"Незаконное пересечение государственной границы, равно как и вывоз ценностей, составляющих национальное достояние, является изменой Родине и карается смертной казнью"
Статья 5-я Уголовного кодекса Декабрьской Республики.
Если ты живешь в такой стране как Декабрь, у тебя есть два выбора: либо наплевать на законы государства и жить согласно законам человеческим, либо подстроиться под стадный инстинкт большинства и думать лишь о собственном благополучии и выживании. Беда была в том, что и законы человеческие уже давно в нашем обществе начали растворяться в мощном потоке изощренной идеологии, которая проникала в человеческое сознание всеми возможными способами на протяжении жизни человека, сопровождая его появление на свет и преследуя его до самой смерти. Общие ценности, нормы морали и поведения в социуме, семейные отношения и личная жизнь - все было жестко регламентировано, прописано в законах и подзаконных актах, внимательно отслеживалось и находилось под неусыпным прицелом СКН - Службы Контроля Нравов.
Родительский Комитет контролировал воспитание детей, Служба Труда и Занятости Населения следила за людьми на работе, Социальная Служба следила за пенсионерами и инвалидами, различные молодежные комитеты запускали свои щупальца в семьи и подростковые компании... Этот список можно было бы продолжить, но в этом нет нужды, потому как ясно и так, что практически все сферы как общественной, так частной жизни были подчинены Тотальному Контролю государства. Причина такой политики очевидна: власть, захватившая бразды правления в результате восстаний, гражданских волнений и переворота, откровенно боялась той же участи. Цель же заключалась в том, чтобы превратить общество в бездушное, тупое, не умеющее мыслить и сомневаться стадо - для легкой и безболезненной манипуляции им в своих интересах. Любое противодействие государственной машине имело обычно один и тот же плачевный результат - дерзкого человека перемалывали бездушные шестерни этой огромной отлаженной машины, давая понять остальным насколько опасно и бессмысленно тягаться с властью. Ни на кого нельзя было положиться, никому нельзя было доверять - любой мог предать, любой мог всадить в твою спину нож, когда ты меньше всего этого ждешь, чтобы построить на твоих костях свою карьеру. В Декабре люди живут в постоянном страхе, в постоянном тревожном ожидании, в мрачном напряжении, которое почти никогда не ослабевает. Никто не знает, что будет завтра и будет ли вообще это завтра. По-моему, уже никто не верит в завтрашний день. Впрочем, в Декабре люди уже забывают, что значит слово "вера"... И все же я люблю свою Родину. Конечно, я мог бы сетовать на то, что не родился где-нибудь в благополучном Июле или оживленном и полном стремлений Марте, но раз я родился не там, а здесь, значит моя единственная и настоящая Родина - это Декабрь. Пожалуй, лишь в нашей стране (а был я во многих странах) можно столь остро ощутить ценность и смысл жизни, как бы парадоксально это ни звучало. Ведь понимание того, что необходимо человеку, приходит чаще всего тогда, когда это необходимое отсутствует и когда завоевать его ох как непросто. Только моя страна пробуждает во мне столь разные, порой противоречивые чувства, смешение которых рождает неповторимый привкус жизни Дома. Лишь здесь так по-особенному пахнет хлеб, цветы и травы, лишь здесь так вкусна и чиста родниковая вода, лишь здесь ветер так свеж, а небо столь глубоко и пронзительно сине ... Быть может, кто-то посчитает это глупостью, но для меня эта любовь была частью моей жизни. Важной, неотъемлемой частью.
Но хватит о моем мировоззрении. Пора представиться. Зовут меня... а впрочем, это неважно. У меня столь заурядное и безликое имя, что оно едва ли не сразу после наречения слилось в единый океан таких же заурядных и безликих имен. Знакомые обращаются ко мне, называя меня Хароном - это прозвище я выбрал по пьяни, и потому не могу даже сказать что оно означает. Внешность моя подстать имени - я мгновенно растворяюсь в будничной, холодной толпе, ничем из нее не выделяясь. Возраст мой - уже мужчина, еще не старик. Но все это не играет сколько-нибудь весомой роли. Важно другое - как и чем я живу. Как известный художник и племянник крупного партийного босса, я имел больше свободы и прав, чем большинство других людей в Декабре. Беспрепятственно переезжая из города в город и даже из страны в страну, я очень многое увидел и очень многое понял. С детства любя задавать вопросы и искать ответы, сомневаться во всем и проникать во все взглядом (не только художественным, но и мысленным), я ничего не принимал на веру, и потому мне удалось сохранить в себе индивидуальность и трезвый ум, а не раствориться в общем потоке безумия и страха. Впрочем, и мне бывало страшно. Не за свою жизнь, нет. А от того, что глаза мои, беспрестанно и жадно выискивающие красоту во всех ее проявлениях, постоянно наталкивались на обратное - на проявление человеческого уродства во всех его значениях. Для меня стало событием найти в Декабре ясное лицо с горящим и открытым взглядом, услышать безмятежный смех, прочесть в глазах крылатую надежду, почувствовать в человеке глубокую, спокойную веру в нечто высокое, светлое, доброе... Вечная зима царила в людских сердцах, и мысли спали под ее холодным и плотным покровом.
Поначалу я считал, что мое творчество - это ключ к сердцам людей, это возможность изменить мир и сделать его прекраснее. Я ездил по городам Декабря и заграницу с выставками своих картин, из кожи вон лез, чтобы донести до людей тот свет, что сберег и взлелеял в своей душе. Я хотел заставить их по-новому взглянуть на себя и на мир вокруг, хотел породить в их сознании новую, более свежую волну мыслей и ощущений.... Но все оказалось тщетным. Притом, что мой талант безоговорочно признавался во многих странах и притом, что мне постоянно пели дифирамбы - все это теряло значение с осознанием мной простой и ужасной истины: никому мой талант не нужен, не нужны мои картины и мой упорный, вдохновенный труд. Искусство стало для большинства лишь красивой обложкой, за которой ничего нет, а если и есть что-то, то оно непонятное, нудное и бессмысленное. Это стало тяжелым ударом. Ведь я всегда работал для других - не для себя. Мое вдохновение было даром свыше, но этот дар не должен был раствориться в мутной и серой реке повседневности, чтобы вскоре быть преданным забвению. Этот дар через меня, как через посредника или проводника, должен воплотиться в этом мире, проникнуть в сердца людей и оставить в них хоть какой-то след. Иначе все теряет смысл.
