Аннотация: Главный герой бродит по пустынному городу, отчаянно пытаясь найти родную душу. Но всякий раз сталкивается лишь со странными личностями, не желающими вылезать из своего маленького мирка. Грустно, мрачно. Все тлен. Жизнь - боль. и т.д.
-Ты понимаешь, что у тебя даже в окне стоит картина с морем? - спрашиваю я.
Все прочие аргументы давно закончились. А мне жизненно важно вытащить эту глупую девчонку из дома.
Она сидит на дощатом полу, обхватив руками толстый блокнот. Баюкает его, точно младенца, прижимает к груди. Я вижу, что там, на странице нарисовано море. Светло-голубое, с белыми волнами. Умиротворенное, безопасное. А над ним небо. Белёсое у горизонта и насыщенно-синее в зените. С ватными грузными облаками, лениво висящими над водой. Абсолютно бездарное пошлое море.
Застывшая стихия смотрит на меня ото всюду. С листов, что разбросаны на полу, с большого зеркала, замалеванного краской, с дверцы платяного шкафа. Вся боковая стена увешана холстами: огромный пазл, с которого на меня смотрит безразличное тупое море.
Синевы так много, что она давит на тебя. Перекрывает кислород, пригибает к полу, заставляет почувствовать себя ничтожеством.
Приходится заставлять внимание переключиться с рисунков на художницу.
- Почему ты боишься выйти из дома? - спрашиваю я. Ласково. Как больного ребенка.
Не то, чтобы мне интересен ответ. Ее мотивы меня мало волнуют. Мне нужно выманить девчонку из норки и это главное. Я все равно не знаю, что еще можно сказать. Вот и задаю этот дурацкий вопрос. Для галочки. Из вежливости. Потому что нормальные люди обычно так и делают: интересуются проблемами, пытаются войти в положение, понять эмоции.
В такие моменты я напоминаю себе робота, выброшенного в мир людей. Мне приходится вынуждать самого себя нажимать на рычаги, что находятся внутри меня. "Проявить сочувствие" - жму я и на автомате говорю собеседнику слова утешения. "Порадоваться" - и растягиваю лицо в улыбке.
Даже если я не хочу улыбаться.
Но того требует момент и я старательно кривлю рот, обнажая зубы.
В моей черепной коробке хранится стопка шуток, которые я вворачиваю при случае, когда нужно разрядить обстановку. Есть несколько комплиментов, которые всегда нравятся девчонкам. Ряд вопросов, которые следует задавать друзьям при встрече.
Весь этот багаж хранится во мне из года в год. Обновляется, пополняется, но, в сущности, остается прежним, отчего любое общение превращается в механизированный процесс. Никакого удовольствия. Сплошная рутина.
- Хочешь чаю? - спрашивает девчонка и даже не смотрит в мою сторону. Просто поднимается и уходит на кухню, оставив меня в одиночестве посреди холодной синевы.
- Так почему ты боишься выйти из дома?! - кричу я и заранее знаю, что вновь не получу ответа.
В голове проносится мысль: плюнуть на все и оставить ее здесь. По крайней мере, у художницы есть чай и нарисованное море. А это не так уж и мало для того, чтобы выжить.
Но потом я вспоминаю, как сидел посреди улицы, перепачканный красной краской и ждал. Ждал, что вот сейчас появятся люди. Придут, удивятся, возмутятся. Наверняка станут ругаться. Ведь я изо всех сил старался. Кричал и швырял жестяные банки с краской о стены домов. Банки глухо ударялись, расплескивая вязкую краску в разные стороны. Красные брызги летели на асфальт, каплями отскакивали на окна, смачными кляксами врезались в кирпичную кладку. А я орал и продолжал швырять чертовы банки. Кидал до тех пор, пока меня не отрезвил звенящий грохот разбившегося стекла.
Тогда я опустился на пыльную дорогу и ждал, прислушиваясь к звукам. Я очень хотел верить, что вот сейчас, вот-вот. Кто-то же должен придти. Обязательно должен. Иначе ведь и не бывает. Я же так старался...
А вместо этого время, острыми секундами, полосовало мое сердце. Словно эстет-гурман отрезало от него тонкие ломтики серебряным ножом. Втыкало вилку и отнимало у меня кусочек за кусочком.
