То шоколад у него в рукаве спрятан и предательски трещит фольгой.
То сахарные леденцы гремят в коробочке.
То цепочка серебряная с малюсеньким крестиком.
То просфора с крохотной пяточкой. Это Почаевская, особенная, а пяточка Богородичная, следочек маленький, оставленный на камне.
То принесет дедушка воды Мариампольской из святого источника Успенского монастыря.
Эта вода на росу похожа. Такая она свежая.
Останется в кружечке капелька с росиночку, умыться ею можно.
Подставишь ладошку лодочкой, поймаешь и на лицо... Словно роса на листочках...
А однажды дедушка принес нам старую холстинку. Серенькую, ветхую, ни на что ни годную...
И мы на дедушку немного обиделись.
Зачем нам такая тряпица? Вон у мамы полная коробка под швейной машинкой ярких, нарядных пестреньких лоскутков. Любую куклу можно одеть по-модному. А тут - дерюжка какая-то... Только под ноги стелить.
Но дедушка эту холстинку погладил рукой и сказал:
- Не смотрите, что она серенькая, небеленая и на вид грубая. Это домотканая. Моей прабабушки ручная работа. С этой холстинкой особая история случилась. Слушайте сюда...
И дедушка прикрыл глаза и разлинованный морщинами лоб вдруг разгладился.
- В деревнях в старые времена холсты ткали вручную. Убирали лен с полей. А потом пряли нити изо льна, мотали их на шпульки и на деревянных рамах, вжи-ик... вжи-ик... Выходила холстинка, серенькая, небеленая. Выбелят холстинку, и она чистая, как снег. И можно из нее хоть рубашку, хоть платье, хоть скатерть на стол.
На выбеленных холстах узоры вышивали, просто заглядение.
Листочек к листочку, ягодка к ягодке, цветочек к цветку - такие тонкие кружева, что глаза разбегаются.
А по осени, когда урожай убран, зернышко к зернышку, холсты натканы, ниточка к ниточке, и все свадьбы прогремели с бубенцами, и колокольным звоном, до-он, до-он... собирались крестьяне на богомолье...
Дедушка повел седой бровью.
Прабабушка наша Екатерина Сергеевна завсегда ходила к Сергию Радонежскому. Это пешком-то из смоленской губернии, сотни верст. Хорошо, если спутники попадались. Попутчики. А одной-то не сахар поди...
Ночевать приходилось в чистом поле, под каким-нибудь деревцем, а то и на самом дереве, если вокруг, у-у-у... воет и стонет все с жутким посвистом. На обед черствая корка хлеба и маковая роса. Печку с ухватами и горшками за собой не утянешь. Так-то...
Дедушка покачал головой.
Только вот прабабушка наша состарилась, и ей на дерево было уже несподручно лезть, куда та-ам... И тогда я запрыгал бубенцом, ди-ин-до-он... Возьмите меня, я-то ло-овкой... И на дерево, и с дерева белкой, шу-урх... И костер разожгу... И сена мягкого наберу под бабушкин бочок. И острогу такую сукастую выломаю, все волки окосеют от страха. Да что волки. У медведей корчи по-ойдут, у-ух...
И все посмеялись надо мной, но уж бабушкину котомку той осенью я понес. И была в той котомке коврига хлеба, соли туесок и вот эта самая холстинка.
Дедушка погладил холстинку, как котеночка.
Только обувки не было никакой. Босиком сподручнее было пыль молотить. А то и по лужам, пы-ырс... Только брызги в сторону.
И мы с бабушкой Катей просились в деревнях на ночлег, Христа ради...
В часовнях придорожных спали на полу...
В стогах зарывались по самые брови...
Костры жгли на лесных полянах...
Здо-орово шли...
Дедушка расправил плечи.
И однажды под самый вечер услышали мы радостный гул, ди-ин... до-он... И особый запах встал над травой, восковый, сладкий, с тонким ладанным ароматом...
Воздух весь посвежел, словно зимой форточка настежь распахнулась в парной избе.
И нас с бабушкой так понесло, как на крыльях, будто залетных коней, застоявшихся...
Словно мы и не меряли сотни верст босыми ногами...
Не тряслись над кострами студеными ночами...
Не постились черствой коркой на маковой росе.
И так мы бежали, что нынешним марафонцам до нас не дотянуться.
Дедушка покачал головой.
И тут встал перед нами чудный град. Золотые купола маковками. Тонкие свечи колоколен до самого неба. Крепостные стены высоченные, выше деревьев. Зеленые крыши, крытые железом. И все спаяно единой силой...