Этот период великого разочарования, душевной надломленности и ощущения своей ненужности и ничтожности, был одним из самых тяжелых периодов в моей жизни. Я, как и всякий творческий человек в моменты кризиса, ушел в запой и отгородился от всего остального мира стеной отчуждения. Пребывая на своей даче в полном уединении, я решил-таки в минуту особенно болезненного приступа депрессии свести счеты с жизнью. Будучи пьяным, я доковылял до моста через неширокую, но бурную и глубокую речку, и, перегнувшись через ограждение, стал мутным взглядом смотреть в бурлящий, яростный и исступленный водоворот под собой. Такой должен был оглушить сразу, после чего мгновенно увлечь под воду и там похоронить мою несчастливую жизнь. Я перевесился через поручень еще больше, закрыл глаза и разжал дрожащие руки, которые все еще пытались, словно по собственной воле, цепляться за ограду моста. Едва я соскользнул вниз, как память моя оборвалась, и потому все то, что случилось со мной в воде, навсегда останется в тайниках моего сознания. Пришел я в себя на берегу той же самой речки, но гораздо дальше от того места, где я пытался утопиться. Одежда моя была насквозь мокрая, а тело - заледеневшим от долгого пребывания в холодной воде. Однако при всем этом я чувствовал себя просто замечательно! Мое сознание прояснилось, мир снова наполнился яркими красками и жизнью, я увидел и почувствовал красоту, которая наполняла все вокруг. Она была в очертаниях камней, в следах на песке, в играющих лучах солнца, в бликах на воде, в перешептывании трав и листьев, в печальном крике одинокой птицы, в плавном движении облаков, во вздохе каждой твари под небом... Я чувствовал такое вдохновение, такой творческий "азарт", что мгновенно позабыл все свои мрачные мысли и свою тягу к смерти. Я бросился к дому, чтобы вновь творить.
Но больше таланта к рисованию у меня не было. Вместо прежнего дара я обрел другой. Делая со временем одно открытие за другим, я с несказанным изумлением обнаружил в себе то, что у нас в Декабре называют сверхъестественными (существование которых при этом отрицают), а в Августе - паранормальными способностями (в существование которых здесь верят). Заключались эти способности в следующем: я мог проникать в чужое сознание, но главное - я мог это сознание переносить в свое. Мои эксперименты со столь необыкновенным даром порой угрожали мне самыми серьезными, непоправимыми последствиями. Однажды, находясь в плотной, большой толпе, я едва не сошел с ума, когда совершенно неожиданно в мои мысли ворвался поток чужого сознания. Это были тысячи обрывки совершенно разных, непохожих друг на друга мыслей, звучащие одновременно, трескучим, несогласованным и потому кошмарным хором. Моя психика не выдерживала всех этих спутанных в единый клубок чужих голосов, порождавших каждое мгновение противоречивые моему настоящему состоянию эмоции. Я инстинктивно зажал руками уши и зажмурился. Гул в голове вначале стих, а вскоре и смолк вовсе. И тогда я подумал, что еще немного - и этот поток чужого сознания смел бы всю защиту сознания моего, оставив меня наедине с безумием...
Я редко решался проникать мыслью в души чужих людей. Не потому что боялся (довольно быстро я научился управлять приобретенными способностями), а потому что делать это - преступление против совести. Внутренний мир человека - единственное место, где человек всегда свободен, это последнее пристанище, которым не может завладеть (по крайней мере, полностью) какая бы то ни было власть. И потому вторгаться в него без спросу, без приглашения, как вор и хам - это бессовестно и подло. Воровать чужие мысли - то же самое, что воровать чужие души. Возможно, кто-нибудь другой на моем месте добился бы и богатства, и власти, и славы подобным обманным путем, но для меня этот путь был неприемлем. Да и не хотел я ни власти, ни заоблачного богатства, ни всемирной славы. То, чем я уже обладал в своей жизни, мне хватало для сносной и безбедной жизни. Кроме того, к моему удивлению, никто даже не заметил того факта, что мой талант художника угас. По-прежнему люди ходили на выставки моих картин, все так же хвалили меня и продолжали восхищаться моим "талантом". Может, уже по привычке? Не знаю. Наверное.
Без конца экспериментируя со своим даром, я сделал, наконец, самое важное открытие: я мог вмещать в себя сознание другого человека - вмещать, а не только созерцать образы, воспоминания, слушать чужие мысли. Наверное, совмещение в себе двух сознаний больше всего похоже на раздвоение личности. Но только в моем случае место душевного заболевания заняло спасение человеческой души и даже продление умирающему жизни.
Однажды я пришел в дом престарелых, якобы ища натуру для своей новой картины. Моя известность была пропуском в большинство учреждений страны, и потому меня не только впустили в неурочный час, но и старались исполнить все мои пожелания. Таких пожеланий было всего два: указать человека при смерти и оставить меня с ним наедине.
- Хотите заглянуть в глаза смерти? - спросил уставший, растрепанный врач.
- Да, именно этого я и хочу, - кивнул я в ответ.- Увидеть жизнь на пороге смерти и запечатлеть ее последний шаг на холсте. Люди должны помнить о смерти.
- Да уж,- мрачно вздохнул врач.- Только мне эта смерть вот уже где! Хочется забыть ее и окунуться головой в жизнь. Вам не хватает смерти, а мне - жизни.
В здании стоял невыветриваемый запах тления, старости, сырости, хлорки и каких-то лекарств. Скрипучий облезлый паркет, пожелтевшие и обшарпанные стены и потолки, гнилые облезлые оконные рамы с грязными и треснутыми стеклами, ветхая, расшатанная мебель, испорченные дверные замки - дряхлое здание, доживающее свой век вместе со своими постояльцами. Люди здесь походили на безмолвные тени, скользящие тихо, медленно, безжизненно. Изношенное и застиранное тряпье, казалось, скрывало под собой уже не плоть, не тело, а человеческий дух, готовый вот-вот вырваться на долгожданную свободу. Землистые, изборожденные морщинами и покрытые пятнами лица могли бы вызвать у иного отвращение, но я с интересом вглядывался в них, пытаясь разгадать тайну той печати, что накладывает на человека старость. Эти старики напоминали мне о завядших цветах, которые тоже когда были юны, красивы, полны жизни и сил, а теперь рассыпаются в прах.
Меня провели в маленькую палату, где лежала одна старуха, после чего оставили с ней наедине. Я приставил стул к кровати умирающей и вгляделся ей в глаза. Это были бесконечно уставшие, изможденные и почти обреченные глаза. Почти. Все же где-то глубоко еще жила надежда, вера во что-то, хотя в таком положении надеяться, казалось бы, не на что и следует смириться с неизбежным.
Старуха зашевелила губами, но я сделал знак замолчать.
"У вас нет сил на общение, - сказал я ей не вслух, а мысленно. - Вам лучше не говорить. Но в вас сохранилась любовь к жизни - я чувствую. Вы многое не видели и многое не узнали, хотя прожили долгую жизнь. Потому что жизнь эта была расписана заранее, помимо вашей воли и желания. Рождение, детский сад, школа, работа на одном и том же заводе сорок лет. Очередь за продуктами, тщетные поиски мужа, тесная квартирка в старом доме, радио с одной и той же станцией - двадцать лет на всей улице, скамейка с соседями... Мелкие житейские радости и невзгоды, разговоры ради разговоров, редкие поездки за черты родного города, в котором ничего нельзя купить... Наконец, пенсия. С ее одиночеством и увяданием... Хотели бы вы напоследок, перед концом, увидеть другой мир? Почувствовать иную жизнь? Жизнь, о которой вы мечтали в молодости? Больше свободы, больше радости, больше тепла и света?"
Старуха, прищурившись, глядела на меня недоуменно, но очень внимательно. Ее тело напоминало окаменевший, мертвый панцирь, но из глазниц выглядывала живая, еще не угасшая душа.
"Кто ты?"
