Мил Майкл. Средство от Тошноты

www.facebook.com/sredstvo

СРЕДСТВО ОТ ТОШНОТЫ

... даже неудовольствие превратилось в некий товар, чуть только промышленность освоила его производство.

Ги Эрнест Дебор

...население заворожено и постоянными колебаниями своего собственного мнения, о которых оно узнает из ежедневных газетных публикаций...

Жан Бодрийар

"ОБМЕНКА"

- Сразу начнем с того, что ты никто! Если бы это было не так, ты бы не пришел к нам! И мне абсолютно наплевать, кем ты работаешь, прикидываешься или хочешь казаться в твоей фальшивой жизни, если только ты не собираешься нам угрожать!

- Мне нужна справка, что ты психически здоров и что у тебя нет проблем с сердцем и сосудами!

- Давай ее сюда!

Говоривший пренебрежительным жестом указал на стол.

- Есть три правила!

Первое: Ни при каких обстоятельствах мы не трогаем родителей, близких, друзей!

Второе: Никаких физических воздействий в "обменке"! Как бы тяжело не было! Срывы и мордобой нам тут не нужны.

Третье: Никаких контактов c соперником в течении двух недель, после того как закончился твой "обмен".

Помни, что та боль, которую ты можешь получить здесь, заживает гораздо дольше, чем разбитая в мясо морда или сломанные кости.

Перед говорившим стояло десять человек, но он, обращаясь к ним, продолжал произносить "ты", медленно скользя взглядом над их головами.

Все что тут происходит, записывается и если с кем-то из твоих соперников что-то случится, эти файлы попадут в полицию и прокуратуру. Угадай, кто станет первым подозреваемым!

Так что, не дури!

Ты пришел сюда, чтобы стать собой и это великое благо! За это можно многим пожертвовать!

Еще один совет - алкоголь мы не приветствуем. Поверь опыту - в этом деле он твой враг!

Если что-то из сказанного мной не устраивает, мы не сможем тебе помочь...

Я против, чтобы в этом участвовали девушки, но некоторые мои коллеги не столь категоричны, поэтому среди нас есть дамы...

Однако, ты всегда можешь отказаться от поединка с девушкой. Проиграть девчонке гораздо больнее, чем парню!

Да и еще одно, безусловно, ты получишь сильнейший стресс, поэтому сразу по завершении рекомендую пройти в соседнее помещение. Там оборудован тренажерный зал, где ты можешь выместить свою агрессию на грушах и переработать адреналин на силовых тренажерах...

- Нет, я даже настаиваю на этом!

- Ну, вроде все!

- А, да, - по лицу говорившего расползлась довольная улыбка, - я рад, что ты присоединился к нам! - Присаживайся!

- Начинаем! - он энергично хлопнул в ладоши и затем медленно походкой триумфатора отошел в темный угол зала.

ПУСТОТА И ОТВРАЩЕНИЕ.

(за шесть с половиной месяцев до вышеописанных событий...)

В один момент ты понимаешь, что все, что ты делаешь, все на что ты тратишь свое время абсолютно никчемно.

Ты не живешь, но драгоценное время жизни уходит. Ты дышишь, думаешь, двигаешься, но не живешь, ты тратишь свое мучительно тянущееся каждую секунду бытие впустую.

Когда я осознал это отчетливо и ясно, мне стало противно до тошноты. Мне хотелось лезть на стены, биться об них головой, как будто так я мог разбить склеп бессмысленности, в котором находился, и вылезти в реальную, настоящую жизнь!

Мое существование суетно и бессмысленно. Нет, какие-то цели, конечно, были, но все они были не по-настоящему мои.

Да что я говорю, это были чьи-то чужие цели. Даже и не цели, а какие-то суетные хаотичные стремления, фальшивые и не приносящие радости! Правильная формулировка - это были игрушечные цели!

Это были те цели, о которых тебе постоянно говорят, которые беспрестанно формирует в тебе окружающее и в итоге ты начинаешь принимать их за свои. Но настоящей цели, моей настоящей цели у меня не было!

Не было меня самого!

Сознание любого человека это податливая масса, вылепленная чьими-то чужими победившими по той или иной причине идеями, ценностями и представлениями о мире. Ценностями и представлениями с реальностью вероятно имеющими мало общего.

Сознание любого человека это страх, отвратительный страх, не позволяющий вырваться из плена навязанных представлений привычных и ложных целей.

Даже когда ты уже понимаешь, что твоя жизнь никчемна и бессмысленна, страх губит твое желание что-то изменить.

Страх подавляет твою волю, страх шепчет, все нормально твоя жизнь не так уж плоха, страх заставляет тебя находить оправдания и склеивать обломки твоих фальшивых целей в новый утлый плот.

Этот плот, конечно, потом будет жестоко разрушен и все что у тебя останется, это уныние и безысходность бессмысленно ушедших дней. Но это потом, а сейчас ты старательно клеишь...

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...

Современная модель общества с неотвратимой жестокостью превращает человека в дешевый материал социальных экспериментов, заставляя его проживать чужую и пустую жизнь.

Данная проблема, приобретая все большую актуальность, в ближайшем будущем может стать неразрешимой.

Большинство не замечает, кто-то тихо страдает, осознавая пустоту, и лишь единицы, как наш герой..., находят в себе силы и пытаются что-то делать...

Продолжаю моделировать ситуации и вести дневник событий... Постараюсь публиковать обновления не реже раза в неделю...

ОТ АВТОРА

ПРОЕКТ "СРЕДСТВО ОТ ТОШНОТЫ"

Роман - Исследование - Сообщество - Эмоциональная Среда - Стиль Жизни

Герой

Герой обычный человек, увязший в бесконечно липком потоке нескончаемой рутины. Его жизнь бесцельна.

Пустота

Нет, конечно, в его сознании, существуют какие-то цели, но все они не по-настоящему его. Все это чужие цели.

Его существование пусто и уныло. Нет его самого...

Когда герой ощущает это отчетливо и ясно, ему становится противно до тошноты...

Идея

В один из вечеров, облитый водой из под колес пролетевшей машины, он стоит на тротуаре переполненный ненавистью и злостью на себя от абсолютной беспомощности. В следующее мгновение, капли грязной жидкости, стекая по лицу, обжигают сознание, вспышкой еле уловимого, но притягательного образа.

Эта сырая еще мысль дает толчок многодневным размышлениям, которые приводят к формированию законченной идеи. Той самой идеи, развитие которой может дать необходимую жизненную основу, сможет выступить собственной, настоящей целью героя....

Скоро все случится...

Данный проект - попытка смоделировать наиболее вероятный сценарий развития ситуации и одновременно дневник, фиксирующий реальные события, ведь все это моделируется не только в книге, все это уже начинается и в реальной жизни...

В голове будущего главного героя уже возникла та самая мысль, он уже поглощен ежедневными размышлениям, которые постепенно подводящего к формированию законченной идеи. Той идеи, которая позволит ему обрести собственную настоящую жизненную цель...

Совсем скоро появятся страницы в социальных сетях, где главный герой начнет излагать свои мысли и искать единомышленников... Совсем скоро все случится...

Присоединяйтесь

Присоединяйтесь! Поставим эксперимент! Не факт, что мы повторим судьбу героев... Возможно все будет немного по другому... Возможно вовсе не так... Сейчас никто не даст однозначного ответа...

ПРИЛОЖЕНИЕ

Ниже приводится ряд материалов, по родственной проекту тематике...

Это и работы современных мировых авторов, философов, писателей, общественных деятелей и русская классика...

Ги Эрнест Дебор

Общество Спектакля

Глава 1

Всеобщее разделение

Определенно, в нашу эпоху, когда образ предпочитают вещи, копию - оригиналу, представление - действительности, а видимость - бытию, лишь иллюзия обладает святостью. Истина же профанирована. Более того, святость возрастает в той мере, в какой уменьшается истина, а иллюзия при этом возрастает, да так, что высшая степень иллюзорности являет собой высшую степень святости.

Л. Фейербах, "Сущность христианства". Предисловие ко второму изданию.

В обществах, достигших современного уровня развития производства, вся жизнь проявляется как огромное нагромождение спектаклей. Всё что раньше переживалось непосредственно, отныне оттеснено в представление.

Образы, оторванные от различных аспектов жизни, теперь слились в едином бурлящем потоке, в котором былое единство жизни уже не восстановить. Реальность, рассматриваемая по частям, является к нам уже в качестве собственной целостности, в виде особого, самостоятельного псевдо-мира, доступного лишь созерцанию. Все образы окружающего мира собрались в самостоятельном мире образов, насквозь пропитанном кичливой ложью. Спектакль вообще, как конкретное отрицание жизни, есть самостоятельное движение неживого.

Спектакль одновременно представляет собой и само общество, и часть общества, и инструмент унификации. Как часть общества он явно выступает как сектор, сосредотачивающий на себе все взгляды и сознания. Однако, уже в силу того, что этот сектор является разделённым, он оказывается сосредоточением ложных взглядов и ложного сознания, а достигаемая им унификация - ничем иным, как официальным языком всеобщего разделения.

Спектакль - это не совокупность образов, но общественные отношения между людьми, опосредованные образами.

Спектакль нельзя понимать ни как искажение видимого мира, ни как продукт технологии массового внедрения образов. Скорее, это мировоззрение, Weltanschauung, реализовавшееся в действительности, облекшееся плотью материального. Это видение мира, вдруг ставшее объективным.

Во всей своей полноте спектакль есть одновременно и результат, и содержание существующего способа производства. Он не является каким бы то ни было дополнением к реальному миру, надстройкой к нему или декорацией. Это краеугольный камень нереальности реального общества. Во всех своих проявлениях, будь то информация или пропаганда, реклама или непосредственное потребление развлечений, спектакль являет собой модель преобладающего в обществе образа жизни. Спектакль - это повсеместное утверждение выбора, который уже был сделан в производстве, не говоря уже о последующем потреблении. Форма и содержание спектакля служат полным оправданием условий и целей существующей системы. Но спектакль помимо этого является еще и постоянным наличием этого оправдания, ибо он заполняет собой основную часть времени, проживаемого вне рамок производства.

Разделение само по себе является частью единства мира, частью совокупности общественной деятельности, расколотой на образ и действительность. Общественная деятельность, перед которой разыгрывается не зависящий от нее спектакль, есть также и реальная целостность, которая содержит в себе спектакль. Но расщепление этой целостности до такой степени калечит ее, что вынуждает представлять спектакль как самоцель. Язык спектакля состоит из знаков, исходящих от производства, в то же самое время являющихся и конечной целью этого производства.

Неверно было бы считать, что спектаклю противостоит та кипучая деятельность, что происходит в современном обществе. На самом деле, спектакль, извращающий реальность, является продуктом этой деятельности. Переживаемая реальность материально заполняется созерцанием спектакля и при этом впитывает его порядок в себя, одновременно придавая ему позитивное обоснование. Получается, что объективная реальность представлена с обеих сторон. Таким образом, реальность возникает в спектакле, а спектакль - в реальности. Это взаимное разделение и есть сущность и опора существующего общества.

Если мир перевернуть с ног на голову, истина в нём станет ложью.

Понятие спектакля объединяет в себе и объясняет огромное количество различных явлений. Разнообразие и контрасты являются лишь внешней стороной общественно организованной видимости, которая утверждает себя как нечто истинное и непреложное. Если рассматривать спектакль через призму его собственного о себе мнения, он подтверждает эту видимость, а также подтверждает то, что человеческая, социальная жизнь является всего-навсего простой видимостью. Однако критика, добравшаяся до сути спектакля, разоблачает его как видимую негацию жизни, как отрицание жизни, ставшее видимым.

Чтобы описать спектакль, его структуру и функции, а также обнаружить средства, с помощью которых спектакль можно уничтожить, мы должны в уме разложить его на составные части. Анализируя спектакль, мы, в какой-то мере, сами вынуждены разговаривать его языком, тем самым, вторгаясь на методологическую территорию того общества, которое и выражает себя в спектакле. Но спектакль есть не что иное, как смысл деятельности определенной социально-экономической формации, ее способ использования времени. Мы находимся под влиянием проживаемого нами исторического момента.

Спектакль рассуждает о себе как о чём-то чрезвычайно хорошем, неоспоримом и недосягаемом. Он просто заявляет, "всё, что мы видим, - всё прекрасно; и всё прекрасное - перед нами". Отношение, которого спектакль к себе требует, есть в основе своей, пассивное приятие; впрочем, он его уже добился, ему никто и не думал возражать - да и как мог возразить, если спектакль обладает монополией на видимость!

Источником тавтологического характера спектакля является тот простой факт, что его методы одновременно являются и его целями. Это солнце, которое никогда не заходит над империей современной пассивности. Оно освещает всю поверхность мира и беспечно купается в собственной славе.

Общество, основанное на современной промышленности, является зрелищным вовсе не случайно и не поверхностно. Оно фундаментально подчинено спектаклю, является зрелищным в самой своей основе. В спектакле, который является образом господствующей экономики, цель - ничто, развитие - всё. Спектаклю не нужно ничего иного, кроме самого себя.

В качестве необходимого оформления производимых сегодня объектов, в качестве общего подтверждения рациональности системы, в качестве наиболее развитого экономического сектора, непосредственно фабрикующего всё возрастающее множество объектов-образов, зрелище, спектакль - это основной продукт производства современного общества.

Спектакль подчиняет себе живых людей в той же мере, в какой их уже целиком подчинила себе экономика. Спектакль есть ничто иное, как экономика, развивающаяся ради себя самой. Он представляет собой правдивое отражение производства вещей и ложную объективизацию трудящихся.

Первая стадия господства экономики над общественной жизнью привнесла в человеческое существование очевидную деградацию понятий "быть" в "иметь". Нынешняя же фаза тотальной оккупации общественной жизни достижениями экономики приводит к следующему обескураживающему искажению: теперь человек уже не имеет, но ему кажется, что он имеет; иначе говоря, фиктивное "обладание" уже не влечёт за собой ни престижа, ни какой-либо иной функции. В то же время, всякая индивидуальная реальность начинает регламентироваться общественной, т.е. становится напрямую зависящей от общественной власти. Индивидуальная реальность отныне легко фабрикуется и управляется общественной властью, ей позволяют казаться лишь в той мере, в какой она не является.

Там, где реальный мир расщепляется на простые образы, эти простые образы обретают плоть и становятся эффективными мотивациями гипнотического поведения, красочным сном для лунатиков. Спектакль, как тенденция заставлять смотреть на мир с помощью различных специализированных опосредствований (мир больше не может восприниматься непосредственно), естественным образом выбирает зрение в качестве привилегированного человеческого чувства, которым в предыдущие эпохи было осязание; это самое абстрактное, наиболее подверженное обману чувство вполне соответствует всеобщей абстрактности современного общества. Но спектакль не тождествен простому созерцанию, даже вкупе со слухом. Это нечто избегающее сферы деятельности людей, избегающее переосмысления и исправления трудом. Это нечто противоположенное диалогу. Спектакль воссоздает себя в каждом дискурсе, где прежде ещё оставалась независимая точка зрения.

Спектакль унаследовал все слабые места западного философского проекта, который пытался постигнуть деятельность в категориях зрения; более того, он основан на всеобъемлющем распространении точной технической рациональности, который из этого мышления вырос. Спектакль не реализует философию, но философизирует реальность. Конкретная жизнь каждого человека деградировала, превратившись в спекулятивную вселенную.

Философия, власть отчужденной мысли и мысль отчужденной власти, никогда не сможет в одиночку заменить теологию. Спектакль и есть искомое материальное воссоздание религиозной иллюзии. Много веков назад люди добровольно заключили свои собственные силы и способности в непроницаемые облака религии - технология спектакля не разогнала их, а лишь связала с земной юдолью. Сама земная жизнь, таким образом, становится непрозрачной и бездыханной. Никто больше не выдумывает рай на небесах, загоняя себя вместо этого в темницы абсолютного отрицания, в свой фальшивый земной рай. Спектакль - это техническая реализация изгнания человеческих сил в преисподнюю; это окончательное разделение внутри самого человека.

В той же мере, в какой необходимость является общественной мечтой, мечта становится необходимой. Спектакль - это ночной кошмар закабалённого современного общества, которое если чего и желает - то только спать. Спектакль надёжно охраняет этот сон.

Тот факт, что практическая мощь современного общества оторвалась от самого общества и выстроила независимую империю в лице спектакля, объясняется исключительно тем, что этой мощи все еще не доставало целостности, и она оставалась в противоречии с собой.

В основе спектакля лежит самая древняя общественная специализация - специализация власти. Таким образом, спектакль - это специализированная деятельность, которая говорит за всё остальное. Это крайне дипломатичный и вежливый отзыв об иерархическом обществе, исходящий от самого этого общества, причём иные точки зрения внутри него строго запрещены. Как мы видим, и здесь самое современное одновременно является самым архаичным.

Спектакль - это непрерывное рассуждение, ода существующего порядка о самом себе, его хвалебный монолог. Это автопортрет власти в эпоху тоталитарного управления условиями существования. Фетишистское, чисто объективное представление отношений внутри общества спектакля нагло скрывает тот факт, что они на самом деле являются отношениями между людьми и классами: такое впечатление, что вторая природа с ее неизбежными законами подчинила себе наш мир. Но спектакль не есть необходимый продукт технического развития, рассматриваемого, конечно, как естественное развитие. Напротив, общество спектакля - это форма, которая сама выбирает свое техническое содержание. Рассмотрим спектакль в узком смысле "средств массовой информации". Mass media являются наиболее ярким и поверхностным проявлением спектакля. На первый взгляд, СМИ вторглись в жизнь как простое оборудование для мгновенной коммуникации, очередное удобство - однако это новшество обернулось настоящим Троянским конём, со своими эгоистическими целями и помыслами о саморазвитии. Если уж так вышло, что общественные нужды эпохи, в которую развивается подобная техника, могут быть удовлетворены лишь при помощи этой техники; если управление данным обществом и контакты между людьми больше не могут осуществляться иначе, как посредствам мгновенной коммуникации, то это только потому, что "коммуникации" по сути своей стали односторонними. Концентрация "коммуникаций" есть, таким образом, накопление в руках власть предержащих существующей системы средств, которые позволяют им продолжать навязывать свой диктат. Всеобщее расслоение, создаваемое спектаклем, неотделимо от современного государства, т.е. от общественного расслоения, вызываемого разделением труда и прочих орудий классового господства.

Разделение - это альфа и омега спектакля. Когда взору исследователей впервые открылось разделение труда и классовая структура общества - тогда-то мы, наконец, и увидели тот таинственный порядок, мифический строй, в который власть облекала себя изначально. В прошлом категория "священного" оправдывала космический и онтологический порядок, который отвечал интересам господ; она показывала и приукрашивала то, что обществу было запрещено. Поэтому власть как сфера разделения всегда имела зрелищный аспект. Однако всеобщее преклонение перед застывшими религиозными образами означало лишь признание за бедными права на воображаемое продолжение реальной жизни, иллюзорную компенсацию за нищету, которая, впрочем, по-прежнему маячила перед глазами угнетённых классов. Спектакль, напротив, указывает на то, что обществу разрешено, однако разрешённое абсолютно противоположно возможному. В рамках спектакля всё дозволено, но ничто не возможно. Спектакль допускает лишь бессознательную реакцию на практическое изменение условий существования. Спектакль является продуктом самого себя, самоцелью, эта самовоспроизводящаяся структура диктует собственные правила: спектакль - это псевдосакркальная сущность. Он и не скрывает того, чем является: разделяющей властью, которая развивается сама по себе: благодаря постоянно расширяющемуся рынку, благодаря росту производительности, который, в свою очередь, достигается все большей специализацией в разделении труда - отныне труд заменён монотонными механическими движениями сборщика на конвейере. Любое течение, не согласное с таким положением дел, любое критическое сознание уничтожаются тяжёлой, победоносной поступью спектакля. Впрочем, грандиозные силы, выпущенные на волю разделением, всё ещё не нашли возможности объединиться.

Всеобщее отчуждение трудящихся от продуктов их деятельности означает также конец непринуждённого общения между трудящимися об объекте их деятельности. По мере того, как происходит дальнейшее накопление отчужденных продуктов, по мере нагнетания производственного процесса, права на общность и общение становятся эксклюзивным достоянием управленцев системы. Результатом реализации экономической системы, основанной на отчуждении, является пролетаризация мира.

По причине успеха отчужденной системы производства, чьим продуктом является отчуждение как таковое, фундаментальная область опыта, которая на ранних ступенях развития человеческого обществах ассоциировалась с деятельностью человека, теперь медленно переходит в сферу не-работы, бездеятельности. Но эта бездеятельность ни в коем случае не означает свободу от производственной деятельности: она зависит от производственной деятельности и находится в тяжёлой, рабской зависимости от нужд и результатов производства; она сама есть продукт рационализации производства. Не может быть свободы вне деятельности, вне труда, поэтому в рамках спектакля труд медленно, но верно подпадает под запрет, - это естественный результат того, что всякая деятельность отныне подчинена единственной цели, а именно, созданию спектакля. Поэтому то, что сейчас называют "освобождением от труда", то есть увеличение свободного времени, досуга, не является ни освобождением в рамках самого труда, ни освобождением от мира, созданного этим трудом. Никакая деятельность, похищенная из труда, не может окупиться его результатами.

Экономическая система, основанная на изоляции, состоит в циклическом производстве изоляции. Изоляция служит основанием для технического прогресса, и технический прогресс, в свою очередь, также приводит к изоляции. От автомобиля до телевизора - все товары, выбираемые по указке спектакля, одновременно являются орудиями постоянного навязывания условий изоляции "одиноким толпам". Спектакль раз за разом, с возрастающей настойчивостью и упорством, воспроизводит собственные предпосылки.

Вместе с возникновением спектакля утрачивается былое единство мира, а массовое распространение спектакля превосходно демонстрирует, насколько ужасной была эта потеря: абстрагирование всякого частного труда, да и всего производства в целом, находит своё идеальное выражение в спектакле, для которого формой конкретного существования как раз является абстракция. В спектакле одна, крошечная часть мира хочет выдать себя за весь мир в целом, она даже считает себя лучше и полноценней этого мира. Спектакль есть ничто иное, как обыденный язык этого разделения. Зрителей ничто не связывает друг с другом, кроме спектакля - завораживающего центра, стягивающего к себе все взгляды и сознания, и, тем самым, поддерживающего изоляцию зрителей друг от друга. Спектакль объединяет отдельные части, но объединяет их именно как отдельные.

Отчуждение зрителя и подчинение его созерцаемому объекту (который является продуктом собственной бессознательной деятельности зрителя) выражается следующим образом: чем больше он созерцает, тем меньше он живет; чем с большей готовностью он узнает свои собственные потребности в тех образах, которые предлагает ему господствующая система, тем меньше он осознаёт своё собственное существование и свои собственные желания. Влияние спектакля на действующий субъект выражается в том, что поступки субъекта отныне не являются его собственными, но принадлежат тому, кто их ему предлагает. Вот почему зритель нигде не чувствует себя дома - вокруг него сплошной спектакль.

Рабочий представляет не самого себя, но независимую от себя рабочую силу. На его силе и зиждется производство вместе с его изобилием, однако результат труда возвращается к рабочему лишь в виде изобилия лишений. Вместе с потреблением отчуждённых ранее продуктов, всё время и пространство данного мира становятся ему чуждыми. Отныне он попадает в новый мир, чья территория точно очерчена спектаклем. Те самые силы, которые уже покинули нас, теперь предстают перед нами во всей своей красе и величии.

Функция спектакля в обществе заключается в постоянном производстве отчуждения. Экономический рост соответствует в основном расширению именно этого сектора промышленного производства. Если что-то и растёт само по себе, параллельно с ростом экономики, то это лишь то самое отчуждение, которое является её первоначалом.

Человек, отчужденный от продукта своего труда, тем не менее, добровольно и упорно продолжает производить фрагменты окружающего мира, вкладывая в этот процесс всё больше своих сил, и в результате оказывается ещё более отчужденным от этого мира. Чем больше его собственная жизнь является продуктом его собственного труда, тем больше он отчужден от своей жизни.

Спектакль - это капитал, находящийся на такой стадии накопления, когда он превращается в образ самого себя.

Глава 2

Товар как Спектакль

Товар раскрывает перед нами свою подлинную сущность, когда становится универсальной категорией всего общества. Только в этом контексте овеществление, порождённое товарными отношениями, начинает влиять как на объективную эволюцию общества, так и на позицию человека по отношению к этому развитию. Лишь затем товар становится решающим фактором для покорения человеческого сознания и сведения его к формам, в которых это овеществление уже выражено... По мере механизации и рационализации труда, отсутствие воли у человека приводит к тому, что его деятельность становится всё менее и менее деятельной, но зато всё более и более созерцательной.

Д. Лукач, "История и классовое сознание".

Сущность развития спектакля заключается в том, что он перехватывает и заставляет застыть всё, что ранее в человеческой деятельности пребывало в текучем состоянии. Эти застывшие формы посредством отрицательной переформулировки жизненных ценностей обретают невиданный спрос - и здесь мы снова встречаемся со старым врагом - товаром, который так легко умеет выдавать себя за нечто простое и само собой разумеющееся, тогда как на самом деле, он имеет очень сложную структуру и полон метафизических тонкостей.

То, что в обществе выражается господством "вещей скорее сверхчувственных, чем чувственных", называется принципом товарного фетишизма. Этот принцип безоговорочно выполняется в обществе спектакля, где чувственный мир заменён существующей над ним надстройкой из образов, которая заявляет себя как чувственное par excellence.

Мир, демонстрируемый спектаклем, существует и не существует одновременно. Он является миром товара, который господствует надо всем чувственно и непосредственно переживаемым. Его мы ощущаем по воздействию на человека: он способствует не только отдалению людей друг от друга, но и отчуждению произведённого ими продукта.

Утрата качества очевидна на всех уровнях языка спектакля: от объектов, которые он восхваляет, до поведения, которое он предписывает. Этот язык лишь передаёт указания реального производства, которому, впрочем, нет дела до самой реальности: оно создаёт товар, а товар имеет лишь количественную оценку. Производство делает упор лишь на количество, и может развиваться лишь в рамках количества.

Развитие, исключившее из себя критерий качества, само претерпевает качественное изменение: спектакль указывает на то, что оно перешло порог собственной избыточности. Пока это верно лишь для некоторых областей производства, однако во всемирном масштабе эта тенденция уже восторжествовала. Ведь товарные отношения существуют именно во всемирном масштабе, что подтверждается на практике: воссоединение Земли произошло под эгидой мирового рынка.

Развитие производственных сил являлось реальной бессознательной историей, в рамках которой, сперва, были созданы первоначальные условия существования и выживания человеческих сообществ, а потом - расширены рамки этих условий, ибо они являлись экономическим основанием всех их предприятий. В экономике первобытных сообществ товарный сектор представлял собой некоторый избыток, не затребованный на цели выживания. Товарное производство, предполагающее обмен разнообразными продуктами между независимыми производителями, еще долго могло бы оставаться ремесленным и выполнять лишь незначительную экономическую функцию, тем самым, маскируя свою чисто количественную суть. Однако там, где возникли благоприятные социальные условия для обширной торговли и накопления капитала, там товарное производство захватило полное господство над экономикой. В результате вся экономика превратилась в то, чем является товарное производство - процессом количественного развития. Это непрекращающееся развертывание экономической мощи в форме товара, превратившее человеческий труд в товар, в наемный труд, постепенно приводит к избытку товаров, при котором первоначальный вопрос о выживании уже кажется решенным - однако на деле он оказывается ещё более актуальным и важным. Экономический рост освобождает общество от давления природной среды, требовавшего от него непосредственной борьбы за выживание, но теперь общество оказывается зависимым от своего освободителя. Статус независимости товара распространился на всю свою сферу его господства - на экономическую систему. Экономика преобразует мир, но преобразует его только в мир экономики. Та псевдоприрода, в какую был отчужден труд человека, требует, чтобы её обслуживали вечно. Это обслуживание само себя ценит и оправдывает, при этом все официальные общественные проекты и силы направлены единственно на него. Избыток товаров, точнее, товарных отношений, отныне превращается в прибавочную стоимость выживания.

Когда товар достаточно незаметно утвердил своё безраздельное господство в экономике, сама экономика всё ещё оставалась не воспринятой и не понятой как материальная база общественной жизни - настолько она казалась всем обыденной и до конца разгаданной. В обществе, где конкретный товар встречается редко или утрачивает первостепенное значение, явно господствующей силой становятся деньги, которые выступают посланником от имени той же могущественной и неведомой силы. Одновременно с промышленной революцией, мануфактурным разделением труда и массовым производством, ориентированным на мировой рынок, товар проявляется как сила, готовая оккупировать всю общественную жизнь. Именно тогда политическая экономия становится господствующей наукой и наукой о господстве.

Спектакль - это стадия, на которой товару уже удалось добиться полной оккупации общественной жизни. Оказывается видимым не просто наше отношение к товару - теперь мы только его и видим: видимый нами мир - это мир товара. Современное экономическое производство распространяет свою диктатуру и вширь, и вглубь. Даже в тех уголках планеты, которые ещё не были затронуты индустриализацией, его царство ощущается через наличие нескольких товаров-звёзд и империалистического господства стран, лидирующих в развитии производства. В передовых странах общественное пространство заполнено целыми геологическими пластами товаров. На данном этапе "второй индустриальной революции" отчуждённое потребление становится новой обязанностью масс, дополнительно к отчуждённому производству. Весь без исключения проданный труд общества повсеместно превращается в тотальный товар, циклическое воспроизведение которого и является самоцелью. Для этого воспроизведения требуется, чтобы такой тотальный товар частично возвращался частному индивиду, абсолютно отделённому от производственных сил, действующих как единая, целостная система. Следовательно, с этого момента специализированная наука о власти должна, в свою очередь, специализироваться - и она дробится на социологию, психотехнику, кибернетику, семиотику и т. д., поддерживая при этом саморегуляцию на всех этих уровнях.

Если на ранней стадии капиталистического накопления "политическая экономия видела в пролетарии лишь рабочего", который должен был получать лишь необходимый минимум для поддержания своей рабочей силы, и ни в коем случае не нуждавшегося в "досуге и человеческом облике", то теперь эта идейная позиция господствующего класса изменилась, т.к. производство товаров достигает такого уровня избыточности, который требует от рабочего избытка соучастия. Этот рабочий, внезапно отмытый от тотального презрения, на что ему недвусмысленно указывают способы организации производственного процесса и контроля, вдруг находит своё "я" вне производства. Он ежедневно обнаруживает, что в сфере потребления с ним обращаются с потрясающей вежливостью, почти как с барином. Впрочем, товарный гуманизм берёт под свою заботу "досуг и человеческий облик" трудящегося просто потому, что политическая экономия сегодня может и должна господствовать над этими сферами именно как политическая экономия. Таким образом, "всеобщее отрицание человека" берет под свой контроль всю полноту человеческого существования.

Спектакль - это непрерывная опиумная война, которая ведётся с целью уничтожить даже в мыслях людей различия между товарами и жизненными ценностями, между развлечениями и выживанием. Конечно! Понятие "выживания" становится всё шире, туда включается даже то, что ранее считалось неуёмной роскошью. Но если потребление выживания должно постоянно возрастать, то это значит, что оно обязано продолжать содержать в себе лишение. Выживание постоянно дорожает, и нет предела росту его потребления - это происходит потому, что нет такого "лишения", которое не могло бы быть удовлетворено, это "лишение" будет просто более дорогим, нежели предыдущее.

Автоматизация, которая представляет собой одновременно и самый развитой сектор современной индустрии, и экономическую модель, которая превосходно воплощает её деятельность, приводит мир товара к следующему противоречию: техническое совершенствование, явно способное заменить человеческий труд, одновременно должно сохранить труд как товар, и труд как единственный источник возникновения товара. Для того чтобы автоматика, или любая другая, менее радикальная форма повышения производительности труда, не уменьшала времени, затрачиваемого обществом на какой-либо труд, следует создавать новые рабочие места. С этой задачей прекрасно справляется сектор услуг, так называемый, третичный сектор. Он представляет собой целую армию людей, занятых в распределении и восхвалении современных товаров; именно на создание и удовлетворение этих искусственных потребностей мобилизуется все, кто не занят в реальном производстве товаров.

Меновая стоимость могла сформироваться лишь как выражение потребительной стоимости, однако ее самостоятельная победа создала условия для своего безоговорочного господства. Мобилизуя всё человеческое потребление и захватывая монополию на его удовлетворение, она дошла до того, чтобы управлять потребностями. Процесс обмена отождествился с любыми возможными потребностями и низвел их до зависимости от себя. Меновая стоимость - это condottiere потребительной стоимости, она покупает победу в борьбе за управление потреблением.

По причине постоянного снижения себестоимости производства, в капиталистической экономике становится характерной тенденция к непрерывному снижению потребительной стоимости. От этого внутри понятия "выживания" возникают всё новые и новые "лишения", и ради их удовлетворения большинство людей вынуждены идти в наёмные рабочие - ведь эти "лишения", прежде всего, ассоциируются с нищетой. Именно поэтому у рабочего нет выбора: ему остаётся либо восполнить "лишение", либо умереть. Это самый настоящий шантаж: отныне иллюзии превращаются в самый ходовой товар, а потребление в самой минимальной и бедной его форме (питание, жильё) теперь является лишь каплей в иллюзорном море подорожавшего выживания. Отныне потребитель начинает потреблять иллюзии. Товар - это реально существующая иллюзия, а спектакль - манифестация этой иллюзии.

В поставленной с ног на голову вселенной спектакля потребительная стоимость, которая раньше имплицитно содержалась в меновой стоимости и была скрыта от посторонних глаз, теперь вынуждена эксплицироваться, выйти на свет. Это происходит потому, что её подлинная сущность подтачивается сверхразвитой товарной экономикой, потому что псевдо-жизни теперь требуется некое псевдо-оправдание.

Спектакль является новой личиной денег, которые, как известно, являются всеобщим абстрактным эквивалентом всех товаров. Деньги подчинили себе общество, играя роль главного эквивалента и меры: с их помощью можно оценить различные товары, которые нельзя сравнить исходя из их полезности. Спектакль - это современное дополнение к деньгам: с его помощью можно оценить сразу весь мир товара. Спектакль является мерой всех общественных потребностей. Спектакль - это деньги, на которые мы можем лишь любоваться, ибо в нём всё, что можно было потребить, уже заменено абстрактным представлением. Спектакль не просто слуга псевдо-потребления, он уже сам по себе есть псевдо-потребление жизни.

В эпоху экономического изобилия сосредоточенный результат общественного труда становится видимым и подчиняет всю реальность этой видимости, которая отныне является главным продуктом этого труда. Капитал более не является скрытым центром, управляющим способом производства - процесс его накопления теперь происходит даже на самых далёких земных окраинах, причём это накопление начинает медленно но верно принимать видимую форму. Экспансия "цивилизованного общества" - ясное тому подтверждение.

Торжество автономной, самодостаточной экономики неминуемо обернётся её последующей гибелью. Выпущенная, точно джин из бутылки, она уничтожает один жизненно важный элемент, который раньше служил незыблемой основой всех прежних обществ - экономическую необходимость. Когда эта необходимость подменяется гедонистической жаждой бесконечного экономического роста, удовлетворение основных человеческих потребностей превращается в непрерывное создание новых псевдо-потребностей, которые, в свою очередь, служат единственной цели - торжеству самодостаточной экономики. Впрочем, нужда в автономной экономике постепенно перестаёт быть фундаментальной потребностью человеческого общества - это осознаётся по мере того, как она исчезает из общественного бессознательного, которое, само о том не подозревая, от неё зависело. "Всё сознательное рано или поздно изнашивается. Бессознательное - остаётся неизменным. Но чуть стоит ему высвободиться, не превратится ли и оно, в свою очередь, в руины?" (Фрейд).

В тот момент, когда общество вдруг понимает, что оно зависит от экономики, на самом деле, уже экономика находится в зависимости от общества. Вся эта монструозная сила, которая постоянно возрастала до тех пор, пока не добилась абсолютного господства над миром, по мере своего высвобождения, теряет всё своё могущество и власть. То, что ранее было экономическим Оно, теперь должно стать Я. Но как будет выглядеть этот новый субъект? Предпосылки к этому могут возникнуть только из общества, точнее, из борьбы, ведущейся в обществе. Его возможный вид целиком зависит от исхода классовой борьбы, которая является как продуктом, так и создателем экономического основания истории.

Имеем ли мы право осознавать наши желания, даже более того, обладать сознанием!? - вот что стоит на кону современной классовой борьбы. У неё может быть только два исхода: в одном случае, нас ожидает уничтожение классов, мир, где трудящиеся смогут контролировать все сферы своей собственной деятельности. В другом... общество спектакля, в котором товар созерцает сам себя в им же созданном мире.

Глава 3

Единство и разделение видимости

По всей стране на философском фронте разворачивается новая оживленная полемика по поводу концепций "одного, разделяющегося на два", и "двух, сливающихся в одно". Этот спор олицетворяет собой борьбу тех, кто за и кто против материалистической диалектики, между двумя концепциями окружающего мира: пролетарской и буржуазной. Те кто, утверждают "одно разделяющееся на два" как фундаментальный закон всех вещей, придерживаются материалистической диалектики, а утверждающие, что основной закон вещей в том, что "два сливаются в одно" - против материалистической диалектики. Две эти стороны прочертили между собой четкую демаркационную линию, и их аргументы диаметрально противоположны. Эта полемика отражает на идеологическом уровне острую и сложную классовую борьбу, которая разворачивается в Китае и во всем мире.

"Красное знамя" (Пекин) 21 сентября 1964.

Подобно всему современному обществу, спектакль един и разобщён одновременно. Как и общество, спектакль надстраивает своё единство именно там, где этого единства быть не может. Однако спектакль опровергает это противоречие, переиначивая его смысл на противоположный: оказывается, что видимый раскол являет собой незыблемое единство, тогда как на самом деле всякое подобное единство зыбко и представляет собой явный раскол.

Факт того, что и в мировом масштабе, и в рамках каждой отдельно взятой страны кипит борьба различных сил за контроль над социально-экономической системой, является видимым опровержением официальной концепции единого мира.

Театрализованная, показная борьба соперничающих форм разделённой власти имеет под собой вполне реальную подоплёку, так как она указывает на дисбаланс и конфликты в развитии всей системы, на противоречия между классами и подклассами, которые признают систему и хотят получить свою долю власти. Так же, как развитие стран с передовой экономикой протекает при постоянных столкновениях различных приоритетов, так и тоталитарное управление экономикой со стороны государственной бюрократии не уничтожает разногласий, касающихся способов производства и распределения властных полномочий; то же самое относится и к странам, пребывающим в колониальной или полуколониальной зависимости. Спектакль включает в себя эти экономические противоречия и трактует их как явления абсолютно разных типов общества. Однако за такой дифференциацией можно увидеть фундаментальную закономерность: все эти различные формы управления экономикой объединены в общую систему, в согласованное движение, подчинившее себе весь мир, - все они являются формами капитализма.

Общество-носитель спектакля господствует над слаборазвитыми регионами не только с помощью экономической гегемонии, но в качестве общества спектакля. Современное общество в облике спектакля захватило уже все континенты; даже там, где ещё не имеется должной материальной базы, спектакль раскинул свои тенёта. Общество спектакля диктует программу правящему классу и участвует в его формировании. Подобно тому, как оно предоставляет псевдо-блага для их вожделения, оно предлагает местным революционерам фальшивые модели революции. Спектакль с бюрократической моделью власти, довлеющий над некоторыми индустриальными странами, на самом деле, является неотъемлемой частью всемирного спектакля - одновременно его псевдо-отрицанием и опорой. В любом случае, спектакль для каждого общества по-своему определяет тоталитарные задачи для аппарата коммуникации и администрирования; однако эти задачи на уровне глобального функционировании системы участвуют в мировом разделении задач спектакля.

Разделение задач спектакля сохраняет общую структуру существующего порядка и, что особенно важно, его доминирующий полюс развития. Спектакль возникает на почве избыточной экономики, и именно из неё вызревают плоды, призванные установить гегемонию на мировом рынке спектакля, невзирая на идеологические и полицейские протекционистские барьеры любого локального спектакля, претендующего на автократию.

Спектакль предоставляет собой плотную ширму видимого разнообразия и изобилия, но если заглянуть за неё, можно убедиться, что в мире господствует банальность. Благодаря высокоразвитому товарному производству, во много раз увеличился выбор социальных ролей и объектов потребления. Пережитки религии и семьи остаются для человека главной формой наследования классового и социального статуса, но, несмотря на всё то моральное давление и угнетение, что они оказывают, эти пережитки входят в понятие наслаждения этим миром, этой жизнью. Иначе говоря, этот мир есть ничто иное, как гнетущее псевдо-наслаждение. Аналогично, с блаженным приятием действительности может хорошо сочетаться показной бунт - и этим выражается то, что даже неудовольствие превратилось в некий товар, чуть только промышленность освоила его производство.

Знаменитость является не живым человеком, но его ряженым образом, репрезентацией в рамках спектакля. Его имидж целиком зависит от текущей роли, тем самым, собой он выражает исключительно банальность. Удел звезды - мнимое проживание жизни; люди ассоциируют себя со звездой, чтобы хоть как-то компенсировать этим убогость окружающего мира, своей жизни; хоть на миг, пока идёт кино, отвлечься от монотонного конвейерного труда. Знаменитости для того и созданы, чтобы обладать своим стилем жизни, они могут свободно выражать свой взгляд на мир - всего этого лишены те, кто может лишь ассоциировать себя со звездой. Знаменитости воплощают результат общественного труда, к которому не может прикоснуться рабочий. Звёзды имитируют побочные продукты этого труда: они правят и развлекаются, принимают решения и потребляют - всё это представляет собой одностороннюю коммуникацию, глумление над трудящимся, который может лишь издалека наблюдать за пиршеством на звёздном Олимпе. Бывает, что государственная власть персонифицируется в виде псевдо-звезды, а иногда и звезда потребления через плебисцит наделяется псевдо-властью. Но все действия и поступки знаменитостей являются лишь ролевыми, они не свободны, а значит, банальны.

Действующее лицо спектакля, выставленное на сцену в качестве звезды, является противоположностью индивида, его врагом, как сам по себе, так и во всех, кто ему уподобляется. Войдя в спектакль как объект для подражания, он отказывается от всех своих индивидуальных черт, ради того, чтобы отождествить себя с общим законом подчинения существующему порядку. Звезда потребления занимается непосредственной репрезентацией различных типов личности, и недвусмысленно указывает на то, что каждый из тех типов в равной степени обладает доступом ко всей полноте потребления и равным образом обретает в ней счастье. А волевая знаменитость должна обладать полным набором тех качеств, которые принято называть человеческими достоинствами. Итак, все видимые различия между ними теряют значение перед тем фактом, что все их типажи построены на общей безупречности и превосходстве во всех сферах жизни. Хрущёв стал генералом, чтобы командовать войсками во время Курской битвы, но не на самом поле боя, а на её двадцатую годовщину, будучи тогда уже главой государства. Кеннеди оставался оратором даже тогда, когда над его могилой произносили надгробную речь, ибо Теодор Соренсен продолжал писать речи его приемнику в том же стиле, с которым ассоциировался покойный. Все эти замечательные люди, олицетворяющие собой систему, становятся известными не потому, что остались сами собой, а как раз наоборот, убили в себе всякую индивидуальность, опустились ниже действительности самой ничтожнейшей индивидуальной жизни, и это все знают.

Иллюзорный выбор в показном изобилии позволяет нам также выбирать и между спектаклями: они тоже могут конкурировать между собой или, наоборот, союзничать. Однако главная сущность этого выбора заключена в том, что нам позволено играть одну из многих предложенных спектаклем ролей (путём потребления вещей, которые ей сопутствуют). Все эти роли одновременно взаимно исключают другу друга и пересекаются - оживляя, тем самым, потешную борьбу воображаемых качеств; однако всё это показное многообразие создано лишь для того, чтобы добиться ещё большего подчинения и количественной заурядности. Поэтому сейчас и происходит возрождение различных архаических оппозиций регионального или расового толка - они призваны возвысить вульгарные иерархические ограничения в потреблении до фантастических высот онтологического превосходства. Таким же образом происходит реставрация различных соревнований - от спорта да выборов; происходящая в них конфронтация смехотворна, однако они привлекают к себе значительный полуигровой интерес. Везде, где появляется избыточное потребление, главное противостояние происходит между молодёжью и взрослыми, и оно также превращается в фальшивую конфронтацию двух ролей: ибо уже нигде не существует взрослого - хозяина собственной жизни, и молодёжи - стремящейся к переменам и преобразованию мира. К преобразованию мира стремится сейчас только экономическая система, ведь динамизм - одно из основных свойств капитализма. Отныне только вещи могут править в этом мире, быть молодыми, соревноваться и вытеснять друг друга.

Все, кто занят показной борьбой в рамках спектакля, объединены нищетой. За маской тотального потребления могут скрываться различные формы одного и того же отчуждения, все они построены на зыбком грунте реальных противоречий. Спектакль может существовать либо в концентрированной, либо в распылённой форме, в зависимости от того, какой уровень нищеты он желает сохранить. И в том, и в другом случае, спектакль - это лишь образ однообразной, но долгой и счастливой жизни, укрывшейся в норке нищеты от ужаса и скорби.

Концентрированный спектакль, как технология государственной власти, присущ бюрократическому капитализму, хотя он может быть использован и в странах со смешанной экономикой, а, иногда, во время кризисов, и в странах развитого капитализма. Мы называем бюрократическую собственность концентрированной в том смысле, что каждый отдельный бюрократ связан с экономической властью лишь посредством бюрократического сообщества и только как член этого сообщества. Более того, товарное производство, слабо развитое при бюрократическом капитализме, также концентрируется в руках бюрократии, которая контролирует весь общественный труд и продаёт обратно обществу лишь самый минимум, достаточный для выживания. Диктатура бюрократической экономики не предоставляет эксплуатируемым массам значительной свободы самовыражения, она обладает монополией на любой выбор и довольно болезненно относится к любому выбору, сделанному не по её воле: даже если он касается еды или музыки - система считает его призывом к уничтожению бюрократии и решительно пресекает. Подобная диктатура отличается насильственными методами воздействия. Навязываемый в концентрированном спектакле образ блага являет собой официально признанную действительность и, как правило, олицетворяется одним человеком - гарантом тоталитарной сплочённости общества. Каждый должен магически отождествить себя с этой абсолютной знаменитостью или исчезнуть. Эта знаменитость является не неким абсолютом потребления, но образом героя, который оправдывает своим существованием абсолют эксплуатации, который представляет собой лишь ускоренное террором первоначальное накопление капитала. Если каждый китаец должен учиться у Мао и, таким образом, быть Мао, так это только потому, что ему больше быть некем. Там, где господствует концентрированный спектакль, также господствует полиция.

Распылённый спектакль сопровождает изобилие товаров и безмятежное развитие современного капитализма. Здесь каждый отдельно взятый товар оправдывает размах производства, а спектакль является апологетическим перечнем всех произведённых товаров. Здесь тон задаёт избыточная экономика. Различные товары-звёзды одновременно отстаивают свои, противоречащие друг другу проекты общественного благоустройства: автомобильный спектакль требует для себя хорошую транспортную сеть, которая невольно уничтожит старые города, тогда как спектакль самого города ратует за сохранение памятников старины. Поэтому какое бы то ни было счастье уже становиться проблематичным, ибо требует потребления всего. А так как потребитель может дотронуться лишь до малой части всего товарного благоденствия, то и всякое счастье в товаре оказывается недостижимым.

Каждый товар сражается только за себя, не признаёт другие товары и навязывает себя повсюду так, будто кроме него ничего не существует. Таким образом, спектакль - это эпическое воспевание борьбы между товарами, бесконечной борьбы, в которой ни один товар не возьмёт приступом Трою и не добьётся гегемонии. Спектакль славословит не людей и их оружие, а товары и их войны. В этой слепой борьбе каждый конкретный товар, влекомый желанием победить все остальные, бессознательно добивается большего: отныне товар становится миром, что одновременно означает то, что сам мир становится товаром. В этом и заключается хитрость товарного разума: пока индивидуальные черты товара изнашиваются и стираются в этой борьбе, общая товарная форма движется к своей абсолютной, всеобщей реализации.

Удовлетворение, которого уже невозможно достичь потреблением избыточного товара, теперь найдено в признании его ценности как товара как такового: потребление товаров становится самодостаточным; потребитель исполнен религиозного благоговения по отношению к полновластной свободе товара. Волны энтузиазма по поводу того или иного продукта молниеносно разносятся и поддерживаются средствами массовой информации. Стиль одежды приходит из фильма, журналы создают имя ночным клубам, которые вводят в обиход всякие причудливые наряды. Здесь возникает феномен забавных безделушек, gadgets: в тот момент, когда товарная масса начинает стремиться к необычности, отклонению от нормы, само отклонение становится особым товаром. Мы можем распознать даже некую мистическую преданность к трансцендентности товара: например, за рекламными брелоками, которые обычно прилагаются к дорогим покупкам - их начинают коллекционировать, в среде коллекционеров ими обмениваются. Эти брелоки специально производятся для того, чтобы их собирали, поэтому тот, кто их коллекционирует, накапливает товарные индульгенции - знак преданности, обозначающий реальное присутствие товара среди его верных сторонников. Так овеществлённый человек выставляет напоказ своё доказательство интимной связи с товаром. Товарный фетишизм доводит людей до состояния нервной лихорадки, чем мало отличается от религиозного фетишизма былых времён: такой же экстаз, конвульсии и восторг чудом исцелённых. И здесь потребляется только подчинение.

Ясно, что подлинная, аутентичная потребность не сможет соперничать с псевдо-потребностями, навязанными современным обществом; ни одно подлинное желание, не сфабрикованное обществом и его историей, не может возникнуть в умах обывателей. Избыточность товара выступает как абсолютный разрыв в органическом развитии общественных потребностей. Его механическое накопление высвобождает нечто безгранично искусственное, перед которым всякое живое желание становится беспомощным. Совокупная мощь безгранично искусственного повсеместно влечёт за собой фальсификацию общественной жизни.

В обществе, счастливо унифицированном с помощью потребления, социальное неравенство лишь сглаживается до следующей неудовлетворённости в потреблении. Появление каждого нового продукта расценивается как решающее открытие, олицетворяющее надежду на скорое достижение обетованной земли полного потребления. Существует ведь мода на аристократические имена: иногда одним и тем же именем названы почти все лица одного поколения. Так и здесь: предмет, от которого все ждут чего-то невероятного, может стать объектом массового обожания, но только если он выпущен достаточно большим тиражом, чтобы стать широко потреблённым. Продукт становится престижным лишь тогда, когда его помещают в центр общественной жизни, нарекая конечной целью всего производства и развития. Но предмет, столь разрекламированный спектаклем, становится пошлым и ненужным, чуть только покупатель принесёт его домой из магазина и развернёт упаковку. Продукт слишком поздно открывает покупателю своё убожество, естественно наследуемое им от ничтожности своего производства. Но в этот момент уже новый предмет появится на прилавках и станет требовать признания и внимания к себе - новый предмет будет служить оправданием системы.

Покупая новый товар, человек на короткий срок впадает в иллюзию счастья. Эта иллюзия должна со временем разоблачить себя, замещаясь новой иллюзией: появится новый продукт, изменятся условия в производстве. Как в концентрированном, так и в распылённом спектакле, то, что ещё совсем недавно бесстыдно утверждало своё совершенство, закономерно выходит из обихода - лишь система остаётся неизменной. Так Сталина, словно вышедший из моды пиджак, после смерти охаивали ближайшие его сподвижники и прихлебатели. Каждая новая ложь рекламы - это также признание ее предыдущей лжи. Каждый раз, когда рушится очередной культ личности, оказывается, что вся общественная симфония была лишь иллюзией, и все те толпы, что единодушно славили и одобряли вождя, на деле были лишь скоплением не питающих никаких иллюзий, замкнутых одиночек.

То, что спектакль обозначает как вечное - основано на изменении, и должно изменяться вместе с основанием. Спектакль абсолютно догматичен, но в то же время, не может установить никакой жесткой догмы. Спектакль - крайне подвижная и динамичная структура, движение является для него естественным состоянием, хотя оно и противоречит его собственным устремлениям.

Спектакль провозглашает видимое единство, однако классовое разделение никуда не исчезает - да и как оно может исчезнуть, когда на нём основывается капиталистический способ производства! То, что обязывает трудящихся участвовать в построении мира, также и отчуждает их от этого мира. То, что связывает людей независимо от их локальных и национальных различий, одновременно и отдаляет их друг от друга. То, что призывает к торжеству рационального, на деле содействует иррациональности иерархической эксплуатации и подавлению. То, на чём основывается власть в обществе, обуславливает и его конкретную несвободу.

Глава 4

Пролетариат как субъект и представление

Одинаковые для всех права на пользование благами и удобствами этого мира, развенчание всех авторитетов, отрицание любых моральных ограничений - вот под какими лозунгами произошло восстание 18 марта, и именно эти лозунги привели к союзу крамольных организаций, обеспечивших его армией сторонников.

Парламентское расследование о восстании 18 марта.

С тех пор, как буржуазия захватила рычаги управления экономикой, в обществе возникла новая сила, способная воздействовать на условия существования общества. После политического оформления победы буржуазии, действие этой силы можно увидеть воочию. Развитие производительных сил разрушает отжившие производственные отношения и "пускает в пляс любые окаменелые порядки", самонадеянно встающие у него на пути. Всё то, что некогда считалось абсолютным, отныне становится достоянием истории.

С того самого момента, когда человек оказался вовлечённым в исторический процесс и был вынужден трудиться и сражаться ради этого процесса, он обнаруживает, что обязан чётко осознавать своё место в мире и разбираться в общественных отношениях. История не имеет иного объекта, кроме её непосредственного участника, хотя бессознательное, метафизическое восприятие текущей исторической эпохи и склонно видеть в качестве главного объекта истории развитие производства. Субъектом истории может стать лишь человек самосозидающий, являющийся господином и обладателем собственного мира, собственной истории, и осознающий правила своей игры.

Классовая борьба в революционную эпоху началась вместе с возникновением буржуазии и развивалась одновременно с диалектикой, историческим мышлением, которое не ограничивалось простым объяснением мира, но настаивало на его изменении, решительно выступая против любого отчуждения.

Гегель интерпретировал не мир, а преобразование мира. Но так как он лишь интерпретировал преобразование, Гегель был лишь философским завершением философии. Он хотел понять, каким образом мир творит сам себя. Однако историческое мышление появилось слишком поздно и могло лишь констатировать сложившуюся ситуацию post festum. Таким образом, оно преодолевает отчуждение лишь в мышлении. Парадоксальная идея о том, что суждение о действительности зависит от исторического момента, а также, что окончательное открытие подобного суждения будет означать конец истории, вытекает из того обстоятельства, что мыслитель эпохи буржуазных революций XVII и XVIII веков своей философией старался лишь оправдать достижения этих революций. "Подобно философии буржуазных революций, она отражает не сам процесс революции, а её итог. В этом смысле она является философией не революции, но реставрации" (Карл Корш, "Тезисы о Гегеле и революции"). В конце концов, Гегель "прославлял сущее", то есть в последний раз проделал работу философа, однако сущее он воспринимал, ни много, ни мало, как всю полноту исторического процесса. Фактически, была сохранена внешняя позиция мышления, что можно было скрыть лишь посредством отождествления мышления с предварительным проектом Духа - абсолютного героя, который творит то, что хочет, и хочет, что творит, и чьё воплощение совпадает с его истинной сутью. Таким образом, эта философия, преодолеваемая историческим мышлением, может теперь сколько угодно славить свой мир, отрицая его, считать историю уже завершившимся процессом, и закрыть заседание того единственного трибунала, где мог быть вынесен приговор истине.

Действия и само существование пролетариата подтверждают то, что историческое мышление не забыто. Изобличение неправильности вывода одновременно служит подтверждением правильности метода.

Историческое мышление можно спасти, лишь сделав его мышлением практическим. Одновременно с этим задачей пролетариата как революционного класса должно стать сознательное оперирование всей полнотой реальности данного мира. Все теоретические течения революционного рабочего движения произошли из критики гегельянства, и в этом участвовал не только Маркс, но также и Бакунин, и Штирнер.

Нельзя отделять теорию Маркса от гегельянского метода, и отрицать её тесную связь с революционным характером этой теории, её истинностью. Однако именно поэтому связь между ними была проигнорирована или воспринята ошибочно, или же, ко всему прочему, обличалась как слабость марксистского учения. Бернштейн в "Проблемах социализма и задачах социал-демократии" замечательно показал связь диалектического метода и исторической предвзятости, негодуя по поводу малонаучных предсказаний в Манифесте 1847 года о неизбежности пролетарской революции в Германии: "Это историческое самовнушение было настолько ошибочным, что даже заядлые политические мечтатели вряд ли смогли бы его повторить. И осталось бы непонятным, как его мог допустить Маркс, уже тогда основательно изучавший экономику, если не усматривать в этом самовнушении остатки гегелевской диалектики противоречия, от которых Маркс, равно как и Энгельс, так и не смогли себя освободить. Это было для него особенно роковым во времена всеобщего смятения".

Отрицание, осуществляемое Марксом ради "сохранения посредством преодоления" мышления буржуазных революций, не просто состоит в том, чтобы банально заменить материалистическим развитием производственных сил движение гегелевского Духа, стремящегося к воссоединению с самим собой во времени, ибо его объективизация сродни отчуждению, а исторические раны на нём не оставляют шрамов. История, ставшая реальной, больше не имеет конца. Маркс также отказался от внешней позиции Гегеля по отношению к происходящему, а также от созерцания какой бы то ни было внешней, божественной силы. Отныне теория должна знать лишь то, что входит в область её применения. И, напротив, в современном обществе экономическое движение принято рассматривать именно с точки зрения неотрицаемого наследия недиалектической части гегелевского поиска замкнутой системы: этот взгляд на экономику утратил понятийное измерение, ему больше не нужно оправдывать себя каким-то гегельянством, ибо он принимает экономику лишь как бессознательное, механическое развитие, господствующее над миром. Проект Маркса - это проект осознанной истории. Количественное, возникающее при слепом, чисто экономическом развитии производительных сил, должно впоследствии превратиться в историческое качественное. Критика политической экономии венчает собой эпоху неосознанного исторического развития: "Из всех орудий труда самым совершенным является сам революционный класс".

Рациональное осознание того, какие на самом деле силы действуют в обществе, тесно связывает теорию Маркса с научной мыслью. Но в своей основе теория Маркса находится превыше научной мысли, последняя сохраняется в ней, лишь будучи преодолённой: вопрос стоит о понимании борьбы, а не законов. "Нам известна только одна наука - наука истории" ("Немецкая идеология").

Буржуазная эпоха, стремящаяся дать истории научное обоснование, пренебрегает тем обстоятельством, что эта наука должна, прежде всего, исторически основываться на экономике. И наоборот, история напрямую зависит от экономики только потому, что является экономической историей. То, в какой мере научные исследователи смогли недооценить роль истории в экономике - глобального процесса, способного изменять собственную базу научных предпосылок - показывает нам тщетность уверений некоторых социалистов, которые якобы установили точную периодичность кризисов. Однако с тех пор как государственное вмешательство позволило компенсировать последствия кризисов, подобные рассуждения обнаружили в этом шатком равновесии окончательную экономическую гармонию. Таким образом, проект преодоления экономики, проект сознательного управления историей, должен познать и свести к себе все общественные науки, но сам он ни под каким предлогом не может быть научным. Точка зрения о том, что можно контролировать современную историю через научное познание, не является революционной - она остаётся буржуазной.

Хотя утопические течения социализма исторически и основаны на критике существующей социальной организации, они являются не более чем утопическими, но не в силу того, что они якобы отрицают науку, а в той мере, в какой они отвергают историю - и как реально существующую борьбу, и как движение времени в неизменном совершенстве их образа счастливого общества. Они не отрицают науку, наоборот, мыслители-утописты целиком находились под властью научного мышления предшествующих столетий. Они стремились лишь к завершению общей рациональной системы: не считая при этом себя за безоружных пророков, ведь они были уверены в том, что научное доказательство подействует на общество. В случае сен-симонизма они верили даже в то, что наука может захватить власть. "Как они хотят заполучить посредством борьбы то, что должно быть доказано?" - спрашивает Зомбарт. Научная концепция утопистов не учитывала, что различные социальные группы имеют свои интересы в существующей ситуации, а значит, не видела ложного сознания, вызванного определённой позицией группы в обществе, и средств, используемых этими группами для самоутверждения. Следовательно, такая концепция даже не достигает уровня науки, которая ориентируется, прежде всего, на социальный заказ, требующий, чтобы её можно было не только признать, но и изучить. Социалисты-утописты остались узниками научного способа изложения истины, они воспринимали истину лишь как абстрактный образ, причём, образ устаревший, сформировавшийся на давно прошедших стадиях развития общества. Как отмечал Сорель, утописты надеялись открыть и наглядно объяснить законы общества по образцу астрономии. Гармония, намеченная ими как цель, враждебна истории и являет собой попытку применить в рамках общества такую науку, которая бы наименее зависела от истории. Эта гармония стремится к признанию с такой экспериментальной невинностью, будто она новая физика Ньютона, а постоянно утверждаемый ею счастливый итог "играет в их общественной науке такую же роль, что и инерция в механике" ("Материалы для теории пролетариата").

Ещё при жизни Маркса детерминистски-научная сторона его учения оказалась как раз той брешью, через которую процесс "идеологизации" проник в теоретическое наследие, завещанное рабочему движению. Рождение на свет субъекта истории до поры до времени откладывается, и причиной этому служит экономика - историческая наука par excellence, однако этим она и подписывает себе смертный приговор, своё будущее отрицание. Однако вне поля зрения теории оказывается революционная практика - единственно возможная форма этого отрицания. Таким образом, нам остаётся лишь терпеливо продолжать изучение экономического развития и с гегельянским спокойствием воспринимать то, что все наши прошлые усилия почили на "кладбище благих намерений". Вдруг открывается, что, согласно науке о революциях, сознание приходит всегда слишком рано, и ему ещё надо учить. "История показала, что мы, да и все мыслившие подобно нам, были не правы. Она ясно дала понять, что состояние экономического развития на европейском континенте в то время ещё не было достаточно зрелым..." - будет вынужден признаться Энгельс в 1895 году. Всю свою жизнь Маркс старался сохранить цельность своей теории, но её изложение было вынесено на враждебную территорию господствующей мысли и на ней распылилось в критику частных дисциплин, главным образом, в критику основополагающей науки буржуазного общества - политэкономии. Именно такой искажённый вид теории и приняли за её окончательный вариант, который впоследствии и нарекли "марксизмом".

Недостатки теории Маркса автоматически перекочевали и в революционную борьбу пролетариата его эпохи. В 1848 году немецкий рабочий класс не решился на перманентную революцию, Коммуна была изолирована и разгромлена. Революционная теория тогда ещё не получила своего полного воплощения. И сам факт того, что Маркс вдруг решил уточнять и защищать её чисто академической, уединённой работой в Британском Музее, уже подразумевало некий изъян в самой теории. Как раз те научные тезисы о будущем развитии рабочего класса и об его организации, выдвинутые им в тот период, в дальнейшем окажутся помехой для пролетарского сознания.

Все теоретические промахи в содержании и в форме изложения научной защиты пролетарской революции могут привести к отождествлению пролетариата с буржуазией с точки зрения революционного захвата власти.

Тенденцией обосновывать на повторении прошлого опыта научное доказательство закономерности захвата власти пролетариатом Маркс затуманивает, начиная с самого "Манифеста", своё собственное историческое мышление, заставляет себя придерживаться линейной схемы развития способов производства как следствия классовой борьбы, которая может закончиться "революционным преобразованием общества в целом, либо взаимным уничтожением борющихся классов". Но в обозреваемом прошлом, как подчеркивает Маркс, правда, по другому поводу, "азиатский способ производства" не смогли расшатать никакие классовые столкновения, так же как крепостные никогда не побеждали феодалов, а в античности, восставшие рабы - свободных граждан. Линейная схема упускает из виду тот факт, что буржуазия является единственным победившим революционным классом, одновременно с тем - единственным классом, для которого развитие экономики стало причиной и следствием его господства над обществом. Подобное упрощение также привело Маркса к отрицанию экономической роли государства в управлении классовым обществом. И если растущая буржуазия, казалось, освобождала экономику от влияния государства, то только в той мере, в которой само прежнее государство было орудием классового подавления в государственной экономике. В средние века, благодаря ослаблению государства, чьи силы подорвала феодальная раздробленность, создались предпосылки для будущего единоличного экономического господства буржуазии. Но современное государство, начавшее поддерживать развитие буржуазии через политику меркантилизма, в конце концов, "laisser faire, laisser passer", стало её государством, и, впоследствии, единственной властью, способной на плановое регулирование экономического процесса. Маркс, однако, под именем бонапартизма сумел описать прототип модели современной государственной бюрократии, этого слияния государства и капитала, которая под видом "общественной силы, призванной для обслуживания нужд общества, устанавливает национальную власть капитала над трудом". Здесь буржуазия отказывается от всякой исторической жизни, включая экономическую, избирая "обречённость на то же политическое небытие, что и все остальные классы". Здесь уже заложены социально-политические основы современного спектакля, притворно определяющего пролетариат как единственного претендента на историческую жизнь...

Жан Бодрийар

В тени молчаливого большинства

Все хаотическое скопление социального вращается вокруг этого пористого объекта, этой одновременно непроницаемой и прозрачной реальности, этого ничто -- вокруг масс. Магический хрустальный шар статистики, они, наподобие материи и природных стихий, "пронизаны токами и течениями". Именно так, по меньшей мере, мы их себе представляем. Они могут быть "намагничены" -социальное окружает их, выступая в качестве статического электричества, но большую часть времени они образуют "массу" в прямом значении слова, иначе говоря, все электричество социального и политического они поглощают и нейтрализуют безвозвратно. Они не являются ни хорошими проводниками политического, ни хорошими проводниками социального, ни хорошими проводниками смысла вообще. Все их пронизывает, все их намагничивает, но все здесь и рассеивается, не оставляя никаких следов. И призыв к массам, в сущности, всегда остается без ответа. Они не излучают, а, напротив, поглощают все излучение периферических созвездий Государства, Истории, Культуры, Смысла. Они суть инерция, могущество инерции, власть нейтрального.

Именно в этом смысле масса выступает характеристикой нашей современности -- как явление в высшей степени имплозивное [1]*, не осваиваемое никакой традиционной практикой и никакой традиционной теорией, а может быть, и вообще любой практикой и любой теорией.

