Последнее, что помню: мне, кажется, снился сон. Возможно срок моего бодрствования перешел все возможные границы, и тело, несмотря на запреты и хаос окружающий его, впало в болезненное забытье. И я увидел сон. О чем? Нет повода говорить. Ночь зачахла.
Кашляющее утро застает меня одного. Все, кто кружил, вертелся, бубнил, кричал, смеялся, обнимал... Все ушли. Покинули периферию красноглазого зрения. Я бы с радостью вновь смежил воспаленные веки, но отмеренного времени не хватит, чтобы унять зуд в глазницах.
Некоторые из ушедших пытались спрашивать. "Зачем?", - говорили они. Я молчал. Что за нами? Что останется после меня? Пепел моих снов и капли вина на дне бокала... Остальное уже не я. Все сотворенное мной, лишь чье-то сейчас. Мне вовсе не надо продолжаться в вечности. Множить череду возвращений - удел зеркал. Отразить и забыть... Я вечен, пока дышу. Вдох-выдох, рожденье-смерть. Всегда найдется, по кому зажечь свечу.
Иногда нет нужды отвечать. Иногда не нужно даже слушать. Но иной раз не стоит молчать, разбирая шаги под чечетку дождя по куполу мира. Дождь... Он входит в планы просыпающегося дня. Когда-то я любил его хрустальную безутешность. Память подсказывала, - это приятно - ощущать, как колючая влага струится по лицу, стекает вдоль тела, смывая горький пот потерь в остывающие следы.
Но сейчас я не могу понять, в чем смысл? И где край дождя?
В ответ мне слышится скрежет за глазами, будто что-то хочет войти, но час еще не пробил. Или, может быть, кто-то стоит за спиной? Кто-то, что не успел спросить о чем-то важном? Я обернусь, конечно. Неуклюже и робко. И не увижу ничего, кроме оплывающего горизонта. Ибо мокрая взвесь, по прихоти создателя стремящаяся вниз, не преграда, ничто не преграда... Если смотреть слишком долго.
Иногда не нужно смотреть, чтобы видеть...
Я вижу в каждом из приходящих троих: шута, учителя и палача.
Шут весел и зол, он весь на показ. Дразнить его? Попробуй. Кто знает, что у него на сердце?
Учитель строг и умен, все сказанное им следует запомнить. Ты, можешь превзойти его? Дерзай. Кто знает, сколь глубока его память?
Палач мрачен и добр, лицо его сокрыто тенью бесстрастия. Жалеть его? Не надо, прими с достоинством его дар. Кто знает, когда он плачет?
Все, что за ними, лишь отраженья в воде. И рябь раскрашивает недоношенные маски. Я сам отраженье. Мой путь однажды закончится на стене, среди других солнечных пятен. И откровенье мое не многого стоит, пока некто не выпьет воды с моей маской. Тогда я растворюсь в нем, и говорить будет поздно. Все сказано еще задолго до нашего солнца, я из последних оставшихся карт вытягиваю новое. Оно не жаркое и не слепит глаза, ему неуютно в ладонях. Оно просто чужое. И нет смысла надеяться, что оно - свет. Ведь я не знаю точно, что окружающий меня мир не оттиск. Возможно я сам придумал его. Тогда надежды нет никакой.
Я разведу руки в стороны и отпущу свечу. Если она повиснет в воздухе, значит я там, где хотел. На счет "раз"...
Гитара привычно тренькала в натренированных пальцах елезнакомого музыканта, осипшим голосом бубнившего себе под нос какое-то старье, то и дело, сбиваясь и фальшивя. В воздухе было слишком много никотина, чтобы оставаться трезвым, и неудивительно, что все население маленькой кухоньки и прилегавших к ней комнаты и туалета было очень пьяно или стремительно приближалось к этому состоянию. Меня мучило смутное беспокойство, зудящее на самом дне сознания, и никак не желающее вынырнуть. Я пытался уловить его суть, но ничего не получалось. Я злился и пил. А оно усиливалось, упрочивалось, нарастало... Покуда мне не стало совсем невмоготу, и я запел. И кто-то подхватил мой вопль, видать, тоже мучился непониманием сути. Непонимание, по-моему, это самое страшное из всего самого...