"Я тот, кто может исполнить вашу давнюю мечту. Я могу продлить вам жизнь и взять с собой в другой мир. Туда, где хорошо".
"На небо? Ты ангел?"
"Нет. Но я могу взять вашу душу на время к себе".
Она не ответила. Но я уже знал ответ.
Склонившись с улыбкой над старухой, я накрыл ее пронзительно холодный лоб своей теплой ладонью. Женщина закрыла глаза и тоже улыбнулась. Блаженной, свободной улыбкой.
"Ангел..." - уловил я ее последнюю мысль перед Воссоединением.
* * * *
Исходя из трактовки законов, я стал преступником. Контрабандистом человеческих душ, как нелепо бы это ни звучало. В Декабре вообще отрицали существование души, возможности жизни сознания вне тела. Это была идеология, а не научная позиция. Всякая научная позиция, я думаю, зависит от позиции государства. Вот в Августе - соседнем государстве, куда я перевозил души умерших - верили практически во все, что хотели. Даже в откровенную чепуху. Люди молились здесь собственному отражению в зеркале, хоронили с пышными почестями своих домашних питомцев, верили в магическую силу порыва ветра и крика птиц... Не хотелось бы ругаться, но из одного бредового мира, отрицающего все, я попадал в не менее бредовый мир, который готов был верить во все что угодно. В Августе я не задерживался надолго. Вечный, непрекращающийся и причудливый карнавал этой страны быстро надоедал, а потому хотелось поскорей попасть дальше - в благодатный Июль. В Июле все было уравновешено - вера с безверием, красота - с уродством, глупость - с мудростью, богатство - с бедностью. Природа здесь была просто сказочно красива. Вечное, ясное, неувядающее лето проникало в сердца людей, и сердца эти расцветали, как полевые цветы на плодородном поле под ласковым солнцем. Зима здесь была мягкой, условной, она таила в себе свои прелести: слегка запорошенные пушистым снежком улицы, белоснежные шапочки на крышах дремлющих домов, приветливые разноцветные огни в окнах, слегка оживленное движение улыбающихся людей на тротуаре - словно в вечном предпраздничном настроении. В Июле жить было легко, приятно и спокойно. Моя душа отдыхала здесь от вечной зимы и серости, набиралась сил и вдохновения. Отдыхали здесь и души, что я брал с собой из Декабря. У них впереди было долгое путешествие в совсем иные края, находящиеся за пределом земли и мысли. Находясь в Июле, они очищались от грязи, что пристала к ним за долгие годы прожитой жизни, обретали покой и ясность. Смерть переставала быть для них неизбежным злом, с которым нужно мириться, и превращалась в ожидаемое с нетерпением приключение, во второе рождение и возможность обрести новую жизнь, легкую и свежую как дуновение морского бриза. Я беседовал со своими душами, как не беседовал ни с кем из людей за всю свою жизнь. Мы проникали друг в друга, дополняя и обогащая свой внутренний мир. Лишь с ними я мог быть откровенным до конца, лишь со мной они могли полностью раскрыться. И я благодарил со слезами небо, которое наделило меня таким даром - даром того творчества, о котором я столько мечтал. Возвращая душам надежду, веру и покой, я и сам обретал гармонию в своем сердце.
Кем были мои "клиенты"? Простые люди, уставшие от жизни и мрака. Простые люди, жаждущие перед смертью увидеть не только свет небесный, но и свет земной. Они это заслужили, и потому я не жалел ни моральных, ни физических сил на поиски и перевозку в Счастливый Край (так я называл Июль) обреченных смерти душ.
Никто ни о чем не подозревал. Да и кому могло прийти в голову, что подобное вообще возможно? Я рисковал своей жизнью, но я не чувствовал риска. И лишь смеялся над тупоумными пограничниками и всеми этими Службами Контроля, говоря себе, что можно подчинить тело, но дух всегда останется свободен.
Нужно сказать, что поначалу иметь двойное сознание было неприятно и страшно. Можно было потерять границу между своей реальностью и реальностью чужой, следствием чего было бы серьезное душевное заболевание, а может быть, и вовсе безумие. Именно здравым рассудком я рисковал куда больше, нежели своей жизнью. Порой очень трудно было контролировать поток чужих мыслей и воспоминаний, которые вызывали чуждые мне чувства и даже управляли моими телодвижениями. Наверное, со стороны это выглядело, по меньшей мере, странно.
Однажды на границе молодая женщина во мне лукаво улыбнулась декабрьскому пограничнику и состроила ему глазки. Я не мог ничего поделать с ее желанием и потому попал в идиотскую ситуацию.
Пограничник внимательно на меня посмотрел, еще раз взглянул на мои документы и пренебрежительно бросил:
- Художник значит? Сразу видно, что из творческих.
С нехорошей ухмылкой он протянул мне документы и издевательски взял под козырек.
На следующий день это стало известно Службе Контроля. После возвращения в Декабрь, они вызвали меня на беседу. Я объяснил, что просто пошутил.
Суровый человек в черном костюме и холодным, непроницаемым лицом, листая мое досье, спросил:
- Почему до сих пор не женились? Семья благотворно воздействует на человеческую личность, облагораживает ее. Вам не мешало бы остепениться, ведь не мальчик уже. У вас, насколько нам известно, даже нет постоянной женщины? Как же вы собираетесь влиться в наше общество? Одного таланта и успеха недостаточно, вы должны исполнить свой гражданский и мужской долг, как и всякий здоровый мужчина. Или вам не нравятся женщины?
- Нравятся,- заверил я его.- Причем гораздо больше мужчин.
- Почему же вы не ведете в этом плане активную жизнь? Может, у вас проблемы со здоровьем?
- У меня все хорошо. Просто не встретил еще свою половинку.
Человек в черном вскинул на меня пронзительный взгляд ледяных глаз.
- У нас не принято верить в судьбу. Так вы будете ждать до конца жизни. Могли бы и сами поискать. В Декабре много привлекательных женщин, а через Бюро Знакомств вам могли бы быстро подыскать вашу половинку.
Он выжидающе уставился на меня.
- Нет, спасибо,- ответил я.- Как-нибудь сам.
Человек в черном с чувством захлопнул мое досье и произнес уже не таким сдержанным голосом:
- Может, вам больше нравятся июльские женщины? Не слишком ли вы зачастили туда? На Родине появляетесь редко, не выполняете своих гражданских обязанностей, не участвуете в общественной жизни, не налаживаете жизнь личную, шутите скверным образом с выполняющими свой долг пограничниками... Нам кажется, что вы слишком расслабились. Государство дало вам все, что вы имеете, оно без устали заботится о вас, а вот вам на него не хватает времени. Даже рисовать вы стали мало. Сколько картин за последний год вы нарисовали? Три? Четыре?
- Шесть.
- Шесть! За целый год! Раньше было гораздо больше! Нам кажется, что на вас пагубно влияет заграница. Чтобы оградить вас от этой заразы мы на время запретим вам выезд из страны... Ваш дядя придерживается того же мнения.
Мой дядя! Чтоб его %&#$! Он давно хочет женить меня на "хорошей женщине, которая замечательно готовит". На самом деле он жаждет политического альянса с отцом "хорошей женщины", а я - лишь средство достижения этой цели.
