In memoriam Иосифа Бродского.
Наши дни разбрелись по углам как слова по бумаге,
что звучали чуть дольше, чем трели весною в овраге,
позволяя на миг позабыть про кольцо мудреца.
И тогда нам казалось, что жизнь это вещь без конца.
Все проходит, увы. Соломон не споет и не спляшет,
и любимая больше рукою ему не помашет.
Из-за моря поднимется солнце, но пенный прибой
не шепнет тебе на ухо нежно, что день этот твой.
Ты родился весною в тот год, когда в школах устали
без конца перекрашивать карты, но позже из стали
человек прозорливый сказал, что пехоте так ближе
до Берлина идти, чем из Лондона или Парижа.
На балконах висели портреты и красные флаги,
и делили мы с немцами землю сперва на бумаге.
А Сибирь говорила на польском, и нас "Варшавянка"
в проходных призывала в поход, как позднее "Славянка".
Я старался воспитывать знаки, они же кричали,
и менялись местами друг с другом к великой печали.
Их возня раздражала. Кому мне поставить в вину,
что мой бедный язык у тебя в иудейском плену?
Время шло, я мужал, и словами касаясь предметов,
им давал имена на века, лег в державе Советов,
а проснулся в России. Газеты моим языком
воспевали свободу, с которой я не был знаком.
Что случилось еще в этот год? Согревались на Финской
от коктейлей в пылающих танках, газеты о близкой
распевали победе, и дети, красуясь обновкой
маскхалата, тонули в снегах с трехлинейной винтовкой.
Ты уже мог ходить, когда немцы бомбили предместья,
и страна задыхалась в дыму, призывая нас к мести,
и по радио голос сказал, что мы все теперь братья,
даже те, кого смерть навсегда заключила в объятья.
Мы учились не то чтобы мало, но все не для хлеба,
как любимый поэт, не пославший француза на небо,
а уехавший сам. Нас к себе призывали науки,
мы же пили нектар и сбегали на север от скуки.
Там нам было, признаться, вольготнее. Ветер залива
напевал о великой любви, и плелись сиротливо
наши длинные тени по этим безумно прямым
перспективам, где мы растворялись один за другим.
Написать о войне, о защитниках Бреста, Блокаде
о горящем как факел Смоленске, о том, что награде
рад был только дурак, и потери по сводкам считали
округляя нули? Но что выстоим, это мы знали.
Твой отец, капитан, воевал и смотрел объективом
прямо в бездну беды, чудом спасся, но разве счастливым
можно быть для еврея в стране, где все время дорога,
в окончанье которой тебя забирают с порога.
Я любил Летний сад, там у статуй случалась гангрена,
но они выживали обычно, хотя по колено
и по локоть терялась, глаза возмущая, конечность.
Ничего, возмещали, и тем обрекали на вечность.
В октябре этот сад мы назвали однажды Осенним,
и приехав сюда, я стремился на встречу скорей с ним.
Он швырял мне под ноги листву, обижаясь на глупость.
Здесь я встретил любовь, но она от меня отвернулась.
Только ты мог решить, что в шестнадцать стоять на заводе
у станка вместо черной доски это виза к свободе.
И корова, услышав забористый мат пастуха,
у тебя из кармана тянула обрывок стиха.
Вспомни дом у воды, где однажды ты встретился с Анной
по фамилии А., ей казалась, наверное, странной
твоя гордая речь, твой хороший английский, не скрою
предрекающий то, что случится в дальнейшем с тобою.
Попрощайся же с городом, ты никогда не увидишь
больше этой земли, что сегодня навеки отринешь.
Города, города, в них теперь не дано заблудиться,
потому что ты знал, где легко умереть и родиться.