Едоки в ресторане, зрители в кино, болельщики на стадионе, пассажиры в поезде...
Напитки и котлетки проваливаются в желудки, глазки дёргаются вслед за мелькающими картинками, ручки взмываются от натяжения сетки, и стучат колёса под дремотное чтение. Это "здесь и сейчас" без катарсиса современного театра, вызываемого в мозгу любителей актуального искусства при помощи интерепретационных объедков Шекспира. Такой катарсис недоступен тёте Ире. "Здесь и сейчас" плацкарты за преферансом честна и явственна. Курица подглядывает из фольги, кресло обволакивает тело, мячик прыгает; умело уметают пироги.
А в это время бешено несётся поезд налаженного быта. О рутине существует два взаимоисключающих мнения - она приедается, она же засасывает. И это не парадокс. Повторяйте, повторяйте и терпения не теряйте. Если долго что-то делать, какую-нибудь самую что ни на есть простую, не требующую усиленного вовлечения нейронов операцию, то поначалу будет тоскливо. Неумолимым комом скука будет катиться по воспалённым дорожкам головного мозга, по пути высекая искры раздражения и гнева.
Ком растёт, и в какое-то мгновение он начинает обволакивать нас своей привычной близостью и предсказуемостью. Предсказуемость, построенная даже на тупом повторении, комфортна для сознания, которое ищет разнообразия. Но так как разнообразие человека разумного является фантазией, а божественная диверсификация сопряжена с риском, то всё кончается конфузией сознания перед иллюзией ритма.
Это, как в модной нынче йоге. После физических упражнений неофитам предлагается медитация, преподносимая в виде бубнения мантр в неудобной позе. Бубнят их куча незамужних девок неопределённого возраста с фенечками в волосах на голове, на запястьях и пальцах отпедикюренных ног. Инструктор дежурно предупреждает, что только время, потраченное на бубнёж мантр, окупается сторицей. И вот девки, с одухотворёнными минами, оттопырив пальчики в мудру, силятся впасть в транс и соединиться с Абсолютом. Ад сач, сат нам, боро дач, гуру расаян, дэвей ко мне, дух навэселе... Тяжёло, что и говорить. И если в суровые тоталитарные годы сакральное маскировалось под гимнастику, то теперь гимнастика маскируется под духовные практики. Однако после сотого произнесения мантры вне зависимости от её смысла из неё появляется толк. Мысли кучкуются в стороне, и приятная незапятнанность ума баюкает дух. В общем, контраст с беготнёй. И это засасывает...
Контраст же хорош!
Человеку полезно дать по мозгам. Даже можно отлупить на тренировке по тайскому боксу, но это, конечно, лирическое отступление. Вырывая человеческое животное из привычного, мы лишаем его страдальческого удовольствия рутины. На контрасте останавливается время.
Сознательно, интуитивно ли, но многие из двуногих взыскуют остановки времени при помощи перемены. Самый доступный способ - новая жратва от фаст-фуда до гламурного ресторана; подороже - обновление гардероба; посложнее - перемена мест; и уж совсем гимор - обзаведение новой женой или мужем, именуемых в цивилизованном просторечии партнёром.
Хотя всё это полумеры. Нет, речь не идёт о смерти, речь идёт о детстве на даче, без причитания смеха и речитатива плача.
Чем уникально детство? Банальным, но постоянным противоречием между физическим ростом и течением времени. Это только в линейной зависимости тут всё очевидно, и рост является функцией времени. Но стоит обратиться ко второй производной, и до ума, слегка обременённого классическим европейским образованием, доходит, что физическая экспансия тела происходит "быстрее" хода календарного времени. Поэтому в детстве время течёт медленнее.
И вот такое создание попадает в домик на относительно незагаженной природе, контрастирующей с городом и школой в самостийной данности. Попадает, как правило, летом.
