Аннотация: тому, кто ничего не замечает. Или делает вид, что не замечает...
1.
Она была старше меня на пятьдесят четыре года и одну смерть.
Я видел ее пару раз в коридоре - мельком, краешком глаза, отдыхающего в прохладном сумраке. Однажды мы даже столкнулись у двери. Я пропустил ее вперед. Она сухо кивнула и вошла. Заговорить я не решался. Даже не не решался, а не хотел.
Я долго ставил опыт - с горячей серной кислотой, чистой, оставляющей ожоги на тетрадях, в запятнанном разными реактивами халате, среди безмолвствующих рядов пузатых бутылей и плоскодонных колб, высокомерных штативов и легкомысленных пипеток. Я дышал едкой жизнью лаборатории, сжимая обожженными пальцами тонкое раскаленное пробирочное тело.
Уже уходя - сквозь спящую ночью кафедру - по кривому паркету, который так не любят скорые каблуки девушек, через темноту, пропахшую щелочами, пылью и разговорами студентов, я заметил белую тень ее халата. Она стояла, глядя в окно, на сливовую луну мегаполиса, и дыхание ее скользило льдом по грязному стеклу. От нее удивительно пахло - лимонными корками и горьким перцем.
Только потом я узнал, что так пахнет тревога.
- До свиданья, - казалось, что она даже не удивилась моему внезапному появлению.
- До свиданья, - глухо ответил я.
Когда потом я спросил своего научного - Ивана Павловича Водолазова, кто эта девушка со странными глазами цвета морской воды, тихая, ровная, даже скучноватая, он изумился: "Жень, ты же работаешь с ней уже полгода!". Я лишь хмуро передернул плечами. "Это Света Солнечная". Какое неслучайное сочетание, подумалось мне.
А потом на кафедре случился ремонт, и нам вынужденно пришлось делить с ней один кабинет. У меня по средам час между занятиями (ох, уж эта учебная часть, составляющая расписание), и я наблюдал, как она забегала выпить кофе в перерыв. Глаза ее блестели, когда она смотрела в черное бездонье, а пальцы бережно, но твердо обхватывали чашку, словно от этого зависела жизнь. Я стал замечать, что она пьет много кофе - простого, черного, но обязательно с сахаром.
Однажды я неосторожно задел бумаги на ее столе, был невнимательным, ударился об угол, поднял упавший листок и невольно глянул в него. Это были стихи. Это не оказалось чем-то удивительным - одинокая девочка, читающая вслух на кухне стихи собственному отражению в закипающем чайнике...
- Интересно? - с любопытством спросила она, прислонившись плечом к дверному косяку.
Я почувствовал себя пойманным за руку вором и неловко положил листок на стол.
- Да, очень красиво.
Она почему-то засмеялась.
- Читайте-читайте, - подошла ближе и достала из папки целый ворох бумаги, протянула страницы, полные двенадцатым вордовским шрифтом, мне, - Думала Елене Николаевне отдать, она просила, но ничего, в другой раз. Возьмите.
Не знаю, зачем она впустила меня.
За ту весну мы стали друзьями.
Но я не заметил, когда полюбил ее.
2.
Я не знаю, зачем она меня впустила.
Сначала в свои стихи. Потом в свою тайну.
Наверное, в свою жизнь, как мне хотелось утешать себя.
Может быть, зря она это сделала. Я иногда боялся того, до чего дотронулся. Чем меньше я знал, тем легче и безопаснее мне жилось.
Она сидела тогда на окне своей маленькой комнатки. Кровать, компьютерный стол, шкаф, книги в творческом хаосе на полу (как я не порывался повесить ей полки, она лишь смеялась и традиционно отказывалась. Она вообще очень редко принимала помощь) - все это выпадало из действительности. Только она и окно в синий июньский вечер.
- Почему ты так часто пишешь о войне? - спросил я, вглядываясь в крупный беспорядочный почерк, - Ты ведь сама говорила, что можешь писать лишь о том, что видела...
- Значит, я ее видела, - она медленно обернулась, и морская вода ее глаз выплеснулась на старый потрескавшийся за четверть века паркет, - Ты действительно хочешь знать?
И тогда она рассказала мне...
Существовали Они - Помнящие, Уравнители или Весовщики, как их со злостью называли Отвергающие. Отвергающие не принимали Систему. Они исполняли желания - волшебники, Деды Морозы, пролетающие мимо водители желтых маршруток.
- Это ведь прекрасно! - воодушевился тогда я.
Но Света покачала головой.
- Нет, Жень, не так. За все всегда нужно платить. За желания платят годами. Отвергающие забирают время жизни. Все зависит от серьезности желаний.
- И что случается потом?
- Потом годы раскраиваются, разрезаются на разные куски, раздаются звенящей монеткой нищим, новогодней елкой умирающим детям, яркими миражами холодным стенам психлечебниц.
