Я сидел за письменным столом и барабанил по клавишам. Писал воспоминания о прожитой жизни, о том как дожил до 2012 года и своих шестидесяти четырёх годков. Уже двести лет минуло с той поры, когда Наполеон напал на нашу землю. И почти век прошёл с момента национальной российской катастрофы. За окном тихо падал снег, укрывая землю и деревья белым покрывалом. Замело тебя снегом Россия. Я нашёл запись этой песни и комната наполнилась невыразимой грустью. Боже мой, Боже мой! За что ты наказал этих людей, лишил их Родины, тёплого, уютного дома? За что? За что попустил убить царя? За что попустил хаму разграбить твои храмы и завладеть Россией?
Звонок в дверь прервал мои грустные мысли. Кто это? Я никого не жду. Опять торговцы. Ну их. Я не стал открывать и звонки прекратились. Вытянув ноги и прикоснувшись ими к тёплой батарее отопления, я снова забарабанил по клавиатуре. Мысли вернулись к эмиграции 1917 года, к Ленину, Троцкому, Свердлову, Урицкому и всей их революционной шайке. Как эти нелюди могли озаботиться счастьем угнетённого русского народа? Кто их научил такому состраданию? Вот убивать и грабить они были мастера. Может у них в школе преподавали террористы? А кстати. Так оно и было. Родной брат Володи Ульянова по кличке Ленин был повешен за покушение на царя. Был у Ленина мотив отомстить царю, был. Потом, учинив расправу над народом, подох как шелудивый пёс. Троцкому тоже по голове киркой досталось. Да и Сталин-Джугашвили, поизмывавшись над миллионами гордых и честных людей, потопив их в крови, захлебнулся в собственном дерьме. Накажет Господь всякую нечисть, накажет Березу, накажет Гуся, накажет всё свинское стадо, свергнет с обрыва. Вот только не вернуть уже этих горемычных в их тёплые дома. Останутся они в райских кущах у Христа. А там тепло ли? Может их в награду не сбросят в жерло вулкана и не определят им на вечное пребывание осколок ледяной кометы?
Внезапно острая боль пронзила мою грудь, сердце бешено забилось и лицо моё покрылось холодной испариной. Я дотянулся до флакона нитроглицерина и брызнул под язык. Страх сковал всё тело и парализовал руки и ноги. Из-за дрожи в руках я не смог взять трубку телефона и бессмысленно пялился в окно. Снег кружился перед глазами, засыпая всё вокруг. Спустя какое-то время боль отпустила и я смог вздохнуть. Набрав номер скорой помощи я вызвал врача. На сей раз уговаривать долго не пришлось. Время тянулось медленно. Я пробовал пройтись по комнате, проверить не показалось ли мне всё это, но ноги не слушались, дрожали. Я погладил дрожащими пальцами корешки любимых книг, окинул беглым взглядом свои картины, приложился к иконам. Сколько лет я их кропотливо собирал для будущих деток, покупал на последние копейки. С кем они теперь останутся, кому достанутся? Ни продать, ни подарить не успел. А могут и на помойку выкинуть. Выкидывали же после революции барское барахло, а с ним и шедевры. Дочери-комсомолки выкидывали святые иконы своих матерей. И долго выкидывали. Запрещали, жгли книги,рушили храмы. Вот тебе бабушка и новый год! Видимо приехали. Теперь звонок звонил настойчиво. Я уже знал кто это и, хватаясь за стены, пошёл открывать дверь. Приземистый мужичок в белом маскхалате не первой свежести уверенно прошёл в комнату и начал раскручивать провода своего переносного кардиографа. Партизан да и только.
- Ложитесь- приказал он решительно.
Я лег без препирательств. Он облепил меня присосками и начал щёлкать переключателем.
- Да-а-а, Николай Николаевич. 220 на 110. Придётся ехать в больницу.
- А может я отлежусь, доктор? Дома-то лучше.
- Бросьте шутить. Мне неприятностей не нужно. Без вас хватает. Вам не двадцать лет, нужно почаще в паспорт заглядывать. Собирайтесь потихонечку.
Я взял сумку, положил туда зубную щётку, носки, тапки, свитер и остановился возле книжного шкафа, уставившись на корешки книг с вызолоченными, как на мемориалах, фамилиями давно любимых мною людей.
- Давайте побыстрее, больной. Можем опоздать.
- А что, больницу закрывают?
- Да нет, больницу не закрывают. Но вы до неё можете не доехать.