Крик иссяк. Я вышел на лестницу. Флиртующая на ступеньках парочка в четыре глаза неодобрительно глянула на меня - чего тебе, мол, не сидится дома. А вот не сидится и все тут. Тем более мой дом не здесь. Мое теплое уютное гнездышко все еще ждет хозяина где-то в прошлом. А это место лишь вынужденная задержка, но лимит отсрочки исчерпан. Нужно уходить.
Нарочито медленно выковыряв из пачки сигарету, я покрутил-помял ее в пальцах и только после этого сунул в рот. Курить не хотелось. Не выпуская сигарету из зубов, я усмехнулся и, протиснувшись между начавшим нервничать парнем и несвежей девушкой под шафе, медленно побрел вниз, во влажные объятия города.
Дождинки лобзали лужи, высоко подпрыгивая после удачных поцелуев, словно вновь стремясь уйти в небо. Но земля держит крепко. Ненужная сигарета упала и моментом размокла.
Уже три дня продолжается плачь небес. То утихая до всхлипов, то вновь исходя рыданими. Уже три дня я не могу собраться с мыслями и сделать хоть что-то, мало-мальски способное помочь мне и тем, кто вокруг. Нет сил.
Я брел по улицам мимо сутулых домов, жмущихся друг к другу грязно-серыми стенами, мимо бледных лиц в пятнах болезненного румянца, мимо зонтов, не проснувшихся еще фонарей, мимо гула авто, мимо времени. Дорога сама выбирала, куда мне идти. Волосы намокли, потяжелели, повисли черными паклями, словно сталактиты размерено, в такт секундам, роняя увесистые слезы, холод все ощутимей пощипывал кожу. Я мерз, считая шаги в никуда, нарочно оттягивая момент возвращения.
Уже три дня я не хочу этого делать. И нет смысла плакать. Ты уже не встретишь меня на пороге.
Осень захлестнула город незаметно. Словно вода из неплотно закрытого крана. Потихоньку затопляя кварталы, окрашивая зелень охрой, она копила силы, чтобы в тот вечер заявить о своих правах холодным колючим ветром. Пригоршнями кидая в лицо прохожим листву и пыль, она шла по улицам и улыбалась встречным, но те лишь сильнее кутали зябнущие тела в шарфы и куртки. Иной раз, они недоуменно оглядывались, крутили головами, не понимая - еще вчера стояло лето - неужели кончилось? Еще витало в воздухе сомнение. Но жирная точка расставила все по местам.
Шальная пуля. По всем законам физики она предназначалась мне, но ты, несносная попрыгунья, ты вдруг решила в тот момент меня поцеловать. Обвила руками шею и прильнула к губам. А я смотрел в мгновенно расширившиеся зрачки, секунду назад улыбавшиеся, теперь в них клубилась боль. Ты застонала, улыбка слетела с лица, как мертвый желтый лист, ты силилась устоять, удержаться за меня, но смерть уже взяла тебя за руку.
Все: крики, сирены, толкотня, белые халаты, серые кители, крики, вопросы, ответы, испуганное лицо мальчишки с пистолетом в побелевшей руке; все слилось в один взрыв, эпицентром которого стали твои гаснущие глаза. И пошел дождь.
Стемнело. Начинаются сумерки. А с ними просыпаются сны... Я остановился на границе парка. Еще шаг и я стану частью шелестящего мокрого мира. И можно представить, что за этой чертой прошлого нет, есть только я и парк.
Центральная аллея была пустынна и одинока, потому радостно ложилась под ноги даже самым мрачным путникам. Я прошел мимо поредевших клумб, продрался сквозь невысокий заборчик лысеющих кустов и увидел беседку. Место нашего знакомства. Прошлое уходить не собиралось.
И на счет "два"...
- Что за книжку вы читаете? - браво изогнув бровь, спросил я.
Девушка вздрогнула. Непонимающе взглянула на меня, невесть как оказавшегося рядом лохматого, небритого, с бутылкой пива в руке и нахально веселыми глазами.
Видимо, вежливость не дала ей послать меня сразу подальше. Вместо этого, она захлопнула книгу и произнесла на одном дыхании:
- Меня зовут Тома, мне двадцать лет, я живу в этом городе с рожденья, учусь на историческом, вышиваю крестиком, имею третий дан по ушу-саньда, люблю кино и книги, еще мороженное, не люблю, когда мне мешают. Вопросы?
