То они дразнили нас с Машей своей недозрелостью и висели зелеными фигами, твердыми, не разгрызешь.
И мы с Машей все равно грызли тайком эту каменную зелень, и плевались, и бросались огрызками в малиновые кусты.
Потом появились на фигах розовые веснушки. И мы обрадовались и опять чуть не сломали зубы о деревянную красоту. Ужас!.. И опять полетели в малиновые заросли надкусанные канчики.
И, наконец, упал с дерева, с самой вершины, первый спелый абрикосовый гладыш.
И мы с Машей набросились на него с двух сторон.
И стукнулись лбами.
И чуть не подрались из-за него.
Хорошо, папа рядом оказался.
Он нас за шивороты поднял и отнес на веранду вместе с первой спелой абрикосинкой. А потом торжественно порезал ее ножом пополам и дал каждому поровну. То есть по-честному. А сам только понюхал. И облизался.
А мы проглотили эти крохотные половиночки одним жевком и даже не почувствовали никакого вкуса.
Но я все равно сказал:
- Здорово, правда!
- Ага, здорово! - сказала Маша и удивленно посмотрела на пустую ладошку, на которой абрикос лежал. Только что.
И мы потом до утра вспоминали первый абрикос.
И я очень жалел, что проглотил ее, не разжевывая. Не понял, какая она, сладкая, кислая, или так себе, с серединки на половинку?
И я у Маши спросил, но она только загадочно пожала плечами.
- Она вкусная, - неуверенно сказал Маша, и я понял, что она тоже ее сразу проглотила, не разжевывая.
Но на следующее утро под нашим деревом уже валялось больше десятка абрикос.
И мы перестали с Машей драться из-за них.
Перестали лбами стукаться в спешке.
Мы уже не делили абрикосы ножом. А ели их так, целиком и немытыми, чтобы никто не видел. Потому что так вкуснее.
А на нашей абрикосине вдруг за каждым листочком обнаружились розовые щечки, налитые солнцем. Абрикосина наша порыжела. Кое-где даже листвы оказалось меньше, чем абрикос.
И абрикосы падали уже ведрами.
И наступило у нас лето абрикосовое.
Тогда папа позвонил бабушке Тоне в деревню, чтобы она поскорее приехала на выручку, помогать варенье варить и компоты крутить.
Бабушкины компоты нам всегда вкуснее казались, чем собственные. Они у нее к тому же никогда не портились. А наши компоты взрывалось часто. И крышки срывало под самый потолок. И банки лопались.
Бабушка Тоня сразу приехала.
И тут выяснилось, что бабушка Тоня, нам не бабушка, а самая настоящая прабабушка. Потому что она дедушку Колю родила. Когда он еще без бороды был, без очков и без трубки. То есть совсем новорожденного возраста. Представляете!
И мы думали, что если она прабабушка, то сядет на диван и будет кряхтеть, кашлять и советы мудрые давать слабым голосом. Но прабабушка Тоня оказалась шустрой и поворотливой, как перекати-поле. Она по всему нашему дому и двору мгновенно перекатилась из угла в угол.
А нам сказала:
- Я правнукам носы подтирать не собираюсь. Будете мне банки мыть и крышки подавать. А я за день столько варенья наварю, что год есть будете.
И точно. Папа привез мешок сахара, поставил его под кухонный стол. И за один вечер полмешка осталось. И папа еле успевал банки в кладовку относить.
А на плите все кипело и булькало в нескольких огромных кастрюлях, и пар от них валил горяченный, и сладкий запах щекотал ноздри, и окна запотели страшно. Так что на них можно было пальцем писать и рожицы рисовать.
И мы летали вокруг нашей бабушки мухами.
Мыли банки.
Подавали крышки.
Меняли полотенца.
Вытирали мокрые столы.
И пенку пробовали на сладкость.
Пенку мы часто пробовали. Каждые пять минут. Она стекала с ложки, и ее можно было прямо с блюдечка облизывать.
