* * *
В начале было слово.
И в конце
пути, наверно, тоже будет слово,
когда, освобождаясь от земного,
я припаду к прощающей руце.
И самые заветные мечты
вдруг сбудутся естественно и просто,
грехов спадёт трухлявая короста,
и налегке, светясь от наготы,
душа взойдет, ступив на облака,
туда, где суета и вожделенье
уже не властны. Ангельское пенье...
...поди, уж там заждались дурака.
* * *
Проснуться, сбрить щетину с рожи,
разбить два утренних яйца...
Неразличаемо похожи
деньки, недельки, месяца
скрипят бессмысленно и зряшно,
пока не кончился завод.
А подыхать почти не страшно
тому, кто толком не живет,
кому и лишний день в обузу
кого досужий бильярдист
от двух бортов вгоняет в лузу
в бильярдной парка «Парадиз».
* * *
Жизнь, как подметил классик, – хороша,
об этом знают маленькие дети,
пусть на обед китайская лапша
в шуршащем целлофановом пакете,
пусть не сорвал достойного куша,
поставив на нечетное в рулетке,
и на текущем счете ни шиша,
и я застрял на "Е-четыре" клетке,
пускай по коридору не спеша
слоняться мне в неглаженой пижаме,
и пусть болит и корчится душа,
в особенности лунными ночами,
так толком ничего не соверша,
я сплюну, и кому-нибудь икнется...
Проверено – чем меньше остается,
тем паче жизнь бывает хороша.
* * *
Крупье сдает.
А бывшего повесу
оттерли от сукна.
И ни гроша.
Я б душу заложил любому бесу,
мне б только знать, что есть она, душа.
Уже швейцар поглядывает косо
примериваясь выкинуть взашей.
А в подворотне стайка алкашей
ждет не дождется нового отброса.
Плащ палача примеривает жертва,
и память вытесняет имена.
За краткий миг нелепого блаженства
платить всегда приходится сполна.
И я пилю оседланный мной сук.
И пилят все свои суки, беспечны.
Так стоит ли бояться вечных мук,
тем хороши они, что будут вечны.
* * *
Мир слишком стар, давно изречены
все истины, все правды и все ложи.
И старый Бог уснул и грезит сны,
а мы – кошмарный сон Его, быть может...
Едва явившись в этот мир, уже
я обречен отцовскими грехами.
Лампадка, чисто тлевшая в душе,
затоптана смазными сапогами.
Потерянным бояться ли потерь.
Хоть вызубри Известие Благое,
Спаситель дремлет, вывесив за дверь
картонный трафарет: "Не беспокоить"...
* * *
Любая путеводная тропа
ведет в трясину топкого болота,
где скалятся пустые черепа,
смакующие перчик анекдота,
сочится разложение и тлен,
и нет надежды вырваться из плена,
где самая насущная проблема –
отсутствие каких-либо проблем,
где в паутине липкой тишины,
сплетенной из тягучего тумана,
мерещатся томительные сны,
нелепые, как грезы наркомана...
* * *
Назло неписаным запретам
построил призрачный приют,
где даже трупы не гниют
под мертвым ультрафиолетом,
где минус двадцать даже летом,
где можно вдоволь не грешить,
где жгучих звезд не потушить
мгновенно вспыхнувшим рассветам,
где по ночам бушует штиль,
и снег искрится лунным светом,
и никого в округе нет там
на восемьсот английских миль...
* * *
Под шорканье летающих мышей
по гулким лабиринтам подсознанья,
шарахаясь от зыбких миражей,
путем героя древнего сказанья
кружусь, петляя в собственных следах,
уже привык, и мне почти не жутко,
когда в помятых медных зеркалах
всплывает отражение ублюдка.
Не смеющий найти пути обратно
здесь тоже сможет как-нибудь прожить.
У входа зарыдает Ариадна,
в ладонях скомкав порванную нить.
Замкнулся круг.
И пусть веселый Крит
других венчает веточками лавра.
Я остаюсь.
Не должен Лабиринт
так долго пустовать без Минотавра.
* * *
А дочка волосы сама
сплетает в куцые косички.
И холостяцкие привычки
мне по характеру весьма.
Могу сварить воскресный плов,
могу отбросить макароны.
Я сам себе пишу законы
из мною просклоненных слов.
Зато я ближнего не злю,
когда валяюсь на диване.
Люблю помокнуть в новой ванне,
а пылесосить не люблю.
А если вдруг не по себе,
душа ломается и зверит,
могу сказать: все бабы – б...
и даже в оное поверить...
* * *
Покуда не обжился, не привык,
все ручки рвал, пытаясь выйти к свету.
Но на дверях расчетливый шутник
"Нет выхода" набил по трафарету.
И я сроднился с гулкой тишиной,
лишь траурно потрескивают свечи,
рисующие тени за спиной,
чей силуэт похож на человечий.
Сыграть с тенями в детское "Замри",
они мои сокамерники типа.
Потом уснуть и не услышать скрипа
снаружи отпираемой двери.
* * *
Ртуть фонаря сочится сквозь балкон,
полуоткрытый в сторону восхода.
Раскашлялся гнусавый телефон
впервые за последние полгода.
Ну что ж, приятель, вдоволь похрипи,
потешь себя занятием знакомым,
пока,как пес, сидящий на цепи,
соединен с пластмассовым разъемом.
Пока дрожит сигнальное реле,
пока имеешь трубку на затылке,
пока тебя на кухонном столе
не вытеснили книги и бутылки.
* * *
Мы все проездом в этом славном мире.
Сначала холодеют пальцы ног,
но это предварительный звонок,
имей в виду, что их еще четыре.
Потом пересыхает полость рта,
и медленно закладывает уши,
вокзальная людская суета
становится бессмысленней и глуше.
Вагон уже покинули все те,
кто провожать явились человека.
И, привыкая к мутной темноте,
упало тяжелеющее веко.
Теперь пора. Теперь "момент умора".
Качнулся уплывающий перрон.
Пахнуло догорающим костром,
и путь открыт по взмаху семафора.
* * *
Счастливцам недосуг кропать стишки,
они в метро почитывают книжки.
У них свои счастливые делишки
и мелкие счастливые грешки.
В счастливчики хотел пойти и я б,
но поезд отъезжает от перрона.
И вновь состав на стыках перегона
в меня вбивает пятистопный ямб.
* * *
Носящий гордый титул Демиурга
дает единовременный сеанс,
с усердием слюнявого придурка
мусоля затянувшийся пасьянс.
|