- А Помнящие?
- Мы ликвидируем тех волшебников, которые забрали слишком много лет.
- Ликвидируете... что?
- Убиваем, - жестко ответила она и с притворным спокойствием взглянула на меня, - Испуган?
А я смотрел на нее - сидящую на широком подоконнике в трикотажном сарафане, обхватившую руками правильные колени, худую, смуглую уже в июне, что совершенно не шло к ее водным глазам. И она - такая тонкая, хрупкая, строгая... она убивает кого-то среди летней душной тьмы переулков? Летом темнеет поздно, а светает в пять утра. Мало времени для работы, Света?
- Испуган, - прокомментировала она, усмехнувшись.
Она и окно в синий июньский вечер...
- Очень интересная сказка, Света, - напряженно засмеялся я, - Ты всегда умела сочинять.
- Женя, я говорю правду. Ложь пахнет лилиями, понимаешь?
Я поверил ей с самого начала. Даже когда она не сказала ни слова...
- И ты тоже?.. убиваешь?
- Если я скажу, что да, ты уйдешь? - морская вода, в которой исчезали моряки без сожалений, утаскиваемые золотыми сетями ундин. Без сожалений, ибо не успевали о чем-то сожалеть...
- Нет, - и это была правда.
- Я убивала. Раньше. Пока меня не убили, - она вдруг сжала губы, - это очень больно и страшно... умирать.... Помнящим дается две жизни. И возможность запомнить то, что было до смерти. Я ведь очень старая, Женя.... Ладно, хватит с тебя. Пойдем пить чай...
Мы шли с ней на кухню. Она ставила чайник, которому читала стихи одинокими ночами. Мы молчали, сидя напротив друг друга. Я смотрел на ее изящные пальцы. Им держать только ручку, перо, ложку малинового варенья..., но никак не кинжал.... Чай она заваривать так и не научилась за свои долгие жизни. Просыпала черные сухие листья, разливала кипяток.
- Давай я заварю, - говорил я, и она всегда передавала мне банку с крупнолистовым цейлонским чаем.
Пока я крутился у стола, она подходила к распахнутому настежь окну, склонялась в жаркую летнюю ночь. Она ничего не любила так, как открытые окна. Меня пугала эта страсть.
Страсть пахла полынью и прелыми листьями.
А любовь?
- Любовь пахнет сливами, - отвечала задумчиво она, пересчитывая строки очередной сказки, расшитой звездами в небе, - и луной.
Когда я увидел ее впервые, луна была похожа на большую спелую сливу, которые летом я срывал в деревне. Этой зимой дерево вымерзло, засохло и почернело...
А потом мы сидели на кухне - долго, за полночь. Она рассказывала о своей прошлой жизни, и сквозь ее засыпающий голос я слышал, как шли часы. Она родилась в Берлине в конце октября 1927 года...
Она засыпала у меня на руках, бормоча что-то о пулях, которые, как податливое масло, кромсают плоть, о вкусе горькой земле и заложенных ушах, о холодном горлышке бутыли, стучащем о зубы, о страхе однажды не проснуться, о кровавых бинтах, которых всегда не хватало. Я боялся, что она бредит, и, укачивая, словно ребенка, уносил ее в комнату. "Спокойной ночи, Женя", - шептала она, сворачиваясь эмбрионом под легкой простынею. Я садился на пол под окно, наблюдая за ее сном. А на ладонях у меня до рассвета горело долгое тепло ее тела.
Я просыпался от резкого кофейного дыхания, звона чашек и шума воды. И тихого пения - совершенно не по нотам, мимо, дисгармонично. Она пела на кухне, вытирая со стола крошки после вчерашнего ночного бдения. Какая-то безразмерная белая рубашка. Беспорядок на голове. "Женька!" - она обнимает меня, а я так хочу остаться в ее мире - в мире слушающих чайников, открытых окон и диких ассоциаций. "Женька, друг! А мне пришло письмо" - щебечет она, тряся конвертом перед моим носом. Я так хочу остаться в ее мире. Может быть, и останусь. Но только другом.
3.
Эти письма.... Достаточно регулярные. Но если система давала сбой, Света хмурилась. Эти письма появлялись в самых неожиданных местах - дупле старого тополя на аллее, под гранитной плитой набережной, между планками лавочки в заброшенном парке. Эти письма были полны опадавшим золотом листьев, обескураживающей классикой осени, синим небом, таким синим, таким ломким, таким хрустальным. Каждые четыре дня я замечал предательски белеющий уголок конверта из кармана ее серого пальто. Эти письма... я стал ненавидеть эти письма, потому что они забирали ее у меня.