Несколько секунд она с серьезным видом наблюдала мое вытянувшее лицо с намертво изогнутой бровью и отвисшей челюстью. Потом не выдержала и засмеялась. И я, приходя в себя, прыснул в ответ.
Отсмеявшись, я присел рядом с ней на скамейку беседки. Прикрыл глаза и увидел огромные звездные пространства с немыслимой скоростью зажигающиеся и гаснущие - фейерверк. Примерно то же происходило у меня в душе. И я висел посреди этой кутерьмы, испытывая необъяснимое блаженство, не желая понимать, что все когда-нибудь заканчивается.
- Эй, тебе дурно? - она тронула меня за плечо.
- Нет. Уже нет, - я вновь смотрел в смеющиеся глаза.
- Как твое имя, нарушитель спокойствия? - спросила девушка Тома.
Книжка называлась "Жизнь после смерти".
Ты верила в это, а я - нет. Сейчас мне очень хочется надеяться, что ты права. И там действительно что-то есть.
Я сел на влажную скамейку - против дождя и крыша не спасет, коли стены из воздуха. Закурил. Жизнь - жестокая штука. Она сводит людей вместе, иногда на мгновенья, иногда на десятилетия, иногда на всю длину отмеренной мойрами нити, но, в любом случае, всегда приходится расставаться.
- Как мне тебя не хватает, Тома...
Слова сорвались с растрескавшихся губ и унеслись прочь вместе с ветром и дымом, растворились в серебристом потоке. Мне не хватает всего: твоей теплой руки на щеке, вселенских споров на крохотной кухоньке, утреннего "м-м-м" в ответ на мой поцелуй, шагов, звучащих в унисон с моими. Если бы был способ найти тебя снова, я бы отдал все. Если жизнь не кончается со смертью, а лишь начинается заново где-то, я хотел бы знать дорогу. Ты верила, что и такое возможно...
Аттракционный день, так мы звали субботу, умудряясь вместить в его рамки то, что не успевали за неделю - походы, кафе, эрмитажи, танцы, прогулки, аттракционы, угас. Мы вернулись домой и, развалившись на диване, пили горячий кофе, болтали. В тот раз мы говорили о смерти.
- Ну а для живых какой смысл, кроме, конечно, душевного успокоения, в том, что их близкий не умер, вернее, умер, но с той стороны, назовем ее, не мудрствуя, "зазеркальем" - он жив и здоров, передает приветы? Они ведь их все равно не получат. Не увидятся, не поговорят больше. Здесь он мертв навсегда и окончательно, - я в раздражении слишком резко опустил чашку но стол.
- Не разбей, а то порежешься, - она задумчиво посмотрела на расплескавшуюся по полированной поверхности жидкость, потом ответила:
- Мой отец говорил перед смертью, что если очень будет надо, я смогу сходить к нему. Нужно только найти проводника.
- Проводника? И где ты их видела? Может вывески, может в газетах объявления? - вскричал я.
- Да нет, глупый, - она улыбнулась. - Надо найти местечко поукромней, без свидетелей. И почитать стихи. Отец говорил, они их любят. Если кто-то будет рядом - обязательно отзовется. Правда, только если стихи понравятся.
Я подозрительно посмотрел ей в глаза. В глубине зрачков сверкали лукавые искорки. И раздражение покинуло меня.
- Значит, стихи почитать? - спросил я и театрально нахмурил брови.
- Ага, - чуть дрогнули уголки рта.
- Значит, если понравятся? - я упер руки в бока.
- Ага! - лицо напряглось, силясь не пустить рвущуюся наружу улыбку.
- Ну держись! - воскликнул я и набросился на Томку щекоча и целуя. Она завизжала, и смех вырвался на свободу, унося нас на теплых крыльях.
Ты любила меня разыгрывать. Неожиданно, посреди серьезного, почти научного спора, могла вдруг начать дурачиться, и вся наука шла коту под хвост.
Сегодня серьезность просто переполняет меня. Кто разрядит обойму? Кто? Кроме? Тебя?
Между тем совсем стемнело. За границей беседки уже ничего нельзя было разглядеть. Сами собой вспомнились строчки и заполнили одиночество продрогшего парка.
...тем-то и чудна осень, она с лица
оставляет лишь слепок, в котором черты застынут,
и опять по парку скитается тень Отца,
принимая каждого встреченного за сына...