Я думал, что умру. Даже хотел этого. Никто не выживает с таким искалеченным обрубком сердца.
Лежал там, на шершавой дороге, вдыхал запах разлившейся краски и ждал смерти.
Именно запах краски побудил меня войти в этот дом. Мне показалось, что и художница старается привлечь внимание людей.
Я только сейчас начал понимать, что все обстоит с точностью наоборот. Забаррикадировалась холстами, отгородилась слоями краски, забылась на своем островке, вокруг которого простирается нарисованное море.
По хорошему, мне бы плюнуть на эту художницу. Пусть сидит. Ничего с ней не случится. Но я эгоист, я не хочу снова туда, на улицу. Один. Не хочу. А поэтому я сознательно усложняю себе жизнь и иду на кухню, пытаясь придумать способ как выманить девчонку из дома.
Кухня у нее маленькая, но это даже к лучшему. От больших кухонь веет ресторанами. А я их не люблю. Рестораны пугают меня. Уж лучше вот так - мало места, зато по-домашнему. И то, что посуда стоит прямо на полу, а вместо обеденного стола - широкий подоконник - тоже ничего.
На кухне нет той холодной искусственной синевы. Вместо нее по полу и стенам щедро раскатилось яркое утреннее солнце.
- Тебе с сахаром? - девчонка ставит на подоконник две пузатые чашки с полосатыми котами. У котов глупое выражение лица и именно этим они хороши.
- Одну ложку, - я присаживаюсь на табурет и наблюдаю за белым эмалированным чайником. За тем, как голубые лепестки пламени делают массаж его днищу и толстым бокам. Как внутри шумит вода, готовясь вырваться в виде пара через продолговатый носик. От этого зрелища клонит в сон, но спать нельзя. Эта квартира - она как болото. Чуть зазеваешься и навсегда останешься здесь. Слишком уютно и тепло. Это засасывает.
- У меня только зеленый. Ничего? - девчонка словно извиняясь, показывает мне стеклянную банку с сухими тонкими листочками чая.
- Пойдет, - разрешаю я царственным жестом, а сам думаю: зачем так сделал? Ведь я люблю зеленый чай. Но ответил, будто делаю одолжение.
Смотрю, как эта дуреха суетится, засыпая заварку в чайник. Как она достает из подвесного шкафчика коробку с овсяным печеньем. Раскладывает его в глубокую суповую тарелку и ставит в центр подоконника, точно дорогое угощение.
А я, вместо того, чтобы быть благодарным за гостеприимство, хочу взять и отрезать ее волосы. Не очень коротко, до плеч. И обязательно перекрасить их в нормальный цвет. Сейчас у девчонки слишком тонкие мышиные волосы. Нет, конечно же, не мышиные. Обычные русые. Если честно, я вообще не представляю, как выглядит мышиный цвет. Просто к ее волосам очень подходит это прилагательное. По крайней мере, если бы можно было для этого слова придумать новое определение, я бы придумал именно такое. Мышиный - цвет, характерный для волос, выглядящих тускло и убого.
Да. Вот так я бы и сформулировал.
У нее слишком тонкие волосы. И слишком длинные. Поэтому кажется, что волос много и они везде. На плечах, груди, спине, руках. Их слишком много.
- Знаешь, а тебе бы подошло каре, - произношу я безразличным тоном. Делаю вид, что смотрю в окно. А сам краем глаза внимательно слежу за ее реакцией.
Девчонка не меняется в лице. Она продолжает сосредоточенно расставлять ложки, и сахарницу, и клубничное варенье в розетке. И зачем-то достает батон и кладет его на разделочную доску.
- Ты слышишь? Я говорю, что тебе надо сделать каре! - упрямо повторяю я. Так громко, чтобы она не могла игнорировать мои слова.
А девчонка лишь поднимает на меня свои большие такие же мышиные глаза и улыбается.
- Каре! Вот досюда! - ребром ладони я показываю отметку чуть выше плеча.
Молчит. Смотрит на меня, улыбается и молчит.
И эта невозможность узнать, что она в данный момент думает, убивает больше всего.