И мы бы до глубокой ночи катали бы варенье и компоты по банкам, но только у мамы банки кончились. Она даже не поверила. И в кладовку спустилась сама. Но там только полные банки стояли длинными рядами. С вареньем. С компотами. А пустой не было ни одной.
И мама даже язык прикусила от удивления.
- Никогда бы не подумала, - сказала мама. - За один день столько банок. Это у нас не бабушка... это консервный завод какой-то... Я в жизни больше десяти банок не закатывала за один вечер. А тут, пожалуйста, все полки в банках.
А папа сказал:
- Сразу видна фронтовая закалка. Наша баба Тоня на фронте летчицей была. И до сих пор будто летает. Будто крылья у нее за спиной. Или пропеллер какой...
И мама вздохнула и дала отбой. Решительный и бесповоротный.
- Кто это все съест? Это варенье с компотами? - сказала мама. - Это пять лет есть надо...
- Да мы все за несколько дней съедим, - закричали мы с Машкой.
Хотя уже и не очень хотелось. После сладкой пенки, которой мы нализались по десять блюдечек.
Но, главное, абрикосов все равно осталось с полдерева. Хоть курам их скармливай.
- Ну, это жирно будет, курей абрикосами кормить, - сказала бабушка. - Давайте-ка, родные, я на рынок отнесу абрикосы и продам добрым людям. Вы, любезные, пособирайте абрикосы, посуетитесь. Потому что я на вашу абрикосину без парашюта не полезу. Старая я уже...
И мы с папой сами облазили всю нашу абрикосину. Без парашютов. До самой темноты. И набрали три ведра, полных, с верхом. И папа сказал:
- Я завтра вас до рынка подвезу. Но только сам торговать не буду. Я к торговле не привычный. Мне даже неловко торговать. Я все-таки учитель. Не по тем делам...
И покраснел наш папа. Но только наша бабушка засмеялась.
- Ничего, милый мой. Подвезешь, и слава Богу! Без тебя управимся. Но только и я, дорогой мой, тоже не торгашка. Тут ведь по-другому смотреть надо. Мы людей желаем накормить. Своим, домашним. Своими руками посаженным, выращенным. И здесь никакого стыда быть не должно...
Но папа наш все равно помрачнел.
- Тут с какой стороны не смотри... Не положено учителю за прилавком стоять...
А бабушка только руками махнула.
- Не положено... Скажете тоже... Кормить людей - дело вполне приличное! Такое же приличное, как учить и воспитывать!..
Но папа больше спорить не стал. Он нас до рынка довез. И высадил возле ворот. Ведра из багажника достал и на землю поставил.
- Ну, тут уж вы дальше сами, - сказал папа и дверью хлопнул.
А бабушка расправила свои плечи.
- Эх, давно я на рынке не торговала, внучок, - сказала бабушка. - Лет пятнадцать поди... Ну, ничего! Разберемся!
И нас тут же обступили какие-то дяденьки и тетеньки.
Одна тетенька взяла абрикос и попробовала на вкус без спроса:
- Колеровка, - сказала она равнодушно. - Не дичка, конечно, но спрос не тот. По три гривны за килограмм возьмем, так уж и быть... Все три ведра.
- Как это возьмем? - спросила бабушка, - а кто вам даст? По три гривны!
- Тьфу, ты! - вдруг заругался один мужик. - Еще одна с неба свалилась. На нашу голову. Ты, бабушка, что... с медвежьего угла вылезла что ли? В городе первый раз? У нас тут одна цена на входе - три гривны кило.
- Давай уж, мамаша, шевелись, - сказал кто-то. - Продавай все оптом. И гуляй как ветер... А нам весь день на рынке стоять и париться, мамаша!
- А я и не гордая, - вдруг сказала бабушка, - я и сама постою. Без посторонней помощи. Много ли мне места надо? С тремя-то ведрами?..
И тут все вдруг начали смеяться.
Закачалась тетка в рыжем фартуке.
Надул щеки мужик в грязной кепке.
Затрясся камышом худенький парень.