Воображению массы представляются колеблющимися где-то между пассивностью и необузданной спонтанностью, но всякий раз как энергия потенциальная, как запас социального и социальной активности: сегодня они - безмолвный объект, завтра, когда возьмут слово и перестанут быть "молчаливым большинством", -- главное действующее лицо истории. Однако истории, достойной описания, -- ни прошлого, ни будущего -- массы как раз и не имеют. Они не имеют ни скрытых сил, которые бы высвобождались, ни устремлений, которые должны были бы реализовываться. Их сила является актуальной, она здесь вся целиком, и это сила их молчания. Сила поглощения и нейтрализации, отныне превосходящая все силы, на массы воздействующие. Специфическая сила инертного, принцип функционирования [l'efficace] которой чужд принципу функционирования всех схем производства, распространения и расширения, лежащих в основе нашего воображения, в том числе и воображения, намеренного эти схемы разрушить. Недопустимая и непостижимая фигура имплозии (возникает вопрос: применимо ли к имплозии слово "процесс"?), о которую спотыкаются все наши рассудочные системы и против которой они с упорством восстают, активизацией всех значений, вспышкой игры всех означающих маскируя главное -- крушение смысла.

В вакууме социального перемещаются промежуточные объекты и кристаллические скопления, которые кружатся и сталкиваются друг с другом в рассудочном поле ясного и темного. Такова масса, соединенные пустотой индивидуальные частицы, обрывки социального и распространяемые средствами информации импульсы: непроницаемая туманность, возрастающая плотность которой поглощает все окрестные потоки энергии и световые пучки, чтобы рухнуть в конце концов под собственной тяжестью. Черная дыра, куда проваливается социальное.

Итак, полная противоположность тому, что обозначается как "социологическое". Социология в состоянии лишь описывать экспансию социального и ее перипетии. Она существует лишь благодаря позитивному и безоговорочному допущению социального. Устранение, имплозия социального от нее ускользают. Предположение смерти социального есть также и предположение ее собственной смерти.

Термином "масса" выражено не понятие. За этим без конца используемым в политической демагогии словом стоит рыхлое, вязкое, люмпенаналитическое представление. Верная себе социология будет пытаться преодолеть его ограниченность, используя "более тонкие" категории социо-профессионального и классового, понятие культурного статуса и т. д. Стратегия ошибочная: бродя вокруг этих рыхлых и некритических (как некогда "мана" [2]*) представлений, можно пойти дальше, чем умная и критическая социология. Впрочем, задним числом оказывается, что и понятия класса, социальных отношений, власти, статуса, институции и само понятие социального, все эти слишком ясные, составляющие славу узаконенных наук понятия, тоже всегда были только смутными представлениями, на которых, однако, остановились с тайной целью оградить определенный код от анализа.

Стремление уточнить содержание термина "масса" поистине нелепо -- это попытка придать смысл тому, что его не имеет. Говорят: "масса трудящихся". Но масса никогда не является ни массой трудящихся, ни массой какого-либо другого социального субъекта или объекта. "Крестьянские массы" старого времени массами как раз и не были: массу составляют лишь те, кто свободен от своих символических обязанностей, "отсетчен" ["rsilis"] [3]* (пойман в бесконечные "сети") и кому предназначено быть уже только многоликим результатом [terminal] функционирования тех самых моделей, которым не удается их интегрировать и которые в конце концов предъявляют их лишь в качестве статистических остатков. Масса не обладает ни атрибутом, ни предикатом, ни качеством, ни референцией. Именно в этом состоит ее определенность, или радикальная неопределенность. Она не имеет социологической "реальности". У нее нет ничего общего с каким-либо реальным населением, какой-либо корпорацией, какой-либо особой социальной совокупностью. Любая попытка ее квалификации является всего лишь усилием отдать ее в руки социологии и оторвать от той неразличимости, которая не есть даже неразличимость равнозначности (бесконечная сумма равнозначных индивидов 1+1+1+1 -- это ее социологическое определение), но выступает неразличимостью нейтрального, то есть ни того, ни другого (ne-uter [4]*).

Полярности одного и другого в массе больше нет. Именно этим создаются данная пустота и разрушительная мощь, которую масса испытывает на всех системах, живущих расхождением и различием полюсов (двух или -- в системах более сложных -множества). Именно этим определяется то, что здесь невозможен обмен смыслами -- они тут же рассеиваются, подобно тому как рассеиваются в пустоте атомы. Именно по этой причине в массе невозможно также и отчуждение -- здесь больше не существуют ни один, ни другой.

Масса, лишенная слова, которая всегда распростерта перед держателями слова, лишенными истории. Восхитительный союз тех, кому нечего сказать, и масс, которые не говорят. Неподъемное ничто всех дискурсов. Ни истерии, ни потенциального фашизма -- уходящая в бездну симуляция всех потерянных систем референций. Черный ящик всей невостребованной референциальности, всех неизвлеченных смыслов, невозможной истории, ускользающих наборов представлений, -- масса есть то, что остается, когда социальное забыто окончательно.

Что касается невозможности распространить здесь смысл, то лучший пример тому -- пример Бога. Массы приняли во внимание только его образ, но никак не Идею. Они никогда не были затронуты ни Идеей Божественного, которая осталась предметом заботы клириков, ни проблемами греха и личного спасения. То, что их привлекло, это феерия мучеников и святых, феерии страшного суда и пляски смерти, это чудеса, это церковные театрализованные представления и церемониал, это имманентность ритуального вопреки трансцендентности Идеи. Они были язычниками -- они, верные себе, ими и остались, никак не тревожимые мыслями о Высшей Инстанции и довольствуясь иконами, суевериями и дьяволом. Практика падения по сравнению с духовным возвышением в вере? Пожалуй, даже и так. Плоской ритуальностью и оскверняющей имитацией разрушать категорический императив морали и веры, величественный императив всегда отвергавшегося ими смысла -- это в их манере. И дело не в том, что они не смогли выйти к высшему свету религии, -- они его проигнорировали. Они не прочь умереть за веру, -- за святое дело, за идола. Но трансцендентность, но связанные с ней напряженное ожидание [le suspens], отсроченность [diffrence [5]*], терпение, аскезу -- то высокое, с чего начинается религия, они не признают. Царство Божие для масс всегда уже заранее существовало здесь, на земле -- в языческой имманентности икон, в спектакле, который устроила из него Церковь. Невероятный отход от сути религиозного. Массы растворили религию в переживании чудес и представлений -- это единственный их религиозный опыт.

Одна и та же участь постигла все великие схемы разума. Им довелось обрести себя и следовать своему историческому предназначению только на узких горных тропах социальности, удерживающей смысл (и прежде всего смысл социальный); но в массы они внедрились, по существу, лишь в искаженном виде, ценой крайней деформации. Так обстояло дело и с Разумом историческим, и с Разумом политическим, и с Разумом культурным, и с Разумом революционным; так обстояло дело и с самим Разумом социального -- самым для нас интересным, поскольку, казалось бы, уж он-то в массах укоренен и, более того, именно он и породил их в процессе своей эволюции. Являются ли массы "зеркалом социального"? Нет, они не отражают социальное. Но они и не отражаются в нем -- зеркало социального разбивается от столкновения с ними [6]*.

Этот образ все-таки не точен, ибо снова наводит на мысль о полноте субстанции, глухом сопротивлении. Массы, однако, функционируют скорее как гигантская черная дыра, безжалостно отклоняющая, изгибающая и искривляющая все потоки энергии и световые излучения, которые с ней сближаются. Как имплозивная сфера ускоряющегося пространственного искривления, где все измерения вгибаются внутрь самих себя и свертываются в ничто, оставляя позади себя такое место, где может происходить только поглощение.

Пучина, в которой исчезает смысл. Следовательно, исчезает информация.

Каким бы ни было ее содержание: политическим, педагогическим, культурным, именно она обязана передавать смысл, удерживать массы в поле смысла. Бесконечные морализаторские призывы к информированию: гарантировать массам высокую степень осведомленности, обеспечить им полноценную социализацию, повысить их культурный уровень и т.д. -- диктуются исключительно логикой производства здравомыслия. В этих призывах, однако, нет никакого толка -- рациональная коммуникация и массы несовместимы. Массам преподносят смысл, а они жаждут зрелища. Убедить их в необходимости серьезного подхода к содержанию или хотя бы к коду сообщения не удалось никакими усилиями. Массам вручают послания, а они интересуются лишь знаковостью. Массы -- это те, кто ослеплен игрой символов и порабощен стереотипами, это те, кто воспримет все, что угодно, лишь бы это оказалось зрелищным. Не приемлют массы лишь "диалектику" смысла. И утверждать, что относительно него кто-то вводит их в заблуждение, нет никаких оснований. Для производителей смысла такое во всех отношениях далекое от истины предположение, конечно, удобно -- предоставленные сами себе, массы якобы все же стремятся к естественному свету разума. В действительности, однако, все обстоит как раз наоборот: именно будучи "свободными", они и противопоставляют свой отказ от смысла и жажду зрелищ диктату здравомыслия. Этого принудительного просвечивания, этого политического давления они опасаются, как смерти. Они чувствуют, что за полной гегемонией смысла стоит террор схематизации, и, насколько могут, сопротивляются ему, переводя все артикулированные дискурсы в плоскость иррационального и безосновного, туда, где никакие знаки смыслом уже не обладают и где любой из них тратит свои силы на то, чтобы завораживать и околдовывать, -- в плоскость зрелищного.

Еще раз: дело не в том, будто они кем-то дезориентированы, -- дело в их внутренней потребности, экспрессивной и позитивной контрстратегии, в работе по поглощению и уничтожению культуры, знания, власти, социального. Работе, идущей с незапамятных времен, но сегодня развернувшейся в полную силу. В контексте такого рода глубоко разрушительного поведения масс смысл неизбежно предстает как нечто совершенно противоположное тому, чем он казался ранее: отныне это не воплощение духовной силы наших обществ, под контролем которой рано или поздно оказывается даже и то, что пока от нее ускользает, -- теперь это, наоборот, только неясно очерченное и мимолетное явление, эффект, своим возникновением обязанный уникальной пространственной перспективе, сложившейся в данный момент времени (История, Власть и т. д.); и он, этот по-новому представший смысл, всегда затрагивает, по существу, только самую малую часть наших "обществ", да и то лишь внешним образом. Сказанное верно также и для уровня индивидов: проводниками смысла нам дано быть не иначе как от случая к случаю -- в сущности же мы образуем самую настоящую массу, бoльшую часть времени находящуюся в состоянии неконтролируемого страха или смутной тревоги, по эту или по ту сторону здравомыслия.

Но этот новый взгляд на массы требует, чтобы мы пересмотрели все, что о них до сих пор говорилось.

Возьмем один из множества примеров пренебрежения смыслом, красноречиво характеризующий молчаливую пассивность.

В ночь экстрадиции Клауса Круассана [7]* телевидение транслирует матч сборной Франции в отборочных соревнованиях чемпионата мира по футболу. Несколько сотен человек участвуют в демонстрации перед тюрьмой Санте, несколько адвокатов заняты разъездами по ночному городу, двадцать миллионов граждан проводят свой вечер перед экраном телевизора. Победа Франции вызывает всеобщее ликование. Просвещенные умы ошеломлены и возмущены столь вызывающим безразличием. Монд пишет: "21 час. В это время немецкий адвокат был уже вывезен из Санте. Через несколько минут Рошто забьет первый гол". Мелодрама негодования [8]. И никакого серьезного анализа того, в чем же состоит тайна этой индифферентности. Постоянная ссылка на одно и то же: власть манипулирует массами, массы одурманены футболом. Получается, что это безразличие не обязательно, для характеристики масс самих по себе оно ничего не значит. У "молчаливого большинства", иными словами, нет даже его индифферентности, и уличать и обвинять его в ней можно лишь после того, как власть все же склонит его к апатии.

Но сколько, однако, презрения в этом взгляде на массы! Считается, что, будучи дезориентированными, собственной линии поведения они иметь не могут. Правда, время от времени они якобы все же погружаются в родную для себя революционную стихию, благодаря чему "разумность их собственной воли" ими так или иначе осознается. Но в остальных случаях, как полагают, надо молить Господа, чтобы он хранил нас от их молчания и их инертности. А ведь именно это безразличие и необходимо было бы по-настоящему проанализировать. Вместо того, чтобы рассматривать его как следствие, результат действия своего рода белой магии, постоянно отвращающей, отводящей толпы от их природной революционности, нужно было бы взять его как нечто самостоятельное, в его собственной позитивной силе.

И почему, собственно говоря, это отвлечение масс от революционности удается? Не стоит ли задуматься над тем странным обстоятельством, что после многочисленных революций и сто- или даже двухсотлетнего обучения масс политике, несмотря на активность газет, профсоюзов, партий, интеллигенции -всех сил, призванных воспитывать и мобилизовывать население, все еще (а точно такой же ситуация будет и через десять, и через двадцать лет) только лишь тысяча человек готова к действию, тогда как двадцать миллионов остаются пассивными -- и не только пассивными, но и открыто, совершенно откровенно и с легким сердцем, без всяких колебаний ставящими футбольный матч выше человеческой и политической драмы? Любопытно, что этот и подобные факты никогда не настораживали аналитиков -- эти факты, наоборот, воспринимаются ими как подтверждение устоявшегося мнения, будто власть всемогуща в манипулировании массами, а массы под ее воздействием, со своей стороны, находятся в состоянии какой-то невообразимой комы. Однако в действительности ни того ни другого нет, и то и другое лишь видимость: власть ничем не манипулирует, массы не сбиты с толку и не введены в заблуждение. Власть слишком уж торопится некоторую долю вины за чудовищную обработку масс возложить на футбол, а большую часть ответственности за это дьявольское дело взять на себя. Она ни в коем случае не хочет расставаться с иллюзией своей силы и замечать обстоятельство куда более опасное, чем негативные последствия ее, как ей кажется, тотального влияния на население:безразличие масс относится к их сущности, это их единственная практика, и говорить о какой-либо другой, подлинной, а значит и оплакивать то, что массами якобы утрачено, бессмысленно. Коллективная изворотливость в нежелании разделять те высокие идеалы, к воплощению которых их призывают, -- это лежит на поверхности, и, тем не менее, именно это и только это делает массы массами.

Массы ориентированы не на высшие цели. Разумнее всего признать данный факт и согласиться с тем, что любая революционная надежда, любое упование на социальное и на социальные изменения так и остаются надеждой и упованием исключительно по одной причине: массы уходят, самыми непостижимыми способами уклоняются от идеалов. Разумнее всего -- вслед за Фрейдом, осуществившим подобную процедуру при исследовании строя психического [9], -- именно этот осадок, это мутное отложение, этот не анализировавшийся и, возможно, вообще не поддающийся анализу слой разлагающихся остатков смысла и рассматривать в качестве ничем не обусловленной данности, из которой необходимо исходить. (Вполне понятно, почему такого рода решительно меняющий точку отсчета коперниканский переворот [10]* до сих пор не произошел в исследованиях мира политического -- для воззрений на политическое он чреват самыми глобальными потрясениями.)

Возвышение и падение политики

По крайней мере со времени Великой французской революции политика и социальное предстают как нечто нераздельное, как созвездия близнецы, так или иначе находящиеся в поле притяжения экономики. Эта их тесная связь обнаруживается и в наше время, однако весьма своеобразно -- в одновременности их заката.

Сначала, в эпоху Возрождения, когда она возникает, когда внезапно выходит из сферы религиозного и церковного, чтобы заявить о себе как таковой голосом Макиавелли, политика есть лишь чистая игра знаков, чистая стратегия, не обременяющая себя никакой социальной или исторической "истиной", но, напротив, играющая на ее отсутствии (точно так же позднее светская стратегия иезуитов будет играть на отсутствии Бога). Политическое пространство в начале своего существования -- явление того же порядка, что и пространство ренессансного механического театра или изобретенной в это же время в живописи перспективы. Форма является формой игры, а не системой представления, семиургией и стратегией [11]*, а не идеологией -- она предполагает виртуозность, но никак не истину (такая игра, цепь ухищрений и их результат, изображена Бальтасаром Грасианом [12]* в его Придворном). Цинизм и имморализм макиавеллиевской политики связаны не с неразборчивостью в выборе средств, на чем настаивает крайне грубая ее интерпретация: их надо искать в свободном обращении с целями. Цинизм и имморализм, и это хорошо понимал Ницше, заключены именно здесь -- в этом пренебрежении социальной, психологической и исторической истиной, в этом вобравшем в себя максимум политической энергии движении чистых симулякров [13]*, условием которого является то, что политика есть всего лишь игра и еще не отдала себя во власть разуму.

Но начиная с XVIII века, и особенно с Революции [14]*, направленность политического решительно меняется. Оно берет на себя функцию выражения социального, социальное становится его содержанием. Политическое теперь -- это представление, над игрой властвуют механизмы репрезентации (аналогичным образом эволюционируют и театр -- он оказывается театром представления, и пространство перспективы -- из пространства машинерии [machinerie], каким оно было первоначально, оно превращается в место фиксации истины пространства и истины репрезентации). Политическая сцена отныне отсылает к фундаментальному означаемому: народу, воле населения и т. д. На этот раз на нее выходят уже не чистые знаки, но смыслы: от политического действия требуется, чтобы оно как можно лучше изображало стоящую за ней реальность, чтобы оно было прозрачным, чтобы оно было нравственным и соответствовало социальному идеалу правильной репрезентации. И тем не менее равновесие между собственной сферой политического и силами, в ней отражающимися: социальным, историческим, экономическим -- будет сохраняться довольно долго. Так во всяком случае обстоит дело на протяжении золотого века буржуазных представительных систем (то есть в эпоху конституционности: Англия XVIII века. Соединенные Штаты Америки, Франция периода буржуазных революций, Европа 1848 года).

Конец политики, ее собственной энергии наступает с возникновением и распространением марксизма. Начинается эра полной гегемонии социального и экономического, и политическому остается быть лишь зеркалом -- отражением социального в областях законодательства, институциональности и исполнительной власти. Насколько возрастает господство социального, настолько теряет в самостоятельности политическое.

Если для либеральной мысли характерна своего рода ностальгия по диалектическому равновесию между этими двумя сферами, то мысль социалистическая, революционная решительно настаивает на том, что придет время, когда политическое исчезнет, растворится в полностью прозрачном социальном.

Социальное овладело политическим. Но теперь, став всеобщим и всепоглощающим, низведя политическое до нулевой степени его существования, превратившись в абсолютное исходное основание, будучи вездесущим, то есть проникая во все щели физического и ментального пространства, -- сохраняется ли оно еще как таковое? Нет, эта новая его форма свидетельствует о его конце: его энергия обращена против самой себя, его специфика исчезает, его исторической и логической определенности больше не существует. Утверждается нечто, в чем рассеивается не только политическое -- его участь постигает и само социальное. У социального больше нет имени. Вперед выступает анонимность. Масса. Массы.

Молчаливое большинство

Политическое как таковое, политическое чисто стратегической направленности угасает сначала в системе репрезентации, а окончательно -- в рамках современной неофигуративности. Последняя предполагает все ту же самовозрастающую знаковость, но знаки теперь уже не обозначают: в "действительности", реальной социальной субстанции, им больше ничто не "соответствует". Что может выражаться в политическом, чем может обеспечиваться эффективная работа его знаков, если социального референта сегодня нет даже у таких классических категорий, как "народ", "класс", "пролетариат", "объективные условия"? Исчезает социальное означаемое -рассеивается и зависимое от него политическое означающее.

Единственный оставшийся референт -- референт "молчаливого большинства". Этим темным бытием, этой текучей субстанцией, которая наличествует не социально, а статистически и обнаружить которую удается лишь приемами зондажа, обусловлены все функционирующие сегодня системы. Сфера ее проявления есть сфера симуляции в пространстве социального, или, точнее, в пространстве, где социальное уже отсутствует.

Но молчаливое большинство (каковым являются массы) -- референт мнимый. Это не значит, что оно не существует. Это значит, что оно не может иметь какой -- либо репрезентации. Массы не являются референтом, поскольку уже не принадлежат порядку представления. Они не выражают себя -- их зондируют. Они не рефлектируют -- их подвергают тестированию. Политический референт уступил место референдуму (организатор постоянного, никогда не прекращающегося референдума -- средства массовой информации). Однако зондирования, тесты, референдум, средства массовой информации выступают в качестве механизмов, которые действуют уже в плане симуляции,а не репрезентации. И ориентированы они уже на модель, а не на референт. С механизмами классической социальности (в состав которых по-прежнему входят выборы, институции, инстанции репрезентации, а также подавления) дело обстоит совершенно иначе: здесь все еще в силе диалектическая структура, поддерживающая ставки политики и различные противоречия, здесь все еще в силе социальный смысл, который перемещается от полюса к полюсу.

У механизма симуляции эта структура отсутствует. В паре зондаж/молчаливое большинство, к примеру, нет ни противоположных, ни вообще выделенных элементов [termes diffrentiels] ;нет, следовательно, и потока социального: его исчезновение -- результат смешения полюсов в движении тотальной сигнальности (точно так же обстоит дело и на уровне ДНК и генетического кода -- с молекулярной командой и субстанцией, в отношении которой она подается). Именно таким образом -- по схеме сокрушения полюсов и круговращения моделей -- и развертывается симуляция (это матрица любого имплозивного процесса).

Бомбардируемые рассчитанными на ответную реакцию сигналами, забрасываемые посланиями, атакуемые тестовыми испытаниями, массы оказываются теперь лишь непрозрачным, непроницаемым образованием, подобным тем скоплениям звездного газа, которые изучаются только методом анализа их светового спектра -- данные статистики и результаты зондажа играют здесь ту же роль, что и спектр излучений. И речь теперь идет не о выражении или представлении, а исключительно о симуляции больше уже не выражаемого и в принципе невыразимого социального. Такова природа молчания масс. Но оно, следовательно, парадоксально -- это не молчание, которое не говорит, это молчание, которое накладывает запрет на то, чтобы о нем говорили от его имени. Оно, стало быть, является отнюдь не формой отстраненности, а совершеннейшим по своему характеру оружием.

У молчаливого большинства не бывает представителей -- репрезентация расплачивается за свое прошлое господство. Массы уже не инстанция, на которую можно было бы ссылаться, как когда-то на класс или народ. Погруженные в свое молчание, они больше не субъект (прежде всего не субъект истории) и, следовательно, не могут войти в сферу артикулированной речи, в сферу представления, не могут проходить "стадию (политического) зеркала" и цикл воображаемых идентификаций [15]*). Отсюда их главная особенность: не будучи субъектом, они уже не могут оказаться отстраненными [alines] от самих себя -- ни в языке собственном (у них его нет), ни в любом другом, который претендовал бы на то, чтобы им стать [16]*. Но тогда революционные ожидания напрасны. Ибо они всегда основывались на вере в способность масс, как и класса пролетариев, отрицать себя как таковых. Однако масса -- это поле поглощения и имплозии, а не негативности и взрыва.

Масса избегает схем освобождения, революции и историчности -- так она защищается, принимает меры против своего Я. Она функционирует по принципу симуляции и мнимого референта, предполагающему политический класс-фантом и исключающему какую-либо "власть" массы над самой собой -- масса есть в то же время и смерть, конец политического процесса, которому она могла бы оказаться подконтрольной. Она губит и политическую волю, и политическую репрезентацию.

Долгое время казалось, что апатия масс должна приветствоваться властью. У власти сложилось убеждение, что чем пассивнее массы, тем эффективнее можно ими управлять. Исходя из него она и действовала в период, когда властные механизмы были централизованы и бюрократизированы. Однако сегодня последствия этой стратегии оборачиваются против самой власти: безразличие масс, которое она активно поддерживала, предвещает ее крах. Отсюда радикальная трансформация ее стратегических установок: вместо поощрения пассивности -- подталкивание к участию в управлении, вместо одобрения молчания -- призывы высказываться. Но время уже ушло. "Масса" стала "критической", эволюция социального сменилась его инволюцией [17]* в поле инертности [18].

От масс постоянно требуют, чтобы они подали свой голос, им навязывают социальность избирательных кампаний, профсоюзных акций, сексуальных отношений, контроля за руководством, празднований, свободного выражения мнений и т. д. Призрак [spectre] должен заговорить, и он должен назвать свое имя. Молчание масс, безмолвие молчаливого большинства -- вот единственная подлинная проблема современности.

На то, чтобы удержать эту массу в состоянии управляемой эмульсии и защититься от инерции ее неконтролируемой тревожности, тратится огромная энергия. Воля и репрезентация над массой уже не властвуют, но она сталкивается с напором диагностики, чистой проницательности. Она попадает в безграничное царство информации и статистики: нужно уловить ее самочувствие, выяснить позицию, побудить высказать какое-то пророчество. С ней активно заигрывают, ее окружают заботой, на нее воздействуют. И она откликается: "Французский народ полагает Большая часть немцев осуждает Вся Англия испытывает неописуемую радость по поводу рождения принца" и т. д. Ее предсказания кажутся следствиями ее дара предвосхищения и ее всезнания, но в них абсолютно ничто не отражается.

Отсюда эта бомбардировка массы знаками, на которую ей полагается отвечать подобно эху. Ее исследуют методом сходящихся волн, используя световые и лингвистические сигналы -- совсем как удаленные звезды или ядра, которые бомбардируют частицами в циклотроне. На сцену выходит информация. Но не в плане коммуникации, не в плане передачи смысла, а как способ поддержания эмульсионности, реализации обратной связи и контролируемых цепных реакций -- точно в таком же качестве она выступает в камерах атомной симуляции. Высвобождаемая "энергия" массы должна быть направлена на построение "социального".

Однако результат получается обратным. Развертывание информационности и средств защиты, в каких бы формах оно ни происходило, ведет к тому, что социальное не упрочивается, а, наоборот, теряет свою определенность, гибнет.

Принято считать, что, вводя в массы информацию, их структурируют, что с помощью информации и посланий высвобождается заключенная в них социальная энергия(сегодня уровень социализации измеряется не столько степенью развитости институциональных связей, сколько количеством циркулирующей информации и тем, какой ее процент распространяется телевидением, радио, газетами и т. д.). На самом же деле все складывается прямо противоположным образом. Вместо того чтобы трансформировать массу в энергию, информация осуществляет дальнейшее производство массы. Вместо того чтобы информировать, то есть, в соответствии с ее предназначением, придавать форму и структуру, она еще больше ослабляет -- "поле социальности" под ее воздействием неуклонно сокращается. Все увеличивающаяся в своих размерах создаваемая ею инертная масса совершенно неподконтрольна классическим социальным институциям и невосприимчива к содержанию самой информации. Ранее властвовало социальное -- и его рациональная сила разрушала символические структуры, сегодня на первый план выходят mass media и информация -- и их "иррациональным" неистовством разрушается уже социальное. Ибо благодаря им мы имеем дело именно с ней -- этой состоящей из атомов, ядер и молекул массой. Таков итог двух веков усиленной социализации, знаменующий ее полный провал.

Масса является массой только потому, что ее социальная энергия уже угасла. Это зона холода, способная поглотить и нейтрализовать любую действительную активность. Она похожа на те практически бесполезные устройства, которые потребляют больше, чем производят, на те уже истощенные месторождения, которые продолжают эксплуатировать, неся большие убытки.

Энергия, затрачиваемая на ликвидацию отрицательных последствий постоянного снижения отдачи от политических мероприятий, на предотвращение окончательного распада социальной организации реальности, на то, чтобы поддержать симуляцию социального и помешать его полному поглощению массой, -- эта энергия огромна, и ее потеря низвергает систему в пропасть.

Со смыслом дело обстоит, в сущности, так же, как с товаром. Долгое время капитал заботился только о производстве -- с потреблением затруднений не возникало. Сегодня надо думать и о потреблении, а значит, производить не только товары, но и потребителей, производить сам спрос. И это второе производство неизмеримо дороже первого (социальное родилось главным образом из этого кризиса спроса, особенно заметного начиная с 1929 года: производство спроса и производство социального -- это в значительной мере одно и то же) [19].

Но точно так же и власть в течение долгого времени довольствовалась лишь тем, что производила смысл (политический, идеологический, культурный, сексуальный); спрос же развивался сам -- он вбирал в себя предложение и тут же ожидал нового. Смысла недоставало, и всем революционерам приходилось приносить себя в жертву наращиванию его производства. Сейчас дело обстоит иначе: смысл повсюду, его производят все больше и больше, и недостает уже не предложения, а как раз спроса. Производство спроса на смысл -- вот главная проблема системы. Без этого спроса, без этой восприимчивости, без этой минимальной причастности смыслу власть оказывается не более чем простым симулякром, всего лишь эффектом пространственной перспективы. Однако и в данном случае второе производство -- производство спроса на смысл -- гораздо дороже, чем производство первое -- то есть производство самого смысла. И в конце концов производство спроса на смысл станет неосуществимым -- энергии системы на него больше не хватит. Спрос на предметы и услуги, пусть и дорогой ценой, всегда может быть создан искусственно: у системы есть соответствующий опыт. Но потребность в смысле, но желание реальности, однажды исчезнув, восстановлению уже не поддаются. Для системы это катастрофа.

Масса впитывает всю социальную энергию, и та перестает быть социальной энергией. Масса вбирает в себя все знаки и смысл, и те уже не являются знаками и смыслом. Она поглощает все обращенные к ней призывы, и от них ничего не остается [20]. На все поставленные перед ней вопросы она отвечает совершенно одинаково. Она никогда ни в чем не участвует. Ее подвергают разного рода воздействиям и тестовым испытаниям, но она представляет собой именно массу, и потому с полным безразличием пропускает сквозь себя и воздействия (причем все воздействия), и информацию (причем всю информацию), и нормативные требования (причем все нормативные требования) [21]*. Она навязывает социальному абсолютную прозрачность, оставляя шансы на существование лишь эффектам социального и власти, этим созвездиям, вращающимся вокруг уже отсутствующего ядра.

Молчание массы подобно молчанию животных, более того, оно ничем не отличается от последнего. Бесполезно подвергать массу интенсивному допросу (а непрерывное воздействие, которое на нее обрушивается, натиск информации, который она вынуждена выдерживать, равносильны испытаниям, выпадающим на долю подопытных животных в лабораториях) -- она не скажет ни того, где для нее -- на стороне левых или на стороне правых -- истина, ни того, на что она -- на освободительную революцию или на подавление -- ориентирована. Масса обходится без истины и без мотива. Для нее это совершенно пустые слова. Она вообще не нуждается ни в сознании, ни в бессознательном.

Такое молчание невыносимо. Оно является неизвестным политического уравнения, аннулирующим любые политические уравнения. Все стремятся в нем разобраться, однако обращаются с ним не как с молчанием -- им всегда необходимо, чтобы оно заговорило. Но зондированию сила инерции масс неподвластна: она не поддается ему потому, что как раз благодаря ей массы нейтрализуют любое зондирующее исследование. Это молчание переводит политическое и социальное в сферу гиперреальности, где они сейчас и находятся. Ибо если политическое пытается ограничить массы пространством, где царствуют эхо и социальная симуляция (используя информацию и средства информирования), то массы, со своей стороны, и оказываются таким пространством эха и невиданной симуляции социального. Здесь никогда не было никакой манипуляции. В игре участвовали обе стороны, они находились в равных условиях, и никто сегодня, видимо, не может с уверенностью сказать, какая же из них одержала верх: симуляция, с которой обрушилась на массы власть, или ответная симуляция, обращенная массами в направлении распадающейся под ее влиянием власти.

Ни субъект, ни объект

Масса парадоксальна -- она выступает одновременно и объектом симуляции (поскольку существует только в пункте схождения всех волн информационного воздействия, которые ее описывают), и ее субъектом, способным на гиперсимуляцию: все модели она видоизменяет и снова приводит в движение (это ее гиперконформизм, характерная форма ее юмора).

Масса парадоксальна -- она не является ни субъектом (субъектом-группой), ни объектом. Когда ее пытаются превратить в субъект, обнаруживают, что она не в состоянии быть носителем автономного сознания. Когда же, наоборот, ее стремятся сделать объектом, то есть рассматривают в качестве подлежащего обработке материала, и ставят целью проанализировать объективные законы, которым она якобы подчиняется, становится ясно, что ни обработке, ни пониманию в терминах элементов, отношений, структур и совокупностей она не поддается. Любое воздействие на массу, попадая в поле ее тяготения, начинает двигаться по кругу: оно проходит стадии поглощения, отклонения и нового поглощения. Чем такое воздействие завершится, с абсолютной точностью предсказать невозможно, но вероятнее всего, что непрерывное круговое движение отнимет у него все силы и оно угаснет, полностью перечеркнув планы тех, кто его предпринял. Эта диффузная, децентрированная, броуновская, состоящая из молекулярных образований реальность неподвластна никакому анализу: понятие объекта к ней неприложимо точно так же, как оно неприложимо и к предельному уровню материи, "анализируемому" в микрофизике. Область "материи" элементарных частиц -- это место, где нет ни объекта, ни субъекта, субъекта наблюдения. Ни объект познания, ни субъект познания здесь больше не существуют.

Масса олицетворяет такое же -- пограничное и парадоксальное -состояние социального. Она уже не объективируема (на языке политики это значит, что она не может иметь представительства) и останавливает любую активность, которая оказывается активностью стремящегося к ее постижению субъекта (в политическом плане это значит, что она предотвращает любые попытки выступать от ее имени). Выражать ее способны лишь зондаж и статистика (работающие в том же режиме, что и математическая физика, опирающаяся на закон больших чисел и теорию вероятности), но очевидно, что практика заклинаний и магических ритуалов, взятая ими на вооружение, -- это практика без действительного объекта, и в отношении масс она оправдывает себя только потому, что массы таким объектом как раз и не являются. Заклинания и ритуалы имеют дело не с объектом, который может быть представлен, а с объектом, от представления ускользающим, ориентированным на исчезновение. Ими он поэтому не схватывается, а всего лишь симулируется. Ими он "производится": они предрешают то, как он отреагирует на воздействия, предопределяют характер поступающих от него сигналов. Но эта реакция и эти сигналы выступают, очевидно, и его собственными реакцией и сигналами, свидетельствуют и о его собственной воле. Содержание, выражаемое неустойчивыми, существующими очень короткое время, предназначенными для реализации некоторого воздействия знаками -- а знаки зондажа являются именно таковыми, -- допускает различные и вместе с тем одинаково возможные толкования. Всем известно, сколь фундаментальна неопределенность, имеющая место в мире статистики (теория вероятности и теоремы закона больших чисел также исходят из неопределенности и также вряд ли могут основываться на представлении о материи, которой свойственны те или иные "объективные законы").

Утверждение, что методы научного эксперимента, используемые в так называемых точных науках, гарантируют знанию гораздо более высокую степень истинности, чем приемы зондажа и статистических исследований [22]*, весьма сомнительно. Если "объективное" познание, в какой бы конкретно науке оно ни осуществлялось, подчиняется системе установленных правил, регулируется, то и оно связано с истиной, являющейся только циркуляром, то есть движущимся по кругу сигналом [23]*, и не предполагающей никакого объекта. У нас, во всяком случае, достаточно оснований полагать, что мир все же не объективируем и что даже неодушевленная материя, с которой различные науки о природе обходятся так же (один и тот же подход, одни и те же процедуры), как статистика и зондирующее исследование обходятся с массами и одушевленным "социальным", -даже неодушевленная материя реагирует на воздействие сигналами, оказывающимися всего лишь отраженными сигналами воздействия,и выдает ответы, уже заранее содержащиеся в обращенных к ней вопросах. Она тоже, как и массы, демонстрирует тот постоянно раздражающий конформизм, который в конце концов и позволяет ей, как он позволяет это и массам, благополучно избежать участи стать объектом.

"Материи", да и, по всей видимости, любому "объекту" науки вообще, свойственна та же удивительная ироничность, что характеризует и массы, когда они молчат или когда, воспользовавшись языком статистики, отвечают на вопросы именно так, как от них и требуется. Эта ироничность сближается с бесконечной иронией женственности, о которой говорит Гегель, -- иронией притворной преданности и чрезмерной законопослушности. Она симулирует пассивность и покорность столь тщательно, что от последних, как в случае с бессмертным солдатом Швейком, по сути дела уже ничего не остается.

Именно ее, судя по всему, и имеет в виду патафизика, или наука о воображаемых решениях [24]*, -- наука о симуляции и гиперсимуляции вполне определенного, подлинного,объективного, подчиняющегося универсальным законам мира, включая симуляцию и гиперсимуляцию, осуществляемые теми, кто категорически убежден, что мир подчиняется данным законам. Очевидно, именно благодаря массам и их непроизвольному юмору мы и входим в патафизику социального, наконец освобождающую насот всей этой метафизики социального, которая давно нам мешает.

Сказанное полностью противоречит тому, что принято понимать под процессом постижения истины, но последний, похоже, лишь иллюзия движения смысла. Ученый не может согласиться с мнением, согласно которому неживая материя или живое существо отвечают на обращенные к ним "вопросы" "не вполне" или, наоборот, "слишком объективно" (в обоих случаях это означает, что "вопросы" поставлены неправильно). Уже само такое предположение кажется ему абсурдным и недопустимым. Ученые бы его никогда не выдвинули. И они поэтому никогда не выйдут из заколдованного круга производимой ими симуляции строгого исследования.

Повсюду в силе одна и та же гипотеза, одно и то же полагание надежности [axiome de crdibilit]. Тот, кто занимается рекламой, просто обязан исходить примерно из следующего: люди к рекламе так или иначе прислушиваются, и поэтому всегда существует хотя бы минимальная возможность того, что послание достигнет своей цели и смысл его будет расшифрован. Всякое сомнение на этот счет должно быть исключено. Если бы выяснилось, что показатель преломления потока сообщений у получателя равен нулю, здание рекламы рухнуло бы в ту же минуту. Реклама живет исключительно этой верой, которую она постоянно в себе поддерживает (речь идет о ставке того же рода, что и ставка науки на объективность мира) и которую даже и не пытается по-настоящему проанализировать из страха обнаружить, что столь же правомерно предположить и обратное, а именно: что огромное большинство рекламных сообщений никогда не доходит по назначению, что тем, кому они направлены, уже безразлично их содержание, преломляющееся теперь в пустоте, что людей интересует только медиум -- носители посланий, выступающие эффектами среды, эффектами, движение которых выливается в завораживающий спектакль. Маклюэн [25]* когда-то сказал: "Medium is message" [26]*. Эта формула как нельзя лучше характеризует современную, "cool" [27]*, фазу развития всей культуры средств массовой информации, фазу охлаждения, нейтрализации любых сообщений в пустом эфире, фазу замораживания смысла. Критическая мысль оценивает и выбирает, она устанавливает различия и с помощью селекции заботится о смысле. Массы поступают иначе: они не выбирают, они производят не различия, а неразличенность, требующему критической оценки сообщению они предпочитают погружающий в гипноз медиум. Гипнотическое состояние свободно от смысла, и оно развивается по мере того, как смысл остывает. Оно имеет место там, где царствуют медиум, идол и симулякр, а не сообщение, идея и истина. Однако именно на этом уровне и функционируют средства массовой информации. Использование гипноза -- это принцип их действия, и, руководствуясь им, они оказываются источником специфического массированного насилия -- насилия над смыслом, насилия, отрицающего коммуникацию, основанную на смысле, и утверждающего коммуникацию иного рода. Возникает вопрос: какую же?

Гипотеза, согласно которой коммуникация может осуществляться вне медиума смысла и интенсивность коммуникативного процесса снижается по мере того, как этот смысл растворяется и исчезает, для нас неприемлема. Ибо подлинное удовольствие мы испытываем не от смысла или его нарастания -- нас очаровывает как раз их нейтрализация (см. о Witz [28]* и операции остроумия в Символическом обмене и смерти [29 ]*). Нейтрализация, порождаемая не каким-то влечением к смерти (его действие свидетельствовало бы о том, что жизнь все еще ориентирована в сторону смысла), но просто-напросто враждебностью, отвращением к референции, посланию, коду, к любым категориям лингвистического предприятия -- порождаемая отказом от всего этого во имя одной лишь очаровывающей имплозии знака (последняя состоит в растворении полюсов значения: больше нет ни означающего, ни означаемого). Мораль смысла во всех отношениях представляет из себя борьбу с очарованием -- вот чего не может понять ни один из защитников смысла.

Исключительно из полагания надежности [hypothese de crdibilit] исходит и политическая сфера: для нее массы восприимчивы к действию и дискурсу, имеют мнение, наличествуют как объект зондажа и статистических исследований. Только при этом условии политический класс все еще может сохранять веру в то, что он и выражает себя, и понимается именно как явление политики. Однако в действительности политическое уже давно превратилось всего лишь в спектакль, который разыгрывается перед обывателем. Спектакль, воспринимаемый как полуспортивный-полуигровой дивертисмент (вспомним выдвижение кандидатов в президенты и вице-президенты в Соединенных Штатах или вечерние предвыборные дебаты на радио и телевидении), в духе завораживающей и одновременно насмешливой старой комедии нравов. Предвыборное действо и телеигры -- это в сознании людей уже в течение длительного времени одно и то же. Народ, ссылки на интересы которого были всегда лишь оправданием очередного политического спектакля и которому позволяли участвовать в данном представлении исключительно в качестве статиста, берет реванш -- он становится зрителем спектакля театрального, представляющего уже политическую сцену и ее актеров.

Народ оказался публикой. Моделью восприятия политической сферы служит восприятие матча, художественного или мультипликационного фильма. Точно так же, как зрелищем на домашнем телеэкране, население заворожено и постоянными колебаниями своего собственного мнения, о которых оно узнает из ежедневных газетных публикаций результатов зондажа. И ничто из этого не рождает никакой ответственности. Сознательными участниками политического или исторического процесса массы не становятся ни на минуту. Они вошли когда-то в политику и историю только с тем, чтобы дать себя уничтожить, то есть будучи как раз абсолютно безответственными. Здесь нет бегства от политического -- это следствие непримиримого антагонизма между классом (возможно, кастой), несущим социальное, политическое, культуру, властвующим над временем и историей, и всем тем, что осталось -- бесформенной, находящейся вне сферы смысла массой. Первый постоянно стремится укрепить смысл, поддержать и обогатить поле социального, вторая не менее настойчиво обесценивает любую смысловую энергию, нейтрализует ее или направляет в обратную сторону. И верх в этом противостоянии взял отнюдь не тот, кто считается победителем.

Свидетельством тому может служить радикальное изменение взаимоотношения между историей и повседневностью, между публичной и частной сферами. Вплоть до 60-х годов полюсом силы выступала история: частное, повседневное оказывались лишь обратной, теневой стороной политического. Поскольку, однако, взаимодействие данных сторон выглядело в высшей степени диалектичным, имелись все основания надеяться, что повседневное, равно как и индивидуальное, однажды займут достойное место по ту сторону исторического, в царстве универсальности. Конечно, эта перспектива воспринималась как отдаленная -- слишком очевидными были вызывающие сожаление ограниченность активности масс сферой домашнего хозяйства, их отказ от истории, политики и универсального, их рабская зависимость от процесса тупого каждодневного потребления (успокаивало одно: они заняты трудом, благодаря чему за ними сохраняется статус исторического "объекта" -- до того момента, пока они не обретут сознание). Сегодня представление о том, какой из двух полюсов является сильным, а какой слабым, становится прямо противоположным: мы начинаем подозревать, что повседневное, будничное существование людей -- это, весьма вероятно, вовсе не малозначащая изнанка истории, и, более того, что уход масс в область частной жизни -это, скорее всего, непосредственный вызов политическому, форма активного сопротивления политической манипуляции. Роли меняются: полюсом силы оказываются уже не историческое и политическое с их абстрактной событийностью, а как раз обыденная, текущая жизнь, все то (включая сюда и сексуальность), что заклеймили как мелкобуржуазное, отвратительное и аполитичное.

Итак, полный переворот во взглядах. Деполитизиро-ванные массы, судя по всему, находятся не по эту, а по ту сторону политического. Частное, низкое, повседневное, малозначимое, маленькие хитрости, мелкие извращения и т. д., по всей видимости, располагаются не по эту, а по ту сторону репрезентации. Массы, как выясняется, озабочены приведением в исполнение того смертного приговора политическому, который они вынесли, не дожидаясь исследований на тему "конца политики"; в своей "наивной" практике они трансполитичны в той же мере, в какой они транслингвистичны в своем языке.

Но обратим внимание: из этой вселенной частного и асоциального, не подчиняющейся диалектике репрезентации и выхода к универсальности, из этой сферы инволюции, противостоящей любой революции в верхах и отказывающейся играть ей на руку, кое-кто хотел бы сделать (рассматривая ее прежде всего в аспекте сексуальности и желания) новый источник революционной энергии, хотел бы возвратить ей смысл и восстановить в правах как некую историческую отрицательность, причем во всей ее тривиальности. Налицо стремление активизировать микрожелания, мелкие различия, слепые практики, анонимную маргинальность. Налицо последняя попытка интеллектуалов усилить незначительное, продвинуть бессмыслие в порядок смысла. И образумить тем самым данное бессмыслие политически. Банальность, инертность, аполитизм были фашистами, теперь они близки к тому, чтобы стать революционерами -- и все это не меняя смысла, то есть не переставая иметь смысл. Микрореволюция банальности, трансполитика желания являются еще одним трюком "освободителей". На самом же деле отказ от смысла смысла не имеет.

От сопротивления к гиперконформизму

Появление молчаливого большинства нужно рассматривать в рамках целостного процесса исторического сопротивления социальному. Конечно, сопротивления труду, но также и медицине, школе, разного рода гарантиям, информации. Официальная история регистрирует лишь одну сторону дела -прогресс социального, оставляя в тени все то, что, будучи для нее пережитками предшествующих культур, остатками варварства, не содействует этому славному движению. Она подводит к мысли, что на сегодняшний день социальное победило полностью и окончательно, что оно принято всеми. Но с развитием социальности развивалось и сопротивление ей, и последнее прогрессировало еще более быстрыми темпами, чем сама социальность. И теперь оно существует по преимуществу уже не в тех грубых и примитивных формах, которые были свойственны ему вначале (сегодня прогрессу социального благодарны, сегодня только сумасшедшие отказываются пользоваться такими благами цивилизации, как письменность, вакцинация или социальные гарантии). Прежнее открытое сопротивление соответствовало этапу столь же открытой и грубой социализации и исходило от традиционных групп, стремящихся сохранить свою культуру, изначальный уклад жизни. Гомогенной и абстрактной модели социального сопротивлялась еще не масса, а дифференцированные структуры.

Этот прежний тип сопротивления проанализирован в концепции "two steps flow of communication" ("двухуровневой коммуникации"), которая разработана американской социологией и согласно которой масса вовсе не образует структуру пассивного приема сообщений средств информации, будь то сообщения политического, культурного или рекламного характера. На первом уровне коммуникативного процесса микрогруппы и индивиды их расшифровывают, но, совершенно не склонные к точному, в соответствии с установленными правилами, их прочтению, делают это по-своему. На втором -- они с помощью своих лидеров этот поток посланий захватывают и преобразуют. Они начинают с того, что господствующему коду противопоставляют свои особые субкоды, а заканчивают тем, что любое приходящее к ним сообщение заставляют циркулировать в рамках специфического, определяемого ими самими цикла. Но точно так же поступают и дикари, у которых европейские деньги находятся в уникальном, характерном только для их культур символическом обращении (к примеру, у сианов Новой Гвинеи), или корсиканцы, у которых система всеобщего избирательного права и выборности функционирует по законам соперничества кланов. Эта манера подсистем добиваться своего путем присвоения, поглощения, подчинения распространяемого доминирующей культурой материала, эта их хитрость заявляет о себе повсюду. Именно благодаря ей "отсталые" массы превращают медицину в своеобразную "магию". И они делают это не по причине, как принято считать, архаичности и иррациональности своего мышления, а потому, что и в данной ситуации придерживаются характерной для них активной стратегии нейтрализующего присвоения, не анализируемого ими, но, тем не менее, сознательного (ибо они обладают сознанием "без знания") противодействия внешнему -- стратегии, которая позволяет им с успехом защититься от губительного для них влияния рациональной медицины.

Однако здесь перед нами именно структурированные, традиционные -- и с формальной, и с содержательной точек зрения -- группы. Иное дело -- когда угроза для социализации исходит от масс, то есть групп чрезвычайно многочисленных, внушающих страх и безликих, сила которых заключена, наоборот, в их бесструктурности и инертности. В случае со средствами массовой информации традиционное сопротивление сводится к тому,чтобы интерпретировать сообщения по-своему -- в рамках особого кода группы и в контексте ее установок. Массы же принимают все и абсолютно все делают зрелищным; им не требуется другой код, им не требуется смысл; они, в сущности, не сопротивляются -- они просто обрекают все на соскальзывание в некую неопределенную сферу, которая даже не является сферой бессмыслия, а выступает областью всеохватывающего гипноза/манипуляции.

Всегда считалось, что массы находятся под влиянием средств массовой информации -- на этом построена вся идеология последних. Сложившееся положение объясняли эффективностью знаковой атаки на массу. Но при таком, весьма упрощенном, понимании процесса коммуникации упускается из виду, что масса -- медиум гораздо более мощный, чем все средства массовой информации, вместе взятые, что, следовательно, это не они ее подчиняют, а она их захватывает и поглощает или, по меньшей мере, она избегает подчиненного положения. Существуют не две, а одна-единственная динамика -- динамика массы и одновременно средств массовой информации. Mass(age) is message [30]*.

Та же ситуация и с кино, которое создавалось как медиум рационального, документального, содержательного, социального и которое очень быстро и решительно сместилось в сферу воображаемого.

Та же ситуация и с техникой,наукой и знанием. Они обречены на существование в качестве магических практик и предназначенных для потребления зрелищ. Та же ситуация и с самим потреблением. Экономисты, к своему изумлению, так и смогли рационализировать его, несмотря на основательность их "теории потребностей", несмотря на согласие массы с их рассуждениями о том, что в действительности является полезным, а что нет. Ибо на поведении массы этот ее консенсус с экономистами обычно (а может быть, и никогда) не сказывается. Масса перевела потребление в плоскость, где его уровень оказывается показателем статуса и престижа, где оно выходит за всякие разумные пределы или симулируется, где царствует потлач [31]*, который отменяет какую бы то ни было потребительную стоимость. Обращенные к ней настойчивые призывы к правильному, рациональному потреблению раздаются со всех сторон (они исходят и от официальной пропаганды, и от общества потребителей, и от ассоциаций экологов и социологов), но все напрасно. Ориентируясь на стоимость/знак, не задумываясь, делая на нее ставку (что экономистами всегда -- даже когда представление об этой стоимости как о чем-то весьма неустойчивом они пытались ввести в свои теории -- рассматривалось в качестве отступления от принципов экономического разума), масса разрушает экономику, выступает против "объективного" императива потребностей и рационального контроля за намерениями и устремлениями. Если стоимость/знак противопоставляется ею потребительной стоимости, то отсюда следует, что она обесценивает уже и политическую экономию. Утверждение, будто все это в конце концов укрепляет стоимость меновую, то есть систему, не выдерживает критики. Ибо, хотя система и сохраняет еще способность с успехом защищаться отданной игры и даже использует ее в своих интересах (ей выгодно наличие массы, потерявшей рассудок от создаваемых для кухни технических новинок и т. п.), такого рода соскальзывание, такого рода смещение, которые практикуются массами, означают, что экономическое, почти не ограниченное никакими пределами, получившее чуждую себе направленность, превратившееся в магический ритуал и театрализованное представление, доведенное массами до состояния пародии на самого себя, -- это экономическое уже сейчас утратило всю свою рациональность, уже сейчас переживает свой конец. Массы (мы, вы, все), вопреки надеждам учителей, вопреки всем призывам воспитателей-социалистов, сделали его асоциальным, отклоняющимся от нормы, и продемонстрировали, что отныне не ориентируются ни на какую политическую экономию. Они не стали готовиться к будущим революциям и брать на вооружение теории, в соответствии с которыми они должны "освободиться" от экономического в рамках "диалектики" поступательного движения. Они знают, что ни против чего, строго говоря, не восстают, что упраздняют систему, всего лишь подталкивая ее к функционированию по законам гиперлогики, в режиме предельной нагрузки, который ей противопоказан. Они заявляют: "Вы хотите, чтобы мы потребляли. Ну что ж, мы будем потреблять все больше и больше. Мы будем потреблять все что угодно. Без всякой пользы и смысла".

Так же обстоит дело и с медициной: и здесь прямое сопротивление (которое, впрочем, окончательно не исчезло) было оттеснено в сторону вариантом ниспровержения более гибким -- гипертрофированно, необузданно почтительным к ней отношением, панически слепым подчинением ее предписаниям. Фантастический рост потребления в секторе медицинских услуг, полностью лишающий медицину ее социального характера, -- лучшего средства для ее уничтожения не придумаешь. Отныне уже и сами врачи не знают, чем они занимаются, в чем заключается их функция, поскольку масса воздействует на них в гораздо большей степени, чем они на массу. Пресса вынуждена констатировать: "Люди требуют от медицины заботы, хороших врачей, лекарств, гарантий здоровья -- им всего этого мало, они хотят еще, все больше и больше, и они хотят этого без конца". Перестают ли массы в своем отношении к медицине быть массами? Отнюдь нет: они разрушают ее как социальный институт, подрывают систему социального обеспечения; требуя увеличения предоставляемых им медицинских услуг, они ставят под удар социальное как таковое. Видеть в социальном предмет индивидуального потребления, товар, цена которого зависит от колебаний спроса и предложения, -- что может быть большим издевательством над этим социальным? Пародия на подчинение и вытекающий из нее парадокс: массы выходят за пределы логики социального, расшатывают всю его конструкцию именно потому, что в своих действиях следуют его законам. Разрушительная гиперсимуляция, деструктивный гиперконформизм (как и в ситуации с Бобуром [32]*, которая была проанализирована по другому поводу [33]) приобретают черты самого решительного вызова, и в полной мере оценить его мощь, предсказать, какими последствиями для системы он обернется, сегодня не сможет никто. Существо нашей современности не заключено ни в борьбе классов, ни в неупорядоченном броуновском взаимодействии лишенных желания меньшинств -- оно состоит именно в этом глухом, но неизбежном противостоянии молчаливого большинства навязываемой ему социальности, именно в этой гиперсимуляции, усугубляющей симуляцию социального и уничтожающей его по его же собственным законам.

Масса и терроризм

Мы живем в это странное время, когда массы не соглашаются носить имя социального и тем самым отказываются и от смысла, и от свободы. Но отсюда не следует, что они включены в какую-то иную -- новую и не менее славную -референцию. Ибо они не существуют. Можно лишь констатировать, что, столкнувшись с ними, начинает медленно разваливаться любая власть. Молчаливое большинство -- это не сущность и не социологическая реальность, это тень, отбрасываемая властью, разверзнувшаяся перед ней бездна, поглощающая ее форма. Текучее, неустойчивое, податливое, слишком быстро уступающее любому воздействию скопление, характеризующаяся гиперреальным конформизмом, крайней степенью пассивности туманность -- вот виновник сегодняшней гибели власти. Но точно так же и краха революции -- потому что такого рода имплозивная масса по определению никогда не взорвется и, следовательно, неизбежно нейтрализует любой обращенный к ней революционный призыв. Как же тогда быть с этими массами? Они являются основной темой всех дискурсов, ориентация на них стала навязчивой идеей любого социального проекта. И, тем не менее, всех, кто на них ставит, постигает неудача, поскольку каждый, кто это делает, масс не знает, -- он исходит из их классической дефиниции, которая сложилась в контексте эсхатологической надежды на социальное и его осуществление. Но массы -- это не социальное, это отступление всякого социального и всякого социализма. Конечно, всегда было достаточно и теоретиков иной ориентации: с подозрением относящихся к смыслу, указывающих на тупики свободы и разоблачающих политический обман, резко критикующих рациональность и любую форму репрезентации. Массы, однако, не критикуют -- смысла, политического, репрезентации, истории, идеологии они избегают, опираясь на силу сомнамбулического отказа. Они действуют -- здесь и теперь они осуществляют то, что так или иначе имеет в виду и наиболее радикальная критика, которая, тем не менее, не зная, как реализовать свои замыслы, упорно продолжает мечтать о будущей революции: революции критической, революции престижа, социального, желания. Но уже происходящей -- инволюционной, а не активно-критической -- революции она не замечает. Последняя имплозивна и не направляется никакими идеями. Она основана на инерции, а не на бодрой и радостной негативности. Она молчалива и именно инволютив-на -- то есть абсолютно исключает революционные речи и призывы к сознательности. У нее нет смысла. Ей нечего нам сказать.

К тому же единственный феномен, который близок массе как виновнику потрясений и смерти социального, -- это терроризм. С одной стороны, масса и терроризм -- непримиримые враги, и власть без труда сталкивает их друг с другом. Но с другой -- есть и то, в чем они удивительным образом совпадают: отрицает социальное и отказывается от смысла не только масса -- это характерно и для терроризма. Терроризм полагает, что он выступает против капитала (мирового империализма и т. п.), но он ошибается -- на деле он противодействует социальному, которое и является его настоящим противником. Современный терроризм держит под прицелом социальное в ответ на терроризм социального. И он держит под прицелом именно современное социальное: переплетение сфер, связей, центров и структур, сеть контроля и блокировки -все то, что окружает нас со всех сторон и благодаря чему мы, все мы, оказываемся молчаливым большинством. Перед ним новая -- гиперреальная, неуловимая, опирающаяся уже не на закон, репрессии и насилие, а на внедрение моделей и на убеждение/разубеждение -- социальность, и он отвечает на ее вызов ничем иным, как гиперреальным же действием -- действием, которое с самого начала погружено в расходящиеся в разных направлениях волны средств массовой информации и гипноза, которое развертывается не в области репрезентации и сознания, рефлексии и логики причинно-следственной зависимости, а там, где заявляет о себе мышление, черпающее свою силу в механизмах совместных положительных или отрицательных переживаний, в механизмах цепной реакции передачи настроения. Терроризм столь же лишен смысла и столь же неопределенен, как и система, с которой он борется и в которую, по сути дела, включен в качестве средоточия максимальной и одновременно исчезающе малой имплозии. Терроризм -- это не вспышка исторической и политической критики, он по-настоящему имплозивен, и он вызывает оцепенение, ошеломляет, а потому внутренне связан с молчанием и пассивностью масс.

Мартен Паж

КАК Я СТАЛ ИДИОТОМ

"Как я стал идиотом" -- дебютный роман. Мартен Паж опубликовал его в двадцать пять лет, написав до этого семь романов "в стол". Напечатавшее Пажа парижское издательство "Ле Дилеттант"[1] известно во французском литературном мире чутьем на молодые дарования. Молодые дарования, если они таковыми являются, потом, как правило, уходят в другие издательские дома, с более громкой славой и более весомыми гонорарами. Однако "Дилетанта" это не огорчает -- у него свои задачи и своя слава. Здесь начинали печататься Венсан Равалек, Анна Гавальда, Серж Жонкур и другие. Издательство их "открыло", как и Мартена Пажа, который выпустил с тех пор еще два романа, один из них -- "Стрекоза ее восьми лет" -- вышел в прошлом году по-русски.

В своей первой книге Мартен Паж ухитрился выставить дураками чуть ли не всех на свете: автомобилистов и университетских преподавателей, любителей видеоигр и модной одежды, этнической музыки и телевидения. После этого трудно было ожидать успеха: читатель не любит, когда над ним смеются. Однако успех пришел, причем для такого писателя, как Паж, особенно ценный -- успех у сверстников, у "своего" поколения, стильный успех. Роман буквально растащили на цитаты, а на одном из Интернет-сайтов фразочки Пажа можно найти рядом с афоризмами Стендаля, Ницше и Набокова.

Критики сразу назвали Пажа последователем вольтеровской традиции, отослав читателей для сравнения к "Кандиду" или "Микромегасу". Однако тексты Пажа далеки от рационализма и уж никак не сводятся к социальной сатире или критике современного мира, которая для него, как он выразился в одном из интервью, "всего лишь предлог для того, чтобы писать". "Нет, для меня это не просто упражнение в стиле, я не такой циник, -- говорит о себе Мартен Паж, -- но я понял, что сегодня критиковать общество совсем не то же самое, что во времена Флобера. Теперь это уже не опасно и стало просто своего рода литературным кодом, который не нужно воспринимать буквально".

А на вопрос журналиста "Что тебе самому особенно дорого в твоих книгах?" Паж упомянул не темы и не персонажей, а всего лишь несколько фраз, в том числе из романа "Отличный день отличный": "Есть люди, которым дождь никогда не попадает за шиворот, они мне глубоко непонятны".

* * *

Как не завидовать их невежеству!

Оскар Уайльд. Преступление лорда Артура Сэвила

Ob-la-di ob-la-da life goes on bra-la-la...

The Beatles White Album

Антуану всегда казалось, что он живет по-собачьи -- год за семь. Еще в детстве, в семь лет, он чувствовал себя потрепанным жизнью, словно ему было уже под пятьдесят, в одиннадцать утратил последние иллюзии, как семидесятисемилетний старец. Сейчас, в неполные двадцать пять, мечтая обрести наконец покой, Антуан решил упрятать свой мозг в саван глупости. Ему не раз приходилось убеждаться в том, что слово "интеллект" сплошь и рядом означает способность красиво формулировать и убедительно преподносить полную ахинею, а ум человеческий настолько сбился с курса, что порой лучше быть дебилом, нежели записным интеллектуалом. Ум делает своего обладателя несчастным, одиноким и нищим, тогда как имитация ума приносит бессмертие, растиражированное на газетной бумаге, и восхищение публики, которая верит всему, что читает.

Чайник издал одышливый свист. Антуан налил булькающий кипяток в синюю чашку с изображением луны между двух красных роз. Листики чая закружились в бурном водовороте и расправились, придав воде свой цвет, и аромат, а пар продолжал подниматься, ввинчиваясь в плоть воздуха. Антуан сел за письменный стол напротив единственного в своей захламленной квартирке окна.

Всю ночь он писал. Подступаясь к теме и так и сяк, испортив немало страниц в большой ученической тетради, он сумел к утру выразить свою позицию в подобающем манифесте. Много недель бился он в поисках иного выхода, пытался нащупать какие-то лазейки и окольные пути. Однако пришлось признать неумолимую истину: во всех его бедах повинен ум. И вот в ту июльскую ночь Антуан, отбросив сомнения и колебания, принял окончательное решение и на всякий случай письменно изложил свои аргументы в пользу отречения от ума. Теоретически записи предназначались для близких, на случай, если он не сумеет выйти из эксперимента невредимым. Но в первую очередь они были нужны ему самому, чтобы увериться в правильности такого пути: его доводы, развернутые на многих страницах, выглядели как цепь рациональных логических доказательств.

В окно постучала клювом малиновка. Антуан поднял глаза от тетради и в ответ постучал по стеклу ручкой. Он отхлебнул чаю, потянулся на стуле и, запустив руку в не слишком чистые волосы, подумал, что пора разжиться шампунем в ближайшем магазине "Шампьон". Антуан не чувствовал в себе подлинного воровского призвания, для этого ему недоставало бесшабашности, посему он крал лишь то, в чем остро нуждался, например, чуть-чуть шампуня, незаметно выдавливая его в коробочку из-под леденцов. Аналогичным образом поступал он с зубной пастой, мылом, пеной для бритья, отщипывал несколько виноградин или прихватывал горсть черешни; так, обложив скромным налогом торговые центры и супермаркеты, он поддерживал свое существование. На все книги, какие хотелось купить, денег тоже не хватало, поэтому, понаблюдав за работой охранников и контрольных устройств во "Фнаке" он наловчился воровать книги не целиком, а страницу за страницей, воссоздавая их затем в изначальном виде у себя дома, как в подпольном издательстве. Поскольку каждая страница была добыта преступным путем, она приобретала куда большую ценность, чем ее сестры, сброшюрованные фабричным способом и затерянные среди себе подобных; вырванная, похищенная, затем старательно подклеенная, страница становилась священной. Библиотека Антуана насчитывала около двадцати книг в таком уникальном издании.

Уже светало, когда, измученный бессонной ночью, он подошел к заключительной части своей прокламации. На миг застыл в раздумье, покусывая ручку, затем снова склонился над тетрадкой, чуть высунув язык:

"Мало что так бесит меня, как расхожие сюжеты, где герой в конце возвращается к исходному положению, да еще оказывается в выигрыше. Он рискует жизнью, попадает во всевозможные переделки, но в финале приземляется на все четыре лапы. Я не желаю играть в эти игры и делать вид, будто мне неизвестно, чем все кончится. Я отлично знаю, что путешествие в глупость непременно превратится в гимн уму. Это будет моя маленькая личная "Одиссея": после бесчисленных испытаний и опасных приключений я вернусь на Итаку. Я уже чувствую запах узо и долмы. Было бы лицемерием не сказать того, что с самого начала известно всем: герой останется жив и выйдет из всех передряг окрепшим и возмужавшим. Развязка, искусно подстроенная, но кажущаяся естественной, преподнесет урок типа: "Ум хорошо, а счастье лучше". Что бы мы ни говорили, что бы ни делали, мораль всегда где-то пасется на лугах нашей биографии.

Сегодня четверг, девятнадцатое июля, солнце наконец решилось покинуть свое укрытие. Мне бы очень хотелось, когда эта авантюра закончится, сказать, как Джокер из "Цельнометаллической оболочки": "У нас дерьмовый мир, но я жив и не боюсь ничего".

Антуан отложил ручку и закрыл тетрадь. Глотнул чаю, но оказалось, что чай остыл. Он потянулся и снова разогрел чайник на походной газовой плитке, стоявшей прямо на полу. Малиновка опять постучала в стекло. Антуан открыл окно и насыпал на подоконник горсть семечек.

Семья Антуана -- точнее, одна ее ветвь -- происходила из Бирмы. Дед с бабкой по отцовской линии в тридцатые годы приехали во Францию, двигаясь по стопам великой Шан, восемь веков назад прославившей их род открытием Европы. Шан была авантюристкой с креном в ботанику, изучала чужеземную флору, способы приготовления лекарств, ремесла, пыталась чертить карты тех краев, где побывала. Постранствовав по миру, она всякий раз возвращалась в родной Паган и рассказывала о своих открытиях любимым родственникам, а также ученым людям. Анората, первый великий повелитель Бирмы, прознал про ее страсть к путешествиям и дал ей средства, чтобы снарядить экспедицию в большой незнакомый мир. Долгие месяцы Шан со своими спутниками носилась по морям и заблудилась столь основательно, что добралась до Нового Света -- Европы. Переплыв Средиземное море, они высадились на юге Франции, затем по суше достигли Парижа. Они дарили туземцам стеклянные побрякушки, наряды из второсортного шелка и заключали торговые сделки с вождями белых племен. Шан вернулась на родину с триумфом, была щедро награждена за грандиозное географическое открытие и окончила дни в почете и богатстве. Среди смут и кровопролитий XX века дед и бабка Антуана решили отправиться по маршруту своей знаменитой прародительницы в надежде, что судьба будет к ним столь же благосклонна. В результате их занесло в Бретань, где они и осели в начале тридцатых, а в сорок первом создали знаменитый отряд Сопротивления "Франтиреры и партизаны Бирмы". Они постепенно прижились, научились говорить по-бретонски и -- с куда большим трудом -- любить устрицы.