Ноги в коленках затряслись ещё сильнее. Я накинул куртку и стал спускаться по лестнице своей хрущобы. Доктор бережно поддерживал меня под локоть, усугубляя своей заботой мою тревогу. Скорая летела стрелой, обгоняя автомобили. Я безразлично смотрел на мерседесы и форды, на сытые и здоровые морды, крутящие их рулевые колёса и думал, что уже не увижу их никогда. От мысли, что я купил билет в один конец и возвращаться обратно мне не придётся никогда, по спине бежали мурашки.
Скорая подъехала к дверям приёмного отделения и доктор помог мне дойти до кушетки. Страх притупился, ноги окрепли и очень хотелось пить. Меня раздели до гола, напялили какой-то саван и отвели в отделение реанимации. Оно находилось на первом этаже напротив морга. Медсестра обклеила меня электродами, подключила к аппарату и дала воды. Подошёл заспанный доктор и взглянув на экран монитора, громко шепнул сестре, что этот, то есть я, не жилец. Сестра сказала, что он смотрит не на мой монитор, что она подключила меня к левому. А левый показал, что я ещё поживу немного. И я пожил ещё немного в реанимации. Потом меня перевели в палату на отделение, чтобы принять в реанимацию более тяжёлых больных. Там я тоже немного пожил. Соседи по палате обрадовали меня тем, что жильца на той кровати, которую выделили мне, отвезли недавно в морг.
- В морге прохладно - произнёс я задумчиво.
- Да и тут не теплее - поддержал меня сосед.
Действительно в палате было холодно и тоскливо. Я подумал, что надо походить по отделению и поискать тёплое местечко. На стене у сестринского поста, где раньше висел коммунистический лозунг, красовался плакат с молитвой оптинских старцев "Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить всё, что принесёт мне наступающий день. Дай мне всецело предаться воле твоей святой....". Сестра, увидев меня в коридоре, грубо буркнула какое-то страшное предостережение, но услышав, что ей придётся принести мне судно, махнула на меня рукой и уткнулась в свои записи. С дрожью в ногах, я дошёл до местного клуба с телевизором и книжными шкафами. Потёртые корешки книг выдавали не простую, но интересную жизнь, прожитую ими на этой земле у прежних хозяев. Книги оставляли те больные, которые уже не возвращались домой, а отправлялись отсюда в вечное кругосветное путешествие по Вселенной. Книг собралось довольно много. Видимо среди жертв проживания в человеческих условиях, было много читающей публики. Названия и авторы книг подтвердили мои догадки. Кафка, Чехов, Сэлинджер, Пастернак...О-о-о! Хемингуэй! Праздник, который всегда с тобой. Я взял книгу с полки и открыл страницу с оглавлением. Старик и море, Снега Килиманджаро, Там где чисто,светло...Взяв книгу, я пошёл искать место, где бы можно было уютно устроиться. В комнате-клубе малочисленным неугомонным поклонникам российской эстрады телевизор оглушительно орал на сон грядущим колыбельные песни "сердцу больно, уходи довольно". В фойе кардиологического отделения предприимчивые сограждане организовали буфет с несколькими столиками. Там было чисто и тепло. Я почти уселся в кресло, но скрипучий голос возвестил мне, что кафе закрывается. Вторая примадонна уюта, видимо имея какой-то свой умысел, одёрнув подругу, разрешила мне ещё немного посидеть, и увлекла её в подсобку.
Я открыл книгу. Там, где чисто, светло. Как будто пришёл в гости к родным и близким. Ну что старик, ты всё ещё пьёшь свой виски? Ты ещё наслаждаешься уютным светом фонаря в уличном баре, что совсем рядом с твоим домом? Ты ещё не повесился от одиночества. И эти злобные официанты ещё позволяют тебе сидеть допоздна, хотя ты остался совсем один, а они так торопятся домой, под бок к своим жёнам. Ах да, один из них оказался к тебе снисходительным и согласился подождать, пока ты допьёшь свой виски. А кто там вытащил тебя из петли? Соседка? Это я уже забыл. Да это и не важно. Вытащили и спасибо. Хорошо, что не родные дети. Они могли бы и не вытащить. Затянули бы потуже. Я перелистнул страницу и пробежал глазами по строчкам. Сантьяго сел на террасе. Мальчик угостил его пивом и он не отказался. Почему нет? Как рыбак рыбака.
- Сделать вам горячего чаю? - напугал меня внезапный возглас .
- Да, спасибо. То есть, пожалуйста.
- Баунти будете?
- Да, спасибо, буду.