Она приходила, принося с собой терпкость горького черного кофе - с двумя чашками через всю кафедру, эпатируя студентов и преподавателей. Кофейная девушка с морскими глазами.
В двенадцать по средам на целый час. По понедельникам и субботам без четверти три. В пятницу в шесть - попрощаться.
Она приходила, и я видел, как могло улыбаться море. Она садилась на краешек стула напротив, едва сдерживая осенний восторг.
- Давай, рассказывай, что он пишет, - сдавался я, довольствуясь объяснением, что он - ее старый друг и боевой товарищ. Век информационных технологий, но ни звонков, ни смс, ни предрассветных разговоров в аське - ничего, только письма бумажными носами самолетиков врываются ветром в открытые окна. Она любила открытые окна - потому что ждала писем...
- Он мало пишет о себе, коротко, сухо. Он имеет привычку игнорировать вопросы. Я знаю его тысячи лет, а, кажется, что не знаю вовсе. Он закрывает от меня все ответы. А его советы являются верными. Всегда являлись. Но им часто не хочется следовать.... А еще он написал, что во мне присутствует очарование...
Ты же проживаешь вторую жизнь, Света. Ты же убивала волшебников своими слабыми руками. Ты же искупала белый снег в крови. Света, как ты не разучилась так любить? Так верить в слова человека? Я злился от того, что этим человеком был не я, от того, что этот человек имел неограниченное на нее влияние. И еще от чувства собственного бессилия.
- Как ты думаешь, что это значит? - застенчиво спрашивала она, заглядывая мне в глаза, - Жееенька....
Я не узнавал ее в такие моменты. Ее - всегда собранную, верную, полную тайны. А сейчас все читалось даже не между строк - она говорила прямым текстом, наклоном головы, изгибами рук, сложенных под подбородком. Влюбленное счастливое море...
- Твоя любовь пахнет грозой...
- Почему?
- Потому что гроза соленая. Ты никогда не пробовала грозу?
А потом вдруг письма исчезли. Я возненавидел его в те дни еще ярче. Всей жалкой обессилевшей ненавистью отрицающего человека. Она ходила потерянная, потрясенная. Она улыбалась мне, кивала в знак приветствия, смеялась, заглядывая в черные зрачки кофейных отзывчивых чашек. И замирала на долгий миг у распахнутого окна, а ветер приносил в кабинет изорванные листья...
А однажды в среду она не пришла. Ко мне заглянул Водолазов и попросил провести занятие в группе Светланы Дмитриевны. Вечером я бросил изводить реактивы, мучить лабораторных крыс, вводя им препараты, и бить пробирки и колбы. Я помчался к ней домой. Она простудилась, стоя в предательской осенней прохладе, ожидая этого проклятого письма! Она мерзнет в теплой постели, и некому заварить ей чай.
Она открыла мне дверь. И я не узнал ее. Подведенные черным глаза. Черное платье с глубоким вырезом. Темно-коричневые губы. Жесткий взгляд. На пальце тяжелое кольцо с крупным камнем глубокого жадного цвета.
- Света!?
Она усмехнулась.
- Они привыкли видеть меня такой.
Я прошел за ней на кухню.
- Поехали со мной, - вдруг сказала она, - Нет, не так. Отвези меня. Только тебе нужен костюм и галстук. И маска.
Мы заехали ко мне. Она скептически оглядела мой костюм, покачала головой. Галстук завязывать она не умела.
- Объясни мне, - попросил я, - кто они. И куда тебя везти.
- Я покажу дорогу.
Мы вырвались из октябрьского городского дождя, растекающегося из-под колес радужным маслом, на неискренний простор ночной трассы. Она теребила бархатную маску, молча утопая в скользящих по ветровому стеклу каплях.
- Я приступила к работе с остервенением. Меня считали опасным противником. Я обезвредила многих Отвергающих. Я возвращала проигранные за желания годы - трехлитровые банки, полные разноцветным огнем, который на воздухе становился шелком. Меня боялись. За мое мастерство. И мое неверие.
- Ты убивала, - я сжал руль так, что побелели костяшки пальцев, - Но у них же тоже есть семьи, сердца, любовь. Как ты могла разрушать такое? Для тебя не было ничего святого.
Я не хотел смотреть на нее, на уголь ее накрашенных до неузнаваемости глаз, на губы, сложившиеся в подобие презрительной улыбки, на маску на ее коленях. Я кожей почувствовал ее глухой смешок, резанувший меня до кости.
