враг. А он лучше и ближе нам своих сельских. Забрали его бедолагу, дали оружие. Хочешь - не хочешь, кто спросил? Иди, воюй. Войну начинают правители, а воюют и слезы льют простые люди.
  К осени усилились бои. Наши самолеты стали бомбить понтонную переправу через Дон. Это совсем не далеко от дома Иволгиных. От взрыва бомб дрожали толстые стекла в маленьких окнах. Скорее повинуясь страху, чем инстинкту самосохранения, Иволгины прятались в яме, вырытой сыном Акулины Семеном для свеклы. Глубокая, на два метра, перекрытая жердями, сверху уложен дерн, который за годы прижился. Пройдя мимо в двух шагах, яму увидеть почти невозможно: слегка выступающий над землей холмик, только не широкий лаз. Это все преимущество перед бомбами. Но во время бомбежки семья Иволгиных всегда, даже ночью, уходила в яму, словно здесь они были более защищены от авиабомб, чем в доме.
  
  Глава 3
  
  Сергеев сидел на молодой, сочной, ярко-зеленой траве, по городской привычке, подстелив газету. Даже тесные туфли снял, поставил рядом.
  - Красота!
  Внизу, сколько мог достать глаз, играя под лучами солнца, спокойно и величаво нес свои темные воды Дон, заросший, словно зеленой щетиной по берегам. Громко и протяжно простонала баржа, идущая вверх по течению за песком. Рассекая волны, оставляя за собой широкий след, обогнали баржу с громким стрекотом лодки с мотором, проскочив мимо разведенного понтонного моста, скрылась за изгибом реки. В зарослях наперебой "считали года" кукушки. Робко пробовал свой голос перед вечерним концертом соловей: чак - чак - чак. Замолкал и уже выше: чик - чик - чик. По скрытому, в синей дымке за горизонтом, железнодорожному мосту громко простучал невидимый поезд. Жизнь наполнена запахами, звуками, голосами, продолжалась!
  - Вот он где! Наш герой... - завеселевший Андрей с наполненным стаканом в одной руке и бутербродом, явно приготовленным из колбасы Ольги Владимировны в другой, пошатываясь, шел по широкой меже. Ольга тоже, разувшись, осторожно ступая, с босоножками в руках шла следом.
  - Что сразу не сказал, кто ты? - не церемонясь, как к хорошему знакомому обратился Андрей к Алексею Ивановичу. - Я не признал тебя, сколько лет прошло.
  Словно тогда, в сорок втором, он хорошо знал Сергеева шестилетним ребенком. Он и видел его два раза, когда приходил с матерью к яме. И Алексей Иванович даже не запомнил Андрея. Белокурую красивую, будто кукла, Нину помнил. Помнил старшего, двенадцатилетнего Семена, даже знакомился с ним за руку, по-мужски. Молчун, видимо в отца, взгляд из-под пшеничных бровей, а Андрей не остался в его памяти.
  Иволгин младший поставил на землю стакан, накрыл бутербродом, протянул руку. Алексей Иванович хотел встать, Андрей движением руки остановил его.
  - Не надо, дядь Леш. Мы простые люди.
  - Спасибо, Андрюш, - Сергеев пожал протянутую руку Иволгина. - За все тебе спасибо...
  - Мне-то за что? Я, как заяц убежал, спрятался в соломе у тетки Зины. Сидел, дрожал, когда собаки рвали Нинушку и братьев.
  Иволгин вытер слезы.
  - Ты выпей, дядь Леш. Помяни их.
  Подошла Ольга. Стала рядом, прикрыв ладонью глаза от яркого майского солнца.
  - Спасибо, Андрюш. Добрый, родной мой человек. Я не пью, сердце у меня больное, даже курить бросил. Один глоток с твоего разрешения.
  - О чем разговор, дядь Леш. Понимаю, нельзя значит, нельзя, но пригуби, помяни моих по русскому обычаю.
  - Кто придумал, что пить - русский обычай, - вмешалась Ольга Владимировна. - Алексей Иванович, вам с вашим сердцем, в такую жару! И вам, Андрей Семенович тоже пить нельзя...
  - Андрею Семеновичу все можно. Я может, из-за нее живу все эти годы. Выпью и забываю все, - сделал философское заключение Иволгин. - Водка - она тоже лекарство для души.
  - Если немного для настроения или помянуть близких людей, почему не выпить, - заступился за Иволгина Алексей Иванович. Взял налитый стакан, встал.
  - Пью за маму Катю, за Семена, Ивана, Ниночку - пусть земля им будет пухом.
  Выпил глоток, взял из рук Андрея кусок колбасы, отломил, по обычаю понюхав, съел.
  - Я даже не видел Ивана ни разу - признался он.
  - Ванька младший. Ему и было три года. Может, он бы и жив, остался, когда собаки догнали Нинку, сбили с ног, стали рвать, он в доме был, выскочил и побежал отбивать, за сестренку заступиться. Ну и его...
  Андрей снова заплакал в голос, причитая:
  - Братишки мои родные... Тридцать пять лет я живу после вас... Спрятался... Струсил... И мое место среди вас...
  Ольга взяла его за руку, стала успокаивать.
  - Вы ему не давайте больше пить, Алексей Иванович, он уже почти выпил банку, которую принес, - прошептала она на ухо Сергееву.
  Алексей Иванович сел рядом с плачущим, по-бабьи, навзрыд Иволгиным, обнял его за плечи.
  - Андрюш, успокойся. Я понимаю тебя, но в чем ты виноват? Тебе и было шесть лет. Судьба значит у тебя другая. Каждому свое... Я тоже себя часто ругаю, что стал причиной гибели твоей семьи.
  - Ты?! - Андрей даже перестал плакать. - Ты что несешь, дядь Леш? Ты здесь причем?
  - Как это причем? Не приползи я в ваш погреб и живы бы были все: и мама Катя и ребятишки.
  По щеке Сергеева робко, словно росинка, скользнула бусинка, упала в траву.
  - Ты что, дядь Леш, - Андрей встал на нетвердых ногах. - Ты же раненый был, без памяти! Ты что? Ты же воевал, Родину защищал! Тебя же сбили суки - фашисты, над Подпольным! Мы видели все в окно, и как самолет твой падал... Темно правда, ночью было... Мы думали немец горит... Даже радовались... Дети в общем, что говорить...
  Иволгин явно выпил лишнего, почти машинально взял недопитый Сергеевым стакан, выпил поморщившись. Взял хлеб, понюхал, положил на траву.
  - Вы закусите, Андрей Семенович, - посоветовала Ольга. - Вы ничего не едите, поэтому и пьянеете быстро.
  - Я пьяный? Ты что, Ольга... Как тебя по батюшке?
  - Владимировна.
  - Ольга Владимировна, я не пьяный. Я расстроенный! Я вот живу, гад, хожу по земле, уже пятый десяток пошел... Пью самогон... И сын, и дочь у меня есть... А они лежат вот тут, в саду, - Андрей рукой указал в сторону огорода. - Чем я лучше их! Почему я, а не они?
  Иволгин махнул рукой, сел на траву, обхватив голову руками, замолчал. Посидев немного, поднял голову, попросил:
  - Дядь Леш, дай, пожалуйста, закурить.
  - Нет у меня, Андрюш. Я три года не курю, - виновато пожал плечами Сергеев.
  - У меня есть в доме... Тогда пошли в дом... Посидим, помянем родных моих: маманю, братьев и сестренку.
  Андрей, тяжело опираясь на руки, встал, неуверенной походкой пошел к дому. Он не забыл забрать стакан, бутерброд с колбасой остался на траве.
  - Пусть птички помянут, - махнув рукой, невнятно произнес Иволгин.
  - Алексей Иванович, - тихо прошептала на ухо Ольга, - Я боюсь за Андрея Семеновича. Он эпилепсик, вдруг у него, - Ольга не стала произносить слово приступ, - это начнется? Я не знаю, что делать... Да и боюсь... - робко призналась, казавшаяся отчаянной молодая учительница.
  - Сейчас, не думаю... А вот завтра утром... Чаще приступы бывают с похмелья... Хотя я не знаю, как часто они происходят у него. Знаете, Оля, - признался Сергеев, опустив глаза, - я жалею, что дал ему денег. Теперь буду ругать себя, волноваться. Мы сделаем так, если вы не возражаете. Я пойду на мост, уже час почти. Вы останетесь с ним, чтобы он не убежал к дружкам. Недопитое спрячем. Потом мы приедем с Григорием Петровичем сюда и вас отвезем домой. Хорошо?
  - Хорошо. Вы здесь останетесь ночевать, с Андреем Семеновичем?
  - Придется... Хотя, если честно, я сам этого хочу. Побывать одному со своими мыслями. Я вам не признался, стеснялся. Седой весь, а еще, как мальчишка стесняюсь, - пошутил Сергеев. - Я книгу пишу о Катерине. Думаю, только побыв на ее земле, подышав ее воздухом можно написать о ней честно. Я очень хочу написать правду...
  - Вы пишете книгу? - искренне удивилась Ольга.
  - Да. Я уже две издал о войне. И в Союз писателей меня приняли. Так, что теперь писатель настоящий, с удостоверением.
  - Вы меня не перестаете удивлять, Алексей Иванович, - призналась Ольга. - Я вас, как летчика-героя представляла, а вы скромный такой и теперь... Я когда в институте училась, к нам приходил, выступал писатель с Союза. Такой чопорный, высокомерный, галстук все поправлял. Я даже фамилию его не помню. И книги его никогда не видела даже.
  - Каждому свое, Ольга Владимировна. Не важно, кто: сельский механизатор, или профессор, что в человеке заложено, то и есть. Я заместителем директора на комбинате работал, огромный наш комбинат: двадцать тысяч рабочих, целая армия. Костюм надевал только, когда заставлял шеф, собрание или комиссия, какая из Москвы. На работу чаще, на автобусе ездил, хотя машина у меня была служебная с водителем. - Сергеев улыбнулся искренней, доброй улыбкой. - Так мы договорились, Ольга Владимировна? Тогда я побежал.
  - Идите, Алексей Иванович, не волнуйтесь. Только давайте отберем у него водку.
  Когда Сергеев с Ольгой вошли в просторный дом, в спальню Иволгина, он одетый крепко спал на измятой кровати. Недопитая банка стояла рядом, на полу.
  
  * * *
  
  Сергеев издали увидел председательский УАЗик, подойдя ближе, рассмотрел и номера: 28 - 14, как и сообщил в последнем телефонном разговоре Антипенко. Григорий Петрович высокий, плотный мужчина, за пятьдесят. С громовым голосом и русским носом-картошкой, встретил его, как давнего друга.
  - Здорово, Алексей Иванович, рад, что не обманул на этот раз, приехал наконец, - с характерным украинским говором забасил Антипенко, обнимая Сергеева своими руками-клещами с большими рабочими ладонями.
  - Григорий Петрович я вас не обманывал: дела не пускали, потом здоровье. Годы бегут, а сделать хочется много. Простите, пожалуйста, - в шутку начал оправдываться Сергеев.
  - Прощу, если будем на "ты" - шутя, пообещал Антипенко. - Мы четвертый год знакомы, переписываемся, звоним друг другу и все "вы", да "вы", не по-дружески как-то.
  - И всего-то? Тогда согласен...
  Сели в УАЗик. Антипенко сам за руль.
  - Куда везти? Ты гость, да и по званию старший, и по годам... Командуй! - своим мягким украинским говором спросил председатель.
  - Григорий Петрович, нос у тебя русский, говор украинский. Кто ты по паспорту? - лукаво, блеснув глазами, спросил Сергеев.
  - Так и есть хохол, - улыбнулся Антипенко. - У нас вся область или маскаль, или хохол: когда стали заселять наши земли с Рязани шли люди, с Украины искать "свою землю". Вот и получилось: в моем колхозе два больших села. В Приозерском живут маскали, а рядом село Студеное, там хохлы, - радушно пояснил председатель. - Так и живем интернационалом.
  - Ты тогда со Студеного, как я понял?
  - Нет, я с юга области. Там нас хохлов больше. На одно русское село, наших два. После института попал сюда по распределению, на отработку. Вот и отрабатываю уже почти тридцать лет. Командуй Алексей Иванович!
  - Дело такое, Григорий Петрович, я тебе расскажу, а ты думай, - усевшись рядом на переднем сиденье, проговорил Сергеев. - У меня завтра на вечер билет на поезд до Москвы, но я вижу, поторопился. Приехал первый раз, а, кажется, всю жизнь знал эти места, шел к ним. Даже дышится здесь легче, воздух другой и полынью пахнет... Когда еще вырвусь к вам? Да и вырвусь ли? Хочу в общем пожить... Несколько дней.
  - Это понятно, у вас в Магнитогорске воздух другой.
  - Я сейчас в райцентре живу, в поселке за пятьдесят верст, на родине жены. - Давай о главном. Я сейчас был на могиле у Катерины Иволгиной.
  - Один и нашел? - удивился председатель.
  - Нет. В автобусе с учительницей познакомился, случайно. С города она, с Приозерска. Час времени оставалось до встреч. Она предложила, сходить. Нас сын встретил Катерины - Андрей. Больной, конечно. Я дал на поправку денег, а он перелечился, конечно...
  - Спился бедолага, вконец, - перебил Антипенко. - Жена ушла. Двое детей у него, уже взрослые. Больной, эпилепсия у него, а от водки все чаще и чаще приступы. Жалко его, прощу, возьму в колхоз, хотя пьяниц на дух не переношу. Работать Андрей - зверь по породе Иволгиных, но до первых денег и пропал. "Я герой! " Орден наденет и в пивнушку.
  - У него орден?
  - Да, к 30-летию Победы наградили. Ладно, один бы пил. Пропился, пришел, я Строгий, но человек, прощу в сотый раз. Он других разлагает: "Ему можно, а мы чем хуже? Где твоя справедливость, председатель?" А мне ответить нечего... Помогаю: продуктов подкину, но и здесь мясо привез ко дню Победы, он в сумку и к Полине Сомовой менять на самогон...
  - К той самой Полине? - удивился Сергеев, даже привстал на сиденье.
  - Да, к ней. Одна у нас Полина. Других нет. Знаешь, Иванович, - Антипенко назвал Сергеева просто по отчеству. - Я думал много... Ты уверен, узнаешь ту женщину... Прошло тридцать пять лет... Я со стариками местными разговаривал, они говорят: "Слух был, что с немцем она главным шашни водила, даже сына от него нагуляла... Но баба она отчаянная, может со зла кто придумал. Одни слухи. Муж ее погиб на фронте в сорок пятом уже, в Германии.
  - Я понимаю тебя Петрович, - тоже, по-дружески, без имени, ответил Сергеев, на мучивший председателя вопрос. Это страшный приговор. Выносить его я один не имею права. Но я все эти годы вижу это, словно один навязчивый сон. Автоматчики в черных мундирах и молодая женщина прячется за спину офицера. Листвы почти не было. Конец октября... Ее лицо стоит перед глазами... Хотя, может, это сон, который я своим воображением принял за реальность... Я хочу увидеть ее для себя, - помолчав, неуверенно продолжал Сергеев. - Мы сделаем так, председатель, если ты не против. Она у тебя в колхозе работает?
  - Да. В полеводческой бригаде. Сейчас они в поле. Ты проезжал мимо, может, видел женщины на прополке? Или на женщину рядом смотрел? - снова беззлобно пошутил в свойственной ему манере Антипенко, немного сняв напряжение тяжелого разговора.
  - Петрович! Тридцать ей. Хороша, слов нет. Но ребенок, - озорно сверкнул голубыми глазами Сергеев. - Видел я работающих женщин слева, справа "Беларусс" на капусте.
  - Верю! На родные места смотрел, не на соседку. Твои это места, до конца дней, второй раз здесь родился. И что ты придумал, командир?
  - Женщин в поле возят?
  - Да. Два автобуса в колхозе.
  - Они к правлению утром собираются?
  - К гаражу, это рядом. Там у них вагончик и агрономы дают наряды кому, где работать.
  - Замечательно! Меня здесь никто не знает. Спросят, скажу родственник с Урала. Подвезешь меня утром, высадишь, не доезжая, чтоб не видели. Я пешком подойду и посмотрю, узнаю я свою девушку из снов. Идет мужчина седенький, может, дачник на лето хочет сторожем устроиться на бахчи, - шуткой закончил свой разговор Сергеев.
  - Так я могу фотографию ее тебе предоставить. Молодую, в тридцать лет, не в пятьдесят пять. Сомовой на пенсию осенью. Тогда ей было двадцать, в сорок втором. Понимаешь, Иваныч?
  - Нет. Фотографию я могу подогнать к своей памяти. Здесь другое. Человек, его фигура, жесты. Я же писатель: инженер человеческих душ, - улыбнулся Сергеев, закончив свое предложение.
  - Хорошо, инженер душ. Сделаем так: завтра пошлю своего водителя, он сдаст билет на поезд. Сейчас, как я понял, едем к Иволгину?
  - И если не трудно, отвезем Ольгу в город.
  - Конечно, нет. Я еще не пенсионер, - озорно подмигнул Антипенко. - Она замужем? Тем более разведена, - услышав ответ, пробасил своим громовым голосом председатель, плавно тронулся на новом УАЗике.
  Уже подъезжая к дому Катерины, молчавший всю дорогу Сергеев признался:
  - Знаешь, Петрович, что я хочу? Чтобы мой сон остался только сном. Иначе страшно жить. Говорят, Иуда предал Христа за тридцать серебряников и стал предателем на века. За сколько тогда продали Катерину? За плитку немецкого шоколада... Это страшно, председатель!
  
  
  
  Глава 4
  
  Шульц пришел только к вечеру. Взволнованный, в шинели нараспашку быстро шел со своим котелком, сутулой походкой. Нина, привыкшая к угощениям, несколько раз спрашивала у матери и бабушки:
  - Почему не пришел дядя Шурик?
  Шульц громко заругался на немецком, споткнувшись в темных сенях об ведро. Акулина Степановна даже перекрестилась на висевшие над столом в "красном углу" образа.
  - Господи спаси и сохрани... Что-то случилось. Шурик никогда не ругался... Может, пьяный... Ты схоронись Катюша от греха. Он добрый..., но враг... и мужик.
  Свекровь не успела договорить. Дверь широко распахнулась, на пороге стоял пьяный Шульц в пилотке, одетой поперек головы.
  - Матка! Шайза! Первая линия! - путая немецкие и русские слова, почти прокричал он с порога, обращаясь к Акулине Степановне. - Герр майор фронт! Шульц фронт! - бормотал, не умолкая, разволнованный немец.
  Нина выбежала из комнаты на кухню, нерешительно остановилась. Шульц, увидев девочку, заплакал.
  - Ина! Шульц капут! Первая линия!
  Он стал доставать из глубоких карманов шинели конфеты, шоколадки. Не удержал в руках, они посыпались на земляной помазанной красной глиной пол. Шульц присел на корточки, стал собирать. Сердобольная свекровь, помогая немцу, стала его успокаивать.
  - Шурик, ты не волнуйся. Может, не отправят: ты при начальнике большом.
  Герр майор был комендантом, старшим офицером в гарнизоне: Приозерска и Студеного.
  - Гитлер пук! - имитируя пальцем, нажатие спускового крючка, лепетал денщик. - Сталин пук! Шульц нахауз, - и, улыбаясь, показывал рукой на запад. Где за сотни километров была его Родина - Германия, его дом.
  Катерине, стоявшей за занавеской в комнате, стало жалко доброго немца. Она понимала, он враг. И такой же Шульц или Фриц в любую минуту мог убить ее мужа Семена, воевавшего где-то под Москвой. Но, видя неподдельную, искреннюю доброту немецкого солдата, женщины жалели, сочувствовали ему. Его тоже ждали дома жена и двое девчушек. Для них он был самым близким, родным человеком. Простой рабочий из шахтерского поселка, призванный на фронт. Что ждет его. Где закончится война рядового вермахта Шульца Баудера?
  