Мать Антуана, инспектор Министерства окружающей среды, была бретонкой; отец, бирманец, ходил в море на траулере и делил жизнь между страстью к кулинарии и рыбацким промыслом. В восемнадцать лет Антуан покинул своих любящих, беспокойных родителей и уехал в Париж с намерением выйти в люди. В детстве он мечтал быть Багзом Банни, в более зрелом возрасте -- Васко да Гамой. Консультант по профориентации предложила ему, однако, выбрать профессию, фигурирующую в списках Министерства образования. Университетский путь Антуана соответствовал разветвленному лабиринту его увлечений, причем увлечения он постоянно открывал для себя все новые и новые. Он никогда не мог понять произвольного разделения факультетов: посещал лекции, которые было интересно слушать, -- безразлично, по каким предметам, -- и совершенно игнорировал те, где преподаватели оказывались не на высоте. В итоге он наполучал кучу несочетаемых дипломов [2], благодаря беспорядочному набору обязательных дисциплин и спецкурсов, по которым сдавал экзамены.

Друзей у него было мало, ибо он страдал той формой асоциальности которая возникает от чрезмерной терпимости. Широта его собственных вкусов и пристрастий закрывала для него доступ в группы, сплотившиеся на основе отторжения чего-либо. Он остерегался единодушия, замешенного на ненависти, и именно его любознательность и открытость, для которой не существовало ни границ, ни кланов, делали его чужим в родной стране. В мире, где общественное мнение втиснуто в рамки анкет, предлагающих выбор между "да", "нет" и "затрудняюсь ответить", Антуан не желал ставить галочку ни в одной из граф. Высказаться "за" или "против" было в его понимании недопустимым упрощением сложнейших проблем. К тому же он отличался застенчивостью, за которую держался, как за последний якорь детства. Человеческая натура, считал он, настолько удивительна и богата, что надо обладать поистине непомерным самомнением, чтобы не робеть хоть чуть-чуть перед другими людьми, перед тем неизведанным и непознаваемым, что таится в каждом. Был момент, когда он чуть не отринул свою драгоценную застенчивость и не пошел на контакт с теми, кто презирает вас, если вы не умеете их подмять, но совладал с собой и застенчивость уберег -- как оазис своеобразия личности. Он набил немало шишек, но его это не закалило: он ухитрился сохранить обостренную чувствительность, которая, как шелк фениксовых перьев, возрождалась всякий раз еще более чистой, после того как ее старательно убивали. Вдобавок, хотя он -- с полным на то основанием -- верил в себя, он все-таки старался не слишком себе доверять и не слишком быстро с самим собой соглашаться, зная, как слова, изобретаемые нашим умом, порой услужливо вводят нас в заблуждение.

Прежде чем прийти к решению стать дураком, дабы облегчить таким образом свою участь, Антуан перепробовал немало других способов интеграции.

И первая его попытка, пусть неуклюжая, была полна искренних надежд.

Антуан никогда в жизни не брал в рот спиртного. Даже если ему случалось порезаться, поцарапать руку или ногу, он, как истинный трезвенник, отказывался продезинфицировать ранку спиртом, предпочитая бетадин или меркурохром.

Дома не пили ни вина, ни аперитивов. До какого-то времени Антуан с подростковым максимализмом презирал всех, кто нуждался в продуктах брожения или перегонки, чтобы восполнить недостаток воображения или справиться с депрессией.

Однако теперь, видя, сколь туманны и далеки от реальности мысли пьяных, сколь бессвязны их речи и как мало это их беспокоит, более того, как они довольны собой и уверены, будто изрекают великие истины, Антуан решил примкнуть к этому многообещающему моральному движению. Пьянство представлялось ему идеальным способом подавить все поползновения к рефлексии. Стоит только надраться, и думать не захочется, да он просто и не сможет думать: он станет разговорчивым, превратится в красноречивого оратора, мастера витиеватой лирической невнятицы. Ум станет излишним, потеряет ценность и смысл: плывя по воле волн, он может пойти ко дну или достаться на обед акулам -- Антуану будет решительно все равно. Беспричинный смех, дурацкие восклицания, любовь ко всем на свете -- полная расторможенность. И он, Антуан, будет вместе со всеми танцевать, непринужденно кружиться! Разумеется, он не забывал и об оборотной стороне медали: похмелье, рвота, цирроз печени в перспективе. Плюс зависимость.

Он очень рассчитывал стать алкоголиком. Это настоящее дело жизни! Голова целиком поглощена мыслями о выпивке, а в минуты отчаяния на горизонте всегда есть цель -- вылечиться. Он начнет посещать собрания Ассоциации анонимных алкоголиков, рассказывать, как дошел до жизни такой, встретит понимание и поддержку, все будут восхищаться его мужеством и решимостью завязать. Он станет Алкоголиком, то есть человеком, чья болезнь имеет общественное признание. Алкоголиков все жалеют, их лечат, уважают, они окружены человеческой заботой, вниманием врачей. В то время как пожалеть людей умных никому в голову не приходит. Сказать, например: "Он наблюдает за поведением людей и от этого глубоко страдает!" Или: "У меня племянница очень умная. Но она хорошая девушка и делает все, чтобы изжить этот порок навсегда". "Был момент, когда я испугалась, что ты станешь умным". Вот истинно доброжелательное и сочувственное отношение, которого заслуживал бы Антуан, будь мир устроен справедливо. Но, увы, ум -- это несчастье в квадрате: он причиняет страдания, но никто не рассматривает его как недуг. В положении Антуана стать алкоголиком значило бы подняться по общественной лестнице. Он приобрел бы болезнь всем понятную, уважаемую, имеющую очевидную для всех причину и апробированные методы лечения; лечения от ума не существует. И если мысль ведет к изоляции от общества вследствие неизбежного дистанцирования наблюдателя от своего объекта, то пьянство, напротив, сближает нас с миром, помогает найти в нем место. И вообще, мечта полностью интегрироваться в общество -- если это не происходит само собой -- может возникнуть только у пьяного. Во хмелю он утратит скептическое отношение к людским игрищам и сможет спокойно к ним присоединиться. Не имея ни малейшего практического опыта по этой части, Антуан не знал, как вступить на избранный путь. Следует ли сразу брать быка за рога и ежедневно надираться до полного свинства или начать с малого и погружаться в омут постепенно?

Натура взяла свое. Ноги, движимые живейшей любознательностью, сами понесли Антуана в муниципальную библиотеку, в двух шагах от его дома в Монтрее: он хотел стать алкоголиком не абы как, а культурно, подойти к делу грамотно и прежде всего досконально узнать свойства яда, который его спасет. Он долго рылся на полках и отобрал около десятка книг -- под благосклонным взглядом библиотекаря, воображавшего себя интеллигентным человеком только потому, что плохо одет. Библиотекарь знал Антуана в лицо, ибо его уже четыре раза объявляли читателем года. Несмотря на все протесты заинтересованного лица, которому претил культурный эксгибиционизм, библиотекарь ежегодно вывешивал в зале увеличенную копию его читательского билета с жирной подписью "Читатель года". Бред какой-то.

На выдаче Антуан предъявил "Всемирную энциклопедию крепких напитков", "Исторический справочник спиртных напитков", иллюстрированные издания "Крепкие напитки & вина", "Знаменитые алкогольные напитки", "Азбука алкоголя" и т. д. Библиотекарь все записал и воскликнул:

-- Ну и ну! Мои поздравления! Вы побили прошлогодний рекорд. Пишете научную работу по спиртным напиткам?

-- Нет, я... как бы вам сказать... собрался спиться. Но перед этим решил ознакомиться с предметом.

Библиотекарь несколько дней ломал голову над тем, что бы это значило, а потом погиб при невыясненных обстоятельствах, раздавленный группой немецких туристов под Эйфелевой башней.

Три дня Антуан с увлечением читал, делал выписки, конспектировал и наконец, сочтя, что более или менее овладел темой, стал перебирать в уме знакомых, соображая, есть ли среди них алкоголики со стажем, которые провели бы с ним несколько практических занятий. Тут требовался человек ученый, серьезный, какой-нибудь профессор винно-водочных наук, Платон ликеров, Эйнштейн кальвадоса, Ньютон водки, Мастер Йода виски. Среди близких и дальних родственников, соседей и сослуживцев он в процессе поисков выявил католиков, трудоголиков, одного барона, даму, сдвинутую на кроссвордах, пукалыцика-виртуоза, наркомана, сидящего на героине, членов разных политических партий и людей, страдающих прочими отклонениями. Но алкоголиков -- ноль.

Метрах в пятидесяти от его дома имелся бар под названием "Капитан на суше". Туда-то он и решил отправиться на разведку.

Он захватил книги и тетрадь -- записывать результаты своих опытов и всякие интересные новые сведения, которые надеялся добыть. Когда он вошел, над дверью звякнул колокольчик, но никто даже не взглянул в его сторону. Он осмотрел посетителей, прикидывая, кто из них мог бы стать его учителем. Было полдевятого утра, но народ уже бодро выпивал. В зальчике сидели одни мужчины, несколько молодых, но в основном старше сорока, в трудноопределимом возрасте забулдыг. Их жизнь явно не располагала к сильным и здоровым страстям, отчего приходилось тратить скромную зарплату на концентрированный напиток счастья.

Бар был как две капли воды похож на тысячи таких же баров: цинковая стойка, ряды бутылок, выстроившихся на полках, словно солдаты секретных подразделений, несколько столиков, старый музыкальный автомат. А главное -- характерная, навсегда въедающаяся в память смесь запахов дыма, кофе, спиртного и моющих средств, которая делает земляками всех пьяниц мира.

Перед сидевшим за стойкой мужчиной в кепарике а-ля Гаврош стояло одиннадцать стаканов с разного цвета напитками. Антуан сразу смекнул, что это специалист. Он робко положил книжки на стойку. Мужчина не удостоил его взглядом и опустошил первый стакан. Сверившись с иллюстрациями в энциклопедии, Антуан определил названия напитков и перечислил их по очереди, указывая на каждый стакан пальцем:

-- Портвейн, джин, красное вино, кальвадос, виски, коньяк, пиво светлое, "Гиннес", "кровавая Мэри", а это, конечно, шампанское. Красное -- вероятно, бордо, а вы только что выпили пастис.

Человек в кепарике подозрительно поглядел на Антуана. Но, увидев перед собой безобидного всклокоченного мальчишку, улыбнулся.

-- Неплохо, -- кивнул он. -- Разбираешься, орел. -- И залпом проглотил виски.

-- Спасибо, месье.

-- Узнаешь горючее в лицо? Оригинальное искусство, хотя не понимаю, на кой черт оно нужно. На бутылках все написано.

-- Да нет, -- сказал Антуан, поводя головой и незаметно отворачиваясь, чтобы не нюхать перегар. -- Я читаю книги про напитки, чтобы узнать разницу в приготовлении, что из чего делается... Хочу все это освоить.

-- Зачем? -- с улыбкой бросил мужчина, опустошив стакан с джином.

-- Собираюсь стать алкоголиком.

Мужчина закрыл глаза и стиснул в руке стакан; пальцы хрустнули, стекло заскрипело. Стал слышен уличный гул, шум машин, обрывки разговоров на тротуаре. Мужчина глубоко вдохнул и осторожно выдохнул. Потом снова открыл глаза и протянул Антуану руку. Он опять улыбался.

-- Меня зовут Леонар.

-- Очень приятно. А меня -- Антуан.

Они обменялись рукопожатием. Леонар смотрел на Антуана с веселым любопытством. Рукопожатие затягивалось. Антуан осторожно отнял руку.

-- Хочешь стать алкоголиком... -- пробормотал Леонар. -- Лет двадцать назад я бы решил, что ты мне мерещишься, но чем больше я пью, тем чаще мои глюки оказываются реальностью. Значит, надумал стать алкашом и для этого набрал в библиотеке книжек. Нормально.

-- Книжки -- это чтобы... Я не хочу спиваться как попало. Меня это действительно интересует: разные виды напитков, водка, ликеры, вина -- это же целый мир! Алкоголь связан с историей человечества и насчитывает больше приверженцев, чем христианство, буддизм и ислам вместе взятые. Сейчас я читаю потрясающее эссе Рэймона Дюме[3] на эту тему...

-- Будешь столько читать, никогда не сопьешься, -- флегматично заметил Леонар. -- Это дело требует самоотдачи, ему надо посвящать много часов в день. Это вид спорта, я бы сказал, олимпийский. Не думаю, парень, что у тебя получится.

-- Послушайте, не хочу показаться нескромным, но... короче, я свободно .говорю по-арамейски, научился чинить двигатели военных самолетов времен Первой мировой войны, собирать мед, менять памперсы соседской собаке, а в пятнадцать лет выдержал целый месяц в гостях у дяди Жозефа и тети Миранды. Так что с вашей помощью, полагаю, я сумею стать и алкоголиком. Я волевой человек.

-- С моей помощью? -- вежливо удивился Леонар. Он устремил взгляд в бокал с шампанским, где весело бежали к поверхности пузырьки, и засмеялся.

-- Да-да. Я изучил теорию, но у меня нет никакой практики. А вы явно профессионал.

Антуан указал на строй стаканов на стойке. Леонар отхлебнул коньяку и несколько секунд держал его во рту. Щеки его порозовели. Хозяин бара протер стойку тряпкой и убрал пустую посуду. Леонар сдвинул брови.

-- А кто тебе сказал, что у тебя есть способности? Думаешь, алкашом так просто стать? Захотел и начал бухать? Да я знаю людей, которые всю жизнь не просыхают, а алкоголиками не делаются. А ты... возомнил, будто у тебя талант? Приходишь и заявляешь этак запросто: хочу, видите ли, алкоголиком стать, как будто это твое гражданское право! Вот что я тебе скажу, парень: выпивка сама выбирает, это она решает, кому быть пьяницей, а кому не быть.

Антуан сокрушенно пожал плечами: он, разумеется, никогда не имел наглости полагать, будто это легко, потому и пришел искать наставника. Леонар отбрил его, в точности как старый морской волк, которому неопытный зеленый юнец заявляет, что собирается выйти в море. Болтаясь все детство в бретонских портах, Антуан хорошо знал эти интонации и понимал: истинные мастера гордятся своим искусством и относятся к нему ревниво.

-- Мне жаль, что у вас сложилось такое впечатление, месье Леонар. Я сознаю, что неопытен и совершенно не знаю, есть ли у меня способности. Я только прошу вас мной руководить. Вы могли бы взять надо мной шефство...

-- Что ж, готов попытаться, сынок, -- ответил польщенный Леонар. -- Но гарантировать ничего не могу. Если у тебя нет жилки... Не каждому это дано, тут происходит естественный отбор. Печально, но такова жизнь. Поэтому не злись на меня, если останешься за бортом. Значит, это не твой корабль, придется искать другие.

-- Понимаю.

Леонар колебался между "кровавой Мэри" и стаканом "Гиннеса". Выбрал пиво. На его седой бороде остались клочки пены, и он вытер их рукавом темно-синей куртки.

-- Ладно. Но сначала задам тебе несколько вопросов. Что-то вроде вступительного экзамена.

-- Отборочный тест?

-- Тут, понимаешь, требуются кое-какие условия, это тебе не шутки шутить...

-- Хорошо хоть права получать не нужно, -- усмехнулся Антуан, пожимая плечами.

-- А следовало бы! Некоторых, например, сразу развозит, они избивают жену и детей, черт-те как водят машину и участвуют в выборах... Государству следовало бы позаботиться о подготовке алкоголиков в масштабе страны, проводить соответствующий инструктаж, чтоб каждый знал свою норму, индивидуальные отклонения в восприятии времени и пространства, а также собственной персоны... Это как в море: прежде чем нырять, желательно удостовериться, что умеешь плавать.

-- В данном случае, -- заметил Антуан, -- скорее надо удостовериться, что я сумею пойти ко дну.

-- Именно. Вот я и хочу узнать, есть ли у тебя плавники, чтобы уйти на глубину. Ну, посмотрим... Первый вопрос: почему ты решил вступить на этот путь? Для меня принципиально важно знать, что тобой движет.

Антуан потер лоб и задумался. Он оглядел других посетителей и нашел, что они великолепно вписываются в обстановку бара. Особого сходства между ними не имелось, но отчетливо просматривалось какое-то родство, словно все они были сотканы из одной и той же унылой субстанции.

-- Человек спивается из-за уродства и удручающей пустоты той жизни, которую нам навязывают.

-- Это что, цитата?

-- Да, из Малькольма Лаури.

-- Слушай, парень, ты когда покупаешь хлеб, декламируешь булочнику Шекспира? "Круассаны или булочки с шоколадом -- вот в чем вопрос!" Я предпочел бы, чтоб ты говорил от себя, а не ссылался на авторитеты, провались они пропадом. Если хочешь знать мое мнение, то сыпать цитатами слишком легко, потому что на свете столько великих писателей и они столько всего умного сказали, что самому вроде как и напрягаться не стоит.

-- Ладно, тогда так: я нищий, у меня нет будущего... Но главное, я слишком много думаю и ничего не могу с собой поделать, все время все анализирую, пытаюсь понять, на чем держится и как работает весь этот бардак, меня убивает, что мы со всех сторон повязаны и за каждую свободную мысль, за каждый свободный поступок получаем по голове, причем очень больно.

-- Э, парень, да ты поэт! Хочешь сказать, что у тебя депресуха...

-- Это мое обычное состояние, я из депрессии не вылезаю уже двадцать пять лет.

Леонар дружески хлопнул Антуана по плечу. Вошел новый клиент и сел за столик, где играли в карты. Он заказал кофе и стакан кальвадоса. Хозяин включил радио, чтобы послушать девятичасовые новости.

-- Знаешь, а ведь выпивка тебе не поможет! Не надейся. Она снимет боль от твоих нынешних шишек и синяков, но наставит тебе новых, может, еще и похуже. Ты не сможешь обходиться без нее, и даже если поначалу она будет вызывать у тебя эйфорию, то это быстро пройдет, останется зависимость и похмелье. Будешь жить как в тумане, ничего не соображая, потом пойдут глюки, агрессия, белая горячка, станешь бросаться на людей. Дальше -- распад личности...

-- Вот этого-то я и хочу! -- воскликнул Антуан, стукнув кулаком по стойке. -- Я больше не могу быть собой, у меня не осталось ни сил, ни желания иметь то, что называется индивидуальностью. Индивидуальность -- роскошь, которая слишком дорого мне обходится. Я хочу быть привидением, заурядным призраком. Хватит с меня свободы мышления, знаний, этой моей чертовой совести!

Опустошив стакан портвейна, Леонар скривился. Он сидел задумчиво, с поднятым стаканом, и смотрел на себя в зеркало, наполовину скрытое бутылками. По мере того как стаканы перед ним пустели, он все больше наваливался на стойку, глаза заметно сузились, зато руки уже почти не тряслись, а движения становились все более непринужденными, широкими и плавными. В качестве последнего экзаменационного вопроса Леонар попросил Антуана угадать, зачем он выстроил перед собой одиннадцать стаканов с разными напитками.

-- Чтобы ни одному из них не было обидно? -- тотчас ответил Антуан.

-- Чтобы ни одному не было обидно... -- пробормотал Леонар, усмехаясь и легонько постукивая стаканом по стойке. -- А поточнее?

-- Мне кажется, вы таким образом воздаете должное в равной мере всем видам выпивки. У вас нет специального пристрастия к пиву или к шотландскому виски, никакого сектантства: вы любите спиртное во всех его ипостасях. Вы влюблены в Алкоголь с большой буквы.

-- Я никогда это так для себя не формулировал, но... да, пожалуй. Антуан, Антуан... Кажется, у тебя есть-таки дар, природа в своем безграничном милосердии, похоже, наделила тебя нужным талантом. Но предупреждаю как честный человек: неприятностей ты не оберешься. Будешь регулярно блевать, маяться животом, во рту будет горечь. Наживешь мигрени всех видов, ломоту в затылке, в костях, в мышцах, частые поносы, гастриты, язву, проблемы со зрением, бессонницу, приливы крови к голове, приступы страха. За каплю утешения и тепла выпивка наградит тебя кучей болячек, и надо, чтобы ты отдавал себе в этом отчет.

Вошли еще двое. Они пожали руку хозяину, поздоровались с Леона-ром. Потом сели за столик в глубине зала, закурили трубки и, попивая пиво, углубились в чтение "Монда", обмениваясь страницами. Антуан посмотрел на Леонара своими чистыми глазами: он был по-прежнему спокоен и непоколебимо тверд в своем решении. Он запустил руку в волосы и взлохматил их.

-- Это именно то, к чему я стремлюсь. Мне нужны другие муки, реальные, пусть я буду расхлебывать последствия собственных действий. Пусть причиной моих страданий будет пьянство, а не истина. Мне милее болезнь, заключенная в бутылке, нежели некий нематериальный и всесильный недуг, для которого не существует медицинского названия. Я буду знать, что и отчего у меня болит. Выпивка будет занимать мои мысли, наполнит каждое мгновение жизни, как рюмку...

-- Ладно, идет, -- сказал Леонар, погладив бороду. -- Согласен преподать тебе высокую науку пьянства. Но я строг и заставлю тебя попотеть. Тебя ждет долгое ученичество, почти аскеза.

-- Спасибо, огромное спасибо, -- воскликнул Антуан, пожимая сухую шершавую руку благородного хроника.

Леонар щелкнул пальцами, подзывая бармена, который читал "Паризьен" возле кассы, на другом конце стойки:

-- Роже, бочковое для мальчика.

Хозяин поставил перед Антуаном кружку.

-- Спасибо. Начнем с малого. Это пятиградусное пиво, оно проскочит легко, надо для начала приучить молодую печень. Алкоголиками не становятся, киряя раз в неделю по субботам, тут нужно упорство и постоянство. Пить регулярно, не обязательно что-то крепкое, но с надлежащей серьезностью и прилежанием. Большинство людей спиваются бессистемно, хлещут виски, водку в огромных количествах, так что им делается худо, потом оклемываются и снова пьют. Я считаю, Антуан, что это кретинизм. Кретинизм и любительщина! Есть куда более совершенные способы приобрести зависимость -- с помощью искусного сочетания применяемых доз и градуса.

Антуан смотрел на огромную кружку пива, увенчанного белой шапкой пены: сквозь него все казалось золотистым. Леонар снял кепку и напялил на Антуана.

-- Пей давай, не бойся, это не водка.

-- Залпом? -- робко спросил Антуан. -- Или маленькими глоточками?

-- Это уж тебе решать. Если вкус понравится и ты не хочешь забалдеть слишком быстро, пей по чуть-чуть, наслаждайся. А если покажется, что гадость, давай залпом.

Понюхав золотистую жидкость и испачкав нос в пене, Антуан немного отхлебнул. От первого глотка его скривило, но он продолжал пить.

Через пять минут к бару подкатила "скорая". Двое санитаров вбежали внутрь и вынесли на носилках бесчувственного Антуана в состоянии алкогольной комы. Его кружка на стойке была пуста лишь наполовину.

* * *

Короче, спиться не получилось. Идиосинкразия к чудодейственному лекарству от жизни вынуждала искать другое, и Антуан решил покончить с собой. Пьянство воплощало для него последнюю надежду быть членом общества, самоубийство -- последний способ быть причастным миру. Великие люди, которыми он восхищался, нашли в себе мужество сами назначить час своей смерти: его любимая Вирджиния Вулф, обожаемый Сенека, Хемингуэй, Ги Дебор [4], Катон Утический, Сильвия Плат, Демосфен, Клеопатра, Лафарг...

Что еще делать, когда жизнь превратилась в сплошную пытку? Ему больше не доставляло удовольствия смотреть, как занимается день, тоска и досада наполняли каждый миг его существования, отравляя даже то немногое, что еще оставалось в нем приятного. Не ощущая себя вполне живым, он не боялся смерти. Его даже радовала перспектива обрести в собственной гибели единственное действительно неопровержимое доказательство, что он побывал на этом свете. Чудовищное качество пищи, которой его кормили с тех пор, как он попал в больницу, окончательно убедило его положить конец земным страданиям.

Антуана доставили в реанимацию больницы "Питье-Сальпетриер", несмотря на наличие в его бумажнике ламинированной карточки, где было черным по белому написано, что он жертвует свои органы на медицинские нужды в случае мозговой смерти и при любом раскладе предпочитает сдохнуть под забором, нежели лечиться в "Питье-Сальпетриер". Дело в том, что именно в этой больнице был особенно велик риск столкнуться нос к носу с дядей Жозефом и тетей Мирандой. У Антуана был мягкий, уживчивый нрав, но их он не переносил совершенно, впрочем, их не переносил никто. Не то чтобы встреча с ними грозила какой-то реальной опасностью, нет, но они имели свойство без конца жаловаться, кричать и устраивать невесть что из-за любого пустяка. Пообщавшись с ними, несколько милейших буддистов вступили в военизированную милицию. Каждая поездка дяди Жозефа и тети Миранды за границу приводила к дипломатическим инцидентам. Им был запрещен въезд в Израиль, Швейцарию, Нидерланды, Японию и Соединенные Штаты. ИРА, ЭТА и "Хезболлах" выпустили специальные коммюнике, оповестив мировую общественность о том, что в случае появления на контролируемой ими территории этих двоих они будут немедленно казнены. Официальные власти соответствующих государств не сделали никаких заявлений, из коих следовало бы, что они собираются этому воспрепятствовать. Быть может, когда-нибудь военные найдут способ использовать разрушительный потенциал этой парочки, если ядерное оружие окажется недостаточно эффективным. Дядя Жозеф и тетя Миранда уже много лет подряд жили в больнице, меняя только отделение и этаж -- по мере появления новых болезней, порождаемых их злобной ипохондрией. Они кочевали из урологии в аллергологию, из ангиологии в гастроэнтерологию с заездами в отоларингологию, стоматологию, дерматологию, эндокринологию... Так они путешествовали по корпусам и палатам, как по неизвестным странам, упорно избегая двух областей медицины, от которых действительно могла бы быть польза и им, и человечеству, -- психиатрии и патанатомии.

Тщетно молил Антуан медсестер вычеркнуть его имя из больничных списков, чтобы избежать неотвратимого явления тети и дяди. Решение покончить с собой пришло, когда он, уже слегка оправившись и сидя на койке, пытался есть из баночки яблочное пюре с комками.

Друзья Антуана -- Ганджа, Шарлотта, Асли и Родольф -- пришли его навестить. Ганджа, бывший соученик по биофаку, сама доброта и тишайший человек в мире, уже много лет неутомимо лечил Антуана от хандры, готовя ему отвары из каких-то загадочных трав, скрашивавшие их вечера. Они играли в шахматы несколько раз в неделю на верхотуре в обсерватории Сорбонны или просто шлялись по улицам и болтали. Антуан понятия не имел, чем Ганджа занимается, а тот старательно обходил эту тему, но денег у него было полно и часто именно он платил за совместные трапезы. Шарлотта, бывшая соседка Антуана, работала переводчицей в каком-то издательстве. Она страстно мечтала родить ребенка, но, будучи лесбиянкой, ни за что не хотела зачать его естественным способом. Поэтому подруга-врач периодически устраивала ей искусственное осеменение. Чтобы повысить шансы забеременеть, после каждой такой процедуры Антуан водил ее на Тронную ярмарку или в луна-парк и часами катал на аттракционах. Это был не вполне научный метод, но Шарлотта считала, что тряска и сила вращения помогут строптивым сперматозоидам попасть куда надо. Родольф, коллега по факультету и вечный противник в спорах, был на два года старше Антуана и вел спецкурс по философии под интригующим названием "Кант, или Абсолют мысли". Законченный продукт университетской системы, он мог рассчитывать года через два на штатную должность, через семь стать профессором и умереть всеми забытым лет через шестьдесят, оставив научные труды, которые окажут влияние на многие поколения мышей. Объединяло и сближало Антуана и Родольфа то, что они никогда и ни в чем не были друг с другом согласны. Их последний спор касался мышления. Родольф, верный раб науки, утверждал, что чистый акт мышления совершается просто по его, Родольфа, воле, всемогущей и абсолютно свободной. Антуан хихикал и напоминал о случайностях, о самых разных обстоятельствах, влияющих на всякого человека. Но Родольф явно полагал, что философ не мокнет под дождем, поливающим простых смертных. Словом, Антуан воплощал сомнение, а Родольф

--уверенность, причем каждый перегибал палку на свой лад. И, наконец, лучшим другом Антуана был Асли, но о нем речь пойдет позже.

Придя к Антуану в больницу, Ганджа принес отвар, Шарлотта -- цветы, Асли -- полутораметровую карликовую пальму в кадке, а Родольф посетовал, что Антуан не подключен к аппарату искусственного дыхания, который бы он с удовольствием отключил.

Трогательное участие друзей не поколебало намерения Антуана: он решил -- впервые в жизни -- поступить как эгоист и не влачить земное существование только ради того, чтобы не огорчать близких людей.

Антуан лежал в палате не один, с ним соседствовало некое человеческое существо -- точнее выразиться он бы не мог. Он не знал, женщина это или мужчина, не имел даже представления о его возрасте, по той простой причине, что существо было с ног до головы замотано бинтами, как египетская мумия. Но под этим белым саваном теплилась жизнь, ибо однажды существо вдруг произнесло женским голосом, тембр которого исключал любые ассоциации с Долиной царей:

-- Не сомневайтесь, я выкарабкаюсь. Я и на этот раз выкарабкаюсь.

-- Что, простите? -- спросил Антуан, приподнимаясь на кровати.

-- Вы тут с чем лежите?

-- Алкогольная кома.

-- О, я испробовала и это, -- весело ответила женщина без должного сочувствия. -- Было неплохо. Что вы пили? Водку? Виски?

-- Пиво.

-- Сколько литров?

-- Полкружки.

-- Полкружки? Рекорд! Вам это легко далось.

-- Я вовсе не ставил перед собой такой цели, я хотел честно спиться, но вышел облом. Теперь думаю попробовать самоубийство. Тут у меня есть все шансы.

-- Не заблуждайтесь: нет ничего труднее, чем покончить с собой. В тысячу раз легче сдать экзамен на бакалавра, пройти конкурс на должность инспектора полиции или на агреже [5] по филологии. Результативность самоубийств равна примерно восьми процентам.

Антуан сел и спустил ноги на пол. Бледное солнце заползало под планки жалюзи и чертило полоски света на стенах, выкрашенных в тоскливый цвет болезни. Друзья заходили к Антуану несколько часов назад, но никто не навещал его соседку.

-- Вы пробовали покончить с собой? -- спросил Антуан.

-- Как видите, -- саркастическим тоном ответила она. -- И неудачно.

-- Первая попытка?

-- Я давно бросила считать попытки, это вгоняет меня в уныние. Я уже все перепробовала. Но каждый раз что-то или кто-то не давал мне спокойно умереть. Когда я топилась, меня героически спас какой-то самоотверженный придурок. И умер сам через несколько дней от пневмонии. Кошмар, правда? Я решила повеситься и повесилась, но оборвалась веревка. Тогда я выстрелила себе в висок, но пуля прошла насквозь, не затронув мозг и не повредив ничего жизненно важного. Потом я проглотила две упаковки снотворного, но там оказалась ошибка в дозировке и я просто проспала три дня. Три месяца назад я наняла киллера, чтобы он меня прикончил, но этот идиот все перепутал и убил мою соседку. Ужасная невезуха! Раньше я хотела покончить с собой от отчаяния, а теперь -- из принципа.

В просвете между бинтами виднелись только ее глаза, блестевшие как изумруды на белой подушечке футляра. Антуан поискал в них выражение печали, но нашел лишь досаду.

-- Хотите знать, из-за чего я в таком виде? -- спросила она. -- Не стесняйтесь, нормально, что человеку интересно, почему я так упакована. Я бросилась с Эйфелевой башни, с третьего уровня. Это ведь был верняк, правда? Так нет же, именно в тот момент группа немецких туристов в шортах столпилась внизу, чтобы сфотографироваться на память.

-- Вы упали прямо на них?

-- Да, и всех передавила. Они самортизировали мое падение. Меня даже подбросило вверх, причем несколько раз. В итоге у меня переломаны почти все кости, но болван врач говорит, что через полгода я буду на ногах!

Тишина, словно бабочка, раскрыла свои большие хрупкие крылья. Солнце исчезло, сменившись дождем и серятиной. Стоявший за окном июль явно исполнял партию марта.

--Наверно, вам лучше завязать с самоубийствами, а то это может плохо кончиться. Попробуйте... не знаю... пообщаться с людьми, послушать альбом группы "Clash", влюбиться...

-- Да что вы понимаете! -- возмутилась она. -- Как раз от любви я и кончала с собой, а если я опять полюблю кого-то безответно, мне захочется сдохнуть дважды. А потом, самоубийство -- мое призвание, моя страсть с детства. Что ж получится, если я умру в девяносто лет естественной смертью?

-- Даже не знаю, трудно сказать.

-- Но этого не случится, я не допущу такого унижения. Я ем что попало, жареное, копченое, жру мясо тоннами, много пью, курю по две пачки в день... Как по-вашему, это можно считать формой самоубийства?

-- Конечно, -- с готовностью поддержал Антуан. -- Главное -- намерение. Но не думаю, что, если вы умрете от рака легких, это будет приравнено к самоубийству в статистических сводках, они мотивацию не учитывают.

-- Не волнуйтесь, больше у меня промашки не будет.

Соседка поведала Антуану, что в мэрии XVIII округа на доске объявлений, где вывешены списки разных кружков и лекций, она обнаружила между школами йоги и керамики курсы самоубийц. Антуан, не имевший в этой области никакого опыта и не желавший потерять на неудачные попытки бесценные годы, которые мог бы провести на том свете, ловил каждое слово. Она собиралась, как только поправится, пойти на эти курсы и прилежно учиться, чтобы взяться за дело по науке. Она продиктовала Антуану номер телефона.

Тут дверь распахнулась, и в палату ворвались, визжа и бурно жестикулируя, два сумчатых черта -- дядя Жозеф и тетя Миранда, -- которые тут же набросились на несчастного Антуана. Они все-таки сначала спросили, как он себя чувствует и как поживают родители, но очень скоро перешли к тому, что заботило их по-настоящему, а именно к собственным несчастьям. Дядя Жозеф рассказал Антуану, равно как и его соседке -- похоже, в этот момент она больше, чем когда-либо, сожалела о существовании в мире немецких туристов, -- что он недавно перенес операцию на селезенке и что хирург -- это ясно как дважды два -- вместо его селезенки вшил ему чужую. Дядя потребовал, чтобы Антуан пощупал ему живот.

-- Нашел селезенку? -- проговорил он сквозь стиснутые зубы. -- Вот здесь, чувствуешь? Это не моя, меня не проведешь, не моя, и все тут!

-- Но зачем врачу подменять селезенку, дядя Жозеф?

-- Зачем? -- вскричал дядя. -- Зачем! Объясни ему, Миранда, я не могу! Объясни ему!

-- Зачем?! -- завизжала тетя Миранда. -- Торговля органами!

-- Тише! -- взмолился дядя Жозеф. -- Тише, а то услышат, и бог знает что они тогда с нами сделают. Люди, которые крадут селезенки, способны на все!

-- Мы считаем, что здесь действует тайная организация, -- зашептала тетя Миранда, хватая Антуана за плечо. -- У нас уже собрана масса косвенных улик и доказательств, подтверждающих, что в этой больнице спекуляция органами поставлена на поток.

-- Каких доказательств?

-- Селезенка! -- воскликнул дядя Жозеф. -- Моя селезенка! Это разве не доказательство? Они забрали мою великолепную селезенку и толкнули за безумные бабки, а мне вшили старую, дряблую, никудышную...

-- Есть еще куча признаков, -- сообщила тетя Миранда. -- Мы же видим, как переглядываются медсестры и врачи, и эти взгляды выдают их с головой. Они тут все заодно!

Дядя Жозеф и тетя Миранда, оказывается, ходили теперь по палатам и щупали всем животы. Наконец они распрощались и отправились дальше заниматься сыском.

Радуясь, что в палате снова стало тихо, Антуан повернулся к соседке-самоубийце. Но глаза ее были закрыты. Тут вошел врач и индифферентным тоном автомеханика со станции техобслуживания сообщил Антуану, что он выписан.

Прошло несколько дней, прежде чем Антуан решился взглянуть на листок с телефоном школы самоубийц. Над Парижем сияло солнце. Машины извергали выхлопные газы, которые витали в воздухе, словно пыльца новой эры, оседая в легких парижан и осеменяя флору грядущей больной цивилизации. Агония растительности -- деревьев, кустов, травы, -- безмолвная и незримая для людских глаз, воспринимающих лишь то, что движется, привычно вписывалась в систему городской жизни. Автомобили творили нового человека, у которого не будет ног, чтобы прогуливаться по асфальтированным дорогам своей мечты, а будут одни колеса.

У Антуана не было телефона, поэтому он отправился в автомат на углу. Автомат находился рядом с булочной; запах булочек вытеснял менее приятные запахи улицы. Антуану пришлось подождать, пока кабина освободится.

-- Общество СДВИЛС, "Самоубийство для всех и любыми способами", добрый день! -- приветствовал его в трубке певучий женский голос.

-- Добрый день, э, мне дала ваш телефон знакомая, меня интересуют ваши курсы.

Какой-то клошар приник к вентиляционной решетке булочной. Он достал завернутый в носок черствый кусок хлеба, развернул и стал с наслаждением есть, вдыхая сладкие ароматы венской сдобы, скрашивавшие вкус твердокаменной горбушки.

-- В таком случае, месье, советую просто к нам зайти. На этой неделе занятий не будет по случаю великолепного самоубийства профессора Эдмона, который виртуозно повесился, но уже с понедельника мадам Астанавис возобновит занятия. Сейчас скажу расписание. У вас есть чем писать?

-- Минутку, минутку... Да, слушаю вас.

-- С понедельника по пятницу с 18 до 20 часов. Площадь Клиши, 7-Позвоните в домофон. Мы на первом этаже, там есть указатели.

В следующий понедельник Антуан явился на площадь Клиши по указанному адресу. Среди висевших на двери табличек, где значились врачебные кабинеты, студия актерского мастерства, отделение Ассоциации анонимных алкоголиков, отряд скаутов и штаб некоей политической партии, он отыскал медную дощечку, где было выгравировано: "Общество СДВИЛС. Основано в 1742 г. Антуан нажал на кнопку, повелев тяжелой двери открыться. Повинуясь указателям, он проследовал по коридору и вошел через двустворчатую дверь в продолговатую комнату с большими окнами.

Там уже собралось человек тридцать. Некоторые сидели и читали или просто ждали, остальные же оживленно беседовали, разбившись на небольшие группы. Квартет играл Шуберта. Главной тут, похоже, была высокая дама в черном смокинге. Она приняла Антуана весьма любезно и назвалась профессором Астанавис. Здесь были и мужчины, и женщины, молодые и старые, всех слоев общества и всех мастей. Они держались спокойно: рылись в сумках, спорили, обменивались какими-то бумагами. Наконец все стали рассаживаться. У большинства были с собой блокноты или тетради. Они ждали начала лекции, приготовив ручку, перешептываясь и приглушенно смеясь.

В помещении было десять рядов по пятнадцать стульев в каждом; в глубине, на эстраде, стоял пюпитр, за которым расположилась профессор Астанавис. Слушатели уже сидели на местах. Все четыре стены были увешаны портретами и фотографиями знаменитых самоубийц: Жерар де Нерваль, Мэрилин Монро, Жиль Делез, Стефан Цвейг, Мисима, Анри Роорда [6], Иэн Кертис [7], Ромен Гари, Хемингуэй и Далида.

В аудитории слышались смех и разговоры, как перед началом любой лекции или урока. Антуан сел в середине, между элегантным мужчиной с неприступным лицом и двумя смешливыми девушками. Профессор Астанавис кашлянула. Воцарилась тишина.

-- Дамы и господа, прежде всего позвольте вам сообщить, хотя многие уже наверняка знают, об удачном самоубийстве профессора Эдмона. Он сделал это!

Мадам Астанавис взяла пульт и направила на стену с белой деревянной панелью. На стене возникло изображение мужчины, висящего в петле в гостиничном номере. У него к тому же были вскрыты вены, и кровь оставила два больших черных пятна на бежевом паласе. Когда труп фотографировали, он, вероятно, покачивался, поэтому лицо было слегка смазано. Публика вокруг Антуана захлопала, послышались восхищенные оценки столь виртуозного комбинированного самоубийства.

-- Он сделал это! И, как видите, чтобы было наверняка, чтобы обезопасить себя на случай, если веревка не выдержит, вскрыл вены. Я считаю, это заслуживает дополнительных аплодисментов.

Ученики вновь захлопали, повскакали с мест, начали кричать и свистеть. Антуан остался сидеть, с удивлением наблюдая за столь бурным ликованием по поводу смерти человека.

-- У нас сегодня появился новый собрат, -- сказала профессорша, указывая на Антуана. -- Я попрошу вас представиться.

Все повернулись к Антуану. Робея оттого, что придется говорить перед большим скоплением людей, он встал и сразу увидел доброжелательные взгляды и почувствовал молчаливую поддержку аудитории.

-- Меня зовут Антуан, мне... двадцать пять лет.

-- Здравствуй, Антуан! -- хором приветствовали его собравшиеся.

-- Антуан, -- спросила профессорша, -- ты можешь сказать нам, что тебя сюда привело?

-- Моя жизнь катастрофически не удалась, -- объяснил Антуан, нервно сжимая и разжимая кулаки. -- Но это еще не самое ужасное. Самое ужасное -- что я это сознаю...

-- И ты решил свести счеты с жизнью, чтобы слиться с покоем небытия, -- тихо сказала профессорша, чуть наклонившись вперед.

-- В общем, я для жизни, видимо, не гожусь и надеюсь, что смогу состояться в смерти. Наверно, для этого у меня больше данных.

-- Я уверена, Антуан, -- одобрительно сказала мадам Астанавис, -- что из тебя получится поистине великий покойник. Именно для этого я здесь: чтобы научить тебя, чтобы научить вас, как покончить с этой жизнью, которая дает нам так мало и отнимает у нас так много. Моя теория... Моя теория заключается в том, что лучше умереть до того, как жизнь отнимет все. Надо сохранить боеприпасы, порох, силы для смерти, а не приходить к ней совершенно беспомощным и опустошенным, как эти несчастные озлобленные старики. Мне все равно, верующие вы, атеисты, агностики или диабетики -- меня это не касается. У меня есть некоторые мысли, ими я готова с вами поделиться, но не собираюсь уговаривать вас умереть или объяснять, что есть смерть и что есть жизнь. Вы сделали выбор, у каждого свои мотивы, свои резоны. Объединяет нас с вами то, что мы не удовлетворены жизнью и хотим с ней покончить, вот и все. Я научу вас эффективным приемам самоубийства, расскажу, как покончить с собой наверняка, красивым, оригинальным способом. В мой курс входят методы, а причины не мое дело. Тут не церковь и не секта. Вы можете в любой момент расплакаться, возмутиться и бросить эти занятия. Имеете полное право. Можете даже влюбиться в соседа по парте и вновь почувствовать вкус к жизни... Почему бы и нет? Вы будете счастливы какое-то время, пусть даже мы снова встретимся здесь через полгода. Если, конечно, я, на свою беду, еще буду жива.

Несколько человек засмеялись. В ней не было ничего от политического трибуна или религиозного проповедника, и говорила она спокойно, с уверенностью учителя литературы, который объясняет ученикам урок. Держа руки в карманах смокинга, она была столь блистательна в своей строгой простоте, что не нуждалась ни в каких дополнительных эффектах, сценических или риторических.

-- Самоубийство порицается. Против него выступают государство, церковь, общество и даже сама природа, ибо эта дама не терпит вольностей по отношению к себе, она жаждет держать нас в своей власти до конца, хочет сама принимать за нас решения. Кто решает, когда человек умрет? Мы отказались от своей высшей свободы, передоверив решение болезням, авариям, преступникам. Люди называют это судьбой или волей случая. Ложь! Это не воля случая, а скрытая воля общества, которое травит нас выхлопными газами, морит в войнах и катастрофах... Общество решает, когда нам умереть, ибо от него зависит качество нашей пищи, состояние окружающей среды, условия, в которых мы работаем и существуем. Когда мы рождаемся, нас не спрашивают, хотим мы этого или нет, мы не выбираем язык, страну, эпоху, свои пристрастия и вкусы, не выбираем себе жизнь. Наша свобода только в смерти: быть свободным значит умереть.

Лекторша отпила воды из стакана. Она замерла, опершись обеими руками на пюпитр. Внимательно осмотрев присутствующих, она кивнула им, словно ее связывала с ними задушевная близость.

-- Но все это слова. Они вторичны, к этим мыслям приходишь потом и начинаешь видеть благородство, красоту, законность, оправдание, превосходство... не знаю, да мало ли что... иллюзию некоего абсолюта под названием "смерть" или "свобода", между которыми хочется поставить знак равенства. А правда... моя правда -- скажем прямо, я говорю о себе -- заключается в том, что я больна. Рак устроил себе в моем теле курорт, нашел райский уголок и проводит там каникулы, купаясь в моей крови, как в океане, и загорая под солнцем моего сердца... Он не нуждается в зонтике, тепловые удары ему не страшны. Он использует свой отпуск, чтобы сжить меня со свету. Я страшно мучаюсь... Вы понимаете, о чем я говорю. Чтобы не корчиться от боли, я вынуждена колоться морфием, накачиваться анальгетиками... -- Она вынула из внутреннего кармана коробку с лекарством и показала. -- За это я расплачиваюсь дорогой ценой -- ценой ясности рассудка. Пока что я в здравом уме, но, скорее всего, ненадолго, поэтому предпочитаю уничтожить себя, еще будучи "собой", не дожидаясь, когда меня, лежащую в бессознательном состоянии на больничной койке, отключат от аппаратов врачи. Это совсем крохотная свобода, ничтожная, жалкая. Но раз вы все здесь, значит, у вас тоже рак -- не важно, в организме или в душе, опухоль чувств, любовная лейкемия или социально-коммерческие метастазы. И они вас терзают. Именно это определяет наш выбор, а идея высшей свободы приходит потом. Будем честны: если б мы были здоровы, любимы, как мы того заслуживаем, и уважаемы, и занимали достойное место под солнцем, я уверена, зал этот был бы пуст.

Мадам Астанавис закончила вступительную часть. Все захлопали, обе соседки Антуана от волнения вскочили с мест. Профессор вынула красный цветок из бутоньерки и поставила в стакан с водой.

Следующие полтора часа она читала лекцию. Учила эффективным способам самоубийства. Объясняла, как сделать надежную и элегантную петлю, какие выбирать препараты, в каких дозах и сочетаниях их принимать, чтобы умереть с приятностью. Дала рецепты смертельных коктейлей с красивыми цветовыми оттенками, уверяя, что они восхитительны на вкус. Подробно описала разные виды огнестрельного оружия и их воздействие на черепные кости и разные участки мозга -- в зависимости от калибра и расстояния; посоветовала, прежде чем пускать себе пулю в лоб, сделать рентген черепа и точно выяснить, куда приставить дуло, чтоб стрелять наверняка. Продемонстрировала слайды со схемами кровеносных сосудов и объяснила, какие вены на запястье надо перерезать, как именно и с помощью каких инструментов. Она отсоветовала использовать такие ненадежные средства, как газ. Подробно рассказала про самоубийства Мисимы, Катона, Эмпедокла, Цвейга... Все эти ситуационные самоубийства[8], явившие миру свой героический смысл. Закончила она хвалебным словом профессору Эдмону и напомнила, что предпочтительно применять два средства в комплексе: яд и петлю, бритву и револьвер...

После лекции снова заиграл квартет. Антуан сразу покинул зал, никто даже не успел с ним заговорить... Выходя, он увидел лавку Общества, небольшую, прелестно оформленную под кукольный домик, где вниманию покупателей предлагались брошюры, книги, красивые шелковые веревки, оружие, яды, сушеные бледные поганки, а также все необходимое, чтобы красиво обставить смерть: вина, деликатесы, музыка. Он дошел по авеню Клиши до метро "Ла Фурш"; перед глазами у него все плыло, словно он был пьян. Теперь, когда он постиг искусство самоубийства, утратил невинность дилетанта и приобрел профессиональные познания, он раздумал себя убивать.

Жить Антуан не хотел решительно, но и умирать он тоже не хотел.

* * *

-- Месье, вы никогда не обращали внимания, что размеры, окружность и вес багета соотносятся между собой по принципу золотого сечения? Это же наверняка не случайно!

Булочник кивнул и протянул ему батон из муки грубого помола.

Антуан жил в Монтрее, предместье Парижа. Асли говорил -- в предлесье Парижа. Асли был его лучшим другом. Антуан почти никогда не называл его полным именем, а звал сокращенно -- Ас. Асли смеялся, потому что по-самоански -- а Асли был самоанец -- это звучит примерно как "горная вода".

Ростом Ас был, наверно, выше двух метров, но двигался с пластичностью кита в океане. Он обладал удивительными свойствами, приобретенными благодаря истории, приключившейся с ним в младенчестве.

"Nestle" обычно тестирует на потребительской выборке новые товары перед их выводом на рынок. Родители Асли жили в чудовищной бедности и записали его на эти тесты, получив в оплату куцоны на продукты. Фирма тогда готовилась выпустить новый вид детского питания с увеличенным содержанием витаминов и фосфора. В микроскопических дозах фосфор необходим для здоровья, но на заводе случилась промашка -- перепутали случайно миллиграммы с килограммами. Не все дети, на которых проводился эксперимент, умерли, некоторые заполучили рак и прочие интересные болезни. Асли повезло: он отделался мозговыми нарушениями и отклонениями от норм психического развития. Он не был умственно отсталым, но его рассудок избирал какие-то собственные пути, следуя только ему одному ведомой логике. Кроме того, от избытка фосфора в организме Асли светился в темноте. Это было чудо как красиво. Когда они ночью гуляли по городу, Ас рядом с Антуаном казался гигантским светлячком, что было особенно кстати в темных переулках.

Все детство Ас провел на излечении в специализированном интернате. Многие годы он оставался немым, и никакие традиционные методы реабилитации не срабатывали. Наконец одна женщина-логопед, большая любительница поэзии, неожиданно обнаружила, что единственная возможность для него вновь обрести способность к общению -- это говорить стихами. Его затрудненная речь нуждалась в опоре, и рифмы служили костылями для слов. Постепенно он вернулся к относительно нормальной жизни и в шестнадцать лет выписался из больницы. С той поры, несмотря на свое добродушие, делавшее его похожим скорее на большого плюшевого медведя, нежели на бдительного стража, он в самых разных местах работал охранником: предполагалось, что его внушительный рост должен отпугивать грабителей. Кроме того, при гипотетическом столкновении со злоумышленниками весьма полезны были и другие его особенности: поскольку Ас светился в темноте, его принимали за привидение или за нечистую силу. Если же вор при виде его сразу не обращался в бегство или не падал в обморок, то его приводила в ужас манера Аса изъясняться стихами. Последние два с половиной года Ас охранял Национальный музей естественной истории на территории Ботанического сада.

Там Антуан с ним и познакомился. Ас любил после дежурства прогуливаться по Большой галерее эволюции. Это очень странное место, заполненное десятками тысяч чучел самых разных животных, -- войдя сюда, словно попадаешь в застывший на веки вечные Ноев ковчег. Здесь царит таинственная атмосфера: яркий свет, направленный на чучела, контрастирует с приглушенным освещением залов, полумрак окутывает любознательных посетителей, которые тихо переговариваются или даже шепчутся, как будто боясь разбудить слонов, хищников и птиц. Однажды утром Антуан, впервые придя в Галерею, бродил там как зачарованный и с детским восторгом рассматривал зверей, запечатленных в удивительных позах, читал таблички с названиями и информацией о том, кто где обитает и чем питается. Его ненасытный ум жадно поглощал новые сведения, щедро рассыпанные здесь для всех желающих. Внимание его в какой-то момент привлекла странно освещенная непонятная фигура. Сначала он подумал, что это чучело неандертальца или редкий экземпляр безволосого снежного человека, на которого надели костюм и ботинки. Антуан поискал глазами табличку с названием или справку о том, к какому историческому периоду относится этот экспонат. Он устремил взор к подножию чучела, но там ничего такого не оказалось. Антуан поднял голову: экспонат улыбался и протягивал ему огромную ручищу. С этого момента и началась их дружба.

Они были неразлучны. Ас говорил немного, что вполне устраивало Антуана, склонного к бурному извержению слов и мыслей. Ас временами прерывал его разглагольствования александрийским стихом, вмещавшим в свои двенадцать стоп куда больше смысла, нежели красноречие Антуана. Антуану нравился лаконизм и поэтичность высказываний Аса, который, со своей стороны, любил словесные дебри и витиеватые построения Антуана.

Шарлотта, Ганджа, Родольф, Ас и Антуан собирались по вечерам в маленьком исландском баре под названием "Гудмундсдоттир" на улице Рамбюто. Там они играли в шахматы, болтали и спорили, поглощая напитки и кушанья с непроизносимыми названиями и загадочными ингредиентами. Они не понимали, едят они рыбу или мясо, не знали, что за диковинные овощи им подают, но им нравилась необычность этих блюд и их удивительный вкус. Этот бар-ресторан был местом встречи живших в Париже исландцев, поэтому и язык, звучавший вокруг, был непривычен для слуха. Антуан заметил, что здесь, по крайней мере, у него есть законное основание не понимать, что говорят люди. В этом экзотическом заведении он проводил с друзьями несколько вечеров в неделю: иногда они играли в "ассоциации", иногда развлекались придумыванием новых стран или тем, что называлось у них "распополамить мир". Игра заключалась в том, чтобы, не повторяясь, предложить как можно больше признаков, по которым можно делить людей на две категории, ибо люди, как ни крути, всегда делятся на тех, кто любит ездить на велосипеде, и тех, кто предпочитает мчаться в автомобиле; на тех, кто носит рубашку поверх брюк, и тех, кто заправляет ее; тех, кто считает Шекспира величайшим писателем всех времен и народов, и тех, кто считает, что величайший писатель всех времен и народов -- Андре Жид; тех, кто любит "Симпсонов" и кто любит "Южный парк"; кто любит "Нутеллу" и кто любит брюссельскую капусту. Так, на основе серьезнейшего антропологического подхода, они составляли списки фундаментальных принципов классификации человечества.

На одной из таких конспиративных сходок, через неделю после того как он выписался из больницы, в четверг, двадцатого июля, Антуан сообщил друзьям о своем намерении стать идиотом.

* * *

Ресторанчик постепенно заполнялся народом. Из стенных часов выскочил крохотный викинг и десять раз ударил топориком по щиту. Среди громких разговоров на исландском языке и звуков исландской народной музыки столик Антуана и его друзей был изолированным островком, отрезанным от окружающего мира. Пар из кухни, запахи стряпни и пива, смешиваясь, висели в воздухе ароматным туманом. Преображенные в светильники чудовища и боги исландской мифологии лучились над головами посетителей. Официанты сбивались с ног, лавируя между тесно стоявшими столиками, где люди сидели чуть ли не вплотную друг к другу. Антуан достал из сумки большую тетрадь, в которой изложил свое кредо. Он попросил друзей не перебивать его и напряженным от волнения голосом начал читать:

"Есть невезучие люди, терпящие фиаско даже при самом благоприятном раскладе. Надень на них кашемировый костюм -- они все равно будут выглядеть бомжами; имея миллионы, они умудряются залезть в долги и при двухметровом росте бездарно играют в баскетбол. И я теперь знаю, что принадлежу именно к этой породе лузеров, которые катастрофически не умеют использовать свои преимущества, более того, эти преимущества оказываются для них камнем на шее.

Устами младенцев глаголет истина. В детстве нет ничего обиднее, чем когда одноклассники кричат тебе: 'Смотрите, какой умный нашелся! С годами это превращается почти в похвалу. Но это заблуждение: ум на самом деле -- большой недостаток. Подобно тому как живые знают, что умрут, а мертвые не знают ничего, я считаю, что быть умным хуже, чем быть дураком, потому что дурак не сознает, что он глуп, тогда как умный человек, даже с самой заниженной самооценкой, не может не сознавать, что обременен умом.

В Книге Екклесиаста сказано: кто умножает познания, умножает скорбь, но мне не повезло, я не посещал, как другие дети, уроков катехизиса, и никто не предостерег меня от опасностей, коими чревато учение. Верующим хорошо, их смолоду предупреждают о том, сколь рискованно развивать свой ум, и они потом всю жизнь держатся от наук подальше. Блаженны нищие духом.

Те, кто полагает, будто ум возвышает нас, явно не обладают им в достаточной степени, ибо не понимают, что ум -- это проклятие. Все мое окружение, однокашники, учителя считали меня умным. Я никогда толком не понимал, почему они вынесли мне такой вердикт. Я часто страдал от этого расизма со знаком плюс, страдал от людей, не отличающих подлинный ум от его видимости, от тех, кто обрекал меня на основании своего якобы благоприятного, но предвзятого мнения играть роль какого-то всезнайки. Как очень красивый молодой человек или девушка вызывают восторги окружающих, раня тем самым остальных, не столь щедро наделенных внешней привлекательностью, так и я всюду слыл ученым умником, что невероятно меня доставало. Как ненавидел я ситуации, когда против воли способствовал унижению одноклассников, считавшихся менее блестящими!

Я никогда не увлекался спортом; последними соревнованиями, в которых мне доводилось напрягать мышцы, была игра в шарики на перемене в младших классах. Я был хилый, со слабой дыхалкой, не мог прилично ударить по мячу, в общем, шевелить умел только мозгами. Для спорта я абсолютно не годился, и мне ничего не оставалось, как пускать в ход серое вещество, чтобы придумывать новые игры в мяч. Работать головой за неимением лучшего.

Ум -- ошибка эволюции. В доисторические времена дети -- во всяком случае, так я себе это представляю -- гонялись по лесу за ящерицами или собирали съедобные коренья и постепенно, учась у взрослых, становились полноценными членами племени: охотниками, рыболовами, собирательницами... Но если вглядеться попристальнее в эту оптимистическую картину, наверняка обнаружится, что некоторые дети не участвовали в общих работах и играх: они сидели в безопасном месте, у огня, в теплой пещере. Они не могли защититься от саблезубого тигра, не умели охотиться; будь они предоставлены самим себе, они не прожили бы и суток. Они томились целыми днями без всякого дела, но не от лени, нет, они рады были бы носиться вместе со сверстниками, но не могли. Создавая их, природа дала сбой. В племени непременно была какая-нибудь слепая девочка, хромой мальчик и еще один -- рассеянный и неуклюжий... Поэтому они весь день торчали на месте стоянки, и поскольку видеоигры еще не изобрели, им только и оставалось, что размышлять, давая полную волю воображению. Всю жизнь они только и делали, что думали, пытались понять окружающий мир, сочиняли разные истории и небылицы. Так и родилась цивилизация -- оттого что физически неполноценным детям было нечем заняться. Если бы природа не допускала время от времени брак в своей работе, если бы с ее конвейера всегда сходили безупречные особи, человечество остановилось бы на стадии питекантропов и жило бы себе счастливо без всякого прозака, презервативов и DVD dolby digital.

Любопытство, стремление понять, как устроен мир, удовольствие от искусства должны, по идее, быть свойственны всем. Но будь это так, при нынешней организации труда жизнь остановилась бы, потому что все это отнимает время и вдобавок развивает критическое мышление. Люди просто бросили бы работать. Поэтому все любят разное, одних интересует одно, других другое, иначе общество не могло бы существовать, да и не было бы никакого общества вовсе. Те, кого интересует слишком многое -- даже то, что, в принципе, их не интересует, а они пытаются понять почему, -- расплачиваются за это одиночеством. Чтобы избежать полного остракизма, надо, чтобы ваш ум мог выполнять некую полезную функцию, имел бы, например, научный или общественный уклон или какой-нибудь узкопрофессиональный, в общем, мог бы хоть на что-то сгодиться. Мой ум, если считать, что он у меня есть, не годится ни на что, в том смысле, что его нельзя использовать в университете, на производстве, в редакции газеты или адвокатском бюро.

Надо мной тяготеет проклятие ума: я беден, холост, морально подавлен. Долгие месяцы я размышлял над своим дефектом, который я бы назвал дефектом многодумия, и установил бесспорную связь между моими несчастьями и недержанием мысли. Рассуждения, попытки понять, разобраться никогда не приносили мне ничего хорошего, но всегда лишь оборачивались против меня. Думать -- занятие неестественное, оно причиняет боль, ранит, царапает, как будто дает жесткую осязаемую структуру растворенному в воздухе битому стеклу и колючей проволоке. Я не в силах остановить работу своего мозга, затормозить ее. Я словно допотопный паровоз, обреченный вечно нестись по рельсам, ибо его неиссякаемое горючее, его уголь, -- это наш мир. Все, что я вижу, слышу, ощущаю, автоматически подается в топку моего разума, заставляя его работать на полную мощность. Стремление все осмыслить равносильно общественному самоубийству, ты уже не можешь, как вольная птица, наслаждаться жизнью, не чувствуя себя одновременно стервятником, раздирающим на части предмет изучения. Мы почти всегда убиваем то, что изучаем, потому что в жизни, как в медицине, подлинное знание невозможно без вскрытия -- надо увидеть своими глазами вены и артерии, строение скелета, нервную систему, понять внутреннюю работу организма. И вот наступает страшная ночь, когда ученик лекаря оказывается в сыром мрачном склепе со скальпелем в руке: весь забрызганный кровью, борясь с тошнотой, он стоит перед растерзанным трупом. Можно, конечно, потом поиграть в профессора Франкенштейна и попытаться залатать тело, чтобы снова получилось живое существо, но тут, как известно, есть риск создать смертоносного монстра. Я слишком много времени провел в анатомическом театре и уже чувствую, как зреет во мне цинизм, появляется желчность, накапливается убийственная тоска; человек очень быстро приобретает способность к страданию. Невозможно жить, непрерывно все 9смысляя, все пропуская через сознание. Достаточно взглянуть на мир природы: долгий безмятежный век дается вовсе не тем, кто обладает развитым мозгом. Черепахи живут несколько столетий, вода бессмертна, Милтон Фридмен [9] жив до сих пор. В природе сознание -- исключение, можно даже утверждать, что оно есть нечто случайное, этакая акциденция, ибо не гарантирует своему носителю ни силового превосходства, ни высокой продолжительности жизни. С точки зрения эволюции оно не является обязательным условием наилучшей адаптации. Настоящими хозяевами нашей планеты -- по древности происхождения, по численности, по занимаемым площадям -- являются насекомые. Внутренняя организация жизни в муравейнике, к примеру, куда эффективнее, чем в нашем обществе, однако ни один муравей не заведует кафедрой в Сорбонне.

Каждый любит поговорить о 'женщинах', 'мужчинах', 'полицейских', 'убийцах'. Мы делаем обобщения, руководствуясь собственным опытом и бессознательными предпочтениями, в соответствии с нашим субъективным взглядом на мир и весьма слабыми возможностями нейронов. Способность человека формировать понятия позволяет ему быстро думать, выносить суждения и позиционировать себя в мире. Эти понятия не имеют самостоятельной ценности, являясь лишь сигнальными флажками, которыми размахивает каждый из нас. И каждый отстаивает превосходство своего пола или профессии, закономерность собственных преимуществ и просто везения.

Общие понятия подкупают своей простотой, ими легко оперировать, они доступны и потому очень удобны в споре. Если перевести это на язык математики, то дискуссии с использованием такого рода понятий аналогичны простым арифметическим действиям, вроде сложения и вычитания, которые, в силу своей очевидности, не вызывают вопросов. Тогда как серьезный анализ похож скорее на операции с интегралами, на решение неравенств с несколькими неизвестными, на действия с комплексными числами.

Человек умный всегда чувствует во время спора, что он упрощает, ему постоянно хочется сделать уточнения, поставить к некоторым словам звездочки и дать сноску или написать в конце комментарий, чтобы выразить свою мысль во всей сложности. Но в случайной беседе посреди улицы, в застольном разговоре или на газетных страницах сделать это невозможно: тут и речи не может быть о честной и строгой аргументации, об объективности, беспристрастности. Честность и точность -- помехи для риторики, они не годятся для дебатов. Некоторые блестящие умы, видя неизбежную тщету всякого рода дискуссий, избрали для себя путь шутки и легкого юмора, прибегая к парадоксам, дабы передать сложность явлений. Почему бы и нет? В конце концов, это способ выжить.

Люди склонны все упрощать (тут им помогает язык и структура мышления), благодаря чему мы имеем достоверные знания о мире, а иметь достоверные знания сладостно, это сладостнее радостей секса, богатства и власти вместе взятых. Между тем цена достоверных знаний -- отречение от подлинной работы мысли, и человек охотно ее платит, тем более что эти издержки неощутимы для банка его сознания. Посему я, право же, предпочитаю тех, кто не рядится в тогу разума и открыто провозглашает основой своих убеждений миф. Например, людей набожных, признающих при этом, что их мировоззрение зиждется просто на вере, а не на единственно правильной научной теории.

Есть такая китайская поговорка, суть которой сводится примерно к тому, что рыба не может знать, когда она писает. Это вполне применимо к интеллектуалам, считающим себя умными потому, что они занимаются умственным трудом. Каменщик работает руками, но у него тоже есть разум, который говорит ему: 'Э, стена-то вышла кривая, к тому же ты положил мало цемента'. Происходит постоянное взаимодействие между его головой и руками. Интеллектуал работает только головой, которая ни с чем не взаимодействует, руки не говорят ему: 'Эй, чувак, опомнись! Земля-то круглая!' У интеллектуала не происходит такого внутреннего диалога, поэтому он воображает, будто способен судить обо всем на свете. Он как пианист, который, исходя из того, что виртуозно владеет руками, решил бы, что может с равным успехом быть и боксером, и нейрохирургом, и художником, и карточным шулером.

У интеллектуалов нет монополии на ум. Обычно, когда кто-то говорит: "Не хочу заниматься демагогией, но...", он как раз демагогией и занимается. Вот и я не знаю, как сформулировать то, что намерен сказать, чтобы это не прозвучало снисходительно по отношению к людям из народа. Конечно, я ломлюсь в открытую дверь, но я убежден, что ум присущ всем представителям общества, без социальных разграничений: процент умных людей одинаков среди учителей истории и бретонских рыбаков, среди писателей и машинисток... Мне это хорошо известно, потому что я много общался с высоколобыми, с разными мыслителями и профессорами, короче, с интеллектуалами, глупыми как пробки, и с обычными людьми, весьма умными, хотя у них нет об этом справки с печатью. Вот единственное, что я могу сказать. Это, разумеется, спорно, поскольку получить научно подтвержденные данные тут невозможно. Ум и честность мысли не зависят от дипломов; тестов IQ на здравый смысл не существует. Я часто вспоминаю слова Майкла Херра, сценариста "Цельнометаллической оболочки", приведенные в великолепной книжке Мишеля Симана [10] о Кубрике: "Глупость -- это не нехватка ума, а нехватка смелости".