- Волшебники не могут любить. Они отдали себя магии. Они отдали за волшебство - волшебству свое сердце. Они выбрали. Ощущение всемогущества. Они считают себя великими. У них есть основания это делать, - добавила она горько, - только великие лишают себя страстей. Они знают - почти все. Все, кроме любви и ненависти. Они знают о природе чудес. О происхождении желаний. О неиссякаемой возможности исполнений.... Они боялись меня. И убрали меня. Снайперская винтовка. Киллер стрелял с крыши пятиэтажки. Я упала в снег. Помню вкус этого снега... горячий... соленый. Из моего тела сделали решето - чтоб наверняка. Потом меня собрали по кусочкам, склеили, сшили. Мне повезло. Не всех Помнящих можно собрать после кровавой расправы. Я пробыла в клинике два года. После этого я отошла от дел. Как ни странно меня отпустили. А сегодня я получила приглашение на бал-маскарад. Что-то случится...
Я смутно помню ощущение встревоженного праздника, черного шелка и белых воротничков, искр шампанского, ручьев какой-то легкой живой музыки и холодной руки Светы на моем локте.
- Смотри, это Анита. Королева, как ее называют тут. Бывшая фаворитка шведского королевского дома. В этом городе она, как в ссылке. Какие-то интриги. Анита здесь главная, в ее руках давать распоряжения, казнить и миловать, связывать и разрывать нити.... Но если это не ссылка, то затевается большая охота...
Королева спускалась в зал, едва касаясь белыми пальцами перил и носками замшевых туфель - ступеней. Каряя парча, газ, объемные складки высокого воротника, открывающего светлое тело. На груди - черный камень на золотой цепочке, такой же, как в кольце Светы. Я смотрел на нее - нелепую совокупность линий: тяжелой прически, хрупких плеч в широкой клетке темной парчи, невыносимо тонкой талии, стянутой плотным поясом, раскачивающейся колоколом в такт шагам юбки. Костюм крестовой дамы забирал ее в себя, забирал ее глаза - под золотистую маску, ее руки - в глупые рукава, ее мысли - в колоду карт на белой ладони.
- Давайте, я вам погадаю, - ласковый истекающий медом голос и дыхание ледяной воды. Анита привезла с собой из Стокгольма кусочек айсберга вместо сердца.
Света вытащила из колоды две карты - пиковую семерку и короля треф.
- Слезы по крестовому королю, фрау Грета, - прокомментировала Королева, - Прекрасно выглядите. Как, впрочем, и всегда.
- Позвольте вам представить, - сказала Света, - Евгений Александрович, кандидат биологических наук.
Наверно, Анита улыбнулась под маской - дежурной ровной улыбкой. Лишь кивнула.
- Оставьте вашего очаровательного спутника, Грета. Вас ждут в Малой зале.
Значит, ее звали раньше Гретой...
А потом были какие-то представления - разным людям, затянутым во фраки и жуткие до нелепости платья, которые украшали не всех женщин.
- Януш Граневский, представитель польского посольства в России; Валерия, актриса местного театра; Инга, корреспондентка, вернувшаяся из Ирака; Андрей Иванович и его жена Кристина...
Имена... имена... лица под масками, глаза стеклянными бусинами. Вранье.
4.
- Знаешь, что он спросил у меня, - гневно воскликнула Света, бросая на стол конверт, - Он спросил, когда мы с тобой поженимся.
Я встрепенулся, а она продолжала, проливая кипяток. Мы сидели у нее на кухне, греясь в мягком неверном свете масляных ламп.
- Давай, я заварю, - и она с благодарностью отступала.
- Он - что - ничего не понимает? У меня нет сил... это ведь очень горько - когда разговариваешь с глухим слепцом. А он ничего не замечает...
Она должна была разрыдаться. Но я никогда не видел, чтобы она плакала. Но знал, что она плачет - ночами сжимая зубами подушку или в ванной, подпевая тоске капающей из крана воды. Но передо мной - она никогда не плакала. Ни перед кем.
Я лишь стиснул зубы. Он то появлялся, писал ей письма, то вдруг исчезал, то врывался глубоко в ее жалкую жизнь, когда она его туда не звала.
- Понимаешь, если я захочу о чем-то рассказать, я сама открою дверь, предложу чашку чая и баночку малинового варенья.... Мне до слез больно от его вопросов...
- Тогда поплачь, - тихо сказал я.
Она подошла к окну, коснулась пальцами пронзительно осеннего мокрого стекла.
- Дождь плачет за меня, Женя.
- Но откуда он знает про меня?
- Он тебя видел. Ты был представлен ему на приеме. Януш Граневский, помнишь?
А потом вдруг она подняла глаза на часы. Человек одинок, когда чувствует, что его сердце бьется в такт часам. Печальное дождливое море...
- Мне пора уходить, Женя, - она шла в комнату, переодевалась в джинсы и свободный свитер, возвращалась на кухню. Я видел у нее на указательном пальце тот жадный черный камень...
- Тебя проводить, Света? Я, правда, сегодня на трамвае...
Она качала головой, я помогал надеть ей плащ, и мы выходили под дождь.