Вновь в моей жизни наступили мрачные дни. Я бесцельно бродил по пустынным, грязным улицам, слушая как в ушах тоскливо завывает колючий ветер. Вновь я чувствовал себя потерянным в потоке унылой серости большого города. Едва обретенный смысл жизни ускользнул от меня и скрылся там, где он и был обретен - в моем Счастливом Крае. Отнятом от меня на бог весть какое время.
Я совсем забросил живопись и начал пить. День мой начинался с похмелья, а заканчивался пьяным угаром. Иногда мне казалось, что я настолько пропитался спиртным, что достаточно одной искры рядом - и я вспыхнул бы весь, как один большой факел. Время потеряло для меня всякое значение, я перестал замечать его ход и смысл. Дни и ночи сливались в одну нестройную протяженность - этакую череду беспробудного пьянства и редкого протрезвления. Горькой отравой я заливал свою горечь в душе, отгонял тоскливые мысли о бесплодности своего существования и его полной зависимости от людей, лишенных человеческого сердца, но наделенных властью. Все казалось перевернутым с ног на голову: страной управляли не лучшие люди нации и даже не самые умные, а просто те, кто вначале усердно лизал задницу начальству, а затем, воспользовавшись удобным случаем, это же начальство устранили. Чтобы так же тупо подставлять лизоблюдам свою задницу и в скором времени повторить судьбу своих прежних хозяев. Кругом сплошное предательство и ложь. И страх. В борьбе за выживание все в стране перемешалось: люди и звери, высокое и низкое, явь и вымысел, добро и зло... Какая-то чертовщина, уродливая фантасмагория! На простые вопросы уже нет простых и искренних ответов. Кажется, люди в Декабре разучились иметь собственное мнение, разучились даже мыслить и верить. Они превратились в функционирующие автоматы, программируемые властью с самого момента рождения. Они потеряли свои лица, которые заменила одна маска на всех. Одни и те же атрофированные чувства, одно и то же мировосприятие, одни и те же безвольные, рабские мысли, один и тот же погасший, испуганный взгляд... Не мог я больше этого вынести! Ведь не слепой же я! Каждый имеет право на внутреннюю свободу, но даже ее у нас почти отняли своими Контролями и Комитетами! Детей воспитывают не родители, а общественные организации, которые своими тонкими, но мощными психологическими методиками превращают подрастающее поколение в безликую и аморфную биомассу, живущую в одном ритме с породившей ее идеологией. Как результат - отсутствие совести нравственной, которую заменила совесть политическая. Дети не умеют любить, они боятся собственных чувств и мыслей, они привыкли делать только то, что им вдалбливают сызмальства. Они доносят друг на друга, потому что так их учат, они предают собственных родителей, потому что так надо; они не знают иного мира, кроме того вымышленного, что им внушили сверху. Лет через десять страна будет наводнена бесчувственными заводными куклами, которые будут уметь функционировать, выполнять определенную работу, выполнять заложенные в них программы и разговаривать одними и теми же зазубренными фразами. Творчество и искусство исчезнут как явления, в них отпадет всякая нужда. Даже мечты - и те деградируют до самого примитивного и низменного уровня, вроде "купить новую машину" или "понравиться строгому начальству". Уже сейчас мало кто в Декабре дерзает заниматься сексом - это "аморальное занятие, порожденное низменными желаниями и животными инстинктами". Общество становится асексуальным, а детей выводят искусственным путем, как "наиболее прогрессивным и гуманным способом создания правильной семьи". Семья уже разрушается изнутри и извне, как последний оплот свободы, искренности и прочих "вредных тенденций". Все естественное, все гармоничное искажается, переделывается до уродливой, почти дьявольской неузнаваемости одной лишь игрой чьей-то мысли. Сама природа, которая нас создала, взрастила и взлелеяла на своем материнском лоне - даже она признается "неправильной", "ошибочной" и потому подлежащей коренному "исправлению". Да что же, черт возьми, со всеми нами происходит?!
Такие и подобные им мысли роились в моем сознании и жалили его безжалостно и глубоко. А я бежал от них в свой старенький, ветхий бар, где, склонившись над стойкой, мог часами заливать душевные язвы спиртным, которое я прозвал не иначе как Эликсиром Забвения.
Все это могло закончиться для меня довольно печально: я мог либо спиться совсем, либо попасть в Институт Психологии на "коррекцию сознания", после которой я непременно бы пополнил армию счастливых идиотов с "устойчивой и правильной" психикой. Но вышло иначе. Однажды в баре ко мне подсел незнакомец в теплом плаще и надвинутой на глаза помятой шляпе. Его руки - первое на что я обратил внимание - были спокойны, красивы и даже изящны. Руки скорее человека творческого и непьющего, нежели тех пьянчуг-рабочих, что были завсегдатаями этого питейного заведения. Незнакомец заказал себе немного вина, непринужденно, но очень красиво помешал его в бокале и сделал маленький, оценивающий глоток. Такого я точно здесь еще не видел!
Я повернулся к человеку в шляпе лицом и спросил, не скрывая интереса:
- Любите вино?
- Да. Особенно молодое, невыдержанное, - голос у незнакомца был приятный и очень спокойный, почти умиротворенный. - У него очень свежий, первозданный вкус.
- А вот мне больше по душе вино выдержанное - у такого более богатый вкус и букет,- заметил я.
- Но, судя по всему, сейчас вы отдаете предпочтение спирту перед виноградом? - возразил незнакомец, кивнув на мой бокал.
- Приходится,- вздохнул я.- Мне сейчас не до изысков.
- Тяжелые времена? - незнакомец прищурился.
- Да. Тяжелее некуда. Хоть в петлю.
- Бросьте эту ерунду. Умереть всегда успеется. А вот дела промедления не ждут. Они должны быть исполнены в свое время.
- Нет у меня больше никаких дел,- мрачно вымолвил я. - И быть не может.
- Ошибаетесь,- незнакомец достал свою визитную карточку.- Именно у ВАС дел невпроворот. Дар - это не только возможности, но и обязанности. Вы должны осознать это. Пренебрегая своим Даром, вы совершаете преступление, которому не может быть ни прощения, ни оправдания.
Я прочитал протянутую мне визитку:
- "Бюро Подарков"... Что-то не слышал про такое.
- Тем не менее, оно существует. Мы занимаемся Подарками. И людьми, которые не умеют с ними обращаться... Вот вы, например, получили такой Подарок от Неизвестного и не знаете что с ним делать, как найти ему достойное применение. Мы можем помочь вам в этом нелегком деле. Уверяю вас, что напрасных Даров не бывает и в каждом из них заложен глубокий смысл.
Я протрезвел моментально. Впившись взглядом в незнакомца, я осторожно осведомился:
- А вы нашли применение своему Дару?
- Конечно. Его применение, как и в вашем случае, связано с дальними поездками, поисками, визитами и мысленным единением. Правда, у меня все несколько проще и не столь опасно для душевного равновесия... Если хотите, в другое время и в другом месте я расскажу вам все более подробно и на более понятном языке. Мы ждем вас уже давно и с нетерпением, такие как вы нам необходимы позарез. Впрочем, решать вам.
- Я приду. В любое время и по любому адресу,- тихо сказал я.