Очевидно, пожалуй, одно: чтение великих авторов, усилия мысли, изучение трудов гениальных ученых не обязательно делают человека умным, но риск чрезвычайно велик. Разумеется, есть люди, читавшие Платона и Фрейда, умеющие порассуждать о кварках и отличить сокола от пустельги, но при этом они замечательно сохранились, оставшись полными кретинами. И тем не менее, часто получая подпитку извне, регулярно погружаясь в благоприятную среду, ум приобретает силы для развития в точности так же, как любая болезнь. Ибо ум есть болезнь".

Антуан дочитал до конца. Он захлопнул тетрадь и оглядел друзей, словно ученый, который только что представил потрясенным коллегам разгадку величайшей тайны науки.

* * *

Ганджа разразился хохотом и не мог остановиться весь вечер; человек, сидевший за соседним столиком, протянул ему пачку сигарет: видимо, блеющие звуки, которые издавал Ганджа, означали на исландском языке что-то вроде: "Не найдется ли у вас закурить?" И каждый раз, когда на него снова нападал смех, любезный исландец угощал его сигаретой. Родольф обратил внимание докладчика на то, что ему не потребуется чрезмерных усилий, чтобы стать идиотом. Шарлотта сочувственно взяла Антуана за руку. Ас был просто ошарашен и смотрел на него вытаращив глаза.

Ища у друзей понимания, Антуан стал оправдываться, объяснять, что он не в силах заставить себя не думать и не пытаться все понять, поэтому чувствует себя очень несчастным. Если бы хоть эти штудии дарили ему радость золотоискателя... Но золото, которое он находил, цветом и тяжестью смахивало на свинец. Мозг не давал ему ни минуты передышки, мешал уснуть бесконечными вопросами, будил среди ночи сомнениями или горькими мыслями. Он поведал друзьям, что ему уже давно ничего не снится, даже кошмары, настолько он и во сне поглощен индукцией и дедукцией. От непрерывной работы голова пухла, и Антуану жилось совсем худо. Вот ему и захотелось на время стать безголовым, легкомысленным и, главное, восхитительно невежественным во всем, что касается истин, причин и подлинной сути... Он изнемог от постоянного невольного наблюдения за себе подобными, из-за чего у него со страшной силой развивается цинизм. Ему хочется жить, не постигать законы жизни, а просто жить.

Он напомнил о своем неудачном дебюте в качестве алкоголика и в порыве откровенности рассказал о провалившемся проекте самоубийства. Отныне глупость была его последним шансом. Он пока не знал, как станет действовать, но намеревался собрать волю в кулак и твердо идти к цели. Понизить градус своего интеллектуального хмеля, избавиться от максимализма и от нелепого предрассудка, будто надо во всем докапываться до истины. Антуан не собирался стать полным кретином, он лишь хотел слега разбавить свой разум, развести его здоровой примесью жизни, расслабиться и прекратить анализировать и разбирать по косточкам все подряд. Его ум всегда был быстрым зорким орлом, с цепкими когтями и острым клювом. Пусть научится теперь быть журавлем, величественно парить, отдаваться воле ветров, ценить жар солнца и красоту земли.

Антуан затеял такую мутацию небескорыстно: им давно владело желание найти для себя некую форму общественной жизни, но натура не позволяла. Он знал, сколь мала доля подлинно свободной воли в людских воззрениях, и всегда силился постичь, что движет каждым человеком. Его беда отчасти заключалась в том, что он жил под гнетом трагического постулата, сформулированного Жаном Ренуаром: "Несчастье этого мира в том, что все по-своему правы". Словно священному закону, следовал Антуан правилу Спинозы: не осмеивать человеческих поступков, не огорчаться ими, но не клясть их, а понимать, -- и старался не осуждать даже тех, кто открыто стремился подмять его или превратить в козла отпущения. Антуан принадлежал к категории людей, готовых сделать зубной протез акуле да еще попытаться его вставить. Однако если он и расположен был к пониманию, то отнюдь не с позиций христианского всепрощения. Под глянцем свободы и псевдовозможности произвольного выбора он ясно видел, быть может даже в несколько гипертрофированном варианте, пресловутую необходимость, описанную Спинозой, и работу неумолимой машины, питающейся человеческими душами. В то же время, желая быть объективным и по отношению к себе, он пришел к выводу, что, силясь все понять и постичь, разучился жить, разучился любить, и его интеллектуальный экстремизм можно, в принципе, расценить как боязнь окунуться в жизнь и занять в ней свое место.

-- Однако, -- добавил он, -- истина подобна двуликому Янусу. Как и луна, она имеет две стороны, и я до сих пор жил на темной. Хочу теперь погулять по ее светлой стороне. Не умничать, погрузиться в повседневный быт, верить в политику, стильно одеваться, следить за спортивными событиями, мечтать о последней модели автомобиля, смотреть новости по телевизору, не бояться ненавидеть или презирать какие-то вещи... До сих пор я лишал себя этого, интересуясь всем и не любя ничего. Я не говорю, что это было плохо или хорошо, но хочу причаститься, да-да, причаститься тому единому великому духу, что именуется общественным мнением. Я хочу быть со всеми, не понимать их, а быть как они, среди них, делить с ними их жизнь...

-- Ты намекаешь, -- медленно произнес Ганджа, жуя какие-то целебные семена, -- ты намекаешь, что прокололся, став таким умным, что это мимо кассы, а немножко поглупеть будет как раз очень умно...

-- Нам всем, -- сказала Шарлотта, -- ты нравишься такой, как есть, ты, конечно, немножко сложный, но... но ты просто супер! Будь я натуралкой...

-- А я, -- ответил Антуан, -- если б поменял пол, немедленно попросил бы твоей руки. Слушайте, некоторая асоциальность мне как казалась, так и кажется совершенно нормальной вещью, иметь проблемы с обществом -- это даже хорошо. Я вовсе не хочу полностью интегрироваться, но не хочу и быть отщепенцем.

-- Надо тебе найти какой-то баланс, -- изрек Ганджа.

-- Да, -- подхватила Шарлотта, -- или дисбаланс, но сбалансированный.

Официант принес им миски с густым зеленоватым супом и стаканы с мутноватой жидкостью, на поверхности которой плавали ягоды. Пятеро друзей настороженно склонились над едой. Официант исторг из гортани лавину согласных, означавшую, видимо, "Приятного аппетита!" Ас продекламировал хайку, где спрашивал Антуана, нет ли опасности, что он совсем одуреет и станет в один прекрасный день телеведущим. Антуан ответил, что это приключение, а великие приключения всегда опасны: Магеллан, Кук, Джордано Бруно тому примеры. До сих пор он прятался в убежище, которое было своего рода "глазом циклона" -- как известно, это самое спокойное место, когда вокруг бушует буря. Но теперь он решил покинуть свое проклятое логово, прорваться через завесу разрушительных вихрей и выбраться в большую жизнь.

Напуганные друзья бросились его подбадривать и утешать, заставили пообещать, что он не станет делать глупостей, и уговорили посоветоваться с его давним другом и врачом Эдгаром.

Приемная доктора Эдгара Вапорского располагалась на четвертом этаже красивого дома в XX округе Парижа, на улице Пиренеев, совсем рядом с площадью Гамбетта. Антуан ходил к нему с двух лет и никогда ни у кого больше не лечился.

Вообще-то, Эдгар был педиатром, но никто не знал Антуана лучше, чем он. Двадцатитрехлетнее знакомство сближает: они звали друг друга по имени и периодически ходили вместе в кино -- оба обожали "Ле Бради", старый кинотеатр на Страсбургском бульваре.

После того как Антуану исполнилось двадцать, ему стало неловко сидеть без ребенка в приемной у педиатра. Родители украдкой косились на него, выглядывая из-за развернутых газет, карапузы таращились открыто. Он подсаживался поближе к матерям-одиночкам, но тщетно: его мгновенно разоблачали. Поэтому теперь, отправляясь к Эдгару, он брал напрокат сына соседки или любого ребенка, который слонялся без дела. На сей раз он приволок с собой Корали, дочку консьержа из его дома, которая вовсе не горела желанием служить ему отмазкой.

Эдгар в хирургической маске выглянул в приемную и пригласил Антуана с Корали войти. Кабинет выглядел внутри как все врачебные кабинеты: по бежевым стенам были развешаны дипломы, на полках стояли толстенные книги в роскошных переплетах из бычьей кожи -- надо думать, эти быки при жизни паслись на золотых лугах. Все здесь подчеркивало компетентность владельца, как будто мало медной таблички на двери; цветовая гамма, мебель, весь антураж дышали солидностью. Входящего мгновенно подавляла торжественность атмосферы, он невольно проникался почтением, осознавая, что вступает в царство всесильной медицины и ему ничего не остается, как склониться перед ее властью. Поход к врачу сплошь и рядом означает капитуляцию и отказ от суверенитета личности: человек больше себе не хозяин, он вручает свое тело со всеми его неполадками могущественным волшебникам, сведущим в науке врачевания. Сходство между традиционным набором предметов в медицинском кабинете и таинственными атрибутами в шатре ясновидящей или африканского колдуна поразительно. При определенном язвительно-скептическом настрое ничего не стоит доказать полную аналогию этих двух типов сценографии, да взять хотя бы запах лекарств в одном случае и ароматических трав в другом -- они играют равнозначную роль и оказывают совершенно одинаковое воздействие на психику пациента. Но кабинет Эдгара не вполне укладывался в стандартные рамки, здесь висели детские рисунки и просто листки со всякими каракулями, на полу и на столе валялись игрушки и разноцветный пластилин. Красный Пауэр рейнджер, стоявший на пачке рецептов, нарушал своим присутствием символику врачебного могущества и сводил наваждение на нет.

Эбби Хоффман

Сопри эту книгу! Как выживать и сражаться в стране полицейской демократии

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ

Нет, видно, неспроста предисловие это я пишу не где-нибудь, а в тюряге - этой аспирантуре по выживанию. Здесь вы научитесь, как использовать зубную пасту вместо клея, как из ложки выточить нож, как наладить хитроумную сеть для обмена информацией. Здесь же вы встанете на единственно верный путь исправления - научитесь ненавидеть угнетение как таковое.

"Сопри эту книгу!" - своего рода инструкция по выживанию в тюрьме, каковой по сути и является Амеррейх. Она наставляет, как из этой тюрьмы сбежать. Она показывает, как и куда заложить динамит, чтобы рвануть стены. В первой части, озаглавленной "Выживай!", намечена программа действий для нашей новой Нации [16 - "Нации Вудстока", или же молодежной контркультуры, ядро которой Хоффман видел в йиппи.]. Названия глав излагают по пунктам, каким должно быть свободное общество [17 - В оригинале - игра слов: Free Food, Free Education, и т.д. Free по-английски - одновременно "свободный" и "бесплатный". Поскольку Эбби полагал безвозмездное пользование земными благами неотъемлемым правом человека, мы попытались передать это в переводе как "Свобода питания" и т.д. вместо буквального "Бесплатная еда".]. Это человеческое сообщество, с помощью науки и техники производящее все необходимые вещи и услуги для всех и каждого, - приходи и бери, что кому надо. Эта книга призывает Робин Гудов из чащоб Санта-Барбары воровать у грабителей-баронов, укрывшихся в замках капитала. Подразумевается, что читатель уже достаточно "идеологически подкован" и понимает: единственный вид грабежа, который следует квалифицировать как "преступление" - это корпоративный феодализм, ибо совершается оно против всего народа в целом.

А уж являются ли описанные в книге уловки и ухищрения законными или незаконными - это нам без разницы. Закон говорит языком паханов господствующего строя. Наша же мораль гласит: не укради у ближнего своего. Красть у братьев и сестер - гнусно. Но не красть у учреждений, на коих зиждется Империя Свинства - столь же безнравственно [18 - Примечательно, что бытовая мораль русского народа давным-давно пришла к нравственому оправданию браконьеров, несунов и расхитителей социалистической собственности как героев народного сопротивления Левиафану.].

Крепи согласие среди нашей Нации, сей разброд в рядах их людишек - такова главная идея раздела "Выживай!".

Мы не можем выжить, не научившись сражаться, - вот урок, данный во второй части книги. Раздел "Сражайся!" отделяет настоящих революционеров от простых правонарушителей. Цель этого раздела - уже не просто научить, как наебать Систему, но как ее разрушить. И для этого надо со всей тщательностью подобрать оружие. Самодельное оружие предназначено для использования в специфических условиях электронных джунглей. Обозреватель из солидных изданий найдет здесь множество примеров нашего "экстремизма". И вновь язык закона нас обманывает. Убийца в мундире почитается героем, убийца в штатском - преступником. Недобросовестная лживая реклама получает призы на конкурсах, а проказников-аферистов сажают. Завышенные цены приносят барыши, а магазинным воришкам дают сроки. Политики плетут заговоры, подстрекая полицию на бесчинства, а жертв отдают под суд. Студенческие демонстрации расстреливают, и им же потом выносят обвинение за организацию беспорядков. Современная, вооруженная по последнему слову техники армия отправляется за 9 тысяч миль, чтобы истреблять маленький народ с просветленным видением мира, и этот же народ обвиняют в агрессии. Домовладельцам в трущобах плевать, что крысы обгладывают детей, зато они сетуют на разгул уличной преступности. Все поставлено с ног на голову. Если мы усвоим язык и понятия свиней, то нас так и будут вечно иметь. Поясню, что имею в виду. Национальное строительство Амеррейха основывалось на геноциде. Такова уж наша история. Годами мы смотрели фильм за фильмом, превозносившие благодеяния белого человека. Образец благородства Джимми Стюарт [19 - Стюарт, Джеймс (1908-1997) - популярный американский киноактер, снимавшийся в вестернах (и не только). Олицетворение Хорошего Американского Парня. Удостоен всех возможных отличий.], берет под ручку Кочиса [20 - Кочис (ок. 1815-1874) - вождь апачей, в 1862-1872 гг. воевал с американским правительством, но в 1872 г. был загнан в резервацию, хотя и на почетных условиях.] и излагает ему, как, мол, славно будут жить в мире индейцы с белыми, если только придерживаться осмотрительности, обходительности и ответственности - три "О", которым империалисты всегда обучали "туземцев". "Вы найдете тучные пастбища там, по ту сторону горы, - глаголет лукавый пиарщик. - Так собирай свой народ и ступайте себе с миром". Хорошенько же кинули Кочиса, а заодно и мальчишек с галерки кинотеатров! Да это индейцам надо было мочить Джимми Стюарта во всех фильмах, а мы при этом должны были бы улюлюкать от восторга. Пока мы не поймем природу санкционированного государством насилия и того, как при этом извращаются ценности и моральные установки, дабы обеспечить владычество немногих, - так нам и гнить в казематах невежества. Если до вас дойдет, что в советы попечителей университетов следовало бы входить скорее налетчикам, чем банкирам, - значит, вы начали понемногу въезжать, что да как. А уж когда уразумеете, что Математический научно-исследовательский центр вооруженных сил и Американский Банк - это смердящие насилием клоаки, заражающие зловонной ненавистью юные умы и натравливающие нас друг на друга, - вот тогда вы станете мыслить революционно.

Вчитывайтесь во второй раздел с умом, будьте мудры, как змея. Врубайтесь в дух борьбы. Не поведитесь на самопожертвование. Революция - это не ради самоубийства, это ради жизни. Перстами своими убедись в божественности своего тела и ты увидишь: оно сотворено для радостей жизни. Тело твое - лишь частичка во всечеловеческом сплетении. Стань всечеловеком и научись почитать любую жизнь. Объяви войну машинам, и особенно стерильным машинам на службе у корпораций смерти и присматривающим за ними роботам. Долг революционера - творить любовь, а значит, надо быть живым и свободным. И тут уж не закосишь: травку ли ты куришь и портрет Че повесил или молочко пьешь и марки собираешь - насчет крутизны одинаково. Революция в сознании - полный облом без перераспределения власти. Нам начхать на молодую поросль Амеррейха [21 - Намек на культовую книгу "The Greening of America" (1970) Чарльза Райха, увидевшего в молодежной контркультуре 60-х перерождение Америки через революцию в сознании и отдававшего ей приоритет перед политическим активизмом.], если только это не травка на ее могилке.

Книга в ее нынешнем виде была завершена в конце лета 1970 г. Три месяца рукопись ходила по всем крупным издательствам. Мы получили 30 отказов, прежде чем решили издать ее сами - вернее, это было решено за нас. Пожалуй, ни одна современная книга не представляла собой такой проблемы: и хочется, и колется... Все предрекали ей коммерческий успех. Но и у алчности есть пределы: Налоговое управление и ФБР выступили по поводу книги с куда как внятным комментарием - и вот вам: вместо тридцати "да" мы имеем тридцать "нет" после "мы тут хорошенько поразмыслили". Либералы, те самые, что якобы вели борьбу против цензуры, тут же заговорили о том, что эта книга нанесет "непоправимый вред свободе слова". В итоге, когда мы уже несли корректурные оттиски в типографию, распространителем книги согласился выступить "Гроув" [22 - Имеется в виду "Гроув пресс" (Grove Press) - издательство, в 1961 г. после 27-летнего запрета выпустившее "Тропик Рака" Генри Миллера, заслужив репутацию смелого и свободомыслящего. Известно также своим четырехтомным "New Grove Dictionary of American Music", в котором на равных освещены классическая музыка, джаз, поп и рок.]. Самостоятельно вести все дела с начала до конца, включая распространение - это выглядит привлекательно, но такие попытки изначально обречены. Мы уже как-то раз пробовали - да и облажались. Если кому-то все еще нужны 4 тысячи не разошедшихся экземпляров календаря йиппи на 1969 год, может их забрать. Даже если распространитель на вашей стороне, когда книга выходит из типографии, битва за ее успех только начинается. Говорят, что "свобода печатного слова принадлежит тому, кто ею, печатью, обладает" [23 - Ныне это выражение в США принято приписывать Хоффману. На самом деле Эбби цитирует исследователя СМИ Э. Леблинга (в оригинале: "Свобода прессы принадлежит только тем, кто владеет печатным прессом"). Эбби вообще много чего приписывают, вплоть до изобретения ЛСД, синтезированного его однофамильцем швейцарцем Альбертом Хоффманом.]. Так оно и было, но сейчас скоростной набор, офсетная печать и уйма прочих усовершенствований изрядно поубавили стоимость типографских работ. Возможность тиснуть свой опус получил буквально каждый. Даже в самом репрессивном обществе, какое только можно себе вообразить, у вас есть лазейка в виде разного рода частных издательств. То, что Амеррейх их позволяет, вовсе не делает его демократией, каковой задумывал страну Джефферсон. Репрессивная толерантность - реально существующее явление. Раз уж речь зашла о свободной прессе, то надо говорить о доступности каналов ее распространения, чтобы можно было охватить все население или хотя бы ту его часть, которая способна участвовать в подобном диалоге. Свобода печатного слова принадлежит тому, кто владеет сетью распространения. Вероятно, так было всегда, но в массовом обществе, где почти каждый с рождения, как вилка в розетку, включен в разнообразные общенациональные коммуникационные системы, все, как никогда прежде, упирается в возможность влиять на мощные информационные потоки.Утверждать, что свободная печать - это когда вы имеете возможность напечатать свою книгу, - значит совершенно не понимать природу массового общества. Это все равно, что полагать, будто любой лоточник может на равных тягаться с сетью супермаркетов "Сэйфуэй" [24 - Одна из крупнейших мировых сетей супермаркетов. Недавно прямые последователи Эбби из организации Commerce Jamming, раздобыв данные обладателей дисконтных карт (т.е. постоянных покупателей) сети, разослали им от ее имени письма: "Мы подняли цены, так что советуем вам воспользоваться другими магазинами".], или что каждый ребенок, когда вырастет, может стать президентом. Законодательные собрания штатов, библиотекари, члены РТА [25 - Национальная ассоциация родителей и педагогов (National Parent-Teacher Association, РТА), осн. в 1897 г. Самая массовая организация подобного рода в США (в настоящее время - 7 млн членов). Занимает непримиримую позицию в отношении эксплуатации детских эротических образов в рекламе, рокеров-металлистов с играми в сатанизм и гангста-рэпперов-сквернословов.] и агенты ФБР, активные прихожане и обеспокоенные родители: целый легион поборников приличий и порядка ополчился на нас. Донести до вас эту книгу - самое трудное, с чем мы столкнулись. Так что в ближайшие несколько месяцев мы не соскучимся.

Мы постараемся обновлять, исправлять и дополнять новые издания книги. Если у вас есть замечания, предложения, отзывы о книге, судебные иски к автору или анонимные угрозы замочить его, пожалуйста, присылайте их по адресу: Дорогому Эбби, P.O. Box 213, Cooper Station, New York, NY 10003. Если вы живете где-нибудь далеко, то в вашей местности многие из полезных советов могут оказаться бесполезными. Некоторые советы устареют к тому времени, когда вы прочтете их и попытаетесь ими воспользоваться. Изменятся многие адреса и телефонные номера. Но если вы воспримете эту книгу как руководство к действию, если читатель сам станет исследователем-экспериментатором-новатором - вот тогда наша цель достигнута: твори, выдумывай, пробуй!

Ждите выхода в свет специального приложения, озаглавленного "Взломай Белый дом" [26 - Эбби мистифицирует: над таким текстом он никогда не работал.] с приложением схемы подземных коммуникаций и подвалов, инструкциями по выводу из строя средств связи и подробнейшим планом знаменитого кабинета, где, по словам Триши Никсон [27 - Дочь президента Ричарда Никсона, хорошенькая блондинка, похожая на куклу Барби.], "папочка любит посидеть у камина, включив на полную кондиционер, послушать записи Мантовани [28 - Мантовани, Аннунцио Паоло (1905-1980) - скрипач, композитор и дирижер. Пионер попсовой обработки классической музыки.], созерцая через окно памятник Вашингтону [29 - Мраморный обелиск в Вашингтоне высотой 169 м. Одно из высочайших каменных сооружений планеты.] и погрузившись в раздумья о нелегких судьбах народов всего мира".

Декабрь 1970, Тюрьма округа Кук, Чикаго

ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ К ИЗДАНИЮ 1989 ГОДА

Красть нехорошо: грешно. Но это у ближнего. Когда же от межличностных отношений мы поднимаемся на уровень противостояния индивида и транснациональных корпораций, федерального бюрократического аппарата, современных плантаторов из агробизнеса или коммунальных служб, то кто у кого ворует - это еще вопрос, а ответ зависит от ваших нравственных понятий и ценностей. То, что для одного назовут преступлением, для другого считается барышом. Капитализм есть не что иное, как свобода воровать; правительство же всего лишь регулирует процесс: кто, у кого и сколько. Я давненько мечтал составить справочник правонарушителя, чтобы привлечь общественное внимание к этому аспекту мелких хищений, а заодно и уравновесить шансы в сей неравной борьбе. Кроме того, меня подмывало прощупать, до каких же пределов простирается свобода слова.

Джесон Эпстайн был в издательстве "Рэндом Хаус" [30 - "Рэндом Хаус" (Random House) - крупнейший англоязычный издательский холдинг, включающий ряд всемирно известных издательств. Основан в 1927 г. и специализируется на "качественной" литературе для интеллектуалов.] моим наставником. Умница, он пустил в народ, если даже не сам изобрел, формат "качественного" издания в мягкой обложке. Что касается всей этой книгоиздательской катавасии, то Джесон знает в этом деле все, что нужно и можно знать. Он постоянно пребывал в Чикаго, где писал книгу о процессе [31 - Имеется в виду процесс над "Чикагской восьмеркой", в которую входили и Эбби Хоффман с Джерри Рубином.]. "О чем она?" - не раз спрашивал я его. - "Да так, какая разница, о чем", - отвечал он, сетуя, что западная цивилизация быстро идет к концу: ее засасывает в топких рисовых полях Вьетнама. Он понимал, что на книжном рынке не осталось интереса к глубокой прочувствованной мысли. Читатели подсели на "экшн". Это он с женой Барбарой предложил, чтобы "Нью-Йорк букс ревю" поместило на обложке рецепт "коктейля Молотова". Литературную элиту Восточного побережья охватило отчаяние, и Джесон его олицетворял - вечно углубленный в себя человек, живая иллюстрация того, что во многой мудрости много печали. Один из тех, кто научился быть выше собственных принципов.

"Ну, что новенького собираешься написать?" - спросил он меня, вытянув шею из галстука-бабочки. "Джесон, я собираюсь написать книгу, которую никто никогда не опубликует", - сказал я ему. Он так и расхохотался: "Эбби, ты можешь помочиться на лист бумаги, и всегда найдется издатель, который его вылижет языком". Джесон и "Рэндом Хаус" сами предложили мне заглавие: "Сопри эту книгу!". Когда-то я уже помещал эти три слова на заднюю обложку "Нации Вудстока", и когда первая сотня тысяч экземпляров поступила в продажу, книготорговцы просто взбесились. "Подбивай их обворовывать банки, телефонные компании, кого угодно, но только не меня", - завопили они хором. При допечатке тиража "Рэндом Хаус" убрал дразнящий призыв. Это шло вразрез с контрактом, и я выразил свое недовольство в недвусмысленных выражениях. Слова вернули на обложку - и снова развонялись книготорговцы. Тираж допечатывался не то девять, не то десять раз, на одних дополнительных тиражах призыв стоял, на других нет - в зависимости от того, какая из сторон вопила громче. Эта стычка возбудила во мне вкус к доброй сваре. Никому не позволю подвергать заглавие цензуре! Итак, новая книга начиналась с названия и с вызова. Мы подписали контракт. Впереди у меня был год, посвященный писательству и научным исследованиям.

Я ездил по городам и весям: опрашивал бывалых и тертых людей, бродяг в бегах, наркодилеров, уклоняющихся от призыва "косилыциков", частных детективов, членов сельских коммун, дембелей, "деятелей" всех мастей и магазинных воришек. Каждый раз, встречая людей, живущих на задворках общества, я расспрашивал их о рецептах доброго мошенничества и махинациях ради выживания. Люди обожают рассказывать, как они облапошивают истеблишмент.

Некоторые исследования отличал оригинальный подход. Однажды мы славно погудели с группой независимых телевизионщиков из Нью-Йорка "Video Freex" [32 - В названии обыгрывается совпадение по звучанию слов "свободный" (free) и freak - хиппи, не вписывающийся рамки "предписанного" свободный и чудаковатый сумасброд.]. Когда мы хорошенько приторчали, я спросил их, позволяют ли технические возможности врезаться в программу телевещания. Любопытство разгоралось со скоростью электронного луча в кинескопе. Было приобретено оборудование, проведены пробные прогоны, и однажды вечером, когда Дэвид Бринкли [33 - Бринкли, Дэвид - ведущий американский телекомментатор и аналитик.] приступал к разбору новостей, на экранах перед телезрителями района Сохо в центральной части Манхэттена появилась занимающаяся любовью парочка. Эврика! Сработало! Струхнув, видеочудики смотали оборудование и были таковы. Я умолял их продолжить - ведь на наших глазах зашатался колосс на глиняных ногах! Но напрасно: оборудование и лицензия были им дороже жемчуга и злата. Технология действа, однако, описана на страницах "Сопри эту книгу!". Позже эти ребята ухитрились подключиться к кабелю, идущему от "Мэдисон Сквер Гарден" [34 - Зал на 20 тыс. зрителей на Манхэттене для спортивных и концертных мероприятий.] в студию во время трансляции "матча века" между Али и Фрэзером [35 - В 1971 г. Мухаммед Али (р. 1942), лишенный в 1967 г. титула чемпиона мира в тяжелом весе за отказ служить в армии, встретился в Нью-Йорке с новым чемпионом Джо Фрэзером (р. 1944). Оба не имели ни одного поражения, поэтому матч преподносился как "поединок века" и транслировался по кабельным каналам за большие деньги. Али, не имевший практики несколько лет, проиграл уже через 15 минут. В 1974 г. он взял реванш над Фрэзером в "Мэдисон Сквер Гарден" - видимо, этот матч и имеется в виду.]. Задумка была показать матч, перекрыв телевещание, но они опять убоялись последствий и ограничились показом боя в местном баре.

Материалами для главы о подполье меня снабжали люди, скрывающиеся от неправосудия и находящиеся в бегах. Однако же большинство других разделов посвящено вполне легальным ухищрениям: как управлять фермой без особых затрат, как выпустить газету, организовать демонстрацию, оказать первую помощь, ездить автостопом, обставить жилье мебелью. Многие уловки я придумал сам, но большинство представляет собой исправленный, дополненный и систематизированный обзор уличной науки выживания. Забавно было смотреть на аккуратный каталог афер и мошенничеств, обычно передающихся из уст в уста. Частично книга была лукавой пародией на одержимость Америки всякого рода пособиями типа "Как преуспеть в..." Добиваясь простоты и ясности, я переписал ее несколько раз заново. Мне очень хотелось, чтобы книга понравилась молодым. Нечто для тех, кто вообще-то книг не читает. Наконец я завершил свой труд. Ничего подобного прежде не писали. Моим редактором в "Рэндом Хаус" был Крис Серф. Он протолкнул книгу на самые верхи издательского дома, но дом ответил "NYET" [36 - Ставшее знаменитым любимое выражение тогдашнего главы МИД СССР Андрея Андреевича Громыко, всю жизнь опасавшегося, "как бы чего не вышло".]... "Рэндом Хаус" примет книгу, только если я внесу ряд изменений. Помню сцену в офисе Джесона Эпстайна. "Но, Джесон, вы же подвергаете мою книгу цензуре!" - сетовал я. Джесон побагровел и надулся, как рыба-шар: "Рэндом Хаус" книги цензуре не подвергает! - Пока мы оба угодливо подбирали удобное слово, с которым можно смириться, в комнате повисла тишина. - "Рэндом Хаус" книги редактирует. Да, вот: мы ре-дак-ти-ру-ем!"

Еще тридцать издательских домов отвергли книгу один за одним. Нет, что вы, предложения поступали: то уберите, это подправьте, а главное - заглавьице-то измените, а? Одно издательство даже посулило 40 тысяч долларов авансом, как только необходимые поправки будут внесены. Отказываться было безумием - пришлось сойти с ума. Издательства побаивались, что телефонная компания или правительство могут приостановить распространение книги, возбудив судебное дело (на практике ни один иск не был доведен до конца). Но при этом все нутром чуяли, что книга принесет прибыль.

Тут на сцене появляется почтеннейший Томас Кинг Форкэйд собственной персоной. Я обратился к нему в декабре 1970 г., как раз перед тем, как присел на пару неделек в чикагскую тюрьму. Форкэйд предложил помочь и с изданием, и с распространением. У него уже был начальный опыт создателя подпольной службы новостей. Две недели за решеткой я посвятил написанию предисловия. Когда я вышел на свободу, Форкэйд огласил приговор: вне официально существующих каналов система дистрибуции работать не сможет, и финансировать подобную авантюру из собственного кармана он не в состоянии. За две недели, затраченные на редакторскую правку, он потребовал 8 тысяч долларов. "!@%@/!" [37 - Учитывая, что Эбби недрогнувшей рукой писал слово fuck на собственном лбу, ответ был очень грубым, раз даже он решил, что бумага такое стерпеть не может.], - таков был мой ответ. "В суд подам!" - отверг он компромиссное предложение взять полторы тысячи. Ну и мотайте, мистер Форкэйд. Главное - вовремя свалить. Следующий выход - на арене "Гроув Пресс"! Если я могу сам наскрести деньги на типографию и принести им 100 тысяч уже отпечатанных экземпляров, да сверх того еще и взять на себя все возможные судебные иски - так и быть, они согласны выступить распространителями. За 15 тысяч долларов, занятые у друзей, я основал издательский дом "Пиратские издания". Макет, верстка, дизайн, новые долги, сдача в набор, брошюровка - все прошло гладко. Составлены и разосланы рекламные объявления. Скорей, скорей, скорей! И вот, наконец, 100 тысяч экземпляров упакованы по картонным коробкам с наклейкой "СОПРИ ЭТУ КНИГУ!" и разъехались по стране.

Как глава рекламного отдела я разослал часть тиража обозревателям новинок книжного рынка - фиг мне в ответ, а не рецензии. Как глава отдела по связям с общественностью я раздал две тысячи экземпляров по отделениям и ячейкам Движения [39 - Напоминаем, что под Движением понимался весь пестрый спектр молодежной культуры 60-х: от хиппи до "новых левых" и от сельскохозяйственных коммун до "революционного подполья".]. В каждую подпольную газету было послано подписанное письмо, дававшее разрешение на перепечатку хоть всей книги целиком и продажу ее у себя в городе, чтобы пополнить свой бюджет. Права на переиздание в Великобритании были безвозмездно переданы ирландской организации по защите гражданских прав. "Э-э-э, не пойдет", - сказал Скотланд-Ярд - и запретил книгу в Англии. В Испании вышло пиратское издание, в Канаде - бесплатная франкоязычная перепечатка. Японцы купили права всего за сотню долларов и продали около 50 тысяч книг.

Что же до США, то половина книготорговцев отказывалась брать книгу на распространение. Картонки с тиражом пересылались то туда, то обратно. Много упаковок при этом так и пропало. В монреальскую компанию "Бенжамен Ньюс" заявилась с обыском Королевская полиция Канады с ордером на арест издания. 4 тысячи экземпляров книги были конфискованы. Это первый в истории Канады случай, когда ввоз книг из-за рубежа был запрещен по каким-либо иным причинам, нежели порнографическое содержание. Последние, видать, любила полистать на халяву Королевская конная полиция. В книжных лавках университетских кампусов - шаром покати: Йельский, Мичиганский, Калифорнийский, да что там - даже моя альма-матер Брендейс - все отказались брать книгу на продажу. Кооперативная лавка в Гарварде - и та отказалась. За это их едко высмеяла "Harvard Crimson" [40 - Студенческая газета, издается с 1873 г.]. Co временем книжные лавки согласились принимать книгу к распространению, но только при условии, что она будет храниться в кабинете заведующего и продаваться только по требованию. Книгу повсеместно запретили в библиотеках. В Колдуотере, шт. Мичиган, некто Ричард Розичен выставил ее на библиотечном стеллаже. В результате его уволили. В Рочестере, шт. Нью-Йорк, библиотечная битва затянулась на многие месяцы. Прошли собрания с участием семи сотен ожесточенно спорящих читателей. Свободомыслие победило. Книга осталась на полке. Такие же сражения прошли в Индиане, Коннектикуте и Айове. В Лэнсинге, шт. Мичиган, полиция повязала двух парнишек, вышибивших дверь в пустующем здании. При них нашли экземпляр "Сопри эту книгу!", и полиция попыталась предъявить мне обвинение в подстрекательстве. На Гренаде, маленьком карибском острове, премьер-министр арестовал лидера оппозиции Мориса Бишопа [41 - Бишоп, Морис (1944-1983) - лидер Гренадской революции 1979-1983 гг. Руководитель леворадикального Нового движения ДЖУЭЛ, еще в молодости увлекся идеями Малькольма Икса и Ф. Кастро. 13 марта 1979 г. ДЖУЭЛ в ответ на арест своих лидеров совершило бескровную революцию на Гренаде, М. Бишоп стал премьер-министром. 25 октября 1983 г. в ходе государственного переворота М. Бишоп был убит, а остров оккупирован войсками США (примеч. науч. ред.).] по обвинению в незаконном владении оружием. Вломившаяся в дом Бишопа полиция нашла там экземпляр книги. Правительство начало расследование: это-де доказывает, что некие силы за рубежом замешаны в заговоре с целью покушения на премьера. И чем же все закончилось? - Бишоп сам стал премьером! Йиппи!

В Оклахоме некий ревнитель благочестия организовал против меня коллективный судебный иск на 4 миллиона долларов за "растление юношества". Директор внутренней службы безопасности корпорации AT amp;T [42 - "Америкэн Телефон и Телеграф корпорейшн", основана изобретателем телефона А. Беллом в 1885 г. Точнее всего можно описать как "Майкрософт" докомпьютерной эпохи.] попытался организовать признания "телефонных мошенников", что они, мол, действовали под впечатлением от книги и по ее наущению. Лично меня он обвинил в том, что сумма неоплаченных разговоров по фальшивым телефонным картам возросла на 10 миллионов долларов! "Нэйшнл ревю" Уильяма Бакли [43 - Бакли-младший, Уильям Фрэнк (р. 1925) - издатель и политобозреватель. В 1955 г. основал "Нэйшнл ревю", рупор крайнего консерватизма.], Джарвис Тайнер, глава молодежного отделения Коммунистической партии США и некий Фрэнк Д. Рэджи-стер, исполнительный директор Национальной ассоциации розничной торговли бакалейными товарами - все в один голос обвинили меня в том, что я-де способствовал росту инфляции, поскольку мелкие кражи из магазинов вызвали рост цен. Каков, однако, консенсус!

Министерство внутренних дел провело пресс-конференцию, на которой осудило книгу и заявило, что оно, вопреки утверждению автора, давно перестало предоставлять желающим бизона для ухода и присмотра [44 - См. "Домашние животные" в разделе "Маленькие хитрости".]. Дело в том, что им пришло более 3 тысяч заявок с просьбой выдать бесплатного бизона.

Компания "R.T. French Co" объявила, что больше не дает в бесплатный прокат фильм о длиннохвостых попугаях. Им пришлось взять на полную ставку специального секретаря, чтобы отвечать на письма желающих посмотреть "про жизнь попугайчиков".

В опубликованный в книге номер домашнего телефона Генри Киссинджера вкралась опечатка. У какого-то бедняги всю ночь трезвонил телефон: проказники развлекались, изображая фанатичных сторонников политического курса госсекретаря. Бедняга подал на меня в суд. Мы уладили дело полюбовно. Мистер Бедняга стал богаче на две штуки баксов.

Пошли письма с таким началом: "Я последовал Вашему совету, и меня замели. Пожалуйста, вышлите денег, чтобы выйти под залог".

Член законодательной собрания от Бруклина Роберт Келли внес законопроект, квалифицирующий публикацию "Сопри эту книгу!" и подобных ей рецептов мошенничества как особо тяжкое преступление, предусматривающее применение высшей меры. Законопроект на диво единодушно прошел через Законодательное собрание штата Нью-Йорк. 27 штатов приняли законы, воспрещающие обнародование информации о способах надувательства телефонных компаний. Доказывая, что сюжет фильма "Президентский аналитик" [45 - Сатирическая комедия, снятая в 1967 г. режиссером Т. Фликером. Президент США постоянно рассказывает своему психоаналитику на сеансах о государственных тайнах. В ужасе от открывшихся ему кошмарных секретов, психоаналитик бежит с работы, а на него охотятся спецслужбы всего мира, чтобы выведать похожие на бред сумасшедшего тайны большой политики.] вовсе не вымышлен, телефонная корпорация AT amp;T выделила миллион долларов на их лоббирование на стадии законопроектов. Насколько мне известно, до суда так ни разу и не дошло. Корпорации засыпали Федеральную комиссию связи и Федеральную торговую комиссию петициями о запрете книги, но без ответа. Начальник охранной службы E.J. Korvettes [46 - Основанная в 1948 г. сеть магазинов с низкими ценами, одна из первых, специализировавшихся на распродаже "стоковых товаров" (т.е. залежавшегося неликвида, "уцененки"). В 1980 г. сеть обанкротилась, но не по вине Эбби, а из-за экономического спада.] поведал "London Times" [47 - Возможно, Эдди или наборщик ошибся, и речь либо о лондонской газете "Тайме" (the "Times" of London), либо о газете "London Financial Times".], что все поступающие на работу сотрудники универмагов в обязательном порядке должны изучить раздел книги, посвященный кражам из магазинов. AT amp;T заявила газете "Нью-Йорк тайме", что "коллектив квалифицированных юристов изыскивает способы добиться запрета книги".

Не считая маленькой радиостанции в Бостоне, все отказались давать в эфир записанный мною рекламный радиоролик. Многие, включая WCBS [48 - Нью-йоркское отделение радио- и телевещательной корпорации CBS (Columbia Broadcasting System).] и WNEW [49 - Нью-йоркская телерадиокомпания.] в Нью-Йорке, спрятались за мнимые инструкции Федеральной комиссии связи (FCC). FCC выступила с заявлением, что радиостанции неверно истолковали ее указания, но они по-прежнему отказывались ставить в рекламные блоки наш ролик. За одним-единственным исключением "San Francisco Chronicle" наши рекламные объявления не разместила ни единая ежедневная газета. В газете "Нью-Йорк тайме" отдел по контролю над соответствием размещаемых рекламных материалов Закону о печати написал мне, что они не могут пропустить рекламу книги, пропагандирующей преступную деятельность. Причем это уведомление я получил как раз на той неделе, когда все полосы "Нью-Йорк тайме" были заполнены перепечаткой "Архивов Пентагона"! [50 - Полное название - "История процесса принятия решений США во Вьетнаме", едва ли не самая скандальная публикация в американской прессе 70-х. В 1971 г. один из экспертов Пентагона организовал утечку служебных материалов, анализировавших историю некомпетентных шагов и промахов американской администрации во Вьетнаме начиная с 50-х гг., а также прямой лжи и обмана американской общественности правительством, тайных провокаций, и т.п. Эффект был - как если бы мы узнали всю закулисную правду о Чеченской войне и сопутствующих ей событиях. Лично Никсон по требованию Киссинджера пытался остановить публикацию, дело дошло до Верховного суда, защитившего свободу прессы. Шокировав нацию, публикация подхлестнула антивоенные настроения. Эбби имеет в виду, что маленькое рекламное объявление оказалось страшней, чем самые ужасные разоблачения.] "Нью-Йорк пост" тоже завернула объявления - и это при том, что в течение восьми недель книга находилась в их текущем списке бестселлеров в номинации изданий в мягкой обложке!

По оценке "Гроув Пресс", половина всего тиража разошлась в Нью-Йорке. В Питтсбурге ни один магазин не согласился выставить книгу для продажи. В Филадельфии торговать книгой взялась только одна лавка - но при этом накинула доллар сверх обозначенной на обложке цены. Когда я в сопровождении журналистов отправился в поездку по стране, ни в Бостоне, ни в бухте Сан-Франциско мы не нашли в продаже ни одной книги. Вице-президент "Даблдей" [51 - Одно из издательств, входящее в холдинг "Рэндом Хаус". Располагает также сетью книжных магазинов.] сказал: "Мы не можем подбивать людей на воровство. Мы возражаем только против заглавия. Вот если бы книга называлась "Как прожить, ни за что не платя", мы бы ее взяли на реализацию". Даже "Гроув Пресс" сообщил, что половина принадлежащих издательству книжных лавок отказалась брать книгу. По их словам, с таким бойкотом не сталкивалась ни одна книга со времен "Тропика Рака".

Наступил Великий перелом. Дотсон Рейдер напечатал в "Нью-Йорк тайме" хвалебную рецензию, обрушившись на собственную газету за отвергнутые рекламные объявления. Я вырезал эту рецензию, приложил чек и переслал в "Нью-Йорк тайме" в качестве новой рекламной публикации. Так они отказались напечатать собственную заметку! Рецензия, однако, пристыдила некоторых книготорговцев, другие (дались под натиском покупателей. Люди стали по-настоящему бойкотировать магазины, не выставлявшие книгу в продажу. Как глава еще одного отдела - на сей раз отдела по развитию бизнеса - я мотался туда-сюда по стране, появляясь на ток-шоу и раздавая интервью. Частенько я приводил журналистов в книжные магазины и завязывал диалог с их неуступчивыми владельцами. В Бостоне репортер "Глоб" [52 - "Бостон Глоб" - массачу-сетская ежедневная газета.] Брюс Маккэйб обалдел, когда я выбежал из книжного магазина, обхватив двумя руками невероятных размеров альбом по искусству, который я стащил в знак протеста против отказа выставить на продажу мою книжечку. Судья Лебовиц пытался снять с эфира в Нью-Йорке дневное телешоу, поскольку я был среди гостей и представлял собой опасность для общества. Ничего у него не получилось. В Балтиморе я записал шоу с участием двух магазинных воришек, но руководство оказалось выдать программу в эфир, да еще пригрозило уволить участвовавших в записи сотрудников.

Опыт с "Сопри эту книгу!" дал мне глубокие познания о природе СМИ. Я нанял пресс-службу, отслеживавшую и собиравшую материалы рекламной кампании. Передергивания и подтасовки ошеломляли. В Бостоне, например, меня спросили, что я буду делать, если кто-нибудь что-то у меня украдет. Я ответил: "Ну, разумеется, мне не к лицу звонить местному участковому, не так ли?" Это я и прочел в "Бостон Глоб". А вот как передало эту фразу информационное агентство "Ассошиэйтед Пресс": "Разумеется, я позвоню участковому". Эта версия имела успех, и сотни газет живописали событие под заголовком "Эбби вызвал бы полицию".

Доставало и другое. Мне категорически отказывали продавать в кредит на общих основаниях. В провинциальных супермаркетах ко мне приставляли специального служащего, который присматривал за мною, пока я ходил по рядам. Служащие аэропорта уводили меня для личного досмотра в маленькую кабинку. Я имел глупость написать, что знаю два вернейших и безотказных способа бесплатно пользоваться авиалиниями, но не могу их раскрывать. Мне пришло две сотни писем, начинавшихся: "Вы можете полностью доверять мне, я никому не открою секрета". Зато я получил тысяч пятнадцать писем, авторы которых писали мне, что "Сопри эту книгу!" - их любимое произведение, или спрашивали, где ее можно достать.

Затем потянулась нескончаемая тяжба с "Гроув Пресс" по поводу условий контракта на распространение книги. Все это настолько меня допекло, что я отменил заказы на дальнейшую допечатку и закрыл свою издательскую лавочку. В это время книга расходилась по 8 тысяч экземпляров в неделю.Через год ее можно было купить из-под полы за 10 баксов - это пять номиналов. Сегодня, как мне говорили, цена может доходить до сотни. Понятия не имею, сколько всего было отпечатано. Я видел пиратское издание в голубой обложке, к которому не имели отношения ни я, ни "Гроув пресс". Как автор и издатель я получил за все про все примерно двадцать семь тысяч долларов - просто крохи. Подлинная же рукопись "Сопри эту книгу!" осела в библиотеке Колумбийского университета, еще когда на мне висел условный срок за участие в проходивших именно здесь студенческих выступлениях 1968 г.

Свобода слова - это кричать "Театр!" на пожаре.

СООБЩНИКИ И ПОСОБНИКИ

[53 - Можно догадываться, кто стоит за именами без фамилий, но, если нет твердой уверенности, мы оставляем имена без расшифровки. Иногда за именами стоят ныне забытые знакомцы Эбби, иногда не нуждавшаяся в гласности профессура аферизма и прохиндейства.]

Тим Лири [54 - Лири, Тимоти Д. (1920-1996) - гарвардский психолог, теоретик использования мягких галлюциногенов (особенно ЛСД) для "расширения сознания" и их роли в создании контркультуры. В конце 70-х разоблачен собственным сыном как агент ФБР и ЦРУ.], Том, Джеронимо [55 - Джеронимо (точнее Херонимо, индейское имя - Гойатлай, 1829-1909) - вождь апачей, в 1858-1887 гг. воевавший с США и Мексикой. Символ непокорности, последний из крупных вождей, продолжавших сопротивление - недаром он упоминается в предисловии одного из лидеров "Черных пантер" Элдриджа Кливера к книге Джерри Рубина "Do It!". Его имя взял Элмер Джеральд Пратт (р. 1948), назвавший себя Джеронимо джи Джага, ветеран Вьетнама и студент Калифорнийского университета, ставший зам. министра обороны партии "Черные пантеры" и главой Лос-Анджелесского отделения. В 1970 г. он был арестован по обвинению в убийстве (на основании показаний внедренного в партию агента ФБР) и после долгого процесса получил пожизненное заключение. 27 лет спустя(!) он был освобожден, т.к. удалось доказать, что в момент убийства он находился в другом городе на собрании, проходившем под тайным наблюдением агентов ФБР.], Pearl Paperhanger [56 - Явно блатное прозвище, переводится как "аферюга, мастер по подлогам и подделке чеков". Возможно, здесь дано прозвище кого-то из тех, кто делился с Эбби полезными советами.], Сонни, Пэт Соломон, Аллан Кацман [57 - Кацман, Аллан - поэт, писатель и журналист альтернативной газеты "East Village Other" и Синдиката подпольной прессы. Автор очень интересного сборника интервью с культовыми персонажами 60-х (в т.ч. йиппи - Хоффманом, Сэндерсом и Синклером) "Наше время" (1972).], Джэкоб Кон, Нгуен Ван Чой [58 - Нгуен Ван Чой - казненный южновьетнамскими властями в 1964 г. за попытку покушения на министра обороны США Роберта Макнамару студент-подпольщик, ставший символом борьбы против "марионеточного режима".], Сьюзан, Марти, Энди, Эми, Маршалл Блум [59 - Блум, Маршалл (1945-1969)- журналист, видная фигура нью-йоркской контркультурной сцены, один из основателей Liberation News Service (см. ниже). Блуму посвящен документальный фильм "No Success Like Failure". Одним из первых публично сжег свою призывную повестку.], Вива, Бэн, Оун, Робин Палмер [60 - Палмер, Робин - йиппи и участник чикагских событий, мастеривший флаги Вьетконга и попавший в участок за то, что швырял камни в полицейские машины.], Мама и Папа, Дженни Фонда [61 - Фонда, Джейн (р. 1937) - известная киноактриса, популяризатор аэробики.В 60-е активно участвовала в антивоенном движении (даже ездила в Ханой с новогодними подарками вьетнамским детям). Была женой Т. Хейдена, лидера СДО ("Студенты за демократическое общество").], Джерри, Дэнис, LNS [62 - Liberation News Service - информационное агентство, поставлявшее новости для альтернативных изданий.], Бернадин Дорн [63 - Дорн, Бернадин (или Бернардин) - одна из лидеров "Уэзерменов". Кроме того, красавица, чей стиль "радикального шика" невольно копировала Фонда.], стена на Гарвард-сквер [64 - Гарвард-сквер находится в Кембридже, шт.Массачусетс, где расположен Гарвардский университет. Самое оживлен ное "тусовочное" место в городе, где проводятся все праздники, уличные выступления, сборища и т.д.], Нэнси [65 - Тогдашняя жена Джерри Рубина Нэнси Кёршен.], безымянная стюардесса, Чудесная Ширли [66 - Шутка Эбби. Не человек, а песня: известная песня "Wonderful" ("Shirley's Wonderful") знаменитой певицы Ширли Бесси.], Роз, Гамбо, Дженис, Джими, Дилан [67 - Эти три имени явно принадлежат знаменитым рок-музыкантам Дженис Джоплин, Джими Хендриксу и Бобу Дилану.], Фронт Освобождения [68 - При всем обилии одноименных организаций, особенно в Латинской Америке, имеется в виду основанный в 1960 г. Национальный Фронт Освобождения Южного Вьетнама (НФОЮВ). В 1975 г. влился в Объединенный Национальный Фронт.], Дженни, god Slick [69 - Slick, god (p. 1971) - дочь вокалистски "Джефферсон Эйрплэйн" Грейс Слик и гитариста, лидера группы Пола Кантнера. Имя "god" ("бог", именно так, с маленькой буквы, чтобы приучить девочку к скромности) было лишь шуткой для прессы, придуманной матерью в роддоме: в 1971 г. это сильно шокировало пуританское общество, а в документах дочь записали как Чайна (Китай) Кантнер.], Джон, Дэйвид, Рыжий, Барни, Ричард, Дэнни, Рон Кобб [70 - Кобб, Рон - художник-карикатурист, в конце 60-х выпустивший сатирический альбом "Мои американские соотечественники". В 60-е Кобб был одним из ведущих художников политического андеграунда, работал в издательстве "Сан-Францисская Свободная пресса". В 1972 г. эмигрировал в Австралию.], весь Вьетконг поголовно [71 - Изначально, в 50-е гг. - глумливая кличка противников Сайгонского правительства (от "Вьетнам Конгсан", в переводе с вьетнамского - что-то вроде "вьетнамские коммуняки"). Позже оскорбительный оттенок стерся (в США, но не во Вьетнаме), имя закрепилось за НФОЮВ.], Сэм Шепард [72 - Шеппард, Сэм (1924-1970) - жертва нашумевшей судебной ошибки, в 1954 г. приговоренный к пожизненному заключению по обвинению в убийстве жены. В 1966 г. повторный суд признал Шеппарда невиновным. "Дело Шеппарда" молодые радикальные политики 60-х использовали для критики несовершенства судебной системы. Окончательная невинность Сэма Шеппарда и подлинный убийца (все эти годы он тоже безвылазно сидел, хотя и по другим делам) установлены в 1998 г. Еще один Сэм Шепард (с одним "п", как у Эбби) - актер, режиссер и драматург (р. 1943), близкий Бобу Дилану, Филу Оксу и "The Fugs", а через них - к йиппи.], Ma Bell [73 - По созвучию с франц. Ма Belle ("Моя красавица"). Так в народе прозвали телефонную компанию "Белл телефон", в то время часть корпорации AT&T Corp.], Эрик, Дэйвид, Джо, Ким Агню [74 - Дочь вице-президента США Спиро Агню. В свое время Эбби вызвал скандал публичным заявлением, что С. Агню преследует его не по политическим мотивам, а потому, что он спал с Ким.], "The Partridge Family" [75 - Непонятно, в какой связи упомянута подростковая поп-группа, считавшаяся в те годы олицетворением коммерческой попсы.], Кэрол, Аллен Гинсберг [76 - Гинсберг, Аллен (1926-1997) - поэт, основоположник поэзии битников и один из символов "разбитого поколения". В конце 60-х участвовал во многих акциях йиппи.], Women's Lib [77 - Движение за освобождение женщин - феминистское движение в США.], Джулиус Лестер [78 - Лестер, Джулиус (р. 1939) - выдающийся детский писатель, черный радикал, активист Движения за Черное Искусство; на основе афро-американского фольклора написал обновленные и более созвучные десятилетию "Черной власти" "Сказки дядюшки Римуса" о похождениях Братца Кролика, Братца Лиса и других вечных персонажей. У нас более известен первый вариант литературной записи этого фольклорного цикла, сделанный еще в XIX в. Джоэлом Ч. Харрисом (1848-1908). Эбби, который сознательно играл роль фольклорного провокатора-трикстера, дурачащего сильных, но глупых (трикстером называли его и друзья), не мог не любить Братца Кролика.], Ленни Брюс [79 - Брюс, Ленни (Шнайдер, Леонард Альфред) (1925-1966)- американский комик, благодаря смелому вторжению в табуированную проблематику (секс, религия, межрасовые отношения), изложенному табуированной же лексикой, был гоним обывателями, зато любим богемой. В 1961 г. получил срок за оскорбление общественной нравственности. В 1963 г. получил новый срок за наркотики. Умер от передозировки. Статьи Л. Брюса были изданы под перекликающимся с концепцией книги Хоффмана пародийным названием "Как влиять на людей, говоря им гадости" (1972). Герой сразу двух известных картин: документальной "Ленни Брюс без слез" и художественной "Ленни", снятого в 1974 г. Бобом Фоссом.], Кидала, Билли, Пол [80 - Красснер, Пол - редактор и основатель абсурдистски-юмористического журнала "Реалист", ныне известный писатель-юморист. Один из отцов-основателей "партии йиппи".], Уилли, Коллин, Сид, Джонни Яблочное Зернышко [81 - Джонни Яблочное Зернышко - персонаж американского фольклора. По преданию, "покорял" Дикий Запад без оружия, босиком, в рваной хламиде и, подобно Дон Кихоту, накрывшись от солнца тазом вместо шляпы. За годы странствий в одиночку засадил яблоневыми садами территорию штатов Пенсильвания, Огайо и Индиана. Прообразом Джонни послужил Джонатан Чэпмен (ок. 1774-1845), популяризатор яблоневых садов (в его честь назван популярный сорт яблок "Джонатан") (примеч. науч. ред.).], The Rat [82 - "The Rat. Subterranean News" - андеграундный художественный журнал.], Крэйг [83 - Крэйг Андерсон, участник стачки в Колумбийском университете.], Че [84 - Эрнесто Че Гевара], Уилли Саттон [85 - Саттон, Уилли (1901-1980) - виртуозный грабитель банков по прозвищу "Вилли-Артист". "Взял" около 100 банков, обычно переодеваясь в форму инкассаторов, полицейских, служащих, и т.д. Неоднократно бежал из тюрьмы. На вопрос журналиста, что его толкает на грабежи, отвечал: "Так там же бабки!"], Ванда, EVO [86 - "East Village Other" - одна из ведущих газет нью-йоркского андеграунда.], Джефф [87 - Джонс, Джефф - один из "Уэзерменов", организатор побега Т. Лири из тюрьмы.], Бешеный Конь [88 - Бешеный Конь (ок. 1849-1877) - один из вождей индейцев сиу. В союзе с Сидящим Быком успешно сопротивлялся попыткам загнать сиу в резервацию. В 1877 г. Бешеный Конь сдался американцам на почетных условиях и вскоре был убит солдатом при неясных обстоятельствах: якобы не подчинился правилам поведения под домашним арестом.], Хью [89 - Ньютон, Хью (Хьюго П.) (1942-1989) - главный из основателей (1966) и министр обороны "Черных пантер". Первым начал патрулирование черных кварталов для обуздания произвола полиции. В 1967-1970 гг. находился в тюрьме по обвинению в убийстве полицейского. Автор книги "Революционное самоубийство" (1973) и диссертации "Война против Пантер - исследование репрессий в Америке" (1980), за которую получил степень доктора социальной философии Калифорнийского университета. В 1974-1977 гг. скрывался на Кубе.], Кейси, Бобби [90 - Сил, Бобби (р. 1936) - один из основателей "Черных пантер" и председатель пар тии. Совместно с Ньютоном написал программу партии. Вместе с Эбби участвовал в чикаг ских событиях 1968 г. и проходил по делу "Чикагской восьмерки".], Алиса, Мао [91 - Мао Цзэдун], Рип, Эд [92 - Сандерс, Эдвард (р. 1939) - один из основателей йиппи. По об разованию египтолог, знаток иероглифики, автор книги о мистике Древнего Египта и создатель (вместе с Т. Купфербергом)знаменитой глумливо-психоделической фолк-рок-группы "The Fugs". Издавал журнал под названием "Fuck You: Журнал изяш ных искусств". Ныне проживает в Вудстоке, где и издает литературно-художественный "Th Woodstock Journal" (на самом деле это газета).], Боб, Фронт Освобождения Геев [93 - В июне 1969 г. полиция разгромила гей-клу в Гринвич-Виллидже (темный район Нью-Йорка), что привело к первым в истории США массовым и открытым выступлениям секс-меньшинств. По горячим следам был создан ФОГ (существует до сих пор), который Эбби, конечно же, приветствовал как союзника в борьбе с репрессивной диктатурой ханжеской морали.], WPAX [94 - Радиостанция, зарегистрированная весной 1971 г. Эбби (исполнительный директор) и Мейром Вишнером (административный директор) в шт. Нью-Йорк. На финансирование проекта Эбби отдал весь гонорар от книги, которую вы сейчас читаете. Настоящей целью было наладить с помощью "Радио Ханой" антивоенно-рок-н-ролльное вещание для "ограниченного контингента" США во Вьетнаме. Аббревиатура совпадает с названием одной из старейших радиостанций США, WPAX (осн. в 1922).], Фрэнк Дадок, Мэнну, Манго [95 - Манго, Рэй (Рэймонд) - журналист, один из основателей Liberation News Service. Автор книги о контркультуре 60-х "Famous Long Ago", по которой сейчас в США снимается фильм.], Лотти, Розмари, Маршалл, Джуди, Дженнифер, Мистер Мартин, Кейт, мадам Бин [96 - Нгуен Тхи Бин - одна из лидеров НФ0ЮВ, в 1969 г. - глава делегации Фронта на парижских переговорах и министр иностранных дел временного правительства Фронта. Как и другие романтики партизанской войны и подполья, после объединения Севера и Юга задвинута северной номенклатурой на третьестепенные роли.], Майк, Элеонор, доктор Спок [97 - Спок, Бенджамин Маклейн (1903-1998) - всемирно известный педиатр. По его теории ухода и воспитания без давления на природу и личность ребенка было воспитано поколение "детей цветов", в том числе и у нас, где книга Спока считалась лучшим подарком молодой матери из интеллигентской среды. Активист борьбы против войны во Вьетнаме. За организацию системы помощи по уклонению от призыва осужден (амнистирован). На этой почве подружился с Эбби.], Афени [98 - Шакур, Афени - активистка "Черных пантер" и мать убитого рэппера Тупака Шакура. В 1971 г. беременная Тупаком Афени как раз находилась под судом, за которым следила вся Америка.], Кэндис, "Туиамарос" [99 - "Тупамарос" - Движение национального освобождения им. Тупак Амару, организация "городской герильи" в Уругвае, послужившая примером для всех остальных "городских партизан". Создано в 1962 г., в 1963 г. начало боевые действия, успешно противостояло правящему режиму до 1973 г., прославилось похищениями министров, миллионеров, генералов, иностранных послов и даже спецсоветника ЦРУ, а также массовыми дерзкими побегами из тюрем. Раздавало беднякам сотнями тысяч захваченные в банках деньги и тоннами - конфискованное на складах продовольствие. В июне 1973 г. в ходе развернутых военным режимом массовых репрессий (арестовано свыше 80 тыс. человек) большинство "тупамарос" было арестовано, и организация ушла в глубочайшее подполье (всего в плен попало около 4 тыс. "тупамарос", несколько сот погибло). После падения военной диктатуры в 1985 г. на своем IV съезде "Тупамарос" преобразовались в легальную партию (примеч. науч. ред.).], трайб из Беркли [100 - Т.е. мятежное студенчество Калифорнийского университета в Беркли, с которым Эбби натворил много совместных дел. Так же - "Berkeley Tribe" - называлась и издававшаяся там подпольная газета, в которой печатался и Эбби.], Гилберт Шелтон [101 - Шелтон, Гилберт (р. 1940) - художник-юморист, автор очень смешных карикатур для андеграундных изданий и "контркультурных комиксов" о Братьях Фриках (чтобы отличить их от комиксов для детей и тупых взрослых, Шелтон писал их через "X": "comix"). Осмеял все американские ценности, не остановившись даже перед созданием уморительно смешной "Переосмысленной истории Американской революции" в картинках.], Стэнли Кубрик [102 - Кубрик, Стенли (1928-1999)- знаменитый американский кинорежиссер. Помимо других киношедевров, автор любимых Хоффманом антивоенных фильмов, а также черной комедии "Доктор Стрэйнджлав, или Как я перестал бояться и полюбил атомную бомбу".], Сэм, Анна, Скип Уильямсон [103 - Уильямсон, Скип (р. 1945) - художник, автор андеграундных комиксов и контркультурных постеров с характерной психоделической многоцветностью. Один из создателей эстетики "хипповой" живописи.], UPS [104 - Underground Press Syndicate - Синдикат подпольной прессы, объединявший несколько сот "подпольных" газет.], Энди Стэпп [105 - Стэпп, Энди (Эндрю) - организатор Американского союза военнослужащих (1967). Цель Союза - защитить права солдат в армии и обеспечить льготы отслужившим.], йиппи, Ричард Бротиген [106 - Бротиген, Ричард - близкий по духу к хиппи писатель, автор романа "The Abortion: An Historical Romance 1966".], Джано, Карлос Маригелла [107 - Маригелла, Хуан Карлос (правильнее Жоао Карлус, 1911-1969)- бразильский революционер, теоретик и организатор "городской герильи", автор знаменитого "Мини-учебника городской партизанской войны". Член Бразильской компартии с - 1927 г., с 1943 г. - член ЦК БКП, с 1957 г. - член Политбюро ЦК БКП. Провел 8 лет в тюрьмах. После военно-фашистского переворота 1964 г. создал и возглавил организацию "городских партизан" "Действие за национальное освобождение" (АЛН). В 1967 г. исключен из БКП. Погиб в сентябре 1969 г., попав в полицейскую засаду (примеч. науч. ред.).], "Уэзермены" [108 - "Уэзермены" - общепринятое название группы американских "городских партизан", выделившейся из СДО в 1969 г. (официальное название - Революционное молодежное движение). Организация действовала до начала 80-х гг. "Уэзермены" (кстати, не убившие ни одного человека) превратились в легенду и даже стали героями художественного фильма "Уэзермен-69" (1989), где в роли подпольщиков выступала рок-группа "Sonic Youth" в полном составе. Название "Уэзермены" (т.е. метеорологи) происходит от строчки "Сегодня не нужно быть метеорологом, чтобы понять, куда дует ветер" из песни Боба Дилана "Subterranean Homesick Blues" (примеч. науч. ред.).], Джулиус Дженнигс Хоффман [109 - Судья на Чикагском процессе. Эбби издевается.], тюрьма "Сен-Квентин", собратья-сидельцы по тюремному блоку А-1 в тюрьме округа Кук, Гудини [110 - Гудини, Гарри (Вайс, Эрих, 1874-1926) - великий иллюзионист и маг. Любимым трюком Гудини было убегать из-под замков и запоров, невзирая на путы и наручники.], Роза Люксембург, 25 из Кента [111 - 25 повешенных участников крестьянского восстания 1450 г. в Англии, возглавлявшегося Джеком Кэдом по прозвищу Кентский Полководец. Повстанцы смогли даже захватить на 3 дня Лондон. На процессе над мятежниками (известном как "жатва голов") к повешению приговорены 26 человек, но один осужденный был представителем Эссекса. Хоффман сознательно мистифицирует читателей, помещая английский Кент в ряд американских городов: при расстреле студенческой демонстрации в Кенте в 1970 г. было убито 4 человека; написав "25 из Кента", Эбби заставляет читателя подумать, что истинное число жертв расстрела властями скрывается (примеч. науч. ред.).], Чикагские 15 [112 - Эбби свел воедино своих товарищей по процессу ("чикагская семерка") и "хеймаркетских мучеников" ("чикагская восьмерка") - лидеров рабочего движения в Чикаго, повешенных в 1887 г. по сфабрикованному обвинению в "анархистском заговоре" и "терроризме" (примеч. науч. ред.).], Нью-Йоркские 21 [113 - 21 член нью-йоркской секции "Черных пантер", предстали перед судом в 1969 г.; выпущены под залог, на который Эбби отдал гонорар от книги "Революция ради ада революции", в 25 тыс. долларов, которые и потерял, т.к. несколько подсудимых бежали в Алжир.], Детройтская тройка [114 - Трое чернокожих военнослужащих из парашютно-десантной дивизии "Кричащий орел", осужденных тайным судом военного трибунала за отказ стрелять в мирное население во время подавления восстания в негритянском гетто Детройта в июле 1967 г. (примеч. науч. ред.).], Индианаполисские 500 [115 - В виде стеба Эбби вставляет в этот ряд и "Индианаполисские 500" - название проводимой с 1911 г. автогонки на 500 миль. Характерная черта стиля Эбби: невинная шутка с передергиванием привычного в те годы газетного штампа не сразу доходит до читателя, вначале смутив масштабом подразумеваемых репрессий (500 подсудимых!).], Джек, Джоан, Малькольм Икс [116 - Малькольм Икс (1925-1965; настоящее имя Малькольм Литтл; "Икс" у "Черных мусульман" при отказе от навязанного "рабского" имени заменяет утраченное африканское; после хаджа принял имя Эль-Хадж Малик Эль-Шабаз) - самый яркий и обаятельный из афро-американских лидеров, предтеча движения "Черной власти" и кумир всех последующих радикалов - и не только черных. В юности - уличный преступник, в тюрьме обратился к учению "Нации Ислама" ("Черных мусульман") и стал вторым человеком в иерархии "Нации". Резко критиковал М.Л. Кинга за проповедь ненасилия, призывал к "черной революции". В 1964 г. порвал с "Нацией Ислама", создав собственную нерелигиозную революционную Организацию Афро-американского единства. Был убит членами "Нации" как отступник. После смерти стал для радикальной молодежи культовой фигурой, человеком-символом, кем-то вроде черного Че Гевары.], Владимир Маяковский, Дотсон [117 - Дотсон, Рейдер - писатель и журналист, автор первой положительной рецензии на книгу Хоффмана. В 60-е был заметной фигурой среди "новых левых", член СДО. Участник возглавляемой М. Раддом стачки студентов Колумбийского университета и марша на Пентагон, о которых написал книгу "I Ain't Marchin' Anymore!" (1969). Позже - очень плодовитый журналист.], Роберт Крамб [118 - Крамб, Роберт - автор популярных в 60-е "подпольных комиксов", посвященных "запретным" темам психоделии, свободной любви, антивоенного движения.], Дэниел Клайн [119 - Клайн, Дэниел - карикатурист и художник комиксов, друг Крамба.], Джастин, 10 (отныне уже 16) наиболее опасных преступников, разыскиваемых ФБР, Юнис, Дана, Джим Моррисон [120 - Моррисон, Джим (Морриссон, Джеймс Дуглас; 1943-1971) - знаменитый лидер и вокалист группы "Дорз", которую Хоффман ставил выше "Битлз". Поэт, автор едва ли не самых глубоких и проникновенных поэтических текстов в рок-музыке. Один из главных мифов рок-культуры.], Брайан, Джон [121 - Синклер, Джон - один из лучших друзей Эбби, основатель группы "МС-5" и партии "Белые пантеры".], Гас [122 - Рейнбах, Гас - близкий друг Хоффмана. Член Нью-Йоркской общины адвокатов. Помогал Хоффману по правовым вопросам при подготовке этой книги к печати.], Рут, Нэнси Унгер [123 - Унгер, Нэнси (Мангабейра Унжер, Анна) - в конце 60-х участница революционного подполья в Бразилии, член основанной в 1968 г. Бразильской революционной коммунистической партии (не путать с традиционной БКП просоветской ориентации). Сестра известного левого теоретика права Роберту Унжера. В 1970 г. участвовала в попытке похищения консула США в Ресифи. Была арестована военным режимом, освобождена в числе других политзаключенных в обмен на взятого подпольщиками в заложники посла Швеции. Окончив университет в Париже, занималась исследованием сопротивления португальской колонизации в Африке в XIX в., а в конце 90-х выпустила книгу о бразильских левых радикалах времен своей юности - "как участник событий". Сегодня профессор философии Федерального Университета в Байе (Бразилия).], Пан [124 - Пламондон, Пан - "министр обороны" основанной им вместе с Дж. Синклером партии "Белые пантеры" (с 1968). Редактировал журнал партии "Sun/Dance". После ареста Синклера - председатель партии и автор ее устава. Возвращаясь с Вудстокского фестиваля, был арестован и во время написания книги сидел в тюрьме.], Джомо [125 - "Джомо" - возникшая в 1968 г. во Флориде черная радикальная Junta of Militant Organisations (Jomo), в акциях которой йиппи собирались участвовать. "Джомо" была попыткой объединить множество групп и организаций, причем не только афроамериканских. Проводила Фестиваль Независимости (Uhuru Festival - от слова "независимость" на суахили). Позже лидер "Джомо" Омали Йешитела создал ультрарадикальное "Черное движение освобождения" (Black Liberation Movement).], Питер, Марк Радд [126 - Радд, Марк - один из лидеров "Уэзерменов"], Билли Канстлер [127 - Канстлер, Уильям Мозес (1919-1995) - адвокат, защищавший в суде левых радикалов, бунтующих заключенных, борцов за гражданские права. В 1969-1970 гг. успешно защищал "Чикагскую семерку" (и Эбби в том числе), отведя все обвинения в подрывной деятельности.], Джини, Кен, Община адвокатов [128 - Как характеризует ее сам Эбби - "группа молодых революционных юристов, давших обет за малое вознаграждение вести самые тяжелые политические дела". Среди членов Общины было много друзей Хоффмана.], Пола, Робби, Терри, Дайана, Анджела, Тэд [129 - Последовательность имен исключает сомнения: это погибшие 6 марта 1970 г. в результате взрыва на конспиративной квартире "уэзермены" Терри Робине, Дайана Оутон, Тэд Голд. Анджела - почти наверняка Анджела Дэвис.], Фил, группа "Jefferson Airplane", Лен, Tricky Prickers [130 - Так Эбби переиначил симпатичную ему шайку бедокуривших повсюду "Веселых проказников" ("Приколистов") - Merry Pranksters - во главе с писателем К. Кизи, известным нашим читателям по книге "Пролетая над гнездом кукушки". Оттуда, кстати, вышел и ближайший сподвижник Эбби П. Красснер. Но и президент Никсон тоже имел едва ли не официальное прозвище Tricky Dick (хитрожопый Дик), а если учесть, что на сленге prick и dick - это одно и то же, а именно мужской член, то тут, возможно, соединяющий оба варианта заковыристый каламбур в духе Эбби.], братья Берриганы [131 - Католические священники Дэниел и Филипп Берриганы во время написания книги сидели в тюрьме за антивоенную деятельность. По утверждению директора ФБР Э. Гувера, в сговоре с еще несколькими священниками и монахинями (!!!) братья якобы вознамерились похитить нашего нынешнего друга советника президента США Г. Киссинджера, а также в разгар зимы взорвать систему парового отопления правительственных учреждений и тем самым вынудить правительство вывести войска из Вьетнама. В тюрьме братья объявили голодовку. Активные пацифисты по сей день. В 1997 г. Филипп снова был осужден за нанесение ущерба (в приговоре это формулируется как "акт вандализма") кораблю военно-морского флота США "Салливанс" (!!!).], Стью [132 - Стью, Элберт - один из ближайших друзей и соратников Эбби и Джерри.], Рэйян, J.B. [133 - В Америке рубежа 70-х так называли отца соула и фанка Джеймса Брауна. Джейбистами же назывались музыканты его круга. Эбби до конца жизни дружил в "Пантерами", а Браун для них был тем же, чем для Эбби "Битлз".], Джонатан Джексон [134 - Брат бывшего мелкого налетчика, обратившегося в тюрьме к книгам и ставшего популярным среди левых радикалов публицистом Джорджа Джексона (1941-1971). Сидя в тюрьме Соледад, Джордж стал одним из лидеров "Черных пантер" и автором стратегии вооруженной борьбы за свержение расистского империалистического режима. В 1970 г. в ответ на убийство охраной трех заключенных был убит надзиратель. Джордж и еще двое заключенных были обвинены в убийстве - как полагают, их "подставили". Защиту троих "соледадских братьев" (тюремные письма Джорджа под названием "Соледадский брат" стали бестселлером 1970 г.) вела Анджела Дэвис. Во время суда в августе 1970 г. младший брат Джорджа Джонатан (1953-1970)попытался освободить подсудимых, но автофургон с беглецами и заложниками был блокирован, Джонатан и двое обвиняемых убиты в перестрелке, погиб и судья. Анджела Дэвис была обвинена в организации побега, ей же будто бы принадлежало и захваченное у Джонатана оружие, - так начался памятный тем, кто постарше, процесс над Анджелой. Сам Джордж был убит якобы при попытке поднять вооруженный мятеж в тюрьме (как полагает независимое расследование, это была инсценировка).], братья Армстронг [135 - В августе 1970 г. группа студентов университета штата Висконсин в г. Мэдисон во главе с братьями Карлином (Карлтоном, Карлом)и Дуайтом Армстронгами взорвала Математический научно-исследовательский центр вооруженных сил при университете, протестуя против использования университетов для нужд армии. Братья в момент выхода книги были в розыске. Отсидели по 8 лет.], Гомер, Шэрон, Фред Хэмптон [136 - Хэмптон, Фред (р. 1948) - руководитель чикагского отделения "Черных пантер", убит при полицейском налете 4 декабря 1969 г.], Жан-Жак Лебель [137 - Лебель, Жан-Жак - французский левый радикал, участник Мая 1968 - непосредственно на баррикадах. Художник-авангардист и писатель. Автор книги "Театр и революция". Эбби много заимствовал из его теории уличных хэппенингов. Друг и переводчик на французский А. Гинсберга.], Абрахам Гарольд Маслоу, Ханойская Роза [138 - Хоффман имеет в виду популярную среди американских солдат во Вьетнаме "самодеятельную" песню "Желтая роза Ханоя". Американское командование запретило эту песню как "непатриотичную", поскольку в ней выражалась симпатия к девушке-партизанке, после чего песня, естественно, стала еще более популярной (примеч. науч. ред.).], Сильвия, Феллини [139 - Видимо, речь идет о Федерико Феллини (1920-1993), величайшем мастере кино.], Амару [140 - Тупак Амару (ум. 1571) - один из последних правителей инков, поднявший в 1571 г. мощное восстание в Куско против испанских завоевателей, обманом завлечен в плен и казнен. Его именем неоднократно назывались вожди многих восстаний индейцев в андских странах вплоть до 1923 г., в т.ч. Хосе Габриель Кондор-канки (ок. 1740-1781), т.н. Тупак Амару II, лидер крупнейшего индейского восстания в Перу в 1780-1783 гг., четвертованный испанцами. В честь Тупак Амару II назвали себя Революционное движение им. Тупак Амару (МРТА) в Перу и Движение национального освобождения им. Тупак Амару ("Тупамарос") в Уругвае (примеч. науч. ред.).], Энн Фетамин [141 - Псевдоним жены и соратника Хоффмана Аниты Кушнер (1942-1998), одной из основательниц йиппи. Именно так подписан ее полухудожественный-полудокументальный роман об истории йиппи "Trashing" (1970 г., по названию главы из книги, которую вы сейчас читаете, в этом значении переводится как "Стычки с полицией" или же "Организация уличных беспорядков").], Арто [142 - Арто, Антонен (1896-1948) - близкий к сюрреалистам французский поэт, актер и драматург, стремившийся заменить "отживший буржуазный театр" "театром жестокости". Мысль состояла в том, чтобы шокировать зрителя и высвободить его естественные инстинкты. Она повлияла на идею "театральной герильи" Эбби Хоффмана.], Берт [143 - Шнайдер, Берт - приятель Хоффмана и режиссер-документалист, получивший "Оскара" за фильм о Вьетнамской войне "Hearts and Minds" (1974).], Мерилл, Линн [144 - Либо Линн Борман, с чьей помощью жена Хоффмана Анита редактировала книгу, либо Линн Хаус, жрец пародийного культа "бу-ху", венчавший Эбби и Аниту в Лето любви.] и последний - но только не по размаху делишек - Спиро (как там бишь его фамилия?), чей пример меня и надоумил все это замутить [145 - Эбби ернически приплетает сюда тогдашнего вице-президента (в 1968-1972 и в 1972-1973) Спиро Агню (1918-1996), большого ненавистника молодежной контркультуры 60-х. Поборник моральной чистоты конфузнейшим образом вынужден был уйти в отставку из-за доказанных обвинений в коррупции и надувательстве налоговых органов - то есть неожиданно из обличителя и гонителя Эбби и его друзей Спиро превратился в законного героя первых глав его книги.].

