Рабочий распорядок в московском кремле по инерции всё ещё тёк по заведённому установлению. Всё шло своим чередом, канцелярия Верховного правителя, как и все государственные органы власти, работала подобно отлаженному часовому механизму. Царила деловая размерянная атмосфера, но в самом воздухе словно разлилось нечто напряжённо-тревожное. Служащие кремлёвского аппарата ещё накануне вечером прониклись всеобщим настроем, что отныне настаёт совершенно иное время - время напряжённой, почти каторжной работы, время огромной ответственности. Время войны.
Верховный правитель России Кутепов Александр Павлович с раннего утра неотлучно пребывал на своём рабочем месте, ставил резолюции на бесчисленных документах, телефонировал в министерства, справляясь о ходе того или иного мероприятия, и изучал планомерно поступающие через канцелярию докладные записки. Когда настольные часы отзвонили два по полудню, в кабинет вошёл председатель Русского Народного Союза Вадим Вавилович Мервуев, вежливо кивнул и, дождавшись приглашающего жеста сесть, занял кресло на краю стола. Кутепов ждал прихода Мервуева часом раньше, но спрашивать его о причине задержки не стал, а лишь кивнул и вновь погрузился в бумаги.
Может это кому-то показалось бы странным, но с момента появления в кабинете председателя РНС, не было произнесено ни одного слова. Мервуев терпеливо ждал, когда Верховный закончит чтение и анализ документов, а сам в это время наблюдал за ним, сортируя принесённые с собою бумаги. Наблюдал и удовлетворённо отмечал, что Кутепов остаётся всё тем же Кутеповым - дотошным, неутомимым, деятельным и готовым пожертвовать всем что у него есть ради блага Отечества.
А Верховный, между тем, заканчивал изучать свежие мобилизационные сводки Генерального штаба. В России полным ходом шла мобилизация третьего стратегического эшелона войск, продолжалась масштабная переброска на запад соединений второго эшелона и техники россыпью. Начал претворяться в жизнь очередной комплекс мероприятий по переводу промышленности на военные рельсы, что кроме всего прочего включало в себя вступление в силу режимных мер на предприятиях и законов военного времени на всей территории России. Сам Кутепов и все члены Высшего Совета Русского Народного Союза единодушно считали, что затягивать с означенными мероприятиями - значит поступить не только неосмотрительно, но и крайне вредоносно по отношению к стране и народу. Опыт Великой Войны дал много уроков и опыт этот был горек: в царской России, в отличие от всех иных воюющих государств, по сути не существовало ни военной экономики, ни военного положения - тыл продолжал жить жизнью мирного времени, что весьма пагубно отражалось на фронте.
Наконец, Верховный отложил мобилизационные сводки на край стола к стопке уже прочитанных недавно поступивших докладных из МИДа и вынул из пачки папиросу. Привычным движением старого курильщика смял гильзу, чиркнул спичкой и выпустил струю дыма, мыслями при этом вновь погрузившись в донесения европейских департаментов МИДа и прежде всего тех донесений, что пришли из консульств в нейтральных странах.
- Готов биться об заклад, - тихо произнёс Мервуев, нарушив взаимное молчание, - новости из Европы идут в русле предсказуемого. Всё, как мы ожидали.
- Именно так, Вадим Вавилович, - согласно качнул головой Кутепов. - Тут и никакого заклада не надобно.
Верховный провёл пальцами по всегда аккуратной бороде-испаньолке и выпустил новую струю дыма.
- Новости, - продолжил он, - приходят самые разные, но вполне ожидаемые. Всё бурлит, всё клокочет. В первые военные дни у них всегда так. События ещё только разворачиваются, а пар в котле уже ищет выхода... И в то же время Европа как будто застыла, затаилась в ожидании.
- В ожидании... - повторил председатель РНС и усмехнулся. - В ожидании грандиозных свершений.
Кутепов еле заметно улыбнулся и сказал:
- Слишком поэтично, на мой вкус... но верно.
- А ведь и у нас, Александр Павлович, всё бурлит. Россия всколыхнулась. То что в газетах печатают воззвания земских союзов РНС, это естественно. А вот целая лавина патриотических призывов общественных деятелей и представителей университетских кругов... Это, считаю должным признать, удивило даже меня. Такую массовую поддержку мы не брали в расчёт. Да что там... Даже служители искусства пишут воззвания. Среди последних, правда, с пламенными призывами выступили не многие. Это, в общем-то, понятно, - Мервуев добродушно хэкнул, прекрасно представляя, как много служителей искусства аполитичны. - Впрочем, можно не сомневаться, что пройдёт некоторое время и многие из них почуют куда дует ветер. И вот тогда они внезапно проникнутся "модным" настроением общества.
- Вот-вот, - оживился Кутепов. - Вот о настроении народа нам и надо думать прежде всего.
- Народ с нами, - уверенно заявил Мервуев. - Народ - это не какая-то там крикливая интеллигенция... В своё время её очень точно охарактеризовал Струве...
При упоминании Струве Кутепов поморщился, его неприятие либералов тянулось ещё с японской войны.
- Помню-помню, - сказал он, - приходилось читывать старые "Вехи"... И приходилось общаться с Петром Бернгардовичем в Смуту... Да, Струве был определённо прав, назвав интеллигенцию отщепенцами, отчуждёнными от государства и враждебными ему. Но мне больше по душе критика этих господ Чеховым и Достоевским. К счастью, нашими общими стараниями в сегодняшней России интеллигенция нас уже более не должна волновать.
Мервуев согласно промолчал. В отношении интеллигенции он имел ещё более жёсткую позицию нежели Верховный. Мервуева всегда раздражало, что никчёмная и кичливая прослойка извечно любила выступать от лица народа, но при этом она была бесконечно далека от него. И как тут не вспомнить Антона Павловича Чехова? - писавшего о "сволочном духе, который живет в мелком измошенничавшемся душевно русском интеллигенте". И то, что сия прослойка лишена доступа к каким бы то ни было рычагам давления на власть, для России есть благо несомненное.
Мервуев прекрасно понимал, кого Кутепов именовал народом. И всецело разделял такой подход. Верховного интересовали настроения интеллектуалов - учёных, инженеров, учителей, литераторов, композиторов... и конечно рядовых тружеников - всех тех, кому Александр Павлович присягнул служить в двадцать четвёртом, в год великих всероссийских преобразований. И Мервуев готов был поведать Верховному о настроениях, царящих в народе. Он раскрыл папку с докладными записками ОСВАГа и Корпуса Внутренней Стражи и приготовился к обрисовке общей картины, что на текущий момент дня сегодняшнего сложилась в умах и сердцах народов России.
А начинался второй день войны так, словно по всей стране проходили большие манёвры.
С раннего утра по сельским дорогам необъятной России шли нескончаемые колонны войск. Рокотала техника, колёса и гусеницы покрывали бесконечные вёрсты; взвод за взводом, рота за ротой солдаты выбивали пыль из дорожного полотна или месили сапогами раскисшую землю там, где недавно прошли дожди.
Солнце ещё только цепляло диском верхушки далёких деревьев, стояла утренняя заря, а у сельских полустанков и вдоль улочек маленьких городков толпы народу собирались поглазеть на прохождение полковых колонн. Жители кричали солдатам что-то приветливое и возбуждённо гомонили меж собою, детвора норовила протиснуться сквозь плотные заслоны взрослых, дамы постарше и совсем юные девушки нет-нет да махали платочками, провожая служивых совсем как их праматери, а кто-то из седых стариков мрачно смотрел во мглистое утреннее небо и просто молчал. Может быть вспоминал свою собственную молодость и себя в такой же, марширующей на войну, полковой колонне; а может просто щемило сердце от тяжких предчувствий, что в годины тяжёлых для страны испытаний обострённо чуют прежде всего старики. Но щемило сердца не о своём личном, а щемление это проистекало от того почти невыразимого словами ощущения, когда отдельный человек вдруг чувствует единение со всею общностью людей, что как и он сам взращены одной культурой и одним мироощущением.
Гремели полковые оркестры, начищенная медь труб исторгала марши, вздымались чётко, отбивая барабанный такт, жезлы тамбурмажоров; по улочкам бесчисленных городков прапороносцы проносили знамёна новых полков - по большей части простых номерных, ведь пока ещё немногие полки за недолгую историю Белой России успели обрести славу на полях сражений, но уже, однако, были и такие. Уже появились полки, получившие особые отличительные знаки на знамёна и на военную форму. Впрочем, от былых времён сохранились и некоторые императорские полки, восстановленные в Гражданскую из офицеров, а иногда не только из них, но и из старых солдат и унтеров. Эти полки свято хранили свои давние традиции. Пехотные Керчь-Еникальский, Брестский, Белозерский, Смоленский, Одесский, Севастопольский, Апшеронский и конечно знаменитый 83-й Самурский, что покрыл себя славой на Юге России; а всего таких полков было ровно двадцать. Удалось возродить и многие славные полки кавалерии, среди которых гусарские Сумской и Ингерманландский; уланские Петроградский, Чугуевский и Белгородский, драгунские Казанский, Нижегородский и Отдельный Приморский. И это тоже только часть бывших царских полков. Были также и императорские, на основе которых колчаковцы создавали новые: 5-й Литовский уланский, переформированный Каппелем в Симбирский, 5-й гусарский Александрийский, ставший Томским и Самарским, 5-й Каргапольский драгунский, ставший Казанским и Волжским - все эти части сохранили свои боевые и гарнизонные традиции старой царской армии, а в середине двадцатых им вернули их прежние номера и названия. И была ещё гвардия. Новая гвардия новой России, рождённая в Гражданскую. Дивизии корниловцев, алексеевцев, марковцев и дроздовцев и конечно белопогонная Волжско-Сибирская Ударная дивизия. Что же касается казачьих частей, то само устроение любого из Казачьих Войск, равно как и старания казачьего офицерства, способствовали возрождению всех прежних полков и системы их комплектования.
Колонны всё шли и шли, лица солдат сияли в возбуждении, они уходили исполнять свой ратный долг. Так уже бывало в прошлом не раз. Так уходили на войну с турками, Наполеоном, японцами, китайцами, персами, шведами и прусаками. Так уходили на Великую Войну в четырнадцатом. А страна жила пока ещё мирной жизнью, люди не успели осознать, что в это утро наступает второй день большой войны. Мирные жители пока ещё строили привычные житейские планы, а вдоль границ в это время уже сшиблись авангарды ударных группировок и бомбардировочные армады прорывались сквозь истребительные и зенитные завесы. И когда колонны войск покинули улочки, люди продолжили свои привычные занятия. Продолжили, всё ещё испытывая всеобщий подъём чувств. И вместе с тем, большинство вышедших на улицы провожать войска, ощущали отзвуки недавней гнетущей волны. Той мистической волны, что прокатилась по стране незадолго до официального объявления о войне, прокатилась когда зазвучали первые выстрелы у норвежского архипелага Вестеролен. И не знали вернувшиеся к своим мирным занятиям жители, что волну эту ощутили многие и многие во всей России, а самые чувствительные восприняли её, словно тяжкий стон соборной души народа, восприняли, не в силах выразить своих ощущений словами, ощутили тем глубинным, потаённым чувством, что не поддаётся определению рациональным мышлением. А старики в деревнях вспомнили о подобном, что прокатилось-пронеслось в одночасье по землям империи в четырнадцатом, и многим показалось, что в тот далёкий миг зловещего четырнадцатого года народная душа не просто застонала, она закричала от невыносимой боли, закричала куда сильнее нежели сейчас, да так, что становилось жутко...