- Прекрасно,- оставив на стойке свою визитку и допив последний глоток вина, незнакомец встал.- В таком случае, мы с вами свяжемся - в самое ближайшее время. Надеюсь, мы оправдаем надежды друг друга.
- Но как вас зовут? Скажете хотя бы свое имя!
- Это лишнее... А впрочем, зовите меня Адамом. Мне так нравится.
И ушел. Оставив в моей душе несказанное изумление и свет возродившейся надежды.
* * * *
В небольшом, аккуратненьком кирпичном домике за чертой города располагалось Бюро Подарков. Вся официальная работа - встреча с клиентами, подбор подарков и их упаковка - проводилась на единственном этаже дома среди груд коробок, оберточной бумаги и стендов с образцами дорогих сувениров. Неофициальная работа проводилась в уютном и теплом подвальчике, то есть в подполье. Адам впервые привел меня туда ранним утром и сразу же познакомил с собравшимися людьми.
- Это Снеговик,- кивнул он на круглого добродушного малого с нежно-белым цветом кожи.- Он у нас по научной части. А вот эта милая девушка - Фея,- улыбнулся он, не без удовольствия разглядывая хрупкую, маленькую молодую женщину с тонкими чертами лица и большими ясными глазами. - Фея наша - просто волшебница по литературной части.
В это время в подвальчик спустилось еще трое человек: двое мужчин и одна женщина. Мужчина постарше был Сканнером. Его обязанностью был поиск людей, наделенных тем или иным Даром. Именно он нашел меня, почувствовав на расстоянии незаметное для простых смертных возмущение каких-то там полей. Лет ему было за пятьдесят, выглядел он безмерно уставшим и ко всему равнодушным. Как выяснилось позже, использование своего Дар не приносило Сканнеру никакого удовольствия. Напротив, оно отнимало очень много сил, как физических, так и душевных. Здоровье Сканнера было уже подорвано, он часто кашлял и морщился от какой-то внутренней боли.
Двумя другими оказались Стикс и Зарница. Зарница была темпераментной студенткой, кудрявой, умной, с горящим, беспокойным взглядом. На ее хрупкие плечи была возложена официальная деятельность Бюро, то есть прикрытие всего нашего подполья. Стикс, молодой мужчина с очень бледным, непроницаемым лицом и мрачными впадинами черных глаз, занимался безопасностью группы, ее финансами, а также организовывал встречи между членами группы и ...
- ... и Носителями Идей,- Адам подошел к чертежной доске и нарисовал мелом нехитрую схему.- Я нахожу человека с интересными идеями, которые не могут быть воплощены в жизнь в нашей стране по известным причинам. Если этот человек - ученый, то им занимается Снеговик. Если литератор - то Фея. Ребята проникают в сознание клиента и копируют его идеи в свою память. Затем - перевозят за кордон, туда, где они могут послужить человечеству и не пропасть даром. Я организую зарубежные поездки и слежу за судьбой всей переправляемой нами информации.
Я, задумавшись, некоторое время молчал.
- И что же,- наконец, заговорил я,- люди так просто отдают то, что годами вынашивали?
- Отнюдь,- возразил Адам.- Далеко не все соглашаются с нами сотрудничать. И тогда Стикс подтирает им память... - у нас нет иного выхода, мы должны думать о своей безопасности. Но некоторые все же соглашаются. Они понимают, что их открытия, их шедевры ни кому здесь не нужны, и потому умрут вместе со своими незадачливыми творцами. Более того, Идеи могут погубить их. Единственный выход - это отдать чадо своей души чужой няньке. Пусть чужой. Но это лучше, чем забвение, увядание и гибель. В конце концов, все мы должны, в первую очередь, думать о высшем благе - благе человечества, которому мы служим.
Последние слова показались мне странными: кучка людей в этом маленьком подвальчике пытается повлиять на судьбу человечества?
- Каждый должен делать, что может,- продолжил Адам, словно угадав мою мысль.- Только в этом случае что-то изменится к лучшему. Только в этом случае жизнь стоит того, чтобы ее прожить.
- Пожалуй,- согласился я.- А что должен делать я?
На минуту воцарилось тягостное молчание. Все напряженно смотрели на меня. Будто заранее ожидая моего ответа.
- Есть люди, которым угрожает смерть,- тихо заговорила Фея.- Это замечательные, выдающиеся люди. Они должны быть спасены. Нами... Нет, ВАМИ. Они должны жить и творить для блага людей и всего мира.
Мы долго смотрели друг на друга.
- Я могу забрать у человека душу, но...
- ... и вы можете так же легко эту душу воплотить в другое тело,- пояснила Фея и умолкла, отведя взгляд.
Потребовалось некоторое время, чтобы переварить услышанное.
- В мертвое тело? - выдавил я, почувствовав внезапно накатившую слабость и безволие.
- Тело должно быть еще теплым, не подверженным началу распада,- сухо объяснил Снеговик.- Вы должны действовать сразу после физической смерти. Как только тело освободится от своей души, вам следует занять его другой - той, что вы вывезете отсюда.
Я прочистил горло и спросил хриплым голосом:
- А если тело не оживет?
- Вам придется постараться,- терпеливо объяснял Снеговик.- Со временем вы всему этому научитесь. Но поначалу будет трудно. Да, трудно и очень неприятно. Видите ли, Харон, спасение - не всегда приятная вещь. Любой из Группы вам это подтвердит.
- Но, тем не менее, оно того стоит, - дополнил мысль коллеги Адам.
Некоторое время я молчал, раздумывая над предложением. Оно было заманчивым и интересным, необычным и бударажущим воображение. И, в то же время, - ужасающим, страшным, немыслимо дерзким и чрезвычайно опасным. Это уже не напоминало ту легкую прогулку, что совершал я в Июль с чужим сознанием в "кармане" собственного. Я должен был сделать выбор. Возможно, самый серьезный и ответственный выбор в своей жизни. От моего решения зависела вся моя дальнейшая жизнь, как и жизни других людей, для которых мой Дар - единственный шанс на спасение.
У меня был лишь один правильный выбор, и я это прекрасно понимал. Поэтому я согласился сотрудничать, потратив на сомнения не многим более минуты. И сразу же ощутил огромное облегчение: дорога была выбрана, оставалось лишь твердо шагать по ней. В конце концов, я сам всю жизнь искал подобную стезю, и повернуться к ней спиной в решающий момент из-за одного лишь страха - это было бы тяжелейшим преступлением против самого себя.
* * *
Они не сказали главного. А именно того, каким образом я буду спасать людей от гибели. Очень скоро я это узнал, и полученное знание тяжким грузом легло на плечи моей ранимой души. Идя на встречу с тем, кого я должен был спасти, я старался не думать о предстоящем действе, и потому, отрешившись от всяких мыслей, просто любовался на ходу весенним закатным вечером. Пламенные блики горели в окнах слепых домов, розовые тени окутали улицы города. В еще ясном небе облака покрылись легким румянцем и позолотой. Медный огонь то и дело пробегал по полированному металлу автомобилей, по их зеркалам, по огромным стеклам витрин магазинов. Чахлые деревья вдоль тротуара устало перешептывались с ветром своими редкими, пыльными листьями, и в этом тихом, привычном шепоте тонули все прочие звуки гремящего, гудящего города. Время постепенно замедляло свой ход, и вместе с ним замедлялись движения, мысли, успокаивались чувства и сердца. Дремота и легкий покой постепенно, но неотвратимо уже начинали сковывать город, готовя его к ночи и сну.