- Пока, Женя.
- Пока, Света.
Куда она шла - сквозь стены падающей воды, сквозь вспышки фар, пляшущие по жидкому шоколаду асфальта, сквозь суету ночной пьяной толпы? Я садился в трамвай, немного влюбленный в его электричество, в нити его рельс, в алые жесткие сиденья. Но меня мучила мысль: куда она шла? У подъезда я столкнулся с соседом - Сергеем, невысоким жилистым мужиком из квартиры напротив. Он заметил мое подавленное состояние, стал расспрашивать, в итоге мы пили весь остаток ночи. Наутро я ощущал голову, как тонкую скорлупку, пронизанную пульсирующими сосудами с чем-то приторным и противным.
Куда она шла - ночь за ночью. Я сходил с ума, глядя на темные окна ее квартиры, примерзая к ступеням в ее подъезде, ожидая ее до утра. Я сходил с ума. Сергей щедро наливал до краев стакан, что-то советовал, я не помню,... напивался в дым, в смерть - и шел к ее подъезду, ждать ее, как рассвета. Однажды я пытался идти за ней следом. Она исчезла, растворилась в незавершенном ноябре, как в тумане - словно она и была туманом. А потом тихо сказала мне, когда угощала сладким кофе в среду: "Не стоит за мной ходить. Это бесполезно, Женя".
- Куда ты ходишь? - я протер красные от перепоя и недосыпа глаза, видя ее суровое лицо и взгляд цвета тихого моря.
- Выспись, побрейся. У тебя ведь завтра выходной? А то запустился совсем, - она ласково потрепала меня по щеке, - И приходи вечером в гости. Я расскажу.
Я пришел, опрятный, чистый, в поглаженной рубашке. Но мне кажется, что я уже знал ответ. И она знала, что я знаю.
Она положила на кухонный стол револьвер - старинный, блестящий, тяжелый.
- Там одна пуля. Большая охота...
- Но почему? - закричал отчего-то я, - Ты же отошла от дел!
- Меня попросил Акела, - спокойно ответила она.
- Акела?
- Акела. Матерый волк. Мое начало.
Она подошла к окну. Не открывая его. Она больше не ждала писем... с какой-то глухой обреченностью. И стала рассказывать - будто ее слушал не я, а огромное блюдце луны. И новый запах - сухой гвоздики и белого вина - запах тоски - скользил по ее белой шее.
- Все началось в Польше зимой сорок пятого года. Там все смешалось в пылу атаки. Свои, чужие. Взрыв прогремел где-то рядом. Я оглохла, упала, захлебнулась землей. Когда очнулась, рядом лежал солдатик. Как потом оказалось, поляк, воевавший против фюрера. Я вытащила его как раненого из самого пекла. Его дальнейшая судьба меня не интересовала. А потом я вернулась в родной Берлин. И поняла, что у меня больше нет дома. Рухнувшая крыша погребла под собой мою семью. Я четко помню тот летний день. Стало душно. Я почувствовала себя больной. А потом пошел дождь. Я стояла под дождем перед руинами моей прошлой жизни и плакала. Кто-то тронул меня за плечо. Я обернулась и увидела того поляка военной зимы. Это был Акела. У меня не было прошлого. Он предложил мне будущее. Стал моим наставником. Он много для меня значит.
- А почему ты оказалась в России? - спросил я.
- Жребий выпал.
- А почему такое имя? Света Солнечная?
- Его подарил мне Акела, когда мы прощались.
Меня вдруг что-то кольнуло в пятом межреберье. Не видя ее глаз, я понял, что в них нежное апрельское море.
- Это он, да?
- Он.
- И ты за имя подарила ему сердце?
- Это то единственное, что у меня было, - горько ответила она и обернулась, - Жень, ты не заметил, что с первым выпавшим снегом стало много счастливых людей? Как-нибудь вглядись в их лица. И ты поймешь тогда, почему я этим занимаюсь. В этот город стеклись Отвергающие. А мы просто восстанавливаем равновесие.
- А ты не боишься, что опять - выстрел с крыши пятиэтажки, Света?
- Это уже не важно...
5.
Я положительно хотел набить ему морду. Я хотел сказать ему, чтобы он перестал мучить ее намеками и надеждами и объяснил ей все, как есть. Я хотел вспомнить ему все ее невыплаканные слезы. Это желание родилось где-то между третьим и пятым стаканом. Сергей поддержал меня с горячей убежденностью постороннего человека. С помощью своего старого друга - Лешки, журналиста какой-то желтой газетенки, я узнал, где остановились представители польского посольства, и отправился в гостиницу. Это было бесполезно и смешно. Внешне я казался трезвым, но в голове все мешалось - страсть, бессилие, ярость. И весь свой гнев я обратил именно на Акелу. Не на Свету, которая была до слез наивна и опрометчиво глупа, неадекватная взрослая женщина, живущая своими неправильными эмоциями, выдувающая свои проблемы из воздуха, словно и не надо ей было защищать кандидатскую, биться за выживание в жестоком мире, ликвидировать Отвергающих. Света казалась непогрешимой.