  * * *
  
  К вечеру уже в сумерках пришла Полина Сомова, пригласила Катерину и Акулину Степановну в баню. Сомовы до войны жили зажиточно. Муж Полины был председателем колхоза. Свекор хороший плотник уходил с весны до поздней осени в областной город на заработки. Даже баню себе искусно срубил, что было в селе радостью. Когда размещали немецких солдат в Приозерском, лучший дом отвели для коменданта - Герр майора, как его звали и немцы и селяне. Семья Сомовых: Полина, свекровь и двое ее младших детей ютились в небольшой летней времянке.
  - Герр майор разрешил помыться, - радостно сообщила Полина. - Подобрела немчура. Ходят слухи, только по секрету, их часть перебрасывают на передовую.
  Катерина не стала говорить болтливой соседке, это она узнала раньше от Шульца. Иволгина взяла Нину, ушла с Полиной. Свекровь стала собирать чистое сменное белье.
  - Мойтесь с детьми. Мы с Клавкой после. Всем в бане не развернуться.
  В жарко натопленной бане, пахнущей березовыми вениками и чистыми телами, женщины утомленно сели на искусно сработанные свекром резные скамейки. Дети визжали от восторга, плескались в тазах, даже захныкали, услышав, что пора заканчивать. Полгода не мылась в бане Катерина, даже голова закружилась, словно от легкого вина.
  - Мужичка бы! - беззастенчиво обводя глазами добротное, упругое тело Катерины, мечтательно произнесла, сев рядом Полина. - Ты красавица, Катюха! Кому бережешь?
  Сомова провела мокрой ладонью по высокой груди соседки.
  - Муж у меня и детей четверо.
  - Муж объелся груш. Где они, мужья наши? Жизнь проходит, а вернутся ли? Да и всем останется, если по жиже развести. - Полина провела по своим узким бедрам. Рядом с заматерелой, по-женски красивой Катериной нерожавшая Полина смотрелась подростком.
  - Я, Кать грудью твоей всегда любуюсь. И выкормила четверых, а, как у девчонки, - призналась она. - А здесь прыщи, и капусту ем чашками, - весело засмеялась соседка.
  - Ничего, четверых вырастишь, вырастут.
  - Кать, ты обер-лейтенанту приглянулась, помощнику Герр майора, - в лоб нагло предложила Полина. - Что передать?
  Катерину бросило в жар. Лицо загорелось. Вот для чего пригласила она их в баню.
  - Значит, правду говорят, что ты с Герр майором?
  Катерина встала.
  - Нина, одевайся! Быстро. Идем домой.
  - Кто говорит? Вы свечку держали? Митроша Лапин сплетню пустил, обиделся, что ему не дала, - зло огрызнулась Полина. - Начальником стал. Лучше кобелю, чем ему, сопливому...
  - Поль, мне все равно. Я никогда не сужу других. У тебя своя жизнь, ты одна, бездетная, а у меня их четверо. Спасибо за баню, соседка.
  И быстро одевшись, ушла с Ниной. Свекровь с Клавдией Сомовой сидели на лавочке возле бани.
  Ночью, в первый раз наши самолеты бомбили понтонную переправу. Глухо ухали взрывы бомб. Дрожали стекла. Звонким эхом отзывались частые выстрелы немецких зениток. Всего один налет, несколько минут. Немцы суетились всю ночь. До утра звучали команды, то здесь, то там взлетали в осеннее звездное небо освещенного матовым светом полной луны, сигнальные осветительные ракеты. Взлетали трассы пулеметных очередей. Фронт рядом.
  
  Глава 5
  
  Три следующих дня в разъездах, встречах пролетели словно час. Алексей Иванович к вечеру, ополоснувшись в теплом Дону, приходил совсем обессиленный и падал на кровать в отведенной ему хозяином комнате. Андрей сдержал данное вечером в день приезда Сергеева обещание: не пил. Только на следующее утро робко постучал в комнату Алексея Ивановича, зашел виновато, словно нашкодивший подросток, попросил сто грамм поправиться. При этом уже клятвенно пообещал: "Это - последний раз." И слово свое пока держал. Привел себя в порядок: побрился, надел новую светлую рубашку с короткими рукавами, брюки, наглаженные приходившей дочерью Катериной. Алексей Иванович вспомнил забытое армейское ремесло, подстриг его новой ручной машинкой. Вчера они вместе ездили в школу, где преподавала Ольга Владимировна, выполняли данное ей обещание: выступили перед учениками. Андрей для этого случая надел костюм с орденом Отечественной войны. Вечером даже удивил Сергеева, не попросил "обмыть это дело", как обычно он выражался. Встреча с партийным руководством района и области, с журналистами областных и районных газет. Возложение венков к памятнику погибшим воинам односельчанам Приозерска, открытому два года назад. Речи, выступления.
  - Ты, что мне устроил министерский прием, - шутя, журил Григория Петровича Сергеев. - Я не люблю эту суету. Да и кто я? Простой солдат войны. Таких, как я были сотни тысяч.
  - Может, ты и прав, Алексей Иванович, но пойми: для нас Катерина - наш герой. Ради нее потерпи еще, - виновато успокаивал Сергеева председатель.
  Он даже стал совсем другим: серьезным.
  - Это наша молодость, - добавил председатель. - Я моложе тебя на десять лет, а хорошо помню войну. Наш район не был в оккупации, но и мы жили войной. Отец пришел без ноги, весь больной. Дед и двое дядек погибли. Помню, как приходили похоронки на них. Современная молодежь не знает всего, что пережили мы. Это очень хорошо. Но всегда нужны идеалы, люди, на жизнь и подвиги которых надо ровняться. Иначе в душе пустота и ее могут заполнить совсем другие кумиры, - оправдывался Антипенко, еще вчера такой веселый, любящий пошутить.
  Повезло сельчанам Приозерска: дельный председатель. Знает время работе, любит и умеет шутить и отдыхать.
  
  * * *
  
  Сергеев лежал в майке и спортивных брюках, устало вытянувшись на своей кровати. Зашел Андрей, улыбаясь, позвал:
  - Алексей Иванович, кушать подано!
  Только при упоминании о еде, Сергеев почувствовал, что голоден. Весь день бесконечные встречи, выступления. Душные кабинеты и залы, есть, совсем не хотелось. Сейчас, когда тихий вечер остудил нагретую землю и легкий ветерок приносил приятную прохладу с Дона, организм требовал подпитки.
  - С удовольствием, Андрей Семенович, - Сергеев легко встал с кровати. - Что ты приготовил нам, холостякам?
  Он пришел вслед за Иволгиным на кухню:
  - О! Да здесь целый пир! Ты когда успел?
  На столе, тесно прижавшись кафельными и алюминиевыми боками, стояли тарелки и чашки с окрошкой, завернутыми блинчиками, дымящимися щекочущими ноздри пахучими домашними котлетами, салаты.
  - Да я, что? Я только разогрел, - скромно признался хозяин. Соседки узнали, что у меня гость живет с Урала, несут, нет отбоя. Мне уже и ставить некуда, холодильник у меня "Саратов" маленький, - смущенно оправдывался Андрей.
  - Спасибо передай своим сердобольным соседкам. Доброта, помощь ближнему, даже соседу, это истинно по-русски. На западе совсем не так. Я, работая на комбинате, ездил в Италию, Францию, Швецию. Если честно уровень жизни у них выше нашего. Богаче, цивилизованнее живут. Как-то больше у них всего, чтобы облегчить человека в быту, сделать его отдых комфортным. Но замкнутые все какие-то, каждый за себя.
  Сергеев, стоя у аппетитного накрытого стола, не решался первым садиться. Гость он все-таки, ждал приглашения. Андрей суетился возле своего старенького "Саратова", достал стеклянную пол литровую банку.
  - Может, сметану съедите, Алексей Иванович? Деревенская...
  - Спасибо, Андрюш. Нам всего не осилить.
  Сели. Алексей Иванович видел, желание хозяина за столь богатым застольем, но данное обещание его трезвого сдерживало. Он стеснялся просить. Хотя Сергеев понимал, пройдет еще два, три дня, он уедет и все станет, как было прежде. Придут с расспросами о нем друзья, нальют сотку: "Обмыть это дело".
  - Ты что не ешь, Семенович? - накинувшись на холодную, густую окрошку, ароматно пахнущую свежим грунтовым огурцом, словно не догадываясь о причине, спросил Сергеев. - Окрошка, наверное, мое самое любимое блюдо из голодного детства на всю жизнь. Правда, совсем по-другому ее тогда у нас в семье готовили. Не богато мы жили в деревне перед войной. Квас, да картошка, и два - три яйца, мелко порубленных. Летом, правда, огурцы, лук ели вприкуску.
  - Кушайте, Алексей Иванович, я еще подолью. Соседка Лидка целую кастрюльку принесла. Может, мы это... - заикаясь, Андрей провел указатель пальцем по свежевыбритой щеке. - По сотке... Раз такой у нас ужин... Барский.
  - Не знаю, Андрюш, мне нельзя. А тебе еще бежать, искать, - играя на самолюбии Иволгина, Сергеев дернул плечами.
  Андрей вскочил, будто на пружинах. Подбежал к холодильнику.
  - Так есть же, - улыбаясь, достал пол литру. - Как без этого в русском селе...
  - Полина Сомова принесла гостю с Урала? - лукаво прищурясь, спросил Сергеев.
  - Что ты, Иваныч. У Полины берем, когда в долг, или у других нет.
  - Что так?
  - Качество товара, - подняв вверх указательный палец, не замечая подвоха вопроса, сообщил сразу повеселевший Иволгин.
  Дрожащими в предвкушении близости выпивки руками разлил прозрачную жидкость в приготовленные для лимонада фужеры. Себе почти полный, Сергееву четверть.
  - Куда мне столько, Андрей? Это моя месячная норма, - увидев свою долю, пошутил Алексей Иванович.
  - Правильно. Выпьем и месяц "сухой закон".
  - Ты три дня назад уже его установил, - съязвил Алексей Иванович.
  - Прости, Иванович. Расстроился я вчера на встрече в школе. Сегодня на "Вышке".
  Так теперь звали селяне памятник погибшим воинам землякам.
  - Так много все говорили хорошего о матери, братьях, с таким искренним участием. Я расплакаться был готов, прямо в зале.
  - Правильно, для твоих земляков подвиг Катерины образец чистоты, мужества, а ты вот "зеленого змея" не можешь даже победить.
  Иволгин выпил стоя, занюхал котлетой, откусил, сел на стул.
  - Да, это болезнь, - думал Сергеев, глядя на хлебающего дрожащей рукой окрошку Андрея. - Ему не справиться с ней одному, а помощь людей он категорически отвергает. Жена, промучившись с ним годы молодости, двоих детей родила, надеялась остепениться, бросит. Живет у матери, у нее свой дом в городе Приозерске. Сын служит в армии. Дочь Катерина студентка медицинского института. Антипенко рассказывал ему, в прошлом году, когда она поступала, был конкурс, как никогда. Пришлось включить административные рычаги для внучки Катерины Иволгиной. Нет, она отличница и умница. Приходит к отцу, все перемоет, перестирает после его застолий с дружками. Нет в ней "звездной болезни". Но, когда большой конкурс, часто влиятельные лица бывают выше знаний. Какой-то процент мест всегда для "нужных".
  Щеки у, весь день болезненно-бледного Андрея, начали розоветь. Он тоже усиленно нажимал на окрошку, прикусывая котлетами.
  - Это страшная болезнь, - глядя на оживающего Иволгина, снова подумал Сергеев. - Интересно, сегодня, когда звучали слова восхищения подвигом матери, он, наверное, думал, что вечером они "обмоют это дело"? Скорее всего, да!
  - Андрюш, прости меня старого, можно вопрос? Знаю, он неприятный для тебя. - Алексей Иванович положил себе в тарелку салата.
  - Говори, дядь Леш. Про выпивку? - догадался хозяин.
  - Ты не пробовал полечиться?
  - Вранье все это! - Андрей положил на стол ложку. - Можно, я закурю?
  Сергеев одобрительно кивнул головой. Хотя сам бывший заядлый курильщик, не терпел табачный дым в комнате, тем более за столом.
  - Я раз десять лечился. В Харьков еще с женой ездил: она настояла, или едем, или ухожу. Поехали. Денег жалко впустую потраченных. Я уже в поезде, когда назад ехали, "гипноз тот развязал" - Иволгин отрешенно махнул рукой. - Сам знаю, надо бросить: это конец, тупик. Мне сорок один, а выгляжу на шестьдесят. Но не могу! Злой становлюсь, все из рук валится, все меня раздражает. Месяц, даже два могу не пить, если захочу сильно. Но потом, все упущенное наверстываю: чем дольше перерыв, тем круче запой...
  Андрей сделал глубокую затяжку, выпустил облако сизого дыма, не замечая, что пепел с истлевшей сигареты упал на свежевыкрашенный пол.
  - Прожжешь пол, Андрей Семенович, - попытался уйти от тяжелого для Иволгина разговора опытный психолог Сергеев. Это деликатная тема - самолюбие человека. Наверное, самый простой вариант, махнуть на все рукой: пусть все будет, как было. Все умрем. Кто от цирроза печени, кто совсем не пьющий, попав в аварию. Судьба... Каждому свое. Андрей отнес окурок, выбросил на улицу в стоявшее у порога ведро. На правах хозяина налил себе еще. Правда, на треть стакана. Громко выдохнул, выпил, по привычке приложив тыльную сторону ладони ко рту.
  - Крепка зараза! Страшное дело, Алексей Иванович, вино и женщины.
  - Женщины? Не понял, чем они страшнее вина?
  - Голову от них тоже теряешь, как от вина.
  - Согласен, теряешь. Но лучше потеряй голову для женщины и брось вино. У тебя даже две женщины. Дочь красавица и умница и жена. Я видел вас на свадебной фотографии в альбоме.
  - Э-э-э, когда это было? - махнул рукой Иволгин.
  - Всего и прошло двадцать лет...
  - Наверное, моя голова теряется от вина, - попытался отшутиться Андрей. - Нет, я любил и люблю, может, свою Любу. Но грош цена моим словам, если я их за стакан продаю...
  Иволгин уже машинально достал вторую сигарету, закурил. Выпив больше половины бутылки, ему захотелось присущее в этих случаях желание: "поговорить за жизнь".
  - Я все помню, и снится часто этот сон - быль: лай озверевших немецких собак, натасканных на кровь. Крики Семена... потом Нина... Колька выскочил из дома за нее заступиться... Мать упала, залитая кровью... Я лежу в риге, в соломе зарылся. Дрожу, руку кусаю, чтобы не орать...
  - Андрюш, прости, я всю жизнь думаю, может, ты поможешь понять? Увидимся ли мы еще, когда теперь?
  Сергеев встал, подошел к окну кухни, выходящему в сад. За зеленью вишен и яблонь не было видно ограды на могиле. Но он знал она там, он видел ее сквозь деревья и спрашивал у нее тоже:
  - Неужели мать не могла понять? Пришли каратели, значит, кто-то донес? Значит, кто-то видел, когда она приносила в яму еду? Неужели она надеялась своим молчанием спасти меня? Чужого ей человека, такой страшной ценой: своей жизнью и жизнью своих детей?
  Сергеев замолчал, чувствуя, что давящий ком подкатился к горлу, готовый вырваться в плач. Не солидно, как-то, седой солидный мужчина и это детско-женское слово - плач.
  - Не знаю, Алексей Иванович, - Андрей опустил голову, обхватил руками. - Я все видел. Но не знаю. Не думала она, наверное, что это не люди, даже не звери - хуже. Что, на убегающего Семку спустят собак, что выведут на растерзание четырехлетнюю Нину. Хотя, даже мне, ребенку, было понятно, почему к нам пришли каратели. Неделя прошла после того, как сбили твой самолет. Война шла, каждый день стреляли и погибали солдаты. Кто мог привести? Полицаи все отрицали. Я сам не помню, люди говорят. Всем им и Митроше Лапину и другим дали по десять лет. Шестеро их было в Приозерском. Лапин не вернулся домой после лагерей, на севере где-то остался. Может, умер давно?
  Андрей взялся за недопитую бутылку, поймав Взгляд Сергеева, снова, как и три дня назад пообещав:
  - Алексей Иванович, сто грамм... Последние...
  Выпил, вяло закусив лежащей на тарелке откушенной котлетой.
  - На Полину Сомову говорили. Я не знаю. Грех это большой, хотя я и не верующий. Но как говорить такое про человека, если не уверен, что это он? Про нее говорили, что и Фильку своего она от немца прижила... Скандальная она, за словом в карман не полезет. Вот и много врагов. Немец - офицер у них в доме жил во время оккупации, а их четверых во времянку выселили. Попробуй, докажи. Кто это видел?
  - Я видел.
  Андрей даже выронил дымящуюся сигарету на пол.
  - Только словно в тумане, будто сон. Я еще утром рано из ямы вылез, отполз в овраг: предчувствие, тревога на душе. Да и фронт рядом. Оклемался немного, сразу мысли, как уйти к своим. Услышал лай собак, понял, в чем причина... Облава! Пополз к Дону, к воде. Где еще от собак скрыться? Слаб был еще... Немного совсем до воды не дополз: сил не хватило. Уже топот ног, лай рядом. На спину лег и черная раскрытая пасть передо мной. Я выстрелил из своего пистолета прямо в пасть,... Конечно, себя выдал, встал, побежал из последних сил. Осень. Листвы почти не было. Здесь по лощинке шли немцы и с ними женщина: молодая, коротко стриженная, светлые волосы, худенькая. Шла рядом с офицером. Может, я все придумал, это сон. Меня били потом, когда догнали. Собаку я их любимую убил. Как я выжил, даже не знаю. Все слилось, все в голове перемешалось, будто не я это был.
  Сергеев замолчал. Невольно его рука потянулась к раскрытой пачке "Примы", но, словно, обжегся, одернул назад.
  - А дальше?
  - Дальше... Допросы и снова били. Потом еще и еще. Что я мог сказать? Да и что я знал, простой летчик? Мне дали приказ, я полетел выполнять. Да и зачем говорить, все равно думал, убьют. Зачем я им? Нет, не расстреляли. Потом спецвагон и лагерь в Польше. Все, как один страшный сон. Но сон с женщиной я и в лагере видел. На шахте работал больше года. Подпольщики организовали взрыв, завязали с охраной перестрелку. Мы рванули, восемнадцать человек, кто еще мог бежать...
  Сергеев открыл фрамугу. В кухню пахнуло свежим пахнущим дождем воздухом. Ветер затих, только совсем легкий, не заметный, едва покачивающий резные листья на березах под окном. В почерневшем на востоке небе по всему горизонту сверкали зарницы.
  - Дождь где-то идет. Какой воздух! Сказка!
  - Так и оставайся, Алексей Иванович, у нас жить, - захмелевший Андрей с неподдельной радостью подошел к Сергееву, приобняв за талию. - Места у нас курортные. Вон сколько санаториев и лагерей пионерских понастроили на Дону.
  - Это сказка, - повторил Сергеев, думающий о чем-то, своем и словно очнувшись, добавил - Не могу, Андрюш. Моя Родина - Урал. Жена у меня, дети, внуки.
  - А где ты Победу встретил, Алексей Иванович? - спросил Андрей.
  - В Германии, с партизанами. Понимал, конец войне скоро, приду в армейскую часть, в фильтрацию НКВД заберут. Кто? Откуда? Почему? Война шла, страшная. Разводить судебную демократию было просто некогда. Правда, когда пришел, недолго меня проверяли: всего месяц, даже в Манчжурии повоевал, в пехотном полку. Уже тогда про Катерину Иволгину знала вся страна. Спасла меня мама Катя и после смерти; своим именем оградила от бесконечных дознаний и может, лагерей. Так часто бывало, после фашистских в наши лагеря попадали.
  В совсем почерневшем на востоке небе далекие зарницы стали утихать. Казалось, дождь прошел стороной. Черная грозовая туча с запада, словно тень накрыла звездное небо. Донеслись глухие далекие раскаты грома. С каждой минутой ближе, ближе и первая белая извилистая полоса молнии озарила вспышкой темноту живой лентой, и уже близкий раскат грома оглушил на секунду тишину. Подул ветер: заволновались, зашумели листья. Первые крупные капли упали на железный оконный отлив с громким стуком и уже через минуту шум дождя заглушил шелест растревоженных берез. То слева, то справа запрыгали молнии над Доном и раскаты грома, глухие и совсем близкие с треском разрывающие густой воздух, словно плотную ткань. Пошел первый летний ливень.
  
  Глава 6
  
  Шульц не приходил к Иволгиным второй день. В селе ощущалась какая-то нервозность. С утра до позднего вечера слышались гортанные команды на немецком. Солдаты, под руководством обер лейтенанта или самого коменданта, высокого в длинном кожаном плаще, до зеркального блеска начищенных сапогах с неизменной спутницей любимицей герр майора немецкой овчаркой Люпиной, проводили занятия на пустыре, возле Дона. Бегали, ползали, стреляли по мишеням. Люпина тоже выполняла команды своего хозяина: вместе со всеми ползала в цепи, потешно передвигаясь на передних лапах, подняв хвост. На душе тревожно. Может, это перед отправкой на фронт? Уже неделя прошла. Не видел его никто, да и не мог видеть. Ночью сбили самолет, он чудом спасся, выпрыгнув из горящей падающей машины, успел раскрыться парашют. Он приземлился в реку, почти у берега, срезал стропы, купол подхватили, унесли холодные черные волны реки. Наверное, прибили где-то к берегу в густых зарослях. Все дни их навещал Шульц, приходил за своим неизменным пайком, говорил обо всех новостях. Пусть очень невнятно, больше жестикулируя, но они за эти месяцы стали понимать друг друга. Ни слова о летчике со сбитого самолета.
  Как раненый летчик Алексей ночью, в кромешной темноте, нашел их яму. Он слышал их голоса, когда они уходили в дом после бомбежки. Узелок с едой давно приготовлен, Катерина ждала свекровь, она ушла к Сомовым. Предлог нашли легко, узнать про Шульца, может, нет его, отправили на фронт.
  