Я вскакиваю и трясу ее за плечи:
- Я хочу отрезать твои чертовы волосы! Понимаешь? Отрезать!
Вижу, как ее лицо наконец-то меняется! Улыбка исчезает. Вместо нее появляется гримаса ужаса и отвращения.
Она делает шаг назад и отстраняется.
Теперь девчонка меня боится.
О да. Я как всегда молодец. Добился своего. Хотел получить реакцию и получил. Доволен, кретин?
Мне стыдно перед художницей. И я даже не понимаю, за что взъелся на ее волосы.
- Прости, - тихо произношу я.
Вновь никакой реакции.
- Мне лучше уйти.
Говорю это, а сам надеюсь, что, может быть, она остановит. Скажет: "Все нормально, я не обижаюсь. Оставайся".
Молчит.
И ведь мне-то не хочется уходить. Все что мне надо - чтобы она простила меня за эту дурацкую выходку. А она продолжает испуганно наблюдать, как я подхожу к входной двери.
В этот момент мне хочется увязнуть в ее болоте кухонного тепла. Остаться на ее островке. Пить чай, есть овсяное печенье, помогать развешивать на стене картины. Мне даже грезится, как я приколачиваю на кухне полку, чтобы она могла расставить посуду.
Сейчас я согласен на что угодно. Только бы не на улицу.
- Пока, - говорю и ругаю себя за излишнюю театральность. Следовало уйти, не проронив ни слова. Я все порчу излишней болтовней.
Еще с секунду мешкаюсь, делая вид, что не могу открыть замок. А потом, когда ждать больше нечего, распахиваю дверь и выхожу в прохладную сырость улицы.
Дохожу до перекрестка.
Хорошее место. С одной стороны оно находится на изрядном удалении от художницы - пусть не думает, что я нарочно ошиваюсь возле ее дома. А с другой - если девчонка все же передумает - я сразу об этом узнаю.
Сижу, кручу в руках сигарету. Верчу ее так и этак. Белая тонкая бумага, под которой едва проступают мелкие листочки табака. К ней приятно прикасаться. Проводить пальцем вдоль сигареты. А вот ее окончание - этот жизнерадостно-оранжевый фильтр - раздражает. Есть в нем что-то противоестественное. Он должен быть черным, темно-синим, на крайний случай вычурно-бордовым, но никак не оранжевым. Отрываю его и бросаю точно в витрину парикмахерской. Фильтр мягко ударяется о стекло и падает, как подбитая птица, на землю.
Я делаю глубокую затяжку. Вместе с никотином в горло попадает прохладная струйка воздуха.
Сейчас бы еще кофе. Крепкого, без сахара. Но я не знаю где в этом районе находится кофейня. А отправляться на ее поиски лень.
Девчонка так и не выходит из своего убежища.
Дура.
А ведь я был уверен, что в этот раз мне повезет.
Она казалась почти нормальной.
Память тут же заботливо напоминает о других оставшихся. Девка, живущая в супермаркете, которая едва не прирезала меня ножом. Гитарист из подвала с ярко-синими волосами. Продавец из антикварной лавки, увешанный часами.
Лампочный мальчик в этой компании самый двинутый.
Помню, я вначале обрадовался, увидев свет в его окнах. И почти свихнулся от счастья, когда убедился, что мне не примерещилось, что это не ошибка. Что в доме на самом деле обитает человек. Живой. Настоящий. Это был первый из оставшихся, которого я встретил. Светловолосый мальчишка с тощими руками и в растянутом сером свитере. Ноги - будто у цапли - тонкие, длинные, обтянутые черными джинсами. Босые ступни покраснели от холода. И лет ему где-то двенадцать-тринадцать. Может и меньше. Стоит посреди комнаты, глазами хлопает, а вокруг светильники, люстры, торшеры. И все это светится, горит.
Я к этому парню: "Привет!" - радостный, счастливый. Только что обниматься не лезу. Еще бы - недели две людей не видел. Уже и надежду потерял. Думал один такой остался.
Это я уже потом понял, что есть и другие. И что в каком-то смысле я один.
Что-то случилось с их котелками. Перестали соображать. То ли от пережитого умом тронулись, то ли выжили как раз потому, что изначально были тронутыми.