Докурив и помассировав уставшие от бесконечного чтения глаза, Кутепов слушал доклад Мервуева. В общем-то, пока что всё шло предсказуемо. По всей России идут бесконечные разговоры и разнотолки, обсуждают напечатанное в газетах его собственное вчерашнее обращение, судачат об объявлении войны странам Антанты. И конечно, люди надеются, что война не продлится долго и что все враги будут скоро разбиты. И это не просто надежды, Мервуев заверял, что это всенародная уверенность в победе.
- Что ж, - задумчиво сказал Кутепов, - ОСВАГ недаром считается мощнейшим пропагандистским органом.
- Теперь, Александр Павлович, можно уже со всей очевидностью утверждать, что народу ясны и цели войны, и понятна её справедливость.
- А знаете, Вадим Вавилович, как-то в прошлом веке, после сражения под Седаном, канцлер Бисмарк сказал, что войну с Францией выиграл простой школьный учитель. И Бисмарк был очень близок к истине, немцы знали за что дрались - за единую Германию. И народное самосознание германцев всецело было пропитано устремлением к войне. А вот теперь ответьте мне, за что же отныне в глазах народа воюет Россия? За что в сознании простого человека она обрекает себя на заведомо тяжёлую войну с мощнейшими индустриальными странами Запада и их сателлитами?
Мервуев глубоко вздохнул. Прозвучавший вопрос был и труден, и в то же время прост. Труден, потому что подымает всю совокупную сложность скрытых и явных механизмов исторических взаимоотношений англосаксонской цивилизации и России. Простой, потому что каждый русский солдат и каждый русский человек понимает, что его государство, его Отечество, его народ не оставят в покое никогда, покуда существует Англосаксонский Мир и её порождение - Антанта. Это непримиримая борьба исконных противников.
Мервуев ответил на вопрос и на полминуты наступила пауза. Часы на столе неторопливо тикали, отсчитывая секунды. Правитель России потянулся было за новой папиросой, но передумал.
- А ещё, Александр Павлович, - продолжил глава РНС, - в народе уповают, что Русская Армия не допустит супостата на родную землю...
- Как это было с немцами в пятнадцатом во время великого отступления?
- Да... - сказал Мервуев. - И не только в пятнадцатом.
Кутепов напряжённо застыл. Прошлое порой всплывало в его памяти ярчайшими образами. Вот и сейчас оно нахлынуло каскадом воспоминаний пятнадцатого года, когда на фронте остро не хватало огнеприпасов и оружия. Пресловутый снарядный кризис... В пятнадцатом немцы справились со своим кризисом раньше, хотя они-то как раз к войне готовились и не рассчитывали, что он, кризис, их коснётся. Кутепов вдруг вспомнил самого себя штабс-капитаном, командиром роты преображенцев. Вспомнил, как не хватало патронов, как часто молчала своя артиллерия и тогда приходилось лишь штыками отбивать бесконечные атаки. Но помнил он и немецкий кризис, помнил эрзац-снаряды из чугуна, которые часто не взрывались. Из таких снарядов солдаты приноровились закладывать фугасы, перенимая опыт войск Юго-Западного фронта...
И вот теперь он стоит во главе России, опираясь на соратников и единомышленников. Позади годы титанических усилий, труда на износ и несгибаемого упорства в достижении поставленных задач. Всё ли сделано? Всё ли удалось предусмотреть? - в который раз вопрошал себя Верховный. Да, сделано очень многое, но достаточно ли? - вопрос этот, без преувеличения, самый трудный. И на него можно будет ответить честно лишь когда пройдёт какое-то достаточное для анализа время.
И ведь в народе хранили память и о восемнадцатом году, когда германцы хлынули вглубь России. Народ очень хорошо это помнил. И Кутепов прекрасно знал, что молва ещё с китайской войны на разный лад повторяла, что русские войска в прошлом били врагов на их территории и что именно так и должны вести войну генералы.
А Мервуев продолжил доклад, сообщая, что в свете вчерашних сообщений газет, в порыве патриотического подъёма в народе кляли подлых бриттов, напавших "во силах тяжких" на русский флот. И искренне славили североморцев да слегка, скорее осторожно, но всё-таки искренне хвалили союзников-германцев. Хвалили за то, что те внесли свой вклад в разгром хвалённых британских эскадр в водах Норвегии. И ведь многим было невдомёк, что в Англии точно также кляли русских дикарей, осмелившихся подло напасть на славный Грандфлит, который одержал нелегкую, но несомненную победу над славянами и тевтонами.
Победа Грандфлита! По этому поводу Александр Павлович не смог сдержать ироничной усмешки. Трудная, но несомненная виктория Роял Нэви - таков был лейтмотив британских газет, но... только в вечерних выпусках 17 августа. В Северной Германии поспешили раструбить о выдающейся победе у Вестеролена, сильно преувеличив свой вклад в сражение. В радиопередачах и газетах чествовали долгожданный "дер Таг!" - день которого жаждали ещё четверть века назад в Кайзерлихе Марине как сражения главных сил Флота Открытого Моря и Грандфлита. Однако "дер Таг!" в ту войну так и не наступил. Если конечно не считать Ютландского сражения, но оно всё же не могло претендовать на то самое решительное столкновение главных сил до полного победного конца. И вот, наконец, случился долгожданный "дер Таг!" Британцы разбиты доблестными моряками Рейхсмарине... при участии русского флота. В Москве на это решили смотреть сквозь пальцы - привыкли? Размышляя, Кутепов недобро хмурился. В нём до сих пор не улеглось раздражение от откровенной наглости северогерманцев. Союзнички, называется... Раздражение питал не только он, негодовали все члены Высшего Совета РНС, а всероссийский казачий атаман Шкуро даже предлагал надавить на Берлин. Но... Накал страстей разрядил глава МИД Лопухов, изложив соображения посла фон дер Шуленбурга. И соображения эти сводились к следующему: Северная Германия как в воздухе нуждалась в значимой, громкой победе и ей остро необходимы современные герои - те, на кого могла равняться молодёжь. Да, с этим нельзя было не согласиться. Дважды униженная Германия жаждала реванша и что может быть лучше громкой победы над врагом, считавшимся доселе непобедимым? Грандфлит всё ещё силён, очень силён, но ореол непобедимости он утратил. А это значит, что Англию не спасут моря. Всё это очевидно и понятно. Но раздражение никуда не пропало.
И ведь если оглянуться назад, то ещё с Великой Войны германская пропаганда сильно преувеличивала успехи кайзеровского рейхсвера. И как тут не вспомнить пресловутый "разгром" 2-й армии генерала Самсонова? Генерала, к слову, имевшего мало опыта командования соединениями, не говоря уж о таком крупном объединении как армия. Ценой огромного перенапряжения и стратегического проигрыша во Франции, немцам удалось разбить в Восточной Пруссии пять неполнокровных дивизий общей численностью около восьмидесяти тысяч штыков. Но всё же, лишённые управления и взаимодействия, остатки этих дивизий смогли вырваться из окружения, потеряв во всех сражениях шесть тысяч убитыми и пятьдесят тысяч пленными, половина из которых была захвачена раненными. Однако основные силы 2-й армии смогли вовремя отступить, командование над ней вместо Самсонова принял опытный генерал Сергей Михайлович Шейдеман, быстро восстановивший в своих корпусах порядок и в результате уже спустя всего неделю 2-я армия активно выполняла боевые задачи...
Что касается "дер Таг", то северогерманский пропагандистский трюк растиражировала пресса нейтральных стран, а оттуда чёрные вести просочились в Англию. И тогда Вестероленское сражение вызвало в Англии шок... Общественность разразилась буйствующим негодованием и требовало покарать Берлин и Москву за гибель гордости Великобритании - линкоров и линейных крейсеров. И отомстить за гибель адмиралов, которых молва уже начала возводить в ранг павших в бою героев. И даже начался сбор пожертвований на нужды Адмиралтейства. А в первой половине дня сегодняшнего всё громче раздавались возгласы в парламенте и газетах: "Как же так! Откуда у иванов и джерри взялось столько больших кораблей?" Ведь доселе скрывать наличие кораблей во флотах любой из стран считалось невозможным. Хотя бы потому невозможным, что очень много факторов играло на публичность военно-морских программ. Тут и частные подрядчики, к которым не очень-то приставишь контрразведку (иначе пришлось бы сильно раздуть штаты); тут и смежники, и им даже не надо знать на что конкретно будет направлена их продукция, через объём их загруженности агентура заинтересованных разведок может более-менее точно произвести соответствующие расчёты и сделать выводы; и наконец сами военно-морские базы, как главные так и операционные, близь которых традиционно оседают шпионы. Достаточно стать на рейд новому кораблю, как о нём вскоре будет доложено за границу. И это лишь некоторые из факторов. Однако России удалось сохранить свои тайны, правда только на Северном флоте. Силы Черноморского, Балтийского, Тихоокеанского флотов разведкам Антанты были хорошо известны. Впрочем, со временем ещё выяснится, что про подводные силы ТОФ им известно далеко не всё. На севере же даже самим североморцам не доверяли до конца. Режим секретности был таковым, что некоторые меры у самих же моряков вызывали язвительные замечания и непонимание. Кроме того, все судовые верфи либо давно выкуплены государством, либо были изначально казёнными и плотно опекаемыми Корпусом Внутренней Стражи; смежники тоже выбирались преимущественно из казённых и доходило до того, что некоторые должности начальников заводских отделов занимали отставные военные, совмещая их в качестве внештатных сотрудников контрразведки. И вместе с тем, делалось всё, чтобы и состав главных сил Рейхсмарине не стал известен Антанте, но в этой партии главную скрипку играли сами северогерманцы.