  * * *
  
  Шульц не мог понять, почему так зол, всегда вежливый, даже с подчиненными, а тем более с ним, его личным денщиком герр комендант. Он запретил ему идти к Иволгиным, отнял приготовленные Нине гостинцы, хотя раньше все видел и знал, даже сам несколько раз отдавал из своего офицерского пайка шоколад. С утра накричал на него за плохую работу! Он, Шульц Баудер, может, плохо стрелять, ползать, бросать гранату, но он не может делать плохо работу по хозяйству!
  Шульц видел в окно, как полицай Лапин вместе с другим пожилым по прозвищу "Котелок" затолкали в баню Клаву Сомову и соседей, Акулину Степановну с внуками: Семеном и Ниной, закрыли на замок. Зашел герр майор, уже мягко приказал, или даже попросил:
  - Шульц, не выходи, пожалуйста, из дома, займись моими мундирами, завтра мы уезжаем, - и вышел, как всегда прямой с гордо поднятой головой.
  К обеду в Приозерское приехали каратели во главе с гауптштурмфюрером СС Хлебниковым. Это говорило о серьезности задания, если шеф лично возглавил группу. Хлебников из белоэмигрантов, осевших в Германии. Служил в Польше, в карательном отряде, где зарекомендовал себя беспощадным, любой ценой добивающийся поставленной задачи. Когда стали набирать части СС не из немцев, он одним из первых надел черный мундир с символическими рунами на левом кармане кителя. Даже за усердие его в Берлин отозвали, но чем-то видимо проштрафившегося два месяца назад перевели на Восточный фронт. Теперь он всячески пытался доказать свою преданность Германии и рейху. Высокие, молчаливые солдаты в черной форме СС в основном не немцы, со злобными собаками, натасканными на людей. Герр майор вышел встречать гостей.
  - Здравствуй Генрих, - с наигранной любезной улыбкой приветствовал коменданта Хлебников. Они знакомы еще с тридцать девятого, с Польши. - Ты снова не можешь справиться без моей помощи?
  - Я солдат и не умею воевать с женщинами и детьми, - гордо ответил на любезное приветствие карателя комендант.
  - Не надо громких фраз, Генрих. Мы не Тевтонские рыцари. Я тоже солдат и хорошо делаю свою работу. К тому же в России нет женщин, есть бабы, и поверь мне, они ни в чем не уступают, даже часто превосходят мужчин. Но, думаю, сегодня мы обойдемся без крайних мер.
  - У каждого своя работа, - опустив глаза, менее решительно проговорил герр майор.
  - Не надо дуться, дружище, - снова улыбнулся, пытаясь сгладить назревавший конфликт гауптштурмфюрер. - У нас одна работа. Идет война Генрих, а это кровь, грязь и не получится воевать в белых перчатках, не запачкав их. Где эта фрау Катерина?
  - Она дома. Здесь в бане ее свекровь и двое детей, они пришли к соседке. Мы по вашему приказу задержали их, - четко по уставу доложил комендант, хотя Хлебников младший по званию.
  - Отлично. Со свекрови и начнем.
  Солдаты по команде стали полукругом возле дверей. Лапин вывел Акулину Степановну, побледневшую, с непокрытой головой. Темный платок она держала в руках.
  - Здравствуйте, как вас зовут, - на чистом русском любезно заговорил гауптштурмфюрер.
  - Акулина Степановна, - сдавленным от волнения голосом ответила свекровь. Прижала скомканный платок к груди.
  - Отлично. Акулина Степановна, скажите мне, кого и где вы прячете? - Хлебников подошел вплотную, смотрел в лицо пожилой женщине.
  - Никого, - выдавила она совсем тихо.
  - Зачем лгать, Акулина Степановна? Вы, пожилая женщина. Мы все знаем, но хотим услышать от вас, - вежливым, спокойным голосом говорил Хлебников, заложив руки в черных кожаных перчатках за спину. - Вы прячете летчика с подбитого нами восемь дней назад русского самолета? Его парашют нашли в пяти километрах вниз по реке. Где он?
  По лицу Хлебникова пробежали судороги нетерпения. Он с трудом сдерживал себя, хотел оставаться вежливым, изображая доброжелательность, лояльность к пожилой женщине, своей бывшей соотечественнице.
  - Я ничего не знаю... - прошептала Акулина и заплакала, закрыв лицо смятым платком. - Я ничего не знаю...
  - Старая сука, - Хлебников без размаха невидимым, тренированным ударом в лицо сбил женщину с ног. - Лапин! - громко позвал он стоявшего в двух шагах полицая. - Веди детей к дому Катерины. - И по-немецки приказал своим солдатам, сдерживающих рвущихся собак, следовать за ним, немного, приотстав.
  Дом Иволгиным всего в сотне метров через огород, крайний на улице, выходящей к Дону. По приказу гауптштурмфюррера детей закрыли в погребе, рядом с домом. Лапин вывел из дома трехлетнего плачущего Ивана.
  - Господин, офицер, - не разбираясь в званиях СС доложил он Хлебникову, - одного нет, Андрея, среднего.
  - Черт с ним. Запри этих и, когда прикажу, выпустишь девчонку, - заорал фашист. Глаза его горели нездоровым, сумасшедшим блеском. Он привык к унижениям, когда ему падают в ноги, слизывают пыль с его сапог и зверел, приходил в ярость, когда получал отказ. Двое фашистов, избивая, выволокли из дома Катерину, поставили перед офицером, держа за запястье.
  - У меня нет времени вести с тобой беседу! - металлическим, властным голосом почти прокричал Хлебников в лицо Катерины. - Говори, где он и может, сохранишь свою жизнь.
  - Я не знаю, о чем вы... - разбитыми, залитыми кровью губами прошептала женщина. - Я ничего не знаю.
  - Ты, сучка! Ты ничего не знаешь? - завизжал озверевший каратель, начал дико бить ее в лицо, грудь, рвать волосы, одежду. - Лапин! Выпуская девчонку. - Приказал он дрожащему от страха, побледневшему полицаю у дверей погреба.
  Лапин послушно вывел за худенькую ручку, упирающуюся Нину. Девчушка увидела лежащую мать, бросилась к ней. Детский визг, словно раскат грома, оглушил Катерину. Она перестала чувствовать боль от ударов, озверевших фашистов. Не слышала злобный рык собак, рвущих детское тело...
  Лапин бросился бежать вверх к дому Сомовых. Каратель ударом приклада сбил его с ног.
  - Русская свинья, - проговорил фашист и плюнул на лежащего в пыли полицая.
  Время подвига. Сколько это? Минута? Две? Три? К этим минутам идут целую жизнь. Эти минуты - бессмертие!
  Трехлетний Иван выскользнул в оставленную полицаем без присмотра открытую дверь, бросился спасать сестренку...
  Семен, проделав в соломе лаз, вылез из погреба на улицу прямо на озверевших от запаха крови собак...
  
  * * *
  
  Солдат Шульц, услышав детский визг, все понял. Спотыкаясь, натыкаясь на мебель, он подскочил к стене, снял висевший на вбитом гвозде автомат. Слезы текли по его лицу. Не осознавая поступка, он бросился к двери...
  Сильный удар сбил его с ног, выпавший автомат с лязгом покатился по деревенским доскам пола. Герр майор наступил на оружие начищенным до зеркального блеска руками Шульца сапогом.
  - Безумец! Ты хочешь, чтобы твои девочки закончили так же? - и, не сказав больше ни слова, вышел из дома, как всегда прямой, с гордо поднятой головой и меловым лицом, одетый в длинный кожаный плащ, перетянутый ремнями портупеи. Шульц, лежа на полу, обхватив голову руками, громко плакал навзрыд...
  
  Глава 7
  
  Уже неделю гостил Алексей Иванович в Приозерском. Время пролетело: днем встречи, поездки. Ночью до первых петухов Сергеев работал над книгой. Два раза звонил жене, переносил дату отъезда. На завтра куплен билет на самолет до Москвы. На день ему нужно задержаться в столице: сходить в архив, встретиться с друзьями. Работа над романом почти завершена, осталось, как говорят художники: поставить последние штрихи. Вчера он разговаривал с Антипенко, завтра к восьми председатель соберет все полеводческие бригады возле правления.
  Алексей Иванович отложил авторучку и исписанные листы бумаги в сторону, устало провел ладонями по лицу. В соседней комнате похрапывал Андрей Иволгин, выпросивший и сегодня "обмыть отъезд". Что будет, когда он уедет? Все, как и шло, как было, стало привычной нормой. Что мог изменить в течение годами устоявшегося хода событий он, Сергеев Алексей Иванович, всего за неделю? Андрей старался сдерживать данное обещание, но видимо болезнь сильнее него. Его израненная душа в водке нашла свое утешение. Глупо конечно: он не виноват в смерти матери и братьев, что мог сделать шестилетний ребенок? Он искал оправдание своей болезни, своей страсти, которая сильнее его характера, спекулируя на людской жалости. Он искал оправдание своей слабости. Ему надо было лечиться, проходить курс психической реабилитации, как это стали делать сейчас. Тогда, в сорок втором, кто думал об этом? Мальчишку-сироту взяла на воспитание тетка, сестра отца, жившая в соседнем, украинском селе "Студеное". Миллионы сирот разбросала по огромной стране война. Их пристраивали в детские дома, у родственников. Главное - прокормить, кто думал тогда о детской душе? Что останется в ней от увиденного, от пережитого?
  Сегодня приходила дочь Андрея, помогала: убирала, готовила. Высокая, статная. Все говорят: "Вылетая бабка, даже имя ее носит - Катерина". И по сохранившимся пожелтевшим семейным фотографиям - похожа. Те же глаза, брови, сочные припухшие губы. Даже дочь не остановила болезнь Андрея. И с женой, Любой, беседовал Сергеев. Нашел в городе.
  - Я вернусь, - пообещала она, когда стали прощаться. - Но на сколько, Алексей Иванович? До первого запоя? Он и руки распускать начал, синяки не проходили. Почему и ушла с двумя детьми к матери.
  Что он мог сказать ей на ее слова? Что посоветовать? Имеет ли он право вмешиваться в чужую жизнь, хотя семья Иволгиных тридцать пять лет была его родной семьей. Сергеев набросил на плечи костюм, вышел на улицу, сел, на лавочку возле дома. Где-то верху на параллельной улице робко пропел первый петух и, словно, ожидая его команду, его подхватили другие голоса по всему Приозерскому. На берегу Дона заливался неподражаемый солист - соловей. Легкий теплый ветерок и снова, как и в день приезда зашептались листья на березе. Деревья живут дольше людей, помнят больше. Эти деревья видели Катерину, помнят страшный октябрьский день. Может, листья рассказывают ему, что помнят, что пережили? Или в их тихом шелесте звучит голос самой Катерины?...
  
  * * *
  
  Утром, в 7.30, председательский УАЗик уже стоял у дома Иволгиных. Алексей Иванович забрался в салон, за руку поздоровался с председателем.
  - Григорий Петрович, - заговорил Сергеев. - Я вот, что подумал. Неделю я живу у вас, Сомова не узнала.
  - Нет. Я всем говорю, родственник с Урала. Да и в поле она весь день. Сезон. Весной день - год кормит, это не пословица, это наша реальность. Как шахтеры сейчас зарабатывают женщины и на свежем воздухе, - пошутил Антипенко.
  - Тогда поехали, председатель, - скомандовал Алексей Иванович, - высадишь меня у фермы. Там не далеко, я добегу. Еще раз скажу тебе: очень хочу, чтобы мой сон был только моя фантазия.
  Вот и ферма. Пестрых черно-белых коров после утренней дойки выгоняли на пастбище. Громко щелкали кнутами пастухи. Из ворот фермы вынырнул желтый молоковоз, спешащий в город, на завод.
  - Крепкое хозяйство, - в который раз сделал заключение Сергеев, шагая по асфальту к зданию правления. - Все у него отлажено. Все на своих местах, делают свое дело. Впереди в десятке метров три женщины: две молодые, одна явно старше, в цветастых платьях. Все трое повязаны "по-молодому" белыми косынками, с шоколадными загорелыми руками и ногами с тяпками на плечах, жестикулируя, что-то обсуждают. Женщина постарше остановилась, сняла платок, видимо перевязать по-новому.
  Эти движения рук, фигура: узкие бедра, стрижка, светлые с густой проседью волосы. Сергеев не видел ее лицо. Но он понял, что это лицо принадлежит "его женщине из снов".
  - Полина! Сомова! - не громким голосом позвал он и остановился.
  - Я! - женщина обернулась. - Что... Вы... - тяпка выпала из ее рук с лязгом стукнувшись железом об асфальт.
  
  Эпилог
  
  Запоздалое "бабье лето" в конце октября. В хрустальном, словно живом, дышащем воздухе, летит паутина, повисая на ветвях роняющих желтые, красные листья кленов. Яркое солнце на голубом безоблачном небе. Как легко дышится этим пьянящим воздухом. Березы совсем голые, словно, стыдясь наготы, прячется среди других деревьев. Яблони в садах совсем зеленые боятся скрыть от людских глаз созревшие желтые и красные плоды.
  В переполненном рейсовом ПАЗике, идущем в облцентр, на заднем сиденье, две пожилые молочницы с сумками пустых банок. Давние знакомые, видимо вместе работавшие в колхозе, встретившись, ведут беседу. Полная, с характерным украинским говором, перемешанное с годами с русскими словами, породившее новое наречие хохлов. Вторая с рязанским произношением, обсуждают последние новости.
  - Полина Сомова уехала к сыну в Липецк, - сообщила "рязанская".
  - Ты шо! - удивилась полная соседка. - Дом продала, чи як?
  - Да, все продала и уехала. Весной летчик приезжал, - пояснила она причину своей подруге. - Узнал ее. Правду люди про нее говорили...
  - Грехи Господни! - перекрестилась соседка. - Че люди робят? Як таких земля носит?
  Женщины замолчали, полная выходила на следующей остановке "Школа", засуетилась, стала прощаться с подругой. Автобус обогнала колонна с милицейской машиной с включенной мигалкой впереди. Черные райкомовские "Волги", два автобуса празднично одетых в белые рубашки и передники: школьники младших классов. Сегодня их примут в октябрята. Это по традиции происходит в "День памяти" на могиле Катерины Иволгиной.
  - Утекла от людин, - проговорила уже около дверей полная, обращаясь к своей подруге.
  - От людей убежала. От себя не убежит. - Вздохнув, ответила соседка, глазами провожая обгонявшую автобус колонну...
  
  
  Г Р А Ч И
  
  Глава 1
  
  Весна в этом году пришла необычно рано. Даже старики не помнили такого: в конце января, после месяца лютых морозов и метелей, подул юго-западный ветер. По низкому небу поползли мохнатые темно-свинцовые тучи. За два дня температура с минус тридцати поднялась до трех тепла. Оттепели в феврале бывали и раньше в наших местах, когда на Русскую равнину пробивался теплый, средиземноморский ветерок, всегда приносивший тепло, а вместо снега дождь и распутицу. Но, в этом году зима не возвратилась. Только по ночам легкий морозец сковывал бегущие, совсем по-весеннему, ручьи. Несмотря на снежную зиму, воды было совсем не много: снег лег на талую землю, дождь и жаркое солнце растопили его, будто жир на горячей сковородке. Уже через неделю от метровых сугробов на полях остались грязные, мокрые лоскуты, обнажавшие черные заплаты пашни. К обеду нагретая земля начинала парить.
  
  * * *
  
  Лешка Агеев любил весну. Любил шум бегущих ручьев, неповторимые весенние запахи. Каждый месяц в году имеет свой запах. Февраль - пахнет морозом, март - талой водой и соком оживающих деревьев, апрель - хлебом, жизнью, в мае зацветут сады и воздух наполнит их дурманящий аромат. Лешка был романтик, или чудак, как называли его друзья. Он и прозвище свое получил за свои чудачества - "Грач".
  Когда он учился в третьем классе, он отбил у соседской кошки Дашки желторотого грачонка, выпавшего из гнезда. Дашка изрядно его потрепала: сломала крыло и, наверное, повинуясь инстинкту хищника, она не съела его сразу. Она охотилась! Отпускала птенца, пряталась за лопухи и, когда грачонок неуклюже убегал от нее на кривых тонких ножках, волоча сломанное крыло, в три прыжка настигала его, хватала и несла хрипящего, беспомощно бьющего крыльями.
  Лешке стало жалко птенца. Ему всегда всех жалко, кто слабее и не может за себя постоять. Весною пацаны разоряли грачиные гнезда. Он даже дрался с ними, заступаясь за птиц. Хотя, по словам деда Ефима: грач - самая вредная и бесполезная птица на земле. Одни гадости от них: каркают во все горло и озоруют на огородах.
  Лешка отнял у игравшей кошки ее добычу, принес домой, залил покусанное острыми хищными зубами, крыло зеленкой. Посадил в пустую кроличью клетку во дворе. Как за больным ребенком ухаживал он за грачонком: копал в навозе жирных червей, давал пшеницу и месиво, менял воду. Даже имя ему придумал, "Кар". Когда рана зажила, стал выпускать из клетки во двор. "Кар" привязался к своему спасителю. Всюду бегал за ним, расставив крылья, смешно семеня ножками. К осени грач стал понемногу летать. Больное крыло давало о себе знать, пролетев десяток метров, он опускался на землю и бежал за Лешкой. Питался "Кар" с курами и утками в их кормушке. Правда, по началу, домашние птицы приняли его не дружелюбно и он, терпеливо сидел, нахохлившись на своей клетке, ждал, когда они наклюются. Когда куры отходили от корыта, "Кар" подбегал, жадно глотал остатки месива. Потом домашние птицы привыкли к своему необычному соседу, и даже петух "Наполеон" перестал бегать за ним по двору. У Лешки вся домашняя живность имела свои имена: и коровы, и куры, и кролики. А коза "Зоя" была его любимицей. Когда мать доила ее, Лешка всегда был рядом, кормил из рук сухариком, или капустным листом. При нем коза стояла словно вкопанная. Мать даже не путала, как обычно, ее задние ноги. Норов "Зоя" имела очень капризный и агрессивный. Терпели ее из-за младшей сестры Лешки, ей врачи рекомендовали пить козье молоко.
  Так и остался "Кар" зимовать в курятнике, куда Лешка перетащил его клетку. Зимой в морозы к нему набивались куры. Так и сидели тесно, прижавшись, друг к дружке, и к кому-нибудь под крыло забивался хитрый "Кар". Совсем не глупая птица - грач! "Кар" ладил со своими соседями-курами и утками. Всегда вежливо уступал место у кормушки "Наполеону" и старому селезню "Маркизу", вожаку уток. При этом он мог отнять кусочек получше у зазевавшейся курицы или утке. Он даже научился танцевать, выпрашивая вкусную булку у пятилетней Олечке, Алешкиной сестренке. Поднимет вверх голову, расставит опущенные крылья и кружится, переступая на тонких ножках. Олечка в восторге:
  - Мамка! Смотри "Кар" танцует!
  И бросает ему кусок булки, с которым вышла во двор. Хитрецу этого и надо! Хватает и в клетку, чтобы не делиться с "Наполеоном" и "Маркизом". Так дружной разноликой компанией и коротали холодную зиму.
  Пришла весна и "Кар" загрустил. Взлетал на торчавший, на воротах двора столб, часами сидел, нахохлившись, смотрел на лазник, где, как обычно обосновывались, прилетевшие с юга грачи. Иногда поднимал голову, слушал, как весело галдели, обновляли гнезда, строили новые, его сородичи.
  Крыло совсем зажило. "Кар" хорошо летал, правда не далеко: покружит над двором и сидит на своей клетке. Потом он пропал. Его не было двое суток, но он появился. Мать Алешки вынесла корм для домашней птицы. "Кар", как обычно, подбежал к корыту, широко расставив крылья, начал жадно глотать месиво.
  - Сынок! "Кар" твой вернулся! - позвала Алешку мать. - Голод не тетка. В гостях хорошо, а дома кормят, - засмеялась мать, видя, как выхватывает проголодавшийся питомец куски картошки по больше, не обращая внимания на "Наполеона", которому это совсем не нравилось. Он даже клевать перестал, поднял голову.
  - Ко-ко-ко-ко - и опустив крылья, пошел на зазнавшегося грача напомнить ему, кто во дворе хозяин. "Кар" проворно отскочил, не желая попадать под острый клюв и шпоры вожака. Но картошку не бросил, стал клевать в стороне, поближе к своей спасительной клетке. "Наполеон" из-за своих солидных габаритов в узкий лаз не пролезал.
  "Кар" стал часто бывать у своих сородичей. Улетал на день, иногда дольше, но домой возвращался всегда. К осени, когда грачи стали собираться в шумливые стаи на юг, "Кар" пропал навсегда. Как сложилась его птичья судьба? Улетел он с сородичами? Хватило у него сил на долгий перелет? Или по привычке его потянуло к людям, и он встретил злого человека? Кто знает...
  
  * * *
  
  На следующую весну снова прилетели первые вестники - грачи в их село. "Кар" не прилетел к дому Агеевых. Алешка долго переживал, все ждал, что пернатый друг обязательно вернется, но "Кар" не вернулся. Только после этого, сначала друзья, а потом и все село стали называть Алешку Грачом. Он злился, но потом смирился. В русских деревнях у всех есть имена "для улицы". Бывали и смешные. А Грач?! Тем более, что волосы у Алешки черные, кожа смуглая, узкий нос с горбинкой. Как раньше этого не замечали и не прозвали грачом? Только "Кар" оставил ему свое имя.
  