Я проскочил мимо охраны, за мной бросились вдогонку, но двери лифта захлопнулись раньше. В коридоре я замешкался, бурно впитывая запах пыльных ковров и серых занавесок на потрескавшихся окнах. Вдруг щелкнула дверь, и из его номера выскользнула женщина в черном пальто. Миндалевидные карие глаза посмотрели на меня, расширились, будто узнали. А я утонул в этих шоколадных глазах - с ощущением опытного утопленника, словно тонул в них уже раньше. Белая кожа, темные губы. Едва она поравнялась со мной, я вспомнил - ассоциативно, на вкус, на запах. Дыхание воды, бьющейся о сковавший северную реку лед. Анита, королева с кусочком айсберга вместо сердца. Но что она делала в номере Акелы? Почему-то ответ напрашивался сам собой.
Я почувствовал в себе зверя и постучал в дверь. Мне открыл он, Акела, матерый волк, Януш Граневский, в белой рубашке с небрежно закатанными рукавами. Я не нашел ничего лучше, чем прорычать что-то типа: "Ах ты, гад" и ударить его в челюсть. Ответа я ждал не долго. Реакция у него была молниеносная, а драться я никогда не умел. Вырубился я мгновенно - к тому же сказались ударные дозы алкоголя, принятого накануне в гостеприимной квартире Сергея.
Я очнулся от ощущения хлесткой ледяной воды, стекающей у меня по щеке, и от соленой крови во рту от разбитых о зубы губ.
- Ты болен? - спокойно спросил Акела, с беспокойством глядя на меня, - Зачем ты пришел? Что-то со Светой?
- Ты... ты, - захлебнулся от обиды и ярости я, - Как ты можешь с ней так поступать? Она мучается из-за тебя! Ты разве не видишь? Если ты ее не любишь, так и скажи!
Он вдруг посерел и без сил опустился на стул. Только тут я заметил, что он седой и солидный. И глаза у него - опасной сталью вдоль грозового неба, серые. Матерый волк.... Он смотрел на меня, дрожащего от холода и эмоций мальчишку, пьющего его воду, полулежащего в его кресле, пытавшегося разбить его правильное строгое лицо.
- Я ее люблю и хочу ей счастья, - тихо произнес он и закурил.
- Так в чем же дело?
- Я болен. Неизлечимо. Рак, скоро пойдут метастазы. Ты ведь понимаешь, ты ведь биолог. Я умру - в страшных мучениях, в течение этого полугода. Я не хочу ее боли.
Во мне не осталось слов. Он любит, она любит - и дело здесь лишь в том, чтобы сказать об этом друг другу. Она не скажет - слишком горда. Он не скажет, потому что знает, что она сойдет с ума, видя его скорую смерть.
А кем здесь является Анита? Нелюбимой используемой или использующей женщиной? Мне стало зябко. Взрослые игры. Маски. Заблуждение.
- Только не говори ей, Евгений, хорошо?
Я дал слово.
6.
- Почему люди обманывают друг друга? - спросил у нее я.
- Потому что правда что-нибудь значит только во лжи.
Я никогда не видел, как она курила - осторожно ссыпая серые пальцы пепла в открытую форточку. Мороз от упавшего на город снега, свиваясь прозрачными лентами, струился в комнату. Я поежился.
- И ты ведь обманываешь. Когда молчишь.
- Нет, я говорю правду, Женя.
- Ложь пахнет лилиями, помнишь? - я чувствовал даже через едкую горечь табака сладкий приторный запах.
Света, сидящая на подоконнике, усмехнулась.
- Пойди на кухню. Поставь, пожалуйста, цветы.
Там на столе лежали нежно-розовые лилии.
- Оставь их там, я не хочу их видеть, - крикнула она из комнаты.
- Почему? - поинтересовался я, возвращаясь.
- Лилии снятся к смерти, Женя. Этот букет от Королевы.
- За что она тебя так ненавидит?
- А что могут не поделить две женщины?
Я собрался перечислять ей "успех, власть, деньги", но ее глаза сказали мне все. Окурок рассыпался у нее в руке, она резко соскользнула с окна.
- Акела промахнулся. Теперь его убьют. Свои. Если чужие не убили. Отвези меня туда, Женя. Я умоляю тебя.
Он промахнулся преднамеренно, понял я с ужасом. Он хочет быть уничтоженным раньше, чем это сделает болезнь. Я посмотрел на Свету, на страх на ее лице и достал из кармана ключи. Она с облегчением улыбнулась, видя, что я согласен.