Бурлила и Германия. По инициативе генералитета рейхсканцлер фон Бломберг принял звание рейхсмаршала и утром 18 августа выступил в рейхстаге с речью об исторической миссии германского народа и о грядущем объединении Рейха. Отныне вектор германской экспансии официально и во всеуслышанье поворачивался на Запад. И давно держа нос по ветру, многие пангерманисты, в прошлом ярые ненавистники славянства, уже успели за последние годы обосновать справедливость германских претензий к Франции, Бельгии и Голландии, а также (что было вполне естественно после Версальского мира) к Польше и Судетской области Чехословакии. А знаменитый генерал Эрих Людендорф, скончавшийся полгода назад, кроме мемуаров о Великой Войне и доктринальной книги "Тотальная война", успел написать немало статей, в которых главным врагом Германии считал франкмасонство и Англосаксонский Мир, а заодно с ними и Ватикан. Были в Германии и те, кто никогда не принадлежа к пангерманистам, считали главным врагом Рейха Англию. К их числу принадлежал покойный гросс-адмирал фон Тирпиц, который ещё в 1919 году в "Воспоминаниях" написал: "Я не знаю, найдется ли в мировой истории пример большего ослепления, чем взаимное истребление русских и немцев к вящему счастью англосаксов". Но однако остались и те, кто всё так же ненавидели славянство и Русский Мир. В Южной Германии такие господа как Франц Оппенхаймер и Пауль фон Рорбах считали, что объединять Рейх надо при активной помощи Франции и Великобритании, ибо только французы и англичане, как носители высокой европейской культуры, способны предотвратить пагубное проникновение в германское общество разлагающих славянских ценностей и азиатской культуры. А в одной из своих статей фон Рорбах, увлёкшийся историческими изысканиями, утверждал, что не было никакого Ледового Побоища, ссылаясь на авторитет историка Дельбрюка, ни словом не упоминавшего об этом сражении.
Во Франции и других континентальных странах Антанты в этот день, как и в России, продолжали жить по накатанной мирной колее, восторженно провожали на войну войска и желали им поскорей разбить русских и северогерманцев. Марсельцы и парижане, орлеанцы и антверпенцы, варшавяне и жители Дьёндынша глазели на появившиеся на рассвете плакаты с изображением бравого солдата во французском, бельгийском, польском, венгерском или ещё каком мундире, протыкающем штыком звероподобного русского "азиата"; либо как тот же бравый солдат пинком гонит на восток огромного медведя с почему-то царской короной и в накидке из чёрно-злато-белого триколора. Впрочем, такого сорта карикатуры не блистали оригинальностью. Подобные им печатали раньше в газетах калибром помельче, при этом художники так порой переусердствовали с "азиатчиной", что русские выглядели скорее японцами, причём из правящего этнического слоя, к коим принадлежат сёгуны и многие самураи. Да и в самом-то деле персонажи карикатур очень походили на представителей японской военной аристократии: не жиденькие, а очень даже густые бороды и долихоцефальные черепа. Простые японцы, как известно, чистые монголоиды, брахицефалы. Но естественно, такие подробности интересны лишь востоковедам, а газетные художники из кожи вон отрабатывают свой кусок хлеба, исполняя очередной пропагандистский заказ.
И вот многие восторженные юноши, что ещё не успели получить предписание в призывной пункт, в тайне от родни уже подумывали записаться в армию, чтобы поучаствовать в победоносном походе французских и английских войск на Восток. Да, именно в победоносном и никак иначе. Ведь во всех слоях общества Англии и Франции бытовала периодически подогреваемая пропагандой убеждённость, что силы Северной Германии основательно подорваны, ну а русские - не ахти какие вояки. Основывалось такое настроение в умах на весьма предвзятом представлении о Восточном фронте в Великую Войну. А именно на том, что русские с большим трудом удерживали немцев и австро-венгров, да и то только потому, что германцы были сильно скованы на Западном фронте. Ну а о том, что немцы зачастую снимали свои стратегические резервы и ударные корпуса даже во время наступлений во Франции и Бельгии и отправляли их на Восток, об этом вспоминать было не принято. Как не принято было вспоминать, что количество германских дивизий на Западе было гораздо меньшее чем у Антанты, а русских дивизий, стоящих против германцев было меньше, чем Мольтке, а потом и Фалькенгайн держали против России, и только в шестнадцатом году их соотношение уравнялось, а потом и перешло в пользу русских. И уж совсем не в рамках приличий было вспоминать, что основные силы Австро-Венгерской Империи действовали на Русском фронте и терпели частые поражения. Что теперь какая-то Австро-Венгрия? Некогда мощная империя, сокрушённая в ту войну, в Англии и Франции ныне воспринимается как что-то не совсем полноценное. Чего уж говорить о турках? Турки - это третьесортные солдаты и разве можно ставить Кавказский фронт вровень с Западным? Вспоминать же о том, что третьесортные турецкие аскеры в пух и прах расколошматили франко-британские дивизии в Босфорской операции, а через год разбили и затем пленили под Эль-Кутой индийские дивизии генерала Таунсенда - это, как говорят во Франции, моветон. Разубеждать общественность просвещённых европейских стран было некому, да и незачем. Да и стоит ли разубеждать французов хотя бы в том, что Наполеон одержал ряд блистательных побед в России (но почему-то потерял почти всю армию и с большим трудом проскочил через Неман) и что он выиграл сражение при Бородино? Не лучше ли оставить просвещённым европейцам их мифы? Ведь такого рода мифы рано или поздно ой как больно аукаются.
Так начиналась новая война в Европе, которую в последствии назовут Второй Мировой.
Сувальская губерния, 19 августа 1938 г.
Поезд шёл на всех парах. Пятьдесят четыре вагона растянулись далеко по колее; новенький харьковский паровоз исправно тянул состав, оставляя за собой густой шлейф чёрного дыма. Эшелон вёз в эвакуацию тысячи людей, в первую очередь - детей. Для перевозки приспособили даже крыши вагонов, народу на них разместилось немало, все с чемоданами и баулами, благо что скорость в полсотни вёрст в час не грозила посрывать людей и пожитки. Те же, кому посчастливилось путешествовать в вагонах, безмятежно занимались своими нехитрыми дорожными делами - читали газеты, кушали прихваченную в дорогу снедь, дремали или чаще всего вели неспешные разговоры, то и дело скатываясь на обсуждение последних новостей. И конечно, большинство тем вертелось вокруг начавшейся войны. Многие храбрились, другие не подавали виду, что внутри их естества смутно ноет нечто неопределимо-тягостное, нечто сродное недоброму предчувствию.
Эшелон нёсся мимо выпасных лугов и редких перелесков. На восток шло много таких эшелонов. Этот, как говорится, не первый и не последний. Весомую долю мирного населения Сувальской губернии в генштабе заранее запланировали к эвакуации. Конечно, далеко не всё население, ведь всех жителей вывезти невозможно, да и эвакуироваться пожелала едва ли четвёртая часть. Кроме того, генералитет был твёрдо убеждён, что войска Антанты ни при каких обстоятельствах не прорвут фронт. Но всё же решение об эвакуации принималось на самом верху - в Высшем Совете РНС, а посему службам тыла надлежало неукоснительно исполнять директиву. И службы исполняли. Со всем тщанием и рвением, на совесть.
Когда в небе со стороны запада появилось несколько смутно различимых точек, люди на крышах не обратили на них особого внимания. Все уже успели привыкнуть, что всю дорогу в небесных высях проносятся самолёты, а бывало что летели русские соколы довольно низко и можно было без труда различить опознавательные круги чёрно-злато-белого триколора.
Гул, между тем, нарастал. Неясные размытые точки быстро превратились в шестёрку двухмоторных силуэтов. Некоторые пассажиры с улыбками тыкали в их сторону пальцами, другие даже начали приветливо махать руками.
- Мать т-твою... - подпоручик КВС Черенков в мгновение побледнел и опустил бинокль. Его взвод из состава 41-го отдельного батальона Войск Охраны Тыла был вчера вечером выделен на охрану эшелона.
Прошло ещё мгновение и Черенков справился с растерянностью. Отвернувшись, он дал команду дежурному, зло выплёвывая слова:
- Самохин! Звони машинистам! Пусть немедленно тормозят! Немедленно!
И не успел ещё ефрейтор Самохин схватить трубку телефона, как подпоручик приказал унтеру из готовящейся к заступлению караульной смены:
- Взвод в ружьё! Объявить по вагонам срочную эвакуацию!..
И видя невысказанный вопрос унтера, тут же добавил:
- Английские самолёты... Только спокойно объявите, чтоб паники не возникло.
- Есть! - делово козырнул унтер и вылетел с солдатами из вагона.
Зашумело, застучало, загрюкало. Взвод готовился к бою, не отдавая себе отчёт, что в общем-то ничего не может противопоставить вражеской авиации, зениток - и тех в эшелоне нет. Однако солдаты преисполнились рвением и, возглавляемые унтерами, поспешили разойтись по вагонам для поддержания порядка при покидании пассажирами вагонов.
Подпоручик вновь вскинул к глазам бинокль. И теперь растаяла слабая надежда, что он ошибся. Заученные с училища силуэты самолётов Антанты быстро помогли определить, что к поезду приближаются "Бристоль Бленхеймы" - лёгкие бомбардировщики, которые, как Черенкову доводилось слышать, бритты иногда использовали в Испании как дальние истребители сопровождения.
Машинист резко затормозил, но состав продолжал по инерции мчать и вскоре на земле разразился кромешный ад. Именно с этой сентенцией, не раз читанной им в литературе - с "адом кромешным" подпоручик мог сравнить то, что произошло дальше. Британские лётчики нисколько не погнушались атаковать беззащитную цель. В первом же заходе они прошлись очередями из всех бортовых Викирсов и Браунингов вдоль вагонов, сыпанув на последок из внешних бомбодержателей по половине бомб - кто по две 250-фунтовки, кто одиночной 500-фунтовкой. Одна из бомб упала прямо на вагон и разнесла его в клочья. В соседних вагонах занялись пожары. Обезумившие люди прыгали на двадцативёрстном ходу с крыш и из окон, ломали руки и ноги, а кто и шеи.
Ко второму заходу уменьшившийся на треть состав успел остановиться. Шестнадцать вагонов, прицепленных за уничтоженным бомбой, стояли к этому времени уже покинутыми - битые стёкла, брошенная поклажа, какие-то тряпки и изломанные тела тех, кого настигли пули пулемётов либо осколки близко упавших бомб. Пассажиры задних вагонов стремительно рассеялись в поле. А теперь, когда встал весь состав, в поле бросились и остальные пассажиры. Многие пребывали в состоянии, близком к панике. Однако немалая часть людей не потеряла голову от ужаса и вместе с солдатами принялась выводить детей. Среди них оказалась Ирина Твердова. С исцарапанным в кровь лицом она схватила двоих хлюпающих носами и растерянных ребятишек четырёх-пяти лет и побежала с ними на негнущихся от потрясения ногах прочь из вагона.
Выпрыгнула на траву у шпал, удержав на инерции прыжка равновесие, и припустилась куда глаза глядят, лишь бы подальше от поезда. Рядом с нею с детьми на руках бежали женщины и девушки, мужчины в преклонных летах и стражники из охраны поезда.
- Да за что ж это всё, Господи? - рыдала дородная дама в перепачканном платье с оторванным подолом. - За что?.. За что они нас... так?
Ирина всё бежала, а малыши прекратили подвывать и уже смотрели по сторонам более осмысленно, чем взрослые.
- Сюды их! - закричала ей вдруг возникшая бабка в белой косынке, настолько белой, что казалось невозможна такая белизна.
Старушечьи руки оказались на удивление сильными, выхватили у Ирины детей и прижали к своей груди.