  Глава 2
  
  Село Ямское раскинулось на высоком правом берегу Дона на несколько километров. Название села уходит в далекую старину, когда край наш называли Диким полем и по бескрайним степям рыскали кочевые племена половцев. Потом долгие десятилетия хозяйничали татаро-монголы на своих низкорослых лошадях. Вот тогда и зародилось наше село. Здесь был монгольский сторожевой пост или Ям. Понравилось завоевателям место на высоком берегу многоводной реки. Даже крепость деревянную отстроили с глубоким рвом вокруг, благо "Черный лес" рядом, на левом берегу Дона. Много лет служил татарам Ямской пост: через него проходили обозы с данью, скакали гонцы с донесениями на восток в Золотую Орду. После изгнания татар с русской земли стали селиться здесь мирные люди, ищущие лучшей доли: русские, украинцы. Только название осталось на веки старое, немного измененное временами - Ямское.
  Красивые наши места, особенно летом. На левом берегу Дона, напротив села, раскинулись один за другим санатории областных крупных заводов, пионерские оздоровительные лагеря: "Ракета", "Искра", "Астра", "Звездочка".
  
  * * *
  
  Девятиклассник Алешка Агеев возвращался из школы домой в плохом настроении. Он так и не решился прочитать Наташе Ласкиной, написанные вчера стихи. Вечером они ему очень понравились, и написал он стихи на одном дыхании без черновиков. Словно копилось в груди и выплеснулось:
  
  Розы надломлен нераскрывшийся бутон
  Холодный ветер лепестки разносит,
  Но не один жалости стон
  Судьбы пощады он не просит
  
  На землю льется горький сок
  Только поверьте, это слезы
  Роняет сломленный цветок
  Еще вчера цветущей розы.
  
  Букет погиб в самом цвету,
  Но не от сильного мороза.
  Цвести зимой хотела роза,
  Но не принял никто мечту.
  
  Утром стихи ему нравились уже меньше, а прочитав их еще раз на большой перемене, не понравились совсем. Наивно! Даже глупо! Причем здесь Наташа и "не принятая никем мечта розы"? Наташа ему нравится уже год, но Алексею не хватает смелости сказать ей об этом. В классе они сидят на соседних рядах, и он украдкой, глядя на нее, писал ей стихи. Десятки, но не отдал, ни одного. Как и стихотворение "О розе", сначала ему нравилось написанное им, на утро меньше, а когда он почти решался дать Наташе почитать, стихи становились совсем плохими.
  Алешка завидовал Володьке Зубареву. Каждые танцы, а они в их клубе в пятницу и субботу, он гуляет с девчонками. Даже со старшеклассницами из десятого. С какой легкостью он заводит разговор! Летом, когда в Ямское приезжает с города много девчонок, к бабушкам на каникулы, "Зуб" не проходит ни одну новую! И стихов он не пишет. И учится средне, на "три", "четыре". Но знания на внешкольные темы: о современной музыке, о моде, у него на "пять", даже с плюсом. О чем ему, Алешке Агееву, говорить с городскими девчонками? Прошлым летом его попросила проводить городская девчонка Эльвира, она приехала в гости к бабушке на месяц из Москвы. Он всю дорогу молчал, только отвечал на вопросы, тараторившей без умолку Эльвиры: "да", "нет". Рассказать ей про грачонка "Кара", который жил у него зиму шесть лет назад? Или о том, как он поймал в Дону на блесну щуку весом пять килограмм? Читать свои стихи он стеснялся. Только близким друзьям, и то, на военные, патриотические темы. Стихи о любви он не читал никому. Мать однажды нашла его тетрадь, прочитала:
  - Сынок, ты поэт у меня! Почему не отошлешь никуда? В газету, журнал молодежный...
  - Зачем?
  - Как зачем? Это дар Божий, он принадлежит не одному тебе, всем. Пусть читают люди.
  Мать работала в колхозной библиотеке и, к смущению повзрослевшего Алексея, верила в Бога. Даже в церковь в облцентр ездила на большие религиозные праздники. В Ямском в церковь ходят только старушки, а с ними его еще совсем молодая мать. Алешке было неловко перед друзьями, даже сказал об этом матери:
  - Почему сынок?
  - Ребята смеются надо мной в школе, - опустив глаза, признался он. - Я комсомолец, а мать верующая. Ты же молодая еще, будешь старушкой, верь, пожалуйста!
  - Что в этом плохого, сынок? Кому я жить мешаю? Почему тебе стыдно за меня? Я пью? Мужиков вожу?
  Алексей смущался разговора с матерью. Отец бросил их четыре года назад, ушел жить в город к другой женщине. Наверное, мать сильно любила его и верой в Бога хотела заполнить пустоту в душе после его предательства. Правда отец всегда помогал, часто привозил подарки ему и сестре Ольге, и алименты платил регулярно. Он работал шофером-дальнобойщиком, хорошо зарабатывал. С сыном отец серьезно не разговаривал никогда, наверное, считал еще маленьким. Зимой, под Новый год, он заехал на своей "фуре" в Ямское. Привез им с сестрой подарки: модные кожаные утепленные куртки. Алексей осмелился и спросил отца:
  - Пап, почему ты ушел от нас? Тебя же тянет к нам?
  Отец смутился, явно не ожидал он подобного вопроса от повзрослевшего сына.
  - Не знаю, сынок...
  Отец достал сигарету, прикурил от газовой зажигалки.
  - Не хватает мне вас... Но к ней тоже тянет... Вырастишь, может, поймешь меня... И прости меня сынок... Если сможешь. Прости.
  Он быстро ушел, вскочил в свой КАМАЗ, завел двигатель и сразу уехал.
  
  * * *
  
  Лешка в распахнутой кожаной куртке шагал по улице. Тепло. Настоящая весна! Яркое солнце доедало последние островки грязного рыхлого снега. Асфальт закончился, дорога пошла на спуск к Дону, на предпоследней Садовой улице дом Агеевых. Лед на реке еще стоит: мокрый, почерневший, но еще прочный. Даже на середине виднелись неподвижные, черные фигурки рыбаков-любителей зимнего лова. Лешка заядлым рыбаком не был, но летом часто ходил на Дон рыбачить, даже с ночевкой.
  - Не улова ради, а просто отдохнуть, послушать птиц, - говорил он матери, собираясь на ночную рыбалку. - Люди за сотни километров едут к нам дышать, красоту посмотреть. А у нас все рядом за баб Клавиным огородом.
  Огород соседки напротив, заканчивался у самой реки. Лешка никогда не расстраивался, даже, когда не было клева. Хотя с пустыми руками он не возвращался почти никогда. Друзья даже шутили с незлой завистью:
  - Грач, везучий ты! Идешь не рыбачить, а дышать и всегда больше всех ловишь.
  Алешка подошел к своей калитке, дверь на веранду приоткрыта. Зашел в дом, в зале на диване сидит мать.
  - Мам, что случилось? Ты не на работе. Заболела?
  - Нет, сынок, - глаза у матери красные, она плакала. - Из города мне в библиотеку позвонили из БСМП.
  - Это что?
  - Скорая помощь. Больница скорой медицинской помощи, - пояснила мать. Она сильно волновалась, хотя пыталась скрыть свое состояние. - Отец наш, - по привычке она назвала отца нашим, но секунду поколебавшись, поправилась. - Отец ваш в аварию попал... В больницу по скорой привезли.
  - В аварию? И серьезно?
  - Я не знаю, сынок. Медсестра звонила из реанимации, спросила:
  - Вы Агеева Валентина?
  - Да, - отвечаю.
  - Ваш муж в аварию попал, сейчас в реанимации, и номер телефона назвала... Я вот записала.
  Мать протянула Алешке листок, исписанный цифрами телефонного номера. Руки у нее слегка дрожали.
  - Надо, наверное, позвонить в больницу, подробнее все расспросить? - она вопросительно посмотрела на сына полными слез глазами.
  - Хорошо, мам. Я к Быковым схожу. Ты не волнуйся только.
  Волнение матери передалось к Алешке, и он, скорее всего, успокаивал себя, чем ее. Он, не разуваясь, взял листок с номером и побежал к своему другу Пашке Быкову, жившему на параллельной улице, ближе к центру. На Пашкиной улице заканчивался асфальт, и телефон провели до их улицы, на двух крайних к Дону обещали заасфальтировать и провести телефон на следующий год. Хотя уже прошло три.
  Алешка почти сразу дозвонился. Дежурная медсестра, пожилая, судя по голосу, женщина, обстоятельно, как заправский детектив все объяснила:
  - Авария была за городом, близ аэропорта. Отец свернул в кювет, пытаясь избежать столкновения с каким-то лихачом, выехавшим на встречную полосу, и врезался в электрический столб. Состояние у него уже стабильное. Перелом ноги, руки, несколько ребер, сотрясение. В общем, ничего страшного, - успокоила в заключении Алешку словоохотливая медсестра. - Страшное позади, утром его переведут в палату. Он бредил, называл имя Валя и номер телефона. Вот медсестра и позвонила, надо же родственникам сообщить. А вы кто? Сын! Прекрасно, гордитесь, ваш отец герой. Ценой своего здоровья спас жизни людей. Пятеро во встречной машине было, их почти сразу задержали. Вы не волнуйтесь, самое страшное уже позади, - снова добавила она.
  Алексей поблагодарил добрую разговорчивую медсестру. Записал адрес больницы, и как добраться с Центрального автовокзала, куда приходит автобус из Ямского. Дома, посоветовавшись с матерью, они решили: Алешка с Олей поедут к отцу через два дня, в воскресенье. Его уже переведут в отделение. В субботу он позвонит, узнает номер палаты.
  - Алеша! Что бы ни было в наших отношениях, он ваш отец, - зачем то убеждала его мать. - Он любит, не забывает вас с Олечкой. Вот куртки модные вам привез. Таких нет в селе ни у кого, алименты хорошие платит.
  - Мам, ты кого убеждаешь? Меня или себя? - сын посмотрел в глаза матери. - Я тебе обещал, что мы с Олей поедим в воскресенье. Все решено, о чем еще говорить? - и помолчав, немного обиженно добавил. - Лучше бы вместо подачек, он жил с нами, а не со своей...
  Алешка прошлой весной видел его новую жену в городе. Отец пригласил сына на футбол. Их команда, игравшая в первой лиге, вышла в полуфинал кубка страны. Ажиотаж в городе и области к этому матчу был огромный. Отец, знавший фанатские пристрастия сына к футболу, чудом достал билеты на матч, куда и приехал вместе с женой. Наверное, хотел познакомить. Для чего только? После школы отец советовал Алешке идти учиться в институт, а жил бы у них. У новой женщины отца детей не было, и жили они вдвоем в трехкомнатной квартире почти в центре города. Отец представил свою жену сыну. Ирина, как ее звали, пыталась завести разговор, много шутила, но разговора как-то не получилось. Алешка и футбол почти не видел. После этого он даже затаил обиду на отца за мать. Новая жена ему совсем не понравилась.
  - Худая с плечами атлета и носом Буратино, - так он обрисовал Ирину матери, вернувшись, домой.
  Мать с ее мягкими женскими формами, красивым правильным лицом и шикарными волосами, из которых она умудрялась в домашних условиях делать красивые прически, была красивее в сто раз. Такое заключение сделал Алексей, увидев отцову женщину, ради которой он бросил двоих несовершеннолетних детей. Хотя и любит их с сестрой, и Алешка видел это. Почти с каждой командировки заезжал к ним. Обычно отец объяснял:
  - Проезжал мимо по трассе.
  Неважно, в каком направлении ехал он, с юга, или севера, как-то всегда получалось "проезжал мимо".
  Ночью Алешка видел, на кухне долго горел свет. Мать не спала. Молилась. О чем просила она своего Бога? О прощении? О скором выздоровлении своего бывшего мужа, предавшего ее, оставив одну с двумя детьми в тридцать два года, но которого она продолжает любить?
  Любящее сердце не может ненавидеть, оно может только прощать. Прощать измену, подлость, ложь, свои бессонные ночи и мокрую подушку от слез. Воистину непостижима душа человека, которая может совершить предательство, и способная все прощать.
  
  Глава 3
  
  В воскресенье Алешка и Оля поехали в город. Мать с испугом приняла известие, что поедут они не на рейсовом автобусе, а на городском. Нужно только перейти Дон по льду: на левом берегу уже территория облцентра, куда ходили городские маршрутные автобусы с интервалом десять минут. Их рейсовый годил три раза в день и по пути на автовокзал делал большой крюк до их райцентра, где был мост. Путь до города занимал два часа. Да и с центрального автовокзала, куда он приезжал, до больницы скорой медицинской помощи было далеко. Маршрут автобусов с турбазы проходил мимо больницы, даже в город не надо заезжать, рядом рынок, где можно всегда купить фрукты. Об этом Алешке вчера по телефону рассказала медсестра травматологического отделения, где в двадцать второй палате лежал отец.
  - Мам, лед еще крепкий. Рыбаков сидит туча каждый день, - убеждал Алешка.
  Мать долго не соглашалась, но дети пообещали, что при первой видимой опасности вернутся назад и поедут на рейсовом, и она уступила.
  Чудное солнечное воскресное утро! В воздухе мартовский весенний запах. Запах весны, запах сока оживающих деревьев. Легкий морозец, сковавший редкие лужи тонкой корочкой. Лешка шагал впереди Ольги.
  - Лешь, куда ты летишь? Я не могу так быстро идти, - жалобно ныла не успевающая за ним младшая сестра. Она не знала, что творится в душе брата. Лешка пел! Мысленно конечно. Вчера, после танцев он проводил до дома Наташу Ласкину! Она сама его попросила об этом. В клубе он решился и пригласил ее на медленный танец. Когда объявили "белый танец", уже она пригласила его, и сама попросила проводить. Жила она на крайней от Дона улице, но дальше на полтора километра от центра, где жил Алешка. Совсем это не сложно поддерживать разговор с девушкой! И говорить можно на любые темы, главное не молчать.
  Наташа сама спросила про "Кара": не вернулся ли он? И очень весело смеялась, когда Алешка рассказывал и изображал походку грачонка, клянчившего булку у Оли. Или, когда убегал от "Наполеона". Наташа тоже любит домашних животных и птиц. И она придумала всем свои имена, а одну курочку, когда та была слабым больным цыпленком, она выходила, кормила из рук, накапывала пипеткой лекарство. За ее пристрастие клевать отцовы окурки, она назвала ее "Примой". Сейчас она взрослая, пестрая курочка и яички она несет самые маленькие.
  Значит, если люди не безразличны друг другу, можно говорить на все темы и не будет скучно и не интересно. Алешка осмелел и прочитал Наташе громким, дрожащим от волнения голосом, свои стихи:
  
  Много ромашек на обочинах растут,
  И ждут, когда влюбленные сорвут.
  Прекрасно в жизни счастье предсказать
  Сомнения развеять, тучи разогнать.
  
  Моя ромашка, где ты затерялась?
  Ты, на каком лугу цвести осталась?
  Как нужно мне тебя найти, сорвать?
  И не пройти случайно, не стоптать.
  
  Как отличу тебя я от других?
  Смешная! Ты же лучше их!
  Растешь на кочке, как живая,
  Моя, и одному мне дорогая.
  
  Не будет у нас грусти и разлук.
  И лепестков твоих, знаю, нечетно штук.
  А если ты мала и рано рвать,
  Ты подрасти. Я очень буду ждать.
  
  - Прелесть! - Наташа даже в ладоши захлопала и поцеловала Алешку в щеку. - Алешка, ты поэт! Но почему лепестков нечетно штук?
  - Когда гадают, - Алешка смущенно поглаживал щеку, еще горевшую и, казалось, хранившую тепло Наташкиных губ, слегка влажными от волнения пальцами. - Обычно говорят: любит - не любит.
  - Ясно! И все нечетные - любит! Как здорово и просто. Знаешь, я тоже пишу иногда стихи, но после твоих, я тебе читать их не буду. Мои совсем плохие. - Наташа по-детски сложила губы трубочкой.
  После долгих уговоров Наташа обещала, что принесет почитать свои стихи, записанные в тетради. Алешка дал слово, что не будет смеяться над наивностью ее стихов. Скажет честно, что он о них думает и поможет ей, отредактирует.
  - Поэзия - это дар! Умение расставить слова в магический ряд, вызвать вибрацию той частоты, которая воздействует на нашу чувственную мысль. Сколько слов в обиходе у обычных людей? Полторы, максимум две тысячи. И слова все одинаковые. Но один поэт способен их выстроить так, что человек, прочитав их, думает: - Это сказал я! И запоминает, а другой не может.
  Алешка вычитал это где-то в литературном журнале и даже записал дословно понравившуюся ему цитату.
  - Я тоже это читала! - Наташа беззлобно засмеялась. - Только там написано: "Дар поэта. Дар Божий и дальше". Ты не совсем точно цитируешь.
  - Я помню. Но зачем нам говорить про Бога?
  - Почему?
  - Ты веришь в Бога? И в сказки о вечной загробной жизни? - искренне удивился Алешка.
  - Не знаю... Но думаю должно быть, что-то останавливающее человека от дурных мыслей, поступков...
  - Конечно! Его совесть.
  - Это правильно, совесть. Но может совесть и есть Бог. И человек, делающий плохо, отходит от Бога? Я смотрю на верующих, твоя мать, например, Валентина Николаевна...
  Алешка невольно покраснел, услышав имя матери.
  - Знаешь, верующие люди добрее, честнее, человечнее, что ли.
  - Я мать пробовал переубедить, но... - пробурчал Алешка.
  - Глупый! Я, например, хочу быть похожей на твою мать. Она очень добрая, уважительная, - немного поколебавшись, Наташа добавила, - и очень, очень красивая...
  
  * * *
  
  Они гуляли после танцев почти три часа. Ходили к роднику на Наташино место. Родник в конце улицы вытекал почти из отвесного склона.
  - Здесь очень легко дышится и думается. Когда мне грустно, я всегда прихожу сюда, - поделилась Наташа своими девичьими секретами. Домой Алешка пришел без четверти два. Мать, пряча улыбку, беззлобно пожурила его:
  - Завтра рано вставать, не выспишься, жених.
  - Не волнуйтесь, Валентина Николаевна, высплюсь. Вы все приготовили, что взять?
  - Да. Бульон и блинчики творогом начинили.
  - Мам, может, не надо? Купим фруктов. Что он голодный? - Алешка высказал мучившие его с самого утра сомнения, когда мать сказала, что приготовит отцу покушать домашнего. - Да и есть у него, кому заботиться...
  - Сынок, мы договорились. Наши отношения, они наши, но он ваш отец. Да и идти в больницу с пустыми руками... Так надо, сынок... - смутившись от последних слов сына неуверенно произнесла мать.
  - Хорошо, мам. Надо, значит, отвезем, - Алешка поцеловал мать в щеку и довольный пошел спать.
  Валентина Николаевна, улыбаясь, посмотрела в спину уходящего повзрослевшего сына, догадываясь о причине его хорошего настроения. "Совсем взрослый. И походка - отец".
  
  * * *
  
  Утро под стать настроению Алешки. По хрустящей корочке быстро перешли, не широкий в Ямском, Дон. Это ниже, в десяти километрах, река делала повороты, разливаясь на мелководье на сто метров, по селу "Батюшкин Дон", был вполовину уже. На левом берегу "городская земля" облцентра.
  Быстро нашли больницу "скорой помощи", автобус проходил мимо, даже остановка одноименная - БСМП. Белые халаты по настоянию матери они взяли с собой. Мать взяла у соседки, фельдшера сельского медпункта. Действительно, в вестибюле очередь из десятка человек, ожидающих халаты. Без бахил и халатов в отделение не пускали.
  - Молодец, мамуля! Все она знает, - подумал Алешка, проходя мимо ожидавших посетителей, смотревших на них с Олей с завистью.
  Поднялись по лестнице на третий этаж. Сразу вправо двадцать первая, значит следующая палата отца. Дверь открыта. В коридоре тихо, больных и посетителей не видно. Может, воскресенье? В палате громко спорили, видимо ругались. Алешка узнал голос отца.
  - Ирочка, я тебя ни в чем не обвиняю. Успокойся, пожалуйста...
  - Сережа, ты говоришь, наконец, пришла. Я вырвалась на десять минут. Я работаю, ты прекрасно знаешь. Вот сменюсь завтра, неделю дома. Буду ходить каждый день.
  - Извини Ирочка. Я виноват. Надо было попасть в больницу на следующей неделе, - съязвил отец.
  - Нет! В чем ты меня обвиняешь? Что не бросила магазин? Это моя работа, подменить даже на три часа не кому. Я звонила по четыре раза в день...
  Алешке стало неудобно. Невольно он услышал разговор отца с новой женой, и появиться в эту минуту в палате ему не хотелось. Он приставил указательный палец к губам, показывая сестре: Тихо! Взял ее за руку, повел назад к лестнице. Минут десять они стояли на лестничном марше, из-за угла наблюдая за открытой дверью в палату . Наконец вышла Ирина. Модно одетая, подтянутая, словно девчонка, в накинутом на плечи белом халате. Дернув сестру за руку, Алешка увлек ее за собой вверх по лестнице, чтобы избежать встречи с "женщиной отца", как он всегда называл ее дома. Ольга бегом, прыгая через два порожка, побежала за ним. Постояв две - три минуты на четвертом этаже, отдышавшись, они пошли вниз.
  