Дача - существо древесное, иногда стоящее на кирпичном фундаменте, оснащенное застеклённой верандой и окруженное славянской смесью сада и огорода. Каменные хоромы в пределах тридцати-сорока километров от городской черты не нужно именовать дачей, потому как это загородный дом. В нём живут и гостей принимают, а не отдыхают. Живут-живут, принимают-принимают. И природой заборы вокруг хором назвать можно лишь условно. И стоит всё это хозяйство баснословно - не то что дача.
Когда тепло, а летом, слава Богу, чаще тепло, отпрыск среднего класса, пребывающий в посёлке, мало соприкасается с дачным строением лишённым работающего телевизора. Вспомните. Бродишь почти голый по жарким тропинкам вдоль соседей, жужжат в тишине мухи, воздух свеж, ешь с аппетитом даже завтрак, лежишь на траве, гоняешь в футбол на вытоптанной поляне, жадно снуёшь по всевозможным закоулкам с временными приятелями; иногда сходишь в лес.
Нутром понимаешь - погода определяет сознание, но в силу младости лет не можешь этого сформулировать, а лишь таращишь осоловевшие глаза на прохладную реку, готовый прыгнуть в неё в любую свободную минуту. Минуты же все свободны. Движения легки, запахи отвлекают от мыслей, даря только ощущение первобытности.
Всё физиологично-счастливо - и сидение на лавочке после длинной прогулки под солнцем, и поверхностное натяжение воды, и качание в гамаке, если повезёт и таковой обнаружиться на даче, и поглаживание самостоятельного деревенского кота, и бегство от сторожевого пса, ежели забрался в чужое садоводчество. И даже книжку читаешь больше глазами, а не разумом.
Течёт дачная колея. Плывёт по ней детское полусознательное, довольствуясь нужным для организма. Бесконечен этот поток... Но и ему есть преграда.
Приходят из заморских краёв тяжёлые в несколько слоёв тучи. Это не какая-нибудь сиюминутная гроза, а основательная влажность, льющая поток долго и равномерно. Так приходит в лексикон идиомма - "зарядил дождь". Вроде не оружие, но уж коли зарядил, то сразу чуешь, что это надолго. Зарядил так зарядил.
Шмякистые кеды шамкают по склизькой обочине того, что было жаркой утоптанной тропинкой, идущей вдоль дач. Только таким макаром можно прийти в гости к соседу - ни тебе мобильников, ни тебе обычных телефонов. Поэтому не соберёшься большой компанией - коммуникация нарушена. Телефон на даче разве что у генерала, живущего обособленно. Сгорбленно шлёпается по лужам, потому что распрямиться под падающими с неба каплями - истинный подвиг.
И, конечно, карты! Не военные - они в штабе у генерала - и не политические, и не географические столь любимые детьми гуманитарного склада. Карты игральные. С обязательными атрибутами: сетчатой рубашкой отштампованной тонкими двухцветными линиями на грязноватом фоне, ворсящимися от бесчисленных перемешиваний краями, дамой пик с изогнутыми бровями, красивыми тузами оригинальными на фоне остального дизайна.
Сначала над клетчатой клеёнкой на веранде царит подкидной дурак. Разминочка начинается с десятка другого кругов в его классическом виде. А уж затем эта русская по своей сути игра обмусоливается в таком количестве вариантов, какое не снилось и царю азарта - покеру, коему посвящёно столько беллетристики. Которую, впрочем, не читают брокеры.
Дурак по парам, дурак бескозырной, дурак двухкозырной, дурак "верю не верю", дурак большой, дурак армянский, дурак круговой, дурак переводной, дурак занудный, дурак китайский, дурак дорожный, дурак наваленный, дурак невидимый, дурак оборотный, дурак отбойный, дурак чешский, дурак японский и даже дурак геополитический, когда выигрывший завоевывает страны, принадлежащие партнёру. Методы используются все. Тут тебе и запонимание карт, и подглядывание, и накопление козырей, и забрасывание шушерой, и коллекционирование карт высокого достоинства, и любительский крап, и обыкновенный мухлёж в конце-то концов.
