Дверцы вагона метро захлопнулись перед самым моим носом.
Все-таки обидно, когда случай так дразнит человека, пусть даже по пустякам. Досадливо сморщившись, я проводил взглядом издевательски задорно убегающий от меня поезд. Симпатичная девушка рядом, привлеченная моей неудачей, лукаво мне улыбнулась. Я подмигнул ей, прислонился спиной к колонне и стал дожидаться следующей электрички. Девушка продолжала разглядывать меня не без интереса, что было довольно приятно. И хотя у меня уже была подруга, я не удержался и вполне дружелюбно, с теплой улыбкой, взглянул на незнакомку. Все-таки мне было всего семнадцать, я не был влюблен, но зато очень нуждался в самоутверждении как полноценный мужчина. Раз за разом приходилось доказывать себе, что я МОГУ, что я СПОСОБЕН, и это касалось не только отношений с девушками и учебы в институте, но и всей моей напряженной жизни. Я считал, что нужно постоянно, ежедневно что-то доказывать себе и окружающим, чтобы стать полноценной личностью. Да, некоторым я делал больно, кого-то унижал, кого-то морально "опускал", но все это не имело для меня принципиального значения. Не то, чтобы у меня отсутствовала совесть... Нет, она была, и даже в эти мои юные годы не являлась
пустым звуком, понятием без смысла, словом без содержания. Но совесть всегда отодвигалась у меня на задний план, охотно уступая место моей дерзости. Я всегда полагал, что лучше поступить сто раз не так, но действовать и принимать решения самому, нежели жить под чужую указку. Лучше ошибиться по неопытности и молодости лет, но что-то делать и учиться на своих ошибках, чем сделаться тупой марионеткой в чужих руках, будь это родители, или друзья, или какие-нибудь талантливые и успешные люди, или же люди, которые просто сильнее тебя. Я еще не знал дороги, я не знал куда я иду и иду ли вообще куда-то. Но это казалось неважным. Важным было то, что я плыл по тому течению, что создал сам, жил в том мире, в котором мне хотелось жить.
Я не хотел быть слабым. Но я не грезил об абсолютной силе - ее не существует. Я просто хотел быть достаточно сильным, чтобы терпеть и не сломаться. Пусть ломаются другие, пусть ломаются об меня - я просто хотел идти своей дорогой, быть хозяином самому себе и никому не кланяться. Если кому-то это не нравилось - то были их проблемы, не мои. Мое отношение к таким людям было убийственно простым: можете меня ненавидеть, можете хоть лопнуть от злости - мне плевать. Своя свобода и достоинство для меня были превыше всего на свете, и я дорожил ими больше самой жизни.
Быть может, поэтому я и не позволял себе влюбляться. Нонсенс? Как бы не так! Я был хозяином своему сердцу. Строгим хозяином. Любые поползновения чувств без санкции со стороны головного органа пресекались быстро и неумолимо. Я, конечно, врал девушкам, когда говорил им, что люблю их. А как иначе? Им это необходимо. Они вообще живут одними иллюзиями. Отними их у женщин, и останется пустое место. Так и с Настей: она хочет, чтобы я каждый день говорил ей "люблю" - и я говорю ей это. Ей важно если не знать, то хотя бы верить в то, что ее любят. Не за то, какая она послушная дочка или верная подруга, а за то, какая она есть без прикрас: со всеми своими достоинствами и недостатками. Чтобы добиться у Насти расположения, я действовал способами, известными всем, в том числе и девушкам: цветы, улыбки, вечерние прогулки с разговорами, немного романтики, пристальные пламенные взгляды и жаркие заверения в любви. Все просто и старо как мир. Но, тем не менее, действует. В результате, я провел с Настей ночь, после чего, разумеется, она ко мне привязалась, ну а вскоре - и вовсе влюбилась всерьез. Я, конечно, потакал ее глупым фантазиям и грезам, делая вид, что вся эта чепуха меня интересует. А взамен получал сладкие поцелуи, нежные ласки и жаркие объятия красивой девушки. И не менее жаркие ночи... Впрочем, в последнее время ночи стали совсем не жаркие. Моя страсть к Насте уже остыла, а любви к ней никогда и не было. Даже ее нежное, свежее тело, способное, казалось бы, расшевелить и самого
фригидного человека на свете, уже немного опостылело мне и служило лишь инструментом для привычного, регулярного секса. Все это мне не нравилось. Пусть я не люблю Настю, но заниматься сексом, как автомат или машина - в этом мало радости. Быть может, потому я и тянулся в последнее время к другим девушкам, а те, чувствуя это, поглядывали на меня с интересом. Поэтому не было ничего удивительного в том, что я уставился на эту незнакомку в метро. Говорят, у меня красивые, выразительные глаза и не по годам твердый, волевой взгляд. Таким несложно покорить девушку. Незнакомка также пристально, неотрывно и несколько удивленно смотрела на меня. Она ждала. А я размышлял:
"Цветные контактные линзы. Цвет волос - ненатуральный. Прическа не очень удачная. Одежда бедная, с плохим вкусом подобранная. Вся она какая-то не очень естественная, какая-то фальшивая и ненастоящая... Во взгляде - давнее ожидание и тревога. Значит, личной жизни нет. Или не складывается. Легкая добыча".
Я разочарованно отвернулся. Из тоннеля выскочил поезд и остановился у платформы. В стекле вагона я увидел застывшее отражение незнакомки. Похоже, все еще смотрит на меня... Что это? Вздох? Ох уж мне эти вздохи!
Я вошел в вагон и быстро забыл о девушке. Нацепил наушники и включил любимую "Арию".
"В воздухе пахнет бедой..." - только пропел Кипелов и смолк - сели батарейки. Вот это нездорово. Ехать в метро без музыки - настоящее мучение для меня. Я вообще не люблю метро. Грохот, толпы народа, мельтешение лиц... Но главное - это некуда спрятать глаза. Куда смотреть? На что? Сидишь как истукан, пялишься куда-то в пустоту перед собой, в окно, за которым ничего нет, или на рекламу, которая тебе до одного места. А напротив - сидят такие же истуканы и смотрят куда-то мимо, сквозь тебя. И так полвагона. Крайне неприятное зрелище! Чужие, уставшие, отстраненные лица, замкнутые лишь на своей реальности... Мне нет никакого дела до этой тетки в дешевом пальто, но она сидит прямо напротив меня, совсем рядом, и тупо смотрит перед собой невидящим взором. Лицо у нее глупое и неприятное, она напряжена и чем-то подавлена. Почему я должен созерцать ее? С какой стати? Я отвернулся. Но тут какой-то тип уперся своим задним местом прямо в поручень на уровне моего лица - я сидел с краю, рядом с дверьми. Подобная повадка людей в вагонах метро всегда меня бесила просто несказанно!