Такая мощь, дух замирает...
И перед этой силищей бабушка Катя упала на колени, и будто окаменела, и так долго не вставала, что я уже и заскучал.
Хорошо, зазвонили колокола к вечерне, ди-инь... до-он... Так что некогда было уже каменеть.
И я вперед бабушки бросился к монастырским воротам, к золотым куполочкам, ать-два... Как будто бывал здесь десятки раз.
И бабушкина котомка с холстинкой зашлепала по коленкам, шле-епс...
Но только и бабушка Катя не отставала и меня обогнала легко.
Я уже сам за ней угнаться не мог. Такая у бабушки прыть появилась необыкновенная.
В самом монастыре мы поостыли и уже не бежали, как сумасшедшие, хотя и подпирало в груди. Мы все больше смотрели по сторонам.
И глаза у меня распахнулись на пол-лица.
Я оглядывался вокруг, открыв рот.
И ничего я не пропустил.
Ни удивительных росписей на стенах под арочным входом...
Ни ажурных фонарей...
Ни мраморных ступеней...
Ни голубой лазури на куполах...
Ни единого плоского камешка под ногами...
Все-все рассмотрел.
И черные ризы под клобуками.
И седые бороды до пояса.
И тяжелые кресты на цепях.
И только удивлялся, почему бабушка голову не поднимает, и будто не слышит ничего и ничего не видит вокруг. Словно она ушла в себя, словно ее подменили.
Я подергал бабушку, но только напрасно.
Вздохнул и снова глаза нараспашку...
Неподалеку от нас тихо разговаривали монахи. Еле слышно. Словно ручеек бежал в лесу.
Но только я мог и ручеек услышать и даже как в рыбы в нем шепчутся.
И я услышал:
- Эх-эх, отец Зосима... Уж больно ты неловок... Долго возишься с народом. Пока одного бедолагу исповедовал, вся вечерня прошла. Экий ты... нерасторопный... Пока сани запрягал, мы уж целый эшелон пропустили грешников... Смотри-ка...
Хлопнул по карману монах, и я услышал слабый звон монет:
- Вона-а-а, отец Зосима. С каждого по нитке, голому на рубашку. Целых тридцать восемь рублей собрали пожертвований... А твой-то грешник за весь вечер только рясу твою слезами измусолил. Эх-ма-а-а...
Отец Зосима не отвечал и только тихо вздыхал.
И мне тоже почему-то захотелось вздохнуть с отцом Зосимой и нос подтереть рукавом.
Но только я не успел, потому что бабушка дернула меня за руку и потащила в другую сторону.
И мы прошли мимо лазурных куполов, мимо ажурных решеток и фонарей, мимо стрельчатой колокольни, упиравшейся в облака, и, наконец, свернули к небольшой церквушке с низеньким входом, неказистой среди величавых соборов. Только моей бабушке нужно было именно сюда.
И бабушка шепнула:
- Здесь она стоит... Рака... Перво-наперво к ней надо приложиться...
И я шибко удивился. Потому что не ожидал увидеть в церкви рака.
Это надо же!
Очень мне странным показалось прикладываться к ракам, которые могут и за нос клешней, ца-ап...
Но уж делать нечего!
И бабушка протолкнула меня в боковой придел, а там на ступенях сверкало золотом резное дерево.
И будто шкатулка огромных размеров стояла на точеных ножках.
Легкая, воздушная...
И необъяснимый аромат тянулся от нее.
И я уже думать забыл про раков, поднялся по ступенечкам, перекрестился, замер и увидел сухую кожу на косточках...
Мощи...
Преподобного Сергия...
И вовсе никакие не раки...
И я приложился головой с тусклому серебру древней парчи, и вдруг потеплело у виска, словно наклонился к лампадке.
И всю мою усталость от дорожных верст окончательно рукой сняло. И я отошел в сторонку и долго покачивался ошеломленный, как Илья Муромец, знаете... Который после многолетнего сна испил из ковша чудесной воды...
И, наверное, я так мог бы долго простоять, но только бабушкин шепот помешал:
- Нам бы молебен, отслужить, батюшка... Издалека мы. Из Смоленской губернии... - шептала бабушка кому-то и тот же знакомый голос, который укорял отца Зосиму, отвечал:
- Молебен, матушка, отслужим с большой душой... Трудов не пожалеем праведных... Только сказано в писании, всякий труждающийся достоин пропитания... Посему давайте, бабушка, тридцать копеек... За труды праведные...