Света велела мне оставаться в машине, а сама вошла в дом, куда мы приезжали осенью. В коттедже горело всего одно окно. Я сидел, нервно барабаня пальцами о руль. Либо она его вытащит, либо погибнет вместе с ним. Это тяжелое ожидание - до стремительной дрожи от каждого шороха - продолжалось с четверть часа, пока вдруг в доме не вспыхнул свет последовательно по всему второму этажу. Дверь распахнулась, и, скользя по утоптанному снегу, в ночь выбежала Света, буквально волоча за собой Акелу.
- Не сопротивляйся мне, - закричала она, - быстрее в машину! Женя, заводи! Поехали!
Я повернул ключ в замке зажигания, бордовая девятка мучительно зарычала и рванулась с места.
- Сейчас направо, - резко командовала Света, - теперь прямо. У второго перекрестка поверни налево.
Они сидели на заднем сиденье, и я видел, как крепко сжимала она руку польского дипломата, словно боялась отпустить.
- Почему ты не желал уходить? - тихо спросила она. Наверно, ей хотелось положить голову на его плечо, ощутить его руки на своей талии, но проклятое упрямство держало ее тело жестким и сильным.
Что я чувствовал? Восхищение, разочарование, негодование - целый винегрет из болезненного и окрыляющего. Что-то изменилось. Света казалась божеством, а не земной женщиной.
- Они правы. Я знал, на что шел, - ответил Акела, - когда ошибся. Они все равно найдут меня, ты же знаешь. Ты тоже поплатишься за то, что спасла меня.
Мы въехали в город, затерявшись на широком оживленном проспекте. Остановились перед известным ресторанчиком.
- Пошли, отметим спасение.
Так странно, но никто из нас не стал ей перечить. У Акелы не осталось сил - как бы он не стремился умереть, побег от смерти стоил ему нервов. А мне казалось, что Света знает, что творит. Мы сели за единственный свободный столик. Официантка в красном колпачке для создания атмосферы близкого Нового года принесла меню.
- Гирлянды повесили. Скоро елку ставить будут, - непринужденно защебетала Света, - вина. Белого вина!
Белое вино - напиток тоски.
Я ощущал себя странно - лишним, глупым, безвольной куклой, невольно втянутой в какое-то нереальное бегство, аферу, в чужую любовь.
- Света, я, наверно, пойду...
- Нет, Женя. Останься. Спасибо тебе. Без тебя мы бы здесь не сидели.
Принесли вино.
- Подвиньтесь, Евгений Александрович, и налейте мне вина, - я опешил, когда рядом со мной на мягкий кожаный диванчик опустилась девушка, светловолосая, с густой челкой, почти закрывающей карие глаза. Она небрежно оправила высокий воротник белой шелковой рубашки и, сложив руки под подбородком, склонилась над столом. И тут я понял. Увидел, как напряглась Света, как судорожно сжала она руку Акелы.
- Анита? - я протянул незнакомке бокал, и она с радостью приняла его, пригубила, мягко улыбнулась - улыбкой кошки, настигшей свою жертву.
- Ну, что, господа беглецы, - начала она. Света побледнела, нащупала свободной рукой сумочку. Я знал, что там у нее хранится револьвер с единственной пулей. Лишь Акела оставался спокойным. Удивительно спокойным, - Если вы думаете, что ваше бегство осталось незамеченным, то вы ошибаетесь.
- Если ты помешаешь нам уйти отсюда..., - прошипела Света. Я никогда не видел ее такой - белой волчицей, которая будет рвать врагов на клочья.
- Света, - Акела положил руку ей на плечо, - Подожди.
Она непонимающе оглянулась на него.
- Нет, я не помешаю. А вот те молодчики у стойки и та девушка в колпачке вряд ли согласятся выпустить вас живыми, - сказала Анита.
- Отвергающие? - спросил я. Глупый вопрос.
- Не упоминай их имя лишний раз, - усмехнулась Королева, - За встречу!
Зазвенели бокалы, заплясало в винном золоте разноцветье огней. Только сейчас я почувствовал, что озяб, сидя в темной машине, хмель легко-легко ударил в голову, струясь горячим потоком по венам. Света до сих пор пребывала в сомнениях, кто Анита - друг или враг. Но Акела словно прочитал ее мысли.
- Она говорит правду, Света. Она с нами.
Почему? - спрашивала себя Света.
Но только, наверно, я, Акела и Королева знали ответ. И вновь некоторая неприязнь к Граневскому всколыхнулась внутри меня. И любимая, и любовница за одним столом...
А Света... доверчивая, глупая Света... Света любящая.