Но про это я гораздо позже додумался. А тогда считал, что передо мной такой же уцелевший, как и я. Верил, что он так же рад нашей встрече, что теперь-то вдвоем будет легче.
А лампочный мальчик все так же стоит по среди светильников и молча таращится на меня. Глаза у него такие круглые, пустые.
Иногда так бывает, что ты раз - и все понял. Все и сразу. Вот и я в тот момент только глянул в его глаза и догадался: он спятил. Съехал с катушек. Тронулся умом. Рехнулся.
И не надо к нему подходить. И говорить с ним тоже не надо. Самое умное - убраться как можно скорее, пока безумие не перекинулось и на меня.
Я осторожно, небольшими шажками попятился назад, к выходу, не сводя взгляда с лампочного мальчика. До того мне не доводилось сталкиваться с психами. Я лишь знал, что есть тихие, а есть буйные. Буйных пеленают в смирительные рубашки и вкалывают успокоительное. Чтобы на людей не бросались.
Вот все, что я знал.
Пятясь, я почти дошел до двери, когда нога зацепилась за провод. Там этих проводов по всему полу было. Лежали черными дохлыми змеями. Настоящий серпентарий. Как было не запнуться?
Я пошатнулся, замахал руками. Дернулся. Провод натянулся, а затем торшер, к которому этот провод крепился, рухнул на пол.
В следующую секунду я вздрогнул от резкого воя, разорвавшего маленькую комнату.
Лампочный мальчик орал. Голос у него был такой высокий, надрывный. От этого воя мороз пробирал по коже. Будто тебе нерв выдирали из зуба. Настолько долго и мучительно, что хотелось умереть.
Но этот псих продолжал вопить. Он раскачивался и вопил все громче и громче. Так, что барабанные перепонки не выдерживали. Я буквально чувствовал, как моя голова раскалывается от крика.
Я сбежал из дома. И бежал до тех пор, пока вопль не перестал меня преследовать.
Иногда мне кажется, что прежде чем сбежать, я задушил мальчишку. Тем самым проводом. Накинул черный кабель ему на шею и душил до тех пор, пока двинутый не сдох. И лишь затем покинул дом.
Встреча с лампочным мальчиком произошла настолько давно, что теперь я с трудом различаю разницу между тем, что случилось на самом деле, и собственными фантазиями.
Мне кажется, что однажды придет день, когда я поверю, что на самом деле убил его.
Сигарета возвращает меня из задумчивости: упавший пепел жжет пальцы. Я сдуваю его и делаю последнюю затяжку, прежде чем выбросить истлевший окурок.
На другом конце улицы замечаю движение.
Поднимаюсь на ноги, надеясь, что, может быть, девчонка вышла из своего убежища.
Но нет. Это всего лишь мертвуха.
Потрепали они мне нервы в свое время. Долго я к ним привыкал.
Бывало, стоишь посреди дороги, думаешь о чем-то своем или витрины разглядываешь. И вдруг краем уха слышишь едва различимый шорох. Поворачиваешься, а мимо тебя движется мертвуха. Лицо старушечье, морщинистое. На голове платок серый повязан, тело в пальто закутано. Ноги мелко семенят по земле.
В глаза мертвухе лучше не смотреть. От этого сердце леденеет, и желудок в тугой узел сжимается. Стоишь, точно ходить разучился, а мертвуха разглядывает тебя. Недобро так. Знает, что ты сделать ничего не можешь. Потому что горло твое будто сдавил кто, и пальцами не пошевелить.
И спастись можно, только если вспомнить, что она наваждение. Можно матом ругнуться, или жест какой неприличный показать.
Драться с ней бесполезно. И даже вредно. Я как-то попробовал ударить мертвуху. А она меня за запястье схватила. Пальцы у нее настолько ледяные, что кожу точно огнем обожгло. До сих пор руку, словно браслет, красная пятерня опоясывает.
С того раза я в драки с мертвухами не лезу. Тогда и они не трогают. Ругаться только на них начинаю, да зубоскалить. В последнее время моду взял анекдоты пошлые рассказывать. Мертвуха тогда усмехается. Чувствует, сволочь, что в глубине души я ее побаиваюсь, но не трогает. Силен я для нее. Так и уходит прочь. Медленно, не оборачиваясь.