Послав, наконец, всех к черту, я откинулся на спину и закрыл глаза. Меня до смерти уже достали все эти люди, все это метро и весь этот город в придачу. Все-таки завидую тем, кто запоем читает в метро, ни на что иное не обращая внимания! Я же не могу читать в транспорте, да и не хочу. Вообще-то, я и вовсе не люблю читать.
Пока ехал с закрытыми глазами, сочинял поздравления для Насти - у нее скоро должен быть день рождения. Чего купить-то ей? Что вообще может купить бедный студент, перебивающийся лишь случайными заработками? От цветов уже тошнит. Духи - дорого. Что-нибудь простенькое из одежды? А что у Насти есть? Я не помню. Разве упомнишь женский гардероб? Может, какое-нибудь украшение? Бижутерию, например. Есть тут один магазинчик...
Диктор объявил мою станцию следующей, и я открыл глаза. Надо мной возвышалась внушительных размеров бабуля, недобро косившаяся в мою сторону. Без всякой приятности и угодничества, очень сухо и холодно, я пригласил ее сесть, освободив ей место. Так бы стояла, пыхтела, дулась и сверкала на меня глазами до скончания вечности - но ни за что бы не попросила сама уступить ей место... Господи, да в каком времени, в каком мире она живет? У меня мелькнула мысль, что вовсе не мы, молодежь, являемся потерянным поколением, как многие считают, а вот эти самые бабули, потерявшиеся во времени и застрявшие между мирами...
Я вышел на своей станции и стал подниматься по эскалатору. Мне не терпелось поскорее очутиться там, наверху, в городе. Вздохнуть настоящего воздуха... Хотя какой может быть воздух в загаженной Москве? Но, по крайней мере, здесь есть простор, настоящий
свет, свежий ветер... Впрочем, выйдя из метро, я понял, что и здесь ошибся. Осеннее небо было свинцовым, тоскливо пасмурным, и проливало на грешную землю какой-то совершенно невзрачный, тусклый свет, который больше походил на плохое и бездарное искусственное освещение. Октябрьский ветер пробирал до самых костей, и моя куртка не могла уберечь от его сильных и частых порывов. Кругом была грязь и застывшие темные лужи, которые, казалось, никогда не высыхали и были здесь уже целую вечность. "Просторы" сдавили обшарпанные, безобразные дома, давно и неизменно вызывавшие у меня тошноту и ненависть. Сам воздух был тяжел и вязок, дышать им было тяжело и неприятно, да и двигаться в его застывшей массе было непросто. Безобразные серые будни, лишенные радости жизни и всякого смысла, сковали мир кругом, взяли его в свой плен и, видно, решили в этой своей неволе уморить его вовсе. Не каждый способен выдержать такое. Многие срываются. Эта серость и бессмысленность, эта тяжесть и осеннее уныние проникали глубоко в сердце и овладевали им. Хотелось прыгнуть с многоэтажки - чтобы разбиться или чтобы взлететь. Такое ощущение, будто все потихоньку начинают сходить с ума. Будто людьми овладела какая-то эпидемия, или даже пандемия болезни, поражающая их души. Что-то вроде средневековой "черной смерти", которая поражала целые города и от которой не было спасения. Только теперь эта чума поражала и разлагала не тела, а мысли и чувства...
Я плелся, опустив потухший взгляд, по своей улице, которая никогда не была мне близка и дорога. Как и весь этот город. Как и весь этот мир. Все кругом казалось чужим, холодным, каким-то ненастоящим и неестественным. Ни к кому и ни к чему я не проникался теплом и доверием, я замкнулся в себе - на том мире, что сам создал в своей душе. И любой другой мир мне был не нужен, он был мне враждебен и непонятен.
Все это не было просто глупостями юнца, застрявшего на перепутье. Это было мироощущением тяжелого, но пустого сердца. И я не знал, чем заполнить эту пустоту...
Подняв мрачный взгляд, я заметил неподалеку знакомое лицо.
- А ну-ка, поди сюда! - жестко крикнул я приятелю. Последний повиновался и как-то робко ко мне приблизился.
- Ты что это, дрянь, от меня прячешься?! - заорал я на него, схватив за воротник.- Я должен бегать за тобой что ли? Когда, тварь, долг отдашь?!
Приятель смотрел затравленно и беспомощно. Он знал, что я прав, что я сильнее и смелее, а, значит, имею право набить ему морду.
- Кость, не горячись! - залепетал он.- Я все отдам, только подожди чуток! Клянусь, я расплачусь! Я...
- Заткни варежку, урод! - рявкнул я и довольно убедительно встряхнул своего должника. - Сколько ты мне мозги уже паришь? Что, лоха нашел? Кинуть захотел? Решил поиграть со мной, подразнить? Да я тебе голову сейчас оторву!
Я было замахнулся на него, но тот, к моему изумлению, рухнул на колени и заголосил:
- Не трогай, Костя! Богом молю! Я все отдам! Не могу, не могу я сейчас расплатиться! Мать у меня тяжело больна, на лекарства ей все деньги истратил! По уши в долги влез, чтоб вытащить ее с того света! Пойми меня, Костя, пойми!
Я с отвращением оттолкнул его коленом, и он рухнул прямо в грязь.
- Свинья ты, Паша! И место твое - в этой грязи, как и положено свинье. Ты сам хуже грязи, мне противно даже дотрагиваться до тебя! Ты превратил себя в дерьмо, ты перестал быть человеком! И у тебя еще хватает наглости спихивать свою вину на мать! Мало она от тебя натерпелась, подлая тварь?!
- Это правда! Я не вру! - заплакал Паша.
- Я проверю, - очень спокойно и очень холодно ответил я.- Если это правда, я дам тебе небольшую отсрочку. Но если ты меня опять обманул... лучше бы тогда тебе и вовсе на свет не появляться! Впрочем, ты и так зря родился. На твоем месте я бы уже давно удавился.
Брезгливо отвернувшись, я пошел своей дорогой, не обращая внимания на всхлипывания и причитания за спиной.
Паша был местной "достопримечательностью". Он вызывал тошноту у всех, за исключением, пожалуй, только своей матери. К его безобразной внешности еще как-то можно было привыкнуть, но вот к его поганой душонке... Помимо того, что он был заядлым токсикоманом, воровавшим у матери последние деньги и выносившим из дома все более менее ценное, он еще был и до омерзения жалким, ничтожным, грязным и озабоченным до последней степени животным, не брезгавший зоофилией - наверное, единственным доступным ему способом утоления своей извращенной похоти. Он не способен был на нормальные человеческие отношение ни с кем из окружающих, и потому даже самые отмороженные подростки чурались его. От Паши вечно и нестерпимо воняло какой-то гадостью, он почти никогда не мылся и практически не следил за собой, что не свойственно даже животным. Своими отвратительными засаленными и лохматыми вихрами, своей неизменно грязной, измятой и безобразной одеждой, своим бесконечно тупым и затравленным взглядом - одним своим видом он был способен испортить настроение кому угодно на целый день и оставить после себя лишь гадкий осадок в сердце.