Интересно, а что снится людям в этом городе? Какие сны? Никто никогда не рассказывал мне о своих сновидениях. Быть может, в снах они видят свои сокровенные желания? Мечты? Свои страхи? Наверняка. Но если страхи у всех приблизительно одинаковы, то каковы сокровенные желания, мечты этих людей? Мечтают ли они еще о невозможном? Желают ли обрести крылья вместо рук? Хотят ли перевернуть этот мир? Или же все их думы сводятся к выживанию, к карьере, власти, деньгам? Сохранилась ли в нас еще тяга к созданию воздушных замков, созданию прекрасного мира вне мира? Кто знает... Мы развенчали столько мифов, которыми жили веками, что остались наедине с пустотой, которую нечем заполнить. Отрицая веру, смеясь над ней и не понимая ее, мы создаем новые, уродливые мифы. Потому что наше понимание этого мира само похоже на миф, а разрушая настоящую веру, мы разрушаем заодно и себя. Поскольку потребность верить - одна из главных духовных потребностей человека. Но мы уже отрицаем саму веру, считая себя слишком взрослыми, чтобы верить во всякие глупости, и замыкаемся в тесных и душных рамках своего ограниченного мира. И ведем себя при этом как неразумные дети. Прямо вот как этот шаловливый мальчуган, просто так, из минутного желания, вытаптывающий маленький цветник на газоне.
Наверное, мы с годами тонем в буднях, словно в болоте, днем за днем погружаясь все глубже и глубже в вязкую, мутную и грязную трясину серости, однообразия, разочарований и мелких забот. Даже многие мои друзья-художники не избежали этой участи. Для них творчество стало уже не призванием, не возможностью проявить свой талант, а рутинной, порой давно опостылевшей работой, осколком мачты разбившегося корабля, с помощью которого они стараются держаться на плаву в море житейской повседневности. Я, утратив свой талант к рисованию, все же остаюсь в душе художником. Я все еще любуюсь и восхищаюсь игрой света и тени, плавными переходами цветов, яркими красками природы, изгибами линий и совершенством форм. Я все еще нуждаюсь в красоте этого мира, все еще вижу ее вокруг себя, и моя душа трепещет в восторге и наслаждении от ее созерцания. Если же душа моя ослепнет и перестанет различать прекрасное, то на этом жизнь моя прекратится. Дальше - только разложение и тление...
С подобными мыслями я приблизился к одному из тех однотипных и безликих домов, что издавна бестолково теснятся в этом городе. В этом доме жил человек, чью жизнь я должен был сохранить для человечества. Но вначале... А впрочем, лучше об этом не думать вовсе.
Я зашел в серый, выцветший подъезд и поднялся на третий этаж. Меня уже ждали: дверь квартиры была открыта, и на пороге стоял рослый, крепкий мужчина с благородным лицом и приветливой, немного грустной улыбкой.
- Здравствуйте,- мягко произнес он.- Я вас жду с самого утра. Все высматривал вашу бородку из окна. И вот, наконец, дождался.
Немного помедлив, я вошел внутрь.
- Как вас зовут? - спросил хозяин и тут же добавил:- А впрочем, неважно. Проходите в гостиную, я угощу вас чаем.
За чаем он поведал мне свою печальную историю:
- Я проводил глубокие социологические исследования нашего общества. Сравнивал их с исследованиями социального устройства других стран. И пришел к однозначному выводу, что при нынешнем положении дел через несколько лет страну охватят необратимые социальные катаклизмы. Это народные волнения, резкий скачок преступности, ненависть к существующей власти, возникновение групп противостояния, терроризм, смятение в обществе и окончательное падение нравов. Все это будет сопровождаться и усиливаться экономическим кризисом, который начинается уже сейчас и который невозможно преодолеть при существующем государственном устройстве. В конечном итоге, это обернется либо кровавыми репрессиями, либо революцией и сменой власти. Мои исследования сразу же засекретили. Что с ними будет - я не знаю. А я стал носителем опасной информации государственной важности, устранить которого легче, чем все время контролировать. Власть настолько отупела от страха за свое правящее положение в стране, что ей давно уже мерещится измена и шпионаж на каждом углом. Все вызывает у нее подозрение: и хорошее и плохое. Короче говоря, на днях мне прислали приказ о явке в течение недели в Особый Отдел Политического Корпуса. Это значит, что я могу либо покончить с собой и сохранить жизнь своим близким, либо предоставить себя и своих близких беспощадной расправе. Как видите, выбор невелик. Собственно говоря, выбирать здесь не из чего. Я поговорил с женой, с Адамом, и мы решили, что самым разумным будет воспользоваться вашими услугами. Даже если что-то не выйдет - невелика беда. Зато есть шанс сохранить свое "я" для тех, кому я дорог и для тех, кому могу еще послужить.
Я долго молчал, не в силах поднять взгляд на этого человека.
- Я понимаю, что вам нелегко идти на это,- продолжил он.- Я все понимаю. Но и мне, поверьте нелегко. Нелегко расставаться с теми, кого я люблю и для кого я жил долгие годы. Было бы проще умереть, чем расстаться с ними навсегда... Но я должен жить, хочу я того или нет. Я должен возложить свою смерть на алтарь жизни и процветания других людей.
Я поднял на него изумленный взгляд. Ученый печально улыбался. В его глазах не было и тени страха за свою жизнь. Не было и сомнений. Только тоска и искорка надежды. Надежды на то, что все будет хорошо. Несмотря ни на что.
- Я не уверен... - начал было я, но ученый прервал мою речь жестом.
- Не надо. Я не хочу этого знать. Пусть будет что будет. Иначе я начну сомневаться, потом бояться, тянуть... Нет, ни к чему. Делайте свое дело. И знайте, что я заранее благодарю вас от всего сердца. Вы совершаете великий подвиг, почти чудо. И неудачи быть не может. Ни для вас, ни для меня.
Я вздохнул и встал.
- Тогда подготовьтесь,- слабым голосом молвил я.- А я подожду у окна.
Ученый понимающе кивнул. Потом ласково погладил взглядом комнату, провел пальцами по полированной поверхности стола и кресла. Встал и подошел к большому зеркалу в резной раме. Внимательно и несколько удивленно - словно впервые - оглядел себя. Пощупал свое тело, словно стараясь получше запомнить его. Наконец, решительно повернулся ко мне и твердым, очень серьезным голосом сказал:
- Я готов.
Дальнейшие события в этой гостиной я стараюсь не вспоминать. Лишать человека жизни и забирать его душу - это деяние ужасное, несовместимое с моими понятиями добра и зла. Хотя я понимал и понимаю теперь, что делал это не для себя и с одной лишь целью - сохранить жизнь и душу, которые я забирал, для того, чтобы вернуть их для мира и продолжить их существование на этой земле. Снеговик оказался прав: спасение порой бывает ужасным. Но прав оказался и Адам: оно того стоит.