После перебарнного во всех ипостасях дурака начинаются игры посолиднее. Дети постарше осваивают тысячу, а особо умных папы научили играть в преферанс. Потом приходит очередь буры, козла и бур-козла. И уж в бур-козла игра идёт до бесконечности. Два-четыре-шесть-двенадцать, восемь-десять, те же яйца. Дождь моросит, карты стучат рубашками по клеёнке - чпок-чпок, чпок-чпок. До одури. Уж надоело, но играть всё равно надо. Карты лезут из ушей. Всё, стоп. Все разошлись по собственным древесным объектам. А теперь...
Теперь читать. Сначала читаются книжки, которые привозят с собой специально. Они заманчивы и интересны, проглатываются легко как обед на природе. Затем с удовольствием усваивается дополнительное чтение, заданное учительницей литературы. Потом начинаешь шарить по дачным книжным полкам, в которых желтеют издания середины и начала четвёртой четверти двадцатого века, предназначенные подрастающему поколению, сформировавшие значительный пласт детской советской мифологии. Детгиз это вам не граф де Гиз, детгиз на даче на бис, детгиз, детгиз, гиз-гиз...
И, наконец, очередь доходит до журналов. "Мурзилка" и "Весёлые картинки" для особей помладше, "Пионер" и "Костёр" для социально активных, как минимум, уровня руководителей совета отряда, "Юный натуралист" - наш ответ всех им низкопробным Discovery, в которых одна пошленькая идейка повторяется на разные лады кучей никчемных экспертов с высоким индексом цитирования. Если очень повезёт, то попадутся "Юный техник" и "Техника молодёжи" - там была фантастика! Отдельный коленкор ботаники - они со смаком и интеллектуальным урчанием потребляли "Науку и жизнь" и "Науку и религию", оставляя менее разнообразную "Химию и жизнь" напоследок. Кап-кап, абзац-абзац. До тошноты. Всё. Баста.
Откладываем книжку. Смотрим в окно. Долго-долго. Рядом никого нет. Ты один в комнате, потому что бабушки-дедушки или иные престарелые родственники прикорнули под барабанную дробь капель, родители работают, так как выпали будние дни в непогоды, кончились бутеброды, которые взял ты с собой на диван, чтобы закусывать буквы, в голове ощущение брюквы. Смотришь, смотришь в окно, изучаешь деревянную раму с облупившейся краской. Приходят запахи старых вещей. И ты уже видишь их другими глазами.
Поскрипывает платяной шкаф, когда его открываешь, дверцы слегка скособочены, местами краска кажется ещё совсем новой, а на стыках дерево отполировано до тёмного блеска. Этот блеск пахнет. В комоде невообразимые одеяла, стулья со спинками и истончившимися сиденьями покачиваются на ножках, табурет совсем негородской - не пластиковый он какой-то, странный... Занавески кружевные, как и скатерь в гостиной, что и не отличишь их друг от друга будь они вместе в горизонтальном или вертикальном положении.
Ты же лежишь на древнем диване - короле дачной мебели. Пыль в нём уже не пыль, а амброзия лоснящихся боков. Он, представлявшийся сначала вонючим, источает аромат из всех своих дыр, а пролежни приятно облегают детское костлявое тело. Старые вещи - они не только с душком, они - с душой в отличие от отполированных индустриальных новинок, чьи грани ещё не натроганы хозяйскими руками. И спиться на этом диване так сладко под извержение хлябей небесных.
И спишь до одури... Проснувшись, смотришь на всё это затхлое великолепие, и какие-то незнакомые флюиды начинают просачиваться сквозь туповатую физиологию детского счастья. Нет ничего вокруг тебя, кроме дождя и дивана. Очень спокойно на душе, не смотря на ступор. Может быть, в этот момент и осознаёшь, что у тебя есть душа, когда на ней так безмятежно-недвижно. Чувствуешь как кап-кап - остановилось время. А уж если вспомнить об этом сейчас!
Ибо хорошо человеку быть одному. Хотя бы иногда...