Часть 1. ВЫЖИВАЙ!

СВОБОДА ПИТАНИЯ

РЕСТОРАНЫ

В странах типа Амеррейха жратвы кругом - чертова прорва: только и ждет, чтобы нуждающийся чуток слямзил. Хотите жить на широкую ногу, не заморачиваясь с готовкой и мытьем посуды, так вот вам тогда - пожалуйста - рестораны для легкой поживы. Если мыслить широко и верно подбирать форму одежды, то и успеха в своем предприятии вы добьетесь куда легче. В вашем гардеробе всегда должен висеть наготове костюмчик или другой цивильный прикид, чтобы выходить на дело в приличном виде. Очень даже годится спецодежда - типа рясы или сутаны. Перетрясите соседние магазины рабочей одежды и подберите разнообразный камуфляж, чтобы свободно проходить, а главное - выходить из разного рода заведений [146 - Здесь пересказаны соображения, изложенные в мемуарах упомянутым в "Сообщниках и пособниках" легендарным грабителем банков Уилли Саттоном.]. Каждая организация Движения должна иметь свою маскарадно-бутафорскую службу.

В любом большом городе есть бары, специализирующиеся на обслуживании мажорского [147 - Хоффман употребляет термин "Now Generation" - "поколение сей минуты". В 60-е так называли юных прагматиков, желавших всех благ земных - и немедленно. Именно этот типаж чуть позже назовут "яппи".] сброда, делающего карьеру в Большом Бизнесе. При таких барах обычно есть буфеты с бесплатной закуской: это приманка, чтобы притупить бдительность при заказе выпивки. Стяните со столика недопитый бокал - это будет декорация, чтобы отвадить настырных официантов. Прохаживайтесь, пробуя разложенные закуски, пока не насытитесь. Как правило, таких баров в округе бывает пять-шесть, так что, обойдя их, вы обеспечите себе классный тур по шведским столам. Накрывают обычно в пять вечера.

Если вы действительно голодны, можно пойти в закусочную самообслуживания и доесть за кем-нибудь, кто много оставил на тарелке. Такие закусочные - отличное место, чтобы набрать домой горчицы, кетчупа, соли, сахара, туалетной бумаги, вилок-ложек и чашек. Принесите с собой пустой школьный портфель и, улучив момент, набейте его доверху. Если ваш желудок в состоянии это переварить, с помощью специально подобранной металлической шайбы можно получить порцию в кафе-автомате [148 - Специально подобранный по размеру, весу и составу металлический кружок имеет по-английски даже собственное жаргонное имя - slug. Иногда, правда, если позволяет конструкция монетоприемника, достаточно пробить дырочку в настоящей монетке и привязать ее на тонкую прочную нитку, а по получении услуги аккуратно вытащить назад из недр автомата.]. Шикарные объедки можно оприходовать и в самых фешенебельных ресторанах. Усевшись за еще не убранный стол, наворачивайте поскорее, пока официант не подал меню. Извинившись, скажите, что вам надо встретить кого-то у входа-и можете сваливать.

Есть еще на свете заведения, где, заплатив определенную сумму, можно есть без ограничений. Самые клёвые - в Лас-Вегасе. Пришейте пластиковый пакет к майке или к поясу. Наденьте поверх просторную куртку, чтобы набитый мешок не оттопыривался. Проще и лучше всего прикарманить или, я бы сказал, упакетить жареного цыпленка. Но самый класс - это, выпив кофе, залить последующие чашки добавки во вшитый в карман брюк пластиковый пакетик и так уйти.

В точки, где торгуют на вынос, вы можете прийти с претензией, что, мол, вас или вашего брата обсчитали: вы заказывали пятнадцать гамбургеров или порций жареной курицы, а вам одну порцию недодали. Пока что не доводилось слышать, чтобы прибегающим к этой тактике отказывали. Но если хотите провернуть и впрямь стоящее дельце по части доставки на дом готовых блюд, типа "Большого фургонного ограбления", надо вести себя нахально и самоуверенно: по телефону-автомату сделайте в большом ресторане заказ на дом на адрес ближайшего многоквартирного дома. Повесив трубку, оставайтесь в будке и немного подождите: иногда они перезванивают, чтобы подтвердить заказ [149 - В Америке телефоны-автоматы имеют обратную связь: вы можете оставить номер, и вам позвонят. До появления мобильных, например, принято было звонить сидящим в баре друзьям на установленный там автомат и просить подозвать их.]. Как только разносчик зайдет в подъезд с заказом, быстренько хватайте оставшиеся в фургоне его машины наборы и - ноги.

В фешенебельном ресторане закажите блюдо побольше и, съев чуть больше половины, незаметно достаньте из кармана дохлого таракана или стеклышко и ловко подбросьте в тарелку. Вне себя от негодования, устройте сцену подбежавшему официанту: "Возмутительно! В жизни меня так не оскорбляли! Я же мог отравиться!" Голосите громче, отшвырнув салфетку на пол. Теперь на выбор: можно отказаться платить и гордо удалиться, а можно дать официанту уговорить вас отведать их фирменное блюдо за счет заведения, дабы забыть об ужасной неприятности.

Целый ряд приемов разработан и для таких ресторанов, где расплачиваются у выхода перед тем, как уйти. Плотненько пообедав, получите чек и - прямиком в туалет. Выйдя, пройдите к стойке или в другой зал, где закажите кофе с пирожком. Теперь у вас на руках два чека. Остается только оплатить на выходе второй чек - тот, что на меньшую сумму.

Похожая тактика применяется и в парных выступлениях. Присядьте к стойке рядом с другом. Друг должен заказать полный обед из трех блюд, а вы - чашечку кофе. Делайте вид, что вы незнакомы. Уходя, он прихватывает ваш чек, а свой, за первое-второе-третье, оставляет на стойке. Когда он расплатился на кассе и ушел, вы берете чек на большую сумму, разглядываете его и разыгрываете недоумение: не то официант чеки перепутал, не то кто-то ошибся и взял не свой... Дело кончается тем, что вы оплачиваете только свой кофе. Чтобы оба товарища могли подкрепиться, встретившись снаружи, посетите другое заведение, где и поменяйтесь ролями.

Прибегая к этим приемам, следует оставлять щедрые чаевые официанту или официантке, особенно когда вы пускаете в ход комбинацию с тараканом в тарелке. Старайтесь не подставлять ни в чем не повинных тружеников общепита, а уж кинуть обслугу с чаевыми - так и вовсе непорядочно.

В больших городах можно использовать фантастически эффективный способ не просто бесплатно поесть, но поесть изысканно, самые что ни на есть деликатесы. В газетном киоске присмотрите путеводитель по ресторанам или журнал с рубрикой типа "Ресторанный рейтинг". Свистните парочку и выпишите из выходных данных (это на оборотной стороне обложки) нужные имя-фамилию. Впрочем, можете их и сами придумать. Теперь за 5 баксов отпечатайте визитные карточки с названием журнала и именем нового "помощника редактора". Позвоните, а то и так завалитесь в фешенебельный ресторан, покажите метрдотелю журнал и дайте свою новую визитку. Как бы вы ни отнекивались, они вас уговорят провести дегустацию за счет заведения.

А что за замечательные случаи полакомиться от пуза - свадьбы, бармицвы [150 - У иудаистов - тринадцатилетие сына, который отныне считается взрослым и обязан выполнять Заповеди. На званый обед созывается едва ли не вся еврейская община города.], банкеты в честь юбиляров и тому подобные торжественные обеды с большим числом участников! В разделе светской хроники вы легко найдете список свадеб и адреса. Если в городе проживает многочисленная еврейская община, подпишитесь на местную еврейскую газету. В этих газетах целые полосы занимает перечисление семейных празднеств, на которых на стол выставляются тонны провизии. Нарисуйтесь на заднем дворе синагоги через пару часов после начала мероприятия с рассказом о том, как сильно вы таки хотели бы отнести своим глубоко набожным домочадцам "чуточку настоящей кошерной еды". Но тут строго: если хотите, чтобы попотчевали, надо замаскироваться под ортодокса. Очень хороши и уместны в этой ситуации замечания типа: "Я двоюродный брат Марвина - та вы же ж его знаете", "Нет, вы тока посмотрите: Дорочка сегодня выглядит, я вам скажу - это что-то!" Полезно запомнить имя невесты. Напротив, реплики вроде: "Тю, та ото на Бетти и не скажешь, шо беременная", - не приветствуются. Работать на пару - мужчина и женщина - лучше, чем в одиночку: пока один затаривается, другой заговаривает гостям зубы.

Если вы гурман и понимаете толк в дорогих, но бесплатных яствах, а сами при этом оказались в портовом городе, пробегите расписание пассажирских лайнеров на последних страницах газеты. Здесь вы найдете время отправления морских круизов. Большинство плаваний (по крайней мере, круизы точно) начинаются с фантастической попойки на борту отчаливающего судна. Такова уж морская традиция. За несколько часов до отплытия проберитесь на корабль - и ни в чем себе не отказывайте... Шампань, икра, омары, лангусты и все в таком духе - подходи и накладывай, сколько влезет, так же свободно, как вольная океанская волна. Если вы назюзюкались до такой степени, что не смогли вовремя сойти на берег, может, оно и к лучшему: по морям, по волнам, нынче здесь, завтра там... По странам, как говорится, и континентам. Конечно, как только лайнер пересечет океан и зайдет в первый же порт, вас тут же отправят назад, но не переживайте: зато вы побывали в бесплатном морском круизе. Надо иметь наготове правдоподобную историю, как и зачем вы оказались на борту, иначе остаток жизни вы можете провести гребцом на галерах.

Другая возможность бесплатно поесть - прогуляться в торговый порт и закорешиться с матросами. Они часто приглашают пообедать к себе на судно. Особенно рады завести местных приятелей иностранные моряки - ну что ж, лучше узнаете кухню народов мира.

БЕСПЛАТНЫЕ ПАЙКИ

В Амеррейхе существует национальная программа льготных талонов на питание для малообеспеченных. На беду, ее контролируют местные власти штатов. Из чисто махрового расизма во многих штатах доступ к талончикам крайне затруднен, а то и вообще само их существование замалчивается. Они куда удобнее, чем продовольственная помощь нуждающимся в рамках программы "борьбы с бедностью". Ведь на талончики вы можете купить любые продукты, какие захотите, это вам не продуктовый набор "На тебе, боже..." и не бурда в благотворительной столовке. Единственный недостаток - на них нельзя взять курево и выпивку. Вы можете претендовать на талончики, если ваш месячный доход не превышает 165 долларов [151 - На 1970 г; с поправкой на инфляцию сегодня это составит около 300 долларов.], причем правило простое: чем меньше вы заработали - тем больше талончиков получите. Весь геморрой с получением и вся канцелярия - только когда в первый раз. Зато потом - только руки подставляй. Надо прийти в ваше местное бюро по распределению продовольственной помощи (узнать, где оно находится, можно, позвонив в городское отделение Министерства социального обеспечения). Запишитесь на прием к ответственному работнику по вашему району. Вам велят принести кучу бумажек, но единственное, что по-настоящему нужно, - это корешки квитанций по квартплате за последние месяцы. Кипа всяких справок, корешков и квитанций должна быть всегда под рукой среди прочей бутафории. Если указанная в квитанции квартплата подозрительно высока, скажите, что снимаете одну квартиру на несколько человек, а питаетесь раздельно. На самом деле, их интересует всего лишь, есть ли у вас хотя бы плита для приготовления продуктов. Если вас вписали на получение талончиков, значит, отныне вы можете брать их регулярно. В некоторых штатах за ними даже ходить не надо: высылают на дом по почте. В самых продвинутых штатах на человека выдают продуктовые талончики на сумму до 100 долларов.

Большую порцию очень питательной пищи можно получить всего за три цента в благотворительной некоммерческой организации под названием Многоцелевой Фонд Питания для Миллионов, адрес которой: 1800 Olympic Ave., Santa Monica, California. Пишите им, и они сообщат вам подробности.

СУПЕРМАРКЕТЫ

Всерьез рассказывать о еде в Амеррейхе - значит вести речь о супермаркетах. Это целые улицы из залитых неоновым светом исполинских стеллажей, заставленных едой в броской расфасовке, чтобы легче было впарить ее покупателям. В этих проходах и закоулках можно повстречать йиппи, набивающих карманы отборными деликатесами. Мы так всегда и делаем, причем с того самого дня, как они - супермаркеты - только появились, и нас ни разу не заподозрили. Мы не одиноки, так что раз уж тащат все, кому не лень, а супермаркеты при этом все равно получают огромные доходы, то прикиньте-ка сами, какая сверхприбыль изначально была заложена в цену товаров. Супермаркеты, как и другие коммерческие структуры, проводят эти потери по графе "сокращение запасов в результате естественных причин", или же "усушка-утруска". Получается, что мы, мелкие воришки, помогаем Большому Бизнесу оставаться в форме, избавляясь от лишнего веса. Так что давайте рассматривать наши усилия как профилактику ожирения для нашей экономики - и вперед с легким сердцем.

Женщинам не следует ходить за покупками без вместительной дамской сумочки. В проходах между забитыми товарами полками, особенно теми, что плотно уставлены коробками, из тележки в сумочку можно переложить столько всякого добра! Если на вас длинное пальто, то для большей продуктивности с изнанки надо подшить мешочек, куда и складывают понравившиеся товары. Не волнуйтесь насчет специальных зеркал - персонал никогда в них не смотрит. Учитесь быть разборчивым покупателем и не спешите набить карманы всяким копеечным дерьмом: ведь вы и те, кого вы любите, достойны самого лучшего.

Маленькие бутылочки или баночки и огромные емкости и канистры часто имеют одну и ту же стандартную крышку. Если цена проставлена на крышке, вам остается только поменять эти крышки: больший объем за меньшие деньги! Удалите из большой упаковки маргарин, а освободившееся место забейте брусками сливочного масла. Маленькие узкие предметы можно затолкать внутрь рулонов туалетной бумаги. В больших супермаркетах продают пластинки [152 - Речь, понятно, идет еще о виниле. С CD намного проще.]. Отберите парочку дисков на свой вкус и суньте в плоскую коробку с замороженной пиццей. В отделе "Овощи-фрукты" нефасованный товар отбирается для взвешивания в пластиковые пакеты. Незаметно суньте мясную вырезку или отбивную на дно большого бумажного пакета, а сверху присыпьте картофелем. Пускай мужичок в белом халате взвесит его, запечатает и проставит цену. Теперь вы можете специальным фломастером написать собственную цену или же прилепить сверху припасенный самоклеющийся ценник.

В супермаркеты лучше ходить вдвоем. Напарник будет присматривать за обстановкой, а также прикрывать вас собой от не в меру любопытного персонала, несознательных покупателей и прочего отребья, не гнушающегося настучать на ближнего. Заранее разработайте систему условных знаков. Можно использовать отвлекающие маневры: якобы нечаянно смахнуть с полки разложенные товары, затеять драку с менеджером, разбить витрину. Даже если это и не поможет, вы получите море удовольствия. Разве вам никогда втайне не хотелось при виде тщательно выложенной трехметровой пирамиды из всякой дребедени расхерачить все это благолепие?

Можно зайти в универсам, набрать чего-нибудь и умять, прямо прогуливаясь по торговому залу. Подцепите пятерней немного черешни и тоже съешьте. Припасите заранее в кармане ложку - пригодится для йогурта (устоять - невозможно!). Откройте банку с маринованными огурчиками или оливками. С прилавка, где выложены холодные закуски, наберите нарезок - сырокопченой осетринки или просто сыра - и тайком слопайте, а потом избавьтесь от упаковки. Полная "покупок" тележка нужна для отвода глаз. Когда дело сделано, можете просто бросить ее посреди зала и спокойно уйти.

Идя на дело, заранее изучите поляну. Узнайте, когда меньше всего посетителей, где самые удобные для окучивания стеллажи, как организованы наблюдение и охрана магазина. Кто однажды открыл для себя восхитительный мир хищений из супермаркетов, навсегда останется им очарован. Вы будете приятно удивлены, но даже вкус добытых украдкой привычных продуктов изменится к лучшему - почувствуйте разницу!

Крупномасштабное хищение лучше всего совершать с помощью персонала. Нам известно два весьма эффективных способа. Женщина может устроиться кассиром и выбивать мелкие чеки, в то время как ее братишки и сестренки проносят домой мимо кассы тонны провизии.

Мужчинам больше подходит другой вариант. Надо устроиться грузчиком в подсобку. Сообщники, одетые в спецовки, подгоняют машину к ее дверям и с вашей помощью загружают несколько ящиков.

Внедрение своих людей в супермаркет - самый грамотный ход, чтобы хорошо поживиться. Кассиры, продавцы, грузчики и подсобные рабочие - все они так мало получают, а текучесть рабочей силы здесь так велика, что на эти места всегда легко устроиться и никто не будет копаться в ваших анкетных данных. Все ваши обязанности вы можете освоить за пару дней. Остаток недели можно посвятить разработке плана, как подчистить складские помещения. На славу потрудившись месяц-другой, хорошо бы перейти на работу в другой супермаркет, покуда начальство не обратило внимания на вашу деятельность. Одна наша знакомая устроилась кассиром и каждую неделю таскала с друзьями продуктов на 500 долларов. Так вот, через месяц она вынуждена была уволиться: босс вбил себе в голову, что она прекрасный работник и хотел ее повысить, поставив на такую должность, где и взять-то почти что нечего.

Большие сетевые универсамы типа "Сэйфуэй" каждый день выбрасывают залежавшиеся овощи, внешние листики салата-латука, сельдерея и тому подобные "отходы". Все это сваливается в большие ящики на заднем дворе магазина. Скажите, что вы работаете с животными в научной лаборатории или что выращиваете морских свинок. Вам даже могут предложить специально собирать обрезки, но не предложат - и не надо. Достаточно подойти до того, как проедет мусоросборка (обычно это рано-рано утром), и вам разрешат забрать все, что захотите.

Давленые фрукты и жестянки с вмятинами можно сплошь и рядом получить бесплатно, и уж наверняка - с большой скидкой. Они ничем не хуже неповрежденных. Поэтому прежде, чем подходить к кассе, искорежьте все жестяные банки. Обойдите службы доставки обедов на дом и заведения, которые поставляют сэндвичи в обеденный перерыв на предприятия и в офисы. Тут надо знать время: обеды на дом больше никто не заказывает поздно вечером в воскресенье, а сэндвичи на работу - в 5 вечера по будням. По действующим инструкциям им нельзя хранить нераспроданные остатки. Если вы еще наплетете им красивую историю, они будут просто счастливы отдать их вам.

У мясников можно собрать мясные обрезки ("Для моей собачки"), а в булочных - черствый хлеб.

ОПТОВЫЕ РЫНКИ

В больших городах есть оптовые овощные рынки, где, стоит только попросить - и рабочие дадут вам сколько хотите. Сочините хорошую историю. Достаньте бланки религиозных объединений и впечатайте свое имя в рекомендательное письмо "по месту предъявления", а еще лучше - облачитесь в одеяние духовного лица.После сбора урожая можно пройтись по садам и подчистить остатки - никто не прогонит.

На фабриках вам дадут ящик-другой продукции в рамках "благотворительной помощи". Обзвоните городские предприятия - и в конце недели отправляйтесь на обход по сбору пожертвований. Отличная мысль - выписать в библиотеке адреса нескольких сотен крупнейших промышленных корпораций страны. Самый полный список вы найдете в "Poor's Register of Companies, Directors and Executives".

Разошлите всем жалобы типа: последняя коробка крупы оказалась полупустой или в персиковом компоте обнаружилась дохлая муха. Как правило, в порядке компенсации вам тут же вышлют весь ассортимент их продукции, лишь бы вы не жаловались друзьям или, того хуже, не подали в суд по правам потребителей. Часто, напротив, вы получите набор с образцами продукции, написав с благодарностью, сколь же хороши их изделия по сравнению с некачественным хламом, которым в наши дни завалено все вокруг. Форма письма произвольная: "Ваши хрустящие хлебцы из рисовой муки оказали поистине чудотворное воздействие на мою половую потенцию" или же "Ваша мороженая спаржа наполнила мою жизнь новым смыслом". Знатоки полагают, что чем тупее, тем лучше.

Мясо для раздачи всегда найдется на бойне. Убийцы скота так сами и напрашиваются пожертвовать на церковные программы вспомоществования бедным деткам и тому подобные богоугодные дела. В некоторых штатах закон гласит, что если часть разделанной туши упала на землю, ее нельзя пускать в продажу. К концу рабочего дня заявитесь в мясную лавку и исподтишка переверните лоток попостнее и без костей.

Но больше всего еды на выброс всегда найдется у рыбаков: десятки кило! Можно набрать столько, сколько в состоянии унести, надо только хорошенько попросить. Рыболовные суда возвращаются на причал к вечеру - тогда можно выпросить и из свежего улова, а нет - ступайте прямо на оптовый рыбный рынок рано утром и забросьте сети там.

Кто пробовал, тот знает. Только испытавший все это на практике сможет оценить вышеприведенные методы оптового попрошайничества. Да вы просто обалдеете от количества продуктов, которое на вас навьючат, и от легкости их получения.

Вложив сбережения в покупку морозильной камеры, вы можете устраивать вылазки на оптовые рынки раз в две недели, а то и раз в месяц - и у вас всегда под рукой запас свежайшей провизии. Питомцы праздных нег с бесплатным оптом, притом еще и остается "на потом"... (это так душа поет). Приятного вам аппетита.

ТАЙНЫЕ СОЮЗЫ ВО ИМЯ ПРОПИТАНИЯ

Формирование продовольственного кооператива - один из лучших путей к человеческой солидарности и дешевому пропитанию. Это еще и отличный способ наладить контакт с чернокожими, пуэрториканцами, чиканос [153 - Прозвище мексиканцев, иногда шире - латиноамериканцев вообще.] и другими этническими группами, ведущими борьбу с нашим общим угнетателем и вооруженными внутриобщинной сплоченностью.

Организуйте общее собрание примерно 20 коммун, коллективов и этнических общин. Договоритесь об общих принципах. Надо создать ядро из энергичных и пронырливых ребят - "группу захвата продуктов" и другую группу, из самых сообразительных - "центр управления налетами", чтобы вела учет и централизованное распределение. В эти группы будут входить по два-три представителя от каждого из участвующих сообществ. За труды они смогут при распределении добычи получать свою долю бесплатно. Другой путь состоит в ротации обязанностей, когда все участники Тайного союза во имя пропитания по очереди исполняют обязанности по доставанию продуктов. Какой организационный принцип вы предпочтете, зависит от ваших политических принципов и от того, стоите ли вы за разделение труда и узкий профессионализм или же хотите использовать Продуктовый Заговор как школу жизни в коллективе. Пожалуй, наилучшее решение состоит в соединении обоих принципов, но вы сами должны найти вариант, который устроил бы всех. Следующий вопрос - деньги на проведение операций и сопутствующие расходы. Тут все зависит от многих обстоятельств, поэтому мы лишь набросаем общую схему, которую надо адаптировать к вашим условиям. Например, каждый член каждой участвующей общины обязан внести вступительный взнос. Вам надо 2 тысячи долларов, при 200 участниках это - по десятке с носа. После того как вступительный взнос уплачен, каждый участник или коллектив должен платить только за малобюджетное питание, которое они заказывают, чтобы дела шли своим чередом; какую-то часть добычи все равно понадобится отчислять на текущие траты. Деньги потребуются на аренду склада или гаража, на дешевый грузовичок, весы, холодильное оборудование, расфасовочные мешки, стеллажи для хранения, колоды для рубки мяса, ломтерезку и прочие принадлежности. Многое из этого вы можете достать почти даром, посматривая в местных напольных [154 - У Эбби нетрадиционное употребление существующего слова "overground" как чуждого мира в противовес "своим" - "андеграунду".] газетах объявления о распродаже с молотка обанкротившихся ресторанов и магазинов. Помните, что смысл Заговора в том, чтобы за низкую цену, а если повезет - и бесплатно доставить тонны продуктов на склад, а затем разделить пищу на части для каждой из входящих в Союз общин, а затем - и на индивидуальные порции. Холодильное оборудование необходимо, чтобы не пропадали скоропортящиеся продукты. "Группа захвата" должна хорошо разбираться, где можно бесплатно поживиться или, на худой конец, за гроши купить большую партию продуктов. Она должна знать и на какие продукты сейчас сезонная скидка, и какова их питательная ценность. Тут многому придется учиться: например, где можно купить неочищенную крупу в расфасовке по сто фунтов и как разделать говяжий бок. Неплохая мысль - проводить при складе еженедельные лекции знатока здорового питания. Можно также устроить кулинарный ликбез, особенно для мужчин, чтобы хоть немного освободить женщин от кухни.

Организация сообщества на основе базового вопроса - выживания - полна глубочайшего жизненного смысла. Когда ваш Заговор встанет на ноги и обретет солидную репутацию, вы должны расширить его, привлечь новых членов, создать на случай чрезвычайной ситуации неприкосновенный запас продуктов. Следует также создать фонд проведения бесплатных общественных обедов, который бы устраивал праздники для членов общины. Объединяйтесь и боритесь за создание Мирового Продуктового Заговора. Бифштексы - в руки тех, кто их поедает!

ДЕШЕВАЯ ЖРАЧКА

В любом книжном магазине вы найдете сотни хороших брошюр с питательными и дешевыми рецептами. Кулинарное искусство как удел избранных - это они гонят. Вот вам несколько простых в приготовлении, питательных и дешевых, как песочные куличи, блюд на все случаи жизни. Для разнообразия многие ингредиенты можно опускать или добавлять.

Хрустящее печенье "Гроза автострад"

[155 - Road Hog ("вепрь на трассе") на жаргоне байкеров - водитель, игнорирующий правила. Выражение имеет одобрительную окраску и по семантике близко к Еаsy Rider.]

1/2 части проса

2 части неочищенного овса 1/2 части пшеничной сечки 1 часть ржаных хлопьев

1/2 части гречневой крупы.

1 часть пшеничных хлопьев 1/2 части проращенной пшеницы 1 часть сухофруктов и/или орехов 1/2 части семян подсолнечника

3 столовые ложки соевого масла 1/4 части кунжутного семени

1 часть меда

2 столовые ложки кукурузной муки грубого помола

Отварите просо в специальной посуде с двойными стенками для кипячения молока в течение получаса. Смешайте все ингредиенты, включая просо, в большой миске. Соевое масло и мед следует подогреть в кастрюльке на медленном огне до появления пузырьков. Равномерно распределите злаковую смесь на противне и смажьте сверху медовым сиропом из кастрюльки. Выпекайте в разогретой духовке, пока не подрумянится. Пару раз помешайте, чтобы зернышки хорошенько пропеклись. Подавайте просто так или с молоком. Охладите оставшиеся порции в закрытой посуде. Достаточно на десять-двадцать человек. Сделайте сразу много и отложите про запас. Все указанные продукты продаются в любом диетическом магазине в самой разной расфасовке. Если вы хотите подсластить блюдо, добавьте в смесь сахар. Если закупить большое количество необходимых ингредиентов и сразу приготовить, этот фантастически здоровый и полезный завтрак обойдется куда дешевле упакованных в целлофан суррогатов, которые нам выдают в рекламе за "готовый к употреблению сухой зерновой продукт".

Цельнозерновой хлеб по-деревенски

1 часть овса, дробленой кукурузы или проращенной пшеницы

1, 5 части теплой воды

1/4 части сахара (лучше нерафинированного)

1 пакет моментальных сухих дрожжей

1 часть сухого молока

2 чайные ложки соли 2 яичных желтка

4 части муки

1/3 части кукурузного или сливочного масла

Размешайте в большой миске овес, кукурузу или проращенную пшеницу (в зависимости от того, какой вкус вы желаете получить), воду и сахар. Высыпьте дрожжи и подождите минут 10, пока не начнется брожение. Добавьте соль, яичные желтки, кукурузное масло и сухое молоко. Перемешайте все вилкой. Добавьте муку и замесите до получения однородной массы. Тесто должно быть сухим и слегка комковатым. Покройте полотенцем и оставьте в теплом месте на полчаса. Затем хорошенько его вымесите: давите, терзайте, скручивайте, отбивайте. Прикройте - и назад в теплое место. Тесто поднимется, увеличившись в объеме вдвое. Тогда разделите тесто на две равные части и затолкайте получившиеся колобки в формы для выпечки хлеба, предварительно смазанные жиром. Опять прикройте полотенцем и дайте постоять, пока тесто не поднимется до верхнего края. Выпекайте 40-45 минут в духовке при 350 градусах [156 - Это по Фаренгейту, что составляет чуть меньше 180 градусов по Цельсию.]. Духовку предварительно разогревать не надо.

Мелкий лоток или поддон с водой на дне духовки не даст хлебу пересохнуть. Вынув формы для выпечки из духовки, хлеб надо выложить на решетчатую подставку и остудить. Если вы хоть раз отведали настоящего хлеба, вы уже не притронетесь к "хлебобулочным изделиям" из промышленных пекарен. А какой кайф - наблюдать, как бродят дрожжи!

Салатик "Стритовый"

Для салата подходит все, что только можно накрошить и смешать: любые овощи, фрукты и орехи, включая то, что вы выпросили на заднем дворе супермаркета, а также одуванчики, крапива, щавель и другая дикорастущая зелень; да к тому же всё, что вы сперли из универсамов или нарвали на полях-огородах у крупных землевладельцев. Заправьте салат изысканным соусом: одна часть растительного масла, две части винного уксуса, мелко порубленные зубчики чеснока, соль и перец. Хорошенько взболтайте ингредиенты в бутылочке и полейте салат соусом перед тем, как подавать на стол. Бывает еще "русский соус", но это не что иное, как смесь майонеза с кетчупом [157 - В Европе подобный соус называется "тартар". Правда, ни русские, ни татары ничего подобного не готовят, это фантазия Запада на тему русско-татарской экзотики.].

Йиппи-йогурт

Йогурт - один из наиболее питательных продуктов на свете. Но не все йогурты одинаково полезны: то говно, что продается в магазинах, напичкано консервантами, а это снижает целебные свойства и повышает цену. Йогурт - это такая бактерия, активно размножающаяся в подходящей питательной среде при нужной температуре. Для начала сходите в турецкий или сирийский ресторан и купите немного йогурта навынос. Некоторые рестораны могут похвастаться закваской, которую культивируют по сто лет и более. Поставьте йогурт в холодильник.

Теперь займитесь питательной средой, в которой предстоит размножаться культуре микроорганизмов. Она зависит от желаемой консистенции. На молоке вы получите жидкий йогурт, на сливках - густой. Консистенция и калорийность йогурта зависит от жирности молочного продукта. Лучше всего молока и сливок взять пополам. Смешав то и другое, поставьте на огонь и нагрейте, чуть-чуть не доводя до кипения. Таким образом вы убьете другие бактерии, которые могли бы конкурировать с бактериями йогурта, мешая им размножаться. Остудите до комнатной температуры. Затем возьмите чайную ложку принесенного из ресторана йогурта и положите на дно кувшина (ни в коем случае не металлического). Залейте теплой молочной смесью. Накройте кувшин крышкой и крепко обвяжите плотным полотенцем. Поставьте в теплое место (на батарею центрального отопления или на согретый солнцем подоконник). Хорошо подходит выключенная духовка, на дно которой поставлен лоток с горячей водой. Пусть кувшин простоит в теплом месте около восьми часов (оставьте на ночь). Бактерии будут размножаться, пока все содержимое не превратится в йогурт. Ииппи! Готовый йогурт хранится в холодильнике недели две, потом скисает. Но и после этого бактерии годятся для получения первоклассного йогурта. Не увлекайтесь и всегда оставляйте немного йогурта на закваску для следующей порции. В качестве изыска перед употреблением подмешайте меду и корицы. Чтобы еще более улучшить вкус, покрошите в йогурт фрукты и орехи.

Рис по-вьетконговски под соевым соусом

1 часть шелушеного риса

2 части воды Чайная ложка соли Овощи по вкусу

2, 5 столовые ложки соевого соуса

Доведите воду до кипения. Добавьте рис и соль. Накройте крышкой и убавьте огонь до минимума. Время приготовления - около 40 минут или же пока рис не впитает всю воду. Тем временем в хорошо смазанной жиром сковороде поджарьте нарезанные овощи из тех, что любите. Когда они станут мягкими и подрумянятся, добавьте соль, две чашки воды и накройте крышкой. Убавьте огонь. Тушите около 40 минут, время от времени помешивая. Добавьте 2, 5 столовых ложки соевого соуса, хорошо перемешайте и тушите еще 10 минут. Рис в это время пусть остывает. Выложите овощной соус поверх риса и подавайте на стол. Лучшая трапеза во время длинных партизанских переходов. Это основное и едва ли не единственное блюдо в рационе бойцов Фронта Национального Освобождения.

Красная фасоль на всю бригаду

[158 - У Эбби - "по-уэзерменовски". В 1971 г. два последних рецепта для американского читателя выглядели примерно как секрет приготовления любимого шашлыка Шамиля Басаева.]

1 фунт красной фасоли (предварительно ЗАМОЧИТЬ!)

2 кварты [159 - Кварта - 1, 14 л в Англии и 0, 95 л в США.] воды

1 луковица (изрубить!) [160 - Chopped - навязчивое повторение слова, особенно в отношении свинины, намекает на лозунг "Черных пантер" "Chop the pigs!" ("Мочи свиней!" - т.е. полицию).]

1 столовая ложка сельдерея (изрубить!)

1 чайная ложка чеснока (стереть в порошок!)

1 столовая ложка укропа (изрубить!)

Полфунта свинины [161 - Намек на прозвище полицейских.], копченой колбасы или поросячьих рулек [162 - Та же игра слов, что и выше: hock - "рулька, голяшка", а на жаргоне - "тюряга", причем и то, и другое - "свиные".]

1 крупный лавровый лист

Соли и перцу - задать по обстоятельствам

Бобы промыть, поместить в закрытый горшок [163 - Игра слов: второй смысл - спрятанная марихуана (жарг.).], добавить воды и соли. Поставить на медленный огонь. Пока фасоль варится, решительным образом изрубить свинину и подрумянить на экстремально раскаленной сковороде. Добавить лук, сельдерей, чеснок и петрушку и продолжать жарить уже на медленном огне. Опорожнить содержимое сковородки в горшок с фасолью и радикально перемешать обе фракции, добавив овощей и лаврушки. Тушить в закрытом горшке 1, 5-2 часа. Если бобы впитали всю влагу, добавить еще воды. За 15 минут до готовности раздавить ложкой о стенку горшка полчашки содержимого, чтобы загустела (консолидировалась) подливка. Фасоль и подливку выложить поверх отварного риса (см. выше). Вы получите дешевое и питательное блюдо на бригаду или ячейку примерно из шестерых членов.

Гедонистическое яство "Красиво жить не запретишь"

2 омара

Морские водоросли

2 кварты пресной воды

1/4 фунта сливочного масла

Соприте в универмаге двух омаров. Выбирайте тщательно, обращая особое внимание на клешни. На любом рыбном рынке попросите немного морских водорослей. Стащите масло, пользуясь методом, описанным выше в разделе о супермаркетах. Дома вскипятите воду в большой кастрюле с крышкой и бросьте туда вначале водоросли, а потом и омаров. Накройте крышкой и варите минут 20. Растопите в блюдце масло и обмакивайте в него во время еды кусочки омара. С помощью описанного ниже "волшебного ящика" вы легко сможете вынести из самого дорогого винного магазина бутылку марочного французского, но помните: к омарам - только белое! Поистине, не хлебом единым...

СВОБОДА ПРИКИДА И МЕБЛИРОВКИ

БЕСПЛАТНАЯ ОДЕЖДА

Если уж еду таскать из магазина проще простого, то выносить шмотки - вообще одно удовольствие. Посещайте только лучшие магазины. В примерочной - это такие аккуратненькие уединенные кабинки - попытайтесь натянуть на себя приглянувшиеся вещи. Что не налезает, а также изделия, занимающие малый объем, типа сорочек, ночных рубашек, поясов, носков, следует обмотать вокруг талии или ноги и при необходимости стянуть резиновым жгутом. Просто наберите с собой в примерочную много вещей, а на выходе у вас их будет чуть меньше - подумаешь!

В некоторых городах со времен хиппи и "власти цветов" остались бесплатные магазины. Раздача носильных вещей нуждающимся часто проходит при церквях. Вы можете и сами позвонить одному из крупнейших производителей швейных изделий в вашем регионе, представившись духовным лицом. Они обычно охотно жертвуют на благое дело ящик-другой рубашек, брюк или нижнего белья для церковной благотворительной лотереи или кампании по приведению проживающих в приходе забулдыг в пристойный вид. Убедитесь, что это именно ваши размеры. Уходя, скажите, что "ваш мальчик" придет забрать благочестивое подношение, а вы упомянете их фирму в проповеди во время вечерней службы.

Если вы заметили, что кто-то затеял переезд, спросите, не оставляет ли он на старом месте ненужное барахло. Обычно бросают кучу добра, в том числе продукты, мебель и книги. Предложите помочь с погрузкой, а за это вам позволят забрать все, что останется после отъезда.

Вместе с друзьями можно объехать зажиточный жилой район на грузовичке. Звоните в двери и на вопрос "что надо?" отвечайте, что вы (обираете носильные вещи и иное вспомоществование "бедным бездомным погорельцам, жертвам цунами из Кьянто, маленькой деревушки в дебрях Саудовской Аравии" [164 - Стеб Эбби может показаться глуповатым, но это пока вы не столкнулись с настоящим средним американцем. Туманные представления о внешнем мире и безразличие к нему тем более удивительны у много, хотя и с опаской путешествующей нации. "У вас странный акцент, - спросили в Америке моего английского (!!!) знакомого. - Вы из Нью-Йорка?". - "Нет, восточнее", - пошутил тот. - "Как восточнее, ТАМ ЖЕ НИЧЕГО НЕТ?!" (восточнее Нью-Йорка - океан, т.е. конец мироздания).]. После (Того вас обязательно выслушают. Представьтесь активистами благотворительной организации "Добросердечие во имя Благопристойности" и в своей речи упирайте на то, что более всего беженцы нуждаются и продовольствии и одежде. Запаситесь самодельным письмом от имени церковного совета.

Если вам в напряг совершать обход лично, то этим же занимается и Армия Спасения [165 - Международная благотворительная и религиозная организация. Основана английскими протестантами-методистами в 1865 г. для помощи нищим и заблудшим.], так что вещи можнo взять уже у них за символическую млату.

Щегольские спортивные тапочки всего за 25 центов вам выдадут во многих боулинг-клубах - только не надо переобуваться перед уходом. Если требуется оставить в залог свою обувь, подберите что-нибудь совсем стоптанное.

Присмотритесь, кто из ваших друзей сильно располнел или похудел. Значит, у него накопилось много вещей не по фигуре, которые теперь только место занимают.

На авто- или железнодорожном вокзале скажите, что, выходя на конечной, вы оставили плащ, перчатки или зонтик. Вас проведут в помещение, где хранятся тысячи невостребованных вещей. Берите все, что понравится. Присмотрите чемодан или кофр и запомните его приметы. Назавтра ваш друг придет его разыскивать. Каждый чемодан таит в своих недрах столько неожиданного! Одному нашему дружку таким способом с неба свалилось десять килограммов травки.

Тысячи невостребованных вещей хранятся в больших прачечных и химчистках. А у швейников всегда найдутся добротные рубашки, платья и даже костюмы по бросовым ценам - и все из-за того только, что где-то в одном месте строчка перекосилась или шов наружу вылез. В магазинах со скидкой распродают образцы с витрины. Мужские манекены в основном 40-го размера, женские - 10-го. Мужская обувь на витрину выставляется размера 7, 5. Если вы счастливый обладатель этих размеров, вы можете упаковаться по фирме за полцены.

САНДАЛИИ

Вьетнамцы и другие народы "третьего мира" мастерят фантастически прочные и удобные сандалии из автопокрышек. Они вырезают кусок с беговой части шины (предварительно надо обвести мелом контур ступни с запасом), который и будет подошвой, когда его подгонят по форме ноги. Затем в подошве проделывается 6 прорезей, чтобы пропустить вырезанные из внутренней автокамеры три резиновых ремешка. Два передних ремешка пересекаются над стопой, задний поддерживает пятку. Никаких гвоздиков не понадобится. Для разлапистой ступни с большой полнотой используйте плоские шины с широким протектором. Для внедорожных прогулок попробуйте шины радиального типа, а для визита в госучреждения со скользким паркетом - на шипованной резине. Для морального удовлетворения и для лучшего качества изделия используйте шины, тайком снятые с полицейского свыновоза [166 - Pig car. Слово pig в основном и повседневном значении означает полицейского. На тех же правах у Эбби употребляется porker - жирная, откормленная на убой свинья. Мы выбрали как употребляемый в дальнейшем эквивалент словам pig и porker фамильярно-ласковое "свынюка".] или правительственного лимузина.

Ну, а теперь начистоту: если вам и на самом деле не во что одеваться, переселяйтесь на юга и ходите голышом. Кожа дается нам совершенно свободно и никогда не выйдет из моды.

Да, кстати о моде: миди и макси явно предпочтительнее, когда вы наряжаетесь для кражи в магазине или перевозите оружие и взрывчатку.

БЕСПЛАТНАЯ МЕБЕЛЬ

Искусно сработанная мебель стоит без присмотра в вестибюлях элитных многоквартирных домов с улучшенной планировкой. Хотите оценить ее качество - надевайте комбинезоны, как у мужиков из бюро перевозки мебели, подгоняйте к подъезду грузовой фургон (его можно арендовать, только внимательно, чтобы по бокам не было надписей и логотипов прокатных контор, а то раскусят) и выносите себе аккуратненько, чтобы не поцарапать.

Когда колледжи бастуют и студенты с утра до ночи заняты болтовней на собраниях [167 - Эбби с иронией относился к зацикленному на собственных проблемах организованному студенческому движению, не видя в нем принципиальной альтернативы истеблишменту.], йиппи забираются в фойе общежитий и административно-хозяйственные помещения и волокут оттуда диваны, письменные столы, канцелярские принадлежности, пишущие машинки, мимеографы [168 - Также ротапринт, или ротатор, до массового распространения ксероксов - аппарат для размножения текста с помощью надетого на цилиндр трафарета, полученного на пишущей машинке. Именно на мимеографах печаталась подпольная пресса времен "молодежной революции".] и т.д., чтобы растащить по подпольным сквотам. Нахальная группа йиппи со Среднего Запада во время студенческих волнений пыталась даже упереть огромнейший компьютер IBM 360 [169 - 360-й компьютер занимал огромный зал и состоял из множества блоков-шкафов.]. Вся власть тем, кто приходит на сит-ин [170 - Сидячая демонстрация, когда студенты занимали учебные помещения и отказывались расходиться.] с вместительной тачкой!

Поселитесь в фешенебельном отеле или мотеле.Вы должны быть выглядеть представительно, как новый рулон обоев. С собой надо иметь пустой чемодан пообъемистей, а анкету проживающего заполнить на вымышленное имя. Смотрите, как бы коридорный не цапнул ваш рабочий чемодан. Для отвода глаз дайте ему поднести что-нибудь еще. Как только вы вселились в номер, быстренько сгребайте в чемодан все, что только может поместиться: радио, телевизор (если даже у него нестандартная вилка, обрезайте ножом - потом замените шнур), одеяла, туалетную бумагу, зеркала, полотенца, простыни, настольную лампу (при этом не хватайте что попало и оставьте в покое репродукцию Уинслоу Хомера [171 - Хомер, Уинслоу (1836-1910) - американский художник. Плодовит, как Айвазовский, безыскусен, как зрелый Глазунов, декоративен, как Шилов. Любимые сюжеты - играющие дети, сельский труд и морские пейзажи.] на стене), Библию, мыло, коврики. Уходя (лучше, когда все отдыхают), повесьте на двери табличку "Просьба не беспокоить". Это даст выигрыш в несколько часов, чтобы добежать до границы или вселиться в другую гостиницу.

Домовладельцы при реконструкции зданий выбрасывают кухонные плиты, столы, лампы, холодильники, ковровые покрытия. В большинстве городов каждому району отведен свой день для вывоза на свалку крупногабаритного мусора. Позвоните в санитарную инспекцию и узнайте, когда вашем квартале намечен сбор этого ценнейшего хлама. Накануне вечером пройдитесь по улицам: можно баснословно дешево купить приличный скарб. Загляните на задние дворы универмагов - и вы найдете приготовленную на выброс обстановку, отслужившую свой срок в торговом зале, на витрине, а то и просто новую, но немного поврежденную.

Стройплощадка - ценный источник материалов, чтобы своими руками обставить сквот мебелью (я уж пока помалкиваю о том, что там можно и взрывчатки натырить). Большие деревянные катушки от кабеля - уже готовые замечательные столы. Из шлакоблоков, кирпичей и досок можно быстро смастерить книжный шкаф авторского дизайна. Из дверного полотна тоже получается стол. Бочонки из-под гвоздей прекращаются в табуретки и стулья. Околачиваясь на стройплощадке, чего только не найдешь: электропровод, трубы, осветительная арматура, строительные каски - и ведь все это нужнейшие в хозяйстве вещи! И не забудьте о проблесковых маячках и красных оградительных фонарях - вы сможете собрать из этого цветомузыку. Черные мазутные форсунки годятся для приготовления пищи, хотя и коптят. А из осветительных патронов [172 - По американским правилам техники безопасности 70-х гг. осветительные патроны - "фейерверк долгого действия" - использовались ночью при дорожных работах для предупреждения беспечных ездоков.] выходит замечательная имитация динамитной шашки!

СВОБОДА ПЕРЕДВИЖЕНИЯ

АВТОСТОП

Нет слов: самый классный способ добраться даром куда надо - это автостоп. В городе - это как два пальца... Просто встаньте на оживленном перекрестке и просите водителей подвезти, пока они стоят на красный свет. Если же вы ловите машину на скоростной трассе, то выбирайте место, где машине будет удобно съехать с шоссе на обочину. Если вы хорошо представляете все тонкости автостопа, то вам нипочем ни длинные трассы, ни даже путешествие через всю страну.

Одинокий стопщик имеет преимущества перед двумя и тем более группой. Хорошо подвозят пару: мужчину и женщину. К одинокой женщине наверняка будут подкатывать яйца, а то и приставать силой. Закомплексованного американского мужика обуревают бесконечные сексуальные фантазии: как он подбирает несчастную одинокую девицу, попавшую в беду, и тут вдруг такое начинается! На самостоятельное путешествие автостопом женщина может решиться, только если у нее все в порядке с карате и самообладанием. В трудной ситуации помогает, если сказать мужику, что у вас что-нибудь венерическое.

Лучшие места для автостопа - это Новая Англия [173 - 6 штатов на северо-западе, на границе с Канадой.] и все Западное побережье. Напротив, на Юге и Среднем Западе можно огрести на свою жопу приключений, особенно в глубинке. Типа как в "Беспечном ездоке" [174 - В фильме Дэнниса Хоппера "Беспечный ездок" ("Easy Rider") (1969) обозленные обыватели нападают на спящих нонконформистов, путешествующих на мотоциклах, а в финале проезжающий мимо "цивил" походя, ни за что убивает длинноволосого героя.].

Путешествовать по трассе лучше всего летом. Днем лучше, чем ночью. Если вам очень надо стопорнуть машину ночью, встаньте на освещенное место, чтобы вас было хорошо видно. Никаких законодательных актов, запрещающих автостоп, в большинстве штатов не существует, но помните: вас всегда могут повязать на основании "потомуша-йаа!!!-таксказал!". Арест с предъявлением "потомуша-йаа!!! - таксказал!" для полиции - то же, что и "Уловка-22" [175 - Популярный среди американских военных во времена всеобщей повинности анекдот, развернутый бывшим военным летчиком Джозефом Хеллером в одноименный сатирический роман ("Catch-22", 1961). В 1970 г. по роману снят фильм (режиссер Майк Николе). Суть анекдота: среди секретных военных инструкций существует "Уловка-22", согласно которой любой, кто хочет откосить от участия в военных действиях под предлогом слабоумия, тем самым доказывает полное психическое здоровье и острый ум, а значит, годен.] в армии. Вы спрашиваете, почему вас свинтили - свынюка отвечает: "Потомуша-йаа!!!-таксказал!". Если вы просто стоите на обочине, у свынюк нет серьезных поводов приставать. Но если у вас длинные волосы, то скорее всего они остановятся слегка поизмываться. Чтобы не дразнить гусей, наденьте шляпу, под которую запрячьте свой хайр. С другой стороны, тогда у вас будет меньше шансов, потому что пиджаки за рулем, которые никогда бы не взяли в машину такого же цивила, как они, только молодого и грязного, охотно подбирают хиппи, хотя бы из любопытства. А хипповые водители только хипповых же и подбирают.

Приходилось слышать рассказы о штрафах, наложенных за автостоп, и даже о задержании под арест (этим печально знаменит городишко Флагстафф в Аризоне), но даже в штатах, где автостоп официально запрещен, закон редко применяется. Если вас остановили свынюки, кротко отмалчивайтесь несмотря ни на что - и они просто велят вам убираться. Вы можете подождать, пока они уедут, и снова выставить палец на дорогу.

На скоростных магистралях - самые дальние прогоны. Хотя тормозить на хайвеях запрещено, никто не придерется, если вы встанете голосовать на самом въезде на автостраду. На выезде с хайвея попытайте счастья, став прямо на дороге, но приглядывайте, чтобы не появились свынюки. Не спешите сесть куда попало. Узнайте, куда направляется водитель. Если вы стоите на бойком месте, не прельщайтесь возможностью подъехать меньше ста километров и сойти на безмазовом участке. Если водителю не совсем по дороге, попросите его высадить вас не там, где ваши пути расходятся, а там, где проще поймать следующую машину. Если он едет в совсем маленький городишко, попросите подбросить до выезда из населенного пункта. Ему всего-то крюк в одну-две мили, а вам безопаснее. В глубинке ведь распоряжения правоохранительных органов на основании постановления "потомуша-йаа!!!-таксказал!" выполняются неукоснительно. Если вы застряли-таки на въезде в маленький городок, умнее будет бочком-бочком, пешочком - и насквозь. Всегда старайтесь встать на дальней магистрали, а не на местном проселке.

Отправляясь в путь, надо ясно представлять, как добраться до места. Бесплатную карту автодорог можно прихватить на любой заправке. Дальние трассы, состояние дорог, погодные условия и другую необходимую информацию можно получить в любом городишке, сделав бесплатный звонок в Американскую Автомобильную Ассоциацию. Представьтесь членом Ассоциации, направляющимся на личном автомобиле в Феникс, штат Аризона [176 - Столица штата Аризона. Смотреть там абсолютно нечего и делать тоже. Эбби шутит.] или куда там вам надо, - и можете наводить справки. Всегда носите с собой плакатик с надписью, куда вам ехать. Если вы застряли на дороге без плакатика, попросите в придорожной забегаловке или на автозаправке кусок картона и фломастер. Буквы сделайте жирными и закрасьте внутри, чтобы водителю было видно издалека. Если вам в маленький городок, на плакатике следует указать штат. На очень большие расстояния пишите просто: Восток или Запад (если, конечно, вам не надо на Юг или Север). Можно пойти на хитрость, пришив к рюкзаку иностранный флаг, - помогает.

Возить с собой дурь не советуем. Конечно, обыскивать вас не имеют права. Так-то оно так, да вот беда: редкая свынюка читала Конституцию. Если у вас при себе, а тут притормозила патрульная машина, говорите, что вы канадец и в Рейхе проездом. Дорожная полиция напрягается, как бы не вляпаться в историю с иностранцами. Разыгрывать иностранца особенно помогает в маленьких городках с населением, враждебным к хиппи, а также на удивление хорошо срабатывает, если надо избежать неприятностей с гопниками [177 - Greasers ("чумазые") - не очень четко оформившаяся рабочая молодежная субкультура 60-х урлового толка.]. Если такой трюк почему-либо неуместен, скажите, что вы журналист и пишете очерк о путешествии автостопом по стране. Эта байка спасла многих. Не надо стесняться. В закусочной или на заправке смело спрашивайте, кто едет на Восток или там в Техас. Иногда рабочие на заправках помогают найти попутку. В машине ведите себя любезно до приторности. Если есть с собой права, предложите вести по очереди. Если вы на мели, можно упасть на хвост водителю: он заплатит за вас в забегаловке, а то даже и за ночлег, может, даст пару баксов на прощанье. А вот вы не смущайтесь: никаких денег за проезд не предлагать.

Что касается вещей, путешествовать надо налегке. Правило такое: собираете в рюкзак только самое необходимое, а потом половину оставляете дома. Как выживание вообще автостоп - высокое искусство. Овладевайте мастерством - и вечный кайф вам обеспечен.

ТОВАРНЯКИ

Есть и другой способ преодолевать большие расстояния, со своими преимуществами: не надо часами торчать у дороги с оттопыренным большим пальцем. Научитесь пользоваться товарными поездами, и у вас всегда будет выбор. Тормознуть машину ночью почти невозможно, а вот на поезд ночью вскочить легче, чем днем. Так что днем можно передвигаться автостоном, а ночью запрыгивать в товарняки и отсыпаться в дороге. Так можно покрывать огромные расстояния: быстро и всегда хорошо отдохнувшим. В каждом большом городе и в большинстве средних есть товарная станция. Ее можно найти, передвигаясь по путям или расспросив местных.

На станции спросите путевых рабочих, когда отправляется следующий поезд в вашем направлении. В отличие от лживого киношного образа [178 - В годы Великой Депрессии в США появляется новый типаж бродяги - "хобо" (hobo). Это не столько бомж, сколько безработный, передвигающийся в товарняках в поисках работы. На эту выигрышную тему сняты душещипательные фильмы. Державшиеся за место и боявшиеся несчастных случаев с забравшимися "зайцами" железнодорожники выступают в них сытыми гонителями несчастных, но душевных оборванцев. В страшноватой пьесе Элберта Бейна "Небесный экспресс" (1940) мертвому "хобо" является железнодорожник как Посланник Смерти.], железнодорожники хорошо расположены к ребятам, которые хотят прокатиться. Охранник, или как их чаще называют, "бычара" [179 - Bull. В XVIII в. после Войны за независимость так называли американскую милицию - вооруженные дружины граждан, охранявшие порядок в округе. Когда в 1845 г. в США была создана профессиональная полиция, их тоже вначале называли "бычарами", но потом нашли более подходящее "свынюка".], на товарной станции дежурит редко. Если он даже и на объекте, то где-то ходит по своим делам. Самое большее, что он может сделать, - это сказать, что тут вам не проходной двор, а частная собственность, и чтобы вы валили отсюдова. Есть и печальные исключения, такие как недоброй славы городишко Линкольн, штат Небраска, И Лас-Вегас в Неваде, но если так - расспросите заранее, и вас предупредят. Даже если охранник попросил нас покинуть объект или лично вышвырнул вон, проскользните назад, как только поезд тронется, и запрыгивайте в вагон.