Я после первой встречи боялся, что мертвуха вернется за мной ночью. Дождется пока засну, и выпьет из меня тепло. А потом понял, что им до меня нет дела. Они в поисках чего-то другого рыщут. Бродят по улицам, заглядывают в окна домов, но сами в здания никогда не заходят.
По крайней мере, я ни разу не видел, чтобы мертвуха в дом вошла. И вечером тоже их не видел. Мертвухи обычно часов до пяти по городу бродят, а потом деваются куда-то.
Я все хочу как-нибудь проследить за одной из них. Но пока не решаюсь.
Опасно с такими вещами шутить.
Только я подумал о мертвухе, как по голове ударила банка пепси. Не очень больно - банка пустая и легкая. Скорее, обидно.
Я поднимаю голову наверх автоматически. Бессмысленно ожидать, что кто-то нарочно кинул в меня банкой. Если только это не новый вид сумасшествия: обычно двинутые сидят по своим пещеркам и молчат. Художница была самой нормальной.
Я успеваю подумать о том, чтобы плюнуть на все и вернуться за девчонкой. Силком вытащить ее на улицу и будь что будет.
А потом все мысли разлетаются врассыпную. Потому что с балкона третьего этажа на меня с любопытством смотрит женское лицо. Оно наполовину скрыто за круглыми солнечными очками. Длинные темные волосы взъерошены так, словно женщина только что встала с постели.
Мне нравится ее распахнутая черная ветровка и белая майка - достаточно тонкая, чтобы можно было разглядеть напряженные соски.
Не носит лифчик. Мысль об этом возбуждает.
Больше я не могу ничего разглядеть - мешает балконная перегородка.
- Ты чего? - спрашиваю я, потирая ушибленную макушку.
- Этих старух стоит опасаться, - говорит она, и я буквально кончаю от ее низкого хрипловатого голоса.
Он обволакивает тело.
- Знаю, - достаю вторую сигарету.
Стараюсь не показывать волнение.
Долго чиркаю зажигалкой, не сводя глаз с женщины. Боюсь, что она исчезнет.
- Спустишься? - спрашиваю я, надеясь, что в этот раз мне повезет, и покровитель двинутых окажется милостив ко мне.
- Лень, - она облокачивается на перила. Майка еще сильнее обтягивает грудь. Я даже могу различить темные круги сосков.
Плутовка...
- Кинь сигарету, - просит она.
Я нехотя отвожу взгляд от завораживающей картины. Засовываю зажигалку в полупустую пачку и бросаю в раскрытые ладони девушки. А потом наблюдаю, как изящные пальцы вытаскивают сигарету. Как подносят ко рту.
Чирк зажигалкой.
Вдох.
Пауза.
Выдох.
Чувствую, как мозг плывет, и заставляю себя сфокусироваться на ее солнечных очках. Они достаточно уродливы и это позволяет мне немного успокоиться. Боюсь сорваться и спугнуть женщину. Или девушку. Из-за очков я не могу понять, сколько ей лет.
- Ты давно здесь стоишь? - я смотрю точно в центр ее темных очков, борясь с желанием опустить взгляд к груди. Никотин дерет горло. Слишком глубоко затягиваюсь. Надо успокоиться.
- Я видела, как ты выходил от Ирмы.
Так вот как зовут девчонку. Ирма.
- Что ты там делал? - голос у нее строгий. Будто я ученик, сбежавший с урока, а она учительница, которая меня подловила.
- Предлагал пойти со мной. Ирма твоя подруга?
Вместо ответа женщина делает затяжку и с шумом выдыхает. Смотрится это вульгарно. Редким женщинам идет курение.
Мне хочется повторить свой вопрос, но я помню о том, что произошло в доме художницы. Поэтому терпеливо молчу.
- Разве ты не знаешь, что она никогда не выходит из дома? - ее вопрос больше напоминает утверждение. По крайней мере, удивления в ее голосе точно нет.
А затем лицо женщины резко меняется.
- Быстро поднимайся ко мне! - бросает она, прежде чем исчезнуть с балкона.