- Чего ротяку раззявила?! Вертайся! - крикнула бабка прямо в лицо опешившей Ирины. - Я уж таперыча не набегаюсь!
Ирина бросилась назад к вагону и ей показалось, что шум в ушах заметно ослабел. На бегу она кидала взгляды на небо, с губ её срывались нечленораздельные звуки, коих она сама совершенно не воспринимала. Эти звуки были неразродившимися проклятьями палачам вперемешку со страхом, что они вот-вот вернутся. Вернутся до того, как люди успеют повытаскивать из вагонов оставшихся детей.
- Куда вы все! - закричал седоголовый холёный господин, не пропуская женщин в тамбур. Он близоруко щурился и отпихнул очередную барышню, пытавшуюся протиснуться мимо него.
Ирина узнала в барышне Лизку, свою семнадцатилетнюю соседку по купе, с которой ещё недавно от души судачила о том о сём да делилась несекретными женскими секретами. Лизка схватила седоголового господина за лацканы дорогого пиджака, но тот вновь отпихнул её, лишившись половины пуговиц. А сзади на Лизку уже напирали женщины постарше.
- Миленькие! - завопил седой господин. - Ну, не надо всем скопом сюда! Разбирайте детишек у выхода!
И только он это произнёс, как за его спиной появился солдат с двумя притихшими малышами, быстро сунул их в руки старику и скрылся из виду. А Лизка через две секунды схватила подаваемых детей и бегом помчалась мимо расступившихся женщин и даже не заметила Ирину.
Вскоре очередь дошла и до Ирины. Она приняла двух девочек, вцепившихся в неё так, что стало больно шее и плечам. И побежала обратно в поле. Не прошло и полминуты как Ирина увидала в небольшой ложбинке белую косынку старухи и словно на ориентир помчалась к ней.
- Давай и этих родимых! - приняла детей бабка, чуть ли не выхватив их грубыми мозолистыми руками.
На третьей ходке за малышами вагоны вновь стали прошивать пулемётные очереди. Грохотало страшно. Ирина совершенно не думала, что её вот прямо сейчас могут настичь пули и враз оборвать жизнь, она видела только проём тамбура и выпавшего головой вниз холёного господина в дорогом костюме. Она лишь заметила, что у старика отсутствовал затылок.
Ирина вскочила на подножку, резко метнулась вглубь вагона, боясь только одного - не успеть! И в этот момент по крыше вновь ударило очередью. На глазах Ирины разбило голову женщине и убило в грудь солдата. Ирина на миг застыла, не понимая, что смерть прошла мимо. Глаза искали детей. И нашли - под шевелящейся кучей каких-то рванных тюков и распотрошённых чемоданов. Два мальчика примерно семи и четырёх лет, прижавшихся к телу погибшей матери. Ирина не знала, что убитый на её глазах солдат уже пытался вывести их прочь, но мальчишка постарше прокусил ему руку. Братья не желали бросать маму. И когда поняли намеренье Ирины, разом взвыли и стали отбиваться от её рук.
Ирина сама не знала откуда только силы взялись. Она схватила мальчишек за шкирки и закинула себе на плечи. Да понеслась к выходу, не обращая внимания, что старший со злыми слезами воет и извивается, а младший вцепился зубами ей в плечо.
Она прыгнула на траву и бежала с мальчишками, не чуя ног и не ощущая их веса. Бежала, а в это время по вагонам опять били пулемёты, на этот раз летящих замыкающими пары "Бленхеймов". Вновь рвались бомбы и гибли люди. И когда Ирина пробегала мимо присыпанного землёй тела, что распласталось в каких-то пяти саженях(*) от края воронки, она так и не узнала Лизку.
Всё поле перед нею слилось в сплошное зеленоватое пятно. И где-то впереди показалась приметная белая косынка. Ноги сами понесли к этой косынке и когда Ирина подбежала к старухе, застала её лежащей поверх детей. Бабка придавила малышей своим телом, да так, что они не могли вылезти. Сама же старушка не шевелилась. И только теперь Ирина заметила тёмное пятно на её пояснице, потом ещё одно - пониже, а следом увидела страшную рану на оголённой старушечьей лодыжке с варикозными венами.
Ирина рухнула в траву рядом со старухой и какое-то время жадно глотала воздух ртом. Мальчишки уже не сопротивлялись, они застыли подле неё, с ненавистью, совершенно по-взрослому глядя в небо. А Ирина пришла в себя только когда услышала тонкий детский писк. На карачках она подползла к старушке и отодвинула её в сторону, освобождая придавленных малышей. Руки Ирины мигом ощупали хрупкие тельца в бурых ещё влажных пятнах и девушка перевела дух. Все четверо детей оказались целы. А вот на старушечьем лице навек застыла жуткая гримаса боли... и крепко зажмуренные глаза. И странное дело, белая косынка совсем даже не испачкалась, от неё даже дуновением ветра донесло запах хозяйственного мыла.
Ирина уставилась в ослепительно-голубое небо. "Бленхеймы" делали третий заход.
- Гады... - выдохнула Ирина. - Что ж вы делаете, гады...
Самолёты сыпанули с внутренних бомбодержателей сорокафунтовыми бомбами, избрав мишенями разбежавшихся по полю людей. Взрывы осколочных бомб накрыли большую площадь. Не задерживаясь, бомбардировщики повернули курсом на запад. Но видимо, пилоты сильно увлеклись избиением беззащитных людей - этих "грязных славянских дикарей", как любят писать в британской прессе и вещать с университетских кафедр. Одинокий истребитель они заметили только тогда, когда один из "Бленхеймов" запылал правым двигателем, а от его правой плоскости полетели ошмётки. Бомбардировщик понёсся к земле, а русский истребок И-16 тут же бросился в погоню за уходящей пятёркой англичан, лётчик, судя по всему, просто наплевал что на него могут нацелиться сразу все пулемёты задней полусферы. И что там дальше произошло, с земли наблюдать вскоре стало невозможно - самолёты стремительно унеслись на запад. А недалеко от растерзанного эшелона спускались два купола парашютов. Третий лётчик так и не выпрыгнул, его убило мгновенно.
Парашюты ветер сносил к чудом уцелевшему паровозу, британцы приземлились саженях в трёхстах от него.
Подпоручик Черенков взял с собой всех, кто на глаза попался, набралось с десяток солдат из разных отделений. Он бежал впереди бойцов с одной лишь мыслью: побыстрей добраться до этих проклятых извергов и не дать своим стражникам разорвать бриттов на части, хотя руки и у самого чесались.
Выстрел. Ещё один. Пуля разминулась с головой и Черенков бросился в траву с перекатом влево. Лётчик, залёгший с пистолетом, среагировал поздно. Третья пуля напрасно прошила воздух. Сзади звонко щёлкнула АВТэшка, кто-то из солдат удовлетворённо хэкнул и побежал вслед за товарищами. Стрелял он всегда на отлично, пуля размозжила летуну ладонь. И пока бритт выходил из ступора от боли и приноравливался открыть огонь левой рукой, подпоручик успел подскочить к нему и ногой вышиб пистолет, заодно заехав сапогом в челюсть.
...Ирину душили слёзы. Все краски померкли, шум в ушах почти пропал, но она не слышала сейчас ничего: ни криков, ни стонов, ни ругани. Кто-то с силой тронул её за плечо и на самое ухо сказал:
- Не плачь, дочка. Соберись.
Ирина вытерла рукавом слёзы и встретила пронзительный взгляд немолодой женщины в старомодном парчовом платье, зелёном, заляпанном грязью и кровью. Она была простоволоса, шляпку потеряла в недавней суматохе.
- Сейчас надо быть сильной, - строго и вкрадчиво произнесла женщина. - Именно сейчас. Ради малышей. Соберись с духом, дочка. Иди к детям.
Шмыгнув носом, Ирина послушалась и пошла к неестественно спокойным малышам, через силу отгоняя рвущиеся слёзы...
- Этот гад ранен в брюхо, - доложил взводный фельдшер ефрейтор Кротов, ставший теперь заодно и командиром четвёртого отделения. - И закрытый перелом голеностопа заработал при приземлении.
Подпоручик махнул на раненого рукой, спрятав в нагрудном кармане кителя документы англичанина, и вернулся к оклемавшемуся после его сапога пилоту. Солдаты его уже связали, попинав и не церемонясь с размозжённой кистью, которую кое-как перемотали бинтами. Британец попался колоритный: породистое лицо английского аристократа с крючковатым носом как у лорда Чемберлена, да с бакенбардами, переходящими в завитые напомаженные усы; звание скромное - пилот-офицер, то бишь лейтенант в переводе на пехотный лад, но орден Бани кавалерской степени - белый крест в золотой оправе и с золотыми львами, говорит, что сей гусь успел повоевать в Испании. Военную Баню ведь надо заслужить на войне. Несомненно, что старший именно он, а раненый флайт-сержант, выходит, бортстрелок, тоже принявший участие в избиении безоружных людей. Жаль, нет штурмана-бомбардира для полноты. Хотя нет, не жаль - погиб, туда ему и дорога.
- Имя, звание, подразделение! - потребовал Черенков на английском.
Британец лишь высокомерно ухмыльнулся и сплюнул сквозь разбитые губы красным плевком.
- Ну-ну, молчи, сука, - уже по-русски сказал подпоручик. - Потом запоёшь. Фальцетом.
И переведя взгляд на солдат, приказал:
- Глаз с этой паскуды не спускать. Если себя порешит или пассажиры его разорвут... - подпоручик вдруг замолчал и другим тоном продолжил: - В общем, братцы, он живым пока нужен, понимаете? Чтоб показания его по всей форме задокументировать. Дабы все узнали об этом налёте на мирный эшелон. Всё ясно?
- Так точно! - одновременно и понимающе рявкнули стражники.
Тух! Тух! Тух!
Черенков машинально в развороте схватился за кобуру. Но пистолет так и не достал, а лишь заскрежетал зубами.
Над раненым бортстрелком стояла дама в замызганном старомодном платье из зелёной парчи, держа в руках миниатюрный пистолетик. Спохватившиеся солдаты тут же выхватили у неё оружие и скрутили ей руки.
- Да твою ж мать! - заорал Черенков от досады, злясь в первую очередь на самого себя, что не озаботился выставить заслон от таких вот мстителей. - Почему тут гражданские?! Гоните её взашей!
Стражники исполнили команду, мягко, но настойчиво выпроводив женщину подальше отсюда, а подпоручик смотрел как дёргает ногами и хрипит бортстрелок. Выстрелом в лоб он добил его.
- Что с трупаком-то делать? - спросил ефрейтор Кротов.
- Да что делать... Оттащи куда-нибудь в воронку и присыпь эту сволочь.
----------------------
* сажень = 2,134 метра
Штабс-ротмистр Елисей Твердов. Северо-западный фронт, 21 августа 1938 г.
Мы летим. Наконец-то!