Буфетчица принесла чай в пластмассовом стаканчике, в котором плавал пакетик с красителем и пошла обратно, выстукивая каблуками больничную чечётку. Чайная церемония с одноразовым стаканчиком. Всю жизнь я любил красивую посуду. И чай для меня был не важнее чашки. Бабушка, вообще, заваривала липовые цветочки, но в кузнецовских чашках он благоухал неземным ароматом. Ну что, Сантьяго? Будешь чай? Или ты предпочитаешь пиво, которым тебя угостил мальчик? Сколько лет ты уже пьёшь это пиво у меня на глазах. Давно я тебя не видел, Сантьяго. Лет сорок, или пятьдесят. Мне было пятнадцать, когда мы познакомились с тобой. Наша училка по литературе дала мне журнал с повестью про рыбака. Я тоже был рыбаком и очень любил удить рыбу, когда уезжал на лето в деревню. Правда чуть позже мама подарила мне двухтомник Хемингуэя и я прочитал повесть про тебя ещё раз. А потом ещё и ещё. Я полюбил тебя на всю жизнь. Хэм, Хэм. И почему ты застрелился. Тебе было всего шестьдесят два. Советские студенты приняли тебя всей душой и развесили в своих конурках твои портреты. У меня тоже висел твой портрет в свитере с белой окладистой бородой. Рядом с иконой. Ты мне был за деда, которого в войну убили красные. Тебе было шестьдесят два. А теперь мне шестьдесят три. Сорок два года рабочих дней и двадцать один год ночей для передышки. Те ночи, в которые снилась мама, любимая, поле в цветах, серебряные струи нашей речушки считать как долги безвозвратные. Правда, если сосчитать бессонные ночи, проведённые у кроваток больных деток, разгрузку вагонов по ночам, чтобы заработать лишнюю копеечку на платье жене, высматривания счастья в бездонном звёздном небе в бессонницу - получится все семьдесят. Теперь я могу говорить с тобой, как сверстник. Хэм, Хэм! Как же так? Как же так? Неужели тебя достали эти нудные Фолкнеры? Нет, я стреляться не буду. Буду карабкаться до последнего вздоха. Пусть режут. Или травят. Только бы не перевели в "дурку". Страшнее если оставят живым, но бездомным.
- Шестая палата на ужин - завопила нечеловеческим голосом сестра-хозяйка, чтобы её услышали во всех палатах отделения.
После ужина в палате потушили свет и разлеглись по койкам. За окном шестнадцатого этажа волком выл январский ветер. Я накрылся тонким одеялом и тихо дрожал. Головная боль не давала уснуть. В полудрёме снилась мама, наш подвал на Васильевском, треск поленьев в печи, ковёр под ногами, моё уютное кресло, Петропавловский ангел в окне, языки пламени в моём камине, но от них не веяло теплом. Я их только видел, но не чувствовал.
Храп соседа время от времени пробуждал моё сознание, а потом снова погружал в дрёму. К утру сосед перестал храпеть и я провалился в сон. Во сне я видел отца, который толкал меня в реку с обрыва, чтобы я стал смелым. Мне казалось, что цветёт черёмуха, наполняя воздух тонким ароматом. Но это был шлейф визита главного врача Отари Гиевича, который ходил собирать дань по вонючей больнице со своей свитой в облаке изысканного парфюма, а заодно и проверить порядок в норах своих жуликов.
Разбудили меня резкими толчками по кровати. Я открыл глаза и понял, что вывозят моего соседа, пытаясь протолкнуть в проходе каталку. Уже не храпящего. Я полежал на спине и изучил трещины больничного потолка. Их стало больше. Хорошо бы провалиться всем вместе. Всё-таки не так страшно. Пришла сестра и в синеватой полумгле воткнула мне в вену иголку. Снова захотелось спать. Сквозь сон я слышал чей-то голос о цене импортных "стэнтов" для сосудов, которые намного лучше отечественных, но вразумительно ответить ничего не смог. На настойчивый и внятный вопрос о том, есть ли у меня сто тысяч, я долго и не определённо мотал головой. А может мне всё это только приснилось. Но когда прозвучал чей-то голос с вопросом "а куда это вы его повезли?", я понял, что это мои соседи говорят обо мне. Мысленно, под скрип колёсиков, я сказал им "до свидания", "до встречи", хотя очень хотелось верить, что там я их никогда не увижу. А если и увижу, то не узнаю. Откуда-то снизу по телу расползался металлический холод. Словно услышав мои мысли, чья-то тёплая рука заботливо прикрыла меня простынкой. В ушах звенело, как в тот летний вечер, когда я лёг на скамейке у Петропавловского собора и слушал колокол, отбивающий тёплую белую питерскую полночь. Та-та. Та-та-та - грустно скрипели колёсики. Тише, тише. Слышите? Гендель? Вивальди? Да это же Лакримоза. Спасибо тебе, милый Моцарт. Спасибо вам, добрые люди. Всем большое спасибо. Особенно, анестезиологам.