Мы выпили опять. Теперь за любовь. Потом за врагов, словно насмехаясь над хмурыми мужиками, застывшими в напряжении у барной стойки. Анита вопросительно взглянула на свою соперницу, и они ушли поправить прически.
- Когда ты ей все расскажешь? - спросил я.
- Никогда, - сухо ответил Акела. И лицо его огрубело, - И ты не смей.
- Ты обманываешь ее.
- Нет. Она ведь не спрашивает.
- А молчание - не обман?
- Нет.
- А ты не хочешь полгода ее счастья?
- Счастья? - презрительно переспросил Акела, скривившись, - Счастья хождения по врачам, которые будут разводить руками и говорить о том, что конец неизбежен? Счастья видеть, как я корчусь от боли и отказываюсь принимать морфий? Счастья слышать мои призывы скорой смерти во время приступов? Некоторые раковые больные просили близких убить их, а потом, когда боль уходила, просили прощения, плакали, целовали руки.... Это не счастье, Евгений.
Я покачал головой.
- А Анита?
- А у нее нет выбора..., - он вдруг замолчал, потому что вернулись дамы.
Отвергающие переглянулись и двинулись к нам. Света испуганно посмотрела на Акелу и схватила сумочку. Он подался вперед, как зверь перед прыжком и кивнул Аните на меня:
- Уведи его, пока он не натворил глупостей.
- Что за чушь? - огрызнулся я, но потом понял его задумку остаться со Светой.
- Дай ключи от машины, - попросила она. Я бросил связку на стол и пошел за Анитой к выходу.
Запищала отключенная сигнализация. Мы сели в маленький красный форд, и я почувствовал острее свою ущербность.
- Расслабься, - сказала она, заводя мотор, - Это подарок. Говори, куда ехать.
- Все зависит от того, куда мы едем, - осторожно заметил я.
- К тебе. Давай напьемся сегодня, а?
Вела она из рук вон плохо, словно для нее не существовало ни светофоров, ни встречных машин, ни разделительных полос. Вдруг она свернула на искрящуюся огнями площадь и побежала к нарядной елке. Я поплелся по снегу, наблюдая за ней, вскинувшей голову на самую яркую звезду, кутавшейся в свою короткую курточку. Она обернулась, уткнувшись лбом мне в грудь, прячась от пронизывающего ветра.
- Давай прямо сейчас начнем напиваться.... У меня в бардачке коньяк.
Я вдруг увидел, что она плачет.
- Анита!
- А, перестань, - она выпрямилась и потащила меня за рукав к машине. Мы пили прямо из горлышка, стоя на обезлюдевшей площади перед новогодней елкой.
- Ты замерзла? Поехали?
- Замерзла, - согласилась она, - я всегда любила Новый год.... Только не всегда он был таким, о каком я мечтала.... Красивая елка, да? А мне однажды подарили звезду...
- Э нет, ты не поведешь, - я аккуратно усадил ее на сиденье рядом с водителем, - ты пьяна.
- Кто из нас..., - прошептала она, но подчинилась.
Пока мы доехали до моего дома, я тоже стал терять ориентировку в пространстве. Очень шумно поднимались мы на нужный четвертый этаж, разбудив, наверно, половину подъезда, поддерживая друг друга на ступенях. С трудом подобрав верные ключи к замкам, я, наконец, открыл дверь, и мы буквально ввалились в квартиру. Анита села на диван, сбросила курточку, глотнула из изрядно опустевшей бутылки и, вытащив невидимки, сняла белокурый парик. Темные волосы рассыпались по плечам. Темное шло ей больше, делая ее как-то глубже, выразительнее, искреннее.
- Так странно... фаворитка шведского королевского дома сидит на моем диване, - удивился ей, принося ей тапочки.
Внезапно глаза ее расширились, и она вскочила на ноги, но не удержалась и вновь села.
- Неужели я не имею права на слабости? - резким шепотом выдохнула она, - Ты думаешь, легко быть Королевой? Каждый день держать голову так высоко, а спину так прямо, что потом болят плечи? Каждый день улыбаться официально и строго - тем, кому совсем улыбаться не хочется? Каждый день ловить восхищенные взгляды и знать, что это все ложь, издержки положения?
- Анита, - тихо позвал я, садясь рядом, - Это неправда. Ты очень красива.
Она порывисто покачала головой, словно отрицая.
- Ты думаешь, легко держать всех на шаг от себя, зная, что если позволишь подойти ближе, то будешь мертва? Женя! Ты думаешь...
Я слегка встряхнул ее, выводя из этой пьяной черной боли. А она ведь была несчастна, эта гордая... маленькая и хрупкая девочка.
- Нет, я не думаю так...
- Тогда поцелуй меня!
От нее больше не пахло льдом, как тогда, на приеме, или тогда, в гостинице. Сейчас это был коньяк, свечи и что-то еще - стремительное и живое...