Кручу головой по сторонам, не понимая, что могло так напугать. А потом замечаю. Это на горизонте, там, за городской больницей. И оно разрастается.
Черт. Дело дрянь.
Я забегаю в дом и успеваю захлопнуть входную дверь, как мимо проносится первая ударная волна.
Ощущаю дрожание стен, слышу дребезжание стекол.
Бегу по лестнице, на третий этаж. Хватаюсь рукой за перила, перемахиваю через ступеньки. Пробегаю мимо подъездного окна.
Вторая волна выбивает стекла. Осколки со звоном рассыпаются по полу.
Я уже на третьем.
- Быстрее! - новая знакомая распахивает дверь.
Я влетаю в прихожую.
Снаружи нарастает гул. Он смешивается с грохотом бетона и хрустом стекол. Со скрежетом крыш и треском деревьев.
Пыль, камни, осколки, мусор - ветер швыряет их о стены домов, забрасывает в разбитые окна, закручивает в дикой пляске.
Само пространство разрывается в клочья, пульсируя в агонии. Тьма просачивается сквозь раны. Заполняет щели, пустоты.
И вопль. Вопль. Вопль.
Словно лампочный мальчик пришел за мной. Пришел, чтобы убить. Как убил я.
Вижу свет его лампы. Тусклый, едва пробивающийся сквозь толщу пыли.
Вижу, как натягивается провод. Как расширяются и без того большие пустые глаза.
Вижу, как уголки рта ползут вверх.
- Расскажи мне что-нибудь, - просит темноволосая.
Звук ее голоса возвращает в реальный мир. Мир, в котором я сижу под массивной крышкой стола, прижимая к себе девушку. И думаю о том, что слишком сильно вцепился в ее черную ветровку, и что ее волосы пахнут... Черт, я и не знаю, чем они пахнут. Но в них хочется зарыться лицом и вдыхать этот запах до тех пор, пока тело не погрузится в сон. Долгий сон. Он послужит хорошим обезболивающим...
- Смотри на меня, - она снимает уродские очки.
Глаза у нее удивительные. Я еще ни у кого не видел такого необычного цвета зрачков. По контуру они темно-синие, точно предгрозовое небо, в середине как бирюзовые волны, какие бывают на рекламных брошюрах турфирм, а у самого центра светлые, что песок на диком пляже.
Я не успеваю насладиться ее лицом, потому что девушка хлопает меня по щекам, вынуждая фокусироваться на том, что происходит прямо сейчас. Она хочет, чтобы я говорил с ней. Боится, что нас "унесет".
Я понимаю, что она имеет в виду, поэтому заставляю себя произносить слова. Это действительно необходимо. Каждый двинутый знает: нельзя позволить буре "унести" тебя. Нам никто об этом не говорил, про это не написано в учебниках. Мы просто все это знаем. А откуда, почему - кто ж его разберет? В нас это сидит на уровне инстинктов.
Поэтому я говорю. Рассказываю о том, что живу в недостроенных зданиях, потому что боюсь селиться в чужой квартире. Боюсь того момента, когда все вернется обратно и я окажусь в чужой кровати у чужих людей. И они будут стоять над моим изголовьем, и пялиться на меня. И кричать, и спрашивать: кто я такой и что здесь делаю?
А я так не хочу и поэтому в каждом новом городе первым делом выбираю для себя недостроенное здание. Обязательно чтобы не ниже девяти этажей - мне нравится наблюдать, как солнце поднимается над городом. И потому что я все равно не доверяю ни мертвухам, ни двинутым, ни густым теням, ни Бурому.
Я знаю, что Бурый остался в Красном Сулине, что он так и бродит по ночным улицам этого города, рыча в бессильной ярости. Но все же, теоретически он может меня разыскать. На его месте я бы так и сделал. Обязательно разыскал и убил. Растерзал бы и выкинул в поле, на корм гнильцам.
Поэтому я всегда забираюсь на предпоследний этаж. Сюда им не добраться. Сюда никому не добраться. Если только двинутым, но они из своих укрытий предпочитают не высовываться.