Я замолчал, прислушиваясь. В мое пространство вкрадчиво вполз новый звук. Он рождался где-то в начале стоптанной дорожки, что вела к беседке и, казалось, приближался. Так и есть. Шаги. То хлюпающие, то шаркающие. Рассмотреть что-либо - не было и речи. И я ждал. Что за беда у тебя, путник? Что ты, неприкаянный, бродишь в ночи?
Кто бы ни был, он уже совсем рядом. Но хоть как-то рассмотреть незнакомца, я смог лишь, когда тот, чуть пригнувшись, вошел под крышу.
- Доброй ночи! Не помешал? - тихо, словно шелест сухой травы на ветру, прозвучал голос.
- Нисколько. Располагайтесь.
- Спасибо!
Он тяжело сел, откинул капюшон длинного плаща, потер руки, согревая.
- Холодно... Извините, у вас огонька не найдется? - спросил таинственный ночной гость.
Я нащупал в кармане зажигалку, протянул ему. Крохотный огонек опасливо заплясал над соплом, выхватив из темноты дряблое лицо пришельца, отразился в смоляных глазах.
- О, нет, благодарю, я не курю. Спички промокли, печку запалить нечем.. До магазина идти не близко, а здесь часто кто-то сидит... Думал разжиться несколькими спичинками.
Огонек погас.
- Возьмите зажигалку. Я куплю другую.
- Нет, нет, оставьте себе. Еще пригодится.
А дождь усиливался. Стук капель теперь звучал как один поток.
- Слушайте, если вы не торопитесь, пойдемте ко мне. Затопим печь, чай заварим. Согреетесь, - неожиданно предложил он и поднялся.
- Вы проводник? - почему-то спросил я.
- Кто? Нет, что вы. Я сторож, смотритель парка, здесь недалеко моя каморка. Пойдете?
Я кивнул.
Аллея в серебре, жидкое оно течет, как и я, в никуда, искрясь в свете проснувшихся фонарей. Правда, в ближайшее время цель моего пути ясна.
Всю дорогу мой спутник молчал, лишь изредка указывал, где свернуть, где перепрыгнуть слишком глубокую лужу, где лучше пригнуть голову. И мы сворачивали, прыгали, пригибали. И небольшое строение, как-то само собой возникло из ночи прямо на нашем пути. На вид, скорее, склеп, нежели будка смотрителя. Похоже, что построен он еще в те времена, когда парк был частью леса.
Сторож прошел к двери под узким козырьком-аркой, немного повозился с ключом, клацнул замок, и с резким скрипом в парк выглянул желтый свет электрической лампочки. Мой спутник приглашающе махнул рукой, и я вошел.
Внутри было сухо, у стены стоял потрепанный некогда розовый диванчик, сидящий на нем мог лицезреть крохотный участок парка сквозь зарешеченное сводчатое окошко, в ближнем ко входу углу ждала буржуйка, призывно распахнув кованую дверцу, с потолка в медный таз мерно капала вода.
- Садитесь. Верхнее можете не снимать, здесь еще холодно. Я сейчас все сделаю, - сказал смотритель.
Снял плащ и повесил на гвоздь-сироту. И я убедился в том, что он стар, но в темноте я не мог понять, насколько. Кожа сухая и тонкая не скрывала от постороннего взгляда сине-зеленые сети вен, белки водянистых глаз в кровавых прожилках. Таинственность исчезла, остался просто старик, одинокий и всеми забытый. Возможно, и я таким буду однажды. Скоро...
Мы пили чай. Терпкий, душистый, чувствовалась в нем примесь степных трав, и уже стыдно называть чаем то, что пил раньше. Слова текли неспешной рекой, мы говорили о жизни, о временах, о вере, о поэзии, о смерти. Само собой - я рассказал ему все. И на душе стало спокойно. Умиротворение нахлынуло, я смежил веки. На секунду.
Когда я проснулся, под барабанную дробь дождя и запах сосновой смолы в окошко вливалось утро. Сиреневое, зыбкое. Ничего не обещающее утро.
Вошел старик с пакетом молока и булкой хлеба, принеся с собой запах прелых листьев.
- Не спите? Ох, и устали вы вчера. Так быстро уснули.