Про Пашу ходило столько мерзких, грязных историй, что у многих в нашем дворе чесались руки просто взять и пристукнуть его. Однако дальше намерений это никогда не заходило: всем было противно марать о Пашу руки. Кроме того, всем было жаль его несчастную мать, несправедливо и не раз обиженную судьбой и достойную куда лучшей участи и куда более достойного сына. Муж ее спился и умер, оставив жене после себя на память лишь сломанный ей нос да кучу пьяных долгов. Сама Вера Ивановна - так ее звали - вкалывала на двух работах, но зарабатывала при этом какие-то жалкие деньги, которых едва-едва хватало на самое необходимое. Жизнь здорово пожевала ее и все никак не выплевывала, как должно, согласно народной поговорке, быть с хорошим человеком. Однако это не мешало ей оставаться доброй, отзывчивой женщиной, необычайно вежливой и терпеливой. И все же я не раз замечал в ее глазах безнадежную тоску и невыносимую, смертельную усталость. Веру Ивановну уважала вся наша улица. Но большинство ее просто жалели - за ее злую долю, пославшую ей столько испытаний, за мужа-пьяницу и сына-подонка, которого у нас называют не иначе как "Параша".
Подходя к своему дому в скверном расположении духа, я в очередной раз подумал о том, какой же непростительной глупостью было дать свои кровные, честно заработанные денежки в долг Паше, купившись на его насквозь лживые слезы и мольбы.
Очнувшись от своих невеселых размышлений, я заметил у своего подъезда "скорую" и десятка два собравшихся вокруг нее человек. При моем появлении все разом замолчали и уставились на меня. От этого безмолвия, от этих пристальных, тяжелых взглядов у меня по спине пробежали мурашки. Сердце в груди сжалось от предчувствия чего-то страшного и непоправимого.
- Что случилось? - тихим и слабым голосом спросил я у ближайшего соседа по дому.
- Лена... - только вымолвил он и умолк.
Лицо у меня окаменело. Я застыл, как громом пораженный.
- Что? - лишь сумел выдохнуть я, впившись глазами в злого вестника.
- Выбросилась. Из окна. Насмерть,- мужик прятал глаза и говорил с усилием, очень неохотно.
Тупо простояв еще некоторое время, ничего не видя и совершенно не соображая, я тяжело опустился на мокрый тротуар и застыл, как изваяние. Реальность казалась страшным, кошмарным сном. Но эта была все же реальность, а не сон, и потому нельзя было проснуться...
Я поднял глаза к небу и сквозь застывшие слезы смотрел на мрачный саван облаков, накрывший город.
- Уведите Костю отсюда,- словно глухое эхо до меня донесся чей-то голос.- Уведите к себе, тетя Тоня... Ему не нужно видеть...Пусть немного придет в себя, бедняга... Нет, домой пока не пускайте... Вот судьба-то злая! Кто бы мог подумать...
* * * *
Тетя Тоня жила этажом ниже меня. Она была очень хорошей, приветливой женщиной, и я часто бывал у нее в гостях. Помимо того, что тетя Тоня быстро и вкусно готовила и являлась приятной собеседницей, у нее была довольно симпатичная дочка, которая любила строить мне глазки, что тоже не могло оставить меня равнодушным. Но сейчас мне было не до разговоров, не до еды и, тем более, не до девчонок. Единственное, что сейчас занимало все мои мысли - это трагедия, посетившая нашу семью. Лена, моя младшая сестра, выбросилась из окна и погибла страшной, жуткой смертью. А ведь ей было всего пятнадцать, она была еще ребенком, который не успел пожить и который ничего еще в жизни не видел. В школе Лена училась прекрасно, легко и непринужденно, что всегда было объектом зависти с моей стороны, потому как мне учеба всегда давалась с трудом, фактически с боем. Вот только внешность Бог дал сестре заурядную, и когда она осознала этот факт, это стало для нее чуть ли не катастрофой. Ведь для многих девушек гораздо важнее обладать привлекательной внешностью, нежели талантом и острым умом. И это вполне логичное желание, ведь нам, парням, нужна в девчонках прежде всего красота, а потом уже - все остальное. Иногда нам даже нужна одна красота без всего остального... А в пятнадцать лет даже самая скромная и застенчивая девушка не может не интересоваться мальчиками. И, как назло, Лену угораздило влюбиться не в кого-нибудь, а в красавца из параллельного класса, у которого уже была вполне аппетитная девчонка. Шансов у сестры просто не было. Но разве втолкуешь это впервые влюбленной пятнадцатилетней девчонке, которая ничего не хочет слышать и упрямо желает своего? У нее случались истерики, были рыдания, бессонные ночи. Но мать с отцом и, тем более, я, никогда не влюблявшийся, не придавали большого значения страданиям Лены. "Все это временно,- говорила мать, - и скоро пройдет. Это лишь по неопытности и молодости все кажется серьезным и значительным". И я соглашался с суждениями матери. Из нас троих лишь отец по-настоящему пытался облегчить мучения своей дочери, и иногда ему это удавалось. Отец вообще был человек мягкий и сострадательный. Мать, как и я, была более сдержанна в чувствах, более холодна и как-то не по-женски и излишне равнодушно-рассудительна. Быть может, своим равнодушием и непониманием мы и погубили Лену? Нетрудно ведь было догадаться, что несчастная любовь в таком возрасте может привести к самым печальным последствиям - примеров тому море. Видно, мы с матерью были столь самодовольны, так замкнуты на себе и оторваны друг от друга, что нам просто не было дела до души родного человека? Да, возможно, я еще очень молод, наивен и глуп, но как же мать со всем ее опытом и знанием жизни могла проморгать собственную дочь?! Где она была?! Почему допустила?!
В моей душе вспыхнула злость на мать. Я уже практически переложил всю вину за смерть Лены на ее плечи.
"Родители отвечают за своих детей! - так думал я.- И они должны отвечать за их жизнь и за их смерть!"
Подавленность, оцепенение сменилось гневом, почти яростью.
- В чем дело, Костя? - спросила тетя Тоня, заметив перемену в моем лице.- Ты злишься?
- Мне осточертела эта видимость во всем! - закричал я, с силой сжимая кулаки.- Видимость тепла, видимость любви и дружбы, видимость отношений! Видимость - не реальность! Человек не способен спасти другого человека, потому что ему нет до него дела, он занят лишь собой! Родная мать не видит того, что творится с ее дочерью, потому что, видите ли, она занята лишь своим миром! Может, и вы создаете лишь видимость отношений со мной, чтобы что-то для себя выгадать и сделать себе хорошую репутацию? Может, вам на самом деле плевать на меня и нашу семью?