Скажу лишь, что все закончилось для ученого благополучно. Я поместил его сознание в свой "карман", пересек относительно спокойно границу (к тому времени мне уже разрешили выезд при содействии Адама и Союза Художников), нашел в Августе одинокого человека при смерти, договорился с ним об использовании его тела и даже составил с ним контракт (в Августе это запросто). После чего вернул жизнь и этому юридически умершему телу и душе своего бедняги-ученого. Что меня особенно поразило после этого своеобразного воскрешения - это то, как преобразился бывший августовский бродяга-одиночка. Мало того, что он стал совершенно другим человеком, так он еще и непостижимым образом стал похож на моего ученого и внешне!
Должно быть, нелегко привыкнуть к новому телу. Нужно по-новому учиться и говорить, и двигаться, и одеваться, и ухаживать за собой. Но... наверное, есть в этом что-то чертовски занимательное! Будто рождаешься заново и в другом мире! Уж в Августе ему было на что посмотреть! А на подобное перерождение, как и на всякое переселение душ и прочие чудеса, здесь давно смотрели лишь с минутным интересом. Ни больше ни меньше. Потому я и выбрал эту чудную страну-карнавал.
Когда я вернулся на Родину, со мной встретилась жена ученого. Я сразу же попытался успокоить ее, сказав, что все прошло хорошо и что муж ее теперь учится по-новому наслаждаться жизнью. Однако бедная женщина вовсе не успокоилась - напротив, она разрыдалась у меня на плече. И тогда я понял, насколько все в мире двойственно.
- Вот, - вытирая слезы, протянула она мне рукопись,- это его поэма. Он писал ее несколько лет и очень дорожил ею. Возьмите, это единственное, чем мы можем вас отблагодарить. И даже не вздумайте отказываться! Иначе я буду мучиться до конца своих дней за то, что хоть как-то не воздала нашему спасителю за чудо!
Со словами благодарности я принял рукопись и пробежал глазами несколько страниц. С огромным трудом я оторвался от чтения - поэма была просто великолепна! Оказывается, на лире прекрасно играют не только поэты, но и ученые!
- Я выучу ее наизусть и сохраню для потомков,- пообещал я.
- Есть все же Бог на свете! - воскликнула женщина, не боясь быть услышанной.- Иначе не было бы таких людей на свете, как вы! Прав был муж, а я была дурой! Но теперь я верю! Верю! И ничего уже не боюсь.
Мы расстались и разошлись разными дорогами. Но наши сердца в ту минуту были словно слиты воедино в светлых, волнующих, упоительных и возвышенных чувствах.
Я чувствовал себя добрым волшебником, Спасителем, Демиургом. Творцом надежды, радости и жизни. Я чувствовал себя почти всесильным.
Никогда не забуду этих счастливых мгновений.
* * *
Наше маленькое подполье за время нашего совместного существования успело спасти еще немало прекрасных людей, шедевров искусства и научных открытий. Но все это было каплей в море. Со временем я понял это. Большинству обреченных мы помочь были не в состоянии - нас было слишком мало, и силы наши были скромны. Стараясь спасти как можно больше людей, мы потеряли необходимую осторожность и бдительность, стали действовать более открыто и широко. В голове Адама одной за другой рождались самые безумные планы, которые он во что бы то ни стало хотел претворить в жизнь. Ему уже грезились революции, перевороты, переустройство нашего общества... Он хотел облагодетельствовать всех и сразу, любыми способами и методами. Стикс постоянно ругался с ним, говоря, что он всех нас погубит. Однако ни он, ни остальные, включая меня, не прислушивались к мнению нашего начальника по безопасности. Мы были слишком опьянены успехами и своими возможностями, которые казались нам чуть ли не божественными. Мы полагали, что в нашей стране, где отсутствовала вера во все сверхъестественное, у власти не хватит воображения, чтобы представить себе хотя бы возможность подобной деятельности в стороне от ее ока, и тем более поверить в нее.
И мы ошиблись в нашей легкомысленности. И расплатились за это сполна.
Однажды (дело было холодным осенним вечером) мы собрались в нашем подвальчике, чтобы обсудить некоторые вопросы текущих дел. Мне бросилось в глаза странное, какое-то неестественное поведение Стикса. Он был бледнее обыкновенного, все время прятал руки и взгляд. Обычно, если что-то выводило всегда хладнокровного и сдержанного Стикса из себя, то это сулило большие неприятности. Однако он молчал и ничем не объяснял своего волнения. Я же решил дождаться конца совещания, чтобы поговорить со Стиксом о его проблемах наедине.
- Мы не должны лезть в политику! - пыхтел Снеговик.- Это гиблое дело! Не потянем, да и ни к чему.
- А что мы должны? - саркастическим тоном осведомился Адам.- Мы обязаны расширять поле нашей деятельности, а не топтаться на месте! Сколько человек нашел Сканнер за последние полгода? Ни одного! Это значит, нам нужно расширять саму сферу деятельности за счет собственных усилий, раз помощников больше не предвидится.
Сканнер зашелся кашлем. Фея заботливо протянула ему на ладошке лекарственный порошок, который он тут же, судорожным движением, высыпал себе в рот. После чего жестом попросил воды.
Стикс стал совсем белым, руки его затряслись.
- Хватит ссориться, ребята! - подала голос Зарница.- Адам прав: нужно хотя бы попробовать себя среди политиков. Пора уже показать власти кулак, а не только ругать ее шепотом в стенах подвала! Скольких мы спасаем от гибели в месяц? Двух? Трех? А сколько погибают? Десятки? Сотни? Так мы ничего не добьемся и ничего не изменим. Нужно действовать более решительно.
Снеговик фыркнул от возмущения.
- Если мы сломаем себе шею, то от нашей решительности не будет никакого толка! Лучше спасать хоть кого-то, но верным, испытанным методом, чем погубить себя и все шансы обреченных в этой стране!
- Здесь я главный! - воскликнул раздраженно Адам.- Вы избрали меня, и мне решать!
- Дудки! - Снеговик показал шефу кукиш.- Я свободный человек и не потерплю диктата!
Лицо Адама побагровело от гнева. Пока он искал какое-нибудь оскорбительное слово для обидчика, вскрикнула Фея:
- Мальчики! Сканнеру плохо!
Старик действительно шатался и готов был рухнуть на пол. Кашлять он перестал, но лицо его позеленело, а глаза выкатились из орбит и стали страшными.
Зарница взвизгнула от ужаса. Снеговик подхватил Сканнера, но тот уже не держался на ногах и оседал на пол. Изо рта его хлынула кровь.
- О Боже! - вырвалось у Адама.
Свет в подвале замигал и погас.
- Что за черт! - заорал Адам и бросился к двери. Но наткнулся на что-то, споткнулся и упал.
Послышалась короткая возня и сдавленный хрип.
На секунду воцарилась чудовищная тишина. Я чувствовал, что начинается какой-то кошмар, и потому волосы на моей голове зашевелились от ужаса.
- А-а-а!!! - раздался душераздирающий вопль Феи и смолк также резко, как и начался.
- Все наверх!!! - заорал Снеговик и ринулся к лестнице.
Мне показалось, что в темноте что-то блеснуло.
- Гад! - Снеговик закричал от боли.- Ребята, нас убивают! Спаса...