И все смеялись каким-то противным кислым смехом.
- Вот же, смехота... - сказала рыжая тетка. - Вот народ пошел! Все на рынок прутся! Всем места подавай! Э-эх..
Тетка крякнула с досадой.
- Да тут каждый миллиметр куплен. Иголку некуда воткнуть...
- Ага... Самодеятельность... - сказал щуплый парень с папироской в зубах. - Нашлись тоже бизнесмены...
- Да гоните ее в шею, - сказал какой-то тип в грязной майке, - хватить тут воду мутить. Порядков наших не знает...
Но бабушка вдруг протянула руку и крепко сгребла майку этого типа в ладонь. И он беспомощно заболтался у нее в руках.
- Это кто меня будет порядкам учить? - грозно сказала бабушка. - Ты, что ли? Да, я уже восемьдесят пять лет на Божьем свете живу. И всегда один порядок был. Фрукт, овощ посадил, вырастил, продавай урожай. А здесь что-о?
Бабушка обвела всех суровых взглядом.
- Кто из вас хоть одно дерево посадил? Вот ты, с папироской, хоть один корень в землю воткнул?
И парень тут же вынул папироску изо рта:
- А зачем мне эти корни? Кому хочется, тот пусть корни сажает. Я-то здесь причем? Мое дело торговать, мамаша. Что это вы мне тычете?
Парень бросил папироску под ноги.
- Сейчас время не то. Сейчас разделение труда... Одни торгуют... Другие сажают...
И все вокруг опять засмеялись каким-то прокисшим смехом.
- Нас самих сажали, знаем, - хмыкнул кто-то. - У нас здесь многие сидели, мамаша. Ни за что, ни про что... А теперь время другое. И наше дело законное. Предпринимательство называется. Понимать надо, мамаша!
Но бабушка осталась непреклонной.
- Хватит мне очки втирать. Я и без вас обойдусь. У меня не тонны за бортом. Всего три ведерочка. А места на рынке всем хватит.
И она отодвинула худенького паренька, как перышко. И смело пошла с двумя ведрами вперед. А я за ней третье ведро подхватил.
- Ну-ну!.. - сказал кто-то в спину угрожающе. - Неприятности тебе, бабуля, обеспечены. Зовите сюда Косого!
И я обернулся, чтобы посмотреть, кто грозится. Но у всех физиономии были противные, на морды похожие. И не увидел я ни одного приятного интеллигентного лица.
И стало мне как-то холодно. Только не снаружи, потому что сверху солнце июньское начало припекать, ужас. А внутри тела, где желудок и сердце. Будто я холодную змею проглотил. Но я посмотрел на свою невозмутимую бабушку и успокоился.
Бабушка чувствовала себя на как дома. Она вообще выглядела хозяйкой на этом чужом рынке. Она тут же нашла пустой прилавок и сказала:
- Каждый миллиметр у них куплен. Как же! Пустых местов полрынка. У-ух, рожи спекулянтские!
И я поднял глаза и обмер. Над нами стояла какая-то глыба. Без шеи. Шея вообще-то была, она стекала складками на широченную грудь. А грудь плыла складками на живот. Без талии. Талии точно не было. И никакой ремень не мог объехать огромный барабан, обтянутый спортивными штанами. И морда у этой глыбы была перекошенной. И глаз один слезился. А другой был прищурен, или лень его было открыть пошире. И под ним были приличные ссадины. И нос был поломанный. Я-то в этом разбираюсь. И я понял, что это и есть Косой.
- Так, так, - опять сказал Косой. - Из какой это деревни такие смелые объявилися? Или у вас типа крыша в три наката, а-а? А ну-ка шепните-ка на ушко! Что у вас за крыша? А мы послушаем...
И я думал, что бабушка оробеет и не найдется, что ответить. Но бабушка только плечом повела:
- Крыша у нас у всех одна, сынок... Правда Божия! Слыхал про нее? Не в силе Бог, а в правде. И против этой правды, тебе, сынок, не пойти...