Тетя Тоня спокойно и внимательно на меня смотрела. Потом отвела взгляд и сказала:
- Не надо, Костя, думать о людях плохо без серьезных на то оснований. Плохие мысли о других людях - это лишь способ выгородить себя, это способ утоления внутренней злобы. Плохие мысли портят человека, они приводят к плохим намерениям и, в конечном счете, к злодеяниям.
- Значит, никто ни в чем не виноват, да? - кипел я.- Все хорошие, все добренькие и чистенькие! Только при этом мрут как мухи по вине ближнего, топчут друг друга и радуются чужим страданиям! Какие прекрасные, замечательные люди! С двойным дном и маской на морде! - последнюю фразу я произнес с нескрываемой ненавистью и презрением.
- Люди разные, Костя,- тихо ответила тетя Тоня.- Есть хорошие люди, есть и плохие. Но добро может однажды оказаться злом, а зло - стать добром. Жизнь слишком сложна, чтобы понять ее в семнадцать лет.
- Я не собираюсь ждать до старости! Ничего не изменится, если сидеть сложа руки! Ни-че-го! В этом мире нужно сражаться! За все и всегда!
- Да, только нужно знать за что ты сражаешься и стоит ли оно того. Вы, молодые и горячие, всегда готовы ринуться в бой - только помани. Не жалеете ни себя, ни других. Бой ради боя - в этом вы все. Лишь со временем приходит понимание, что прежде чем менять мир, нужно вначале разобраться в самом себе и помочь своим близким.
- Этим копанием можно заниматься до бесконечности! - лицо у меня горело от гнева и возбуждения. - А я не хочу ждать! Не хочу медлить ни минуты! Иначе может быть уже слишком поздно что-то менять!
- И что же ты хочешь сделать? - уставшая от моей упрямства и напора, спросила тетя Тоня.
- Прежде всего, освобожусь от жалости! Это лишняя ноша. Если все время жалеть человека, он не изменится! Пусть лучше страдает, но меняется и не делает прежних ошибок!
- Осторожно, Костя. Это опасный путь, который может завести тебя совсем не туда, куда ты хочешь.
Я лишь махнул рукой и ушел прочь из квартиры.
* * * *
Дома не было ни рыданий, ни стонов, ни причитаний. Лишь траурное безмолвие и холодная отрешенность. Отец и мать уединились друг от друга в разных комнатах. Отец сидел в спальне Лены, уронив голову на стол и беззвучно плача. Мать неподвижно и
очень прямо сидела в большой комнате, устремив застывший взгляд на окно. То самое, из которого шагнула навстречу смерти ее дочь...
Возможно, отец и мать сознательно или неосознанно винили друг друга в гибели Лены. Но, может быть, каждый винил в первую очередь себя, и потому не хотел показываться кому-либо на глаза. Но все это меня занимало мало. Я подошел к матери и высказал ей в лицо все то, что у меня накипело на душе, все то, что я о ней думал. Мать не произнесла ни слова в ответ. Лишь взглянула на меня удивленно и как-то испуганно, а потом, все так же безмолвно, перевела взгляд опять на окно. Ее молчание лишь сильнее меня разозлило, и я, переходя на крик, уже совершенно открыто и прямо обвинил ее в гибели Лены.
И тогда мать заплакала.
Я редко видел слезы на ее щеках, и потому мне стало страшно. Но в то же время - приятно. Я подумал, что добился своей обвинительной речью задуманной цели, и это принесло мне удовлетворение. Очень нехорошее, мрачное, ядовитое удовлетворение, которое отравило меня на долгие годы. Но тогда мне было все равно. На душе у меня было так скверно и тяжело, что я не мог страдать в одиночку, без утешения - я просто не умел этого. Мне нужна была отдушина, выход той гадкой силе, что вселилась в меня и овладела мной после самоубийства сестры. И этой отдушиной стала моя родная мать...
* * * *
В каждой жизни есть поворотные моменты, своеобразные точки отсчета - отсчета новой жизни. У меня таким поворотным моментом, такой точкой отсчета явилась гибель моей сестры, всю вину за которую я безжалостно возложил на плечи моей матери. И мать не смогла выдержать этой непосильной ноши...
Но любил ли я сам сестру, было ли мне самому до нее дело? Был ли ее другом, товарищем? Желал ли связать себя с ней близкими, по-настоящему родственными, доверительными отношениями? Делал ли я хоть что-то, чтобы спасти ее? Нет. На все вопросы - нет!
Возможно, я просто не умел любить - меня не научили этому. Ведь всему в этой жизни, в том числе и любви, нужно учить и учиться. А, может, я просто и не хотел любить? Может быть, я боялся этого чувства, не доверял ему? Как бы то ни было, изменить что-либо я уже не представлял себе возможным. Лена умерла, и я выбрал свою дорогу. Выбрал в запальчивости и гневе кипящей молодой крови. Слишком поздно, уже долгое время спустя, я понял, насколько ошибочен был этот выбор и сколько людей от него пострадало, не считая моих собственных злоключений и мучений. То, к чему я пришел в конце своей дороги - лишь справедливый итог моих ошибок, которые я не желал ни признавать, ни хоть как-то исправить.
После гибели Лены я уже не хотел оставаться дома, и потому уходил из него рано утром и возвращался лишь ночью. Друзья и Настя охотно принимали меня у себя и стали моей последней опорой. Они пытались как-то развеять меня, вдохнуть в меня жизнь, но я уже погрузился в тот мрачный сон наяву, что страшнее любых ночных кошмаров. Я стал очень грубо, жестоко обходиться с Настей, на которую обязан был молиться. Я даже бил ее, чего раньше и в мыслях представить себе не мог. Она лишь плакала и испуганно сжималась, чтобы смотреть потом с прежней покорностью и любовью... Мои издевательства над ней доставляли мне какую-то злобную радость и извращенное удовлетворение - чувства, доселе не испытанные мной и дождавшиеся-таки своего часа, чтобы околдовать меня. Я перестал сдерживать в себе темное начало, и оно стремительно овладевало мной.
Страдания беззащитной, покорной Насти стали для меня тем, что я считал отдушиной, но именно эта отдушина, в итоге, и задушила меня. Даже в постели я стал делать с бедной девушкой всякие гадости, что ей, конечно же, не нравилось и что не нравилось мне самому. Но я все же упрямо продолжал унижать Настю, позабыв всякий стыд. Однако и этого мне показалось мало. Я заводил себе девчонок на стороне и безо всякого зазрения совести бросал их после одной-двух ночей.