Крик оборвался на полуслове и перешел в какие-то кошмарные тошнотворные звуки.
Я сидел на своем месте, парализованный от ужаса. В горле у меня пересохло, губы тряслись, а глаза тупо таращились в темноту.
Свет вновь замигал, опять погас и, наконец, очень тускло зажегся.
Рядом со мной стояла, вжавшись в стену, Зарница, такая же оцепеневшая и белая, как и я. Чуть дальше лежал Сканнер. У лестницы наверх грудой плоти возвышалось тело Снеговика. Все в крови и лицом в огромной красной луже. В шаге от Снеговика лежал с раздробленным горлом Адам. А в углу подвальчика утонуло в складках своего воздушного платьица тело Феи. Она тоже была мертва.
За столом сидел Стикс. Очень спокойный и даже - мне показалось - задумчивый. Он был с ног до головы забрызган кровью, а его руки... были по локоть в липкой красной жиже...
Зарница как-то совсем не по-человечьи завыла и осела на пол.
Стикс, словно очнувшись ото сна, все так же спокойно и невозмутимо поднял пистолет и, не целясь, выстрелил в девушку.
Плечо Зарницы дернулось, и из него вырвался красный дымок.
- Не надо! - простонала она и, прикрыв лицо руками, сжалась в комок.
Стикс выстрелил еще раз. Я сумел, наконец, отдернуть в сторону голову, чтобы не видеть смерти Зарницы...
Мне казалось, что я уже умер. Ничего человеческого во мне уже не осталось. Была лишь невыносимая, невыразимая боль, и я молил Бога, чтобы смерть поскорее забрала и меня.
Однако Стикс медлил. Он отбросил в сторону оружие, которое глухо звякнуло о каменные плиты пола, и уткнулся лицом в стол.
Так, неподвижно, мы просидели целую вечность. Для меня это было адской пыткой. Но эти минуты, я подозреваю, были настоящим адом и для самого Стикса.
Когда терпеть стало совсем невмоготу, я пошевелился и даже открыл рот, чтобы сказать какое-нибудь слово, но Стикс опередил меня. Он перевернул голову на щеку и так, лежа головой на столе, заговорил голосом, в котором сквозила смертная тоска и бесконечная боль:
- Все кончено, Харон. Конец нашим партизанским играм. Нас вычислили и раскрыли. Бюро больше нет. И ничего больше нет. Понимаешь? Ничего... Я оплошал в том году, думал, что пронесет. Так, маленькая оплошность... Время шло, и я позабыл. А они только этого и ждали. Схватили мою младшую сестру, мать-старуху, племянников - всех. Пытали у меня на глазах... Я не смог... Все рассказал. Все... Обещал им сдать всех вас. Завтра. Но этого не должно быть. У вас ведь тоже есть люди, которых вы любите?
Я с ужасом смотрел на него, все еще не в силах поверить, что происходящее - это явь. Явь, а не кошмарный сон, явь, а не дьявольское наваждение.
- Они должны были умереть,- все тем же голосом продолжал Лета.- Их уже ничто не могло спасти. Сначала пытали бы, потом убили. Принялись бы после за всех близких и знакомых... Они в ярости, Харон. В страшной ярости. Ничто уже не остановит их месть. Ничто. Но ты еще можешь выжить. У тебя важный дядя. Хотя на твоем месте я бы бежал без оглядки. Из-за тебя дядю могут арестовать и сгубить... Беги, Харон... Беги, черт бы тебя побрал, к такой-то матери!!! - взорвался он.
Я, словно ужаленный этим воплем, вскочил и стремглав бросился наверх, стараясь не глядеть на кровь и трупы вокруг.
Вырвавшись из этого адского дома, ставшего могилой для группы и заодно для всех наших надежд, я упал на траву и исступленно зарыдал. Шедший дождь вымочил меня до нитки, его струйки смывали мои все новые и новые слезы, но мне казалось, что это не дождь - небо рыдает вместе со мной, оплакивая смерть своих любимцев, наделенных его Дарами...
Нужно бежать. Без оглядки. Нужно спасаться. Спасать свой Дар, свою жизнь. Сохранить хоть что-то... Я жив, а это значит, что не все еще кончено. И есть еще надежда...
Я с трудом поднялся на ноги и, шатаясь, побежал в пелену дождя. В раскате грома мне почудился звук одинокого выстрела за спиной.
Бежать...
Бежать...
* * *
Это было крайне рискованно, но иного выхода у меня просто не было. Я вынужден был пойти на эксперимент с собственной жизнью и собственной душой. Я пробрался в больницу, в отделение, где лежали коматозники, и отдал свою истерзанную, затравленную душу одному из этих несчастных. Я не мог знать, чем все это закончится. Я мог убить и себя и больного, еще имевшего шансы вернуться к жизни. Но нам повезло. Я получил новое тело, а больной вновь увидел свет этого мира. Взяв контроль над его еще неокрепшим разумом, я спрятал свое бывшее тело в морге для неопознанных. Вскоре я добился своей выписки, напряг власти на "зарубежный санаторий", куда, согласно "моему" статусу, выезд был разрешен; благополучно миновал очень злых пограничников, спрятавшись в "кармане" своего сознания-вместилища, и, наконец, прибыл в Июль. В свой Счастливый Край.
Здесь я понял, что вряд ли смогу освободиться, чтобы вновь стать человеком. Все-таки угодил я в свой же капкан... Оставалось либо уйти в вечность, либо раствориться в чужом сознании. Но уходить было еще рано. А значит, нужно было искать человека, которому я захотел бы принести себя в жертву...
Им оказался простой художник, молодой, улыбчивый парень, лет на десять моложе меня. У него была чистая душа и большое сердце, он любил природу, людей и весь мир вокруг. Было бы преступлением обременять эту ясную душу той тяжестью, грязью и мраком, что скопились во мне за последнее время. Нет, я отдам ему только часть себя. Но эта часть будет самой лучшей, самой главной из того, что есть во мне. Все другое - рассеется, как тени в полдень. Да, половина моя умрет навсегда, и я уже не буду целостной душой, целостным сознанием и личностью. Но свет моей души наполнит эту молодую душу, даст ей новые силы, приблизит ее к совершенству. Все остальное... пусть. Пусть будет так. Я не жалею о прожитой жизни. Но она и не заканчивается здесь и сейчас. Я вновь буду творить. Наслаждаться красотой и создавать ее. Чтобы спасать и сохранять людские души. Чтобы сделать их жизнь немного прекраснее.
Я не прощаюсь еще с этим миром. Но я хочу поздороваться с новой жизнью.
Я тяну человеку свою руку для рукопожатия... Я смотрю ему в глаза. Первый и последний раз. И в их свете вижу отражение себя настоящего. Я растворяюсь в этом взгляде, в этом свете. И чувствую, как ускользает от меня привычный мир с его ласковым дуновением ветра, теплым прикосновением солнечных лучей, тихой беседой трав и листьев, звонким щебетом птиц и жизнерадостной трелью соловья, ставшей для меня прощальной песнью...
Все уходит, все растворяется и исчезает. Вместе со мной. Чтобы потом вновь возродиться к жизни. Неважно где и когда. Важно, что это неизбежно.