А бабушка запнулась:
- Так, деревенские мы... Денег таких вовсе не знаем... Всю дорогу к вам шли Божией милостью... А тут целых тридцать копеек... Не по силам нам... Может, возьмете гостинцами... Вот собрали мы тут для преподобного...
- Вот холстинка домотканная, ручной работы, - сказала бабушка и зашуршала материей.
- Эва-а-а... - разочарованно вздохнули в ответ. - Холстинка... Что ж нам с твоей холстинкой делать, бабушка?.. Куда нам ее?.. С солью кушать... Ты, бабуля, пойди-ка и продай эту холстинку кому-нибудь. Дадут тебе за нее денег, вот и придешь... Отслужим тогда молебен на славу...
И я расстроился вместе с бабушкой... Потому что холстинка наша была дешевенькая. Она же была домотканная. Простецкой работы. Не шелка же китайские...
Кто за такую холстинку денег даст?..
И я поплелся за бабушкой к выходу, и ноги наши с бабушкой очень тяжко шаркали по граниту, а от вздохов наших, наверное, даже огонек закачался в лампадках ...
И вся дорожная усталость вдруг вернулась к нам обратно и так крепко придавила нас с бабушкой, что мы и руки опустили.
Бабушка сказала:
- Наверное, грешные мы с тобой, Сереженька... Не принимает преподобный наших гостинцев.
Бабушка горько вздохнула:
- Такой выходит нам от ворот поворот...
И так бабушка сникла, что я чуть в голос не заревел.
Так обидно стало, что мы столько верст прошли и все напрасно...
Не принимает никто наших гостинцев...
Но только не успел я даже воздуха в грудь набрать.
Не успел даже глаза натереть докрасна кулачком...
Потому что из-за поворота неожиданно вышел незнакомый старичок и сразу на нас наткнулся. А при чужих реветь - последнее дело.
Старичок поднял на нас светлое лицо и сказал:
- Спаси Господи, страннички дорогие! Никак с гостинцами к нам?
- Угу-у... - всхлипнул я, размазывая щеки.
- Холстинку принесли? - вдруг спросил старичок.
И мы с бабушкой удивленно кивнули головой.
- Так я у вас куплю, - сказал обрадованно старичок, - тридцать копеек дам...
И мы с бабушкой онемели...
Потому что не надеялись продать нашу холстинку ни за какие деньги, даже за пятак... И я холстинку поскорее из бабушкиной котомки вытянул, пока дедушка не передумал. А бабушка приняла монетки дрожащими руками и сунула их за пазуху, поближе к сердцу.
И снова в нас неуемная прыть ожила.
Слезы у меня высохли.
У бабушки молодость вернулась.
И усталость нашу как рукой сняло.
И даже посветлело вокруг, а может это яркие звезды на небе вспыхнули, и вышла над монастырским небосводом круглая радостная луна.
И снова я за своей прыткой бабушкой угнаться не мог.
А в монастырской богадельне, где привечали всех странников, нас будто бы дожидались. Словно знали, что к ним занесет смоленских богомольцев, на ночь глядя.
И нам очень хорошее местечко дали у окошечка с видом на колокольню. И коечки наши стояли под самыми образами в белых рушниках.
И я еще подумал, что такие красивые рушники над иконами только из деревенской холстинки получаются. Вовсе не из шелков.
И еще подумал, как все чудно складывается. Не успели глаза покраснеть, и тут же облегчение.
Словно наши горести слышит кто-то...
Так и заснули мы с радостью. А наутро первыми стояли возле закрытой раки преподобного Сергия. И я уже знал, что рака - это ларец для святых мощей. А вовсе не черные речные забияки с клешнями.
И мы глаза проглядели на резное дерево, отделанное сусальным золотом, пока не дождались служителей.
И бабушка испуганно охнула, так что огоньки в лампадах заметались, бедные, заполошные, и даже погасло несколько огарочков на медных подсвечниках.
Черные рясы всколыхнулись над ракой волнами. Горячий шепот обжег уши:
- Го-осподи, что же это такое?..
- Не отворяется совсем...
- Не дается нам...
- Что за наказание...
И уже расступились рясы перед сияющим серебром настоятельской бороды. Склонились скуфейки до сутулых спин, и кто-то со стуком ударился коленями об пол. Кто-то испуганно перекрестился. Кто-то услужливо сунулся с топором... Но вот настоятель решительно поднял руку, и замерло все вокруг.
- Вы что это с топором к святыне. Топор здесь уже не поможет, - с горечью сказал настоятель, - топором греха не победить. Только покаянная молитва поможет... Помолимся, братия...
И сам настоятель склонился на колени, а за ним рухнуло все черное воинство перед золоченой ракой.