Я стал очень вспыльчивым, агрессивным, как никогда. В институте, повздорив с преподавателем из-за пустяка, я разбил тому в кровь все лицо, не ограничившись одним ударом. За что, без промедления, был исключен. Все мои успехи, все достижения и надежды, связанные с учебой - все это рухнуло вмиг и обратилось в прах. Вот-вот меня могли забрать в армию, а времени на подготовку к поступлению в новый вуз уже не было. И тогда я решил не ломать голову над ситуацией, а предоставить себя неизбежному, то есть попросту исполнить свою военную обязанность. Вопреки и назло родителям, которые хотели уберечь меня от "ужасов дедовщины". Службы я не боялся. А впрочем, я не боялся уже ничего, притом, что на многое мне стало просто плевать. Разумеется, я скрыл от родителей свое отчисление из института и свое намерение примерить солдатские сапоги.
Пока же я был свободен и полностью предоставлен самому себе. Иногда такая непривычная свобода действовала опьяняюще, иногда - угнетающе. Чтобы не тратить времени зря, я решил заняться возвращением долгов. Последняя отсрочка, данная Паше, истекла, и потому я с чистой совестью и явным наслаждением выбил нерадивому должнику несколько зубов, превратил его лицо в сплошной кровавый синяк и, кажется, даже что-то ему сломал. Паша вначале пытался вырваться и убежать, потом слабо сопротивлялся, тщетно защищался от точных, расчетливых ударов, пока, в конце концов, не рухнул на землю и не сжался в безвольный и дрожащий комок плоти, лишь изредка издающий тихие стоны. Устав от избиения, я остановился и перевел дух. Было чертовки приятно и как-то по-странному сладко на сердце. Если начал я бить Пашу без особого энтузиазма, скорее по необходимости, то затем быстро вошел во вкус и почувствовал возбуждение. Я остановился с трудом и лишь потому, что силы мои и злость иссякли. Если бы я забил Пашу до смерти, то в те мрачные дни своей жизни я не стал бы сожалеть о содеянном.
- В следующий раз, мразь, я тебя убью,- отдышавшись, очень спокойно и весомо заявил я.- Запомни это хорошенько. Через неделю принесешь все сам. САМ - ты понял? Больше бегать за тобой я не буду. Вернешь долг с процентами - по проценту за каждый просроченный день. То есть плюс тридцать процентов. Где возьмешь - меня не касается. Можешь продать себя в рабство,- презрительно усмехнулся я,- если, конечно, кому-то нужно такое дерьмо, как ты.
Я смотрел сверху на этот раздавленный, полуживой комок плоти, в грязи и крови, лишенный последних человеческих черт. Лишенный мной...
Слегка пнув его ногой, я позвал:
- Паш! Ты понял меня? Ты хоть слышал, что я только что тебе говорил?
Паша в ответ лишь слегка пошевелился и жалобно заскулил. Я взглянул на себя.
- Твою мать! Измазался весь в твоем дерьме! Теперь неделю буду отмываться!
Продолжая ругаться, я отвернулся и пошел прочь.
Настя встретила меня испуганными глазами. Теперь у нее все время были вот такие испуганные глаза. Страха в них было больше, чем любви, которая благодаря моим усилиям была на последнем издыхании. Я походя разбил мечты своей девушки о безоблачной и счастливой любви, словно пьяный в угар грузчик - доверенное ему хрупкое стекло... А ведь не так давно она всерьез хотела выйти за меня замуж...
Я заметил под голубыми, некогда очень ясными глазами черные круги - явных признак бессонных ночей. Лицо девушки, бывшее прежде свежим и улыбчивым, стало очень бледным, измученным, в нем было что-то обреченное.
- Одна? - сухо спросил я с порога.
Настя кивнула в ответ.
Я зашел в квартиру и закрыл за собой дверь.
- Мне нужно помыться,- заявил я и направился в ванную.- И постираться. Полоскать белье-то умеешь?
- Да, Костенька. А что случилось? Ты весь в крови...
- Да один гад долги не хотел возвращать. Пришлось проучить.
Она зашла за мной в ванную и помогла мне раздеться.
- Ой! - вырвалось у нее.
- Что? - угрюмо спросил я.
- У тебя все руки разбиты! Давай я...
Она осеклась под моим недобрым, почти презрительным взглядом. Потом тихо и молча вышла.
- Бабы! - процедил я сквозь зубы, сам не понимая на что злюсь.
Помывшись и побросав грязную одежду в стиральную машину, я обмотал вокруг бедер полотенце и вышел в комнату к Насте. Та листала какой-то журнал. Я плюхнулся в кресло и вытянул ноги. Некоторое время мы оба молчали.
- Костенька, - наконец вымолвила Настя, не отрывая взгляда от журнала,- тебе хорошо со мной?
- Что за дурацкий вопрос! Было бы плохо - давно бы ушел.
- Тогда почему ты... спишь с другими девчонками?
В комнате повисло напряженное молчание.
- Кто тебе сказал? - мрачно спросил я, недобро щурясь на девушку.
- Не важно. Я просто знаю. Но ты не ответил...
- Потому что... потому что... ну, не знаю.
- Я тебя не удовлетворяю?
- Брось городить чушь, а?! Кончай свои бабские истерики - я уже устал от всего этого! Если тебе что-то не нравиться - я уйду! Хоть сейчас!
- Костя, я беременна.
Я застыл в кресле, вытаращив глаза на Настю.
- Что ты сказала?
- Я беременна, - повторила она и взглянула на меня выжидающе: что скажу, как себя поведу. В ее глазах была еще надежда, последняя надежда...
- Ты с ума сошла, дура?! - заорал я, вскочив с кресла.- О чем ты думала, курица?! Я же тебя предупреждал!
Она заплакала.
- Костя! Что же мне теперь делать?
- Да пошла ты! Делай, что хочешь! А я ухожу!
Я бросился в комнату Насти, вытащил кое-что из своей одежды, быстро оделся и выскочил в прихожую. Земля под ногами будто горела. Воздух был тяжелым и вязким, он болезненно распирал грудь, но не наполнял ее кислородом, и я задыхался. Находиться здесь стало невыносимой пыткой.
Настя пыталась как-то удержать меня, но я лишь грубо оттолкнул ее и вылетел вон, как ошпаренный.
Я чувствовал, что меня переполняет страх.
И именно его я пытался залить спиртным весь остаток этого дня.
* * * *
Вскоре я серьезно заболел. Температура подскочила по сорок, я лежал в беспамятстве несколько дней и находился между жизнью и смертью. Когда я очнулся от своей жуткой болезни и пришел в себя, то первое, что я увидел, было убитое горем лицо отца. Ломаным, прерывающимся голосом он рассказал мне какие трагедии разыгрались в дни, когда я был оторван недугом от реальности:
Вначале умерла мать... Она поехала навестить ленину могилу, вдруг упала на нее и больше уже не вставала. Бабушка, узнав о смерти дочери на могиле внучке, тем же вечером умерла от сердечного приступа - у нее было слабое сердце, и две смерти подряд
пережить она просто не могла.
И тогда я подумал, что мне лучше было бы сдохнуть, чем выздороветь.