Когда вы установили, на каком пути находится нужный вам состав, надо подобрать для поездки пустой крытый вагон. Железнодорожники вам сами покажут, если вы их спросите. Вагоны для перевозки скота, транспортировки угля и платформы, открытые солнцу, дождям и ветрам, - это все третий класс. Нам - в крытый вагон. В нем чисто, над головой крыша, защищающая от ветра и плохой погоды. Настоящий СВ - это крытые товарняки, оборудованные гидравлической системой амортизации для перевозки хрупких грузов. Если такой не попался, придется смириться, что дорога предстоит тряская и шумная.

Избегайте вагонов, у которых открыта всего одна дверь. Штырь замка может заклинить, и вы окажетесь в ловушке. У вагона с двумя открытыми дверями остается запасной выход. Пиггибеки [180 - Так их и по-русски называют железнодорожники. Специальные платформы для перевозки новых автомобилей или для комбинированных автомобильно-железнодорожных перевозок. В последнем случае на них загоняются трейлеры с грузами, а другую часть пути они проделывают самостоятельно по шоссе. При торможении автомобиль может сорвать с колодок, и он придавит забравшегося в пиггибек путешественника.] (все равно - крытые или открытые) считаются опасными. Как правило, товарняки движутся короткими перегонами и подолгу стоят на каждом полустанке. Если вы торопитесь, попытайтесь найти экспресс. Они идут быстрее и их первыми пропускают на забитых железнодорожных узлах. Даже если вам придется задержаться на несколько часов, дождитесь, пока в вашем направлении отправится товарный экспресс.

Для путешествия ночью надо тепло одеться. А то ведь можно и задницу отморозить. Товарняк, конечно, не самое комфортное транспортное средство, зато путь пролегает через самую живописную местность, на какую ни с шоссе, ни с самолета полюбоваться невозможно. Пейзаж не испакощен памятниками материальной культуры жлобского периода: ни тебе рекламных щитов, ни дорожных знаков, ни притаившейся за ними полиции, ни автоколонок. В товарняке вы перепачкаетесь, так что надевайте старую одежду. И не вздумайте отказаться от столь замечательного средства передвижения только потому, что дерьмовые вестерны застращали вас поездами [181 - Практически в каждом вестерне индейцы, мексиканцы или свои же бандиты нападают на поезд, грабя и насилуя пассажиров.].

АВТОМОБИЛИ

Если вы умеете водить и хотите отправиться в дальний путь, к вашим услугам прокат автомобилей. Найдите агентство по прокату в "Желтых страницах" в отделе "Автомобильный транспорт", либо "Автоперевозки", либо "Поездки". Правила разные, но обычно надо быть старше 21 года и иметь на руках водительские нрава. Позвоните и сообщите, когда и куда вы хотели бы отправиться, и вас известят о наличии свободных автомобилей. К машине положен полный бак горючего бесплатно. За все остальное вы платите сами. Приходите за машиной в одиночку, а потом наберите полный салон пипла: и ехать вместе веселее, и вести можно по очереди, и деньги за бензин раскидать на всех. От Нью-Йорка до Сан-Франциско вы не спеша докатите за четыре дня всего за 80 долларов на бензин и проезд по платным автострадам. Машину обычно берут на более долгий срок, и надо ею пользоваться по полной программе. Когда идете в агентство, следует выглядеть цивильно. Самое простое - смочите длинные волосы и заправьте под бейсболку.

Еще один хороший способ недорого путешествовать - это найти кого-нибудь с машиной, кто едет в вашем направлении. Обычно в подпольных газетах печатают объявления и тех, кто ищет попутную машину, и тех, кто ищет спутников в дорогу [182 - Сейчас то же самое можно найти в Интернете - вот бы Эбби радовался...]. Прекрасное место для получения информации - ваш местный кампус. В каждом студ-городке есть доска объявлений о поездках. Там также есть хипповские лавочки и прочие точки, где на стене развешаны объявления.

ГОРЮЧЕЕ

Если вы на машине и поздней ночью вам понадобился бензин, то, сливая остатки бензина из шлангов на заправке, можно сцедить больше литра. После того как насос выключают, там еще набегает немного бензина. Если у вас нет денег на бензин и платные дороги, подкатите к автобусной остановке и узнайте, не надо ли кого подвезти. Найдя пассажира, объясните вашу финансовую ситуацию и договоритесь об оплате расходов. Автостопщиков тоже можно попросить поучаствовать в оплате бензина - тут все свои.

В багажнике надо возить шланг. Как только стрелка покажет, что бензин кончается, подъезжайте к припаркованному на темной улице "мерседесу" пошикарнее и отсосите горючее у него из бензобака. Надо либо встать бак к баку, либо из бака "мерседеса" отлить бензин в большую канистру. Суньте шланг "мерсу" в бак, потяните, чтобы бензин пошел, а второй конец трубки опустите в свой бак. Поскольку в вашем баке уровень бензина ниже, чем у "мерса", жидкость пойдет по шлангу, пока не уравняется по справедливости: закон физики. "От каждого по способностям, каждому по потребностям", - писал Маркс. Могу поспорить, вам и в голову не приходило, что закон сообщающихся сосудов действует и в политэкономии.

Еще способ: припаркуйтесь на станции техобслуживания как раз над люком подземного хранилища, куда заливают бензин для колонок. Незаметно чуть-чуть отодвиньте крышку (она похожа на крышку смотрового колодца, только поменьше), запустите туда резиновый шланг длиной метров шесть, продетый в прорезанное в днище вашего автомобиля отверстие, а затем с помощью специально приспособленного электронасоса закачайте свой бак под завязку. Все, что будет видно со стороны, - стоит себе тачка припаркованная, а мужик в багажнике копается. Это маленькое техническое усовершенствование особенно щедро вознаградит рационализатора, если у вас - собственный автобус.

АВТОБУСЫ

Если вам в лом крутить баранку и платить за бензин - ваше право, езжайте автобусом. Вот хорошо зарекомендовавший себя способ. Прежде чем прибыть на автобусную станцию, надо хотя бы в общих чертах выяснить, в каких пунктах останавливался автобус нужного вам маршрута. Начальная и конечная остановки для этого способа не годятся. Подождите, пока автобус тронется и почти скроется из виду. Тут вы выбегаете из укрытия с воплями: пока вы ходили пописать, автобус ушел без вас! Кульминационную сцену отчаяния следует разыграть перед начальником станции. Причитайте, что если оставшийся в автобусе багаж пропадет, вы затаскаете компанию по судам. Вас бесплатно посадят на следующий автобус. Если начальника или дежурного на месте не оказалось, поведайте историю своих бедствий шоферу этого самого следующего автобуса. Если вы ознакомились с расписанием и знаете, когда ушел последний автобус, то скажите водителю, что вы вот уже восемь часов, как застряли на этой станции без гроша в кармане, а в ушедшем автобусе у вас остался спящий ребенок. Скажите, что звонили руководству компании, и там велели догонять на следующем, а уж о ребенке, багаже и остальном они сами позаботятся.

Следующий метод не совсем бесплатный, но и не дорогой. Называется он "ехали-проехали". Возьмите билет на автобус, который идет, куда вам надо, с промежуточными остановками. Чем чаще люди входят и выходят, тем лучше. Купите билет до какой-нибудь ближайшей остановки и оставайтесь на месте, пока не доедете до вашей. Надо слиться с общей массой, чтобы водитель забыл, что вы и билет, который вы ему отдали, как-то связаны. Оденьтесь неброско и постарайтесь, чтобы шофер не запомнил вашего лица. Притворитесь, что спите. Когда автобус прибудет на "промежуточную" станцию, изобразите внезапное пробуждение, испуг и расстройство, что проехали пункт назначения. Расспрашивайте, как вернуться назад.

АВИАПЕРЕЛЕТЫ

Вперед и вверх, мои юные злоумышленники! Если вы по-настоящему спешите и вам приспичило добраться как можно быстрее - не забывайте об авиалиниях, сказочном мире приключений для отважных воздушных пиратов! Барыши, которые огребают авиакомпании, тоже ведь сказочные за счет завышенных цен. Авиакомпании разрушают экологический баланс, выбрасывая в окружающую среду опять-таки неправдоподобное количество загрязняющих веществ, и намеренно тормозят прогресс авиационной техники, который мог бы снизить стоимость и время полета. Мы знаем два верных способа летать бесплатно, но, к сожалению, не можем их опубликовать, иначе авиакомпании тоже о них узнают и примут меры. Приведенные ниже уловки уже не являются тайной - так сделаем же их достоянием как можно более широкого круга друзей.

Первым делом упомянем краденые билеты. Каждый год их воруют буквально на миллионы долларов. Если у вас есть связи в преступном мире, можно достать билет куда угодно за четверть номинала. Когда просят дороже, то это уже просто кидалово: таких и цен-то не бывает. Ну да ладно. Итак, вы берете билет на любое число и на первый попавшийся рейс - и спокойненько меняете его в кассе на нужный день и рейс. Такой билет ничем не хуже наличных. Единственное, что если вы совсем его сдаете, то деньги вам вернут только по истечении 30 дней, а за это время они могут отследить ворованные билеты. Так что если у вас на руках ворованный билет, его надо как можно быстрее использовать или обменять, причем под вымышленным именем. В настоящее время кругосветный перелет по краденому билету обойдется вам в Нью-Йорке в 150 долларов.

Для другого способа потребуется доступ к почтовому ящику кого-то, чей номер значится в местном телефонном справочнике. Пускай его зовут, к примеру, Рон Дэвис. Женский голос звонит в авиакомпанию и очень убедительно начинает тарахтеть: "Хэлло, с вами говорит секретарь мистера Дэвиса из Объединенной Химической Корпорации. Мистер Дэвис с женой хотели бы в пятницу улететь в Чикаго. Не могли бы мы заказать два билета в первый класс с доставкой на дом по почте, а счет выставить на корпорацию?" В каждой крупной корпорации, скорее всего, есть какой-нибудь Рон Дэвис, в любом случае, авиакомпании редко берут на себя труд перепроверить. Билеты надо заказывать за два дня до вылета. После этого остается вытащить их из указанного вами почтового ящика-и дело сделано. Если вы опасаетесь сразу отправляться в аэропорт, просто зайдите в офис другой авиакомпании, и там вам обменяют эти билеты на свои.

Дерзкий способ свободно летать по свету - это сесть в самолет без билета. Вот как это делается. Наметьте рейс и найдите в мусорной корзине пустой конверт нужной авиакомпании - ну, в который вкладывают билет, страховку и все такое. Проскользните мимо регистрационной стойки (когда много народу, это не так сложно). Когда объявят посадку, встаньте в очередь и проходите в самолет. Входя в салон, помашите перед стюардессой пустым конвертиком. В руках и под мышками надо иметь ворох вещей и пакетов, тогда стюардесса не станет приставать, чтобы вы его открыли. Если, что редкость, она таки прицепится, изобразите изумление: "О, блин, в туалете посеял, точно!" - и бегом назад по трапу искать, пока никто не подобрал. Скройтесь с глаз и чуть позже попытайте удачу на самолете других авиалиний. Девять из десяти революционеров говорят, что только так и летают. Но трюк этот срабатывает лишь на авиалиниях, не пользующихся системой посадочных талонов.

Если хотите оградить себя от случайностей, пользуйтесь безопасным методом, описанным в разделе об автобусах под названием "ехали-проехали" (соответственно, называться он будет "летели-пролетели" и потребует дополнительных мер предосторожности, а также аккуратности - это все-таки не автобус). Купите два билета в разных кассах, а еще лучше - один из них не в аэропорту, а в городе, у агента компании. Оба должны быть на один рейс. Но только один билет, на фальшивое имя - до промежуточной посадки, а второй, на ваше настоящее имя - до конечной. На регистрации покажите билет до промежуточного аэропорта. Вам дадут конвертик с белой квитанцией. Собственно, эта белая квитанция - не что иное, как последняя страничка вашего билета. Когда вы уже спокойно уселись в кресло и воспарили в небеса, достаньте билет с вашим настоящим именем до конечного места назначения. Аккуратно открепите белую квитанцию, а сам билет положите назад в карман. Теперь уничтожьте квитанцию, которую нам дали в аэропорту, а вместо нее вложите в конвертик новую, от билета, что у вас в кармане.

Приземлившись в промежуточном аэропорту, оставайтесь в самолете.Обычно стюардесса просто спрашивает, кому на выход. Если понадобится, можно предъявить подлинную квитанцию до конечного пункта. По прибытии на место назначения вам остается лишь так же аккуратно прикрепить и квитанцию - тоже на свое место, к настоящему билету, который по-прежнему у вас в кармане. Впрочем, они не обязательно должны быть склеены, последняя страничка могла ведь и отлететь. Теперь - в кассу, где сдаете билет или меняете его на другой рейс. Этот способ годится даже на международных рейсах. Методом "летели-пролетели" можно облететь вокруг света за 88 долларов.

Если не можете пустить в ход ни одну из этих уловок, то имейте хотя бы молодежную карточку [183 - Речь идет о карточке, дающей льготы лицам до 22 лет. Это не студенческий билет, карточка выдается авиакомпанией, чтобы молодой человек летал именно ее авиалиниями. Билет по карточке можно купить только при наличии свободных мест перед самым вылетом - иначе придется платить полную стоимость.], чтобы летать за полцены. Если вы старше двадцати двух, но тридцати еще нет, то всегда сойдете за двадцатилетнего. Возьмите карточку у приятеля, у которого цвет волос и глаз тот же, что у вас. Ваш друг без проблем сделает себе новую в другой компании. Надо научиться расписываться, как он, и занять у него еще какой-нибудь документ с фотографией на случай, если понадобится подтвердить, что это ваша карточка. Если в авиакомпании или турагентстве у вас есть приятели, пусть они выпишут карточку на ваше настоящее имя, а возраст занизят. Они же пусть и поставят все печати. По молодежному тарифу вы можете взять билеты, только если в последний момент остаются свободные места [184 - Если же таковых нет, вас ставят в так называемый "лист (список) ожидания". Льготный билет вы получаете, если кто-то отказывается от брони или сдает билеты, а других желающих лететь за полную стоимость нет.]. Позвоните заранее и забронируйте на свой рейс несколько билетов на разные выдуманные имена. Конечно, кому-то из обычных пассажиров тогда может не достаться мест, зато вы точно улетите за полцены.

Если вы часто летаете на большие расстояния, стащите подключенные к разъему в кресле наушники. Не забывайте уложить их собой в дорожную сумку. Это сэкономит два доллара за просмотр кино во время полета [185 - Кинофильм на борту идет без звука. Желающий оплачивает стоимость просмотра и получает напрокат наушники.]. Штекерные разъемы на всех линиях стандартные.

Еще одна возможность летать бесплатно - воздушный автостоп. В каждом аэропорту есть сектор для стоянки частных самолетов, обычно на отшибе. Вы можете определить, где это, наблюдая за взлетом и посадкой маленьких самолетиков без логотипов авиалиний [186 - Знатоки уже наверняка вспомнили культовый фильм "Забриски-Пойнт".]. Подойдите и поспрашивайте. Механики укажут вам самолет, который летит в вашем направлении, и пилота. Скажите, что вы потеряли билет и опаздываете к началу занятий. Пилоты-одиночки обычно с удовольствием берут пассажира, а полетать на маленьком самолете - это круто.

Некоторые страны поощряют визиты иностранных писателей, журналистов и деятелей искусств. Я это точно знаю о Бразилии и Аргентине. Позвоните или напишите в Вашингтон, в посольство страны, которую вы хотели бы посетить, или же в представительство этой страны при ООН. Лучше написать, особенно если вы загодя сперли бланки почтовой бумаги какой-нибудь газеты или издательского дома. Укажите, что в ваших творческих планах - написать статью в такой-то журнал о туристических достопримечательностях или народных промыслах этой страны. Посольство сделает все, чтобы вы отправились к ним бесплатно на самолете их ВВС. Самолеты летают вне расписания и только из Вашингтона и Нью-Йорка. А если получите рекомендательное письмо от посольства - считайте, что вы уже в шоколаде. Хлопоты и формальности того стоят - ведь теперь вы отправляетесь на отдых за рубеж по системе "включено все, и даже больше".

Если вы летите только туда, а обратный билет вам не нужен, то дешевле всего угнать самолет. Засуньте пушку или нож за голенище ботинка, чтобы не засек металлоискатель - такая длинная черная трубка, которая работает как счетчик Гейгера. Или можно взять пластмассовый ножик и пластиковую бомбу. Дурь, которую берете с собой в дорогу, тоже желательно завернуть в не содержащую металлов упаковку. Избегайте фольги.

Есть инструкция для экипажа: они обязаны вас доставить, куда потребуете, если даже понадобится дозаправка. Но остерегайтесь сопровождающего рейс агента спецслужбы. Чтобы избежать спецагентов и таможенного досмотра, садитесь в самолеты, совершающие внутренние рейсы на небольшие расстояния. Посадку надо планировать во враждебной США стране - их не так мало, - иначе вас в добротных наручниках посадят там, откуда вы и взлетели. Один чувак хотел попутешествовать с шиком, поэтому потребовал 100 тысяч долларов подъемных. Авиакомпания выплатили без звука, У чувака разыгрался аппетит, и он потребовал еще: 100 миллионов долларов! При передаче дополнительных бабок на мелкие расходы его и повязали. Как бы то ни было, воздушное пиратство - самый дешевый и быстрый способ бросить все к чертям и улететь прочь отсюда...

ПЕРЕДВИЖЕНИЕ ПО ГОРОДУ

В любом виде общественного транспорта проехать зайцем - раз плюнуть. Войдите в автобус с самой крупной купюрой, какая только бывает, и протяните ее шоферу, когда автобус уже тронулся: "Сдача найдется?" Если автобус переполнен, прошмыгните в заднюю дверь, когда ее откроют, чтобы выпустить пассажиров.

Двое могут легко пройти в метро через турникет но одному жетону, прижавшись друг к другу. В некоторых городах учащимся, пенсионерам и муниципальным работникам выдаются бесплатные или льготные проездные. Внимательно присмотритесь к тем, кто проходит мимо служащего в будке через вход без турникета. Обратите внимание на цвет карточек, которые показывают льготники примерно одного с вами возраста. В магазине канцтоваров раздобудьте цветную бумагу или же среди старых картонок найдите карточку нужного вам цвета. Суньте этот "проездной" в прозрачный пластиковый кармашек в вашем бумажнике и молниеносно взмахивайте им перед носом служащего, точь-в-точь как обладатели настоящих проездных.

Подходя к турникету метро, будьте внимательны. Наверняка за день кто-то бросил лишний жетон или же тот просто проскочил и теперь ожидает вас в кармашке возврата.

На каждый жетон или монету, которую бросают в автоматический турникет, есть иностранная монета точно такого же размера и подходящая для этого автомата - но только стоит она намного меньше (подробности см. в разделе "Валютный обмен по курсу йиппи"). Задешево купите у поставщика монет для нумизматов (найти его можно по "Желтым страницам") мешочек с неразобранной иностранной мелочью. Рассортируйте денежки и установите, какие из них совпадают с жетоном для метро в вашем городе. Каждую из этих монет можно достать у поставщиков большими партиями примерно по 5 долларов за тысячу. Чтобы не вызвать подозрений, скажите, что вы мастерите бижутерию. Щедро поделитесь с окружающими этой возможностью прокатиться в метро почти даром. Пусть это будет ваш подвиг братской любви. Настоящие правонарушители никогда не преступают закон только для себя - но ради всех людей вокруг. Да здравствует Робин Гуд!

СВОБОДА ЗЕМЛЕПОЛЬЗОВАНИЯ

Что бы там ни говорили, а в Амеррейхе еще осталась землица для вольного сельского труда [187 - В 1862 г. Конгресс США принял Закон о поселенческих фермах (Homestead Act), по которому каждый гражданин, обязующийся не менее 5 лет обрабатывать землю, мог получить бесплатно участок до 160 акров (65 га) из фонда свободных земель. В 1934 г. был принят закон о пастбищах, предоставлявший гражданам право брать в пользование земли для выпаса скота. Фонд общественных земель существует до сих пор, в нем сегодня 110 млн га. Хотя остались только пустынные и неплодородные земли, в исторической памяти американцев сохранилось сознание того, что они могут получить у государства землю в полную собственность и бесплатно.]. По-настоящему бесплатные участки земли можно получить только на Аляске и в отдаленных бесплодных районах западных штатов. Свежую информацию в этой области публикует бюллетень "Наши общественные земли" (Our Public Lands), получить его можно через Управление государственных актов и постановлений. Подписка стоит доллар. Свяжитесь также с Бюро по управлению землями [188 - Создано в 1946 г. для управления общественными землями. Вторую половину жизни Эбби как раз и посвятил экологическим программам на общественных землях и спасению рек. Мало того, во многом под давлением Движения 60-х в 1976 г. был принят "Закон о федеральной земельной политике и управлении землями", благодаря которому эти земли не удалось ни растащить, ни загадить, несмотря на мощное топливно-энергетическое и промышленное лобби.] Министерства внутренних дел США в Вашингтоне и попросите дать информацию о поселенческих хозяйствах. Правда, ко времени, когда эта книга выйдет из печати, дружки министра внутренних дел из нефтяных компаний могут окончательно разворовать общественные земли. Самый простой способ красть миллионами - это управлять нефтяной компанией. Но - чур меня! - никогда не называйте это воровством, говорите "научно-исследовательские, геологоразведочные и опытно-конструкторские работы".

Если вы хотите незаконно присвоить немножечко земли, то есть два способа сделать это: открыто и тайком. Если открыто, то присмотрите спорный участок, то есть такой, суверенитет над которым не определен. Это острова и дельты рек на границе с Канадой и с Мексикой и другие пограничные территории. Можно подумать и о том, чтобы прибрать в собственность брошенные нефтяные платформы: по морскому праву, согласно той его части, где говорится о вознаграждении за спасение судов и иных плавсредств, это ваша законная добыча и называется "приз". Словом, возможности открываются неисчерпаемые. [189 - эта книга отсканирована и распознана, 30 августа 2005 года, комрадом Killer Bee, и оригинал лежит ТОЛЬКО на его сайте http://users.gazinter.net/kbee]

Если же вы намерены вступить во владение тайком, то территория понадобится совершенно иная. Найдите пересеченную непроходимую местность с оврагами, буераками и прочими неприступными урочищами, где можно подолгу скрываться: типа Скалистых гор, Флоридских болот, Долины Смерти или центральной части Нью-Йорка. Сколотите сплоченный партизанский отряд - и за дело. Если повезет, вы можете там отсиживаться до скончания века.

Ну, а если вы всего лишь хотите пойти в поход с палаткой, разбить лагерь на лоне природы или пожить отшельником в самых живописных местах, какие только бывают на свете, тогда отправляйтесь в один из национальных парков. Поскольку парки находятся в федеральной собственности, местные свистки не будут вас здесь особо напрягать, а лесники - обычно ребята из породы "живи и дай жить другим". Однако и тут все больше поступает сообщений о том, что Свынюка Смоки [190 - В 1950 г. во время лесного пожара лесниками (в Америке они называются лесными рейнджерами и пользуются большим уважением) был спасен медвежонок, которого назвали Смоки (Smokey). Он стал символом борьбы за сохранение природы и амулетом лесных рейнджеров. Его изображения украсили национальные парки, марки, школьные тетради и форму лесников, а программа охраны лесов традиционно называется "Медвежонок Смоки". Говоря вместо "Smokey the Bear" "Smokey the Pig", Эбби имеет в виду, что народные любимцы повели себя как какая-нибудь полиция.] гоняет длинноволосых, как случилось в Йосемити [191 - Долина Йосемити - национальный парк в горах Сьерра-Невады, в шт. Калифорния. Летом 1970 г. рейнджеры разогнали устроенный в долине палаточный лагерь.].

Полный список национальных парков можно получить в Управлении национальных парков (National Park Service) Министерства внутренних дел, Washington, D.C. 20240.

Народный парк Земли (Earth People's Park) - это попытка приобрести земли, чтобы люди могли приходить и жить там бесплатно. Он работает как организация по сбору и распространению информации, сводя людей, желающих подарить свою землю, и тех, кто хотел бы осесть на земле. В Северном Вермонте у них 600 акров [192 - 400 га.] земли, и они пытаются собрать денег, чтобы прикупить еще. Пишите им: Earth People's Park, P.O. Box 313, 1230 Grant Ave., San Francisco, California 94133.

Народные парки [193 - В конце 60-х - начале 70-х по поводу промышленного и административного использования участков, где горожане привыкли отдыхать, возникло несколько ожесточенных конфликтов.] возникают тут и там по мере того, как люди требуют вернуть им земли, украденные у общества университетами, фабриками, коррумпированными муниципальными службами по планированию и развитию города. Примером этого стала борьба вокруг создания Народного парка в Беркли весной 1969-го. Люди объединились, чтобы защитить общественный центр досуга с травой, качелями, авангардными скульптурами и садиком, который они разбили на месте автостоянки. Администрация Калифорнийского университета при поддержке Рональда Рейгана [194 - В то время Рейган был губернатором Калифорнии.] и спецназа города Беркли оружием, дубинками и слезоточивым газом отбили землю у объявленных вне закона людей. Свынюки убили Джеймса Ректора [195 - Прохожий, погибший при разгоне студентов.] и одержали бессмысленную победу. Ныне парк обнесен оградой, залит асфальтом и превращен в баскетбольные площадки, где никто не играет, и стоянку, на которой никто не паркуется. Ни один человек не нарушил клятвы никогда больше не ступать на это место. Так оно и стоит, холодное и пустое, в двух кварталах севернее оживленной Телеграф-Авеню. Если революция захлебнется, вся земля погибнет под асфальтовым катком империализма. Еще при нашей жизни мы увидим Долину Народной Смерти.

СВОБОДНОЕ ЖИЛЬЕ

Если вы в чужом городе и остановиться негде, спросите у первой же компании людей хиппового вида, нельзя ли где вписаться. Попробуйте найти редакцию местной подпольной газеты. В любой хипповской общине всю самую последнюю и полезную информацию можно узнать из подпольной газеты. Но помните, что газетчики заняты важным делом, и не доставайте их чересчур своими проблемами. В наше время при многих церквях открыты пристанища для ушедших из дома подростков. Если вам еще нет шестнадцати и вы в состоянии вынести всю эту тягомотину, что "надо идти на компромиссы", "попытайтесь понять родителей", "все не так плохо, как кажется", тогда лучше не придумаешь - и приютят, и накормят.

Первым делам разузнайте, каковы там правила. Например, как долго можно там находиться, сообщают ли предкам и полиции, чем они могут вам помочь. Священникам почти всегда можно верить на слово. Во-первых, для проповедника данное слово - это святое. Во-вторых, если о них пойдет слава как о двурушниках, то и лавочке конец: никто их программой помощи больше не воспользуется.

При некоторых общинах хиппи устраивают специальный флэт для вписки, но больше пары месяцев никто обычно не выдерживает. По этой причине нет смысла давать адреса. Нам ни разу не попадался флэт, просуществовавший хотя бы месяца полтора. В больших городах можно зависнуть в студенческом общежитии, особенно летом или на выходные. Если есть спальный мешок, для ночлега хороши парки, а также "гудроновые джунгли" - крыши высотных домов. Местный пипл расскажет, какие места обходить стороной, чтобы не свинтили, и как насчет "законов о бродяжничестве".

Если же жилье нужно надолго, то есть сквоты - они не только свободны [196 - Напоминаем: в лексике Эбби free означает одновременно "свободный" и "бесплатный", причем одно подразумевает другое.], но это еще и революционная акция. Если вы не поднимаете лишнего шума, то можете оставаться в сквоте неограниченное время. А уж если заручитесь поддержкой соседей - то и навсегда.

КОММУНЫ

В городе ли, в деревне ли, коммуны - самый дешевый и приятный образ жизни. Хотя окружающая среда у городских и сельских коммун разная, внутренние проблемы у них одинаковые. Самое важное в жизни коммуны - это люди; если они не ладят, ничего не выйдет. Лучше всего иметь ядро из 4-7 человек, при этом очень важно, чтобы с самого начала ни у кого друг с другом не было напрягов. То, что со временем все образуется, - полная чушь. Главная причина, по которой распадались коммуны, - личная несовместимость. Люди с общими интересами и политическими взглядами должны держаться и жить вместе. Но один-единственный мудила может развалить любой коллектив. Рутина совместного быта и так подразумевает столько поводов для раздражения, что глупо начинать, если сразу нет полного согласия. В идеале прежде, чем начать совместную жизнь в коммуне, люди должны хорошо знать друг друга.

С первых шагов надо время от времени проводить по вечерам собрания, чтобы разделить обязанности и решить специфические проблемы вашей большой семьи. Если хотите, чтобы коммуна выжила, главное - изначально договориться по двум вопросам. Во-первых, надо достичь полного согласия по вопросам политики, секса, наркотиков и процедуры принятия важных решений. Во-вторых, что намного важнее - по вопросам денег на совместные расходы, уборки-готовки, работы по дому. Надо договориться об обязательных для всех правилах приема гостей, причем прежде, чем кто-нибудь успеет подгрести, потому что это весьма распространенный повод для раздоров. Еще один важный момент - это самооборона. Окрестная неандертальская урла нападает на коммуны систематически (и все чаще). Полно гопников, например, в Миннеаполисе. Надо назубок знать местный закон, регулирующий покупку и владение оружием, и выработать правила коллективной защиты.

Но применение грубой физической силы - это лишь одно из проявлений войны против коммун, а значит, и против всей нашей Свободной Нации. Законы, копы и суды тут как тут на защите власти и имущества тех, кто заграбастал все дерьмо мира. Полицейские придирки, строжайшее применение санитарных инструкций и норм, правил противопожарной безопасности, принятие местными властями законов и правил, специально направленных против коммун - все это надо знать и предвидеть, прежде чем покупать или арендовать собственность для коммуны. По всем этим вопросам надо хорошенько проконсультироваться у опытных членов коммуны, уже существующей в той местности, где вы хотели бы осесть.

Заключите с соседними коммунами договор о взаимопомощи и совместной обороне, как в пределах законной самозащиты, так и любыми другими способами. Запомните: у вас не только есть право на самооборону, но ваш долг перед нашей Нацией - развеять образ "хиппи-непротивленца", которому "в морду дал, а он утерся", провоцирующий гопников на агрессию. Пусть гопники знают, что вы полны решимости защищать свой образ жизни, и тогда у вашей коммуны будет больше шансов выжить.

ПРОЖИВАНИЕ В ГОРОДЕ

Если вы так подсели на урбанизм, что без городской жизни уже не можете, первым делом надо подыскать квартиру или мансарду, а это все труднее и труднее. В отдельные месяцы, а именно в июне и сентябре, желающих снять жилье особенно много, потому что приезжают студенты на учебу. Избегая этих пиковых месяцев, вы снимете жилье на лучших условиях. Если вы планируете снять квартиру заранее, это лучше, чем срочно подыскивать жилье накануне въезда: вы можете подыскать квартиру, откуда съезжают жильцы, договориться с домовладельцем и внести залог, чтобы квартира оставалась за вами. Если вы скажете предыдущим жильцам, что купите у них мебель, те охотно сообщат вам, когда собираются съезжать. Смотрите, чтобы они вас не надули, впарив старую мебель по заоблачным ценам, а хозяин не заломил лишнего. В большинстве городов домовладельцам запрещено брать залог, превышающий месячную оплату. Иногда и ежемесячная плата регулируется городскими властями. Изучите местные законы об аренде жилья и наведайтесь в агентство по сдаче недвижимости. Много времени не займет, а может оказаться полезным.

Если вы не готовы заплатить за их услуги сумму, равную месячной квартплате, не обращайтесь в агентство. Объявления о сдаче в газетах [197 - Вот на это в наших условиях точно клевать не надо: за объявлениями "сдаю", как правило, все равно стоит агентство, берущее за свои услуги.] и расположенные в общественных центрах и супермаркетах доски объявлений могут навести на нужный адрес. В крупных университетах есть специальная служба, подыскивающая жилье для профессорско-преподавательского состава, административных работников и студентов. Позвоните туда через университетский коммутатор, скажите, что вас только что назначили на такую-то должность и вы подыскиваете приличное жилье поблизости. Вас попросят перечислить требования к жилью и сказать, сколько вы согласны платить, но обычно у них есть очень хорошие предложения, особенно если вы, представляясь, назначили себя на достаточно высокую должность.

Кроме того, неплохо самому отправиться на разведку по облюбованному району. Домовладельцы и агентства по аренде недвижимости [198 - Имеются в виду не агентства-посредники, а компании, занимающиеся сдачей собственного или же оптом арендованного жилья.] обычно держат в своих руках сразу несколько домов, расположенных по соседству. В холле вы можете найти табличку с именем владельца или компании. Позвоните им напрямую без посредников, и вам расскажут о предлагаемых в наем квартирах.

После новоселья квартиру надо обставить. Площадь спальных мест можно удвоить, соорудив двухъярусную кровать. Надежно укрепите стандартный брус 2x4 дюйма [199 - 5x10 см, в англоязычных странах это типовой материал для деревянных конструкций и даже называется просто: two-by-four (в Англии, где все всегда наоборот, four-by-two).] от пола до потолка примерно в метре от стены. На удобной высоте из тех же брусьев 2x4 сделайте рамы. Используйте только очень крепкие гвозди или шурупы, ведь конструкция должна выдержать вес спящих, а тем паче совокупляющихся людей. Прибейте к раме фанерный щит толщиной 3/4 дюйма [200 - 18 мм.]. Матрасы и почти всю необходимую мебель можно достать бесплатно (см. главу о бесплатной мебели). Ложки-вилки прихватите в любом кафе самообслуживания.

Проживание в сельской местности [201 - Движение сельских коммун было массовым. Некоторые существуют до сих пор, как, например, ферма, основанная в Массачусетсе отколовшимися от радикально-политического ядра Liberation News Service "контр культурщиками" М. Блумом и Р. Манго, перенесшими туда и свою организационно-журналистскую деятельность.]

Если вы подумываете о том чтобы перебраться в деревню, особенно целой группой, то, конечно, собираетесь заняться фермерством и стать вольным землепашцем. Можно найти ферму, которая сдается в аренду, а иногда хозяева, находящиеся год или два в отъезде, могут позволить вам пожить на их ферме при условии, что вы будете за ней ухаживать и поддерживать порядок. Объявления о временной сдаче "в хорошие руки" можно найти на последних страницах самых разных фермерских журналов и в разделе объявлений в газетах, особенно в воскресных выпусках. Но вообще-то, если вам нужна ферма, то лучше сразу купить.

Перво-наперво надо решить, в какой части страны вы хотели бы жить (в смысле, какой вам нужен климат) и как далеко от больших городов вам хотелось бы обосноваться. В наименее населенных штатах, таких как Юта, Айдахо, Дакота, Монтана и тому подобное, самые низкие цены и низкие налоги. Чем гуще населен штат и чем ближе к большим городам, тем дороже земля.

Есть сотни разновидностей фермерских хозяйств, поэтому следующий ряд вопросов, которые надо продумать, это какой именно деятельностью вы хотите заняться в деревне. Скотоводство - это не то, что садоводство или огородничество. Фермы различаются размерами: от нескольких соток до ранчо, превосходящих по территории штат Коннектикут. Цены находятся в разбросе от 30 до 3 тысяч долларов за акр [202 - 0, 4 га, или 40 соток.]. Самые лучшие и дорогие земли расположены в плодородных долинах рек неподалеку от мегаполисов. Чем дальше от города и выше на холмах, тем дешевле. Земли там каменистые, поросшие лесом и изрытые оврагами. Это значит, что под пашню такая земля подходит плохо.

Если вам представляется жизнь в сельском домике с маленьким садово-огородным участком, живностью для собственных нужд, желательно с собственным прудом, то с вами все ясно: вы хотите дачу, или же, как говорят в Амеррейхе, ферму для отдыха.

Покупая дачу, вы, естественно, поинтересуетесь состоянием не только жилого дома, но также и амбаров, сараев и коровников, колодца, изгороди, курятника, загона для скота, нанеси для дров и прочих сооружений на участке.Если они не представляют собой чего-то исключительного, то на цену они могут влиять только в качестве второстепенного фактора. Продается и покупается сам участок.

Когда вы уяснили, какая ферма вам нужна и где именно, можно переходить к деталям. Просмотрите раздел объявлений в воскресной газете главного города поблизости от места, где вы хотели бы обосноваться. Возьмите телефонный справочник, обзвоните расположенные в округе агентства по продаже недвижимости или же напишите им. В отличие от рынка недвижимости в городах, здесь все наоборот: агентства, занимающиеся сельскохозяйственными угодьями, берут комиссию с продавца собственности, поэтому пусть агентское вознаграждение вас не беспокоит.

Подобрав что-то конкретное, первым делом надо посмотреть на этот участок в земельном кадастре. Кадастр - это такая книга, где расписаны и нанесены на план все фермы и другие земли в этом районе. Там также указан рельеф поверхности, все типы построек, русла рек, дороги и прочая относящаяся к делу информация. Очень важный момент - проходимость ведущих в ферме дорог, особенно в распутицу. Если фермы, граничащие с вашей, заброшены или не используются, значит, в вашем распоряжении будет больше земли, чем вы покупаете.

Теперь можете взглянуть на саму ферму. Оцените состояние проселков и вспомогательных дорог, ведущих к дому. Надо хорошенько узнать, какие участки и где пригодны под пашню. Посмотрите, где вам придется расчищать поле от валунов. Следует обратить внимание, сколько там деревьев и нужно ли будет подчищать дикий кустарник. Не забудьте получить ясное представление о здешних насекомых. Мошкара, москиты, мухи и прочий гнус еще вам покажут. Присмотритесь, тучная ли почва на месте, где планируете разбить сад. Если есть фруктовые деревья, осмотрите их, в каком они состоянии. Попробуйте воду на участке на вкус. Узнайте, не шастают ли через поля охотники или туристы. Осмотрите дом. Самое важное - это фундамент и крыша. В цокольной части дома осмотрите несущие балки: не поедены ли они древесным грибком или термитами. Посмотрите, как скоро крыша потребует замены. Внимательно исследуйте систему отопления, электропроводку и водопроводно-канализационную сеть. Надо еще узнать, есть ли поблизости школа, можно ли заказать снегоуборочную машину, как насчет телефона, пожарной службы и, наконец, что у вас за соседи. Если дом уже не подлежит ремонту, все равно можно купить ферму ради участка, особенно если вы умеете плотничать. Будки, беседки, навесы, вигвамы - все это не требует ни больших затрат, ни особого опыта. Самое правильное будет спереть материалы на расположенном по соседству военном объекте.

Теперь, наконец, осмотрите хозяйственные постройки, насколько они еще пригодны к эксплуатации. Если есть пруд, проверьте, какова глубина и можно ли купаться. Есть речка или ручей - узнайте, как насчет рыбалки, а если рядом лес - как с охотой.

Заключая окончательный договор о купле-продаже, надо воспользоваться услугами адвоката. Попытайтесь также получить в банке ссуду на покупку фермы. Не забывайте, что вы теперь будете выплачивать поземельный налог: заберите у старого владельца или агента по недвижимости налоговые декларации и квитанции. Обычно на каждую делянку в 40 акров начисляется налог около 50 долларов в год.

И, наконец, разузнайте, какие федеральные программы действуют в вашем регионе. Если вы хорошенько изучите все тонкости правительственных программ поддержки сельскохозяйственного производства, вы можете на этом неплохо наварить. В соответствии с Программой мер против перепроизводства фуражного зерна Министерство сельского хозяйства платит вам, чтобы вы не выращивали зерновые. Программа дотаций на производство хлопка платит вам за то, что вы не выращиваете хлопок. Ознакомьтесь также с Программой Земельного банка Ассоциации развития США и различными программами Министерства лесного хозяйства, предусматривающими вознаграждение за посадку деревьев. Ну, а там вы и сами научитесь, как с умом вести хозяйство, соблюдая баланс: не сажая хлопок и, наоборот, сажая зеленые насаждения.

СВОБОДНОЕ ОБРАЗОВАНИЕ

Спросите кого-нибудь в колледже, что он, собственно, здесь делает, и в ответ услышите: "Здесь дают образование". На самом деле, они здесь ради "корочек", а "корочки" им нужны, чтобы вырваться вперед в крысиной гонке по карьерной лестнице. Недаром слишком многие из университетских активистов-радикалов - просто двуличные бляди: и нашим, и вашим. Единственный смысл пребывания в колледже - это взорвать его изнутри [203 - Сам Эбби в молодости окончил университет, а после преподавал в Беркли.]. Если вы действительно хотите получить знания, то есть способ, как сделать университетское образование абсолютно свободным (и от оплаты тоже). Выбирайте себе факультет, смотрите расписание, составляйте свою собственную программу и посещайте нужные вам занятия вольным слушателем. В маленьких аудиториях могут возникнуть проблемы, но если преподаватель хоть более-менее приличный, он не будет против. А в больших аудиториях вообще никто не возразит.

Если вам понадобятся книги по какому-то предмету [204 - Здесь не имеются в виду учебники.], напишите издателю, что вы читаете лекции в высшей школе и хотели бы использовать для своего курса их книгу. Вам всегда вышлют бесплатный экземпляр.

Среди нашей новой Нации возникают Свободные Университеты. Любой человек может читать любой курс. Любой же может записаться слушать этот курс, иногда за это платится символический вступительный взнос. На эти деньги печатаются учебные программы и оплачивается помещение. Если вы живете на пособие, плату за обучение вам вообще вносить не надо. Вы сами подбираете себе предметы и учебные дисциплины, сколько сами захотите. Занятия проводятся везде: дома у преподавателя, в парке, на пляже, на квартире у кого-нибудь из студентов или в сквотах [205 - Эбби иногда употребляет слово "сквот", иногда же - в высокопарных терминах Великой герильи - "освобожденные здания" (liberated buildings).]. В Свободных Университетах читаются любые курсы - от астрологии до применения огнестрельного оружия. Здесь высокий уровень преподавания, а занятия проходят в атмосфере большой коммуны.

Полный список экспериментальных школ, свободных университетов и свободных школ можно получить, выслав один доллар по адресу: АЛЬТЕРНАТИВА! 1526 Gravenstein Highway N., Sebastopol, California 97452. В запросе надо указать, что вам нужен "Справочник свободных учебных заведений".

СВОБОДА СЛОВА

Если вам не нравятся новости по ТВ, создавайте (пои собственные. Чтобы выпускать свободные СМИ, нужны воображение и способность ярко выражать мысли. На среднего жителя Амеррейха ежедневно обрушивается более 1600 рекламных объявлений. Рекламные щиты, глянцевые журналы, рекламные ролики на ТВ с головой утопили его в словесах. Чтобы вырваться из этой информационной трясины, надо создать новые формы свободной коммуникации. Воспитывать и развивать людей, которых вы хотите склонить на свою сторону, вам поможет Революционная Реклама.

Представления театральной герильи всегда попадают в число главных новостей, а если их умело разыграть, то запоминаются навсегда. Разбросать деньги на фондовой бирже, вывалить сажу на руководство "Con Edison" [206 - "The Consolidated Edison Co" - крупнейшая энергетическая компания; акция протеста йиппи была направлена против загрязнения окружающей среды плохо очищенными выбросами с теплоэлектростанций. Руководил компанией отец одного из ведущих "уэзерменов", ныне - мужа Бернардин Дорн Билла Эйерса.] или взорвать статую полицейского в Чикаго [207 - Здесь и далее перечислены самые славные и знаменитые из театрализованных хеппенингов-проделок йиппи. Статуя полицейского в Чикаго была взорвана "Уэзерменами" накануне "дней гнева" 8-11 октября 1969 г. (одной из целей акции был протест против суда над "Чикагской восьмеркой").] - все это с помощью художественной провокации ясно и доходчиво выражает заложенную в спектакле идею. Недавно 400 йиппи инсценировали незаконное вторжение в Камбоджу, ворвавшись в США через канадскую границу. Они атаковали город Блэр в штате Вашингтон, забрасывая витрины "бомбочками" с краской и нападая на жителей. Группа ветеранов Вьетнама в боевом снаряжении маршем прошла от Трентона до Вэлли-Фордж [208 - В битве под Трентоном (шт. Нью-Джерси) в декабре 1776 г. Джордж Вашингтон разбил англичан. В Вэлли-Фордж его армия провела зиму 1777-1778 гг. Зимовка вошла в официальную историческую мифологию США как героическая эпопея, оптимистическая трагедия: половина армии вымерзла (на самом деле, как считают менее патриотично настроенные историки, разбежалась), зато другая половина сохранила себя для новых побед. Оба местечка, хотя и в разных штатах, расположены рядом, да и от Нью-Йорка недалеко. Акция ветеранов Вьетнама как бы профанирует "поход по местам боевой славы": вот, мол, до чего мы докатились, перед предками стыдно.]. По пути они устраивали шутовские нападения на гражданское население, точь-в-точь как их обучили в Юго-Восточной Азии.

Подмешав в воду уличных фонтанов алую краску и разослав по газетам разъяснение смысла акции, мы в зримых образах выражаем ту мысль, что кровь людская, как вода, бессмысленно льется в империалистических войнах. Суперклей для металлов компании "Истмен-Кодак" схватывается намертво всего за 45 секунд. Заклинив с помощью этого клея все дверные замки и защелки в офисных зданиях вашего города, вы метафорически изображаете, что наших братишек и сестренок ежечасно бросают в тюрьмы. Ну и конечно, есть еще взрывчатка, которая с оглушительной театральностью разъясняет даже самым тупым, что же вы имели в виду.

ПРЕСС-КОНФЕРЕНЦИИ

Еще один способ использования информационных выпусков в СМИ для рекламы революции - это проведение пресс-конференций. Выберите подходящее место, которое как-то соотносится с содержанием вашего сообщения. Разошлите приглашения как можно большему числу журналистов. Если у вас нет списка СМИ, вы можете сами его составить, найдя в "Желтых страницах" разделы "Газеты", "Радиостанции", "Телевидение", "Журналы" и "Телеграфные агентства". Сверьте наши списки со списками других революционных групп и выпишите имена журналистов, которые посещают пресс-конференции нашего Движения. Помимо общего приглашения на их издание, пошлите им особое приглашение. Приглашения для органов СМИ адресуйте в отдел городских новостей либо в информационную редакцию. Назначайте пресс-конференцию примерно на 11 утра, чтобы у журналистов было время сдать материал в подборку для вечернего выпуска новостей. В день запланированной пресс-конференции примерно в 9 утра обзвоните отделы городских новостей в наиболее важных для вас СМИ и самых нужных журналистов, чтобы напомнить им о приглашении. Для успеха пресс-конференции все в ней должно разворачиваться, как театральная интрига - от объявления и телефонных звонков до самих заявлений. Ничто не производит худшего впечатления, чем четверо или пятеро "деятелей" в строгих костюмах, Сидящие за столом в фешенебельном отеле и монотонно бубнящие о чем-то своем. Постоянно старайтесь, чтобы каждая деталь вашей пресс-конференции по стилю и содержанию отличалась от пресс-конференций, которые проводят те, кто у власти. Используйте музыку и визуальные эффекты. Не зажимайтесь. Говорите как можно короче и только по делу. Не читайте по бумажке, смотрите прямо в камеру. Стандартный телесюжет в выпуске новостей - одна минута двадцать секунд. Операторы начинают снимать со вступительного слова, и обычно ближе к концу у них заканчивается пленка. Поэтому начало пресс-конференции должно быть кратким и насыщенным действием. Время, отведенное для вопросов, должно быть еще более драматичным. Отвечая, обращайтесь к задавшему вопрос по имени. Это создает непринужденную атмосферу, кроме того, телеканалы охотнее показывают ответы, обращенные персонально к их корреспонденту. Выражайте свои эмоции. Подурачьтесь-рассердитесь-опечальтесь-возбудитесь. Если вы не можете передать, сколь глубоко вас взволновало, обеспокоило или разгневало то, о чем вы говорите, то чем же вы собирались пронять тех, кто, сидя в своей гостиной, уставился в маленький ящик с картинками? Помните, вы рекламируете людям новый образ жизни. Посмотрите рекламные ролики на ТВ. Поглядите, как искусно и доходчиво они умеют за считанные секунды выразить все, что им надо. Вы можете стебаться над тем говном, которое они раскручивают, но при этом грех не украсть их мастерские приемы.

На рок-концертах в антракте или после выступления пробейтесь на сцену. Объявите, что если вырубят микрофон, здание будет взорвано. Это гальванизирует аудиторию, а владельцы зала все же не такие подонки, чтобы при всех рискнуть. Толкните краткую захватывающую телегу [209 - У Эбби - "рэп". Как музыкальный стиль рэп в 1970 г. еще не оформился, но под этим словом уже понимали! идущие от древних ритуальных традиций Африки упражнения черных подростков в ритмичном рифмованном сквернословии, к середине 70-х ставшие одной из составляющи: субкультуры хип-хоп.] о текущем моменте. Надо свести все к одному призыву. Иногда неплохо вовлечь рок-группу в диалог насчет приверженности революции. А вот прерывать сейшен предосудительно: это все равно что плюнуть в лицо людям, к которым вы обращаетесь. Культура - это океан, так что учитесь плавать. И обращайтесь с нею осторожно.

Эффективно воздействуют на зрителей объявления типа "человек-бутерброд" и переносные плакатики. Вы можете встать на оживленном перекрестке с плакатом "Нуждаемся в жилье", "Свободу Анджеле" [210 - Анджеле Дэвис.], "Сокрушим государство" и другими лозунгами. Лозунги можно писать на денежных купюрах, отправляемых по почте конвертах и других предметах, по много раз переходящих из рук в руки.

В кинотеатр возьмите с собой фонарик с большим стеклом. На темном целлофане вырежьте "ЗАБАСТОВКА", или "ВОССТАНИЕ", или "ИИППИ". Прилепите трафарет к стеклу фонарика - и можете проецировать надпись на дальнюю стену.

Весь вечер по ТВ идет множество ток-шоу с участием дозвонившихся зрителей. Аудитория у них огромная. Если ваше мнение ведущий сочтет "спорным, но интересным" и "дающим повод для дискуссии", то вам могут выделить на остаток вечера отдельную телефонную линию, и тогда не придется вместе со всеми но сотне раз дозваниваться до студии. Ведь дозваниваться приходится часами. Но и тут есть маленькая хитрость, которая поможет вам, когда номер постоянно занят. Для ток-шоу с участием зрителей выделяется несколько линий: если одна занята, звонок автоматически переключается на следующую. Обычно их номера идут подряд. То есть если для звонков в студию дается номер PL 5-8640, это значит, что задействованы также номера PL 5-8641, PL 5-8642 и т.д. Если номер занят, попробуйте позвонить, например, по PL S-8647. Этот трюк помогает и в других ситуациях, если надо дозвониться по вечно занятому номеру. Попробуйте воспользоваться им, когда звоните в справочную аэропорта или автовокзала.

ГРАФФИТИ

Одна из лучших форм свободной коммуникации - надпись краской на стене. Послание должно быть кратким и дерзким. Надо успеть, пока не появились свынюки, но при этом надпись должна быть достаточно крупной и видна издалека. Лучше всего подходят баллончики с распылителем, которые можно найти в любом магазине стройматериалов. Выбирайте самые оживленные места. Для большей выразительности не жалейте восклицательных знаков. Если надо сделать много одинаковых надписей, заготовьте трафарет. Вы можете сделать трафарет со словом "ВОЙНА" и поставьте его на дорожном знаке под словом "STOP". (делайте трафарет с пятиконечной звездой и желтым спреем нанесите ее на почтовых ящиках на границе между красной и голубой полосами. Получится флаг Национального Фронта Освобождения Южного Вьетнама. Вырежьте на трафарете листок марихуаны и зеленой краской напыляйте его на рекламу сигарет и виски [211 - Согласно "Marijuana Tax Act", марихуана в США была отнесена к веществам, требующим особого контроля со стороны властей, требующим уплаты особого налога и продающимся по рецептам, в 1937 г. под давлением табачных и ликероводочных корпораций (как раз вскоре после отмены сухого закона). Тем не менее, в США в 60-е марихуана занимала второе место по популярности среди средств "расслабиться" после алкоголя, да и окончательное запрещена во многих штатах она была только в 60-е. После 1986 г. начался обратный процесс легализации, подкрепленный обоснованием того, что ущерб для здоровья от "травы" куда меньший, чем от табака и алкоголя. На сегодня "трава" легализована с оговорками в 9 штатах. Но в мае 2001 г. Верховный суд США вынес приговор по иску Оклендского кооператива покупателей марихуаны: местный закон не освобождает от ответственности перед федеральным законодательством. Справедливости ради надо сказать, что и пьянство в США обставлено некоторыми законодательными ограничениями, а уж табакокурение вообще считается антиобщественным поступком и в глазах населения на порядок предосудительнее марихуаны.] на автобусах и в метро. Знак Women' наносите красной краской на рекламные щиты, эксплуатирующие образ женщины как сексуального объекта. Проявляйте дерзость и изобретательность в выборе места. Когда казнили вьетнамского героя Нгуен Ван Чоя, на следующий же день вьетконговцы вывесили памятный плакат на месте казни в самой охраняемой тюрьме страны.

Наклеивающиеся на стену плакаты позволяют донести до аудитории больше информации, чем нанесенные наспех граффити. Убедитесь, что поверхность стены гладкая или мелкопористая. Смажьте изнанку плаката сгущенкой с помощью кисти, губки, тряпки или так, рукой. Сгущенка быстро высыхает и держит намертво. Намажьте в некоторых местах, особенно у краев, и лицевую сторону тоже: это защитит от дождя и отобьет охоту у желающих сорвать плакат. Можно сделать рулон по типу обоев, он наклеивается быстро и удобно. Граффити и плакатами лучше заниматься ночью и с оглядкой. Тем самым вы сможете обработать самые лучшие места, не напоровшись на патруль свынюк, которые не ценят прекрасное и не понимают высокого искусства настенной росписи.

ИСПОЛЬЗОВАНИЕ ФЛАГА

Общепринято, что флаг нашей Нации черный с зеленым листиком марихуаны на фоне красной пятиконечной звезды, расположенной в центре. Им пользуются группы наших, те, кто понимает, как надо правильно использовать в революционной борьбе культурные символы. Стоит выбросить вверх наш флаг, братишки и сестренки тут же переполняются чувством солидарности. Старшеклассникам пришлось повоевать с администрацией по поводу того, должны ли они в школе отдавать почести флагу [212 - Имеется в виду громкий судебный процесс, ставший прецедентом в истории гражданских свобод. В конце 30-х в государственных средних школах было введено обязательное отдание чести учащимися флагу США. Старшеклассники из числа Свидетелей Иеговы отказались, ибо по религиозным убеждениям они не могут отдавать почести никакому земному правительству, но лишь богу. При поддержке ACLU (Американский Союз гражданских свобод) в 1943 г. учащиеся добились постановления Верховного суда: никто не может обязать свободного гражданина отдавать почести чему бы то ни было, включая высшую национальную символику. В 2002 г. из школьных церемоний по тем же соображениям изъято упоминание бога (чисто христианское толкование этого имени было убрано давно). Эбби и его соратники часто подпадали под обвинения по другому закону - об оскорблении государственного флага (его сжигали или стирали на демонстрациях, а Эбби сделал из него рубаху). В 1990 и 1991 гг. Верховный суд принял постановление: символические действия над флагом в ходе демонстрации не являются преступлением, но представляют собой "знаковые формы протеста".]. Любую освобожденную зону обозначает развевающееся над нею знамя. Рок-концерты и фестивали - действа по сути аполитичные, но лишь пока над ними не взвился флаг. Политологи [213 - Речь идет об авторах радикальных политических теорий 60-х.], не признающие значения флага и важности представляемых им культурных смыслов, похожи на страусов, спрятавших головы, чтобы не видеть основ человеческой природы. На протяжении всей истории люди сражались за религиозные убеждения, образ жизни, землю и флаг (нацию), потому что им так приказали, ради счастья или денег, потому что на них напали, или просто без особых осознанных причин. Если вы не считаете, что флаг играет важную роль, спросите у "защитных касок" [214 - Hardhats, прозвище строительных рабочих, в переносном смысле - тупой агрессивно-консервативный жлоб. Во время антивоенных демонстраций спецслужбы науськивали строительных рабочих как "здоровые силы нации" нападать на студентов.] - они вам живо объяснят.

РАДИО

Хотите создать свою радиостанцию для округи? Можете использовать высокочастотный передатчик, разработанный группой братишек и сестренок "Радио "Свободный Народ". Никакие лицензии Федеральной комиссии связи передатчикам с радиусом вещания менее 1/2 мили не нужны. Небольшое устройство на транзисторах подключается к любой бытовой розетке. Более детальные наставления вы найдете ниже, в главе "Партизанский эфир"....

Федор Достоевский

Записки из Подполья

Часть I

Подполье

Я человек больной... Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я думаю, что у меня болит печень. Впрочем, я ни шиша не смыслю в моей болезни и не знаю наверно, что у меня болит. Я не лечусь и никогда не лечился, хотя медицину и докторов уважаю. К тому же я еще и суеверен до крайности; ну, хоть настолько, чтоб уважать медицину. (Я достаточно образован, чтоб не быть суеверным, но я суеверен). Нет-с, я не хочу лечиться со злости. Вот этого, наверно, не изволите понимать. Ну-с, а я понимаю. Я, разумеется, не сумею вам объяснить, кому именно я насолю в этом случае моей злостью; я отлично хорошо знаю, что и докторам я никак не смогу "нагадить" тем, что у них не лечусь; я лучше всякого знаю, что всем этим я единственно только себе поврежу и никому больше. Но все-таки, если я не лечусь, так это со злости. Печенка болит, так вот пускай же ее еще крепче болит!

Я уже давно так живу -- лет двадцать. Теперь мне сорок. Я прежде служил, а теперь не служу. Я был злой чиновник. Я был груб и находил в этом удовольствие. Ведь я взяток не брал, стало быть, должен же был себя хоть этим вознаградить. (Плохая острота; но я ее не вычеркну. Я ее написал, думая, что выйдет очень остро; а теперь, как увидел сам, что хотел только гнусно пофорсить, -- нарочно не вычеркну!) Когда к столу, у которого я сидел, подходили, бывало, просители за справками, -- я зубами на них скрежетал и чувствовал неумолимое наслаждение, когда удавалось кого-нибудь огорчить. Почти всегда удавалось. Большею частию все был народ робкий: известно -- просители. Но из фертов я особенно терпеть не мог одного офицера. Он никак не хотел покориться и омерзительно гремел саблей. У меня с ним полтора года за эту саблю война была. Я наконец одолел. Он перестал греметь. Впрочем, это случилось еще в моей молодости. Но знаете ли, господа, в чем состоял главный пункт моей злости? Да в том-то и состояла вся штука, в том-то и заключалась наибольшая гадость, что я поминутно, даже в минуту самой сильнейшей желчи, постыдно сознавал в себе, что я не только не злой, но даже и не озлобленный человек, что я только воробьев пугаю напрасно и себя этим тешу. У меня пена у рта, а принесите мне какую-нибудь куколку, дайте мне чайку с сахарцем, я, пожалуй, и успокоюсь. Даже душой умилюсь, хоть уж, наверно, потом буду вам на себя скрежетать зубами и от стыда несколько месяцев страдать бессонницей. Таков уж мой обычай.

Это я наврал про себя давеча, что я был злой чиновник. Со злости наврал. Я просто баловством занимался и с просителями и с офицером, а в сущности никогда не мог сделаться злым. Я поминутно сознавал в себе много-премного самых противоположных тому элементов. Я чувствовал, что они так и кишат во мне, эти противоположные элементы. Я знал, что они всю жизнь во мне кишели и из меня вон наружу просились, но я их не пускал, не пускал, нарочно не пускал наружу. Они мучили меня до стыда; до конвульсий меня доводили и -- надоели мне наконец, как надоели! Уж не кажется ли вам, господа, что я теперь в чем-то перед вами раскаиваюсь, что я в чем-то у вас прощенья прошу?.. Я уверен, что вам это кажется... А впрочем, уверяю вас, что мне все равно, если и кажется...

Я не только злым, но даже и ничем не сумел сделаться: ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым. Теперь же доживаю в своем углу, дразня себя злобным и ни к чему не служащим утешением, что умный человек и не может серьезно чем-нибудь сделаться, а делается чем-нибудь только дурак. Да-с, умный человек девятнадцатого столетия должен и нравственно обязан быть существом по преимуществу бесхарактерным; человек же с характером, деятель, -- существом по преимуществу ограниченным. Это сорокалетнее мое убеждение. Мне теперь сорок лет, а ведь сорок лет -- это вся жизнь; ведь это самая глубокая старость. Дальше сорока лет жить неприлично, пошло, безнравственно! Кто живет дольше сорока лет, -- отвечайте искренно, честно? Я вам скажу, кто живет: дураки и негодяи живут. Я всем старцам это в глаза скажу, всем этим почтенным старцам, всем этим сребровласым и благоухающим старцам! Всему свету в глаза скажу! Я имею право так говорить, потому что сам до шестидесяти лет доживу. До семидесяти лет проживу! До восьмидесяти лет проживу!.. Постойте! Дайте дух перевести...

Наверно, вы думаете, господа, что я вас смешить хочу? Ошиблись и в этом. Я вовсе не такой развеселый человек, как вам кажется или как вам, может быть, кажется; впрочем, если вы, раздраженные всей этой болтовней (а я уже чувствую, что вы раздражены), вздумаете спросить меня: кто ж я таков именно? -- то я вам отвечу: я один коллежский асессор. Я служил, чтоб было что-нибудь есть (но единственно для этого), и когда прошлого года один из отдаленных моих родственников оставил мне шесть тысяч рублей по духовному завещанию, я тотчас же вышел в отставку и поселился у себя в углу. Я и прежде жил в этом углу, но теперь я поселился в этом углу. Комната моя дрянная, скверная, на краю города. Служанка моя -- деревенская баба, старая, злая от глупости, и от нее к тому же всегда скверно пахнет. Мне говорят, что климат петербургский мне становится вреден и что с моими ничтожными средствами очень дорого в Петербурге жить. Я все это знаю, лучше всех этих опытных и премудрых советчиков и покивателей {1} знаю. Но я остаюсь в Петербурге; я не выеду из Петербурга! Я потому не выеду... Эх! да ведь это совершенно все равно -- выеду я иль не выеду.

А впрочем: о чем может говорить порядочный человек с наибольшим удовольствием?

Ответ: о себе.

Ну так и я буду говорить о себе.

Мне теперь хочется рассказать вам, господа, желается иль не желается вам это слышать, почему я даже и насекомым не сумел сделаться. Скажу вам торжественно, что я много раз хотел сделаться насекомым. Но даже и этого не удостоился. Клянусь вам, господа, что слишком сознавать -- это болезнь, настоящая, полная болезнь. Для человеческого обихода слишком было бы достаточно обыкновенного человеческого сознания, то есть в половину, в четверть меньше той порции, которая достается на долю развитого человека нашего несчастного девятнадцатого столетия и, сверх того, имеющего сугубое несчастье обитать в Петербурге, самом отвлеченном и умышленном городе на всем земном шаре. (Города бывают умышленные и неумышленные). Совершенно было бы довольно, например, такого сознания, которым живут все так называемые непосредственные люди и деятели. Бьюсь об заклад, вы думаете, что я пишу все это из форсу, чтоб поострить насчет деятелей, да еще из форсу дурного тона гремлю саблей, как мой офицер. Но, господа, кто же может своими же болезнями тщеславиться, да еще ими форсить?

Впрочем, что ж я? -- все это делают; болезнями-то и тщеславятся, а я, пожалуй, и больше всех. Не будем спорить; мое возражение нелепо. Но все-таки я крепко убежден, что не только очень много сознания, но даже и всякое сознание болезнь. Я стою на том. Оставим и это на минуту. Скажите мне вот что: отчего так бывало, что, как нарочно, в те самые, да, в те же самые минуты, в которые я наиболее способен был сознавать все тонкости "всего прекрасного и высокого", {2} как говорили у нас когда-то, мне случалось уже не сознавать, а делать такие неприглядные деянья, такие, которые... ну да, одним словом, которые хоть и все, пожалуй, делают, но которые, как нарочно, приходились у меня именно тогда, когда я наиболее сознавал, что их совсем бы не надо делать? Чем больше я сознавал о добре и о всем этом "прекрасном и высоком", тем глубже я и опускался в мою тину и тем способнее был совершенно завязнуть в ней. Но главная черта была в том, что все это как будто не случайно во мне было, а как будто ему и следовало так быть. Как будто это было мое самое нормальное состояние, а отнюдь не болезнь и не порча, так что, наконец, у меня и охота прошла бороться с этой порчей. Кончилось тем, что я чуть не поверил (а может, и в самом деле поверил), что это, пожалуй, и есть нормальное мое состояние. А сперва-то, вначале-то, сколько я муки вытерпел в этой борьбе! Я не верил, чтоб так бывало с другими, и потому всю жизнь таил это про себя как секрет. Я стыдился (даже, может быть, и теперь стыжусь); до того доходил, что ощущал какое-то тайное, ненормальное, подленькое наслажденьице возвращаться, бывало, в иную гадчайшую петербургскую ночь к себе в угол и усиленно сознавать, что вот и сегодня сделал опять гадость, что сделанного опять-таки никак не воротишь, и внутренно, тайно, грызть, грызть себя за это зубами, пилить и сосать себя до того, что горечь обращалась наконец в какую-то позорную, проклятую сладость и наконец -- в решительное, серьезное наслаждение! Да, в наслаждение, в наслаждение! Я стою на том. Я потому и заговорил, что мне все хочется наверно узнать: бывают ли у других такие наслаждения? Я вам объясню: наслаждение было тут именно от слишком яркого сознания своего унижения; оттого, что уж сам чувствуешь, что до последней стены дошел; что и скверно это, но что и нельзя тому иначе быть; что уж нет тебе выхода, что уж никогда не сделаешься другим человеком; что если б даже и оставалось еще время и вера, чтоб переделаться во что-нибудь другое, то, наверно, сам бы не захотел переделываться; а захотел бы, так и тут бы ничего не сделал, потому что на самом-то деле и переделываться-то, может быть, не во что. А главное и конец концов, что все это происходит по нормальным и основным законам усиленного сознания и по инерции, прямо вытекающей из этих законов, а следственно, тут не только не переделаешься, да и просто ничего не поделаешь. Выходит, например, вследствие усиленного сознания: прав, что подлец, как будто это подлецу утешение, коль он уже сам ощущает, что он действительно подлец. Но довольно... Эх, нагородил-то, а что объяснил?.. Чем объясняется тут наслаждение? Но я объяснюсь! Я-таки доведу до конца! Я и перо затем в руки взял...