  * * *
  
  Большая четырехместная палата с окном в пол стены. Отец лежал на кровати у окна. По другую сторону, рядом с умывальником, спал еще один мужчина с корсетом на шее, как у испанских идальго. Олечка даже тихонько засмеялась, показывая брату на спящего больного. Отец, увидев детей, радостно заулыбался.
  - Ребята! Родные мои!
  Олечку поцеловал в губы. Алешка, смутившись, протянул отцу руку.
  - Здорово, сынок, ты совсем мужик стал. Правильно, целоваться - это бабье, - пожал протянутую руку сына.
  Одет отец в зеленую больничную пижаму в тонкую синюю полоску. Голова перевязана. Нога забинтована и подвешена на приспособление над кроватью. Отец ловко подтянулся на продольной алюминиевой трубе. Присел, подложив под спину подушку.
  - Папка, что это у тебя? - с любопытством рассматривая приспособление, поинтересовалась Ольга. - Как на троллейбусе, - засмеялась она от своего сравнения.
  - Да, дочь, теперь на три недели буду на троллейбусе ездить.
  На тумбочке отца пакеты с виноградом, мандарины, большой темно-вишневый гранат. Алешка раскрыл сумку, стоял в нерешительности, куда выложить принесенные продукты. Мандаринов и апельсинов они тоже купили, проходя мимо, расположенного рядом с больницей, рынка.
  - Мама передала... Окрошка, блинчики с творогом, как ты любишь, - Алешка достал названные продукты из сумки.
  - О! Наконец настоящая еда! - радостно, словно ребенок, произнес отец. Взял у сына целлофановый пакет с аппетитными поджаристыми блинчиками, быстро достал один, откусил половину.
  - Вкуснятина! Так, как делает блинчики наша мама, их не делает никто! - заключил он, подняв вверх для убедительности указательный палец левой руки.
  - Вот еще салат, бульон куриный. Мать говорит: очень полезный, силы прибавляет. Станок... помазок для бритья...
  Алешка выкладывал содержимое сумки в тумбочку.
  - Силы, говоришь? Давай сюда. - Отец ловко открыл крышку банки, положив пакет с блинчиками на грудь. Хлебнул прямо с банки густого еще теплого, желтого бульона.
  - О! - простонал отец. - Я думал, умру здесь за три дня с манки.
  Улыбнувшись, он подмигнул Олечке, сидевшей на краю его кровати, еще с интересом рассматривающей приспособление для растяжки.
  - Что дочь, понравился мой троллейбус?
  - Нет пап... не очень... И кровать узкая и жесткая.
  - Это досок мне наложили, чтоб кости прямо срастались, - снова пошутил отец. - Рассказывайте ребята, что у нас нового в Ямском?
  Отец второй раз сказал "наша", словно жил с ними. Раньше, интересуясь здоровьем матери, он спрашивал у Алешки просто: "Как мама?"
  Алешка видел искреннюю неподдельную радость отца. Он рад, что дети пришли к нему. Может это после ссоры с Ириной? Отец выпил через край больше половины семисотграммовой банки бульон, съел несколько блинчиков. Улыбаясь, довольно погладил себя по животу:
  - Жить буду. Эх, закурить бы для полного счастья, - мечтательно произнес он. - Может, пол сигаретки? - спросил он, обращаясь к детям.
  Алешка непонимающе пожал плечами:
  - Мы не купили, пап... Мы не знали... Мама ничего не сказала...
  - У меня все есть: и сигареты, и зажигалка. Сделаете так: Олечка встанет в дверях и будет смотреть. Если пойдет кто-то в белом халате, сразу дай знать. Хорошо, дочка?
  - Хорошо... Только пол сигареты, - властным голосом произнесла она. Встала, пошла к дверям.
  - Алешка, открывай окно. Видишь, на фрамуге бумага оторвана?
  - Вижу.
  Алешка без труда открыл окно. В лицо пахнул свежий, уже ласковый и теплый, пахнущий даже здесь в городе, весной воздух. Отец ловко достал, спрятанные в деревянном щите сигареты, завернутые в носовой платочек. Прикурил.
  - Пап, - признался отцу Алешка. - Мы давно пришли, мы подошли, вы ругаетесь, - он хотел сказать с тетей Ирой, но промолчал.
  - Мы не ругались, сынок. Мы, - отец поднял вверх палец. - Мы приводили аргументы в пользу своих действий. Так это назвала Ирина Борисовна.
  - Мы не стали...
  - Молодцы! Правильно, что не зашли. - Перебил сына отец. - Наверное, надо было, чтобы свои аргументы мы высказали тет-а-тет. При вас мы бы замолчали. Знаешь, сынок, я за эти трое суток увидел то, что не видел, или не хотел видеть, четыре года, - отец сделал глубокую затяжку. - Ты уже взрослый. Думаю с тобой можно, как с равным, как с мужиком говорить. Любовь, сынок, это не только ежедневные клятвы и признания. Не только восхищение в постели. Извини меня за прямоту. Слова - это просто звуки. Поступки людей - это голос души. Любовь - это ежедневная, ежеминутная забота о человеке. Нет, не на языке, а сердцем. В один день позвонили и Ирине и матери. Она жена мне по паспорту. Мать я подло бросил с двумя детьми. Откупаюсь подачками. Но женой моей она осталась душой. Меня в обед переводят из реанимации в палату, она уже здесь хлопочет.
  - Мать была у тебя? - Алешка даже глаза округлил от удивления.
  - Да, еще в пятницу.
  Отец докурил сигарету. Жестом попросил сына забрать, выбросить окурок. В палате плотной стеной стелился сизый дым. Отец достал вторую, щелкнул зажигалкой.
  - Пап, ты что?
  - Семь бед - один ответ, - махнул он рукой.
  - Ты прости, меня, сынок... Если сможешь. Не знаю, как у матери прощения просить... Да, и можно ли меня за это простить?
  - Мать всю ночь не спала, когда ей позвонили, - опустив голову, тихо проговорил Алешка. - Она и в Бога верить сильно стала, когда ты ушел... Наверное, от одиночества...
  Алешка замолчал. В палату забежала Олечка.
  - Врач!
  Отец быстро протянул дымящийся окурок сыну, полотенцем стал разгонять облако дыма над кроватью. Врач не зашел в палату, прошел мимо. Дети уселись рядом с отцом. Ольга на кровать, Алешка на стул. Стали рассказывать новости. Незаметно пролетело время. Отец первый заметил это.
  - Ого! Ребята, вы уже два часа. Вам еще добираться на вокзал.
  Отец, узнав, как утром они добирались, категорически запретил возвращаться той же дорогой.
  - В 14.10 автобус до Ямского, - заторопил он детей. - У меня сейчас капельница, уколы.
  Взял у Алешки пустую сумку, сложил все принесенные Ириной Борисовной фрукты.
  - Зачем, отец, - попытался возразить Алешка. - Тебе нужны витамины.
  - Поучи, отца, - заулыбался. - Дожил, сын родной воспитывает. Кушайте, я угощаю. Не волнуйтесь, на мои деньги куплено. У Ирины Борисовны денег нет, на одежду не хватает.
  На прощанье Алешка, как и сестра, поцеловал отца в колючую заросшую щетиной щеку.
  - Возвращайся к нам... Мать тебя ждет... И всегда ждала...
  И быстро вышел, чтобы скрыть слезы...
  
  * * *
  
  Интересная штука - жизнь. Еще три дня назад все шло, как обычно. Казалось, ничего не предвещало изменений в повседневном течении времени. Вчера он первый раз проводил Наташу до дома. Выяснилось, у них много общего, они родственные души. И стихи она любит и даже пробует писать сама. Как и он жалеет слабых, даже больного цыпленка выхаживала. Ему с ней легко и интересно просто гулять, болтать про все и ни о чем, не замечая, как летит время.
  Сегодня отец впервые за шестнадцать лет говорил с ним, как с взрослым мужчиной, равным себе. Он очень жалеет, что поддался простому плотскому влечению, принял его за любовь. Оставил преданную, верную, любящую его женщину, оставил детей. Отец вернется. В этом Алешка не сомневался. Он хорошо знал его характер, отец человек слова.
  - Спасибо тебе, сынок, - прошептал отец на прощанье.
  Как заискрились глаза матери теплом, нежностью, любовью, когда Ольга со всеми подробностями рассказала про визит к отцу. Она ничего не спрашивала, только счастливо улыбалась, уголками губ. Отец еще сомневается, простит ли она его. Мать ждет его каждый день все четыре года. Неужели сердце человека может все простить? Подлость, измену? Выходит любящее сердце способно простить все. Найти причину, оправдать, совершившего даже предательство, любимого человека.
  
  * * *
  
  Алешка брел по берегу Дона. Весна пришла и на его берега. Лед тронулся, огромным блином отделился от берега метровыми протоками воды. С берега зайти на лед уже невозможно. Самые заядлые рыбаки заходили по деревянным мостикам, сделанных для причала лодок. Да и осталось их на льду совсем немного, редкие неподвижные фигурки недалеко от берега. Хотя, лед еще толстый и крепкий, но пройдет день, два и громко затрещат толстые льдины, поплывут, ломая деревья на своем пути. Алешка дышал полной грудью, щекочущий ноздри, чистый весенний, пьянящий воздух. Солнце пряталось за вершину правого берега. От деревьев ложились черные длинные тени. Левый "городской берег" еще купался в золотых солнечных лучах. Не заметив, Алешка пришел на Наташино место, к роднику в густых зарослях голого ивняка.
  "Жить - жить - жить" - громко прокричала невидимая птичка, видимо спугнутая им. В вытекающем от родника ручейке громко чирикая, купались воробьи. Весна! Настоящая весна! Природа просыпается, оживает после зимней спячки.
  Алешка, сложенной лодочкой ладонью зачерпнул родниковой воды, холодной до ломоты в зубах. Постояв, повернул назад. На льду четверка еще совсем маленьких пацанов затеяли игру в хоккей, на покрытом тонким слоем воды, льду. Шайба, скользя, поднимала брызги, словно шлейф. Это забавляло детей. Звонкий женский голос с деревни громко позвал:
  - Павлик! Домой!
  Зачем Алешка пришел сюда? В подсознании он надеялся встретить Наташу. Может, она, сделав уроки, тоже гуляет на своем месте, у родника? Среди игравших на льду пацанов, Алешка узнал младшего братишку Наташи, шестилетнего Ромку. Он не выговаривал букву "р" и очень злился. Когда его спрашивали, как его зовут, всегда смущенно убегал, отвечая на бегу: "Ни как!"
  Осторожно, ступая по сухой прошлогодней траве, чтобы не измарать туфли в жирном, липком, словно пластилин, черноземе, Алешка стал подниматься по тропинке, ведущей на первую от реки Наташину улицу. Правда, дом ее уже остался позади.
  Детский пронзительный крик на льду. Алешка даже не сразу понял, что произошло. Трое пацанов быстро убегают вниз по течению к черневшим кладкам. Четвертый, громко крича, барахтался в полынье. Лед в месте впадения в реку ручья видимо промыло, и он провалился под весом сгрудившихся ребятишек. Кто-то один оказался в воде. Секунда, две, три? Может, мгновения хватило Алешке понять, что случилась трагедия. Зачем-то сбросив подаренную кожаную куртку, Алешка бросился к Дону. Преодолел в два прыжка метровый барьер воды, вскарабкался на лед. Лед выдержал, только громко хрустнул, а может это не от него? Секунды, все решали секунды. Быстро, бегом, всего десять шагов до барахтающегося в проруби Ромки, теперь Лешка видел это брат Наташи. Алешка встал на колени, вымочившей в холодной до ломоты костей воде поверх льда. Вот и полынья. Ромка судорожно хватался за край, пытаясь забраться на льдину, но скользил, скатывался назад, громко плача:
  - А! А! А!
  - Ромка держись! - Алешка не узнал свой голос.
  Еще пол - метра... двадцать сантиметров... до красной от холода, дрожащей руки брата Наташи.
  - Ромка, руку!
  - А! А! А!
  Льдина не выдержала, треснула и, перевернувшись, сбросила Алешку в уже ставшую вдвое больше, полынью. Ромка, изловчившись, схватился за край рядом. Тело, словно током обожгло ледяной водой. Казалось, сердце разорвется на части. Нет! Еще секунда. Одним движением, по-собачьи, чтобы поднятой волной не загнать Ромку под лед, подплыл к нему, взявшись одной рукой за край льдины. Ромка судорожно хватался за лицо, волосы. Собрав всю силу одной рукой держась за край льда, второй за воротник, Алешка поднял отяжелевшего, в намокшей одежде, барахтающегося Ромку и выбросил почти на метр от страшной черной полыньи. Ромка ползком на четвереньках, не переставая кричать, пополз вниз по течению, в сторону кладок. Алешка уже не чувствовал холода, одежда тянула вниз, тело сковывало, руки переставали слушать. Последним усилием он попытался влезть на спасительный край полыньи. Уже почти выбрался, но лед снова предательски треснул, переворачиваясь, сбросил с себя обессилевшего седока. С деревни с криками бежали люди. Где-то на улице громко заголосили бабы:
  - Утонул! А -я-я-я!
  И тишина до звона в ушах.
  Сделав несколько движений костенеющими руками, Алешка в последний раз взглянул в голубое бездонное небо, освещенное полумесяцем заходящего солнца...
  Высоко над Доном бесформенной шумливой стаей летели грачи...
  
  ГОРЬКИЙ СОК БЕРЕЗЫ.
  
  
  Эпилог.
  
  Он мог подолгу стоять, прижавшись щекой к гладкой холодной коре: слушать, как звенят, стекая по желобу капли сока в прилаженной стеклянной банке. Он помнил их кривоногими в пояс высотой, и зимние снега засыпали березки по самую макушку. Семь десятилетий прошло с того дня когда Семен Нечаев впервые увидел хрупкие деревца в заросшей терником балке, целая жизнь. Для березы семьдесят лет пора жизненной силы; век человека втрое короче. Прошлой осенью отметил Семен свой 85 год рождения. Тогда в июне сорок первого нелепой казалось эта цифра рослому парню из деревни Борщево. Деревенские старики они сколько прожили?! Помнили трех царей, японскую войну, где Филипп Калашников потерял кисть на левой руке. Разве может он Сенька стать таким сморщенным и беспомощным с трясущимися руками, подолгу скручивающими "козью ножку"? Он молодой и сильный, деревенские девки и даже молодые бабы заглядываются на него. Вон солдатка Ганя, ее муж Ефим служит срочную, почти без стеснения заигрывает с ним, и сегодня предложила пойти к развалинам собирать землянику. Ее в это лето полно везде по логам, даже там где и листвы раньше не было: крупная, душистая, темно-красного цвета. Старуха Кулина говорит, что это нехорошо. Ей все плохо! Грибов было полно прошедшую осень: " К войне!" , ягода уродилась - нехорошо. Вредная бабка, ее все Борщево побаивается, сплетничая меж собой, бабы говорят, что Кулина колдует, хотя обращаются к ней почти все даже с соседних деревень. Лучшей знахарки выливающей испуг, заговаривающей рожу и золотуху в округе не найти.....
  
  
  Глава 1
  
  Семен и Ганя сговорились идти за земляникой рано утром, чтобы успеть набрать лукошки до полуденного пекла. Июнь выдался в этом году сухой и жаркий, к полудню горячее солнце распаляло воздух, становилось трудно дышать. Сегодня день летнего солнцестояния, самая короткая ночь. Семен проснулся, он спал в риге на свежескошенном сене, бросив сверху лоскутное одеяло и подушку. Запах полыни щекотал ноздри. Еще темно, только на востоке, над дубовым лесом, робко загоралось зарево нового дня. В сараюшке прокричал петух, громко закудахтала потревоженная курица и снова все затихло до звона в ушах, только где-то на улице далеким эхом продолжали вести утреннюю перекличку деревенские часы- петухи. Семен лежал с открытыми глазами, думал о Гане. Ей двадцать пять: ладная не рожавшая баба, острая на язык. В деревне о ней ходила не хорошая молва, как о гулящей. Врут наверно старушечьи языки. Она очень красивая и глаза голубые-голубые, словно васильки в поле. Любит поговорить, пошутить и что с того? Муж Ганы Ефим служит действительную в Белоруссии на границе, недавно прислал жене карточку. Он с другом в обнимку, в сбитой набекрень форменной фуражке, и посередине сидит овчарка с широким ошейником на шее смотрит, высунув язык, умными глазами. Молодая женщина почти всей деревни показывала эту карточку, после чего бережно заворачивала в газету, нежно гладила и даже целовала. Вот и верь после этого сплетням деревенских старух! Семена Ганя заметила еще с зимы, когда вместе работали в колхозных амбарах, готовили зерно к весеннему севу. Раньше она обращались к нему словно к маленькому, и называли как и всех деревенских недорослей по имени - Сенька. Прошлым летом с мая по октябрь Нечаев работал табунщиком, жили с дедом Мартыном в Заполье, на специально оборудованном полевом стане. За лето Семен подрос, заматерел. Голос сломался, стал грубым и будто чужим, даже черные усы густо проросли над пухлой губой. Приехав осенью домой, младшая сестренка Поля даже не узнала брата загорелого и возмужавшего, испуганно убежала в избу. Зимой Семен Нечаев по разнарядке бригадира помогал бабам в колхозном амбаре:
  - Сенька! Ты когда вырос чертенок?! развела руками увидев Нечаева Ганя- Настоящий мужик! Язык не поворачивается тебя Сенькой назвать!...
  - Вот еще - смутился Нечаев, а как поворачивается?
  Семен ловко взвалил завязанный мешок на спину, понес на весы, где кладовщица Зоя Машкова взвешивала просеянную рожь.
  - Семен Павлович - в спину уходящего парня улыбнулась Ганя.
  С того дня, если им доводилось работать вместе, Семен всегда ощущал на себе взгляд голубых пронизывающих насквозь глаз молодой солдатки. Острая на язык баба не упускала случая пошутить с ним
  - Семен Павлович сбрей растительность.
   Нечаев гордился растущими усами на юношеском лице, каждый день смотрел в зеркало, насколько подросли. Его ровесники еще не брились.
  - Тебе какое дело? - грубо пробурчал Семен. -Хочу и отпускаю.
  - Успеешь еще стариком быть. Молодость это счастье.
  
  * * *
  
  Люди говорят: стареет только тело, душа остается молодой. Враки! Душа стареет вместе с человеком. Черствеет, словно панцирем покрывается коркой. Все реже трепещется в груди, покрытая нарастающей с каждым годом оболочкой. Все меньше чувствует боль даже свою, чужую перестает слышать совсем. Жена Антонина стонет в своей комнате, часто всхлипывая, плачет.
  - Господи - тихо прошептал Семен,- Прибери ее, смилуйся.
   Три месяца назад у жены ампутировали вторую ногу. Привез с больницы беспомощную будто колоду, только живую. Лежит целыми днями стонет и плачет. Кажется, с ума можно сойти, слушая ее с утра до вечера. Ничего привык. Даже не слышит ее, под толстым панцирем душа. Будто не родной человек, с которым прожил больше пятидесяти лет, а артистка в киношном сериале. Просит Бога, в которого никогда не верил, чтобы прибрал ее, закончил муки. Три года назад Антонине ампутировали левую ногу. Прыгала на костылях, пусть помощи по хозяйству никакой, но поговорить можно было, высказаться, или послушать ее мнение. Правда, какое мнение у деревенской бабы! Но все одно живой человек в доме. Теперь лежит только стонет и плачет.
  Жену Семен, наверное, не любил, хотя, что такое- это любовь? У Нечаева с юношеских лет были женщины и у холостого, и когда женился на Антонине. Сколько их прошло, не считал.
  " Мужику нужна баба", в эту затертую фразу он вкладывал смысл всех его отношений с женщинами. После демобилизации Семен пошел работать на Огнеупорный завод электриком, поступил заочно в энергетический техникум. К земле его тянуло, но какая работа в колхозе? За трудодни? Ходить числиться? Работал сменным электриком, потом энергетиком цеха. Всегда женщины искали с ним близости, и никогда он первым не делал шаг к сближению. Антонина его жена восемнадцатилетней девчонкой пришла в цех. Словно тень ходила за ним всюду, он почти вдвое старше. Прощала ему его многочисленные романы, и даже откровенные унижения. Став женой осталась такой же преданной и тихой. С годами конечно Семен приостыл, меньше стало женщин, да и дети подросли. Двух дочерей выходили, сына, внуков, дождались правнука Серегу. Но это быт. Так принято. Так живут все. Причем здесь любовь? Только Ганя заставляла учащенно биться сердце в груди, чувствовать сухость на губах в ожидании свидания. Но это по молодости. Первая она его женщина. Но разве такая она любовь?
  