Мой новый дом в двух кварталах отсюда, с видом на набережную. Элитная высотка с панорамными окнами и широкими балконами. Интересно, в каком состоянии я обнаружу свой двухуровневый пентхаус? В последнее время мне нравится думать, что я состоятельный бизнесмен, который находится в длительной командировке. Путешествует по городам, селится в лучших апартаментах. Что самое смешное, я несколько раз пытался ночевать в отелях.
Не мог уснуть.
Ворочался, прислушивался к звукам, сходил с ума. Мне казалось, что я слышу шаги горничных, монотонный бубнеж телевизора за стенкой, шум с улицы.
Зато в недостройках я отдыхаю по-настоящему. Посреди серых холодных стен я нахожу вожделенный покой.
Осознаю, что давно молчу. Наверное, меня все же унесло.
Я даже не знаю, сколько так просидел. Темноволосой рядом нет. Буря, кажется, тоже стихла. Но появился какой-то другой шум, какого мне давно не приходилось слышать. Шум ярмарки.
Такой гул может исходить лишь от толпы людей.
Выползаю из-под стола. Ноги едва разгибаются. Спина ноет. Шея затекла.
Плевать.
Ковыляю к окну.
И замираю, боясь пошевелиться.
Это Новый год в чистом виде. На темных улицах горят десятки, сотни огоньков. И эти огоньки держат люди! Их много и они все там, внизу. Они говорят, смеются, поют, пританцовывают.
Мне хочется реветь и размазывать слезы по щекам. А еще кричать. Я очень хочу кричать. Орать во весь голос, выплескивая всю ту гниль, что накопилась во мне за год. Но больше всего я хочу немедленно бежать вниз! Затеряться в их толпе, вдыхать их запахи, дотрагиваться до их одежды, слушать их голоса, смотреть в их лица. И чувствовать себя НАСТОЯЩИМ!
- Не стоит, - ее рука опускается на мое плечо. - Присмотрись внимательней.
Я не понимаю, чего от меня хочет темноволосая.
- Смотри!
Порываюсь уйти, но ее пальцы с силой впиваются в плечо.
- Что?! ЧТО я должен ... там увидеть... - я на автомате договариваю фразу, а сам уже знаю ответ на вопрос.
Внизу не люди. И если бы не моя отчаянная надежда, я бы и сам заметил это с первых же секунд. Их кожа черна как самая темная ночь и шершава как самое грубое дерево. Они мерзкие, отвратительные. От них выворачивает наизнанку.
- Кто это? - спрашиваю я, отступая назад.
Теперь мне стыдно.
Купился. Как дурак купился. Поверил, что старый мир вернулся.
- Не знаю. Я таких еще не встречала.
Она замолкает. Но и я и по глазам вижу: ей чертовски страшно.
Мне тоже страшно, родная.
Я обнимаю темноволосую.
И мы стоим вдвоем, поодиночке скорбя о погибшей надежде.
Я успеваю заметить Ирму на секунду раньше, чем темноволосая. И этой секунды хватает, чтобы моя хорошая не успела вырваться из объятий.
- Мы должны остановить ее! - девушка извивается и пытается ударить, но я понимаю, что будет дальше, а потому еще крепче сжимаю.
- Выпусти! Ее же убьют! Урод! Выпусти! Убьют!
Я поворачиваю темноволосую спиной к окну. Она продолжает кричать и биться, как муха, пойманная в банку.
Знаю, что художницу уже не спасти. Откуда знаю - а черт бы его разобрал. Все оттуда же - на уровне инстинктов.
Не хочу смотреть в окно, но так получается само, против моей воли. Я не в силах отвести взгляд от худенького тела девчонки. От ее мышиных волос и синего платьица.
Это платье еще какое-то время мелькает в черной толпе, а после раздается отчаянный писк.
Темноволосая дергается и замирает. Ее зубы до крови прокусывают мое плечо.
Я смотрю, как смыкаются ряды чернолицых. Как они стекаются к девочке. Как раскрывают пасти и тянутся к длинным волосам. Сейчас я почти люблю эти тонкие мышиные волосы. Я даже готов пойти на безумство и броситься вниз. Я хочу спасти ее.
Но в этот момент сотни длинных кривых пальцев разрывают синее платье.