Фетистов варил пельмени. Белыми пухлыми эмбрионами крутились они в воде, всплывая и вновь уходя на дно, возносимые и потопляемые прихотливой волею бурлящих струй подсоленого кипятка. Фетистов механически помешивал пельмени большой дырявой ложкой, оптически отмечал их перемещения (главное, чтобы не прилипли, не прилипли, не прилипли), но метафизически отсутствовал. Мысли его были далеко за пределами кухонных сводов, пестрящих обвалившейся штукатуркой и паучьими гнездами в межугольях.
Бог знает почему, пельменное тесто напомнило ему Евдокею, подругу бедовой юности, славных постреленышьих лет - наставницу, любовницу, первую жену и мать его самого странного ребенка. Может белой своей пышнотой, коей примечательны были Евдокеевы предплечья.
Ох как Фетистов любил мять их, оставляя синяки и зубные отметины на внушительной бабьей округлости, на восхитительной этой белизне, изнутри подсвеченной розовым! Каждый раз оглядев дело рук и зубов своих маленький хребтистый Фетистов впадал в невиданную гордость, обычно чуждую его застенчивому самого-себя-стесняющемуся организму.
Походы к Евдокее подобно волшебному насосу раздували его ничтожное самомнение до размеров поистине наполеоновских. Дабы поддерживать его, быстро опадающее, в тонусе, Фетистов захаживал к Евдокее не реже двух раз в неделю, кусал и мял ее до изнеможения, одновременно отдавая ненасытным Евдокеевым чреслам самую дефицитную из имеющихся в его организме жидкостей.
Порой Фетистов перебарщивал, не сдержав похотливой жадности, и заруливал к Евдокее чаще обычного, но тогда редко бывал на высоте. В такие моменты из объекта страсти он стремительно превращался в объект Евдокеевых нападок. Эффект от этого бывал обратный - "Я" Фетистова скукоживалось и, подобно гниющему прирожку, забытому в недрах холодильника, отравляло зловонием собственного ничтожества всю его душу. Впрочем и в этом он умудрялся обнаружить нечто приятно-щекотливое.
"Ты из тех, на кого природа поскупилась - втолковывала Евдокея посеревшему от стыда и тайного удовольствия Фетистову, прячущему бледность щек в пышных синтепоновых подушках - тебе мужскую силу подолгу копить надо. Не бык ты, не гигант, и даже не кролик" - добавляла она и мерзко хохотала, нащупывая вялый отросток Фетистова и дергая его обиднейшим образом.
Может быть, таким манером она мстила ему за несходящие пятна и закусы на полных членах своих, может пыталась раззадорить. Иногда обидный намек на кролика действовал, Фетистов восставал, словно феникс из пепла, и в судорожном броске овладевал Евдокеей. В такие моменты заячьи зубки и кривоватые пальцы его работали особенно лихорадочно, поспешая украсить огромное тело Евдокеи узорами из сливовых кренделей и пунктиров, пока не кончился запал.
Результат такой натужной страсти всегда был один- детородный орган Фетистова не изрыгал, но срыгивал, смачивая второе вечножаждущее горло Евдокеи скудным плевочком. Незначительным настолько, что Евдокея, получив очередной такой "заряд" не считала нужным прибегать к спринцеванию. "Из харчка не родишь и паучка" - заявляла она, и засыпала, раскидав в стороны кустодиевские ноги и руки. А выжатый, как лимон, Фетистов еще долго крутился, изыскивая на постели свободный от Евдокеевых телес уголок, чтобы забыться скрюченным беспокойным сном.
В одну из таких жутких и заранее обреченных на вымученность ночей, когда неистово щипающийся и подмятый Евдокеей Фетистов с особой остротой чувствовал себя карликовым пинчером, угодившим в бетономешалку, была зачата их уродица дочь Олеся. Семя у Фетистова оказалось хоть и скудным, но проворным - и ленная, недооценивавшая плодовитость любовника, Евдокея понесла. Более того, впервые за двадцать лет бурной половой жизни, она решила рожать. А заодно и выйти замуж.