- Извините... - я смутился, - я занял ваше место. Как же вы спали?
- А я не сплю. Практически. Не до того, знаете ли. Все время появляются новые дела, - он улыбнулся и поставил на печку чайник. Несколько капель скатились по закопченному боку и шипя обратились в пар.
Я чувствовал себя отдохнувшим. Кошки, что изодрали мою душу в клочья, угомонились. Спокойствие не покидало меня.
- Вам, судя по всему, уже пора, - сказал старик, когда мы позавтракали. - Заждались, небось, домашние.
- Да. Наверное, - я оглядел все в последний раз и встал. - Спасибо вам за... помощь!
- Не за что. Захотите поговорить - приходите в любое время. Его у меня много.
Подняв высохший за ночь воротник, я вышел под дождь. Привычно достал сигарету. А зажигалки нет. Осталась у старика. Вернуться? Нет нужды, пусть остается. Маленький подарок.
Старик, конечно, забыл мой рассказ. Забыл, что меня никто не ждет. Мне некуда возвращаться. Некуда и нельзя. Но вдруг...
И это "вдруг" заставило повернуть к дому.
Он ушел. Но кто-то придет снова. И никому не будет отказа.
А сейчас надо закончить одно дело. Вытертый временем коврик скомкан и отброшен в сторону. Медное в язвах патины кольцо холодно касается пальцев. Тягучий стон уставших петель заставляет меня поморщиться. Рука отпускает ледяной металл, и крышка люка глухо стукается об пол. Из раззявленной пасти лаза в сосновый дух комнаты осторожно втекают сырость и темнота.
Я кладу зажигалку в карман и осторожно опускаю ногу в темный провал лаза, где мрак свивается в кольца, подобно тысячам змей, и каждая готова ужалить в любой момент. На секунду сердце замирает. Пока нога не касается ступени. Если однажды ее там не окажется...
Я усмехаюсь. Мой ритуал пройден. Я знаю, что ступень никогда не исчезнет, но иногда так хочется самому испытать хоть что-то. Щекочущий привкус страха на кончике языка. Вторая нога опускается рядом с первой. Еще сто ступеней. Время подумать. Когда нет света, ничто не отвлекает от мыслей.
Неторопливо спускаюсь в темноту, под аккомпанемент поскрипывающей под ногами каменной крошки.
Вот и последняя ступень. Шаг с камня на земляной пол. Короткий коридор, два рукава. В правом я уже был не так давно. Иду по левому, он, словно река несущая свои воды в море, плавно втекает в большую залу. И по мере приближения к ней тьма рассеивается, неохотно уступая место живому трепещущему свету.
В каменной нише у входа пальцы нащупывают жирный цилиндрик свечи. Дело за малым - отдать пламя зажигалки в руки более надежного хранителя.
Огонек не спешит, лижет фитиль, пробует на вкус новое обиталище. Лишь уверившись в его надежности спрыгивает на самый кончик и радостно принимается обустраивать свой новый дом.
Я ставлю свечу на свежий постамент. Один из бесконечного множества собратьев. В нем твое сердце, мой мальчик. Единственное, что заслуживает внимания. Все остальное в известковой яме. Все остальное - лишь ненужный налет того мира.
Свечи, лампы, лучины и, вот, зажигалка. Вертится в пальцах, точно живая. Щелк-щелк! Горит - не горит. Словно жизнь и смерть. Пока ты жив - горишь, когда умрешь - горишь, но в прошлом. Там, куда ты идешь, мой мальчик, гореть уже не надо. Гореть буду я. Пока вы приходите и отдаете мне свои жизни, никто из вас больше не умрет. Пока там, наверху, идет дождь.
Мы стоим посреди двора, крепко вжавшись, вцепившись друг в друга, словно вросли плотью, пустили корни. И ты вряд ли понимаешь, в чем дело. Для тебя ничего и не случалось. Все только в моей памяти. Замуровано наглухо.
Дождь редкими каплями поит землю. Еле заметно шелестит листвой, и слышится в этом звуке благодарный шепот: "как хорошо... наконец-то...".
Серая мгла кое-где прорванная небом - туча. Огромная, растерявшая всю свою воинственность, она похожа сейчас на печальную старушку, роняющую слезы по ушедшей молодости. Скоро выглянет солнце. И может быть, твои губы станут теплее...