Отец был полностью раздавлен несчастьями, обрушившимися на нашу семью. Да и не существовало больше никакой семьи. Осталась лишь тоска и одиночество. Я не чувствовал ни боли, ни горечи утраты. Лишь пустота была в сердце. Пустота, которую могла заполнить либо любовь, любо злоба и ненависть. От любви я отвернулся, и потому остался со злом и ненавистью - на людей, на весь этот мир, что внушал мне брезгливое отвращение. Мир, побежденный смертью, серостью и бессмысленностью. Не было любви, а, значит, не было и веры, надежды. Сама жизнь утратила какое-либо значение, ценность, и я, осознавая никчемность своего существования и существования вообще, все больше и больше распалялся тяжкой злобой на все вокруг...
Случайно я узнал, что Настя сделала аборт. После чего сорвалась, пыталась отравиться и, в результате, была отправлена на лечение в психиатрическую больницу.
У меня не осталось ни жалости, ни сожаления. Только сплошной, непроглядный мрак - и в душе, и в мыслях.
Паша вернул долг. С процентами, как я и требовал. Отдал все до копейки. Мне было все равно где он взял деньги. А потом я узнал, что Паша кого-то ограбил, кого-то обворовал... Вскоре после преступлений его забрала милиция. И вряд ли Пашу ждало что-то хорошее в тюрьме.
Впрочем, мне было плевать. И на Пашу, и на его несчастную мать, и на всех других людей тоже. Я стал сторониться собственного отца, его душевных терзаний, его горя и самого раздавленного отцовского вида. Кроме того, отец начал сильно пить, и это внушало мне лишь дополнительное отвращение. Я не желал ни видеть его, ни слышать, ни знать.
Так я остался в полном одиночестве.
Мои глаза, которые прежде все находили красивыми, стали обезображены злобным огнем. Некогда довольно приятные черты моего лица исказило застывшее брезгливое выражение. Девушки теперь сторонились меня, я внушал им страх. В ответ я просто взял и возненавидел весь женский род лютой ненавистью.
Долго без серьезных последствий это продолжаться не могло. Мне стало невыносимо нести в себе столько кипучей, бурлящей злости и снедающей меня ненависти. Поэтому подсознательно я уже готов был пасть до самого конца, ни сколько не беспокоясь о последствиях. Первым моим шагом была жуткая, зверская потасовка, в которой я проломил человеку голову. Вторым шагом было безжалостное избиение одной красивой и очень гордой девушки. Я уже молчу о всех тех унижениях и оскорблениях, что я, словно некий демонический сеятель, походя разбрасывал направо и налево. Но третий мой шаг оказался для меня катастрофой, окончательно перевернувший всю мою жизнь.
Дело было так. Я стоял на обочине оживленной дороги и пил пиво, забив на весь мир. Видимо, мой вид внушил подозрение проходившим мимо сотрудником ДПС, и они
решили проверить мои документы. Это были совсем молоденькие ребята, мои ровесники, и потому я не мог стерпеть их власть над собой, равно как и их не очень вежливое обращение. Я облил ментов потоком самых отборных ругательств, после чего меня попытались скрутить, чтобы доставить в отделение. Но это было не так-то просто сделать. Не собираясь сдаваться, я перешагнул последнюю черту и оттолкнул с такой силой ближайшего ДПСника, что тот буквально вылетел на проезжую часть и тут же угодил под колеса мчавшегося автомобиля. Второго я ударил локтем в горло, после чего повалил обмякшего парня на землю и стал колотить его головой об асфальт до тех пор, пока он не затих и не перестал дергаться. Прохожие кругом застыли в оцепенении, смотря на меня с таким ужасом, будто перед ними был демон, а не человек. Бросив на них лишь яростный, почти безумный взгляд, я поднялся на ноги и быстро пошел прочь, оставляя позади себя два бездыханных тела.
Я долго блуждал по улицам города без всякой цели. Пока, наконец, не устал и не решил прекратить этот бессмысленный шаг. Убежать уже было невозможно. Да и не хотелось больше прятаться, убегать. Я уже понял, что все для меня кончено. Так пусть будет что будет. Я устал. Я смертельно устал...
Опустившись на край тротуара, я свесил голову и тихо стал ждать... Прошел час, а может быть вечность. Время уже не имело значения... Раздалось завывание приближающихся сирен, потом топот ног, резкие крики... И сильный удар в голову, после которого все перед глазами поплыло, а в голове все смешалось. Я уже почти не чувствовал град ударов, что сыпался на мое тело. Может, все это правильно, так должно быть... Я думал, что моя смерть была справедливым итогом, карой за злодеяния и утешением, как для меня, так и для всех пострадавших от моих выходок людей.
Но смерть бежала от меня. Я выдержал все побои и издевательства при задержании и уже в самом отделении. Мне отбили, наверное, все, что можно, но я не сломался. В СИЗО мне пришлось терпеть другие испытания: я мучался от голода, изнемогал от болезней и последствий побоев, живьем гнил с головы до ног, меня пожирали вши и били тюремщики. Но я и это выдержал. Как совершеннолетний, я сидел вместе со взрослыми зэками, как первоход - в камере общего режима. Сокамерники меня уважали за стойкость, непреклонность и терпение, но особенно - за делюгу с ментами. В тюрьме я даже заработал себе некоторый авторитет.
Но все это было лишь борьбой за выживание, необходимостью. В тайне от других я уже давно лелеял мечту о скорой смерти, как о долгожданном избавлении.
Но избавления не наступало.
На судебно-медицинской экспертизе меня признали душевнобольным человеком, и потому невменяемым на момент совершения преступлений. Знакомые зэки поздравляли с диагнозом, говоря, что я легко отделался и вместо "зоны" теперь поеду на больничку, которая представлялась им чуть ли не курортом. Они еще не знали на какой "курорт" мне предстояло отправиться...
Это была мрачная психиатрическая больница нечеловеческого режима, затерянная где-то на самом краю мира и бытия. Жизнь больных здесь не имела ни ценности, ни значения. Тебя могли забить до смерти охранники, покалечить санитары, превратить своими "лекарствами" в растение местные "врачи". Именно так называемые врачи решали здесь за больного все: что хорошо и что плохо для него, что правильно и неправильно, что ему нужно, а что нет. Больной не имел никаких прав: ни права на собственное мнение, ни права на достоинство и достойное обхождение, ни даже права на свое здоровье. Если же с "врачом" возникали разногласия по этим вопросам, то их быстро решали при помощи многоразового шприца с тупой иглой и дозой очень болезненного "лекарства", способного сразу сделать человека послушным и покладистым. За малейшую провинность
карали уколами, и даже самая стойкая личность не выдержала бы "курса лечения" галоперидолом и сломалась бы.