Казалось бы, для небесного гренадёра полёт и последующая выброска - дело наиобыкновеннейшее. Но только не теперь. Этот наш полёт совершенно особенный, венчающий трёхдневное напряжение тягостного ожидания приказа. И вот, наконец, мы его получили. И теперь ждём, когда нас доставят в намеченный квадрат, дабы елико возможно внезапно обрушиться на врага. Во внезапности порой таится превеликая сила и хорошо бы чтоб так и вышло.
Нас принял на борт старый трудяга транспортный АНТ, он, как и многие сотни его собратьев, полтора года назад был переделан из бомбардировщика в десантный. АНТ басовито гудит моторами и привычно дрожит фюзеляжем. Изредка, когда самолёт вдруг попадает в воздушные ямы, он вибрирует так сильно, что кажется вот-вот развалится на куски. Однако нам такие встряски нипочём, они давно стали настолько привычными, что никто на борту не обращает на них внимания.
Любопытно, что же там за бортом? Впрочем, тут гадать не приходится: чернота ночи и не видно ни зги. Даже имейся в фюзеляже иллюминаторы, под крылом не разглядеть, сколько ни всматривайся, ни одной детали проносящейся местности. Для пилотов всё внизу слито в сплошное чёрно-серое полотно. Господствует непроглядная ночь, лунный свет едва озаряет землю, а ночное светило заволокли плотные облака с редкими просветами.
Внутри десантного отсека гуляют сквозняки и властвует полусумрак - заключённые в плафоны лампочки дают слишком мало света. Мои небесные гренадёры сидят вдоль бортов на жёстких скамьях. Всего нас здесь двадцать семь. Кое-кто из ребят клюёт носом, а кое-кто теребит ремни и застёжки запасных парашютов. Ещё недавно то один из них, то другой 'шептался' - громко о чём-то о своём говорил на ухо соседу, силясь превозмочь гул двигателей. Но теперь, когда шум моторов перестал восприниматься как в начале полёта, можно было уже не кричать.
Я тоже теребил застёжки, это моя давняя привычка перед выброской. Свои парашюты - основной и запасной, я, как и положено, укладываю сам. Признаться, я немного волнуюсь из-за этих парашютов. И дело тут не в их надёжности и, конечно, не в укладке (уж чего-чего, а опыта в этом деле мне не занимать), а беспокоят они меня по причине новизны. РК-4, то бишь 'Русские Котельникова, модели четвёртой', появились в моих родных воздушно-гренадёрских войсках всего месяц назад. Ранец, что немало радовало, как и у предыдущей модели, остался полумягким, и заметно упростилась укладка. Купол же лишился центрального отверстия, что обеспечивает разворот парашютиста без его вмешательства. Вдобавок парашют четвёртого поколения раскрывается принудительно. В общем, новая модель далеко ушла от РК-1, разработанного для русской авиации ещё в десятых годах перед Великой Войной. А когда семь лет назад для куполов стали использовать перкаль вместо шёлка, их промышленное производство возросло в разы. Словом, парашют всем хорош, но всё же я немного волнуюсь. Дело в том, что 'четвёрки' поступали в нашу бригаду малыми партиями, и поступали они на замену изношенным 'тройкам', ну а полную замену интенданты сподобились произвести всего-то за три дня до начала войны. И из-за всей этой поспешности с заменой две трети личного состава не успели ещё толком ни освоить новинку, ни приноровиться к ней. И ладно бы сейчас предстояли плановые прыжки, так ведь у многих бойцов первая выброска с 'четвёркой' - и прямо на войну!
Будь у старенького АНТа иллюминаторы как у десантного С-47, я предпочёл бы таращиться 'за окно', хотя занятие сие было бы бесполезным и бессмысленным. Но наверное, всё же лучше пялиться во мрак и пытаться рассмотреть там внизу хоть что-то, чем постоянно натыкаться взглядом на уложенные штабелями мешки, перегородившие почти весь обзор. Наверное, я в энный уже раз оглядел ближних ко мне бойцов, что сидели по одну со мной сторону борта. И мне вновь показалось, что ребята своим безмятежным спокойствием больше напоминают пассажиров какого-нибудь пригородного автобуса. Словно бы мои бравые гренадёры сейчас вовсе не думают о предстоящем, как о чём-то зловещем. И очень похоже, что так оно и есть. А ведь им вскоре предстоит первый в их жизни бой... и, как знать, может и последний.
Ровно половину ребят, что разместились у противоположного борта, от моего обзора закрывают штабели всякоразмерных парашютно-десантных мягких мешков или попросту говоря - ПэДээМэМов. Штабели занимают просто до неприличия много места и сильно сокращают поле зрения. Много места - это ещё мягко сказано. Теснотище! Не развернуться толком, не провернуться. Передвигаться можно только медленно и если не мешает сосед. Такая вот специфика АНТа. То ли дело новенькие Сикорские... О десантных С-47 я вспоминаю с тоской.
Штабели, теснота, сквозняки и тряска. Одним словом - романтика! Самая натуральная, что ещё не до конца себя изжила в моём сердце, не смотря на годы и опыт. И когда самолёт в очередной раз встряхнуло, я лишь усмехнулся. Я ещё помню себя подростком, радующимся возможности сигануть с парашютом с борта фанерного биплана...
Из всех бойцов по ту сторону штабелей в поле моего зрения находится лишь фельдфебель роты - вахмистр Никоноров. На краткий миг наши взоры встретились, скрестились, словно клинки в салютовании, и разошлись. Всем своим видом вахмистр являет сейчас вселенское спокойствие, будто ему предстоит рядовая выброска на батальонных учениях. За все месяцы, что я его знаю, мне частенько казалось, что вахмистра ничем невозможно прошибить. Вот и теперь мне так кажется, настолько бравый у него вид. Прям вот сейчас хоть в огонь, хоть в воду, хоть на строевой смотр. Да, можно и на смотр - всё у него идеально подогнано, черноту голенищ и носков сапог не осквернила вездесущая пыль, гренадёрские усы нафабрены, но самую малость - лишь заради придания формы, как того предписывает устав, да ещё каска нового, десантного образца отливает в тусклом освещении матовым блеском. Я усмехнулся про себя, вахмистр и вправду как на смотр собрался, у остальных бойцов, да и у меня самого, на каску надеты полевые защитно-зелёные чехлы. Безусловно, мне повезло с Никоноровым. Имя и отчество у него самые простонародные - Кузьма Гурьевич. Он унтер первостатейный, истовый служака с гордой натурой, с солдатами завсегда заботлив и когда надо требователен и непреклонен. Мало того, мастерски владеет любым стрелковым оружием отечественных образцов, да и не только, кстати, отечественных, а и некоторых иностранных. Как-то в конце июня на полигоне, он, было дело, пару раз демонстрировал свои навыки перед офицерами и унтерами батальона. К вящей моей радости, так сложилось, что Никоноров как-то сразу, с первых же дней нашей совместной службы стал моей правой рукой. В общем-то, при его должности так и должно быть, но в войсках бывает и так, что верх берёт личностный фактор. В моей роте, естественно, наличествуют взводные офицеры, этим небесные гренадёры выгодно отличаются от простой пехоты, где не редкость недохват как молодых подпоручиков, так и уже послуживших, и тогда на их должности командирам частей приходится утверждать унтер-офицеров, бывает что и не врид даже. Так что, со взводными у меня порядок, однако фельдфебель роты - должность в армии особенная, на ней завязано очень многое. Никоноров же по своим служебным и человеческим качествам принадлежит к цвету унтер-офицерства. На таких, как он, служаках держится армия.
А сам вахмистр, похоже, и не подозревает сейчас о моих о нём размышлениях, сидит себе как раз напротив меня у границы крайнего штабеля и беззаботно покручивает пальцами кончики усов. Он как всегда перед выброской задумчив и сосредоточен.
Немного погодя взгляд мой останавливается на тросах карабинов, которыми пристёгнуты парашюты ПДММов, а сами мешки, как и положено, лежат по центру отсека над бомболюками. В них упрятано четыре 50-мм миномёта, боезапас к ним, патроны к винтовкам и шанцевый инструмент. Оставшиеся пять миномётов ротной батареи и огнеприпасы размещены в планере, что на буксире тащит за собою АНТ. В планере всего один 'пассажир' - унтер, имеющий достаточный опыт приземления такого рода аппаратов. Не считая меня и вахмистра Никонорова, все на борту принадлежат к миномётной батарее моей роты. А командир миномётки поручик Витя Божедаров восседает рядом со мною и что-то там себе под нос тихо посвистывает. Раз третий уже, наверное, прислушиваюсь к его свисту и вновь терплю поражение: мотивчик не разобрать - мешает довлеющий в отсеке гул.
Остальная рота - 'активные штыки', летит где-то рядом, в утробах трёх АНТов. А за самолётами на буксирах идут планеры с людьми. АНТы уже давненько успели устареть, причём порядочно устареть, потому-то их и списали из бомбардировочной авиации. При полной загрузке в них с трудом помещается тридцать шесть человек и несколько ПДММов, посему оставшиеся дюжины бойцов из состава стрелковых взводов вынуждены ютиться как селёдка в банке - в тесноте планеров.
Я закрыл глаза и поудобнее налёг на парашют. Спать не хотелось. Поспишь тут, когда кровь бурлит, а тело только и ждёт команды сорваться вскачь. Осточертело и сидеть в одной позе (хотя казалось бы давно пора привыкнуть за годы службы), но ничего не поделаешь. К глазам взметнулась левая рука, но в полутемени циферблат почти не разглядеть, пришлось всматриваться на часы в упор. До выброски примерно двадцать пять минут - как раз к рассвету. Это если конечно флаг-штурман эскадры не заплутал и приведёт самолёты точно в нужный квадрат. А то выбросят, чего доброго, вёрст за сто от цели, потом как хочешь, так и выполняй боевую задачу в срок. Хоть по воздуху лети, ей-богу. Однажды со мной так и случилось - как раз тоже в августе, в прошлом году в Испании.
Для подчинённых я старался излучать спокойствие и уверенность в своих силах, как и подобает офицеру перед боем. Впрочем, мне нет надобности уподобляться актёру, я и вправду спокоен и уверен и в себе, и в своих силах. Ведь иначе нельзя. Иначе просто не имеешь право быть ротным командиром. Но в голове настойчиво пульсирует мысль о войне. Война! Новая война в Европе, которая, как я понимаю, рано или поздно обречена разрастись в мировую. Россия вступила в вооружённое противоборство с Антантой, по всей протяжённости государственных границ с враждебными соседями уже гремят первые столкновения встречных сражений. Уже истекают кровью свои и чужие полки, перемалываются тысячи и тысячи человеческих судеб... В который раз вспомнилось, как позавчера в бригаду пришла весть о крупной победе на море. Подробности пока не известны, но в кодограмме, о которой личному составу объявил начбриг, говорилось о значительном успехе североморцев и германских союзников в сражении при Вестеролене.
