"А на радиоантенне яростно трепетал и бился флажок с красным крестом, и автомобили мчались со скоростью восемьдесят километров в час к огням, которые все росли, расплываясь, и уже никто не знал, зачем нужна эта бешеная скорость, зачем нужен этот стремительный бег машин в ночи среди других, незнакомых машин, и никто ничего не знал о другом, все пристально смотрели вперед, только вперед".
Хулио Кортасар "Южное шоссе"
Одиночество хорошо чувствуешь по вечерам, когда идет дождь, особенно, если он идет не первый день и, кажется, не собирается останавливаться, и на улице - только сумерки и дождь, а в доме ты - один на один со своими мыслями.
Так бывает - думаешь о чем-то одном и тут же о другом, и что-то третье уже вертится на уме, а вспомнить не можешь. Надо признать, ты задумался об этом довольно поздно, так как в молодости искренне считал, что у всех так: смотришь в окно, как идет дождь, и ловишь себя на том, что уже какое-то время думаешь про ткачев, и машинально поправляя себя - про ткачей - вдруг ясно представляешь ядовито-зеленое в свете прожекторов футбольное поле. И, пытаясь осмыслить эту картинку (ты не любитель футбола), уже почти не удивляешься числу "171", появившемуся невесть откуда. Но, поскольку, к числам у тебя особое, уважительно-отстраненное отношение, хорошо понимаешь, что оно может не иметь никакого отношения к тебе лично. Привычка внимательно относится к числам у тебя с того дня, когда была лотерея, и никто не мог угадать - сколько горошин в банке, а ты угадал, вернее, ты просто знал - восемьсот четыре - столько их было, желтоватых маленьких шариков в стеклянной банке, и с тех пор верил, что число - это не просто так - каждое что-нибудь значит.
Итак, куришь, смотришь, как дождь бьет в мокрые листья и мостовую, превращаясь в тонкую водяную пленку, стекающую по улице, полого уходящей вниз, так что пожарный "ЗиЛ", идущий мимо, расплескивает всеми шестью своими колесами красивые пушистые брызги по сторонам, пытаясь связать в уме ткачей (тогда уж, наверное - ткачих), футбол и странное число-перевертышь - читай хоть так, хоть эдак, все будет - сто семьдесят один, когда к этой мешанине внезапно добавляется бром. Ну, это просто - строчки сами всплывают в памяти:
"Она выламывалась жерлами,
Но мы не верили ей дружно
Всеми обрубленными нервами
В натруженных руках медслужбы.
Мы доверяли только морфию,
По самой крайней мере - брому.
А те из нас, что были мертвыми, -
Земле и ничему другому..." *
Так, теперь нужно обязательно вспомнить автора, иначе полночи будешь ворочаться, курить в темноте, смотреть на дождь и ругать того, кто сочинил эти стихи, дождь, что идет всю ночь (а до этого шел день и еще ночь), и свою дурацкую привычку все додумывать до конца - иначе не уснешь.
Ты закуриваешь еще одну сигарету, недоуменно обозревая в себе пустое футбольное поле с четкими линиями разметки, пока "шестьдесят шестой" - тоже красный, но с желтой полосой (да что они там тушат в такой ливень), не прерывает твои сомнения, расставляя все по своим местам, и ты довольно улыбаешься и киваешь головой, мысленно прослеживая всю цепочку. И сразу вспоминаешь все: испанцев в желто-красной форме, беснующихся на поле, празднующих победу (да, что ни говори, а испанцы - это команда), итальянский форвард - огромный негр с боксерским носом, плачущий (страшно - не мигая, со стиснутыми зубами) в стороне, голубые майки итальянской сборной, индеец Бромден (вот откуда бром) из книжки, которую перечитал в начале лета - немой великан в такой же голубой, как у итальянцев, больничной пижаме, монотонный гул ткацких станков, девушка (я же говорил - ткачихи!), подошедшая поболтать с футболистом, зашедшим на фабрику, ее красная юбка и смуглое бедро, ее быстрый шепот: "Увези меня из этого города, большой..."
А дождь все идет, нет ему конца, по мостовой уже поток, несущий ветки, палки, куски пенопласта, надувные игрушки, пустые бутылки и ты понимаешь, что это не просто дождь - не простой дождь и нужно что-то делать, хотя бы просто оторвать мясо от стула и что-нибудь сделать.
Пока ты перетаскиваешь наверх скатанную в рулон постель, одежду и обувь (не забыть штормовку и резиновые сапоги), продукты, немного посуды и весь запас спиртного и табака (не забыть про спички), пластиковые пятилитровые бутыли с питьевой водой, репшнур, нож, топор и фонарь - начинает темнеть. Выглянув в окно во двор, ты видишь, что вода добралась уже до первой ступеньки крыльца, и удовлетворенно киваешь - потрудился не зря и теперь можно спокойно устроиться с бутылкой коньяка у окна и не спеша курить и смотреть на несущийся внизу поток под дождем.
Пока не отключают электричество - свет гаснет не только в доме, но и в окнах на другой стороне улицы и на площади - ты развлекаешься тем, что разглядываешь вывеску магазина "Вина Кубани", перечитывая ее так и так, меняя ударении в первом слове; получается странно (при чем тут вина), но еще более странно, если кто-то захотел бы выйти из дому в такую погоду за бутылочкой красного и вспоминаешь скуластую казачку, у которой ты часто покупал молодой коньяк и, иногда, сладкие вермуты - тебе всегда нравилось смотреть на ее плечи, когда она серьезно и точно (под самое горлышко) наполняла прозрачные бутылки из кранов в стене, а потом так же аккуратно и серьезно, как будто это важно, наклеивала на них маленькие этикетки.