Сами условия содержания были кошмарными: ни канализации, ни горячей воды, ни нормального питания, ни нормальной постели и еды. Все ходили в старом, заношенном рванье, пухли от голода, целыми днями сидели под замком в кишащих вшами палатах и не могли без милости санитаров даже сходить по нужде в туалет. Хорошо еще, что я не курил, а то пришлось бы совсем тяжко: три сигареты на день - это издевательство.
Борьба за выживание, за сохранение своего достоинства подтолкнула меня к действиям. Я сошелся с нужными людьми, наладил связи в своем отделении и за его пределами, выполнял работу для врача, чем снискал его благоволение. В общем, со временем я стал своим человеком и для медперсонала, и для охранников, и для авторитетных больных. Ловко лавируя между первыми, вторыми и третьими, я достигал своих целей и держался на плаву.
Поначалу все это казалось мне отвратительным и слишком трудным. Но деваться было некуда, и я привык.
Если я чему-то и научился за годы, проведенные в неволе, так это терпению. Терпение усмиряло гнев, злобу и ненависть, оно даже несколько успокоило мою жажду смерти. Похоже, в этом аду, в этом кромешной тьме среди теней и полулюдей, я вновь становился человеком.
Ночью меня преследовал один и тот же кошмарный сон: я бегу со всех ног к вагону метро, но двери неумолимо и неизбежно захлопываются перед самым моим носом. И я остаюсь один, в пустоте и неизбывной тоске. С ощущением того, что еще бы немного, еще чуть-чуть, - и я успел бы все исправить, все изменить...
Однажды к нам в отделение привезли семнадцатилетнего паренька (мне уже было двадцать). Впервые я увидел его в нашем загаженном, грязном туалете. У паренька были детские, ясные глаза, полные страха, тревоги и мольбы о помощи. Он был словно ребенок, потерявшийся один во мраке кошмарного сна. Эти глаза не давали мне покоя, и я, презрев налаженные отношения и свое относительное благополучие в отделении, протянул мальчику руку помощи. На него уже положили глаз местные любители однополой любви, кроме того, он уже был "на положении опущенного", что грозило ему попасть в рабство и, стать местной грязью - проституткой, зарабатывающей на кусок хлеба своим телом. Я не мог этого допустить, и потому вмешался в, казалось бы, неизбежный ход событий. С трудом, но мне удалось все же отстоять мальчика. Я даже нашел себе приверженцев, на которых возложил ответственность за его судьбу на тот случай, если со мной что-либо случится.
И скоро случилось. Защищая паренька от кулаков пьяного санитара, я здорово поколотил последнего, чем мгновенно навлек на себя гнев всего медперсонала. Все мои прежние заслуги были забыты, все отношения были разорваны. Вначале меня избили, потом привязали к кровати и стали безжалостно закалывать своей отравой. Мне было очень, очень плохо. Я утратил связь с реальностью, а когда ненадолго приходил в себя, то изнывал от "побочных эффектов" уколов: страшной боли в заднице и нестерпимых судорог в теле. Санитары частенько приходили меня "проведать", и били ногами прямо по лицу. Я, привязанный, мог лишь плевать в их сторону, стараясь при этом попасть в эти лишенные человечности морды. Наверное, я хотел, чтобы меня убили совсем и, тем самым, прекратили мои мучения.
Однажды какой-то больной подошел ко мне и зашептал новости о моем пареньке. Оказывается, к тому приезжал дед, богатый человек со связями, который выкупил у главврача своего внука. Мальчик теперь лежал в хорошей палате, его никто не смел трогать, за ним присматривали и в скором времени должны были выписать из больницы.
Как будто бы стороны уже обо всем договорились, и ждали лишь срока врачебной комиссии по выписке.
Мне стало сразу легче - будто гора свалилась с плеч. "Хоть что-то в своей жизни я сделал правильно, хоть что-то достойное. Жаль нельзя вернуться назад, чтобы все исправить. Возврата нет. Видимо, совсем скоро я подохну на этой кровати жалкой смертью, привязанный, беспомощный, забытый и униженный. Но лучше так, чем жить прежней жизнью. Да и не было это жизнью вовсе - это был кошмарный, бредовый сон".
Закружилась голова, накатила страшная слабость, и я потерял сознание. Никто на это уже не обращал внимание.
Ночью я пришел в себя и долго лежал, смотря в темноту перед собой. Казалось, я что-то видел во тьме, какие-то образы и лица...
Поцелуй Насти...
Ласки родной матери...
Объятия сестры...
Смех отца...
Это не было миражом, это было реальностью. Потому что ЭТО жило во мне, и ЭТО будет жить до самой смерти. Значит, все светлое и доброе, все радостное и счастливое, что было во мне когда-то, не исчезло без следа - оно еще теплится в угасающей искре моей жизни, оно существует. Просто я забыл. Пора вспомнить.
Пора.
Я закрыл глаза и погрузился в сон. До боли знакомый сон. Но на этот раз все было по-другому. Ощущения были ясны и отчетливы, мир вокруг был полон естественных красок, деталей и образов, он не был смутным, ускользающим видением, а дышал жизнью и был реален.
И я уже бежал со всех ног к вагону метро.
Двери вагона на этот раз закрывались необычайно медленно, и мне удалось-таки в последний момент заскочить в свой судьбоносный поезд. Вагон был совершено пусть - ни души. И, что более удивительно, поезд проследовал без остановок прямо до моей станции. Едва двери перед моим носом распахнулись, как я пулей вылетел вон и со всех ног бросился бежать к эскалатору. Кругом все двигалось будто в замедленной съемке, люди походили на механических кукол - все совершали одинаковые, запрограммированные движения, их неподвижные, непроницаемые лица напоминали собой каменные маски, а пустые глаза смотрели одним и тем же невидящим взором в точку перед собой. Все это проносилось мимо, как чуждые мне образы из сна, порожденного другой реальностью. Спал ли я или, наконец, проснулся? Всей душой я верил в последнее, и моя вера стала реальностью. Сомнения, страх, остатки сна - все осталось в пустом вагоне убежавшего, но уже ненужного поезда. В сердце разгорелось пламя, которое грело, но не сжигало, освещало, но не ослепляло. Пламя, поглотившее страх и остатки душевного мрака. Пламя, возродившее свет и забытые чувства.
Я летел к дому, словно на крыльях, не чувствуя ни земли под ногами, ни времени, ни пространства. Я уже не просто верил и надеялся - я ЗНАЛ, что могу все исправить, все изменить. Только успеть...
Добежав до своего подъезда, я остановился и задрал голову вверх, ища взглядом нужное окно. Вот за стеклом вырос темный силуэт, похожий на тень. Сестра. Я отчаянно замахал ей рукой. Тень в окне замерла. И тогда я закричал во весь голос:
-Не смей!!! Лена, не смей!!!
Мой крик пронзил этот осенний пасмурный мир насквозь.