Я, например, ужасно самолюбив. Я мнителен и обидчив, как горбун или карлик, но, право, бывали со мною такие минуты, что если б случилось, что мне бы дали пощечину, то, может быть, я был бы даже и этому рад. Говорю серьезно: наверно, я бы сумел отыскать и тут своего рода наслаждение, разумеется, наслаждение отчаяния, но в отчаянии-то и бывают самые жгучие наслаждения, особенно когда уж очень сильно сознаешь безвыходность своего положения. А тут при пощечине-то -- да тут так и придавит сознание о том, в какую мазь тебя растерли. Главное же, как ни раскидывай, а все-таки выходит, что всегда я первый во всем виноват выхожу и, что всего обиднее, без вины виноват и, так сказать, по законам природы. Потому, во-первых, виноват, что я умнее всех, которые меня окружают. (Я постоянно считал себя умнее всех, которые меня окружают, и иногда, поверите ли, даже этого совестился. По крайней мере, я всю жизнь смотрел как-то в сторону и никогда не мог смотреть людям прямо в глаза). Потому, наконец, виноват, что если б и было во мне великодушие, то было бы только мне же муки больше от сознания всей его бесполезности. Я ведь, наверно, ничего бы не сумел сделать из моего великодушия: ни простить, потому что обидчик, может, ударил меня по законам природы, а законов природы нельзя прощать; ни забыть, потому что хоть и законы природы, а все-таки обидно. Наконец, если б даже я захотел быть вовсе невеликодушным, а напротив, пожелал бы отмстить обидчику, то я и отмстить ни в чем никому бы не мог, потому что, наверно, не решился бы что-нибудь сделать, если б даже и мог. Отчего не решился бы? Об этом мне хочется сказать два слова особо.

III

Ведь у людей, умеющих за себя отомстить и вообще за себя постоять, -- как это, например, делается? Ведь их как обхватит, положим, чувство мести, так уж ничего больше во всем их существе на это время и не останется, кроме этого чувства. Такой господин так и прет прямо к цели, как взбесившийся бык, наклонив вниз рога, и только разве стена его останавливает. (Кстати: перед стеной такие господа, то есть непосредственные люди и деятели, искренно пасуют. Для них стена -- не отвод, как например для нас, людей думающих, а следственно, ничего не делающих; не предлог воротиться с дороги, предлог, в который наш брат обыкновенно и сам не верит, но которому всегда очень рад. Нет, они пасуют со всею искренностью. Стена имеет для них что-то успокоительное, нравственно-разрешающее и окончательное, пожалуй, даже что-то мистическое... Но об стене после). Ну-с, такого-то вот непосредственного человека я и считаю настоящим, нормальным человеком, каким хотела его видеть сама нежная мать -- природа, любезно зарождая его на земле. Я такому человеку до крайней желчи завидую. Он глуп, я в этом с вами не спорю, но, может быть, нормальный человек и должен быть глуп, почему вы знаете? Может быть, это даже очень красиво. И я тем более убежден в злом, так сказать, подозрении, что если, например, взять антитез нормального человека, то есть человека усиленно сознающего, вышедшего, конечно, не из лона природы, а из реторты (это уже почти мистицизм, господа, но я подозреваю и это), то этот ретортный человек до того иногда пасует перед своим антитезом, что сам себя, со всем своим усиленным сознанием, добросовестно считает за мышь, а не за человека. Пусть это и усиленно сознающая мышь, но все-таки мышь, а тут человек, а следственно... и проч. И, главное, он сам, сам ведь считает себя за мышь; его об этом никто не просит; а это важный пункт. Взглянем же теперь на эту мышь в действии. Положим, например, она тоже обижена (а она почти всегда бывает обижена) и тоже желает отомстить. Злости-то в ней, может, еще и больше накопится, чем в l'homme de la nature et de la vХritИ. {3} Гадкое, низкое желаньице воздать обидчику тем же злом, может, еще и гаже скребется в ней, чем в l'homme de la nature et de la vХritИ, потому что l'homme de la nature et de la vХritИ, по своей врожденной глупости, считает свое мщенье просто-запросто справедливостью; а мышь, вследствие усиленного сознания, отрицает тут справедливость. Доходит наконец до самого дела, до самого акта отмщения. Несчастная мышь кроме одной первоначальной гадости успела уже нагородить кругом себя, в виде вопросов и сомнений, столько других гадостей; к одному вопросу подвела столько неразрешенных вопросов, что поневоле кругом нее набирается какая-то роковая бурда, какая-то вонючая грязь, состоящая из ее сомнений, волнений и, наконец, из плевков, сыплющихся на нее от непосредственных деятелей, предстоящих торжественно кругом в виде судей и диктаторов и хохочущих над нею во всю здоровую глотку. Разумеется, ей остается махнуть на все своей лапкой и с улыбкой напускного презренья, которому и сама она не верит, постыдно проскользнуть в свою щелочку. Там, в своем мерзком, вонючем подполье, наша обиженная, прибитая и осмеянная мышь немедленно погружается в холодную, ядовитую и, главное, вековечную злость. Сорок лет сряду будет припоминать до последних, самых постыдных подробностей свою обиду и при этом каждый раз прибавлять от себя подробности еще постыднейшие, злобно поддразнивая и раздражая себя собственной фантазией. Сама будет стыдиться своей фантазии, но все-таки все припомнит, все переберет, навыдумает на себя небывальщины, под предлогом, что она тоже могла случиться, и ничего не простит. Пожалуй, и мстить начнет, но как-нибудь урывками, мелочами, из-за печки, инкогнито, не веря ни своему праву мстить, ни успеху своего мщения и зная наперед, что от всех своих попыток отомстить сама выстрадает во сто раз больше того, кому мстит, а тот, пожалуй, и не почешется. На смертном одре опять-таки все припомнит, с накопившимися за все время процентами и... Но именно вот в этом холодном, омерзительном полуотчаянии, полувере, в этом сознательном погребении самого себя заживо с горя, в подполье на сорок лет, в этой усиленно созданной и все-таки отчасти сомнительной безвыходности своего положения, во всем этом яде неудовлетворенных желаний, вошедших внутрь, во всей этой лихорадке колебаний, принятых навеки решений и через минуту опять наступающих раскаяний -- и заключается сок того странного наслаждения, о котором я говорил. Оно до того тонкое, до того иногда не поддающееся сознанью, что чуть-чуть ограниченные люди или даже просто люди с крепкими нервами не поймут в нем ни единой черты. "Может, еще и те не поймут, -- прибавите вы от себя, осклабляясь, -- которые никогда не получали пощечин", -- и таким образом вежливо намекнете мне, что я в мою жизнь, может быть, тоже испытал пощечину, а потому и говорю как знаток. Бьюсь об заклад, что вы это думаете. Но успокойтесь, господа, я не получал пощечин, хотя мне совершенно все равно, как бы вы об этом ни думали. Я, может быть, еще сам-то жалею, что в мою жизнь мало роздал пощечин. Но довольно, ни слова больше об этой чрезвычайно для вас интересной теме.

Продолжаю спокойно о людях с крепкими нервами, не понимающих известной утонченности наслаждений. Эти господа при иных казусах, например, хотя и ревут, как быки, во все горло, хоть это, положим, и приносит им величайшую честь, но, как уже сказал я, перед невозможностью они тотчас смиряются. Невозможность -- значит каменная стена? Какая каменная стена? Ну, разумеется, законы природы, выводы естественных наук, математика. Уж как докажут тебе, например, что от обезьяны произошел, {4} так уж и нечего морщиться, принимай как есть. Уж как докажут тебе, что, в сущности, одна капелька твоего собственного жиру тебе должна быть дороже ста тысяч тебе подобных и что в этом результате разрешатся под конец все так называемые добродетели и обязанности и прочие бредни и предрассудки, так уж так и принимай, нечего делать-то, потому дважды два -- математика. Попробуйте возразить.

"Помилуйте, -- закричат вам, -- восставать нельзя: это дважды два четыре! Природа вас не спрашивается; ей дела нет до ваших желаний и до того, нравятся ль вам ее законы или не нравятся. Вы обязаны принимать ее так, как она есть, а следственно, и все ее результаты. Стена, значит, и есть стена... и т. д., и т. д.". Господи боже, да какое мне дело до законов природы и арифметики, когда мне почему-нибудь эти законы и дважды два четыре не нравятся? Разумеется, я не пробью такой стены лбом, если и в самом деле сил не будет пробить, но я и не примирюсь с ней потому только, что у меня каменная стена и у меня сил не хватило.

Как будто такая каменная стена и вправду есть успокоение и вправду заключает в себе хоть какое-нибудь слово на мир, единственно только потому, что она дважды два четыре. О нелепость нелепостей! То ли дело все понимать, все сознавать, все невозможности и каменные стены; не примиряться ни с одной из этих невозможностей и каменных стен, если вам мерзит примиряться; дойти путем самых неизбежных логических комбинаций до самых отвратительных заключений на вечную тему о том, что даже и в каменной-то стене как будто чем-то сам виноват, хотя опять-таки до ясности очевидно, что вовсе не виноват, и вследствие этого, молча и бессильно скрежеща зубами, сладострастно замереть в инерции, мечтая о том, что даже и злиться, выходит, тебе не на кого; что предмета не находится, а может быть, и никогда не найдется, что тут подмен, подтасовка, шулерство, что тут просто бурда, -- неизвестно что и неизвестно кто, но, несмотря на все эти неизвестности и подтасовки, у вас все-таки болит, и чем больше вам неизвестно, тем больше болит!

-- Ха-ха-ха! да вы после этого и в зубной боли отыщете наслаждение! -- вскрикнете вы со смехом.

-- А что ж? и в зубной боли есть наслаждение, -- отвечу я. -- У меня целый месяц болели зубы; я знаю, что есть. Тут, конечно, не молча злятся, а стонут; но это стоны не откровенные, это стоны с ехидством, а в ехидстве-то и вся штука. В этих-то стонах и выражается наслаждение страдающего; не ощущал бы он в них наслаждения -- он бы и стонать не стал. Это хороший пример, господа, и я его разовью. В этих стонах выражается, во-первых, вся для нашего сознания унизительная бесцельность вашей боли; вся законность природы, на которую вам, разумеется, наплевать, но от которой вы все-таки страдаете, а она-то нет. Выражается сознание, что врага у вас не находится, а что боль есть; сознание, что вы, со всевозможными Вагенгеймами, вполне в рабстве у ваших зубов; что захочет кто-то, и перестанут болеть ваши зубы, {5} а не захочет, так и еще три месяца проболят; и что, наконец, если вы все еще несогласны и все-таки протестуете, то вам остается для собственного утешения только самого себя высечь или прибить побольнее кулаком вашу стену, а более решительно ничего. Ну-с, вот от этих-то кровавых обид, вот от этих-то насмешек, неизвестно чьих, и начинается наконец наслаждение, доходящее иногда до высшего сладострастия. Я вас прошу, господа, прислушайтесь когда-нибудь к стонам образованного человека девятнадцатого столетия, страдающего зубами, этак на второй или на третий день болезни, когда он начинает уже не так стонать, как в первый день стонал, то есть не просто оттого, что зубы болят; не так, как какой-нибудь грубый мужик, а так, как человек тронутый развитием и европейской цивилизацией стонет, как человек, "отрешившийся от почвы и народных начал", как теперь выражаются. {6} Стоны его становятся какие-то скверные, пакостно-злые и продолжаются по целым дням и ночам. И ведь знает сам, что никакой себе пользы не принесет стонами; лучше всех знает, что он только напрасно себя и других надрывает и раздражает; знает, что даже и публика, перед которой он старается, и все семейство его уже прислушались к нему с омерзением, не верят ему ни на грош и понимают про себя, что он мог бы иначе, проще стонать, без рулад и без вывертов, а что он только так со злости, с ехидства балуется. Ну так вот в этих-то всех сознаниях и позорах и заключается сладострастие. "Дескать, я вас беспокою, сердце вам надрываю, всем в доме спать не даю. Так вот не спите же, чувствуйте же и вы каждую минуту, что у меня зубы болят. Я для вас уж теперь не герой, каким прежде хотел казаться, а просто гаденький человек, шенапан. {7} Ну так пусть же! Я очень рад, что вы меня раскусили. Вам скверно слушать мои подленькие стоны? Ну так пусть скверно; вот я вам сейчас еще скверней руладу сделаю..." Не понимаете и теперь, господа? Нет, видно, надо глубоко доразвиться и досознаться, чтоб понять все изгибы этого сладострастия! Вы смеетесь? Очень рад-с. Мои шутки, господа, конечно, дурного тона, неровны, сбивчивы, с самонедоверчивостью. Но ведь это оттого, что я сам себя не уважаю. Разве сознающий человек может сколько-нибудь себя уважать?

Ну разве можно, разве можно хоть сколько-нибудь уважать себя человеку, который даже в самом чувстве собственного унижения посягнул отыскать наслаждение? Я не от приторного какого-нибудь раскаянья так теперь говорю. Да и вообще терпеть я не мог говорить: "Простите, папаша, вперед не буду", -- не потому, чтоб я не способен был это сказать, а напротив, может быть, именно потому, что уж слишком способен на это бывал, да еще как? Как нарочно и влопаюсь, бывало, в таком случае, когда сам ни сном, ни духом не виноват. Это уже было всего гаже. При этом я опять-таки душою умилялся, раскаивался, слезы проливал и, конечно, самого себя надувал, хоть и вовсе не притворялся. Сердце уж тут как-то гадило... Тут уж даже и законов природы нельзя было обвинить, хотя все-таки законы природы постоянно и более всего всю жизнь меня обижали. Гадко это все вспоминать, да и тогда гадко было. Ведь через минуту какую-нибудь я уже с злобою соображаю, бывало, что все это ложь, ложь, отвратительная напускная ложь, то есть все эти раскаяния, все эти умиления, все эти обеты возрождения. А спросите, для чего я так сам себя коверкал и мучил? Ответ: затем, что скучно уж очень было сложа руки сидеть; вот и пускался на выверты. Право, так. Замечайте получше сами за собой, господа, тогда и поймете, что это так. Сам себе приключения выдумывал и жизнь сочинял, чтоб хоть как-нибудь да пожить. Сколько раз мне случалось -- ну, хоть, например, обижаться, так, не из-за чего, нарочно; и ведь сам знаешь, бывало, что не из-за чего обиделся, напустил на себя, но до того себя доведешь, что под конец, право, и в самом деле обидишься. Меня как-то всю жизнь тянуло такие штуки выкидывать, так что уж я стал под конец и в себе не властен. Другой раз влюбиться насильно захотел, даже два раза. Страдал ведь, господа, уверяю вас. В глубине-то души не верится, что страдаешь, насмешка шевелится, а все-таки страдаю, да еще настоящим, заправским образом; ревную, из себя выхожу... И все от скуки, господа, все от скуки; инерция задавила. Ведь прямой, законный, непосредственный плод сознания -- это инерция, то есть сознательное сложа-руки-сиденье. Я уж об этом упоминал выше. Повторяю, усиленно повторяю: все непосредственные люди и деятели потому и деятельны, что они тупы и ограничены. Как это объяснить? А вот как: они вследствие своей ограниченности ближайшие и второстепенные причины за первоначальные принимают, таким образом скорее и легче других убеждаются, что непреложное основание своему делу нашли, ну и успокоиваются; а ведь это главное. Ведь чтоб начать действовать, нужно быть совершенно успокоенным предварительно, и чтоб сомнений уж никаких не оставалось. Ну а как я, например, себя успокою? Где у меня первоначальные причины, на которые я упрусь, где основания? Откуда я их возьму? Я упражняюсь в мышлении, а следственно, у меня всякая первоначальная причина тотчас же тащит за собою другую, еще первоначальнее, и так далее в бесконечность. Такова именно сущность всякого сознания и мышления. Это уже опять, стало быть, законы природы. Что же наконец в результате? Да то же самое. Вспомните: давеча вот я говорил о мщении. (Вы, верно, не вникли). Сказано: человек мстит, потому что находит в этом справедливость. Значит, он первоначальную причину нашел, основание нашел, а именно: справедливость. Стало быть, он со всех сторон успокоен, а следственно, и отмщает спокойно и успешно, будучи убежден, что делает честное и справедливое дело. А ведь я справедливости тут не вижу, добродетели тоже никакой не нахожу, а следственно, если стану мстить, то разве только из злости. Злость, конечно, могла бы все пересилить, все мои сомнения, и, стало быть могла бы совершенно успешно послужить вместо первоначальной причины именно потому, что она не причина. Но что же делать, если у меня и злости нет (я давеча ведь с этого и начал). Злоба у меня опять-таки вследствие этих проклятых законов сознания химическому разложению подвергается. Смотришь -- предмет улетучивается, резоны испаряются, виновник не отыскивается, обида становится не обидой, а фатумом, чем-то вроде зубной боли, в которой никто не виноват, а следовательно, остается опять-таки тот же самый выход -- то есть стену побольнее прибить. Ну и рукой махнешь, потому что не нашел первоначальной причины. А попробуй увлекись своим чувством слепо, без рассуждений, без первоначальной причины, отгоняя сознание хоть на это время; возненавидь или полюби, чтоб только не сидеть сложа руки. Послезавтра, это уж самый поздний срок, самого себя презирать начнешь за то, что самого себя зазнамо надул. В результате: мыльный пузырь и инерция. О господа, ведь я, может, потому только и считаю себя за умного человека, что всю жизнь ничего не мог ни начать, ни окончить. Пусть, пусть я болтун, безвредный, досадный болтун, как и все мы. Но что же делать, если прямое и единственное назначение всякого умного человека есть болтовня, то есть умышленное пересыпанье из пустого в порожнее.

О, если б я ничего не делал только из лени. Господи, как бы я тогда себя уважал. Уважал бы именно потому, что хоть лень я в состоянии иметь в себе; хоть одно свойство было бы во мне как будто и положительное, в котором я бы и сам был уверен. Вопрос: кто такой? Ответ: лентяй; да ведь это преприятно было бы слышать о себе. Значит, положительно определен, значит, есть что сказать обо мне. "Лентяй!" -- да ведь это званье и назначенье, это карьера-с. Не шутите, это так. Я тогда член самого первейшего клуба по праву и занимаюсь только тем, что беспрерывно себя уважаю. Я знал господина, который всю жизнь гордился тем, что знал толк в лафите. Он считал это за положительное свое достоинство и никогда не сомневался в себе. Он умер не то что с покойной, а с торжествующей совестью, и был совершенно прав. А я бы себе тогда выбрал карьеру: а был бы лентяй и обжора, но не простой, а, например, сочувствующий всему прекрасному и высокому. Как вам это нравится? Мне это давно мерещилось. Это "прекрасное и высокое" сильно-таки задавило мне затылок в мои сорок лет; но это в мои сорок лет, а тогда -- о, тогда было бы иначе! Я бы тотчас же отыскал себе и соответствующую деятельность, -- а именно: пить за здоровье всего прекрасного и высокого. Я бы придирался ко всякому случаю, чтоб сначала пролить в свой бокал слезу, а потом выпить его за все прекрасное и высокое. Я бы все на свете обратил тогда в прекрасное и высокое; в гадчайшей, бесспорной дряни отыскал бы прекрасное и высокое. Я сделался бы слезоточив, как мокрая губка. Художник, например, написал картину Ге. Тотчас же пью за здоровье художника, написавшего картину Ге, потому что люблю все прекрасное и высокое. Автор написал "как кому угодно"; {8} тотчас же пью за здоровье "кого угодно", потому что люблю все "прекрасное и высокое". Уважения к себе за это потребую, преследовать буду того, кто не будет мне оказывать уважения. Живу спокойно, умираю торжественно, -- да ведь это прелесть, целая прелесть! И такое себе отрастил бы я тогда брюхо, такой тройной подбородок соорудил, такой бы сандальный нос {9} себе выработал, что всякий встречный сказал бы, смотря на меня: "Вот так плюс! вот так уж настоящее положительное!" А ведь как хотите, такие отзывы преприятно слышать в наш отрицательный век, господа.

VII

Но все это золотые мечты. О, скажите, кто это первый объявил, кто первый провозгласил, что человек потому только делает пакости, что не знает настоящих своих интересов; а что если б его просветить, открыть ему глаза на его настоящие, нормальные интересы, то человек тотчас же перестал бы делать пакости, тотчас же стал бы добрым и благородным, потому что, будучи просвещенным и понимая настоящие свои выгоды, именно увидел бы в добре собственную свою выгоду, а известно, что ни один человек не может действовать зазнамо против собственных своих выгод, следственно, так сказать, по необходимости стал бы делать добро? О младенец! о чистое, невинное дитя! да когда же, во-первых, бывало, во все эти тысячелетия, чтоб человек действовал только из одной своей собственной выгоды? Что же делать с миллионами фактов, свидетельствующих о том, как люди зазнамо, то есть вполне понимая свои настоящие выгоды, отставляли их на второй план и бросались на другую дорогу, на риск, на авось, никем и ничем не принуждаемые к тому, а как будто именно только не желая указанной дороги, и упрямо, своевольно пробивали другую, трудную, нелепую, отыскивая ее чуть не в потемках. Ведь, значит, им действительно это упрямство и своеволие было приятнее всякой выгоды... Выгода! Что такое выгода? Да и берете ли вы на себя совершенно точно определить, в чем именно человеческая выгода состоит? А что если так случится, что человеческая выгода иной раз не только может, но даже и должна именно в том состоять, чтоб в ином случае себе худого пожелать, а не выгодного? А если так, если только может быть этот случай, то все правило прахом пошло. Как вы думаете, бывает ли такой случай? Вы смеетесь; смейтесь, господа, но только отвечайте: совершенно ли верно сосчитаны выгоды человеческие? Нет ли таких, которые не только не уложились, но и не могут уложиться ни в какую классификацию? Ведь вы, господа, сколько мне известно, весь ваш реестр человеческих выгод взяли средним числом из статистических цифр и из научно-экономических формул. Ведь ваши выгоды -- это благоденствие, богатство, свобода, покой, ну и так далее, и так далее; так что человек, который бы, например, явно и зазнамо вошел против всего этого реестра, был бы, по-вашему, ну да и, конечно, по-моему, обскурант или совсем сумасшедший, так ли? Но ведь вот что удивительно: отчего это так происходит, что все эти статистики, мудрецы и любители рода человеческого, при исчислении человеческих выгод, постоянно одну выгоду пропускают? Даже и в расчет ее не берут в том виде, в каком ее следует брать, а от этого и весь расчет зависит. Беда бы не велика, взять бы ее, эту выгоду, да и занесть в список. Но в том-то и пагуба, что эта мудреная выгода ни в какую классификацию не попадает, ни в один список не умещается. У меня, например, есть приятель... Эх, господа! да ведь и вам он приятель; да и кому, кому он не приятель! Приготовляясь к делу, этот господин тотчас же изложит вам, велеречиво и ясно, как именно надо ему поступить по законам рассудка и истины. Мало того: с волнением и страстью будет говорить вам о настоящих, нормальных человеческих интересах; с насмешкой укорит близоруких глупцов, не понимающих ни своих выгод, ни настоящего значения добродетели; и -- ровно через четверть часа, без всякого внезапного, постороннего повода, а именно по чему-то такому внутреннему, что сильнее всех его интересов, -- выкинет совершенно другое колено, то есть явно пойдет против того, об чем сам говорил: и против законов рассудка, и против собственной выгоды, ну, одним словом, против всего... Предупрежду, что мой приятель -- лицо собирательное, и потому только его одного винить как-то трудно. То-то и есть, господа, не существует ли и в самом деле нечто такое, что почти всякому человеку дороже самых лучших его выгод, или (чтоб уж логики не нарушать) есть одна такая самая выгодная выгода (именно пропускаемая-то, вот об которой сейчас говорили), которая главнее и выгоднее всех других выгод и для которой человек, если понадобится, готов против всех законов пойти, то есть против рассудка, чести, покоя, благоденствия, -- одним словом, против всех этих прекрасных и полезных вещей, лишь бы только достигнуть этой первоначальной, самой выгодной выгоды, которая ему дороже всего.

-- Ну, так все-таки выгоды же, -- перебиваете вы меня. -- Позвольте-с, мы еще объяснимся, да и не в каламбуре дело, а в том, что эта выгода именно тем и замечательна, что все наши классификации разрушает и все системы, составленные любителями рода человеческого для счастья рода человеческого, постоянно разбивает. Одним словом, всему мешает. Но прежде чем я вам назову эту выгоду, я хочу себя компрометировать лично и потому дерзко объявляю, что все эти прекрасные системы, все эти теории разъяснения человечеству настоящих, нормальных его интересов с тем, чтоб оно, необходимо стремясь достигнуть этих интересов, стало бы тотчас же добрым и благородным, покамест, по моему мненью, одна логистика! Да-с, логистика! Ведь утверждать хоть эту теорию обновления всего рода человеческого посредством системы его собственных выгод, ведь это, по-моему, почти то же... ну хоть утверждать, например, вслед за Боклем, что от цивилизации человек смягчается, {10} следственно, становится менее кровожаден и менее способен к войне. По логике-то, кажется у него и так выходит. Но до того человек пристрастен к системе и к отвлеченному выводу, что готов умышленно исказить правду, готов видом не видать и слыхом не слыхать, только чтоб оправдать свою логику. Потому и беру этот пример, что это слишком яркий пример. Да оглянитесь кругом: кровь рекою льется, да еще развеселым таким образом, точно шампанское. Вот вам все наше девятнадцатое столетие, в котором жил и Бокль. Вот вам Наполеон -- и великий, и теперешний. {11} Вот вам Северная Америка {12} -- вековечный союз. Вот вам, наконец, карикатурный Шлезвиг-Гольштейн... {13} И что такое смягчает в нас цивилизация? Цивилизация выработывает в человеке только многосторонность ощущений и... решительно ничего больше. А через развитие этой многосторонности человек еще, пожалуй, дойдет до того, что отыщет в крови наслаждение. Ведь это уж и случалось с ним. Замечали ли вы, что самые утонченные кровопроливцы почти сплошь были самые цивилизованные господа, которым все эти разные Атиллы да Стеньки Разины {14} иной раз в подметки не годились, и если они не так ярко бросаются в глаза, как Атилла и Стенька Разин, так это именно потому, что они слишком часто встречаются, слишком обыкновенны, примелькались. По крайней мере, от цивилизации человек стал если не более кровожаден, то уже, наверно, хуже, гаже кровожаден, чем прежде. Прежде он видел в кровопролитии справедливость и с покойною совестью истреблял кого следовало; теперь же мы хоть и считаем кровопролитие гадостью, а все-таки этой гадостью занимаемся, да еще больше, чем прежде. Что хуже? -- сами решите. Говорят, Клеопатра {15} (извините за пример из римской истории) любила втыкать золотые булавки в груди своих невольниц и находила наслаждение в их криках и корчах. Вы скажете, что это было во времена, говоря относительно, варварские; что и теперь времена варварские, потому что (тоже говоря относительно) и теперь булавки втыкаются; что и теперь человек хоть и научился иногда видеть яснее, чем во времена варварские, но еще далеко не приучился поступать так, как ему разум и науки указывают. Но все-таки вы совершенно уверены, что он непременно приучится, когда совсем пройдут кой-какие старые, дурные привычки и когда здравый смысл и наука вполне перевоспитают и нормально направят натуру человеческую. Вы уверены, что тогда человек и сам перестанет добровольно ошибаться и, так сказать, поневоле не захочет роднить свою волю с нормальными своими интересами. Мало того: тогда, говорите вы, сама наука научит человека (хоть это уж и роскошь, по-моему), что ни воли, ни каприза на самом-то деле у него и нет, да и никогда не бывало, а что он сам не более, как нечто вроде фортепьянной клавиши {16} или органного штифтика; и что, сверх того, на свете есть еще законы природы; так что все, что он ни делает, делается вовсе не по его хотенью, а само собою, по законам природы. Следственно, эти законы природы стоит только открыть, и уж за поступки свои человек отвечать не будет и жить ему будет чрезвычайно легко. Все поступки человеческие, само собою, будут расчислены тогда по этим законам, математически, вроде таблицы логарифмов, до 108 000, и занесены в календарь; или еще лучше того, появятся некоторые благонамеренные издания, вроде теперешних энциклопедических лексиконов, в которых все будет так точно исчислено и обозначено, что на свете уже не будет более ни поступков, ни приключений.

Тогда-то, -- это всё вы говорите, -- настанут новые экономические отношения, совсем уж готовые и тоже вычисленные с математическою точностью, так что в один миг исчезнут всевозможные вопросы, собственно потому, что на них получатся всевозможные ответы. Тогда выстроится хрустальный дворец. {17} Тогда... Ну, одним словом, тогда прилетит птица Каган. {18} Конечно, никак нельзя гарантировать (это уж я теперь говорю), что тогда не будет, например, ужасно скучно (потому что что ж и делать-то, когда все будет расчислено по табличке), зато все будет чрезвычайно благоразумно. Конечно, от скуки чего не выдумаешь! Ведь и золотые булавки от скуки втыкаются, но это бы все ничего. Скверно то (это опять-таки я говорю), что чего доброго, пожалуй, и золотым булавкам тогда обрадуются. Ведь глуп человек, глуп феноменально. То есть он хоть и вовсе не глуп, но уж зато неблагодарен так, что поискать другого, так не найти. Ведь я, например, нисколько не удивлюсь, если вдруг ни с того ни с сего среди всеобщего будущего благоразумия возникнет какой-нибудь джентльмен с неблагородной или, лучше сказать, с ретроградной и насмешливою физиономией, упрет руки в боки и скажет нам всем: а что, господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного разу, ногой, прахом, единственно с тою целью, чтоб все эти логарифмы отправились к черту и чтоб нам опять по своей глупой воле пожить! Это бы еще ничего, но обидно то, что ведь непременно последователей найдет: так человек устроен. И все это от самой пустейшей причины, об которой бы, кажется, и упоминать не стоит: именно оттого, что человек, всегда и везде, кто бы он ни был, любил действовать так, как хотел, а вовсе не так, как повелевали ему разум и выгода; хотеть же можно и против собственной выгоды, а иногда и положительно должно (это уж моя идея). Свое собственное, вольное и свободное хотенье, свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы даже до сумасшествия, -- вот это-то все и есть та самая, пропущенная, самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит и от которой все системы и теории постоянно разлетаются к черту. И с чего это взяли все эти мудрецы, что человеку надо какого-то нормального, какого-то добродетельного хотения? С чего это непременно вообразили они, что человеку надо непременно благоразумно выгодного хотенья? Человеку надо -- одного только самостоятельного хотенья, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела. Ну и хотенье ведь черт знает...

VIII

-- Ха-ха-ха! да ведь хотенья-то, в сущности, если хотите, и нет! -- прерываете вы с хохотом. -- Наука даже о сю пору до того успела разанатомировать человека, что уж я теперь нам известно, что хотенье и так называемая свободная воля есть не что иное, как...

-- Постойте, господа, я и сам так начать хотел. Я, признаюсь, даже испугался. Я только что хотел было прокричать, что хотенье ведь черт знает от чего зависит и что это, пожалуй, и слава богу, да вспомнил про науку-то и... оселся. А вы тут и заговорили. Ведь в самом деле, ну, если вправду найдут когда-нибудь формулу всех наших хотений и капризов, то есть от чего они зависят, по каким именно законам происходят, как именно распространяются, куда стремятся в таком-то и в таком-то случае и проч., и проч., то есть настоящую математическую формулу, -- так ведь тогда человек тотчас же, пожалуй, и перестанет хотеть, да еще, пожалуй, и наверно перестанет. Ну что за охота хотеть по табличке? Мало того: тотчас же обратится он из человека в органный штифтик или вроде того; потому, что же такое человек без желаний, без воли и без хотений, как не штифтик в органном вале? Как вы думаете? Сосчитаем вероятности, -- может это случиться или нет?

-- Гм... -- решаете вы, -- наши хотенья большею частию бывают ошибочны от ошибочного взгляда на наши выгоды. Мы потому и хотим иногда чистого вздору, что в этом вздоре видим, по глупости нашей, легчайшую дорогу к достижению какой-нибудь заранее предположенной выгоды. Ну, а когда все это будет растолковано, расчислено на бумажке (что очень возможно, потому что гнусно же и бессмысленно заранее верить, что иных законов природы человек никогда не узнает), то тогда, разумеется, не будет так называемых желаний. Ведь если хотенье стакнется когда-нибудь совершенно с рассудком, так ведь уж мы будем тогда рассуждать, а не хотеть собственно потому, что ведь нельзя же, например, сохраняя рассудок, хотеть бессмыслицы и таким образом зазнамо идти против рассудка и желать себе вредного... А так как все хотенья и рассуждения могут быть действительно вычислены, потому что когда-нибудь откроют же законы так называемой нашей свободной воли, то, стало быть, и, кроме шуток, может устроиться что-нибудь вроде таблички, так что мы и действительно хотеть будем по этой табличке. Ведь если мне, например, когда-нибудь, расчислят и докажут, что если я показал такому-то кукиш, так именно потому, что не мог не показать и что непременно таким-то пальцем должен был его показать, так что же тогда во мне свободного-то останется, особенно если я ученый и где-нибудь курс наук кончил? Ведь я тогда вперед всю мою жизнь на тридцать лет рассчитать могу; одним словом, если и устроится это, так ведь нам уж нечего будет делать; все равно надо будет принять. Да и вообще мы должны, не уставая, повторять себе, что непременно в такую-то минуту и в таких-то обстоятельствах природа нас не спрашивается; что нужно принимать ее так, как она есть, а не так, как мы фантазируем, и если мы действительно стремимся к табличке и к календарю, ну, и... ну хоть бы даже и к реторте, то что же делать, надо принять и реторту! не то она сама, без вас примется...

-- Да-с, но вот тут-то для меня и запятая! Господа, вы меня извините, что я зафилософствовался; тут сорок лет подполья! позвольте пофантазировать. Видите ли-с: рассудок, господа, есть вещь хорошая, это бесспорно, но рассудок есть только рассудок и удовлетворяет только рассудочной способности человека, а хотенье есть проявление всей жизни, то есть всей человеческой жизни, и с рассудком, и со всеми почесываниями. И хоть жизнь наша в этом проявлении выходит зачастую дрянцо, но все-таки жизнь, а не одно только извлечение квадратного корня. Ведь я, например, совершенно естественно хочу жить для того, чтоб удовлетворить всей моей способности жить, а не для того, чтоб удовлетворить одной только моей рассудочной способности, то есть какой-нибудь одной двадцатой доли всей моей способности жить. Что знает рассудок? Рассудок знает только то, что успел узнать (иного, пожалуй, и никогда не узнает; это хоть и не утешение, но отчего же этого и не высказать?), а натура человеческая действует вся целиком, всем, что в ней есть, сознательно и бессознательно, и хоть врет, да живет. Я подозреваю, господа, что вы смотрите на меня с сожалением; вы повторяете мне, что не может просвещенный и развитой человек, одним словом, такой, каким будет будущий человек, зазнамо захотеть чего-нибудь для себя невыгодного, что это математика. Совершенно согласен, действительно математика. Но повторяю вам в сотый раз, есть один только случай, только один, когда человек может нарочно, сознательно пожелать себе даже вредного, глупого, даже глупейшего, а именно: чтоб иметь право пожелать себе даже и глупейшего и не быть связанным обязанностью желать себе одного только умного. Ведь это глупейшее, ведь это свой каприз, и в самом деле, господа, может быть всего выгоднее для нашего брата из всего, что есть на земле, особенно в иных случаях. А в частности, может быть выгоднее всех выгод даже и в таком случае, если приносит нам явный вред и противоречит самым здравым заключениям нашего рассудка о выгодах, потому что во всяком случае сохраняет нам самое главное и самое дорогое, то есть нашу личность и нашу индивидуальность. Иные вот утверждают, что это и в самом деле всего для человека дороже; хотенье, конечно, может, если хочет, и сходиться с рассудком, особенно если не злоупотреблять этим, а пользоваться умеренно; это и полезно и даже иногда похвально. Но хотенье очень часто и даже большею частию совершенно и упрямо разногласит с рассудком и... и... и знаете ли, что и это полезно и даже иногда очень похвально? Господа, положим, что человек не глуп. (Действительно, ведь никак нельзя этого сказать про него, хоть бы по тому одному, что если уж он будет глуп, так ведь кто же тогда будет умен?) Но если и не глуп, то все-таки чудовищно неблагодарен! Неблагодарен феноменально. Я даже думаю, что самое лучшее определение человека -- это: существо на двух ногах и неблагодарное. Но это еще не все; это еще не главный недостаток его; главнейший недостаток его -- это постоянное неблагонравие, постоянное, начиная от Всемирного потопа до Шлезвиг-Гольштейнского периода судеб человеческих. Неблагонравие, а следственно, и неблагоразумие; ибо давно известно, что неблагоразумие не иначе происходит, как от неблагонравия. Попробуйте же бросьте взгляд на историю человечества; ну, что вы увидите? Величественно? Пожалуй, хоть и величественно; уж один колосс Родосский, например, чего стоит! Недаром же г-н Анаевский свидетельствует о нем, {19} что одни говорят, будто он есть произведение рук человеческих; другие же утверждают, что он создан самою природою. Пестро? Пожалуй, хоть и пестро; разобрать только во все века и у всех народов одни парадные мундиры на военных и статских -- уж одно это чего стоит, а с вицмундирами и совсем можно ногу сломать; ни один историк не устоит. Однообразно? Ну, пожалуй, и однообразно: дерутся да дерутся, и теперь дерутся, и прежде дрались, и после дрались, -- согласитесь, что это даже уж слишком однообразно. Одним словом, все можно сказать о всемирной истории, все, что только самому расстроенному воображению в голову может прийти. Одного только нельзя сказать, -- что благоразумно. На первом слове поперхнетесь. И даже вот какая тут штука поминутно встречается: постоянно ведь являются в жизни такие благонравные и благоразумные люди, такие мудрецы и любители рода человеческого, которые именно задают себе целью всю жизнь вести себя как можно благонравнее и благоразумнее, так сказать, светить собой ближним, собственно для того, чтоб доказать им, что действительно можно на свете прожить и благонравно, и благоразумно. И что ж? Известно, многие из этих любителей, рано ли, поздно ли, под конец жизни изменяли себе, произведя какой-нибудь анекдот, иногда даже из самых неприличнейших. Теперь вас спрошу: чего же можно ожидать от человека как от существа, одаренного такими странными качествами? Да осыпьте его всеми земными благами, утопите в счастье совсем с головой, так, чтобы только пузырьки вскакивали на поверхности счастья, как на воде; дайте ему такое экономическое довольство, чтоб ему совсем уж ничего больше не оставалось делать, кроме как спать, кушать пряники и хлопотать о непрекращении всемирной истории, -- так он вам и тут, человек-то, и тут, из одной неблагодарности, из одного пасквиля мерзость сделает. Рискнет даже пряниками и нарочно пожелает самого пагубного вздора, самой неэкономической бессмыслицы, единственно для того, чтобы ко всему этому положительному благоразумию примешать свой пагубный фантастический элемент. Именно свои фантастические мечты, свою пошлейшую глупость пожелает удержать за собой единственно для того, чтоб самому себе подтвердить (точно это так уж очень необходимо), что люди все еще люди, а не фортепьянные клавиши, на которых хоть и играют сами законы природы собственноручно, но грозят до того доиграться, что уж мимо календаря и захотеть ничего нельзя будет. Да ведь мало того: даже в том случае, если он действительно бы оказался фортепьянной клавишей, если б это доказать ему даже естественными науками и математически, так и тут не образумится, а нарочно напротив что-нибудь сделает, единственно из одной неблагодарности; собственно чтоб настоять на своем. А в том случае, если средств у него не окажется, -- выдумает разрушение и хаос, выдумает разные страдания и настоит-таки на своем! Проклятие пустит по свету, а так как проклинать может только один человек (это уж его привилегия, главнейшим образом отличающая его от других животных), так ведь он, пожалуй, одним проклятием достигнет своего, то есть действительно убедится, что он человек, а не фортепьянная клавиша! Если вы скажете, что и это все можно рассчитать по табличке, и хаос, и мрак, и проклятие, так уж одна возможность предварительного расчета все остановит и рассудок возьмет свое, -- так человек нарочно сумасшедшим на этот случай сделается, чтоб не иметь рассудка и настоять на своем! Я верю в это, я отвечаю за это, потому что ведь все дело-то человеческое, кажется, и действительно в том только и состоит, чтоб человек поминутно доказывал себе, что он человек, а не штифтик! хоть своими боками, да доказывал; хоть троглодитством, да доказывал. А после этого как не согрешить, не похвалить, что этого еще нет и что хотенье покамест еще черт знает от чего зависит...

Вы кричите мне (если только еще удостоите меня вашим криком), что ведь тут никто с меня воли не снимает; что тут только и хлопочут как-нибудь так устроить, чтоб воля моя сама, своей собственной волей, совпадала с моими нормальными интересами, с законами природы и с арифметикой.

-- Эх, господа, какая уж тут своя воля будет, когда дело доходит до таблички и до арифметики, когда будет одно только дважды два четыре в ходу? Дважды два и без моей воли четыре будет. Такая ли своя воля бывает!

Господа, я, конечно, шучу, и сам знаю, что неудачно шучу, но ведь и нельзя же все принимать за шутку. Я, может быть, скрыпя зубами шучу. Господа, меня мучат вопросы; разрешите их мне. Вот вы, например, человека от старых привычек хотите отучить и волю его исправить, сообразно с требованиями науки и здравого смысла. Но почему вы знаете, что человека не только можно, но и нужно так переделывать? из чего вы заключаете, что хотенью человеческому так необходимо надо исправиться? Одним словом, почему вы знаете, что такое исправление действительно принесет человеку выгоду? И, если уж все говорить, почему вы так наверно убеждены, что не идти против настоящих, нормальных выгод, гарантированных доводами разума и арифметикой, действительно для человека всегда выгодно и есть закон для всего человечества? Ведь это покамест еще только одно ваше предположение. Положим, что это закон логики, но, может быть, вовсе не человечества. Вы, может быть, думаете, господа, что я сумасшедший? Позвольте оговориться. Я согласен: человек есть животное, по преимуществу созидающее, принужденное стремиться к цели сознательно и заниматься инженерным искусством, то есть вечно и беспрерывно дорогу себе прокладывать хотя куда бы то ни было. Но вот именно потому-то, может быть, ему и хочется иногда вильнуть в сторону, что он присужден пробивать эту дорогу, да еще, пожалуй, потому, что как ни глуп непосредственный деятель вообще, но все-таки ему иногда приходит на мысль, что дорога-то, оказывается, почти всегда идет куда бы то ни было и что главное дело не в том, куда она идет, а в том, чтоб она только шла и чтоб благонравное дитя, пренебрегая инженерным искусством, не предавалось губительной праздности, которая, как известно, есть мать всех пороков. Человек любит созидать и дороги прокладывать, это бесспорно. Но отчего же он до страсти любит тоже разрушение и хаос? Вот это скажите-ка! Но об этом мне самому хочется заявить два слова особо. Не потому ли, может быть, он так любит разрушение и хаос (ведь это бесспорно, что он иногда очень любит, это уж так), что сам инстинктивно боится достигнуть цели и довершить созидаемое здание? Почем вы знаете, может быть, он здание-то любит только издали, а отнюдь не вблизи; может быть, он только любит созидать его, а не жить в нем, предоставляя его потом aux animaux domestiques, [2] как-то муравьям, баранам и проч., и проч. Вот муравьи совершенно другого вкуса. У них есть одно удивительное здание в этом же роде, навеки нерушимое, -- муравейник.

С муравейника достопочтенные муравьи начали, муравейником, наверно, и кончат, что приносит большую честь их постоянству и положительности. Но человек существо легкомысленное и неблаговидное и, может быть, подобно шахматному игроку, любит только один процесс достижения цели, а не самую цель. И кто знает (поручиться нельзя), может быть, что и вся-то цель на земле, к которой человечество стремится, только и заключается в одной этой беспрерывности процесса достижения, иначе сказать в самой жизни, а не собственно в цели, которая, разумеется, должна быть не иное что, как дважды два четыре, то есть формула, а ведь дважды два четыре есть уже не жизнь, господа, а начало смерти. По крайней мере человек всегда как-то боялся этого дважды два четыре, а я и теперь боюсь. Положим, человек только и делает, что отыскивает эти дважды два четыре, океаны переплывает, жизнью жертвует в этом отыскивании, но отыскать, действительно найти, -- ей-богу, как-то боится. Ведь он чувствует, что как найдет, так уж нечего будет тогда отыскивать. Работники, кончив работу, по крайней мере деньги получат, в кабачок пойдут, потом в часть попадут, -- ну вот и занятия на неделю. А человек куда пойдет? По крайней мере каждый раз замечается в нем что-то неловкое при достижении подобных целей. Достижение он любит, а достигнуть уж и не совсем, и это, конечно, ужасно смешно. Одним словом, человек устроен комически; во всем этом, очевидно, заключается каламбур. Но дважды два четыре -- все-таки вещь пренесносная. Дважды два четыре -- ведь это, по моему мнению, только нахальство-с. Дважды два четыре смотрит фертом, стоит поперек вашей дороги руки в боки и плюется. Я согласен, что дважды два четыре -- превосходная вещь; но если уже все хвалить, то и дважды два пять -- премилая иногда вещица.

И почему вы так твердо, так торжественно уверены, что только одно нормальное и положительное, -- одним словом, только одно благоденствие человеку выгодно? Не ошибается ли разум-то в выгодах? Ведь, может быть, человек любит не одно благоденствие? Может быть, он ровно настолько же любит страдание? Может быть, страдание-то ему ровно настолько же и выгодно, как благоденствие? А человек иногда ужасно любит страдание, до страсти, и это факт. Тут уж и со всемирной историей справляться нечего; спросите себя самого, если только вы человек и хоть сколько-нибудь жили. Что же касается до моего личного мнения, то любить только одно благоденствие даже как-то и неприлично. Хорошо ли, дурно ли, но разломать иногда что-нибудь тоже очень приятно. Я ведь тут собственно не за страдание стою, да и не за благоденствие. Стою я... за свой каприз и за то, чтоб он был мне гарантирован, когда понадобится. Страдание, например, в водевилях не допускается, я это знаю. В хрустальном дворце оно и немыслимо: страдание есть сомнение, есть отрицание, а что за хрустальный дворец, в котором можно усумниться? А между тем я уверен, что человек от настоящего страдания, то есть от разрушения и хаоса, никогда не откажется. Страдание -- да ведь это единственная причина сознания. Я хоть и доложил вначале, что сознание, по-моему, есть величайшее для человека несчастие, но я знаю, что человек его любит и не променяет ни на какие удовлетворения. Сознание, например, бесконечно выше, чем дважды два. После дважды двух уж, разумеется, ничего не останется, не только делать, но даже и узнавать. Все, что тогда можно будет, это -- заткнуть свои пять чувств и погрузиться в созерцание. Ну, а при сознании хоть и тот же результат выходит, то есть тоже будет нечего делать, но по крайней мере самого себя иногда можно посечь, а это все-таки подживляет. Хоть и ретроградно, а все же лучше, чем ничего.

Вы верите в хрустальное здание, навеки нерушимое, то есть в такое, которому нельзя будет ни языка украдкой выставить, ни кукиша в кармане показать. Ну, а я, может быть, потому-то и боюсь этого здания, что оно хрустальное и навеки нерушимое и что нельзя будет даже и украдкой языка ему выставить.

Вот видите ли: если вместо дворца будет курятник и пойдет дождь, я, может быть, и влезу в курятник, чтоб не замочиться, но все-таки курятника не приму за дворец из благодарности, что он меня от дождя сохранил. Вы смеетесь, вы даже говорите, что в этом случае курятник и хоромы -- все равно. Да, -- отвечаю я, -- если б надо было жить только для того, чтоб не замочиться.

Но что же делать, если я забрал себе в голову, что живут и не для одного этого и что если уж жить, так уж жить в хоромах. Это мое хотение, это желание мое. Вы его выскоблите из меня только тогда, когда перемените желания мои. Ну, перемените, прельстите меня другим, дайте мне другой идеал. А покамест я уж не приму курятника за дворец. Пусть даже так будет, что хрустальное здание есть пуф, что по законам природы его и не полагается и что я выдумал его только вследствие моей собственной глупости, вследствие некоторых старинных, нерациональных привычек нашего поколения. Но какое мне дело, что его не полагается. Не все ли равно, если он существует в моих желаниях, или, лучше сказать, существует, пока существуют мои желания? Может быть, вы опять смеетесь? Извольте смеяться; я все насмешки приму и все-таки не скажу, что я сыт, когда я есть хочу; все-таки знаю, что я не успокоюсь на компромиссе, на беспрерывном периодическом нуле, потому только, что он существует по законам природы и существует действительно. Я не приму за венец желаний моих -- капитальный дом, с квартирами для бедных жильцов по контракту на тысячу лет и на всякий случай с зубным врачом Вагенгеймом на вывеске. Уничтожьте мои желания, сотрите мои идеалы, покажите мне что-нибудь лучше, и я за вами пойду. Вы, пожалуй, скажете, что не стоит и связываться; но в таком случае ведь и я вам могу тем же ответить. Мы рассуждаем серьезно; а не хотите меня удостоить вашим вниманием, так ведь кланяться не буду. У меня есть подполье.

А покамест я еще живу и желаю, -- да отсохни у меня рука, коль я хоть один кирпичик на такой капитальный дом принесу! {20} Не смотрите на то, что я давеча сам хрустальное здание отверг, единственно по той причине, что его нельзя будет языком подразнить. Я это говорил вовсе не потому, что уж так люблю мой язык выставлять. Я, может быть, на то только и сердился, что такого здания, которому бы можно было и не выставлять языка, из всех ваших зданий до сих пор не находится. Напротив, я бы дал себе совсем отрезать язык, из одной благодарности, если б только устроилось так, чтоб мне самому уже более никогда не хотелось его высовывать. Какое мне дело до того, что так невозможно устроить и что надо довольствоваться квартирами. Зачем же я устроен с такими желаниями? Неужели ж я для того только и устроен, чтоб дойти до заключения, что все мое устройство одно надувание? Неужели в этом вся цель? Не верю.

А, впрочем, знаете что: я убежден, что нашего брата подпольного нужно в узде держать. Он хоть и способен молча в подполье сорок лет просидеть, но уж коль выйдет на свет да прорвется, так уж говорит, говорит, говорит...

Конец концов, господа: лучше ничего не делать! Лучше сознательная инерция! Итак, да здравствует подполье! Я хоть и сказал, что завидую нормальному человеку до последней желчи, но на таких условиях, в каких я вижу его, не хочу им быть (хотя все-таки не перестану ему завидовать. Нет, нет, подполье во всяком случае выгоднее!) Там по крайней мере можно... Эх! да ведь я и тут вру! Вру, потому что сам знаю, как дважды два, что вовсе не подполье лучше, а что-то другое, совсем другое, которого я жажду, но которого никак не найду! К черту подполье!

Даже вот что тут было бы лучше: это -- если б я верил сам хоть чему-нибудь из всего того, что теперь написал. Клянусь же вам, господа, что я ни одному, ни одному-таки словечку не верю из того, что теперь настрочил! То есть я и верю, пожалуй, но в то же самое время, неизвестно почему, чувствую и подозреваю, что я вру как сапожник.

-- Так для чего же писали все это? -- говорите вы мне.

-- А вот посадил бы я вас лет на сорок безо всякого занятия, да и пришел бы к вам через сорок лет, в подполье, наведаться, до чего вы дошли? Разве можно человека без дела на сорок лет одного оставлять?

-- И это не стыдно, и это не унизительно! -- может быть, скажете вы мне, презрительно покачивая головами. -- Вы жаждете жизни и сами разрешаете жизненные вопросы логической путаницей. И как назойливы, как дерзки ваши выходки, и в то же время как вы боитесь! Вы говорите вздор и довольны им; вы говорите дерзости, а сами беспрерывно боитесь за них и просите извинения. Вы уверяете, что ничего не боитесь, и в то же время в нашем мнении заискиваете. Вы уверяете, что скрежещете зубами, и в то же время острите, чтоб нас рассмешить. Вы знаете, что остроты ваши неостроумны, но вы, очевидно, очень довольны их литературным достоинством. Вам, может быть, действительно случалось страдать, но вы нисколько не уважаете своего страдания. В вас есть и правда, но в вас нет целомудрия; вы из самого мелкого тщеславия несете правду на показ, на позор, на рынок... Вы действительно хотите что-то сказать, но из боязни прячете ваше последнее слово, потому что у вас нет решимости его высказать, а только трусливое нахальство. Вы хвалитесь сознанием, но вы только колеблетесь, потому что хоть ум у вас и работает, но сердце ваше развратом помрачено, а без чистого сердца -- полного, правильного сознания не будет. И сколько в вас назойливости, как вы напрашиваетесь, как вы кривляетесь! Ложь, ложь и ложь!

Разумеется, все эти ваши слова я сам теперь сочинил. Это тоже из подполья. Я там сорок лет сряду к этим вашим словам в щелочку прислушивался. Я их сам выдумал, ведь только это и выдумывалось. Не мудрено, что наизусть заучилось и литературную форму приняло...

Но неужели, неужели вы и в самом деле до того легковесны, что воображаете, будто я это все напечатаю да еще вам дам читать? И вот еще для меня задача: для чего, в самом деле, называю я вас "господами", для чего обращаюсь к вам, как будто и вправду к читателям? Таких признаний, какие я намерен начать излагать, не печатают и другим читать не дают. По крайней мере, я настолько твердости в себе не имею да и нужным не считаю иметь. Но видите ли: мне в голову пришла одна фантазия, и я во что бы ни стало ее хочу осуществить. Вот в чем дело.

Есть в воспоминаниях всякого человека такие вещи, которые он открывает не всем, а разве только друзьям. Есть и такие, которые он и друзьям не откроет, а разве только себе самому, да и то под секретом. Но есть, наконец, и такие, которые даже и себе человек открывать боится, и таких вещей у всякого порядочного человека довольно-таки накопится. То есть даже так: чем более он порядочный человек, тем более у него их и есть. По крайней мере, я сам только недавно решился припомнить иные мои прежние приключения, а до сих пор всегда обходил их, даже с каким-то беспокойством. Теперь же, когда я не только припоминаю, но даже решился записывать, теперь я именно хочу испытать: можно ли хоть с самим собой совершенно быть откровенным и не побояться всей правды? Замечу кстати: Гейне утверждает, что верные автобиографии почти невозможны, и человек сам об себе наверно налжет. По его мнению, Руссо, например, непременно налгал на себя в своей исповеди, {21} и даже умышленно налгал, из тщеславия. Я уверен, что Гейне прав; я очень хорошо понимаю, как иногда можно единственно из одного тщеславия наклепать на себя целые преступления, и даже очень хорошо постигаю, какого рода может быть это тщеславие. Но Гейне судил о человеке, исповедовавшемся перед публикой. Я же пишу для одного себя и раз навсегда объявляю, что если я и пишу как бы обращаясь к читателям, то единственно только для показу, потому что так мне легче писать. Тут форма, одна пустая форма, читателей же у меня никогда не будет. Я уже объявил это...

Я ничем не хочу стесняться в редакции моих записок. Порядка и системы заводить не буду. Что припомнится, то и запишу.

Ну вот, например: могли бы придраться к слову и спросить меня: если вы действительно не рассчитываете на читателей, то для чего же вы теперь делаете с самим собой, да еще на бумаге, такие уговоры, то есть что порядка и системы заводить не будете, что запишете то, что припомнится, и т. д., и т. д.? К чему вы объясняетесь? К чему извиняетесь?

-- А вот поди же, -- отвечаю я.

Тут, впрочем, целая психология. Может быть, и то, что я просто трус. А может быть, и то, что я нарочно воображаю перед собой публику, чтоб вести себя приличнее, в то время когда буду записывать. Причин может быть тысяча.

Но вот что еще: для чего, зачем собственно я хочу писать? Если не для публики, так ведь можно бы и так, мысленно все припомнить, не переводя на бумагу.

Так-с; но на бумаге оно выйдет как-то торжественнее. В этом есть что-то внушающее, суда больше над собой будет, слогу прибавится. Кроме того: может быть, я от записывания действительно получу облегчение. Вот нынче, например, меня особенно давит одно давнишнее воспоминание. Припомнилось оно мне ясно еще на днях и с тех пор осталось со мною, как досадный музыкальный мотив, который не хочет отвязаться. А между тем надобно от него отвязаться. Таких воспоминаний у меня сотни; но по временам из сотни выдается одно какое-нибудь и давит. Я почему-то верю, что если я его запишу, то оно и отвяжется. Отчего ж не испробовать?

Наконец: мне скучно, а я постоянно ничего не делаю. Записыванье же действительно как будто работа. Говорят, от работы человек добрым и честным делается. Ну вот шанс по крайней мере.

Нынче идет снег, почти мокрый, желтый, мутный. Вчера шел тоже, на днях тоже шел. Мне кажется, я по поводу мокрого снега {22} и припомнил тот анекдот, который не хочет теперь от меня отвязаться. Итак, пусть это будет повесть по поводу мокрого снега.

Часть II

По поводу мокрого снега

По поводу мокрого снега

Когда из мрака заблужденья

Горячим словом убеждения

Я душу падшую извлек,

И, вся полна глубокой муки,

Ты прокляла, ломая руки,

Тебя опутавший порок;

Когда забывчивую совесть

Воспоминанием казня,

Ты мне передавала повесть

Всего, что было до меня,

И вдруг, закрыв лицо руками,

Стыдом и ужасом полна,

Ты разрешилася слезами,

Возмущена, потрясена...

И т. д., и т. д., и т. д.

Из поэзии Н. А. Некрасова

В то время мне было всего двадцать четыре года. Жизнь моя была уж и тогда угрюмая, беспорядочная и до одичалости одинокая. Я ни с кем не водился и даже избегал говорить и все более и более забивался в свой угол. В должности, в канцелярии, я даже старался не глядеть ни на кого, и я очень хорошо замечал, что сослуживцы мои не только считали меня чудаком, но -- все казалось мне и это -- будто бы смотрели на меня с каким то омерзением. Мне приходило в голову: отчего это никому, кроме меня, не кажется, что смотрят на него с омерзением? У одного из наших канцелярских было отвратительное и прерябое лицо, и даже как будто разбойничье. Я бы, кажется, и взглянуть ни на кого не посмел с таким неприличным лицом. У другого вицмундир был до того заношенный, что близ него уже дурно пахло. А между тем ни один из этих господ не конфузился -- ни по поводу платья, ни по поводу лица, ни как-нибудь там нравственно. Ни тот, ни другой не воображали, что смотрят на них с омерзением; да если б и воображали, так им было бы все равно, только бы не начальство взирать изволило. Теперь мне совершенно ясно, что я сам вследствие неограниченного моего тщеславия, а стало быть, и требовательности к самому себе, глядел на себя весьма часто с бешеным недовольством, доходившим до омерзения, а оттого, мысленно, и приписывал мой взгляд каждому. Я, например, ненавидел свое лицо, находил, что оно гнусно, и даже подозревал, что в нем есть какое-то подлое выражение, и потому каждый раз, являясь в должность, мучительно старался держать себя как можно независимее, чтоб не заподозрили меня в подлости, а лицом выражать как можно более благородства. "Пусть уж будет и некрасивое лицо, -- думал я, -- но зато пусть будет оно благородное, выразительное и, главное, чрезвычайно умное". Но я наверно и страдальчески знал, что всех этих совершенств мне никогда моим лицом не выразить. Но что всего ужаснее, я находил его положительно глупым. А я бы вполне помирился на уме. Даже так, что согласился бы даже и на подлое выражение, с тем только, чтоб лицо мое находили в то же время ужасно умным.

Всех наших канцелярских я, разумеется, ненавидел, с первого до последнего, и всех презирал, а вместе с тем как будто их и боялся. Случалось, что я вдруг даже ставил их выше себя. У меня как-то это вдруг тогда делалось: то презираю, то ставлю выше себя. Развитой и порядочный человек не может быть тщеславен без неограниченной требовательности к себе самому и не презирая себя в иные минуты до ненависти. Но, презирая ли, ставя ли выше, я чуть не перед каждым встречным опускал глаза. Я даже опыты делал: стерплю ли я взгляд вот хоть такого-то на себе, и всегда опускал я первый. Это меня мучило до бешенства. До болезни тоже боялся я быть смешным и потому рабски обожал рутину во всем, что касалось наружного; с любовью вдавался в общую колею и всей душою пугался в себе всякой эксцентричности. Но где мне было выдержать? Я был болезненно развит, как и следует быть развитым человеку нашего времени. Они же все были тупы и один на другого похожи как бараны в стаде. Может быть, только мне одному во всей канцелярии постоянно казалось, что я был трус и раб; именно потому и казалось, что я был развит. Но оно не только казалось, а и действительно так было в самом деле: я был трус и раб. Говорю это без всякого конфуза. Всякий порядочный человек нашего времени есть и должен быть трус и раб. Это нормальное его состояние. В этом я убежден глубоко. Он так сделан и на то устроен. И не в настоящее время, от каких-нибудь там случайных обстоятельств, а вообще во все времена порядочный человек должен быть трус и раб. Это закон природы всех порядочных людей на земле. Если и случится кому из них похрабриться над чем-нибудь, то пусть этим не утешается и не увлекается: все равно перед другим сбрендит. Таков единственный и вековечный выход. Храбрятся только ослы и их ублюдки, но ведь и те до известной стены. На них и внимания обращать не стоит, потому что они ровно ничего не означают.

Мучило меня тогда еще одно обстоятельство: именно то, что на меня никто не похож и я ни на кого не похож. "Я-то один, а они-то все", -- думал я и -- задумывался.

Из этого видно, что я был еще совсем мальчишка.

Случались и противоположности. Ведь уж как иногда гадко становилось ходить в канцелярию: доходило до того, что я много раз со службы возвращался больной. Но вдруг ни с того ни с сего наступает полоса скептицизма и равнодушия (у меня все было полосами), и вот я же сам смеюсь над моею нетерпимостью и брезгливостью, сам себя в романтизме упрекаю. То и говорить ни с кем не хочу, а то до того дойду, что не только разговорюсь, но еще вздумаю с ними сойтись по-приятельски. Вся брезгливость вдруг разом ни с того ни с сего исчезала. Кто знает, может быть, ее у меня никогда и не было, а была она напускная, из книжек? Я до сих пор этого вопроса еще не разрешил. Раз даже совсем подружился с ними, стал их дома посещать, в преферанс играть, водку пить, о производстве толковать... Но здесь позвольте мне сделать одно отступление.

У нас, русских, вообще говоря, никогда не было глупых надзвездных немецких и особенно французских романтиков, на которых ничего не действует, хоть земля под ними трещи, хоть погибай вся Франция на баррикадах, -- они все те же, даже для приличия не изменятся, и все будут петь свои надзвездные песни, так сказать, по гроб своей жизни, потому что они дураки. У нас же, в русской земле, нет дураков; это известно; тем-то мы и отличаемся от прочих немецких земель. Следственно, и надзвездных натур не водится у нас в чистом их состоянии. Это все наши "положительные" тогдашние публицисты и критики, охотясь тогда за Костанжоглами да за дядюшками Петрами Ивановичами {23} и сдуру приняв их за наш идеал, навыдумали на наших романтиков, сочтя их за таких же надзвездных, как в Германии или во Франции. Напротив, свойства нашего романтика совершенно и прямо противоположны надзвездно-европейскому, и ни одна европейская мерочка сюда не подходит. (Уж позвольте мне употреблять это слово: "романтик" -- словечко старинное, почтенное, заслуженное и всем знакомое). Свойства нашего романтика -- это всё понимать, все видеть и видеть часто несравненно яснее, чем видят самые положительнейшие наши умы; ни с кем и ни с чем не примиряться, но в то же время ничем и не брезгать; все обойти, всему уступить, со всеми поступить политично; постоянно не терять из виду полезную, практическую цель (какие-нибудь там казенные квартирки, пенсиончики, звездочки) усматривать эту цель через все энтузиазмы и томики лирических стишков и в то же время "и прекрасное и высокое" по гроб своей жизни в себе сохранить нерушимо, да и себя уже кстати вполне сохранить так-таки в хлопочках, как ювелирскую вещицу какую-нибудь, хотя бы, например, для пользы того же "прекрасного и высокого". Широкий человек наш романтик и первейший плут из всех наших плутов, уверяю вас в том... даже по опыту. Разумеется, все это, если романтик умен. То есть что ж это я! романтик и всегда умен, я хотел только заметить, что хоть и бывали у нас дураки-романтики, но это не в счет и единственно потому, что они еще в цвете сил окончательно в немцев перерождались и, чтоб удобнее сохранить свою ювелирскую вещицу, поселялись там где-нибудь, больше в Веймаре, или в Шварцвальде. Я, например, искренно презирал свою служебную деятельность и не плевался только по необходимости, потому что сам там сидел и деньги за то получал. В результате же, заметьте, все-таки не плевался. Наш романтик скорей сойдет с ума (что, впрочем, очень редко бывает), а плеваться не станет, если другой карьеры у него в виду не имеется, и в толчки его никогда не выгонят, -- а разве свезут в сумасшедший дом в виде "испанского короля", да и то если уж он очень с ума сойдет. Но ведь сходят у нас с ума только жиденькие и белокуренькие. Неисчетное же число романтиков значительные чины впоследствии происходят. Многосторонность необыкновенная! И какая способность к самым противоречивейшим ощущениям! Я и тогда был этим утешен, да и теперь тех же мыслей. Оттого-то у нас так и много "широких натур", которые даже при самом последнем паденьи никогда не теряют своего идеала; и хоть и пальцем не пошевелят для идеала-то, хоть разбойники и воры отъявленные, а все-таки до слез свой первоначальный идеал уважают и необыкновенно в душе честны. Да-с, только между нами самый отъявленный подлец может быть совершенно и даже возвышенно честен в душе, в то же время нисколько не переставая быть подлецом. Повторяю, ведь сплошь да рядом из наших романтиков выходят иногда такие деловые шельмы (слово "шельмы" я употребляю любя), такое чутье действительности и знание положительного вдруг оказывают, что изумленное начальство и публика только языком на них в остолбенении пощелкивают.

Многосторонность поистине изумительная, и бог знает во что обратится она и выработается при последующих обстоятельствах и что сулит нам в нашем дальнейшем? А недурен матерьял-с! Не из патриотизма какого-нибудь, смешного или квасного, я так говорю. Впрочем, я уверен, вы опять думаете, что я смеюсь. А кто знает, может быть, и обратно, то есть уверены, что я и в самом деле так думаю. Во всяком случае, господа, оба мнения ваши я буду считать себе за честь и особенное удовольствие. А отступление мое мне простите.

С товарищами моими я, разумеется, дружества не выдерживал и очень скоро расплевывался и вследствие еще юной тогдашней неопытности даже и кланяться им переставал, точно отрезывал. Это, впрочем, со мной всего один раз и случилось. Вообще же я всегда был один.