Уносятся минуты, становясь частицами прошлого. Ночь всё ещё сохраняет свою власть, но скоро забрезжит рассвет. Скоро все сто тридцать транспортников 10-й эскадры ВТА, летящих под прикрытием темноты и истребителей сопровождения, выйдут в намеченный квадрат к железнодорожному узлу Ольштынек. АНТы, составляющие три четверти эскадры, успели сильно устареть. Их давно считают тихоходными, что при крейсерских двухстах вёрстах в час, немудрено. Но они и по сию пору остаются надёжными тружениками воздушной стихии, ведь бывшие бомбовозы могут брать до трёх тонн груза и во многом поэтому командование военно-транспортной авиации до сих пор от них не отказалось. И не только поэтому. Сотни стоящих в строю самолётов невозможно заменить на более современные по мановению ока. Остальную четверть эскадры составляют более новые Сикорские С-47Д, лучше приспособленные для выброски десанта и более грузоподъёмные.
В первой волне 10-й эскадры идёт отряд, приданный нашему 23-му воздушно-гренадёрскому полку. Пятьдесят шесть АНТов и Сикорских несут на борту и в планерах три батальона, полковые подразделения спецов, миномёты, пулемёты и боеприпасы. Во второй волне с пятиминутным зазором следуют пятьдесят шесть транспортников с 24-м полком, ну а в последней - третьей волне идёт авиагруппа из восемнадцати Сикорских, и тоже с планерами. Авиагруппу ведёт лично командир эскадры полковник Свищевский, в недавнем прошлом лётчик-испытатель опытных самолётов фирм Сикорского и Туполева, и знаменитый полярник. Я помню Свищевского по старым газетам ещё до моей командировки в Испанию. Он был тогда одним из первых пилотов, кто стал садить тяжёлые машины на паковые льды Арктики.
Любопытно посмотреть на нас со стороны, с земли. Несомненно, в ночном небе эскадра создаёт воистину величественное зрелище. Конечно, если не знать где она проходит, то и не заметишь, даже если шум слышно. Темнота - союзник отнюдь не лишний. Но если всё же кому-то случилось-таки узреть эскадру над своей головой, то не быть незаворожённым подобным зрелищем просто невозможно. Десятки и десятки тяжёлых самолётов. Да ещё и планеры за ними. И если поляки или англичане всполошатся раньше времени и поднимут в воздух истребители, группе Свищевского грозит стать первейшей для них мишенью, ведь делать выброску ей предстоит позже всех. И вот тогда вопрос жить или не жить будет зависеть от своих истребков - смогут ли они защитить группу полковника. И надо сказать, две эскадрильи И-16, взлетевшие в отличие от транспортников с прифронтовых аэродромов, настроены любой ценой прикрыть подопечных тихоходов. А несёт авиагруппа Свищевского артиллеристов, сапёров, медиков и прочих спецов нашей 8-й воздушно-гренадёрской бригады. Кроме того, на борту и в планерах находятся зенитные установки спаренных ДШК и счетверённых максимов, 37-мм безоткатные пушки, весом всего-то в четыре пуда каждая, боеприпасы и всё необходимое снаряжение. По расчётам командования бригада обеспечена на три-пять дней боёв. Более точно рассчитать невозможно, потому как тут всё зависит от настырности противника и его готовности подтянуть резервы.
Я вновь глянул на часы. Время выброски приближается. Эскадра спешит доставить к Ольштынеку более пяти тысяч солдат, унтеров и офицеров - именно столько насчитывает бригада. У нас в каждом полку чуть более двух тысяч двухсот небесных гренадёр, что в общем-то не густо по сравнению с наземной пехотой. Увы, в бригаде нет тяжёлой артиллерии, да и в количестве штыков и огневых средств она уступает стрелковым и тем более пехотным. Если же взять штатную численность бригады пехотной, то она превысит воздушно-гренадёрскую вдвое. Но тем не менее, нас, небесных гренадёр, считают серьёзной силой, и мы это не раз уже успели доказать в Испании. Да и не нужно парашютистам прорывать линии обороны с превосходной фортификацией, подобные задачи возлагаются на штурмгренадёр и ТАОН(*). Наши же задачи состоят в ином - в дезорганизации тылов противника. Мы лёгкая воздушная пехота, успех которой зависит от отваги, стойкости, а нередко и от быстроты манёвра. 8-й бригаде как раз и поставлена задача дезорганизовать тыл поляков. Нам предстоит захватить Ольштынек, разбить его гарнизон и перерезать железнодорожное сообщение между Нидзицей и Остродой.
Наконец в дверь отсека вышел штурман. Мне он не виден, но я прекрасно представляю его лицо, закрытое маской для защиты от обморожения; что поделать, кабина АНТа сильно продуваема и экипажу приходится терпеть морозы и леденящие сквозняки. Мне всегда казалось, что пилоты АНТов - люди из железа, настоящие несгибаемые герои с несокрушимой волей. А вот на земле они самые обыкновенные, даже и не скажешь, что перед тобой человек, всегда готовый к поистине адовому труду... Нет, всё-таки жаль, что мне не видно лётчика, его могут узреть только те из солдат, кто сидит поближе к пилотской кабине. Но тем не менее команду 'Приготовиться!' услышали все без исключения. Штурман же поспешил нырнуть обратно к себе.
Гренадёры дружно встают, затверженными движениями надевают на кисти рук 'соски' - страховочные резинки и расходятся по своим местам. Лишь по двое остались с каждой стороны бомболюка, чтобы вслед за ПэДээМэМами прыгнуть в провал. Остальные рассредоточены у люков, у дверей и у открытой аппарели заднего бортстрелка, который кстати в этом полёте не участвует. Часть солдат скопилась у люка правой плоскости, из него вылазить в общем-то проще всего. А вот на левое крыло надо вылезать через кабину пилотов, причём не просто так, а через голову командира экипажа, и при этом командиру грозило случайно получить по голове сапогом или чем-то увесистым. Да уж, весёленькие у него, должно быть, сейчас мысли о предстоящей выброске. Самое же сложное - это вылезание через узкие лазы пулемётных турелей, тут требуется хорошая сноровка и опыт. Надо ли говорить, что к турелям ещё на земле распределяют тех из бойцов, кто сдаёт нормативы на тренажёрах по высшему балу. И это ещё хорошо, что десантников на борту двадцать семь. В соседних АНТах подобного раздолья нет и в помине, там хоть и ПДММов поменьше, но тесней во сто крат. Некоторым 'счастливчикам' по жребию выпадает ютиться в крыльевых нишах, где они лежат всю дорогу скукожившись, с малой свободой движения.
Как и положено, я покидаю самолёт через кабину пилотов. Как выпускающий, вылезаю последним, очень стараясь не ударить командира экипажа, которому всё же досталось от предыдущего бойца по шлемофону подсумком. Самолёт в это время снизился до двухсот метров, штурман не отрывает глаз от секундомера и планшета с картой, а командир следит за показаниями высотомера.
И вот я снаружи, в лицо мгновенно бьёт обжигающий холодный воздух, резкие и частые порывы тут же взялись пробовать оторвать меня от кабины. Но это всё - дело привычное, я накидываю на скобу 'соску' и прижимаюсь в обшивке. Двое моих орлов раскорячились поблизости и неотрывно на меня таращатся, часто моргая - воздушные потоки вышибают им слёзы. Я не вижу выражения их глаз, но даже не сомневаюсь, что в них сейчас отражено одно общее для всех нас стремление: поскорей покинуть обшивку и ощутить, пусть ненадолго, свободный полёт. Вахмистр Никоноров уже заметил меня и зашевелился, как старший на правой плоскости, он тут же поднял белый флажок, показывая готовность своей группы. С левой плоскости поднял флажок поручик Божедаров. За ним поднял флажок и фейерверкер Николин, он со своей группой оседлал фюзеляж у аппарели заднего бортстрелка. Итак, все готовы. Отлично! Я оглянулся через плечо, пытаясь сквозь стекло рассмотреть кабину штурмана. И мне это удаётся. Но штурман медлит, знака от него всё нет и нет.
Резкий порыв ударил в спину и из-за парусности парашютного ранца потеснил меня с кабины. Совсем на чуть-чуть, но всё же неприятно. Цепкие пальцы и 'соска' помогли удержаться. Я давно привык к подобным игрищам ветра и новой его попытке сбросить меня, я противостоял машинально; меня больше беспокоит холодный воздух, от него в горле как всегда начало колоть, словно куда-то в гортань упёрлась сосулька. Я вновь повернул голову. Штурман как раз в это время дождался слов командира о высоте сто пятьдесят, и вот он поворачивается ко мне и сигналит флажком.
Выброска! Наконец-то...
Не теряя ни мгновения, я отмахнул своим флажком и отшвырнул его. В это же время открылись бомболюки и вниз падают ПДММы, тут же натягиваются тросы и высвобождают их парашюты. Вслед за ПДММами сигают гренадёры.
А я жду. Жду когда плоскости и фюзеляж опустеют и дождавшись, только тогда прыгаю в тёмную бездну. А где-то позади, отцепленный несколькими секундами раньше, к земле в район точки сбора несётся планер.
Верчу по сторонам головой и дёргаю кольцо. Тёмное небо покрылось куполами. Рассвет только-только занимается.
-------------------
* ТАОН - тяжёлая артиллерия особого назначения
Моя рота бежит, словно на привычном марш-броске, в среднем темпе, но всё же экономя силы и дыхалку. Силы нам ещё понадобятся. Здешнее поле по-видимому никогда не знало покосов, трава по пояс, а то и по грудь. И это хорошо, это просто-таки очень хорошо. Среди густого, зеленеющего после недавних дождей травяного моря попадаются редкие дубки и вязы, а к ним жмутся кустарники молодого лоха.
Мои бойцы, мои небесные гренадёры прут на себе полную выкладку. Какими силами располагают поляки, пока неясно. Поэтому лучше сразу захватить с собою всё то, с чем нас сюда выбросили. А коль надо, мы упёрли бы на себе хоть вдвое больше. Почему-то сейчас ловлю себя на странной мысли об обыденщине. Словно и впрямь нахожусь на полигоне, а рота готовится атаковать условного противника. И может быть, из-под вон того, к примеру, кустика выпрыгнет как тот чёртик из табакерки порученец из штаба полка, даст какую-нибудь вводную и мне придётся орать 'бронеходы с тыла!' или 'конница справа!'... И в то же время пришло ощущение обыденщины иного рода, будто я сейчас где-нибудь в лесах под Вальядолидом, рота продирается сквозь заросли и выскакивает на опушку, к которой из таких же не менее густых зарослей вылетает подразделение французских добровольцев и начинается жестокая рукопашная. Рукопашная, в которой я впервые своими руками зарубил человека. Не просто убил врага на расстоянии, не видя черт его лица, а сойдясь грудь в грудь, ударил бебутом по незащищённой голове...