Силуэт за окном немного погодя исчез из виду, и я сразу же бросился в подъезд. Вихрем пронесся по лестнице на свой этаж, ворвался в квартиру и замер на пороге большой комнаты.
Лена сидела под подоконником, обхватив колени и уткнувшись в них лицом. Я тихо подошел, опустился на пол, привлек к себе сестру и с нежностью ее обнял.
- Лена... Леночка... - только смог выдавить я.
Она разрыдалась. И вслед за ней начал рыдать я. Это были не только слезы боли и ужаса перед смертью. Это были еще и слезы радости и счастья.
Так я научился любить. Изменения во мне повлекли за собой изменения и в окружающих меня людях. Мать со временем оттаяла и стала вновь теплой, жизнерадостной женщиной, не прячущей свои чувства и мысли от близких и дорогих ей людей. Иначе и быть не могло. Ведь теперь рядом с ней всегда были муж, сын и дочь, связанные между собой открытой, искренней любовью, а, значит, связанные сердцами и душами. Она просто не могла остаться в стороне, не могла не захотеть примкнуть к нашим объятиям, чтобы вспомнить каково это - жить с открытым сердцем и не бояться чувств.
Так мы стали единой, дружной семьей, этаким целостным, гармоничным организмом. Теперь нас связывали не только родственные узы и семейные обязательства, но и по-настоящему близкие, искренние, проникнутые теплотой и доверием отношения.
Научившись любить и избавившись от страха пред этим чувством, я не мог не полюбить всем сердцем и всей душой мою бедную Настю. Она лишь радостно смеялась, когда я, краснея и бледня, признавался ей в любви . Впервые в свой жизни - искренне. Сколько раз я произносил слово "люблю", не понимая что значит это слово да и не желая понимать! Прежде я говорил о любви только потому, что от меня этого ждали. Обманом пытаясь добиться цели и на обмане строя отношения. Но ложь - ветхий фундамент, который рано или поздно провалится. И лишь любовь - самое прочное из всех существующих на земле основание для человеческих взаимоотношений.
Беременности Насти не удалось избежать. Но это меня больше не пугало. Я готовился стать папой - какое сладкое слово! - и родителем новой жизни, для счастья которой мне не жалко было ни сердца, ни сил. Увидеть свой образ и образ любимой женщины в облике родного сына или дочери, созерцать великое чудо рождения, читать в глазах своего ребенка любовь и счастье, растить его и следить за всеми его успехами и неудачами - что может быть лучше в этом мире, что может сравниться со всем этим?!
Не забыл я и Пашу. За пивом мы поговорили по душам, и он рассказал мне свою печальную историю. Оказывается, в детстве над ним самым ужасным образом надругался какой-то извращенец. После чего Паша попросту сломался.. Он не смог своими силами и своей сломленной волей преодолеть навязчивые страхи и кошмары, выкарабкаться из той помойной ямы, куда его швырнули. От природы он был слабым, мягким, податливым и болезненно ранимым парнем. Никто не протягивал ему руку помощи, никто даже не пытался понять причину его падения. Разумеется, это не касалось его матери, которая не могла в одиночку что-либо исправить и которая просто не знала что же ей делать. Кроме матери, никому не было дела до Паши. Окружающие лишь заталкивали его все глубже и глубже в ту мрачную, чудовищную пасть, что пожирала его живьем. Но мне удалось вырвать Пашу из этих жутких клыков и вернуть его к жизни. Для начала я заставил его вновь принять человеческий облик: сводил его в баню, затем в парикмахерскую, купил ему на свои сбережения более-менее приличную одежду. После этого он стал выглядеть совсем неплохо. Я простил ему все долги и пообещал свою защиту и покровительство на улице взамен на его обещание бросить свою токсикомания, перестать воровать и завязать со своими извращениями.
- Будет тяжело - я помогу,- говорил я ему.- Только, пожалуйста, очень тебя прошу: будь человеком! Тогда и остальные будут относиться к тебе, как к человеку.
И Паша мне верил. Он очень старался измениться. Я же стал тем рычагом, при помощи которого он пытался перевернуть свой сумеречный, искаженный, насквозь больной мир.
Конечно, не все в моей новой жизни было гладко. Были и некоторые потери. Но о них я ни чуть не сожалел, ведь на фоне всего того, что я обрел в себе и людях вокруг, эти потери казались ничтожными. Не всем нравились произошедшие со мной метаморфозы: были такие, кому я прежний, то есть холодный и жестокий юноша, который считался только с собой, нравился куда больше. Возможно, в старом Косте они видели отражение самих себя или того, кем они хотели стать. Но этого Кости больше не существовало, и я надеюсь, он никогда уже во мне не воскреснет. Я стал другим: я обрел гармонию и смысл жизни, я чувствую в своем сердце тепло и любовь, и я не хочу терять все это, пока я существую на свете. Лишь сохранив в себе живое сердце и душевный свет, человек может быть таким, каким он и должен быть - счастливым и всемогущим. Способным спасать и быть спасенным, изменять этот мир и самому при этом изменяться к лучшему.
Возможно, кому-то мое открытие покажется нудной банальностью или даже не совсем очевидной истиной, но все же оно для меня - не простое сочетание высоких слов, которое у многих на языке, но мало у кого - в сердце. Чтобы прийти к этому открытию, я прошел трудный путь, оно было вымучено и выстрадано, и потому является для меня самым важным, самым дорогим и ярким событием на моем необычном жизненном пути. Мое совсем неволшебное озарение стало ключом, которым я открыл замок своей жизни, после чего как-то походя, невзначай я осознал и смысл своего бытия...
Я часто думаю, где же все-таки было моя точка отсчета? Была ли она в секундном опоздании, незамеченном в потоке попусту растраченного времени? Или же она таилась в возможности спасти человека от гибели? А может быть, моя точка отсчета - это мое новое сердце и обновленная душа? Но все же мне чаще кажется, что моя новая жизнь и мое спасение скрывались в глубине ясных, испуганных и тревожных глаз, что я увидел в мрачной психиатрической больнице где-то на самом краю мира и бытия, у зева разверзшейся передо мной пропасти. Это было в ином времени, в иной жизни и реальности. Но именно то время, та жизнь и та реальность сделали меня таким, каким я являюсь сейчас и здесь.
Я - живой человек, мое сердце бьется, моя кровь свободно бежит по жилам, а мысли легко рождаются в голове. Я вижу и чувствую этот мир. Он реален, он осязаем. А значит, жизнь продолжается, и она - не сон.
* * * *
Утром санитары обнаружили Костю Селиванова мертвым на своей кровати. Врач констатировал смерть от кровоизлияния в мозг. Больные поговаривали, что Костю "залечили" до смерти - такое не раз уже случалось с непокорными, упрямыми пациентами этой больницы.
Здесь, в этой реальности и в этом мире, история продолжала свой ход. Но это была уже совсем иная история.