  Глава 2
  
  Росы почти не было. По народным приметам это первый признак близкого дождя. Наверное, просто не успевала остыть раскаленная земля за короткую июньскую ночь. Уже месяц на небе не облачка. Ганя с непокрытой головой в красивом платье, хотя на ее стройном теле все сидело нарядно, догнала его перед самой развилкой заросшего терном оврага.
  - Семен Павлович.... Запалил ты меня совсем....- тяжело дыша, грудным мягким голосом тихо проговорила женщина.- Пошли в балку. Там я видела полно листьев, и никто из деревенских туда не ходит.
  - Что так? Кустов боятся наши бабы ? - пошутил Нечаев.
  - Говорят место нехорошее.... В старину в этой балке удушельников хоронили. На общем кладбище нельзя... Самоубийство самый большой грех....
  - Вот как .... А ты не боишься нечистого духа? - улыбнулся Семен приобняв молодую солдатку за упругую талию.
  - Я с тобой ничего не боюсь - тихо прошептала Ганя.
  Словно во сне это было. Только память под тяжестью прожитых лет не стерла не одной минуты того утра.
  ... Жаркие влажные губы Гани... Руки, ловко расстегивающие пуговицы его рубашки... Гладкое, нежное, трепещущее тело. Упругие дрожащие груди...
  - Родненький мой ... Никому не отдам - шептала женщина, извиваясь в его объятиях, и волосы пахнущие полынью. Или это запах от свежескошенного сена?...
  Солнце поднялось высоко над балкой, стерло черную тень густого терновника, пустые лукошки сиротливо лежали на боку, терпеливо дожидаясь ароматных ягод.
  - Смотри, спрятались! - первая увидела Ганя и указала рукой. Тоненькие прутики берез притаились в стороне от колючих зарослей. Она лежала на спине, раскинув руки, оголив белые крепкие ноги, не моргая, смотрела голубыми озерами глаз.
  - Семен Павлович, ты настоящий мужик! ... Сколько в тебе силы!... восхищенно шептала молодая женщина, нежно поглаживая маленькой мягкой ладонью запястье Семеновых рук.- Ты не бросишь меня ? ...Будешь любить? ...
  Семен, молча, встал, на дрожащих, непослушных ногах подошел к березкам, погладил резные листочки.
  - Надо же куда занесло.
  Ганя подошла сзади, обняла его за плечи, прижавшись упругими грудями к спине Семена.
  - Ты не бросишь меня - тихо повторила она.
  - Нет- неуверенно , сухими губами пробормотал Нечаев и резко перевернувшись сжал в объятиях обмякшее, послушное тело женщины...
  Они вернулись только к вечеру. Усталые, с полными лукошками сочных, крупных ягод. Их никто даже не заметил. Страшная весть ждала их в деревне. Война!!!
  
  Глава 3
  
  К 65- летию Победы Семена Павловича Нечаева пригласили в районный Дворец Культуры на торжественное собрание. Выступали глава районной администрации, военком. Поздравляли, говорили теплые слова, дарили подарки: наборы постельного белья, дорогие часы. Человек шестьдесят ветеранов со всего района робко крутили седыми головами, озираясь на блеск и великолепие недавно отремонтированного Дворца Культуры. Сколько деньжищ потрачено!!! Вчера пришло письмо от президента и пять тысяч : "Примите мои сердечные поздравления. Вы выдержали тяжелейшее испытание и освободили нашу Родину от фашизма. Ничто не могло сломить силу Вашего духа..." Сколько их осталось? Теперь уже не делят как раньше на участников ВОВ и боевых действий. Совсем единицы осталось тех, кто прошел всю войну в окопах на передовой. Время всевластно. Победители в страшной войне беспомощны над ходом времени. К чему теперь эти железки медалей? Вон их, сколько скопилось за эти годы; и ордена "Отечественной войны", и "Красной звезды", полученные уже после Победы. Что с них? В их роте у двоих было по два ордена - у командира капитана Зуева, и старшего сержанта Закоры. Они прошли всю войну, пол Европы освободили. Высока была цена ордена. Теперь раздают, словно подарочные сувениры. Правда фронтовиков не забывает правительство, и пенсия у Семена Павловича хорошая и проезд бесплатный. Но куда ездить? Дальше своих березок он уже несколько лет не уходил от дома.
  
  * * *
  
  К зиме в Борщево мужиков не осталось. Почти каждый день почтальонка Рая разносила повестки и уже через месяц принесла первую похоронку на Матвея Меркулова. Вся деревня собралась у дома Меркулова, бабы выли причитая. Потом похоронки стали обыденностью. Семена Нечаева назначили бригадиром. Осенью ему исполнилось 17. Дети войны взрослели быстрее, наверное, как и у солдат на фронте, их год шел за три. К Семену все бабы даже пожилые стали обращаться по имени отчеству, как к взрослому. В колхозе бригадир большой начальник. Он ставит трудодни, назначает наряды на работу. Всем хочется угодить молодому руководителю. С Ганей встречались почти каждый день. Семен с наступлением холодов определил ее топить и убирать правление колхоза. Пустяковая работа, всегда в тепле и каморка своя есть, подальше от вездесущих бабьих глаз. Хотя трудно скрыть что-то в деревне, где все всех знают от рождения в третьем поколении. Председатель колхоза Захар Никулин любил выпить, по здоровью он даже срочную не служил. До войны работал в колхозе агрономом. Тихий, робкий с маленькими красными, всегда слезящимися глазками, его даже дети не боялись. И как-то неожиданно все колхозные вопросы решать стали приходить к бригадиру. Семья Нечаевых всегда крепко стояла на ногах. Дед Семена быстро разобрался в текущем моменте, сразу вступил в колхоз, даже год был председателем. Это спасло Нечаевых от раскулачивания. Есть хозяйская хватка и у Семена . Все видят острые черные глаза, вот и бегут к нему бабы по всем пустякам.
  - Семен Павлович что делать?
  И прозвище в деревне у него стало "Бригадир", которое останется с ним на всю жизнь.
  -Сенечка родненький - влажные губы Ганы целуют лицо, шею, грудь...
  -Как я соскучилась...- шепчет молодая женщина.
  -Два дня не виделись - бормочет Семен, чувствуя неудержимое желание, растворяясь в жарких объятиях.
  - Мне кажется целую вечность...
  Нечаев спросил как-то - "Нет писем от Ефима?" Гана привстала на руки, посмотрела в глаза Семена.
  - Нет ничего. Ни одного с начала войны так и не было. Грех мне наверное , но я и не жду их совсем.
  - Муж он твой...
  - Муж, когда венчаны. Мы просто расписались в сельсовете, да и жили меньше двух лет. Ни разу он меня не спросил, люблю я его или нет. Мать умерла, куда мне одной хозяйство и Стешка сестра еще мала была, нужен хозяин в доме. Ефим пришел, позвал я и согласилась.
  - Любите вы бабы красиво говорить. Женой была и не любила.
  - Любовь - Ганя тихонько засмеялась, игриво провела ладонью по волосам Семена- это чувство либо оно есть, либо его не будет никогда , Сенечка. Я с первого раза поняла, там у березок: " Мой ты! Навсегда мой!".
  Прошла зима. Все тревожнее сводки с фронтов, все реже письма солдат приходили в Борщево. Сеяли на коровах и оставшихся забракованных для армии лошадях. Семен Нечаев с утра до позднего вечера в поле: сам ходит за лошадьми. Он совсем возмужал. Настоящий мужик и походка стала другая: медвежья, в раскачку как у деда. Реже стали встречи с Ганей. Все знали об их отношениях, хотя открыто не говорил никто. Наверно уважали молодого бригадира или считали, Ганя окрутила не опытного. Сколько девок в Борщево, одна стройней другой. Весной сбросили зимнее одеяния, похорошели ,налились женским соком. А женихов почти не осталось, а таких как Семен - единицы. Как не вскружиться молодой голове, как устоять перед прелестями девичьих округлостей, запахом молодости, желания.
  Спешным маршем прошли через Борщево, переправились по понтонному мосту на левый берег Дона наши солдаты. Утром в деревню вошли немцы.
  
  Глава 4
  
  Память. Часто мы помним, что было тридцать лет назад. Выстраиваем по минутам прожитые мгновенья и не помним , что купили в магазине три дня назад. Семен помнил по именам почти всех в своем втором взводе. С кем закончил войну в далекой Карее на 38 параллели, так словно это было вчера. Все тогда мечтали, рисуя свою жизнь после Победы. Семен Нечаев не прижился на Дальнем Востоке как многие из их взвода. Его всегда тянуло домой к родному Дону. Где в мае, в пьянящем от цветов черемухи воздухе, выводят свои чарующие трели соловьи, считает годы кукушка, и воздух осенью колышется будто живой. Через три года после Победы демобилизовавшись из Армии, он уехал на Родину.
  
  * * *
  
  Германские маршевые части заняли Борщево. В школе и правлении колхоза оборудовали казармы для рядовых. В близлежащих домах разместилось командование. Как-то буднично все было. Местное население немцы, вернее германские части и финская рота не обижали. Их можно было легко отличить по певучей речи и рыжим волосам, торчавшим из - под зеленых пилоток. Что сразу бросилось в глаза Семена, порядок. Все команды старших по званию выполнялись беспрекословно. Ни одного свойственного русским возражения или выражения недовольства. Молодые здоровые парни, но в спины проходящим деревенским молодицам, они позволяли только устные восклицания, не применяя вполне возможное по их статусу победителей насилие. Нечаев боялся за Ганю, даже настойчиво советовал ей меньше выходить на улицу, а вечерами вообще не высовывать из хаты носа. Как-то быстро все деревенские смирились с новой властью, и уже ходили по житейским вопросам к назначенному немцами, старосте из бывших кулаков Ивану Клюеву, рябому подслеповатому мужику за 50. Несколько деревенских в основном парней недорослей вступили в полицию, надели белые повязки на форменные куртки без погон и знаков различия. Это давало льготы на беспрепятственное передвижение днем и ночью, поездки в район и даже поек от немецкого командования. В обязанности помощников армии освободителей, как называли себя германцы, входило патрулирование улиц и оврагов вокруг деревни, организацию хозяйственных работ. В основном жители Борщево рыли окопы за деревней, на крутом берегу реки Девица. Нечаев в полицаи не пошел. Мать и Ганя были против. Он как все ходил на работу, рыл окопы, стирая до кровавых мозолей ладони, о деревянные черенки лопат. Утром Семен мимолетно увидел Ганю, она теперь работала на кухне для солдат германской армии, перешепнулись несколькими фразами. Женщина сказала ждать ее в шесть за околицей деревни, где начинался тянувшийся на несколько километров широкий овраг с бегущим по дну ручьем, с заросшими камышом берегами. В одном из развилков оврага, километрах в трех от деревни из крутого склона вытекал родник. Целый поток чистой, ломящей зубы даже в июньский знойный полдень воды. Вокруг огромные камни по размерам немного меньше деревенской избы. При этом их форма правильная прямоугольная, что наводило на мысли об их рукотворном происхождении. Что было здесь в далекие века старины, не знал никто. Говорят будто крепость, но почему тогда на дне широкого оврага, или огромный овраг появился позже? Это место даже считали святым, и на крещение почти вся округа близлежащих деревень приходила к роднику за водой. Хорошо придумали попы. Что трудно объяснить, всегда можно причислить к чуду, к святости. Бога нет, в этом Семен Нечаев был убежден. Все чудеса, враки старух. Человек единственный хозяин природы так говорили Семену всегда, как только он начал понимать речь, кто-то искренне веря в это, кто-то, думая по другому, но так говорили все. Ганя появилась неожиданно, задумавшийся Семен даже вздрогнул, услышав шаги за спиной.
  - Родной мой - женщина прижалась к груди Нечаева, как я соскучилась.
  - К тебе не пристают на кухне? Я слышал, один финн за тобой ухлестывает. Семен почему- то дрожащим голосом задал мучивший его всю неделю, после последней встречи вопрос.
  - Сплетни. Конечно, языками мелют, но у них порядок и комендант приказал не обижать население. За нарушение у них очень суровые наказания, даже расстрел. Ты не волнуйся родной мой. У меня все хорошо и сыта всегда. Я за тебя переживаю...
  - Может в полицаи пойти, будем чаще видеться - робко спросил Нечаев.
  - Нет Сень. Хотя, наверное, надолго их власть пришла, но они призирают полицаев даже больше чем мы...Нам бы документ достать, уехать отсюда.
  - Куда?
  - В Ростов к тетке моей, жили бы как муж и жена.
  - И Ростов их, я слышал - Семен невольно сжался.
  - Все их уже до Волги. Оберштурмфюрер говорит: " Немецкая армия не причинит зла русскому народу. Хочет очистить Россию от коммунистов".
  - Кто он твой оберштурмфюрер?
  - Русский, наверное, из эмигрантов. По-нашему лопочет как мы с тобой. Говорит родом из этих мест. Он у них службу безопасности возглавляет. Войска СС, отборная гвардия, в них служат самые преданные Гитлеру. Хитрый он очень, всегда вежливый, все знает, его даже немцы боятся.
  - Так что мне делать? Мне 18 скоро?
  - Пока ничего. Пусть все так будет. Может я смогу что придумать.
  - Береги себя - тихо попросил Семен.
  - Счастье ты мое - Ганя крепко прижалась к груди Семена - Бери меня... Я твоя... Только твоя...
  
  * * *
  
  Через четыре дня Семен с Филиппом Калашниковым косили в овраге, в соседней балке, где они нашли растущие березы, в тот страшный день начала войны. Филипп, ловко перехватив прикосок культей, умело клал ровные ряды. Семен шел следом, смотрел на худые лопатки старика, невольно восхищаясь его умением и выносливостью. Ранняя осень, после августовских дождей, по склонам оврагов подросла хорошая отава. По наряду старосты, Нечаев с дедом Филиппом косили для немецкой армии сено. Спину ломило, ладони задеревенели от мозолей, с трудом сжимали косье. Еще два часа, кажется, сил нет просто, идти, а деду, будто все нипочем. Пришли они еще в сумерки, чтобы успеть по росе, когда трава становится мягкой и податливой, ровно ложится толстыми рядами под косой. Семен бросил косу, устало побрел к кустам, обессилено упал на свежескошенную траву, спугнув зазевавшихся кузнечиков.
  - Братишка....- тихий, робкий голос, словно из-под земли.
  Семен поднял голову, не почудилось с устатку?
  - Я здесь в кустах - тот же голос. Нечаев встал, подошел к зарослям терна. Наш солдат, в изодранной гимнастерке без петлиц и знаков различия. Худой, заросший рыжей щетиной.
  - Ты откуда здесь? Семен оторопел. Наши прошли три месяца назад.
  - Я летчик, подбили меня под Землянском. Иду к фронту. Есть очень хочется, есть - бормотал солдат, широко открытым ртом жадно ловя воздух.
  - Я сейчас.
  Дед продолжал косить, наверное, он даже не увидел, что нет напарника сзади. Он редко оборачивался. Идет гонит полу- километровый прокос, широко расставив кривые ноги, приседая при каждом взмахе косы издавая гортанное "И- эх! И- эх!". Нечаев принес солдату свой узелок, с остатками еды; собранный вчера заботливой Ганей.
  - Ешь. Я завтра еще принесу и сухари. Там в начале балки моя безрукавка, я забуду ее, свежо уже по ночам- сквозь зубы проговорил Семен, поставил завязанный в темный платок узелок и побежал догонять Филиппа.
  - Спасибо! Братишка...
  
  * * *
  
  - Он там во второй балке, где мы косили сегодня. Ты собери ему поесть, и сухарей если сможешь. Мы утром туда снова пойдем с дедом Филиппом. Семен пошел на риск: вызвал Ганю с кухни.
  - Сенечка! Родной! Риск, какой. Тебя убьют, если узнают.
  - Я все продумал. Я оставлю в кустах узелок, если что скажу, он украл.
  - Сенечка... Может...
  - Что может? Нечаев посмотрел в голубые глаза женщины.
  - Нет, нет, прости - пролепетала Ганя. Я просто подумала, может это пропуск к нашему счастью.
  
  Глава 5
  
  Громко зазвонили колокола на Богоявленовской церкви. Ее отремонтировали одной из первых, когда началась перестройка и правители с экранов телевизоров заговорили о своей вере в Бога. Церковь в селе очень старая, первая каменная в их области. Какое лицемерие ради власти, ради наживы. Как можно, всю сознательную жизнь бороться против веры в Бога, и в одночасье стать верующим? Пусть находят думы, и сердце сдавливают клещи в предчувствии скорого ухода. Но куда? В чистилище, придуманное для устрашения паствы, священниками? Сами они всегда следуют библейским заповедям? Кто чаще властьимущих, нарушает ими же написанное? Или чтобы оказаться в раю достаточно говорить другим о Боге? Самому можно грешить? Или можно откупиться, дать взятку на реставрацию храма, как они часто делают в своей земной жизни, давая другим, совершая нужные сделки, обирая свой народ? Мало одних слов, если твоя жизнь идет не по заповедям. Если ложь и корысть главное, что ценишь в своей жизни. Только сильнее сдавливают душу клещи, и все чаще думаешь, что будет там? Ночь? Пустота? Тебя закидают землей смешанной с глиной, и только холмик будет напоминать о том, что ты жил? Или душа проснется разбуженная стуком по крышке гроба и предстанет перед судом? Что сделал ты Семен Павлович Нечаев в своей жизни? Что заслужил, кроме боевых орденов, полученных по указу спустя полвека после войны? Почему все чаще эти мысли будоражат покрытую толстым панцирем душу? Слезы невольно сбегают по паутинкам морщин возле глаз...
  - Нет Семен Павлович - Бог Есть!
  Бог в тебе! Бог твоя совесть! То, что ты сумел скрыть от других, но не сможешь забыть, вычеркнуть из сердца. Бог сдавливает горло! Бог не дает заснуть по ночам! Бог знает все, что знаешь только ты. Поэтому душу сдавливают клещи, зная, что все равно за содеянное придется платить.
  
  * * *
  
  Вечером, во время объезда села немецкий патруль, нашел в овраге , летчика с подбившего над соседнем райцентром самолета. Кто он этот молодой парень, попросивший у Семена хлеба? Его сразу увезли в штаб немецкой дивизии в Касторное. Нечаев не знал даже его имени, и как сложилась его судьба. Через три дня, полицай Митроша Усачев пришел за Семеном работавшем на сеновале, сообщил: "Его вызывает оберштурмфюрер Шейн".
  - Что ты натворил Сень?- допытывался по дороге к школе Усачев.- Может, узнали о твоем бригадирстве в колхозе?
  - Причем здесь бригадирство - сухими от волнения губами проговорил Нечаев. В груди похолодело в предчувствии чего-то нехорошего.
  - Все его боятся, Шейна - по секрету, как бывшему однокласснику тихо прошептал Митроша - даже комендант герр майор. Хитрый он, лезет в душу, хочет добрым казаться. Но по сущности он настоящий волк. Все его боятся, даже немцы - шепотом повторил Митроша, уже подходя к штабу.
  Оберштурмфюрер Шейн Отто Львович, среднего роста с типичными славянскими чертами лица. Молодой, подтянутый, в новеньком черном мундире с блестящими рунами на правой петлице. Видимо он, только недавно получил повышение в чине и вся форма на нем словно с манекена в областном магазине: чистая, наглаженная.
  - Присаживайтесь Семен Павлович - любезно указал на свободный стул офицер. Вот, вы какой красный бригадир - речь чистая, даже без акцента, как у переводчика Василия, часто зачитывавшего жителям Борщево приказы немецкого командования.
  - Какой? - сдавленным от волнения и нахлынувшей робости голосом спросил Нечаев.
  - Нет ничего... Я о своем ... ушел от ответа Шейн. - Семен Павлович, я честный прямой человек, хотя знаю: про меня ходят слухи, будто я исчадие ада. Я солдат Рейха. Идет война, и как все немецкие солдаты, я привык хорошо делать свою работу. Нечаев, молча, опустил голову, смотрел на некрашеные доски на полу. Шляпка одного гвоздя торчала выше других.
  - Я знаю Семен Павлович, вы из зажиточной по русским, сельским меркам семьи. Вся зажиточность досталась трудом ваших предков. Ваш дед держал мельницу, которую в семнадцатом году отняли большевики, и потом разрушили. Вы помните деда, тоже кстати Семена?
  Семен сглотнул без слюны пересохшим ртом.
  - Смутно. Он умер, мне и пяти лет не было.
  - Вот видите в этом наше сходство. Я смутно помню, как нас коммунисты выгнали из России. Мне было три года, мой отец полковник Российской армии, и дед был офицером - убит турками. Они служили России. Заметьте Семен Павлович - России! Цари менялись, а Россия оставалась.
  - К чему ведет слащавые речи, холеный немец - мелькнуло в голове Нечаева. И он, осмелившись, прямо спросил: - " Господин офицер, вы вербуете меня в полицаи?". Шейн искренне весело рассмеялся.
  - Ради бога Семен Павлович, этого добра у нас хватает. В очередь идет молодежь, чтобы иметь пропуск свободного передвижения. Мне даже жаль их.
  Нечаев вопросительно посмотрел на офицера, их глаза встретились.
  - Почему? Для русских они навсегда останутся предателями, а мы понимаем, что для спасения своей шкуры они и нас предадут при первой возможности. Нам нужны умные люди как вы Семен Павлович. Офицер подошел к открытому окну, присел на подоконник, достал сигарету из блестящего портсигара, жестом предложил Семену, тот отрицательно покачал головой.
  - Я не курю...
  Пару минут сидели в тишине. Шейн неторопливо курил, глядя в окно. Нечаев рассматривал торчавший из пола гвоздь.
  - Тогда зачем я вам? - первым нарушил тишину Семен.
  Оберштурмфюрер встал, прошел по кабинету, скрипя новыми хромовыми сапогами.
  - Вы будете работать, как работали, хорошие организаторы - бригадиры нам тоже нужны. И с женщинами вы легко находите общий язык, офицер лукаво улыбнулся. Для женщин внешность руководителя очень важный аргумент. Вы молодой, симпатичный. Смотрите, слушайте, запоминайте, раз в месяц я или мой заместитель унтерштурмфюрер Сергиенко будем встречаться для бесед. Вот и все.
  - Нечаев облегченно вздохнул : " И всего - то"!
  - Мы сейчас подпишем бумагу. У немцев порядок во всем - пояснил Шейн, увидев, что от его слов Семен снова заволновался. Просто , что вы признаете власть германской армии и согласны работать. Вы же сейчас тоже работаете на вермахт?
  - Да работаю - согласился Нечаев.
  - Вот, пожалуйста - офицер достал из черной папки лист бумаги с немецким гербом " орлом вверху". Семен прочитал : " Я Нечаев Семен Павлович 1924 года рождения признаю ..." Ничего особенного - признаю власть, согласен работать. Нечаев поколебался.
  - Что вас смущает Семен Павлович? Шейн снова улыбнулся.- Мы даже не требуем сдавать большевиков. Хотя знаем Захар Никулин, ваш бывший председатель - коммунист. Пусть живет.
   Семен Быстро подписал бумагу и положил ручку на стол.
  