И мы с бабушкой едва ли не улеглись на холодный пол, так что я только успел заметить, как вздулась багровая вена на виске настоятеля, запульсировала, забилась и мутной росой выступила на скорбном лице испарина.
И сам я тоже взмолился.
Господи, помилуй нас, грешных...
И чуть ли не заскулил от жалости... Потому что горько стало на душе.
Что же это такое?..
Опять преподобный закрыл перед нами двери. Сначала от ворот поворот с холстинкой... Теперь рака эта не открывается... Что же это?..
И когда я поднял брови от пыльных колен, настоятель уже заносил руку над массивным деревом раки.
Вот он взялся за створку...
Задрожала сухая рука на позолоченных узорах...
Вот дрогнули все...
И радостно вскрикнули...
Потому что рака с легкостью открылась, и тут же повеяло в церкви чудным ароматом мощей.
И все лампадки всколыхнулись и засияли радостнее, и показалось мне, что вспыхнули снова остывшие огарки рядом с ракой. Ведь не горели же совсем. И я плечами повел, а настоятель вдруг громко вскрикнул и застыл над мощами:
- Что это?.. Смотрите все!..
И монахи повалили поближе к раке, и я ужом скользнул между рясами, и оказался в первом ряду.
- Что это?.. Что?..
- Господи!..
- Вот оно, что?
И я вытянул шею, встал на цыпочки, выгнулся весь и похолодел...
Потому что увидел в раке нашу холстинку. Серенькую, небеленую, немного запылившуюся в дороге. Только она была не брошена на священные ризы, а сам преподобный сжимал ее в руках. И высохшие пальцы преподобного стиснули простецкое домотканое полотно. И восковая кожа лежала прямо на сером холсте. И от такой картины волосы у меня встали дыбом, мурашки побежали по застывшей спине, и я вскрикнул на весь храм:
- Так ведь это же наша холстинка!
И все тут же обернулись в мою сторону.
Настоятель посмотрел на меня твердым взглядом. Другие жгучие взоры впились иголками. И зачем я только проговорился?..
Но меня уже вели прямо к раке. А за мной пробивалась бабушка и жалобно причитала:
- Не виноватые мы, батюшки, вовсе не виноватые... Вчера эту холстинку продали после вечерни. Чтобы молебен преподобному отслужить. А в раку не пихали ее... Боже нас упаси!..
- Кому вы ее продали? - сурово спросил настоятель.
- Старичку какому-то, - охнула бабушка. - С белым таким лицом... Чистенькой такой старичок... Благообразной...
И я поднял глаза и вдруг обмер. Потому что вчерашний старичок виднелся в раме над ракой. Написанный красками на деревянной доске... Только вокруг головы сиял золотой нимб, и одежды были белые, как у ангела. И лицо у написанного старичка вдруг оживилось, дрогнули брови, и губы сложились в доброй улыбке. И я вскрикнул, как и давеча, на весь храм...
- Так вот же он! Этот старичок!.. Вот он!.. Еще улыбается!..
И бабушка охнула, подняла глаза, и вдруг колени у нее подогнулись.
- Батюшки мои... О-он!..
И будто сверкнуло что-то в воздухе, как во время грозы, и на глазах у всех темная завеса на иконе посветлела, так что и все монахи повалились на колени, и даже сам настоятель сотворил земной поклон чудному образу.
Тут уже все прояснилось полностью.
Бросился в ноги настоятелю вчерашний монах. Оказался он тучным дяденькой с рыхлым лицом. Он сам рассказал, как вчера требовал у бабушки немалых денег, целых тридцать копеек, и не хотел брать худой холстинки в оплату, а вот преподобный-то сам не погнушался скромной милостыней, и вот надо же... явился видимым образом...
И все очень этому удивлялись...
Все, все...
Кроме меня...
Потому что вовсе наша холстинка не была худой. Хорошие у нас холсты на Смоленщине ткут. На сто лет и зим. И рушники из этих холстов вышивают узорчатые. И кроют нарядные рубашки. И свадебные скатерти стелят на широкий стол. Веками наши холстинки служат и людей радуют! Смотрите сами, какая она крепкая!
И тут дедушка встряхнул серую холстинку на коленях, хлопнул ею так, что воздух выстрелил, и сказал:
- А вы говорите ни на что не годная!
И мы бросились к этой чудесной холстинке гурьбой, и сложили на ней руки, так что и места не осталось. И потеплели наши ладошки, будто возле лампадки, а дедушка накрыл нас своей серебряной бородой и тихо закрыл глаза.