Есть одно качество которое делает в одном аспекте (только в одном, я не провожу никаких параллелей) очень похожими двух совершенно разных людей: Евгения Головина и Иосифа Бродского - врожденный аристократизм.
Особенно это качество было свойственно Звёздному адмиралу, все его тексты совершенно несоотносимы с эпохой в которой он жил, они вне времени, и когда он пишет о Фулканелли или о Данте, то он обращается к невидимому читателю как к собеседнику, словно бы обладающему точно такой же эрудицией как и сам автор и совершенно не беспокоится о том, понимает ли его читатель или нет, молчаливо подразумевая, что понимает и позволяя себе некоторые примечания, пояснения, ссылки и комментарии лишь иногда, словно по случайной прихоти.
Ницше писал в своей гениальной "Генеалогии морали" о двух совершенно различных типах морали: милости раба и милости господина - мало кто как Головин соответствовал этому аристократическому типажу милостивого господина в своих книгах - этим своим безразличием к тому чтобы понравиться читателю или даже безразличием к тому, сможет ли читатель понять о чем идет речь. Тексты Головина - не для жвачных животных, они требуют работы по своему осмыслению и пониманию. И весь Головин - вневременной, он словно бы писал сразу отсюда и в вечность.
Чем особенно характерен Головин, так это своей сдержанно и неявно проявляемой аполитичностью. Если другие выходцы из Южина, как например Джемаль или Дугин стали в своём спектре подчеркнуто политически ангажированными (исламско- и православно-радикальными ультрацентристами), то Головин словно бы не замечал, где он живет и какая реальность его окружает и предпочитал беседовать с нами о вечном: красоте, мире, женственности и мужественности, космосе, античной поэзии. Кто-то, кажется Дугин, упоминал об одном разговоре с Головиным на подмосковных без пяти минут свалках: вдали виднеется индустриальный пейзаж, какие-то трубы коптят небо жуткой химией, земля перекопана траншеями и ямами, вместо полей буераки, заваленные разным промышленным мусором, жалкие хибары, в которых живут какие-то местные жители... и Головин, присевший на остатки циклопических поверженных бетонных сооружений, неспешно говорил об Аполлоне и античности и говорил так, словно бы жил в ней прямо сейчас и видел ее вместо этого окружающего его дисгармоничного мира.
И схожее, не тоже самое, но схожее можно найти у Бродского, несколько уже - он в упор не хотел замечать существования советской власти. Как кто-то удачно сказал, советская власть была обидчивой дамой - она могла простить даже враждебное к себе отношение, единственное чего она не могла простить по отношению к себе, так это - невнимания. И Бродский, еще будучи в СССР, иногда спрашивал у своих друзей кто это там изображен, щурясь на плакаты и огромные фотографии изображавших известных всем и каждому деятелей ЦК КПСС: Брежнева, Громыко и прочих. Когда на демонстрации 7 ноября демонстранты несли портреты вождей, то он вполне искренне интересовался, видя перед собой портрет министра иностранных дел: "О! А это кто? Кажется Орджоникидзе?", а про другого говорил.."Знакомое лицо, кажется где-то я его уже видел... Наверное это Дзержинский!" Таким образом, смешивая давно умерших деятелей революции с сознательно неузнаваемой политической реальностью, он отказывал ей в праве на существование, словно бы это не он, а все окружающие играли в какую-то нелепую и странную игру. Это и есть аристократическая черта.
В отличие от Бродского, не обращавшего внимание только на советскую реальность, глубоко языческий Головин (характерный штрих: учитель авраамистически ориентированных исламиста Джемаля и православного старовера Дугина), казалось, аристократически не обращал внимания на современность как таковую и прибегал в своих лекциях и книгах к принципиально иному языку описания, принципиально и продуманно глубоко антисовременному языку описания мира.
Более радикальный пример подобного отношения являл собой наверное только Эзра Паунд в конце своей жизни, после отсидки в американской клетке на всеобщем обозрении, когда, будучи поэтом по призванию, то есть человеком, работающим со словом, он молчал: его молчание было более говорящим и выразительным нежели любые слова. Как точно выразился Александр Гельевич (цитирую по памяти): "Какой особенно глубокий смысл был в его молчании, в том как и о чем он молчал".