Щуплому Фетистову, не суждено было отбрыкаться, хоть он и старался изо всех сил. Последняя неудачная попытка побега случилась в день бракосочетания, когда белая гора-невеста, различимая глазом и за километр, показалась Фетистову особенно ужасной на фоне своих товарок. Не дойдя до загса квартал, он свернул в двор с большой помойкой, и подарил приготовленный для Евдокеи букет гвоздик свернувшейся на огрызках и туалетных бумажках бомжихе. За этим преступлением он и был застигнут будущей женой, не потерявшей прыткости даже на седьмом месяце. Закатав Фетистову оплеуху, от которой он на короткое время ушел в мир иной, она посадила его на грудь, словно на стул, и отбуксировала прямо в тронный зал, где нетерпеливый пианист уже наигрывал вальс мендельсона единственной из имеющихся рук.
Ровно через две недели молодожен Фетистов стал отцом. Рождение дочурки окончательно подорвало его доверие к Евдокее. Та облажалась вторично - заявление "из харчка не родишь и паучка" оказалось несостоятельным и по второму пункту. Девочка ( созвав симпозиум, врачи решили остановить свой выбор на женском из полов) походила даже не на зверушку, и уж тем более не на человечка, а именно на паука. Круглое тельце ее, словно вспученное изнутри непроходящей кишечной коликой, сплошь покрывали иссиня черные волосы, а ручки и ножки были сданы двойным набором. Всего конечностей у Олеси было восемь и сучила она ими весьма бойко, подтверждая недюжинную жизнеспособность, и повергая окружающих в шок.
Фетистову было достаточно один раз увидеть дочь-паучиху на пеленальном столе, чтобы бросить все и сбежать в Казахстан. "И бог с ней, с бабкиной квартирой, и бог с машиной, и с белыми жениными телесами тоже бог. Роль отца-великомученника не для меня - не для меня - не для меня - не для меня" - повторял он словно заклинание всю железную дорогу, уносившую его из одного конца страны в другой.
Десять лет спустя, оказавшись на родине проездом, Фетистов, отпустивший веревочные усы и прикрывающий стремительную лысину золототканной тюбитейкой, случайно столкнулся на улице с неузнавшей его женой и дочерью.
Все такая же белотелая и огромная, но заметно посеребревшая волосами Евдокея везла подросшую Олесю в специальной коляске для двойни с вырезанной перегородкой. Девочка, весело болтающая многочисленными ножками и ручками в нарядном рюшистом платьице, распираемом дугообразными ребрами, до слез растрогала Фетистова проявившимся сходством с его матерью. Он тайком следовал за Евдокеей до безлюдной набережной, где та спустила Олесю на асфальт поразмять косточки. Но вскоре убежал, не выдержав зрелища - дочкины нарезы на восьмиреньках оказались для него чересчур.
Выгрузив пельмени в салатницу, Фетистов достал из холодильника бутылку водки "Курчум" и основательно приложился. Вообще-то врачи запрещали ему спиртное, но Фетистов знал - лучшего средства заглушить щемящую боль воспоминаний еще не придумано. Повеселев, он оттащил пельмени в зал и, водрузив их на свой живот, удобно вспученный непроходящей кишечной коликой, стал закидывать их в рот, время от времени запивая водкой.
Вскоре есть пельмени просто так ему стало скушно, и он придумал себе игру "Съешь Евдокею". "Ручка" - ворковал он - и щелкал зубами, "ножка" - и очередной пельмень исчезал в его глотке, "пупочек" - и "пупочек" следовал за своими собратьями. Последний пельмень Фетистов обозвал "язычком" и съел с особым сладострастием. После чего блаженно растянулся в кресле, прихлебывая "Курчум".
Рай длился недолго. Когда на дне бутылки осталось два глотка, пятидесятилетний много повидавший желудок Фетистова скрутило с невиданной до того силою. Боль отдалась в паху, словно Евдокея снова потянула его за мужскую плоть, но потянула с особой садистской жестокостью - изнутри, прямо из желудка. Боль нарастала, заставляя стремительно трезвеющего Фетистова извиваться на полу подобно угрю и прыскать белой пеной из губ. Когда терпеть уж не стало никакой возможности, Фетистов взвизгнул "Прости Евдокея!" и, крутанувшись на паркете последний раз, затих, выкатив белки на потолок и обгадившись.
Неделю спустя, патологоанатом ближайшего морга собственноручно докопался до причины смерти Фетистова. "Прободение язвы желудка" - записал он в сопроводительном листе после того, как мясо-мучная субстанция была успешно извлечена из клиента с помощью специального совочка. Перепоручив труп санитарам, патологоанатом отправился на обед в ближайшую пельменную. Сегодня ему жутко хотелось тугобоких "сибирских".