Когда глаза привыкают к темноте (видимо, отключили целый район), ты замечаешь, что не так уж и темно - светит луна и, глотнув еще коньяка (пятизвездочный бутылочный из супермаркета будет, пожалуй, получше, чем этот, но там - ни такой девушки с загорелыми плечами, ни кранов в стене), без особой связи, по своей обычной привычке думать сразу обо всем и, ни о чем, вспоминаешь жену.
Раньше, до нее, ты полагал, что все люди чувствуют и думают одинаково, и жена была первой, кто рассеял эту, не понятно на чем держащуюся веру, состоящую в том, что с тобой жизни всегда и все именно случалось, они сами приходили к тебе - победы и поражения, друзья и женщины, болезни и беды, подчиняясь чьей-то фатальной, не зависящей от тебя, воле, так что тебе оставалось только терпеть и ждать. Жена доказала, что можно жить иначе, еще тогда, когда не была женой, хотя и вызывала поначалу у тебя чувство смешанного со страхом уважения своей привычкой замирать за столом с чашкой кофе, с остановившимся взглядом, погрузившись в свои (не расплывчато-туманные, как у тебя), а предельно-конкретные мысли. Она и потом сохранила эту свою привычку цепенеть за утренним кофе, впрочем, уже не пугая тебя своим замершим, будто в детской игре, видом. Ты уже знал, что она отомрет, окинет ясным взглядом карих глаз, навсегда околдовавшим тебя еще в юности, и выдаст план действий: "Пока ходишь за машиной, я приготовлю банки, проедем к Клавдии Васильевне, потом на рынок, а на обратном пути завернем в "Магнит", но сначала в сад, - голова у нее работала холодно и четко, как у диверсанта на задании, - куда прешь, сворачивай, я же сказала - сначала в сад, еще спорит, как мне надоело с тобой воевать!" Она и к людям относилась, как на войне, деля их на своих и чужих, друзей и врагов и вполне серьезно могла спросить о твоем новом знакомом: "Что он за человек, хороший или плохой?", всегда ставя тебя в тупик подобными вопросами. "Ну что ты мямлишь, - терпеливо выговаривала она, выслушав твой ответ, - неужели трудно ответить - "да" или "нет", и сын такой же тюфяк растет, господи, как я устала с вами воевать".
Она и из жизни ушла такой - непобежденной, с оружием в руках, даже в палате интенсивной терапии, в последний свой день, давая тебе ценные указания, похожая на смертельно раненого комдива из военного фильма, передающего полномочия начальнику штаба.
С тех пор прошло одиннадцать лет, два микроинфаркта, полостная операция, одно большое наводнение и несколько малых, о которых даже вспомнить нечего, так, ерунда; дом - каменный дом с мансардой и высоким цоколем - был надежным убежищем, сын вырос и уехал на север, машина (белая "шестерка") давно продана, а ты один пьешь коньяк у окна дождливой летней ночью, смотришь на бурлящий мутный поток и почти не удивляешься, когда видишь автомобили - белый "фольксваген-пассат", зеленую "десятку" и чуть подальше - черный седан (кажется, "хонда"), плывущих по воде. Они двигаются медленно, как отравленные тараканы, видно, что их просто тащит потоком. Перед площадью "пассат" переворачивается и как мертвое насекомое - брюхом вверх - уплывает в темноту. Ты встаешь, подходишь к другому окну и видишь, что вода затопила крыльцо и низ двери.
"Неужели они открыли шлюзы? - думаешь ты. - Да нет, быть такого не может, тогда бы предупредили, город небольшой - десятка патрульных машин хватило бы объехать за пару часов, объявить о затоплении, а там уж пусть каждый сам решает - отсиживаться дома или бежать, тут уж, как говорится, хозяин - барин. А потом, сосед, что умер от перитонита прошлой весной, рассказывал, что там и шлюзов-то никаких нет - глухая плотина и отводная труба с отверстием, как в ванной. Значит, размыло земляную дамбу - прорвало дамбу и вода пошла на город. И телефон не работает. Раньше было хорошо - в каждом доме радио. Но почему нет связи?
Ты еще жмешь на кнопки, когда видишь в бешеной воде, клокочущей внизу, плывущего человека, голова его то появляется, то исчезает под водой. Он что-то кричит, но из-за шума воды слов не разобрать. Пловец проносится мимо, еще раз уходит под воду и больше не появляется.
Ты какое-то время еще смотришь ему вслед, потом залпом допиваешь коньяк, берешь фонарь и идешь на лестницу - она затоплена до половины, но вода, вроде, больше не прибывает. Ты долго стоишь с зажженным фонарем, потом плотно притворяешь дверь и закрываешь ее на замок, на два оборота, добираешься до дивана и ложишься, накрывшись одеялом с головой. Перед тем, как заснуть, ты вспоминаешь, что забыл отключить телефон и поднимаешься, чтобы сделать это - наутро он может понадобиться, может кто-нибудь станет тебя искать.
Хотя, кому придет в голову искать тебя - утром, в разрушенном городе, в доме, затопленном ночным дождем.