  Глава 6.
  
  Три года назад, в самом конце зимы, война неожиданно снова напомнила о себе, заставляя дрогнуть сердце под толстым панцирем времени. В то утро Семен привез жену с больницы после ампутации левой ноги. Антонина разменяла восьмой десяток, прыгала, словно цапля на костылях. Дочь с зятем только уехали, когда во дворе громко залаял Пират, своим могучим басом. Семен выглянул в окно: какие-то дети, видимо школьники. Пионеров давно нет, но преподаватели пытались сохранить все хорошее, что было в детских организациях при коммунистах. Создали в школе клуб " Поиск", чтобы изучить историю родного края. Трое незнакомых пацанов лет по 12 - 13, самый высокий, видимо старший звена, громко поздоровался.
  - Здравствуйте Семен Павлович - мы из клуба " Поиск".
  - Здравствуйте. Что ищете на моем дворе? - улыбнулся хозяин, но в дом не пригласил.
  - Семен Павлович, в период оккупации Борщево немцами, снова на правах старшего, четким голосом заговорил высокий, кто - то из местных жителей выдал немцам летчика с подбитого над Землянском самолета. Словно железным прутом кольнуло в груди, на мгновенье Нечаев даже не стал слышать звонкий голос говорившего
  - И что? - зло спросил Семен.- Кто вас ко мне прислал?...
  - Мы спрашивали мою бабушку, Марию Павловну Белоусову, она сказала ей было всего три года летом 42 и посоветовала обратиться к вам - пояснил мальчик в серой вязаной шапочке и куртке " Аляска".
  Семен Павлович посмотрел колючими злыми глазами на пацанов, улыбнулся одними губами.
  - Кто вам сказал, что предали местные жители летчика?
  - Иван Никитович, наш директор школы, он историю преподает, скороговоркой доложил высокий.
  - Дурак, он ваш директор. Почему летчика выдали? Какая мода пошла, искать предателей через 70 лет. Теперь одни предатели у власти, а раньше другие ценности были у народа. Верили в светлое будущее - коммунизм. Без раздутой рекламы, верили искренне всем сердцем. У нас на все Борщево семь полицаев было. Так пацаны записались, чтобы до девок ходить "иметь пропуск свободного передвижения". И зла вроде не делали никому, но жизнь свою сломали. После войны по десятке отсидели за тот пропуск. Задержал патруль при обходе вокруг села, того летчика, так нам староста объявил утром перед разводом на работу.
   Семен достал из кармана ватника пачку сигарет.
  - Семен Павлович, вы говорите- всего семь полицаев было, но все население Борщево работало на хозяйственных работах, этим помогая немецкой армии. Семен даже не понял, кто из тройки сказал это. Кровь ударила в лицо, ярость захлестнула сознание. Еще никто, никогда не упрекал его в этом за его долгую жизнь.
  - Вон ! Вон отсюда! - прорычал Нечаев. Ты меня, орденоносца в измене упрекаешь? Ты стоял под дулом автомата? Ты смотрел смерти в лицо? Щенок! Следопытов будто ветром сдуло с широкого ухоженного двора Нечаева. Семен Павлович еще долго громко ругался, не стесняясь в выражениях, сотрясая кулаком февральский морозный воздух, ему хриплым басом вторил Пират, громыхая железной цепью.
  
  * * *
  
  Почти месяц не видел Семен Ганю. Женщина словно стала избегать его, да и работы много. Весь день в поле, на сенокосе, на уборке. В начале октября пошли дожди. Ганя сама пришла к дому Нечаевых, через младшую сестру вызвала Семена.
  - Сенечка родной мой - женщина крепко прижалась к груди, горячие губы не давали говорить. -Мой ты! Мой! Хочу только тебя... Всегда хочу...
  - Что не приходила? Люди говорят с немцами кружишься... Ты про летчика сказала?...
  - Врут твои люди. Никто мне не нужен. И летчика патруль случайно нашел, он выполз из кустов и потерял сознание. Давай уедем Сеня.
  - Куда? Зима на носу - Семен безвольно опустил руки. Отдаваясь безудержным ласкам молодой женщины.
  - Шейн говорит в Сталинграде бои, не сегодня, завтра займут они город, и дорога до Урала будет открыта. Войне конец. Жить хочется Сеня. Просто жить... Детей рожать, мужа любить - Ганя тяжело вздохнула - уедем в Ростов. Сколько лет эта война будет? Я достану документ.... Поедешь?
  В темноте осеннего вечера глаза Гани горели голубым огнем. Она дрожала словно от холода.
  - Я не знаю...- честно признался Нечаев. Кому мы там нужны?
  - А нам кто нужен? Город большой, будем жить как муж и жена. Я тебе ребеночка рожу - сына. Какая нам разница на кого работать.
  - Скажешь тоже. Семен даже оттолкнул от груди молодую женщину. Немцы враги - уже неуверенно как - то опроверг мнение женщины Семен, в душе может, соглашаясь с ней, но даже себе боявшемуся признаться в этом.
  - Одна жизнь Сеня. И такая короткая. Сейчас цена ей копейка. Живут люди и в оккупации, и по -своему счастливы. Что надо человеку для счастья? Может, охладел ты ко мне? Мой, только мой...- без устали шептали жаркие губы. Решили отложить поездку до весны, когда прояснится обстановка под Сталинградом. Да и дорога летом легче и осваиваться проще на новом месте.
  
  * * *
  
  Оберштурмфюрера Шейна неожиданно перевели под Сталинград с повышением, его заместитель унтерштурмфюрер Сергиенко ставший начальником, вызвал Семена один раз в канун Нового года. Нетрезвый со слезящимися красными глазами, он грубо обругал Нечаева за бездейственность, обозвал шкурником и пригрозил расстрелять, если тот не выдаст кого - нибудь в ближайший месяц. Немцы стали нервные, злые. Стали кричать на местных, с которыми весьма мирно уживались полгода оккупации. В конце января они просто исчезли. Ушли ночью, только взорвали склад, который оборудовали в кирпичном доме Филиппа Калашникова. Его с женой и невесткой переселили в старый просевший, сарай матери Филиппа покойной бабки Даши. С немцами ушла Ганя. Так сказала Кулина на сходке старух возле журавля - колодца. Видела она это сама или сделала такой вывод, но после ухода немецких войск, Ганю в деревне не видел никто.
  
  Глава 7.
  
  Все меньше и меньше остается их, из поколения "безбожников", как теперь называют родившихся и проживших свою жизнь в СССР за 70 лет советской власти. Только в какого Бога верят эти говоруны с экранов телевизоров, если поступки их противоположны словам? Ложь порождает ложь. Безнаказанно укравший однажды обязательно украдет снова. Люди хотят просто жить и Бог всегда один - совесть. Все то, что можно скрыть от других, не сможет стереть только память. Можно на время успокоить совесть, внушать себе не умысел содеянного, а только причастность. Но только когда - нибудь в ночной давящей тишине сдавят клещи загрубевшую душу и раны начнут кровоточить, словно было это вчера. Содрогнется в груди душа от звона колоколов в Богоявленовской церкви и унесет память назад в старое время. В чем их вина перед Богом? Что выпало жить в то время? Что не смогли умереть? Как поступили бы мы на их месте?
  
  * * *
  
  После ухода оккупантов в Борщево пришли наши войска. Медленно стало восстанавливаться разрушенное хозяйство. Весною Семена Нечаева призвали в армию: служить на Дальний Восток. Окончил курсы младших командиров, стал младшим сержантом. Семен никогда не пытался выделиться, надеялся только на свою судьбу. Она у нас всех разная, и у каждого только своя - судьба. Кто - то писал заявления на Восточный фронт. Кого - то отправляли по разнарядке. Нечаев до августа 45 проходил службу в одном из резервных полков, сдерживающем агрессию Японии. Потом была и у них война, короткая - победоносная. В октябре 45 закончилась она для сержанта Семена Нечаева на далекой 38 параллели, разделявшей некогда единое государство надвое. Несколько часов не дожил до Победы земляк Семена Никита Гусев из соседнего села Лосево. Их призвали вместе в мае 43, вместе служили два года, спали рядом. В одной цепи шли в последнюю атаку. Угодила японская мина в окопчик Гусева, разбросав на куски мускулистое тело молодого парня. Через три часа самураи выбросили белый флаг.
  
  * * *
  
  Семен устало осмотрелся ,вокруг, словно очнувшись. Подошел к березе, снял наполненную банку сока, ловко замазал надрез специальной мастикой. Погладил гладкий, белый ствол рукой.
  - Спасибо родные мои... Спасибо...Приду еще к вам...Должен прийти. Простите вы меня... За все простите... За жизнь прожитую может не так как хотелось. Всегда думал успею, догоню, все впереди... Так быстро прошел век, словно и не жил совсем Семен Нечаев свои 86 лет. Эх! Похоронили бы меня здесь под вашими могучими стволами. Нельзя... Место говорят нехорошее, самоубийц здесь хоронят. Я хочу быть как все. Значит, лежать буду со всеми.
   Он взял банку, закрыл капроновой крышкой, поставил в сумку рядом с уже наполненной. Тяжело вздохнув, устало побрел домой, сгорбленной, шаркающей походкой.
  Из раны на стволе сквозь замазку еще долго сочился сок, робкими слезинками стекая по шершавым изгибам коры, искрясь алмазами в лучах заходящего солнца, орошая пробудившуюся землю...
  
  
  КАНАЛ 15.
  
  - На канале ... На 268 километре на Москву машинка, пост в засаде - сквозь треск радиоэфира в кабину "МАЗ"а пробился чистый молодой голос с характерным вологодским оканьем.
  - Спасибо братишка - поблагодарил мой новый знакомый Олег, и заговорчески подмигнул мне, прокомментировал.
  - На охоту вышли господа полицейские.
  Олег богатырь - дальнобойщик лет 45 из Воронежа, с которым я познакомился 15 минут назад на стоянке в городе Поворино, теперь станет моим гидом на просторах российских дорог. Я давно хотел посмотреть широко разрекламированную по сериалу " Дальнобойщики" жизнь водителей изнутри, и вчера после ухода в отпуск первое, что я сделал, сходил на рынок, купил большую сумку - баул и начал собираться в дорогу: или сейчас или никогда! Доехав на автобусе до стоянки, где водители десятка большегрузных машин остановились передохнуть, перекусить, после недолгих раздумий, я подошел к высокому под два метра, весом в десяток пудов водителю, голова которого возвышалась над другими его коллегами, ожидающего в очереди порции ароматного шашлыка. Олег заказал целых шесть штук. Сложив полученный заказ на приготовленную бумагу, он собрался идти обедать в свою машину. Наверно не только исполинский рост стал причиной моего выбора: из ожидавших своих водителей трейлеров " МАN"ов, "VOLVO" и даже одного красавца "Мерседеса", "МАЗ" Олега был одним из самых скромных. Но он наш славянский! Значит, пойдем на нем! Именно "пойдем", а не поедем, так говорят о своих поездах водители - дальнобойщики, словно моряки, уходящие в плавание. Шофер полновластный хозяин своей машины и груза. На заводе, где нам пришлось ночевать, ожидая разгрузку груза, охранники даже не спросили, кто я? Если я в кабине, значит так надо, я "нужный человек", за меня отвечает Олег. Но это было потом. Сейчас "нужный человек", выгрузив свою тяжелую сумку на лежак начал переобуваться: менять городские модные туфли, на мягкие удобные тапочки. Трястись трое суток в кабине, а именно столько я запланировал провести в дороге, так будет удобнее.
  - Ты Колян на месяц в дорогу собрался - пошутил Олег, указав головой на крутые боки моей черной сумки с двуглавым орлом на боку и надписью " Россия".
  - Да нет, на трое суток - не поняв подвоха, серьезно ответил я, но посмотрев в театрально расширенные глаза водителя, рассмеялся вместе с ним. - Хотя может, приживусь и дольше - сквозь смех добавил я. Отчитав три тысячерублевые бумажки, протянул их водителю.
  - Это что???
  - Плата. Что будешь катить меня несколько суток, и рассказывать шоферские истории из водительской жизни. За неудобство, которое доставляю тебе своим пребыванием - начал объяснять я заготовленный еще дома монолог. Олег отложил две бумажки, положил себе в нагрудный карман клетчатой рубашки, одну протянул мне.
  - Это на общак, будем питаться, девчонку снимем,... пару рублей хватит.
   Я недоверчиво осмотрел тесную кабину " МАЗ"а
  - И где ты с ней любовью заниматься хочешь?
  - Почему я? Мы! - Олег снова громко засмеялся. - Ты же хочешь за трое суток стать настоящим дальнобойщиком?
  - Хочу - согласился я.
  - Тогда без этого просто нельзя. Это как присяга для молодого солдата.
  Я отвернулся в окно, стал смотреть на бегущие по обе стороны трассы насаждения лесопосадок, еще голых, только одевающих свой зеленый наряд. Стройные красивые березы со своими спутниками осинами, клены, дубы смешались с хвойными насаждениями елей и сосен.
  - Смотри, притаились! - Олег головой указал на противоположную сторону дороги. Радар, определитель скорости, одиноко стоял на широко расставленных ногах у обочины. Полицейская девятка, чуть поодаль в лесопосадке, скрытая зарослями распускающегося кустарника акации.
  - Обижают? - поинтересовался я, заранее ожидая услышать жалобы о беспределе стражей порядка.
   - Нормально - вопреки моему ожиданию ответил Олег. - Для того и щука в реке, чтоб карась не дремал. Убери их с дороги, что начнется? --Правильно! Беспредел! - сам ответил на заданный вопрос разговорчивый дальнобойщик. Раньше у рек люди селились. Теперь у дорог. Дорога - это движение, заработок. Дорога - это жизнь!
  Как в подтверждении слов моего дорожного гида, то справа, то слева вырастали указатели " Автосервис", "Сварка", "Кофе", "Шиномонтаж", не говоря о многочисленных АЗС с их предлагаемым сервисом услуг. Автотрасса Москва - Астрахань, построенная в 60е - 70е годы явно устарела, и не расчитанна на такие потоки транспорта. Федеральное шоссе М-6 местами напоминало испытательный полигон. Веселый, зеленый китайский ежик со светодиодом, загоравшимся от встряски, подвешенный к крыше кабины часто мигал, не переставая, беспомощно болтаясь на резинке во все стороны. Действительно в России много не дорог а "направлений движения".
  - Ты давно шоферишь - поинтересовался я, чтобы прервать затянувшиеся на несколько минут молчание.
  - Всю жизнь - ответил Олег. После десятилетки автокурсы ДОССАФ, и побежали дороги. В армии на БАМе шоферил, потом где только не работал. Последние восемь лет - дальнобойщиком. Сейчас автотранспорт главный в грузоперевозке: быстро и масштабы другие. Я вот из Воронежа везу шкуры в Волгоград на выделку. Олег закурил от газовой зажигалки - . В Волгограде гружу на " Волме" строительные смеси, иду на Астрахань, оттуда с рыбой назад в Воронеж. По Волге, сколько будут те наливные полы идти, месяц? Да и заказчику надо всего 17 тонн - со знанием дела терпеливо объяснил Олег, видя, что я хочу задать вопрос. И точно, именно об этом я хотел его спросить.
  - Раньше все планово было, масштабно. Год думали, месяц грузили, месяц везли. Теперь всем надо быстро. Да и заказы другие. В нашей заготконторе и сотни рабочих с ИТР не наберется. Хозяин скупает шкуры по всей стране, к нам привозят, мы везем на выделку в Волгоград, Рязань, Осташков, Нижний. После выделки развозим по заводом. Лучшее за границу в Италию, Германию, что похуже по России. Я за восемь лет всю Россию исколесил до Урала.
   -И в Италии был?- поинтересовался я.
  -Нет. Туда элита ходит "Евротранс" с нотками грусти ответил Олег.
  -Хозяин не обижает?
  - Нет. Нормальный мужик- покачал коротко стриженой головой Олег. Вот в рейс 20 штук дал. Это если все нормально, пять всегда мои. И четыре за рейс получу. Платит вовремя жить можно,- подытожил мой гид- и добавил. Нам какая разница на кого работать.
  - В советское время шофер- дальнобойщик была одна из самых высокооплачиваемых специальностей - напомнил я.
  - Согласен - не стал возражать Олег- В паре в рейс ходили. Сейчас по одному, чтобы заработать.
  - Тяжело трое суток за рулем?- я посмотрел на бегущее полотно дороги . Олег перестроился пропуская легковую иномарку и пошел на обгон трейлера с московскими номерами. Сердце невольно сжалось, когда двадцатиметровая машина при скорости девяносто километров выезжая на встречную полосу, обгоняла такую же грохочущую громадину с рефрижератором, в полуметре пройдя друг друга. Наш трудяга МАЗ обошел немецкий MАN!
  Замолчавший "дорожный гид", после обгона перестроился на свою полосу, с улыбкой посмотрел на меня.
  - Ты как думаешь?
  Я промолчал. Уже после трех часов сидя на своем пассажирском месте, заныла спина, руки немели от напряжения. Мне приходилось крепко держаться, подпрыгивая на бесконечных ухабах, за ручку над дверью.
  Сосны и березы по обочинам становились все ниже и земля здесь красноглинистого цвета. Мы шли на юг в степную зону. За узкой лентой лесополосы все чаще проглядывались по обе стороны до самого горизонта нераспаханные степи с редкими чахлыми деревцами.
  -Санек? Воронеж... Почта... На канале? - Голос в ожившей рации
  -Да
  -Привет братишка! Это Николай с "Линкора". Ты в Волгоград идешь?
  -Да.
  -Я тоже. А Серега?
  -На Саратов. Мы до Борисоглебска вместе шли.
  -Нормально. Попьем кофейку в Михайловке?
  -Давай.
  -Друзья встретились- слушая разговор в эфире поинтересовался я у Олега, он улыбнулся.
  -Здесь на трассе все друзья. Я тоже с ними часто болтаю по рации особенно ночью ближе к утру, когда веки, словно свинцом наливаются. Николая и Серегу знаю. Пересекались не раз , перекусывали или кофе пили на стоянке. В дороге люди общительнее чище, хитрость здесь не прокатит. Обманешь один раз, во второй уже не поверит никто. И молва о подлости разойдется со скоростью 160 километров в час. Увидев мои удивленные глаза, Олег пояснил.
  -Так в разные стороны фуры идут.
  Слева у самого горизонта в вечерней, весенней дымке силуэты многоэтажек.
  - Михайловка - проинформировал Олег. Здесь сделаем остановку, часок разомнемся. Город остался левее трассы. Стоянка с десятком большегрузных автомобилей и обязательными для каждой остановке вблизи городов набором сервисных услуг: кафе, шашлычными, магазинами автозапчастей. Возле одного из кафе стайка женщин разного возраста, от совсем юных до солидных. И чем ярче и обильнее макияж, тем короче юбки, красивее узоры на колготках.
  - Девочки выбирай пока- Олег подмигнул. -Я схожу, возьму перекусить. Он, легко не смотря на свои габариты, покинул кабину, оставив меня в одиночестве. Только шипение рации и редкие обрывки фраз в эфире нарушали тишину, ставшую такой желанной, после несколько часов напряженной работы мотора. Я с наслаждением вытянул ноги в тапочках, насколько возможно, откинулся на скрипучем сидении, приняв позу блаженства, с удовольствием закурил, нарушая данную еще с Нового года, своей совести, клятву попытаться избавиться от вредной привычки. Я и "Табакс" купил , теперь не востребованные таблетки лежали в моем бездонном бауле на лежаке в кабине МАЗа. Щелчок замка двери возвратил меня на грешную землю. Вернее на славную Волгоградскую, в городок Михайловка.
  - Привет. Где Олег?
  Хрупкая словно девчонка- школьница создание в красных шортах и светлой майке бесцеремонно проскользнуло перед моим носом с бутылкой пива в руках. По- хозяйски уселась на лежак.
  - В кафе пошел- неуверенно пробормотал я. Вы кто?
  Девушка протянула руку.
  - Ирен.
  -Николай.
  Объяснять кто я, мне не пришлось. Вернувшийся Олег расцвел в улыбке при виде гостьи. Ловко вскочил в кабину. Уселся на прогнувшееся под его богатырским весом водительское сидение. Поцеловал в щеку девушку.
  - Ирен! Какой сюрприз! Я только хотел звонить. Ты уже познакомилась с моим напарником?
  - Конечно. Правда, пока поверхностно. Девушка отхлебнула пива из своей бутылки. Олег бесцеремонно погладил ее круглое колено.
  - Как настрой? Работать будем?
  - Вдвоем дороже - сразу проинформировала девушка и для убедительности добавила.- Я на это никогда не иду. Но ради тебя мой пупсик я сделаю исключение. Ирен кокетливо провела пальчиком по толстым губам Олега.
  Я невольно передернулся. Мысль о том, что мы будем заниматься сексом втроем в кабине МАЗа, возбуждения не придало, скорее, наоборот заставило меня сжаться.
  - Что Колян отъедем в сторону? Олег повернул ключ зажигания. Я промолчал, чувствуя, что сильно волнуюсь, и откровенный разговор о сексе вывел меня из блаженного состояния, в котором я, вытянув ноги, находился еще десять минут назад.
  - Возьми мне еще пива - попросила Ирен Олега.
  - Мать ты что ? Теряешь квалификацию. Твой девиз трезвость рабочая норма?- Олег на полном серьезе вопросительно посмотрел на девушку.
  - Девиз прежний, но втроем мне нужно немного большей раскованности, нашла уважительную причину Ирен. Олег протянул мне сторублевку.
  - Колян уважь даму, пожалуйста...
  Надо сказать, что реальная перспектива " принятия присяги дальнобойщика" меня не радовала. Если вначале слова Олега я принял за шутку, то теперь, когда сказанное стало очевидным, я понял, что совсем этого не хочу. С полуторалитровой бутылью в руках я забрался на свое место. Ирен времени напрасно не теряла и за мое не долгое отсутствие: обнажилась оставаясь в узких трусиках -стрингах. Сексуальные формы молодой женщины скорее подтвердили мое нежелание, чем подыграли интерес.
  Олег казалось, совсем не замечал моего смущения, бесцеремонно гладил жрицу трасс по внушительным относительно роста округлостям, выказывая неподдельное восхищение.
  - Ирен я тащусь от твоей груди!
  Сказанное переполнило чашу моего смущения, я резко открыл дверь и за пару секунд оказался на земле. Уже стоя на асфальте перед МАЗом жестом показал ,Олегу что не смогу принять участия в их развлечениях и машинально побрел к открытым дверям круглосуточного рынка. Олег нашел меня через полчаса, мирно беседующим с разговорчивыми продавщицами. К моему удивлению он знал почти всех по именам.
  - Ты пойдешь?- не глядя на меня, спросил "мой проводник", отшучиваясь от обступивших его плотным кольцом торговок назойливо требующих выполнить обещание, купить у них товар, состоявший из китайских безделушек, как я успел заметить продававшихся по заоблачным ценам. Видимо этим владельцы рынка хотели компенсировать затраты, учитывая редкий поток покупателей.
  - Нет Олег извини я не смогу- честно пробормотал я и добавил- Я не могу вот так как животное.
  - Выходит я животное...- обиженно произнес Олег. - Ладно...Поехали.
  Мы, молча, уселись на свои места. Ирен ждавшая нас в группе своих профессиональных подружек обиженно помахала ручкой на прощание. Собрать приличный гонорар ей не удалось.
  Монотонно ревел мотор, сумерки стремительно заползали в тесную кабину, только в радиоэфире все чаще сквозь шипение и треск пробивались голоса.
  - На канале...Где можно прилично покушать?
  - Фролово...
  - Спасибо братишка...
  - Сергей Резин на канале...
  - Пацаны не знаете ограничение по нагрузке сняли?...
  - Нет, с 20 я видел знак...
  -Колян извини- первым нарушил давящую тишину Олег после часового молчания. - Может я за 8 лет такой работы я действительно превратился в животное.
  - Олег ты не правильно меня понял - даже обрадовался я, что мой гид заговорил- Я не тебя обидеть хотел. Не могу я так! - и, пытаясь перевести все в шутку, признался: - Верхи может, и хотят, но низы не могут.
  - Бывает - совсем без иронии и обиды равнодушно произнес Олег - Я тоже не смог, хотя точно хотел, вернее, настраивал себя,- Но твой отказ затушил последнюю искру.
  - Ирен нам этого не простит - тихо, настолько, чтобы было слышно за ревом двигателя, произнес я.
  Мы долго и искренне смеялись, и когда Олег еще признался мне, что несмотря на неудачу он заплатил ей, мы заржали с новой силой, заглушая нагруженный мотор. Хорошее настроении вернулось сразу. Уже не так уныл мрак за окнами, который поминутно распугивали фары встречных автомобилей. Наверное, поэтому люди в пути более общительны, добрее: так легче победить дорогу.
  - Знаешь Колян, я не стану тебя грузить цифрами, только в прошлом году в ДТП погибло двадцать шесть с половиной тысяч человек, а за десять лет войны в Афганистане - пятнадцать, включая умерших от ран. При этом там шла война, и солдаты шли умирать, а мы идем на повседневную работу. Конечно не все погибшие водители, это и пешеходы и пассажиры, но цифры страшные, поверь. Городок Поворино каждый год погибает на дорогах России. И что? Почему не бьют тревогу по всем каналам журналисты? Где свободная пресса? Есть, конечно, передачи, но единичные по масштабам проблемы. Если метан взорвался, погибли шахтеры неделями по всем каналам разговор. Сколько за это время на дорогах погибает, кто считал? Эти цифры интересуют только тех, кто ежедневно сталкивается с дорогой. Для тех, кому дороги стали жизнью, работой которую можно сравнивать с войной. Все знают и вверху и внизу, что плохие дороги одна из основных причин аварийности. Но что толку? Олег закончил свой монолог - лекцию. Он стал в эти минуты совсем другим: серьёзным, ответственным, не тем веселым, разбитым которого я знал с самого начала нашего знакомства.
  - Все кормятся с дороги. Власть - собирая огромные налоги, предприниматели - доставляя и получая грузы, создавая сеть обслуживания, полиция и даже проститутки. Но, как и всегда в России, иметь всегда хотим больше, чем вкладывать. Ирен яркий пример: как баба она нулевая. На "хате" работать у нее не получается, нужен артистизм, тоже это не всем дано. Здесь после суток тряски, напряжения и воздержания, она идет за первый сорт. Может не совсем уместный пример - подытожил свою речь философ - дальнобойщик, но очень наглядный. Доят все дорогу, при этом каждый хочет больше взять и меньше дать. Отсюда и перегрузы, как ползут московские машины, у них "Вольво", "МАN"ы, "Американцы", они за двоих тянут. Если остановят, заплатят штраф ДПС и дальше поедут. Только денежки, минуя казну, уйдут в чей - то карман. От Воронежа до Волгограда одни весы во Фролово и те не работают.
   - Согласен, бардак, - поддакнул я.
  - В Финляндию я ходил пару раз. У них и климат сродни нашему: болот не меньше. По затратам их километр дороги в два - три раза дешевле нашего, а по качеству на порядок выше. Мы не строим, латаем дыры, вбухивая огромные деньги, которые на будущий год срежет и подчистит грейдер.
   Я молчал, что возразить человеку каждый день живущему дорогой? Почувствовавшему на своих суставах, каждую ухабу на этой федеральной трассе М - 6, которую местами можно принять за сельскую дорогу где - нибудь в глубинке. И на многих других по всей России. Трассы, которые "ямщики 21 века" в шутку, а выходит всерьёз зовут "направлениями движения". Монотонно гудел двигатель. Веселый китайский ежик, не угасая, болтался на своей резинке, веки тяжелели с каждым часом. Разговоры на канале 15 стали оживленнее: шутки, байки. Реальные житейские истории. Эти незнакомые совсем люди общались словно приятели, вежливо обращаясь, друг к другу: "земляк", "браток", чтобы легче было победить монотонные километры, бегущие за окнами трейлеров.
  