Косой еще больше зажмурил закрытый глаз. И я понял, что он удивился.
- Вот с этого места подробнее. Что там за правда Божия? Не понял... - сказал он.
- А жить надо по-совести, - сказала бабушка. - Кто-то спину гнет день деньской, да копейки получает. А кто-то пальцем не шевельнул и только барыши считает. Где это видано?
Бабушка выставила перед собой сухой кулачок:
- Кто не работает, тот не ест! Разве неправильно? Что скажешь? А кто у нас сытнее всех живет? Кто у нас объедается, а-а?.. Одни бездельники! Спекулянты!..
- Это кто спекулянты?.. Мы, что ли? - усмехнулся толстый. - Вы, это, бабуся, полегче! Мы в каком веке, это, живем? Про рыночную экономику небось слыхали? Про закон о предпринимательстве, а-а? Мы, бабуся, теперь законные предприниматели! Вовсе не спекулянты. У нас даже свидетельства у каждого. И печати круглые, это... Во... как в аптеке!
- У вас печать на лице, - сердито сказала бабушка, - паразиты вы и бандиты обыкновенные. Только почему-то узаконенные...
- Ну, так уж сразу и бандиты, - усмехнулся толстый. - Нынче так не выражаются. Нынче мы при делах. Почему это-о... мы бандиты?
- Потому что людей грабите... Сами не работаете, а с людей три шкуры сдираете... Бандиты и есть! - сказала бабушка и бросила на толстого сердитый взор. - Только я, милый, бандитов не боюсь. Пуганая уже. Я войну прошла. И никого не боялась. И фашистов проклятых не боялась.
Бабушка сжала кулачок.
- Я их, подлецов на мессерах, била с этажерки картонной. По-2 называется. И они у меня рассыпались в пух и прах. Потому что за мной правда была. И сейчас правда за мной. И пусть у вас десять печатей будет, я вам устрою последний бой. Бандиты...
И бабушка взялась за ручку ведра, словно это была гашетка от пулемета на ее боевом самолете.
И я тоже взялся за ручку ведра.
И толстый вдруг опешил.
Он вдруг почувствовал в моей бабушке какую-то грозную мощь.
Неведомую, непонятную...
- Не по-онял, - сказал он задумчиво. - Та-ак, это-о... Вы по-боевым делам спец, что ли... На самолетах, это-о... летали? Фрицев били? Это круто!..
Толстый потер голову.
- Это-о... совсем другое дело! У нас, это-о, ветеранам уважение... А что-о?.. Вы воевали... Мы понимаем...
И он сделал такое движение, будто поклонился. И даже закашлялся.
- Вот что, бабушка, - сказал он. - Я вам так скажу, вовсе мы не бандиты... Напрасно вы... У нас совесть кое-где еще имеется... Вот те, наверху, кто нами рулит, похоже, потеряли совесть...
Толстый ткнул пальцем вверх.
- Это там у них, если прикинуть, совести нет. А мы еще покамест человеки... И мы тут, это-о, не против вашего присутствия. В виде льгот... Торгуйте себе... Мы даже с вас рыночный сбор брать не будем. Все по понятиям...
И он отошел в сторонку. А бабушка спокойно написала на картонке - 4 гривны. И повесила картонку на ведро. И к нам сразу несколько покупателей подбежало.
- Ого! - сказал один. - Вот это знатная колеровочка! Один к одному... Просто чудо! И почти что даром! Вдвое дешевле, чем у других! Берем все, не глядя!
И у нас сразу все раскупили. За десять минут. Мы больше на входе спорили, чем торговали.
Бабушка сложила ведра.
Взяла их под мышку.
И пошла по рынку гордо.
Словно она еще один бой с мессершмиттами выиграла.
И этот бой был для бабушки очень важным. Я это почувствовал.
И я тоже гордо по рынку прошел. Потому что я у моей бабушки вроде штурмана был. Я ей спину прикрывал во время боя со своим третьим ведром.
И это тоже была моя Победа с большой буквы, хоть я и слова не сказал, а только слушал.