Рядом шумно сопит мой ординарец ефрейтор Незагоров, которого я частенько кличу Антохой. Конечно, это не по уставу, но когда в подразделении живёт дух товарищества, формализм чинования исчезает сам собою. Незагоров весь обвешан подсумками, а на ремне через шею у него автомат. Ефрейтор один из немногих автоматчиков в бригаде, бойцы у нас вооружены в основном новенькими СВТ-38, реже АВээСками. Что та, что другая винтовка требуют хороших навыков обращения, а нередко и бережного обхождения, за что их не очень-то любят. Ну да ничего, мы как-никак не простая пехтура, мы гренадёры.
Где-то сзади и слева, в полуверсте от нас, трещат винтовки и лупят пулемёты. Бой идёт на северной окраине города, это третий батальон наносит удар сходу, используя фактор внезапности. И кажется, третьему батальону внезапность удалась, ляхи очухались, лишь когда гренадёры заняли пригородные кварталы. Пальба длится уже минут десять и только сейчас до моего слуха донеслись первые разрывы. Без сомнений, это мины. Наконец-то заговорили миномёты. По себе знаю, как они могут ободрить, особенно когда видишь сумятицу в боевых порядках противника. Что ж, теперь по идеи третий батальон начнёт продвигаться в более весёлом темпе, продавливая спешно организуемую оборону и в то же время притягивая к себе основное внимание гарнизона.
В принципе, замысел боя мне понятен, для этого не надо даже быть вхожим к нашему полковнику Васильчишину, достаточно иметь карту и проанализировать приказ комбата. Второму батальону нашего полка поставлена задача обойти Ольштынек с востока и с востока же ударить полякам во фланг. Ну а нам надлежало произвести фланговый охват с запада. Моя первая рота на острие удара.
Впереди раздались выстрелы. Сперва редкие, но вот они зачастили. Тут и гадать не надо, выдвинутый мною авангард натолкнулся на противника. Что ж, вполне ожидаемо, ведь там впереди железная дорога, уходящая от Ольштынека на запад к Остроде. Видимо, командир польского гарнизона решил на всякий случай обустроить у рельс позицию и тем самым прикрыть свой фланг. Надо полагать, на такой же заслон налетел или вот-вот налетит авангард второго батальона, только у них там, с той стороны, нет ж/д путей, а одни лишь грунтовые дороги.
Я взмахнул рукой, просигналив сбавить темп. Сигнал не пропал втуне, ведь меня в поле зрения держат десятки глаз. За спиной раздались команды офицеров и мне почудилось, что голоса подпоручиков Андрюшеньки Космацкого и Макса Тучкова девятого, моих взводных 'два' и 'три', звучат по-юношески звонко и взволновано. Вторя офицерам, резко зарыкали команды унтеров. Я оглянулся: рота замедлилась и стала продвигаться с пригибанием. Спустя пяток секунд глаза мои выхватывают удобный для наблюдения взгорок, я припустился к нему, а за мной по пятам не отстаёт Антон Незагоров. Надо бы оценить силы заслона, ведь наваливаться всей гурьбой на неведомо какого неприятеля - это по меньшей мере глупо, а по большому счёту - преступно.
Гребень взгорка, собственно, и гребнем-то нельзя назвать, скорее приплюснутая вершина, поросшая всё тем же молодым лохом. С неё мне открылась картина боя. Даже без бинокля я вижу поляков как на ладони. Но бинокль всё же достал из чехла, с ним оно как-то вернее. Вот она насыпь перед шпалами, она даёт какую-никакую защиту и небольшое, но всё-таки возвышение над местностью. По ту сторону рельс обосновалось около двух десятков солдат в угловатых конфедератках. Поляки не залёживаются на месте, стараются маневрировать вдоль насыпи, отползая назад и пригибаясь бегая влево-вправо. Они завязали бой с моим авангардом - с двумя отделениями первого взвода во главе с поручиком Лутошкиным. Три 'Л' - так среди нижних чинов и унтеров величают поручика. Три 'Л' означает его ФИО: Лутошкин Леонид Леонидович.
Бойцы авангарда залегли в траве и ведут плотный огонь. Брать поляков нахрапом Три 'Л' не решился. И я невольно обрадовался этому. Лутошкину, конечно, из-за насыпи не видно, а вот мне как раз очень даже хорошо видно, что поджидало бы его молодцов, рванись они на рельсы и за рельсы. Пулемёт. Льюис с устрашающе большим диском на девяносто семь патронов. Теперь-то пулемётчики покинули отрытую ячейку и поспешают к насыпи. Не удивлюсь, если польский командир решил, что на него наскочили не два отделения, а целый взвод или и того больше. Ибо плотность огня авангарда могла запросто ввести в заблуждение. Наши СВТэшки и АВСки скорострельные и притом с немаленькими магазинами. В Испании, было дело, мне дважды сдавались превосходящие по численности подразделения республиканцев и интернационалистов; в первый раз они решили, что нас самое меньшее втрое больше и дело их полный швах, а во втором случае они вообразили что их атакует чуть ли не сотня пулемётов. Конечно, тут сыграло свою роль и то, что республиканцы пять суток не выходили из боёв и смертельно устали, но тем не менее успех - это всегда успех.
К авангарду подтягивались остальные два отделения, теперь у Лутошкина весь взвод в сборе. И очень скоро, всего через полминуты, это весьма действенно сказалось на поляках - по ним начали бить почти полсотни винтовок и два ручных дегтярёва.
Я немного помедлил, всматриваясь в поле за насыпью до самого его окрайка, выискивая у ляхов резервы. И был вознаграждён - к ним и в самом деле спешили подкрепления. Насчитал около восьми десятков солдат, старавшихся держаться где трава повыше. Но как бы они ни пригибались, а всё же демаскировали себя, оставляя за собою просеку. Правда пулемётов из-за травы я не заметил, что вовсе не означает, что их нет, да и в численности подкреплений из-за той же травы, я мог ошибиться. Но зато мне открылся их замысел: этот рубеж обороны поляки сдавать не желали, половина их устремилась к месту перестрелки, другая половина завернула восточнее - к участку железной дороги, что ближе к городу, расширяя тем самым линию обороны, а несколько фигурок помчали на другой фланг, имея по-видимому задачу флангового охранения.
Бросил взгляд на часы. Отведённое комбатом время ещё не истекло. Рота вышла к железной дороге и отсюда я должен повести её прямиком в город - к станции, что располагается в западном районе Ольштынека. Подполковник поставил задачу захватить станцию и закрепиться в ней. Остальные роты шли за нами, их задача состоит в просачивании в южный район города, держа между собою визуальную связь. Будь Ольштынек покрупнее, думаю, наших сил просто не хватило бы для создания нужной плотности охвата. Но на наше счастье, это не так. Но всё же, когда нет сведений о численности гарнизона, подобные огибания очень рискованны. А ну как ляхи прорвут участок любой из рот и зайдут остальным во фланг и тыл? Кабы знать, сколько их там в городе засело... Эх, будь у нас штаты как у простой пехоты, я уверен, командир полка и комбаты выделили бы резервы. У пехтуры-то по четыре взвода в ротах, да по четыре роты в батальонах и по четыре батальона в полках. А у нас всего по три, кроме отделений во взводах. Впрочем, простую пехоту ведь не десантируют, в отличие от нас... Скоро должен подтянуться 24-й полк и бригадная артиллерия. Вот тогда-то ляхам точно никуда не деться.
Я опустил бинокль и сполз с вершины. И только успел это сделать, как по плоскому гребню прошлись три короткие очереди, как серпом срезав стебли травы и ветки лоха. Чёрт его знает, засекли ли меня? Думаю, скорее всего нет, наверное прострочили на всякий случай, ибо взгорок, понятное дело, удобное место для НП.
- Незагоров! - не поворачиваясь, позвал я ординарца, зная что он рядом. - Давай-ка, Антоха, срочно ко мне Тучкова и Космацкого.
Я перевернулся на спину, наблюдая как козырнул мой ефрейтор-ординарец и как он тут же опрометью умчался искать взводных.
Тучков 9-й и Космацкий себя ждать не заставили, прискакали и плюхнулись рядом. Лица разгорячённые, в глазах волнение и готовность штурмовать хоть само небо. Я смотрю на них и словно вижу себя несколькими годами ранее. Взводные одного выпуска - прошлогоднего, в войсках менее года. Двадцатиоднолетние подпоручики, оба белобрысы, с ровненькими усиками над губой, у Андрюшеньки Космацкого широкая кость и здоровенные кулачищи - и это при его тихом нраве, а Максим супротив него щупловат, тонкокост и шебуршной, носит баки, подражая своему дядьке генералу Тучкову 8-му. Мне понятен их азарт и также понятно их волнение, первый бой всё-таки.
- Господа взводные командиры, - обращаюсь к ним таким тоном, будто мы сидим в ресторации в обществе дам и светски говорим о погоде, - сейчас всё решает время. Важна каждая минута. Обстановка на настоящий момент следующая: первый взвод втянут в бой с заслоном противника, к полякам спешат до двух взводов подкрепления.
Я показываю рукой направление и продолжаю:
- Не менее половины штыков из сего подкрепления сейчас займут насыпь вот там. Второму взводу, - (Макс Тучков 9-й встрепенулся), - форсированным маршем упредить поляков и занять насыпь. У нас фора, господа, правда не большая... Третьему взводу, - (теперь подобрался Космацкий), - форсированное выдвижение вон в том направлении. Задача взвода: перейти насыпь и врезаться противнику во фланг. Вопросы?
- Никак нет! - слитно выдохнули подпоручики.
- Тогда, с Богом!
Они отсалютовали и умчались. А я вновь полез на вершину взгорка, на сей раз в самую гущу кустов. Рядом устроился Незагоров, улёгся у извилистых веток и, как и я, занялся рассматриванием местности.
Андрюшенька с Максом всё же успели. Бойцы первого взвода Лутошкина сковали внимание поляков, не давая им высовываться в наглую. Несколько тел в чужой форме застыли на шпалах и рельсах, замолчал льюис. Потери гренадёр мне не видны, мешает трава. Тучковский взвод сажен за полтораста от насыпи достиг намеченного Максом рубежа и резко завернул к дороге. Мне видно, как гренадёры Макса взлетели на насыпь и попадали на рельсы, тут же открыв беглый огонь. Мой расчёт оправдался, поляки не успели и, не доходя до полотна сажен двадцати-тридцати, напоролись на плотный огонь. Переднюю группу выкосило вчистую, остальные залегли и огрызаются из винтовок.
Перекатами я подобрался к противоположному склону вершины и увидал, как бойцы Космацкого перевалили насыпь, смяв пятерых, так и не успевших выполнить приказ, дозорных, да устремились ляхам в тыл. Что ж, тут самое время поднажать миномётами, чтобы окончательно поломать оборону противника. Но батарея явно опаздывает. Я оглядываюсь и замечаю фигурки своих миномётчиков. Они уже разворачиваются, готовясь к бою. Не сильно-то отстали, оказывается. Впрочем, неудивительно. Из двадцати пяти батарейцев миномёты прут девятеро - по одному на каждого. Двенадцать килограмм для 50-мм калибра - это немного. Тем более что миномётчики отборные бугаи, как их называет наш полковой начарт, так что моим бугаям грех жаловаться. Вот с батальонными восьмидесятидвухмиллиметровками или с полковыми стодвадцатками, тут да, упреешь изрядно. А батарейцы, гляжу, уже привели свои миномётики в боевое, распределили вьючные укладки с минами, да суетятся с приборами. Приборов у них не густо: две бусоли, дальномер да ПУО, всё это хозяйство поручик Божедаров тащил на себе. Мне не слышно, что там гаркнул напоследок комбатр, прежде чем припустить трусцой прямо на меня, точнее на облюбованный мною взгорок. Он резво взбегает ко мне и падает рядом.