  * * *
  
  На въезде в Волгоград у поста ДПС, Олег припарковал свой МАЗ к десятку других трейлеров стоявших на стоянке. Соорудили мне подобие топчана, заполнив пустоту меж сидений моим баулом. Сверху разослали матрас. Олег забрался на лежак. Укрылся с головой одеялом и сразу захрапел. Я долго ворочался, не мог заснуть. Ныли старая протрузия на позвоночнике, немела рука со свежими мозолями от ручки над дверью. Только четверть пути прошли мы и через несколько часов все повториться. Утром посвежевший Олег начал с очередной хохмы. Сообщил мне серьезно:
   - Колян! Я, наверное, вернусь за Ирен! Она меня один раз за сотню километров догоняла, - признался громила дальнобойщик. Тоже с Астрахани домой шел , вымотался, почти неделю в дороге. Звоню ей со стоянки в Михайловке, абонент недоступен и автоответчик уморный такой: женский голос: " не сопите, не вздыхайте, я понимаю сущность момента и ваше нетерпение". С клиентом или спит. Я ночью проходил Михайловку. Я постоял, попил кофейку и в путь. В Новониколаевске уже был , звонок: "Прости. Спала".
  - Искупай вину - говорю. Догоняй. Буду ждать.
  - И что приехала? - искренне удивился я.
  - Куда она денется. Я клиент постоянный и хороший по меркам дорожных девчонок: мало секса, много разговора и деньги те - же. - Олег засмеялся своим раскатистым басом.
  - Зачем тогда снимаешь? Деньги жгут карман?
  - Сам не знаю - признался мой новый друг. Для фарса, наверное, шоферского. Для самоутверждения, что ждет кто - то на этой трассе. Пусть проститутка, пусть у нее десяток, таких как я.- Олег задумчиво посмотрел в боковое окно.
  - У меня жена красавица, на 12 лет меня моложе и дочку растим, 5 лет будет скоро. Я поздно женился, все жилья своего не было. Хотел быть хозяином.
  - Поступки людские порою противоречат логике здравого смысла - подняв вверх указательный палец, процитировал я.
  - Логика всегда одна. Человеку плохо одному. Ему необходимо быть нужным кому - то, чтоб его ждали, любили. Любовь есть Бог - я так в Библии вычитал, признался, почему -то смутившись, Олег.
  - Но любовь - это, прежде всего чистота отношений. Другое, называют по иному - грязь.
  - Часто обман, иллюзия греет душу, помогает выжить. Наверное, наши политики исходят из этой логики, делают предвыборные обещания, и забывают про них, как шофера дальнобойщики забывают о своих девчонках, как только приходят на базу - нашелся с ответом Олег и снова заглушил мотор своим смехом.
  Мелькнул указатель: "Город - герой Волгоград" дорога широкая, ухоженная вот бы вся трасса такая!
  - Олег у нас все по плану? Ставим на разгрузку и на Мамаев курган. Это далеко от твоего завода? - напомнил я своему гиду.
  - Прилично. На электричке четыре остановки и еще на троллейбусе до Спартановки. Волгоград своеобразный город: растянулся по Волге на целых 93 километра. Хитро сплелась наша история, Мамаев курган обелиск Воинской славы носит имя иноземного завоевателя - улыбнулся Олег.
  - По - разному объясняют это название высоты 102, но известно оно давно. Одни утверждают Мамай по татарски - бугор, возвышенность. Другие связывают с именем хана - завоевателя. Будто был у него на этом кургане пост - ям по ихнему. Сейчас стали утверждать, что место не случайное этот курган, под ним находится акупунктурная точка земли. Воздействуя на нее можно подчинить целые континенты. Как и воздействуя на подобные точки человека, связанные с энергетическими каналами и меридианами можно управлять скрытой в теле энергией. Их 365 энергетических точек насчитали китайцы у человека, как дней в году. Значит, хитро все переплелось не только в России, но и во Вселенной. Гитлер верил в мистику, целые бригады ученых серьезно изучали аномальные силы. Вот почему его выбор пал на Сталинград. Захватив это город, он хотел получить всю Россию.
  - Вот ведь ,что значит для человека внушение. Ты разъяснил мне, и я после твоей речи верю, хотя со школы считал, что Гитлером в 42 году двигало политическое желание захватить город, носящий имя вождя страны: вот почему он выбрал Сталинград, а не Саратов или Самару?
  Мелькали дорожные знаки и указатели. Размеренно наматывали километры дорог на колеса своих трейлеров "ямщики 21 века"....
  
  
  
  
  ГОЛОС ДУШИ
  (стихи)
  
  Размышление
  
  Был человек: он просто жил
  Решал своей жизни вопросы
  Как все смеялся и грустил,
  Курил в волнении папиросы
  
  Кому- то близким был, родным
  Домой прихода его ждали.
  Кому-то просто был чужим
  В толпе его не замечали
  
  Любил, надеялся, мечтал
  Путь это много или мало
  Но человек существовал
  И человека вдруг не стало.
  
  Когда-то я не стану жить:
  И этот шумный мир покину.
  Не буду слышать, говорить;
  Навеки в бесконечность сгину.
  
  Жизнь потечет, как и при мне:
  Будут любить, дети рождаться.
  Так же встречаться по весне
  И с листопадом расставаться.
  
  Старый сад будет цвести
  Соловей над речкой петь
  Только мне к вам не прийти
  Красоту эту смотреть
  
  И осень новая придет
  Засыпать природа станет,
  Но меня не позовет
  За собою в лес не поманит.
  
  Над гробом близкие поплачут
  И где-то средь могил других
  Заветный холмик обозначат
  Венком цветков не дорогих.
  
  Вот видишь, как устроен мир
  Приходим мы, чтобы уйти
  И стать одной из Черных дыр
  В просторах Млечного пути.
  
  И ничего не изменить
  Нельзя природу нам поправить
  Нельзя по новому сложить,
  Чтобы любимых жить оставить...
  
  
  * * *
  
  Память переворошу:
  Вспомню прошлое, былое.
  Среди пустого отыщу
  Только сердцу дорогое
  
  Назову своей судьбой
  То, что память не забудет.
  Очень жаль, только со мной
  В этот час тебя не будет.
  
  
  Подражание М.Ю.Лермонтову
  
  Мне грустно оттого, что желтая листва
  Безудержно ложится на умершую траву.
  Мне грустно оттого, что жаркие слова
  Моей души не слышны никому.
  
  И так бедны цвета моей мечты
  И все вокруг - такая скука!
  Мне грустно оттого,
  Что осень, и разлука.
  
  
  * * *
  
  Слетает лист последний от березы
  Его обнимет мерзлая земля
  И испугавшись первого мороза
  Любовь уходит робкая твоя.
  
  Счастье проходит, что теперь жалеть
  Пусть не сбылось, что близко сердцу было
  Любовь, как этих листьев медь
  Память в себе навек захоронила.
  
  Засыплет землю белый снег зимы
  И я себя надеждой успокою,
  Что, как и листья, будем снова мы
  Так же цвести. Только другой весною.
  
  
  Бродяга
  
  Как тяжело стало идти
  Я так хочу остановиться
  Свое тепло огня найти,
  Чтобы поесть и обсушиться.
  
  На улице опять ноябрь
  И дождь холодный моросящий.
  В одежде ветхой я озяб,
  Хочу весны не уходящей.
  
  Вам, знаю, не понять меня,
  Какое до бродяги дело?
  Но знаете, как у чужого мне огня
  Греть руки вечерами надоело.
  
  Но только утро чертит контур дня,
  И побредут устало ноги.
  Другая жизнь не для меня,
  И не свернуть со своей дороги.
  
  
  * * *
  
  Ты все придумала сама
  Нашей любви, наверно, нет.
  Давно холодная зима,
  Запорошила снегом след.
  
  Нас пустота в душе страшит,
  Нас одиночество пугает.
  А осень новая спешит,
  К нашим ногам листву роняет.
  
  Завидую тебе! Не можешь ты жалеть
  И ничего, сердце твое
   от листопада не попросит
  А мне все кажется, что ты:
  Как этих листьев медь,
  Забрав с собой нашу любовь
  Уходишь с ними в осень.
  
  О розе.
  
  Розы надломлен нераскрывшийся бутон
  Холодный ветер лепестки разносит,
  Но не один жалости стон
  Судьбы пощады он не просит
  
  На землю льется горький сок
  Только поверьте, это слезы!
  Роняет сорванный цветок,
  Еще вчера цветущей розы.
  
  Букет погиб в самом цвету,
  Но не от сильного мороза.
  Цвести зимой хотела роза,
  Но не принял никто мечту.
  
  
  Забытое письмо.
  
  Письмо. Простые два листка исписанные мною.
  Случайно нахожу среди бумаг других.
  И будто первый раз я встретился с тобою,
  Как ты близка мне стала, в этот миг.
  
  Когда писал тебе любовное послание
  Не верил, что разлука впереди.
  Я искренне любил, я верил в обещания
  И не познал измены боль в своей груди.
  
  Не думал я тогда, что лишь воспоминания
  Остывшую разбудит в моем сердце кровь,
  Но снова мы вдвоем, я чувствую дыхание
  И слышу сердца стук в твоей груди.
  
  Но годы пронеслись летящею стрелою.
  Чужими мы живем с тобой давно.
  Лишь редко образ твой мелькнет передо мною,
  Как кадр из старого, но сердцем не забытого кино.
  
  * * *
  
  Разбудили лягушки в кустах соловья.
  Но на сердце моем покой.
  Слишком дешево стоит улыбка твоя,
  Чтоб о ней вздыхать с тоской.
  
  Если где-то еще вспоминают тебя,
  Как о чем-то давно позабытом
  Ты клянешься в любви никого не любя,
  И смеешься над сердцем разбитым.
  
  
  Не узнать тебе счастья чистой любви.
  И не сможешь любимой ты стать.
  Если выбрала ты идеалом своим
  После первой же встречи кровать.
  
  Но не думай, что вечно ты будешь цвести.
  Быстро ты отшумишь и увянешь.
  Может, сможешь лакея для тела найти.
  Только сердце его не обманешь.
  
  Хатынь
  
  Дорога меж сосен бежит.
  Приятно мчится, быстрей ветра.
  Гранит. На повороте он лежит
  И указатель: "Хатынь. Два километра"
  
  Вы слышали хатынский поминальный звон
  Погибли все и женщины и дети
  До наших дней дошел и плач и стон
  Прислушайтесь, живущие на свете.
  
  Гранитных труб столбы
  Это наказ людям живущим
  Но не печальные гробы
  Берез над пламенем растущих.
  
  Обязаны в веках расти
  Три белорусские березы
  Которые смогли спастись
  Пройдя войну, ужас и слезы.
  
  Люди! Запомните в веках
  Не дайте горю повториться!
  Старик с мальчонкой на руках
  Он просит вас: "Остановитесь!"
  
  Театр
  
  "Каждая женщина актриса" -
  Ты мне однажды так сказала.
  "И ждет минуты бенефиса,
  Оваций из большого зала".
  
  Но не сказала ты тогда
  Не всех спектаклей есть программы
  Бывает тяжело, когда
  Выходят из комедий драмы.
  
  Театр не может без амбиций
  Наверно, так должно и быть,
  Но жизнь театр без репетиций
  Где свою роль не повторить.
  
  Ты не играй любовью ролью.
  Пусть выступаешь ты успешно
  Она пронзает сердце болью
  Жестоко. Подло. Безутешно.
  
  
  Мечта
  
  Мне для счастья мало надо
  Я о большем не мечтаю
  Мне достаточно лишь взгляда
  И от взгляда я летаю.
  
  Я хочу, чтобы мой стих
  Стал прибрежною волною
  И ласкал у ног твоих
  Землю смятую тобою.
  
  Я хочу быть солнцем лета
  Целовать твои уста
  Не ругай меня за это
  Все мои стихи - мечта!
  
  
  Сновидение
  
  Знакомый домик: три окна
  На мелом беленной стене
  Сюда я приходил вчера
  В своем воспоминанье - сне.
  
  Я вспомнил дом, и три окна
  И сад, и старое крыльцо
  Только, очнувшись ото сна
  Не вспомнил я твое лицо.
  
  Я вспоминал себя терзая,
  Искал тебя среди прожитых дней,
  Но, почему-то женщина другая
  Вставала в памяти моей.
  
  Не смог я утолить желания
  Из множества черных теней,
  Встающих из воспоминания
  Я не нашел одной - твоей.
  
  * * *
  
  Ты мне сказала: "Подожди.
  В жизни решать порою сложно.
  Будешь любить меня - найди.
  И позабудь, если все ложно".
  
  Тебе признался я в любви.
  Не было сил больше молчать.
  Ты мне сказала: "Приходи.
  Я тебя очень буду ждать".
  
  Летели дни. Прошли года.
  Судьба свела наши пути.
  Как испугался я, когда
  Ты прошептала: "Уходи!"
  
  
  
  
  Содержание
  
  
  ФЕДУС 3
  МОНГОЛ 41
  КАТЕРИНА 84
  ГРАЧИ 134
  ГОРЬКИЙ СОК БЕРЕЗЫ. 160
  КАНАЛ 15. 185
  ГОЛОС ДУШИ (СТИХИ) 199
  
  
  
  
  
  
  
  
  Вахтин Юрий Николаевич
  
  Правдивые повести
  
  Художественно-литературное издание
  
  Компьютерный набор Федорова Е.Н.
  
  Вёрстка - Филонов А.Н.
  
  Литературный редактор - Ванярх А.С.
  
  
  
  
  Подписано в печать 17.01.2012
  Формат 60 х 84/16 . Бумага офсетная.
  Усл. печ. л. 12,2. Тираж 50 экз. Заказ Љ 128
  
  Отпечатано в типографии
  Воронежский ЦНТИ - филиал ФГБУ "РЭА" Минэнерго России
  394036, г. Воронеж, пр. Революции, 30
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"