- Решил, что можешь не успеть? - спрашиваю у него.
Он кивает и достаёт бинокль.
- Щас, Елисей, мы по ним влупим... Да так влупим!
- Тогда я к Лутошкину. Не хочу пропустить ответственный момент. Мы начнём после двух твоих очередей. Думаю, этого будет достаточно.
- Да, достаточно, - соглашается Божедаров.
Я и Незагоров скатываемся вниз, а навстречу нам наверх взбегают старший фейерверкер Николин и бомбардир, фамилию которого я не успел запомнить, он был из числа самой последней партии пришедших в бригаду резервистов, когда нас перед войной разворачивали до полных штатов. Ну, ничего, дал я себе зарок, со всеми ещё обзнакомлюсь.
Мы бежим, пригибаясь, к первому взводу. Впереди трескотня, рвутся гранаты, звучат выкрики. Пробегаю 'лысое' место, где трава по щиколотку, и ныряю в заросли, доходящие мне по грудь. Ближайший боец показывает рукой где залёг Три 'Л', петляю по смятой траве и натыкаюсь на поручика. Лутошкин, завидя меня, улыбается.
- Пора поднимать взвод в атаку, Елисей, - в его голосе смесь вопроса и требования.
- Погоди, Лёня. Миномётка сейчас две очереди поддаст...
- Понял. Ждём...
Мины заурчали у нас над головами и стали шлёпаться по ту сторону насыпи. Бахнули один за другим девять взрывов, не сильно громкие и не шибко опасные, если ты укрыт в окопе. Но поляки не в окопах, для них сейчас и 850-граммовые малютки очень опасны. Прогрохотала и вторая очередь. Я вскочил, передёрнул затвор СВТэшки и оглядел ближайших бойцов. И совершенно буднично, словно объявляю построение на утренний развод, командую:
- Господа небесные гренадёры, в Атаку!
Подскочил и Три 'Л', рявкая 'первый взвод в атаку!', вскочили и отделённые, поднимая своих бойцов.
Мы несёмся к насыпи, орём 'УРА!', а по нас не стреляют. Взлетаем к рельсам и вот тут началась обоюдная пальба, да такая пальба, что первые секунды не различить отдельных выстрелов. Падают сражённые гренадёры, падают и поляки. Я сигаю вниз перекатом, с колена трижды всаживаю пули в подозрительный островок непримятой травы. А Незагоров за моей спиной садит две длинные очереди. И вновь звучит 'УРА!', меня обгоняют солдаты и с разбега ныряют в заросли.
Вскакиваю и пытаюсь не отстать от бойцов. Несёмся с Незагоровым в сплошной зелёной поросли, отстранёно замечаю, что тут много иван-чая, вымахавшего выше меня на голову.
Кто-то невидимый стреляет по нас, ординарец в ответ даёт короткую. Попал или нет, неясно. Выбегаем на затоптанное пространство, за которым трава не так густа и всего лишь по пояс.
- Командир! - предупреждающе орёт Незагоров.
Не отвечаю ему, некогда. На нас бросились двое, я даже не успеваю удивиться как они так ловко смогли в траве спрятаться. Прытко так вынырнули из зарослей и, горланя дурным ором, пытаются нанизать нас на штыки. Удар, нацеленный мне в грудь, встречаю дальним концом цевья и увожу вражий штык в сторону. Поляк набрал скорость и я машинально отклоняюсь вбок. Мой поединщик успевает развернуться и уже готовится всадить штык мне живот. Свой штык я не надел, но жалеть об этом некогда. Палец нажимает на спуск. Выстрел. Враг оседает и заваливается лицом вниз. Только теперь я замечаю погоны хорунжего.
- Укокал... - сообщает Незагоров малость пришибленным голосом.
Я вижу как он подбирает автомат и ищет обо что бы вытереть бебут. Затем быстро обыскивает своего мертвеца, потом моего и говорит:
- А патронов-то у них... нету.
Пальба вокруг постепенно стихает. Выстрелы ещё звучат, но всё реже и реже. Мы идём вперёд, поверх травы видны нашенские десантные каски, встречаем сильно хромающего рядового Климантовича из взвода Лутошкина, он смотрит на нас и выдаёт улыбку.
- Куда угодило? - спрашиваю у него, присматриваясь - раны не видно.
- Да пуля в бёрку(*), - Климантович морщится. - Распанахала, зараза, сапог... Хорошо, кость целёхонька.
- Что ж ты не перевязал?
- Да терпимо, господин ротмистр... И подсумок, в котором медпакет, там за насыпью бросил.
- Балда... - Незагоров качает головой.
Климантович в ответ ему чмыхнул носом.
- Ступай к насыпи, - даю ему распоряжение. - Скоро до нас санитары доберутся.
- Есть, к насыпи, - гренадёр опирается на винтовку как на шест и ковыляет дальше.
А я надеюсь, что батальонный медвзвод и в самом деле скоро объявится. И не плохо бы получить поддержку от иного комбатовского хозяйства - пулемётного взвода максимов и батареи 82-мм миномётов. Но времени дожидаться их нету.
Опять смотрю на часы. Посланный за взводными и вахмистром, Незагоров разыскал всех очень быстро. Подтянулся и Витя Божедаров. Справляюсь о потерях. У Лутошкина четверо чёрных и три красных, у Тучкова 9-го лишь красные - пятеро, все лёгкие, у Космацкого тоже только красные, их семеро, трое из них тяжёлые. У миномётчиков без потерь. Что ж, кто-то на моём месте возможно сказал бы, что мы легко отделались. У меня же на сей счёт другой взгляд: поляки неплохие вояки, но уступают нам в выучке, да и оружие у нас получше - тоже немаловажно. Рота пленила тридцать шесть нижних чинов и хорунжих. Хорунжий у поляков - это по-нашему унтер-офицер, не то что у наших казаков. Из пленных почти все ранены. Да ещё десятка два ляхов удрало с поля боя, причём не в панике, а с оружием, выполняя приказ на отход.
- Кузьма Гурьевич, организуй сбор трофеев. Брать только гранаты, остальное без нас потом соберут. И смотри, чтоб бойцы время не тянули.
- Слушаю, господин ротмистр! - козыряет вахмистр.
- И ещё... пленных обыскать и расположить подле места сбора наших раненых, пусть лёгкие тоже посматривают. От каждого взвода отрядить по бойцу в охрану.
Взводные молча кивают.
- Оно и правильно, господин ротмистр, - заверяет меня Никоноров, пользуясь, с моего позволения, своим совещательным статусом. - Пущай раненые тоже доглядают. А пленным мы всё как положено сделаем, изымем ремни, да не токмо поясные, а и брюшные. Тута смотреть не надо, что они тоже обранены, мало ль чего - да швыть в бега! А ежели портки спадают, не больно-то побегашь.
- Выполняйте, вахмистр, - киваю я ему.
Никоноров салютует и растворяется в высокой траве.
- Господа офицеры, - обращаюсь я к своим взводным, - подразделениям на всё про всё две минуты. Больше двух минут дать не могу. Выдвигаемся к станции в прежнем боевом порядке. Авангарду иметь пулемёты, - я смотрю на Три 'Л', он отрывисто кивает. - Миномётной батарее держать дистанцию сто сажен позади и выделить в арьергардный дозор двух бойцов. Если вопросов нет, разойдись!
Я остался один. Хотя нет, конечно же, не один, мой верный ординарец остался при мне. Зазвучали команды, по полю началось суматошное, на первый взгляд, брожение. Но вот гренадёры двинулись к городу, растянувшись поотделённо цепями, впереди авангард, по сторонам группы охранения.
Город у нас, можно сказать, перед носом - сажен чуть более двухсот до первых домиков. На ходу рассматриваю его в бинокль. Частный сектор с аккуратными заборчиками, выкрашенные в красное и зелёное крыши, во двориках садовые деревья. Немного дальше начинаются одно- двухэтажки удручённо серых тонов. Здание вокзала пока не видно, но хорошо просматриваются длинные деревянные строения, характерные для депо. Они стоят со времён государя Николая II-го, а может и со времени Александра III-го. Железнодорожная сеть - это наследие, доставшееся полякам от Российской Империи, или, как пишут их ушлые газетчики, от москальских оккупантов.
Меня занимает мысль о Судве, эта деревенька у нас за спиной в каких-то ста шестидесяти саженях. Потому и наказал Божедарову выделить дозор, мало ли, вдруг там в деревне кто-то на постое расквартирован. Но пока что за спиной тихо, надеюсь, тишина сохранится и в дальнейшем. А в городе продолжается бой, я вижу, как вдалеке над домами тянутся чёрные дымы, что-то там горит, наверное что-то деревянное.
И вновь стрельба впереди. Три 'Л' вывел авангард к частному сектору и оказалось, нас уже поджидают. Рота стягивается в тугую пружину, готовясь к удару. Батарейцы разворачивают огневые позиции, к авангарду спешит артразведка - с буссолью наперевес бежит старший фейерверкер Николин, от него не отстают два канонира из батарейного взвода управления.
Дальше события понеслись вскачь. Передовой взвод опрокинул выставленный поляками заслон и ушёл малыми группками вглубь улочек. Второй и третий взвода наступают за лутошкинцами, вламываясь в домики, обыскивая и их, и сараи. Странно даже, никто не стреляет по нас из окон и никто не прячется за спиной мирных жителей. Я и Незагоров забегаем в дом, в который только что вломилась группа бойцов. Дверь нараспашку, замок сорван. Внутри же никакого погрома, как я было подумал. Обитатели - молодая деваха и три престарелые женщины, смотрят на нас несколько пришиблено, но без страха. В соседней комнате раздаётся звук битой посуды, во всяком случае так мне показалось. Настороже заглядываем в комнату, на постели лежит молодой парень с бледным лицом и отрешённо смотрит куда-то сквозь нас. Раненый? Подхожу, сдёргиваю одеяло. Он в споднем, живот перевязан, на боку пятно крови. На шее свежая ссадина, руки грязные, под ногтями черно. А бинты свеженькие, как и пятно. Когда ж это они успели его сюда затащить, раздеть и перевязать? У подоконника застыла десятилетняя девочка, хлопает, глядя на нас, ресницами и не знает как реагировать на наше появление. Под ногами у неё разбитое блюдце.
- То мой сын, пан офицер, - в комнату вошла одна из женщин.