Дома я, во-первых, всего больше читал. Хотелось заглушить внешними ощущениями все беспрерывно внутри меня накипавшее. А из внешних ощущений было для меня в возможности только одно чтение. Чтение, конечно, много помогало, -- волновало, услаждало и мучило. Но по временам наскучало ужасно. Все-таки хотелось двигаться, и я вдруг погружался в темный, подземный, гадкий -- не разврат, а развратишко. Страстишки во мне были острые, жгучие от всегдашней болезненной моей раздражительности. Порывы бывали истерические, со слезами и конвульсиями. Кроме чтения, идти было некуда, -- то есть не было ничего, чтобы мог я тогда уважать в моем окружающем и к чему бы потянуло меня. Закипала, сверх того, тоска; являлась истерическая жажда противоречий, контрастов, и вот я и пускался развратничать. Я ведь вовсе не для оправдания моего сейчас столько наговорил... А впрочем, нет! соврал! Я именно себя оправдать хотел. Это я для себя, господа, заметочку делаю. Не хочу лгать. Слово дал.

Развратничал я уединенно, по ночам, потаенно, боязливо, грязно, со стыдом, не оставлявшим меня в самые омерзительные минуты и даже доходившим в такие минуты до проклятия. Я уж и тогда носил в душе моей подполье. Боялся я ужасно, чтоб меня как-нибудь не увидали, не встретили, не узнали. Ходил же я по разным весьма темным местам.

Раз, проходя ночью мимо одного трактиришка, я увидел в освещенное окно, как господа киями подрались у биллиарда и как одного из них в окно спустили. В другое время мне бы очень мерзко стало; но тогда такая вдруг минута нашла, что я этому спущенному господину позавидовал, и до того позавидовал, что даже в трактир вошел, в биллиардную: "Авось, дескать, и я подерусь, и меня тоже из окна спустят".

Я не был пьян, но что прикажете делать, - до такой ведь истерики может тоска заесть! Но ничем обошлось. Оказалось, что я и в окно-то прыгнуть не способен, и я ушел не подравшись.

Осадил меня там с первого же шагу один офицер.

Я стоял у биллиарда и по неведению заслонял дорогу, а тому надо было пройти; он взял меня за плечи и молча, - не предуведомив и не объяснившись, - переставил меня с того места, где я стоял, на другое, а сам прошел как будто и не заметив. Я бы даже побои простил, но никак не мог простить того, что он меня переставил и так окончательно не заметил.

Черт знает что бы дал я тогда за настоящую, более правильную ссору, более приличную, более, так сказать, литературную! Со мной поступили как с мухой. Был этот офицер вершков десяти росту; я же человек низенький и истощенный. Ссора, впрочем, была в моих руках: стоило попротестовать, и, конечно, меня бы спустили в окно. Но я раздумал и предпочел... озлобленно стушеваться.

Вышел я из трактира смущенный и взволнованный, прямо домой, а на другой день продолжал мой развратик еще робче, забитее и грустнее, чем прежде, как будто со слезой на глазах, - а все-таки пpодолжал. Не думайте, впpочем, что я стpусил офицеpа от трусости: я никогда не был трусом в душе, хотя беспрерывно трусил на деле, но - подождите смеяться, на это есть объяснение; у меня на все есть объяснение, будьте уверены.

О, если б этот офицер был из тех, которые соглашались выходить на дуэль! Но нет, это был именно из тех господ (увы! давно исчезнувших), которые предпочитали действовать киями или, как поручик Пирогов[15] у Гоголя, - по начальству. На дуэль же не выходили, а с нашим братом, с штафиркой, считали бы дуэль во всяком случае неприличною, - да и вообще считали дуэль чем-то немыслимым, вольнодумным, французским, а сами обижали довольно, особенно в случае десяти вершков росту.

Струсил я тут не из трусости, а из безграничнейшего тщеславия. Я испугался не десяти вершков росту и не того, что меня больно прибьют и в окно спустят; физической храбрости, право, хватило бы; но нравственной храбрости недостало. Я испугался того, что меня все присутствующие, начиная с нахала маркера до последнего протухлого и угреватого чиновничишки, тут же увивавшегося, с воротником из сала, - не поймут и осмеют, когда я буду протестовать и заговорю с ними языком литературным. Потому что о пункте чести, то есть не о чести, а о пункте чести (point d'honneur), у нас до сих пор иначе ведь и разговаривать нельзя, как языком литературным. На обыкновенном языке о "пункте чести" не упоминается. Я вполне был уверен (чутье-то действительности, несмотря на весь романтизм!), что все они просто лопнут со смеха, а офицер не просто, то есть не безобидно, прибьет меня, а непременно коленком меня напинает, обведя таким манером вокруг биллиарда, и потом уж разве смилуется и в окно спустит. Разумеется, эта мизерная история только этим одним со мной не могла окончиться. Я часто потом встречал этого офицера на улице и хорошо его заприметил. Не знаю только, узнавал ли он меня. Должно быть, нет; заключаю по некоторым признакам. Но я-то, я, - смотрел на него со злобою и ненавистью, и так продолжалось... несколько лет-с! Злоба моя даже укреплялась и разрасталась с годами. Сначала я, потихоньку, начал разузнавать об этом офицере. Трудно мне это было, потому что я ни с кем не был знаком. Но однажды кто-то окликнул его по фамилии на улице, когда я издали шел за ним, точно привязанный к нему, и вот я фамилию узнал. Другой раз я проследил его до самой его квартиры и за гривенник узнал у дворника, где он живет, в каком этаже, один или с кем-нибудь и т. д. - одним словом, все, что можно узнать от дворника. Раз поутру, хоть я и никогда не литературствовал, мне вдруг пришла мысль описать этого офицера в абличительном виде, в карикатуре, в виде повести. Я с наслаждением писал эту повесть. Я абличил, даже поклеветал; фамилию я так подделал сначала, что можно было тотчас узнать, но потом, по зрелом рассуждении, изменил и отослал в "Отечественные записки". Но тогда еще не было абличений, и мою повесть не напечатали. Мне это было очень досадно. Иногда злоба меня просто душила. Наконец я решился вызвать противника моего на дуэль. Я сочинил к нему прекрасное, привлекательное письмо, умоляя его передо мной извиниться; в случае же отказа довольно твердо намекал на дуэль. Письмо было так сочинено, что если б офицер чуть-чуть понимал "прекрасное и высокое", то непременно бы прибежал ко мне, чтоб броситься мне на шею и предложить свою дружбу. И как бы это было хорошо! Мы бы так зажили! так зажили! Он бы защищал меня своей сановитостью; я бы облагораживал его своей развитостью, ну и... идеями, и много кой-чего бы могло быть! Вообразите, что тогда прошло уже два года, как он меня обидел, и вызов мой был безобразнейшим анахронизмом, несмотря на всю ловкость письма моего, объяснявшего и прикрывавшего анахронизм. Но, слава богу (до сих пор благодарю всевышнего со слезами), я письма моего не послал. Мороз по коже пробирает, как вспомню, что бы могло выйти, если б я послал. И вдруг... и вдруг я отомстил самым простейшим, самым гениальнейшим образом! Меня вдруг осенила пресветлая мысль. Иногда по праздникам я хаживал в четвертом часу на Невский и гулял по солнечной стороне. То есть я там вовсе не гулял, а испытывал бесчисленные мучения, унижения и разлития желчи; но того-то мне, верно, и надобно было. Я шмыгал, как вьюн, самым некрасивым образом, между прохожими, уступая беспрерывно дорогу то генералам, то кавалергардским и гусарским офицерам, то барыням; я чувствовал в эти минуты конвульсивные боли в сердце и жар в спине при одном представлении о мизере[iv] моего костюма, о мизере и пошлости моей шмыгающей фигурки. Это была мука-мученская, беспрерывное невыносимое унижение от мысли, переходившей в беспрерывное и непосредственное ощущение того, что я муха, перед всем этим светом, гадкая, непотребная муха, - всех умнее, всех развитее, всех благороднее, - это уж само собою, - но беспрерывно всем уступающая муха, всеми униженная и всеми оскорбленная. Для чего я набирал на себя эту муку, для чего я ходил на Невский - не знаю? но меня просто тянуло туда при каждой возможности.

Тогда уже я начинал испытывать приливы тех наслаждений, о которых я уже говорил в первой главе. После же истории с офицером меня еще сильнее туда стало тянуть: на Невском-то я его и встречал наиболее, там-то я и любовался им. Он тоже ходил туда более в праздники. Он хоть тоже сворачивал с дороги перед генералами и перед особами сановитыми и тоже вилял, как вьюн, между ними, но таких, как наш брат, или даже почище нашего брата, он просто давил; шел прямо на них, как будто перед ним было пустое пространство, и ни в каком случае дороги не уступал. Я упивался моей злобой, на него глядя, и... озлобленно перед ним каждый раз сворачивал. Меня мучило, что я даже и на улице никак не могу быть с ним на равной ноге. "Отчего ты непременно первый сворачиваешь? - приставал я сам к себе, в бешеной истерике, проснувшись иногда часу в третьем ночи. - Отчего именно ты, а не он? Ведь для этого закона нет, ведь это нигде не написано? Ну пусть будет поровну, как обыкновенно бывает, когда деликатные люди встречаются: он уступит половину, и ты половину, вы и пройдете, взаимно уважая друг друга". Но так не было, и все-таки сворачивал я, а он даже и не замечал, что я ему уступаю. И вот удивительнейшая мысль вдруг осенила меня."А что, - вздумал я, - что, если встретиться с ним и... не посторониться? Нарочно не посторониться, хоть бы даже пришлось толкнуть его: а, каково это будет?" Дерзкая мысль эта мало-помалу до того овладела мною, что не давала мне покоя. Мечтал я об этом беспрерывно, ужасно и нарочно чаще ходил на Невский, чтоб еще яснее себе представить, как я это сделаю, когда буду делать. Я был в восторге. Все более и более мне казалось это намерение и вероятным и возможным. "Разумеется, не совсем толкнуть, - думал я, уже заранее добрея от радости, - а так, просто не посторониться, состукнуться с ним, не так, чтобы очень больно, а так, плечо о плечо, ровно на столько, сколько определено приличием; так что на сколько он меня стукнет, на столько и я его стукну". Я решился наконец совершенно. Но приготовления взяли очень много времени. Первое то, что во время исполнения нужно было быть в более приличнейшем виде и позаботиться о костюме. "На всякий случай, если, например, завяжется публичная история (а публика-то тут суперфлю[v]: графиня ходит, князь Д. ходит, вся литература ходит), нужно быть хорошо одетым; это внушает и прямо поставит нас некоторым образом на равную ногу в глазах высшего общества". С этою целью я выпросил вперед жалованья и купил черные перчатки и порядочную шляпу у Чуркина. Черные перчатки казались мне и солиднее, и бонтоннее[vi], чем лимонные, на которые я посягал сначала. "Цвет слишком резкий, слишком как будто хочет выставиться человек", и я не взял лимонных. Хорошую рубашку, с белыми костяными запонками, я уж давно приготовил; но задержала очень шинель. Сама-то по себе шинель моя очень была недурна, грела; но она была на вате, а воротник был енотовый, что составляло уже верх лакейства. Надо было переменить воротник во что бы ни стало и завести бобрик, вроде как у офицеров. Для этого я стал ходить по Гостиному двору и после нескольких попыток нацелился на один дешевый немецкий бобрик. Эти немецкие бобрики хоть и очень скоро занашиваются и принимают мизернейший вид, но сначала, с обновки, смотрят даже и очень прилично; а ведь мне только для одного разу и надо было. Спросил я цену: все-таки было дорого. По основательном рассуждении я решился продать мой енотовый воротник. Недостающую же и весьма для меня значительную сумму решился выпросить взаймы у Антона Антоныча Сеточкина, моего столоначальника, человека смиренного, но серьезного и положительного, никому не дававшего взаймы денег, но которому я был когда-то, при вступлении в должность, особенно рекомендован определившим меня на службу значительным лицом. Мучился я ужасно. Попросить денег у Антона Антоныча мне казалось чудовищным и постыдным. Я даже две-три ночи не спал, да и вообще я тогда мало спал, был в лихорадке; сердце у меня как-то смутно замирало или вдруг начинало прыгать, прыгать, прыгать!.. Антон Антонович сначала удивился, потом поморщился, потом рассудил и все-таки дал взаймы, взяв с меня расписку на право получения данных заимообразно денег через две недели из жалованья. Таким образом, все было наконец готово; красивый бобрик воцарился на месте паскудного енота, и я начал помаленьку приступать к делу. Нельзя же было решиться с первого разу, зря; надо было это дело обделать умеючи, именно помаленьку. Но признаюсь, что после многократных попыток я даже было начал отчаиваться: не состукиваемся никак - да и только! Уж я ль приготовлялся, я ль не намеревался, - кажется, вот-вот сейчас состукнемся, смотрю - и опять я уступил дорогу, а он и прошел, не заметив меня. Я даже молитвы читал, подходя к нему, чтоб бог вселил в меня решимость. Один раз я было и совсем уже решился, но кончилось тем, что только попал ему под ноги, потому что в самое последнее мгновение, на двухвершковом каком-нибудь расстоянии, не хватило духу. Он преспокойно прошел по мне, и я, как мячик, отлетел в сторону. В эту ночь я был опять болен в лихорадке и бредил. И вдруг все закончилось как нельзя лучше. Накануне ночью я окончательно положил не исполнять моего пагубного намерения и все оставить втуне и с этою целью в последний раз я вышел на Невский, чтобы только так посмотреть, - как это я оставлю все это втуне? Вдруг, в трех шагах от врага моего, я неожиданно решился, зажмурил глаза и - мы плотно стукнулись плечо о плечо! Я не уступил ни вершка и прошел мимо совершенно на равной ноге! Он даже и не оглянулся и сделал вид, что не заметил; но он только вид сделал, я уверен в этом. Я до сих пор в этом уверен! Разумеется, мне досталось больше; он был сильнее, но не в том было дело. Дело было в том, что я достиг цели, поддержал достоинство, не уступил ни на шаг и публично поставил себя с ним на равной социальной ноге. Воротился я домой совершенно отмщенный за все. Я был в восторге. Я торжествовал и пел итальянские арии. Разумеется, я вам не буду описывать того, что произошло со мной через три дня; если читали мою первую главу "Подполье", то можете сами догадаться. Офицера потом куда-то перевели; лет уже четырнадцать я его теперь не видал. Что-то он теперь, мой голубчик? Кого давит?

Но кончалась полоса моего развратика, и мне становилось ужасно тошно. Наступало раскаяние, я его гнал: слишком уж тошнило. Мало-помалу я, однако же, и к этому привыкал. Я ко всему привыкал, то есть не то что привыкал, а как-то добровольно соглашался переносить. Но у меня был выход, все примирявший, это - спасаться во "все прекрасное и высокое", конечно, в мечтах. Мечтал я ужасно, мечтал по три месяца сряду, забившись в свой угол, и уж поверьте, что в эти мгновения я не похож был на того господина, который, в смятении куриного сердца, пришивал к воротнику своей шинели немецкий бобрик. Я делался вдруг героем. Моего десятивершкового поручика я бы даже и с визитом к себе тогда не пустил. Я даже и представить его себе не мог тогда. Что такое были мои мечты и как мог я ими довольствоваться - об этом трудно сказать теперь, но тогда я этим довольствовался. Впрочем, я ведь и теперь этим отчасти довольствуюсь.

Мечты особенно слаще и сильнее приходили ко мне после развратика, приходили с раскаянием и слезами, с проклятиями и восторгами. Бывали мгновения такого положительного упоения, такого счастья, что даже малейшей насмешки внутри меня не ощущалось, ей-богу. Была вера, надежда, любовь. То-то и есть, что я слепо верил тогда, что каким-то чудом, каким-нибудь внешним обстоятельством все это вдруг раздвинется, расширится; вдруг представится горизонт соответственной деятельности, благотворной, прекрасной и, главное, совсем готовой (какой именно - я никогда не знал, но, главное, - совсем готовой), и вот я выступлю вдруг на свет божий, чуть ли не на белом коне и не в лавровом венке. Второстепенной роли я и понять не мог и вот именно потому-то в действительности очень спокойно занимал последнюю. Либо герой, либо грязь, средины не было. Это-то меня и сгубило, потому что в грязи я утешал себя тем, что в другое время бываю герой, а герой прикрывал собой грязь: обыкновенному, дескать, человеку стыдно грязниться, а герой слишком высок, чтоб совсем загрязниться, следственно, можно грязниться.

Замечательно, что эти приливы "всего прекрасного и высокого" приходили ко мне и во время развратика, и именно тогда, когда я уже на самом дне находился, приходили так, отдельными вспышечками, как будто напоминая о себе, но не истребляли, однако ж, развратика своим появлением; напротив, как будто подживляли его контрастом и приходили ровно на столько, сколько было нужно для хорошего соуса. Соус тут состоял из противоречия и страдания, из мучительного внутреннего анализа, и все эти мученья и мученьица и придавали какую-то пикантность, даже смысл моему развратику, - одним словом, исполняли вполне должность хорошего соуса. Все это даже было не без некоторой глубины. Да и мог ли бы я согласиться на простой, пошлый, непосредственный, писарский развратишко и вынести на себе всю эту грязь! Что ж бы могло тогда в ней прельстить меня и выманить ночью на улицу?Нет-с, у меня была благородная лазейка на все...

Но сколько любви, господи, сколько любви переживал я, бывало, в этих мечтах моих, в этих "спасеньях во все прекрасное и высокое": хоть и фантастической любви, хоть и никогда ни к чему человеческому на деле не прилагавшейся, но до того было ее много, этой любви, что потом, на деле, уж и потребности даже не ощущалось ее прилагать: излишняя б уж это роскошь была. Все, впрочем, преблагополучно всегда оканчивалось ленивым и упоительным переходом к искусству, то есть к прекрасным формам бытия, совсем готовым, сильно украденным у поэтов и романистов и приспособленным ко всевозможным услугам и требованиям. Я, например, над всеми торжествую; все, разумеется, во прахе и принуждены добровольно признать все мои совершенства, а я всех их прощаю. Я влюбляюсь, будучи знаменитым поэтом и камергером; получаю несметные миллионы и тотчас же жертвую их на род человеческий и тут же исповедываюсь перед всем народом в моих позорах, которые, разумеется, не просто позоры, а заключают в себе чрезвычайно много "прекрасного и высокого", чего-то манфредовского. Все плачут и целуют меня (иначе что же бы они были за болваны), а а иду босой и голодный проповедовать новые идеи и разбиваю ретроградов под Аустерлицем. Затем играется марш, выдается амнистия, папа соглашается выехать из Рима в Бразилию; затем бал для всей Италии на вилле Боргезе, что на берегу озера Комо, так как озеро Комо нарочно переносится для этого случая в Рим; затем сцена в кустах и т. д., и т. д. - будто не знаете? Вы скажете, что пошло и подло выводить все это теперь на рынок, после стольких упоений и слез, в которых я сам признался. Отчего же подло-с? Неужели вы думаете, что я стыжусь всего этого и что все это было глупее хотя чего бы то ни было в вашей, господа, жизни? И к тому же поверьте, что у меня кой-что было вовсе недурно составлено... Не все же происходило на озере Комо. А впрочем, вы правы; действительно, и пошло и подло. А подлее всего то, что я теперь начал перед вами оправдываться. А еще подлее то, что я делаю теперь это замечание. Да довольно, впрочем, а то ведь никогда и не кончишь: все будет одно другого подлее...

Больше трех месяцев я никак не в состоянии был сряду мечтать и начинал ощущать непреодолимую потребность ринуться в общество. Ринуться в общество означало у меня сходить в гости к моему столоначальнику, Антону Антонычу Сеточкину. Это был единственный мой постоянный знакомый во всю мою жизнь, и я даже сам удивляюсь теперь этому обстоятельству. Но и к нему я ходил разве только тогда, когда уж наступала такая полоса, а мечты мои доходили до такого счастия, что надо было непременно и немедленно обняться с людьми и со всем человечеством; а для этого надо было иметь хоть одного человека в наличности, действительно существующего. К Антону Антонычу надо было, впрочем, являться по вторникам (его день), следственно, и подгонять потребность обняться со всем человечеством надо было всегда ко вторнику. Помещался этот Антон Антоныч у Пяти углов, в четвертом этаже и в четырех комнатках, низеньких и мал мала меньше, имевших самый экономический и желтенький вид. Были у него две дочери и их тетка, разливавшая чай. Дочкам - одной было тринадцать, а другой четырнадцать лет, обе были курносенькие, и я их ужасно конфузился, потому что они все шептались про себя и хихикали. Хозяин сидел обыкновенно в кабинете, на кожаном диване, перед столом, вместе с каким-нибудь седым гостем, чиновником из нашего или даже из постороннего ведомства. Больше двух-трех гостей, и все тех же самых, я никогда там не видывал. Толковали про акциз, про торги в Сенате, о жалованье, о производстве, о его превосходительстве, о средстве нравиться и проч., и проч. Я имел терпение высиживать подле этих людей дураком часа по четыре и их слушать, сам не смея и не умея ни об чем с ними заговорить. Я тупел, по нескольку раз принимался потеть, надо мной носился паралич; но это было хорошо и полезно. Возвратясь домой, я на некоторое время откладывал мое желание обняться со всем человечеством.

Был, впрочем, у меня и еще как будто один знакомый, Симонов, бывший мой школьный товарищ. Школьных товарищей у меня было, пожалуй, и много в Петербурге, но я с ними не водился и даже перестал на улице кланяться. Я, может быть, и на службу-то в другое ведомство перешел для того, чтоб не быть вместе с ними и разом отрезать со всем ненавистным моим детством. Проклятие на эту школу, на эти ужасные каторжные годы! Одним словом, с товарищами я тотчас же разошелся, как вышел на волю. Оставались два-три человека, с которыми я еще кланялся, встречаясь. В том числе был и Симонов, который в школе у нас ничем не отличался, был ровен и тих, но в нем я отличил некоторую независимость характера и даже честность. Даже не думаю, что он был очень уж ограничен. У меня с ним бывали когда-то довольно светлые минуты, но недолго продолжались и как-то вдруг задернулись туманом. Он, видимо, тяготился этими воспоминаниями и, кажется, все боялся, что я впаду в прежний тон. Я подозревал, что я был ему очень противен, но все-таки ходил к нему, не уверенный в том наверно.

Вот однажды, в четверг, не выдержав моего одиночества и зная, что в четверг у Антона Антоныча дверь заперта, я вспомнил о Симонове. Подымаясь к нему в четвертый этаж, я именно думал о том, что этот господин тяготится мною и что напрасно я это иду. Но так как кончалось всегда тем, что подобные соображения, как нарочно, еще более подбивали меня лезть в двусмысленное положение, то я и вошел. Был почти год, как я последний раз перед тем видел Симонова.

III

Я застал у него еще двух моих школьных товарищей. Они толковали, по-видимому, об одном важном деле. На приход мой ни один из них не обратил почти никакого внимания, что было даже странно, потому что я не видался с ними уж годы. Очевидно, меня считали чем-то вроде самой обыкновенной мухи. Так не третировали меня даже в школе, хотя все меня там ненавидели. Я, конечно, понимал, что они должны были презирать меня теперь за неуспех моей служебной карьеры и за то, что я уж очень опустился, ходил в дурном платье и проч. - что в их глазах составляло вывеску моей неспособности и мелкого значения. Но я все-таки не ожидал до такой степени презрения. Симонов даже удивился моему приходу. Он и прежде всегда как будто удивлялся моему приходу. Все это меня озадачило; я сел в некоторой тоске и начал слушать, о чем они толковали.

Шла речь серьезная и даже горячая о прощальном обеде, который хотели устроить эти господа завтра же, сообща, отъезжавшему далеко в губернию их товарищу Зверкову, служившему офицером. Мосье Зверков был все время и моим школьным товарищем. Я особенно стал его ненавидеть с высших классов. В низших классах он был только хорошенький, резвый мальчик, которого все любили. Я, впрочем, ненавидел его и в низших классах, и именно за то, что он был хорошенький и резвый мальчик. Учился он всегда постоянно плохо и чем дальше, тем хуже; однако ж вышел из школы удачно, потому что имел покровительство. В последний год его в нашей школе ему досталось наследство, двести душ, а так как у нас все почти были бедные, то он даже перед нами стал фанфаронить. Это был пошляк в высшей степени, но, однако ж, добрый малый, даже и тогда, когда фанфаронил. У нас же, несмотря на наружные, фантастические и фразерские формы чести и гонора, все, кроме очень немногих, даже увивались перед Зверковым, чем более он фанфаронил. И не из выгоды какой-нибудь увивались, а так, из-за того, что он фаворизированный дарами природы человек. Притом же как-то принято было у нас считать Зверкова специалистом по части ловкости и хороших манер.

Последнее меня особенно бесило. Я ненавидел резкий, несомневающийся в себе звук его голоса, обожание собственных своих острот, которые у него выходили ужасно глупы, хотя он был и смел на язык; я ненавидел его красивое, но глупенькое лицо (на которое я бы, впрочем, променял с охотою свое умное) и развязно-офицерские приемы сороковых годов. Я ненавидел то, что он рассказывал о своих будущих успехах с женщинами (он не решался начинать с женщинами, не имея еще офицерских эполет, и ждал их с нетерпением) и о том, как он поминутно будет выходить на дуэли. Помню, как я, всегда молчаливый, вдруг сцепился с Зверковым, когда он, толкуя раз в свободное время с товарищами о будущей клубничке и разыгравшись наконец как молодой щенок на солнце, вдруг объявил, что ни одной деревенской девы в своей деревне не оставит без внимания, что это - droit de seigneur[vii], а мужиков, если осмелятся протестовать, всех пересечет и всем им, бородатым канальям, вдвое наложит оброку. Наши хамы аплодировали, я же сцепился и вовсе не из жалости к девам и их отцам, а просто за то, что такой козявке так аплодировали. Я тогда одолел, но Зверков, хоть и глуп был, но был весел и дерзок, а потому отсмеялся и даже так, что я, по правде, не совсем и одолел: смех остался на его стороне. Он потом еще несколько раз одолевал меня, но без злобы, а как-то так, шутя, мимоходом, смеясь. Я злобно и презрительно не отвечал ему. По выпуске он было сделал ко мне шаг; я не очень противился, потому что мне это польстило; но мы скоро и естественно разошлись. Потом я слыхал об его казарменно-поручичьих успехах, о том, как он кутит. Потом пошли другие слухи - о том, как он успевает по службе. На улице он мне уже не кланялся, и я подозревал, что он боится компрометировать себя, раскланиваясь с такой незначительной, как я, личностью. Видел я его тоже один раз в театре, в третьем ярусе, уже в аксельбантах. Он увивался и изгибался перед дочками одного древнего генерала. Года в три он очень опустился, хотя был по-прежнему довольно красив и ловок; как-то отек, стал жиреть; видно было, что к тридцати годам он совершенно обрюзгнет. Вот этому-то уезжавшему наконец Зверкову и хотели дать обед наши товарищи. Они постоянно все три года водились с ним, хотя сами, внутренно, не считали себя с ним на равной ноге, я уверен в этом.

Из двух гостей Симонова один был Ферфичкин, из русских немцев, - маленький ростом, с обезьяньим лицом, всех пересмеивающий глупец, злейший враг мой еще с низших классов, - подлый, дерзкий, фанфаронишка и игравший в самую щекотливую амбициозность, хотя, разумеется, трусишка в душе. Он был из тех почитателей Зверкова, которые заигрывали с ним из видов и часто занимали у него деньги. Другой гость Симонова, Трудолюбов, была личность незамечательная, военный парень, высокого роста, с холодною физиономией, довольно честный, но преклонявшийся перед всяким успехом и способный рассуждать только об одном производстве. Зверкову он доводился каким-то дальним родственником, и это, глупо сказать, придавало ему между нами некоторое значение. Меня он постоянно считал ни во что; обращался же хоть не совсем вежливо, но сносно.

- Что ж, коль по семи рублей, - заговорил Трудолюбов, - нас трое, двадцать один рупь, - можно хорошо пообедать. Зверков, конечно, не платит.

- Уж разумеется, коль мы же его приглашаем, - решил Симонов.

- Неужели ж вы думаете, - заносчиво и с пылкостию ввязался Ферфичкин, точно нахал лакей, хвастающий звездами своего генерала барина, - неужели вы думаете, что Зверков нас пустит одних платить? Из деликатности примет, но зато от себя полдюжины выставит.

- Ну, куда нам четверым полдюжины, - заметил Трудолюбов, обратив внимание только на полдюжину.

- Так, трое, с Зверковым четверо, двадцать один рубль в Hotel de Paris, завтра в пять часов, - окончательно заключил Симонов, которого выбрали распорядителем.

- Как же двадцать один? - сказал я в некотором волнении, даже, по-видимому, обидевшись, - если считать со мной, так будет не двадцать один, а двадцать восемь рублей.

Мне показалось, что вдруг и так неожиданно предложить себя будет даже очень красиво, и они все будут разом побеждены и посмотрят на меня с уважением.

- Разве вы тоже хотите? - с неудовольствием заметил Симонов, как-то избегая глядеть на меня. Он знал меня наизусть. Меня взбесило, что он знает меня наизусть.

- Почему же-с? Я ведь, кажется, тоже товарищ, и, признаюсь, мне даже обидно, что меня обошли, - заклокотал было я опять.

- А где вас было искать? - грубо ввязался Ферфичкин.

- Вы всегда были не в ладах с Зверковым, - прибавил Трудолюбов нахмурившись. Но я уж ухватился и не выпускал.

- Мне кажется, об этом никто не вправе судить, - возразил я с дрожью в голосе, точно и бог знает что случилось. - Именно потому-то я, может быть, теперь и хочу, что прежде был не в ладах.

- Ну, кто вас поймет... возвышенности-то эти... - усмехнулся Трудолюбов.

- Вас запишут, - решил, обращаясь ко мне, Симонов, - завтра в пять часов, в Hotel de Paris; не ошибитесь.

- Деньги-то! - начал было Ферфичкин вполголоса, кивая на меня Симонову, но осекся, потому что даже Симонов сконфузился.

- Довольно, - сказал Трудолюбов, вставая. - Если ему так уж очень захотелось, пусть придет.

- Да ведь у нас кружок свой, приятельский, - злился Ферфичкин, тоже берясь за шляпу. - Это не официальное собрание. Мы вас, может быть, и совсем не хотим...

Они ушли; Ферфичкин, уходя, мне совсем не поклонился, Трудолюбов едва кивнул, не глядя. Симонов, с которым я остался с глазу на глаз, был в каком-то досадливом недоумении и странно посмотрел на меня. Он не садился и меня не приглашал.

- Гм... да... так завтра. Деньги-то вы отдадите теперь? Я это, чтоб верно знать, - пробормотал он сконфузившись.

Я вспыхнул, но, вспыхивая, вспомнил, что с незапамятных времен должен был Симонову пятнадцать рублей, чего, впрочем, и не забывал никогда, но и не отдавал никогда.

- Согласитесь сами, Симонов, что я не мог знать, входя сюда... и мне очень досадно, что я забыл...

- Хорошо, хорошо, все равно. Расплатитесь завтра за обедом. Я ведь только, чтоб знать... Вы, пожалуйста...

Он осекся и стал ходить по комнате с еще большей досадой. Шагая, он начал становиться на каблуки и при этом сильнее топать.

- Я вас не задерживаю ли? - спросил я после двухминутного молчанья.

- О нет! - встрепенулся он вдруг, - то есть, по правде, - да. Видите ли, мне еще бы надо зайти... Тут недалеко... - прибавил он какие-то извиняющимся голосом и отчасти стыдясь.

- Ах, боже мой! Что же вы не ска-же-те! - вскрикнул я, схватив фуражку, с удивительно, впрочем, развязным видом, бог знает откуда налетевшим.

- Это ведь недалеко... Тут два шага... - повторял Симонов, провожая меня до передней с суетливым видом, который ему вовсе не шел. - Так завтра в пять часов ровно! - крикнул он мне на лестницу: очень уж он был доволен, что я ухожу. Я же был в бешенстве.

- Ведь дернуло же, дернуло же выскочить! - скрежетал я зубами, шагая по улице, - и этакому подлецу, поросенку, Зверкову! Разумеется, не надо ехать; разумеется, наплевать: что я, связан, что ли? Завтра же уведомлю Симонова по городской почте...

Но потому-то я и бесился, что наверно знал, что поеду; что нарочно поеду; и чем бестактнее, чем неприличнее будет мне ехать, тем скорее и поеду.

И даже препятствие положительное было не ехать: денег не было. Всего-навсего лежало у меня девять рублей. Но из них семь надо было отдать завтра же месячного жалованья Аполлону, моему слуге, который жил у меня за семь рублей на своих харчах.

Не выдать же было невозможно, судя по характеру Аполлона. Но об этой каналье, об этой язве моей, я когда-нибудь после поговорю.

Впрочем, я ведь знал, что все-таки не выдам, а непременно поеду.

В эту ночь снились мне безобразнейшие сны. Не мудрено: весь вечер давили меня воспоминания о каторжных годах моей школьной жизни, и я не мог от них отвязаться. Меня сунули в эту школу мои дальние родственники, от которых я зависел и о которых с тех пор не имел никакого понятия, - сунули сиротливого, уже забитого их попреками, уже задумывающегося, молчаливого и дико на все озиравшегося. Товарищи встретили меня злобными и безжалостными насмешками за то, что я ни на кого из них не был похож. Но я не мог насмешек переносить; я не мог так дешево уживаться, как они уживались друг с другом. Я возненавидел их тотчас и заключился от всех в пугливую, уязвленную и непомерную гордость. Грубость их меня возмутила. Они цинически смеялись над моим лицом, над моей мешковатой фигурой; а между тем какие глупые у них самих были лица! В нашей школе выражения лиц как-то особенно глупели и перерождались. Сколько прекрасных собой детей поступало к нам. Чрез несколько лет на них и глядеть становилось противно. Еще в шестнадцать лет я угрюмо на них дивился; меня уж и тогда изумляли мелочь их мышления, глупость их занятий, игр, разговоров. Они таких необходимых вещей не понимали, такими внушающими, поражающими предметами не интересовались, что поневоле я стал считать их ниже себя. Не оскорбленное тщеславие подбивало меня к тому, и, ради бога, не вылезайте ко мне с приевшимися до тошноты казенными возражениями: "что я только мечтал, а они уж и тогда действительную жизнь понимали". Ничего они не понимали, никакой действительной жизни, и, клянусь, это-то и возмущало меня в них наиболее. Напротив, самую очевидную, режущую глаза действительность они принимали фантастически глупо и уже тогда привыкли поклоняться одному успеху. Все, что было справедливо, но унижено и забито, над тем они жестокосердно и позорно смеялись. Чин почитали за ум; в шестнадцать лет уже толковали о теплых местечках. Конечно, много тут было от глупости, от дурного примера, беспрерывно окружавшего их детство и отрочество. Развратны они были до уродливости. Разумеется, и тут было больше внешности, больше напускной циничности; разумеется, юность и некоторая свежесть мелькали и в них даже из-за разврата; но непривлекательна была в них даже и свежесть и проявлялась в каком-то ёрничестве. Я ненавидел их ужасно, хотя, пожалуй, был их же хуже. Они мне тем же платили и не скрывали своего ко мне омерзения. Но я уже не желал их любви; напротив, я постоянно жаждал их унижения. Чтоб избавить себя от их насмешек, я нарочно начал как можно лучше учиться и пробился в число самых первых. Это им внушило. К тому же все они начали помаленьку понимать, что я уже читал такие книги, которых они не могли читать, и понимал такие вещи (не входившие в состав нашего специального курса), о которых они и не слыхивали. Дико и насмешливо смотрели они на это, но нравственно подчинялись, тем более что даже учителя обращали на меня внимание по этому поводу. Насмешки прекратились, но осталась неприязнь, и установились холодные, натянутые отношения. Под конец я сам не выдержал: с летами развивалась потребность в людях, в друзьях. Я попробовал было начать сближаться с иными; но всегда это сближение выходило неестественно и так само собой и оканчивалось. Был у меня раз как-то и друг. Но я уже был деспот в душе; я хотел неограниченно властвовать над его душой; я хотел вселить в него презрение к окружавшей его среде; я потребовал от него высокомерного и окончательного разрыва с этой средой. Я испугал его моей страстной дружбой; я доводил его до слез, до судорог; он был наивная и отдающаяся душа; но когда он отдался мне весь, я тотчас же возненавидел его и оттолкнул от себя, - точно он и нужен был мне только для одержания над ним победы, для одного его подчинения. Но всех я не мог победить; мой друг был тоже ни на одного из них не похож и составлял самое редкое исключение. Первым делом моим по выходе из школы было оставить ту специальную службу, к которой я предназначался, чтобы все нити порвать, проклясть прошлое и прахом его посыпать... И черт знает зачем после того я потащился к этому Симонову!..

Утром я рано схватился с постели, вскочил с волнением, точно все это сейчас же и начнет совершаться. Но я верил, что наступает и непременно наступит сегодня же какой-то радикальный перелом в моей жизни. С непривычки, что ли, но мне всю жизнь, при всяком внешнем, хотя бы мельчайшем событии, все казалось, что вот сейчас и наступит какой-нибудь радикальный перелом в моей жизни. Я, впрочем, отправился в должность по-обыкновенному, но улизнул домой двумя часами раньше, чтоб приготовиться. Главное, думал я, надо приехать не первым, а то подумают, что я уж очень обрадовался. Но таких главных вещей были тысячи, и все они волновали меня до бессилия. Я собственноручно еще раз вычистил мои сапоги; Аполлон ни за что на свете не стал бы чистить их два раза в день, находя, что это не порядок. Чистил же я, украв щетки из передней, чтоб он как-нибудь не заметил и не стал потом презирать меня. Затем я подробно осмотрел мое платье и нашел, что все старо, потерто, заношено. Слишком я уж обнеряшился. Вицмундир, пожалуй, был исправен, но не в вицмундире же было ехать обедать. А главное, на панталонах, на самой коленке было огромное желтое пятно. Я предчувствовал, что одно уже это пятно отнимет у меня девять десятых собственного достоинства. Знал тоже я, что очень низко так думать. "Но теперь не до думанья; теперь наступает действительность", - думал я и падал духом. Знал я тоже отлично, тогда же, что все эти факты чудовищно преувеличиваю; но что же было делать: совладать я с собой уж не мог, и меня трясла лихорадка. С отчаянием представлял я себе, как свысока и холодно встретит меня этот "подлец" Зверков; с каким тупым, ничем неотразимым презрением будет смотреть на меня тупица Трудолюбов; как скверно и дерзко будет подхихикивать на мой счет козявка Ферфичкин, чтоб подслужиться Зверкову; как отлично поймет про себя все это Симонов и как будет презирать меня за низость моего тщеславия и малодушия, и, главное, - как все это будет мизерно, не литературно, обыденно. Конечно, всего бы лучше совсем не ехать. Но это-то уж было больше всего невозможно: уж когда меня начинало тянуть, так уж я так и втягивался весь, с головой. Я бы всю жизнь дразнил себя потом: "А что, струсил, струсил действительности, струсил!" Напротив, мне страстно хотелось доказать всей этой "шушере", что я вовсе не такой трус, как я сам себе представляю. Мало того: в самом сильнейшем пароксизме трусливой лихорадки мне мечталось одержать верх, победить, увлечь, заставить их полюбить себя - ну хоть "за возвышенность мыслей и несомненное остроумие". Они бросят Зверкова, он будет сидеть в стороне, молчать и стыдиться, а я раздавлю Зверкова. Потом, пожалуй, помирюсь с ним и выпью на ты, но что всего было злее и обиднее для меня, это, что я тогда же знал, знал вполне и наверно, что ничего мне этого, в сущности, не надо, что, в сущности, я вовсе не желаю их раздавливать, покорять, привлекать и что за весь-то результат, если б только я и достиг его, я сам, первый, гроша бы не дал. О, как я молил бога, чтоб уж прошел поскорее этот день! В невыразимой тоске я подходил к окну, отворял форточку и вглядывался в мутную мглу густо падающего мокрого снега... Наконец на моих дрянных стенных часишках прошипело пять. Я схватил шапку и, стараясь не взглянуть на Аполлона, - который еще с утра все ждал от меня выдачи жалованья, но по гордости своей не хотел заговорить первый, - скользнул мимо него из дверей и на лихаче, которого нарочно нанял за последний полтинник, подкатил барином к Hotel de Paris.

Я еще накануне знал, что приеду первый. Но уж дело было не в первенстве.

Их не только никого не было, но я даже едва отыскал нашу комнату. На столе было еще не совсем накрыто. Что же это значило? После многих расспросов я добился наконец от слуг, что обед заказан к шести часам, а не к пяти. Это подтвердили и в буфете. Даже стыдно стало расспрашивать. Было еще только двадцать пять минут шестого. Если они переменили час, то во всяком случае должны же были известить; на то городская почта, а не подвергать меня "позору" и перед собой и... и хоть перед слугами. Я сел; слуга стал накрывать; при нем стало как-то еще обиднее. К шести часам, кроме горевших ламп, в комнату внесены были свечи. Слуга не подумал, однако ж, внести их тотчас же, как я приехал. В соседней комнате обедали, на разных столах, два какие-то мрачных посетителя, сердитые с виду и молчавшие. В одной из дальних комнат было очень шумно; даже кричали; слышен был хохот целой ватаги людей; слышались какие-то скверные французские взвизги: обед был с дамами. Одним словом, было очень тошно. Редко я проводил более скверную минуту, так что когда они, ровно в шесть часов, явились все разом, я, на первый миг, обрадовался им как каким-то освободителям и чуть не забыл, что обязан смотреть обиженным.

Зверков вошел впереди всех, видимо предводительствуя. И он и все они смеялись; но, увидя меня, Зверков приосанился, подошел неторопливо, несколько перегибаясь в талье, точно кокетничая, и подал мне руку, ласково, но не очень, с какой-то осторожной, чуть не генеральской вежливостию, точно, подавая руку, оберегал себя от чего-то. Я воображал, напротив, что он, тотчас же как войдет, захохочет своим прежним хохотом, тоненьким и со взвизгами, и с первых же слов пойдут плоские его шутки и остроты. К ним-то я и готовился еще с вечера, но никак уж не ожидал я такого свысока, такой превосходительной ласки. Стало быть, он уж вполне считал себя теперь неизмеримо выше меня во всех отношениях? Если б он только обидеть меня хотел этим генеральством, то ничего еще, думал я; я бы как-нибудь там отплевался. Но что, если и в самом деле, без всякого желанья обидеть, в его баранью башку серьезно заползла идейка, что он неизмеримо выше меня и может на меня смотреть не иначе, как только с покровительством? От одного этого предположения я уже стал задыхаться.

- Я с удивлением узнал о вашем желании участвовать с нами, - начал он, сюсюкивая и пришепетывая, и растягивая слова, чего прежде с ним не бывало. - Мы с вами как-то всё не встречались. Вы нас дичитесь. Напрасно. Мы не так страшны, как вам кажется. Ну-с, во всяком случае рад во-зоб-но-вить...

И он небрежно повернулся положить на окно шляпу.

- Давно ждете? - спросил Трудолюбов.

- Я приехал ровно в пять часов, как мне вчера назначили, - отвечал я громко и с раздражением, обещавшим близкий взрыв.

- Разве ты не дал ему знать, что переменили часы? - оборотился Трудолюбов к Симонову.

- Не дал. Забыл, - отвечал тот, но без всякого раскаяния и, даже не извинившись передо мной, пошел распоряжаться закуской.

- Так вы здесь уж час, ах, бедный! - вскрикнул насмешливо Зверков, потому что, по его понятиям, это действительно должно было быть ужасно смешно. За ним, подленьким, звонким, как у собачонки, голоском закатился подлец Ферфичкин. Очень уж и ему показалось смешно и конфузно мое положение.

- Это вовсе не смешно! - закричал я Ферфичкину, раздражаясь все более и более, - виноваты другие, а не я. Мне пренебрегли дать знать. Это-это-это... просто нелепо.

- Не только нелепо, а и еще что-нибудь, - проворчал Трудолюбов, наивно за меня заступаясь. - Вы уж слишком мягки. Просто невежливость. Конечно, не умышленная. И как это Симонов... гм!

- Если б со мной этак сыграли, - заметил Ферфичкин, - я бы...

- Да вы бы велели себе что-нибудь подать, - перебил Зверков, - или просто спросили бы обедать не дожидаясь.

- Согласитесь, что я бы мог это сделать без всякого позволения, - отрезал я. - Если я ждал, то...

- Садимся, господа, - закричал вошедший Симонов, - все готово; за шампанское отвечаю, отлично заморожено... Ведь я вашей квартиры не знал, где ж вас отыскивать? - оборотился он вдруг ко мне, но опять как-то не глядя на меня. Очевидно, он имел что-то против. Знать, после вчерашнего надумался.

Все сели; сел и я. Стол был круглый. По левую руку от меня пришелся Трудолюбов, по правую Симонов. Зверков сел напротив; Ферфичкин подле него, между ним и Трудолюбовым.

- Ска-а-ажите, вы... в департаменте? - продолжал заниматься мною Зверков. Видя, что я сконфужен, он серьезно вообразил, что меня надо обласкать и, так сказать, ободрить. "Что ж он, хочет, что ли, чтоб я в него бутылкой пустил", - подумал я в бешенстве. Раздражался я, с непривычки, как-то неестественно скоро.

- В... й канцелярии, - ответил я отрывисто, глядя в тарелку.

- И... ввам ввыгодно? Ска-ажите, что вас паанудило оставить прежнюю службу?

- То и па-а-анудило, что захотелось оставить прежнюю службу, - протянул я втрое больше, уже почти не владея собою. Ферфичкин фыркнул. Симонов иронически посмотрел на меня; Трудолюбов остановился есть и стал меня рассматривать с любопытством.

Зверкова покоробило, но он не хотел заметить.

- Ну-у-у, а как ваше содержание?

- Какое это содержание?

- То есть ж-жалованье?

- Да что вы меня экзаменуете!

Впрочем, я тут же и назвал, сколько получаю жалованья. Я ужасно краснел.

- Небогато, - важно заметил Зверков.

- Да-с, нельзя в кафе-ресторанах обедать! - нагло прибавил Ферфичкин.

- По-моему, так даже просто бедно, - серьезно заметил Трудолюбов.

- И как вы похудели, как переменились... с тех пор... - прибавил Зверков, уже не без яду, с каким-то нахальным сожалением, рассматривая меня и мой костюм.

- Да полно конфузить-то, - хихикая, вскрикнул Ферфичкин.

- Милостивый государь, знайте, что я не конфужусь, - прорвался я наконец, - слышите-с! Я обедаю здесь, "в кафе-ресторане", на свои деньги, на свои, а не на чужие, заметьте это, monsieur Ферфичкин.

- Ка-ак! кто ж это здесь не на свои обедает? Вы как будто... - вцепился Ферфичкин, покраснев, как рак, и с остервенением смотря мне в глаза.

- Та-ак, - отвечал я, чувствуя, что далеко зашел, - и полагаю, что лучше бы нам заняться разговором поумней.

- Вы, кажется, намереваетесь ваш ум показывать?

- Не беспокойтесь, это было бы совершенно здесь лишнее.

- Да вы это что, сударь вы мой, раскудахтались - а? вы не с ума ли уж спятили, в вашем лепартаменте?

- Довольно, господа, довольно! - закричал всевластно Зверков.

- Как это глупо! - проворчал Симонов.

- Действительно, глупо, мы собрались в дружеской компании, чтоб проводить в вояж доброго приятеля, а вы считаетесь, - заговорил Трудолюбов, грубо обращаясь ко мне одному. - Вы к нам сами вчера напросились, не расстраивайте же общей гармонии...

- Довольно, довольно, - кричал Зверков. - Перестаньте, господа, это нейдет. А вот я вам лучше расскажу, как я третьего дня чуть не женился...

И вот начался какой-то пашквиль о том, как этот господин третьего дня чуть не женился. О женитьбе, впрочем, не было ни слова, но в рассказе все мелькали генералы, полковники и даже камер-юнкеры, а Зверков между ними чуть не в главе. Начался одобрительный смех; Ферфичкин даже взвизгивал.

Все меня бросили, и я сидел раздавленный и уничтоженный.

"Господи, мое ли это общество! - думал я. - И каким дураком я выставил себя сам перед ними! Я, однако ж, много позволил Ферфичкину. Думают балбесы, что честь мне сделали, дав место за своим столом, тогда как не понимают, что это я, я им делаю честь, а не мне они! "Похудел! Костюм!" О проклятые панталоны! Зверков еще давеча заметил желтое пятно на коленке... Да чего тут! Сейчас же, сию минуту встать из-за стола, взять шляпу и просто уйти, не говоря ни слова... Из презренья! А завтра хоть на дуэль. Подлецы. Ведь не семи же рублей мне жалеть. Пожалуй, подумают... Черт возьми! Не жаль мне семи рублей! Сию минуту ухожу!.."

Разумеется, я остался.

Я пил с горя лафит и херес стаканами. С непривычки быстро хмелел, а с хмелем росла и досада. Мне вдруг захотелось оскорбить их всех самым дерзким образом и потом уж уйти. Улучить минуту и показать себя - пусть же скажут: хоть и смешон, да умен... и... и... одним словом, черт с ними!

Я нагло обвел их всех осоловелыми глазами. Но они точно уж меня позабыли совсем. У них было шумно, крикливо, весело. Говорил все Зверков. Я начал прислушиваться. Зверков рассказывал о какой-то пышной даме, которую он довел-таки наконец до признанья(разумеется, лгал, как лошадь), и что в этом деле особенно помогал ему его интимный друг, какой-то князек, гусар Коля, у которого три тысячи душ.

- А между тем этого Коли, у которого три тысячи душ, здесь нет как нет проводить-то вас, - ввязался я вдруг в разговор. На минуту все замолчали.

- Вы уж о сю пору пьяны, - согласился наконец заметить меня Трудолюбов, презрительно накосясь в мою сторону. Зверков молча рассматривал меня, как букашку. Я опустил глаза. Симонов поскорей начал разливать шампанское.

Трудолюбов поднял бокал, за ним все, кроме меня.

- Твое здоровье и счастливого пути! - крикнул он Зверкову; - за старые годы, господа, за наше будущее, ура!

Все выпили и полезли целоваться с Зверковым. Я не трогался; полный бокал стоял передо мной непочатый.

- А вы разве не станете пить? - заревел потерявший терпение Трудолюбов, грозно обращаясь ко мне.

- Я хочу сказать спич со своей стороны, особо... и тогда выпью, господин Трудолюбов.

- Противная злючка! - проворчал Симонов.

Я выпрямился на стуле и взял бокал в лихорадке, готовясь к чему-то необыкновенному и сам еще не зная, что именно я скажу.

- Silence![viii] - крикнул Ферфичкин. - То-то ума-то будет! - Зверков ждал очень серьезно, понимая, в чем дело.

- Господин поручик Зверков, - начал я, - знайте, что я ненавижу фразу, фразеров и тальи с перехватами... Это первый пункт, а за сим последует второй.

Все сильно пошевелились.

- Второй пункт: ненавижу клубничку и клубничников. И особенно клубничников!

- Третий пункт: люблю правду, искренность и честность, - продолжал я почти машинально, потому что сам начинал уж леденеть от ужаса, не понимая, как это я так говорю... - Я люблю мысль, мсье Зверков; я люблю настоящее товарищество, на равной ноге, а не... гм... Я люблю... А впрочем, отчего ж? И я выпью за ваше здоровье, м-сье Зверков. Прельщайте черкешенок, стреляйте врагов отечества и... и... За ваше здоровье, м-сье Зверков!

Зверков встал со стула, поклонился мне и сказал:

- Очень вам благодарен.

Он был ужасно обижен и даже побледнел.

- Черт возьми, - заревел Трудолюбов, ударив по столу кулаком.

- Нет-с, за это по роже бьют! - взвизгнул Ферфичкин.

- Выгнать его надо! - проворчал Симонов.

- Ни слова, господа, ни жеста! - торжественно крикнул Зверков, останавливая общее негодованье. - Благодарю вас всех, но я сам сумею доказать ему, насколько ценю его слова.

- Господин Ферфичкин, завтра же вы мне дадите удовлетворенье за ваши сейчашние слова! - громко сказал я, важно обращаясь к Ферфичкину.

- То есть дуэль-с? Извольте, - отвечал тот, но, верно, я был так смешон, вызывая, и так это не шло к моей фигуре, что все, а за всеми и Ферфичкин, так и легли со смеху.

- Да, конечно, бросить его! Ведь совсем уж пьян! - с омерзением проговорил Трудолюбов.

- Никогда не прощу себе, что его записал! - проворчал опять Симонов.

"Вот теперь бы и пустить бутылкой во всех", - подумал я, взял бутылку и... налил себе полный стакан.

"... Нет, лучше досижу до конца! - продолжал я думать, - вы были бы рады, господа, чтоб я ушел. Ни за что. Нарочно буду сидеть и пить до конца, в знак того, что не придаю вам ни малейшей важности. Буду сидеть и пить, потому что здесь кабак, а я деньги за вход заплатил. Буду сидеть и пить, потому что вас за пешек считаю, за пешек несуществующих. Буду сидеть и пить... и петь, если захочу, да-с, и петь, потому что право такое имею... чтоб петь... гм".

Но я не пел. Я старался только ни на кого из них не глядеть; принимал независимейшие позы и с нетерпеньем ждал, когда со мной они сами, первые, заговорят. Но, увы, они не заговорили. И как бы, как бы я желал в эту минуту с ними помириться! Пробило восемь часов, наконец девять. Они перешли со стола на диван. Зверков разлегся на кушетке, положив одну ногу на круглый столик. Туда перенесли и вино. Он действительно выставил им три бутылки своих. Меня, разумеется, не пригласил. Все обсели его на диване. Они слушали его чуть не с благоговеньем. Видно было, что его любили. "За что? за что?" - думал я про себя. Изредка они приходили в пьяный восторг и целовались. Они говорили о Кавказе, о том, что такое истинная страсть, о гальбике, о выгодных местах по службе; о том, сколько доходу у гусара Подхаржевского, которого никто из них не знал лично, и радовались, что у него много доходу; о необыкновенной красоте и грации княгини Д-й, которую тоже никто из них никогда не видал; наконец дошло до того, что Шекспир бессмертен.

Я презрительно улыбался и ходил по другую сторону комнаты, прямо против дивана, вдоль стены, от стола до печки и обратно. Всеми силами я хотел показать, что могу и без них обойтись; а между тем нарочно стучал сапогами, становясь на каблуки. Но все было напрасно. Они-то и не обращали внимания. Я имел терпенье проходить так, прямо перед ними, с восьми до одиннадцати часов, все по одному и тому же месту, от стола до печки и от печки обратно к столу. "Так хожу себе, и никто не может мне запретить". Входивший в комнату слуга несколько раз останавливался смотреть на меня; от частых оборотов у меня кружилась голова; минутами мне казалось, что я в бреду. В эти три часа я три раза вспотел и просох. Порой с глубочайшею, с ядовитою болью вонзалась в мое сердце мысль: что пройдет десять лет, двадцать лет, сорок лет, а я все-таки, хоть и через сорок лет, с отвращением и с унижением вспомню об этих грязнейших, смешнейших и ужаснейших минутах из всей моей жизни. Бессовестнее и добровольнее унижать себя самому было уже невозможно, и я вполне, вполне понимал это и все-таки продолжал ходить от стола до печки и обратно. "О, если б вы только знали, на какие чувства и мысли способен я и как я развит!" - думал я минутами; мысленно обращаясь к дивану, где сидели враги мои. Но враги мои вели себя так, как будто меня и не было в комнате. Раз, один только раз они обернулись ко мне, именно когда Зверков заговорил о Шекспире, а я вдруг презрительно захохотал. Я так выделанно и гадко фыркнул, что они все разом прервали разговор и молча наблюдали минуты две, серьезно, не смеясь, как я хожу по стенке, от стола до печки, и как я не обращаю на них никакого внимания. Но ничего не вышло: они не заговорили и через две минуты опять меня бросили. Пробило одиннадцать.

- Господа, - закричал Зверков, подымаясь с дивана, - теперь все туда.

- Конечно, конечно! - заговорили другие.

Я круто поворотил к Зверкову. Я был до того измучен, до того изломан, что хоть зарезаться, а покончить! У меня была лихорадка; смоченные потом волосы присохли ко лбу и вискам.

- Зверков! я прошу у вас прощенья, - сказал я резко и решительно, - Ферфичкин, и у вас тоже, у всех, у всех, я обидел всех!

- Ага! дуэль-то не свой брат! - ядовито прошипел Ферфичкин.

Меня больно резнуло по сердцу.

- Нет, я не дуэли боюсь, Ферфичкин! Я готов с вами же завтра драться, уже после примирения. Я даже настаиваю на этом, и вы не можете мне отказать. Я хочу доказать вам, что я не боюсь дуэли. Вы будете стрелять первый, а я выстрелю на воздух.

- Сам себя тешит, - заметил Симонов.

- Просто сбрендил! - отозвался Трудолюбов.

- Да позвольте пройти, что вы поперек дороги стали!.. Ну чего вам надобно? - презрительно. отвечал Зверков. Все они были красные; глаза у всех блистали: много пили.

- Я прошу вашей дружбы, Зверков, я вас обидел, но...

- Обидели? В-вы! Ми-ня! Знайте, милостивый государь, что вы никогда и ни при каких обстоятельствах не можете меня обидеть !

- И довольно с вас, прочь! - скрепил Трудолюбов. - Едем.

- Олимпия моя, господа, уговор! - крикнул Зверков.

- Не оспариваем! не оспариваем! - отвечали ему смеясь. Я стоял оплеванный. Ватага шумно выходила из комнаты, Трудолюбов затянул какую-то глупую песню. Симонов остался на крошечную минутку, чтоб дать на чай слугам. Я вдруг подошел к нему.

- Симонов! дайте мне шесть рублей! - сказал я решительно и отчаянно.

Он поглядел на меня в чрезвычайном изумлении какими-то тупыми глазами. Он тоже был пьян.

- Да разве вы и туда с нами?

- Да!

- У меня денег нет! - отрезал он, презрительно усмехнулся и пошел из комнаты.

Я схватил его за шинель. Это был кошмар.

- Симонов! я видел у вас деньги, зачем вы мне отказываете? Разве я подлец? Берегитесь мне отказать: если б вы знали, если б вы знали, для чего я прошу! От этого зависит все, все мое будущее, все мои планы.

Симонов вынул деньги и чуть не бросил их мне.

- Возьмите, если вы так бессовестны! - безжалостно проговорил он и побежал догонять их.

Я остался на минуту один. Беспорядок, объедки, разбитая рюмка на полу, пролитое вино, окурки папирос, хмель и бред в голове, мучительная тоска в сердце и, наконец, лакей, все видевший и все слышавший и любопытно заглядывавший мне в глаза.

- Туда! - вскрикнул я. - Или они все на коленах, обнимая ноги мои, будут вымаливать моей дружбы, или... или я дам Зверкову пощечину!

- Так вот оно, так вот оно наконец столкновенье-то с действительностью, - бормотал я, сбегая стремглав с лестницы. - Это, знать, уж не папа, оставляющий Рим и уезжающий в Бразилию; это, знать, уж не бал на озере Комо!

"Подлец ты! - пронеслось в моей голове, - коли над этим теперь смеешься".

- Пусть! - крикнул я, отвечая себе. - Теперь ведь уж все погибло!

Их уж и след простыл; но все равно: я знал, куда они поехали.

У крыльца стоял одинокий ванька, ночник, в сермяге, весь запорошенный все еще валившимся мокрым и как будто теплым снегом. Было парно и душно. Маленькая лохматая, пегая лошаденка его была тоже вся запорошена и кашляла; я это очень помню. Я бросился в лубошные санки; но только было я занес ногу, чтоб сесть, воспоминание о том, как Симонов сейчас давал мне шесть рублей, так и подкосило меня, и я, как мешок, повалился в санки.

- Нет! Надо много сделать, чтоб все это выкупить! - прокричал я, - но я выкуплю или в эту же ночь погибну на месте. Пошел!

Мы тронулись. Целый вихрь кружился в моей голове.

"На коленах умолять о моей дружбе - они не станут. Это мираж, пошлый мираж, отвратительный, романтический и фантастический; тот же бал на озере Комо. И потому я должен дать Зверкову пощечину! Я обязан дать. Итак, решено; я лечу теперь дать ему пощечину".

- Погоняй!

Ванька задергал вожжами.

"Как войду, так и дам. Надобно ли сказать перед пощечиной несколько слов в виде предисловия? Нет! Просто войду и дам. Они все будут сидеть в зале, а он на диване с Олимпией. Проклятая Олимпия! Она смеялась раз над моим лицом и отказалась от меня. Я оттаскаю Олимпию за волосы, а Зверкова за уши! Нет, лучше за одно ухо и за ухо проведу его по всей комнате. Они, может быть, все начнут меня бить и вытолкают. Это даже наверно. Пусть! Все же я первый дал пощечину: моя инициатива; а по законам чести - это всё; он уже заклеймен и никакими побоями уж не смоет с себя пощечины, кроме как дуэлью. Он должен будет драться. Да и пусть они теперь бьют меня. Пусть, неблагородные! Особенно будет бить Трудолюбов: он такой сильный; Ферфичкин прицепится сбоку и непременно за волосы, наверно. Но пусть, пусть! Я на то пошел. Их бараньи башки принуждены же будут раскусить наконец во всем этом трагическое! Когда они будут тащить меня к дверям, я закричу им, что, в сущности, они не стоят моего одного мизинца". "Погоняй, извозчик, погоняй!" - закричал я на ваньку. Он даже вздрогнул и взмахнул кнутом. Очень уж дико я крикнул.

"На рассвете деремся, это уж решено. С департаментом кончено. Ферфичкин сказал давеча вместо департамента - лепартамент. Но где взять пистолетов? Вздор! Я возьму вперед жалованья и куплю. А пороху, а пуль? Это дело секунданта. И как успеть все это к рассвету? И где я возьму секунданта? У меня нет знакомых..."

- Вздор! - крикнул я, взвихриваясь еще больше, - вздор!

"Первый встречный на улице, к которому я обращусь, обязан быть моим секундантом точно так же, как вытащить из воды утопающего. Самые эксцентрические случаи должны быть допущены. Да если б я самого даже директора завтра попросил в секунданты, то и тот должен бы был согласиться из одного рыцарского чувства и сохранить тайну! Антон Антоныч.. "

Дело в том, что в ту же самую минуту мне яснее и ярче, чем кому бы то ни было во всем мире, представлялась вся гнуснейшая нелепость моих предположений и весь оборот медали, но...

- Погоняй, извозчик, погоняй, шельмец, погоняй!

- Эх, барин! - проговорила земская сила.

Холод вдруг обдал меня.

"А не лучше ли... а не лучше ли... прямо теперь же домой? О боже мой! зачем, зачем вчера я вызвался на этот обед! Но нет, невозможно! А прогулка-то три часа от стола до печки? Нет, они, они, а не кто другой должны расплатиться со мною за эту прогулку! Они должны смыть это бесчестие!" "Погоняй!"

"А что, если они меня в часть отдадут? Не посмеют! Скандала побоятся. А что, если Зверков из презренья откажется от дуэли? Это даже наверно; но я докажу им тогда... Я брошусь тогда на почтовый двор, когда он будет завтра уезжать, схвачу его за ногу, сорву с него шинель, когда он будет в повозку влезать. Я зубами вцеплюсь ему в руку, я укушу его. "Смотрите все, до чего можно довести отчаянного человека!" Пусть он бьет меня в голову, а все они сзади. Я всей публике закричу: "Смотрите, вот молодой щенок, который едет пленять черкешенок с моим плевком на лице!"

Разумеется, после этого все уже кончено! Департамент исчез с лица земли. Меня схватят, меня будут судить, меня выгонят из службы, посадят в острог, пошлют в Сибирь, на поселение. Нужды нет! Через пятнадцать лет я потащусь за ним в рубище, нищим, когда меня выпустят из острога. Я отыщу его где-нибудь в губернском городе. Он будет женат и счастлив. У него будет взрослая дочь... Я скажу: "Смотри, изверг, смотри на мои ввалившиеся щеки и на мое рубище! Я потерял все - карьеру, счастье, искусство, науку, любимую женщину, и все из-за тебя. Вот пистолеты. Я пришел разрядить свой пистолет и... и прощаю тебя." Тут я выстрелю на воздух, и обо мне ни слуху ни духу..."

Я было даже заплакал, хотя совершенно точно знал в это же самое мгновение, что все это из Сильвио и из "Маскарада" Лермонтова[18]. И вдруг мне стало ужасно стыдно, до того стыдно, что я остановил лошадь, вылез из саней и стал в снег среди улицы. Ванька с изумлением и вздыхая смотрел на меня.

Что было делать? И туда было нельзя - выходил вздор; и оставить дела нельзя, потому что уж тут выйдет... "Господи! Как же это можно оставить! И после таких обид! Нет! - вскликнул я, снова кидаясь в сани, - это предназначено, это рок! погоняй, погоняй, туда!"

И в нетерпении я ударил кулаком извозчика в шею.

- Да что ты, чего дерешься? - закричал мужичонка, стегая, однако ж, клячу, так что та начала лягаться задними ногами.

Мокрый снег валил хлопьями; я раскрылся, мне было не до него. Я забыл все прочее, потому что окончательно решился на пощечину и с ужасом ощущал, что это ведь уж непременно сейчас, теперь случится и уж никакими силами остановить нельзя. Пустынные фонари угрюмо мелькали в снежной мгле, как факелы на похоронах. Снег набился мне под шинель, под сюртук, под галстук и там таял; я не закрывался: ведь уж и без того все было потеряно! Наконец мы подъехали. Я выскочил почти без памяти, взбежал по ступенькам и начал стучать в дверь руками и ногами. Особенно ноги, в коленках, у меня ужасно слабели. Как-то скоро отворили; точно знали о моем приезде. (Действительно, Симонов предуведомил, что, может быть, еще будет один, а здесь надо было предуведомлять и вообще брать предосторожности. Это был один из тех тогдашних "модных магазинов", которые давно уже теперь истреблены полицией. Днем и в самом деле это был магазин; а по вечерам имеющим рекомендацию можно было приезжать в гости.) Я прошел скорыми шагами через темную лавку в знакомый мне зал, где горела всего одна свечка, и остановился в недоумении: никого не было.

- Где же они? - спросил я кого-то.

Но они, разумеется, уже успели разойтись...

Передо мной стояла одна личность, с глупой улыбкой, сама хозяйка, отчасти меня знавшая. Через минуту отворилась дверь, и вошла другая личность.

Не обращая ни на что внимания, я шагал по комнате и, кажется говоpил сам с собой. Я был точно от смеpти спасен и всем существом своим pадостно это пpедчувствовал: ведь я бы дал пощечину, я бы непpеменно, непpеменно дал пощечину! Но тепеpь их нет и... все исчезло, все пеpеменилось!.. Я оглядывался. Я еще не мог сообразить. Машинально я взглянул на вошедшую девушку: передо мной мелькнуло свежее, молодое, несколько бледное лицо, с прямыми темными бровями, с серьезным и как бы несколько удивленным взглядом. Мне это тотчас же понравилось; я бы возненавидел ее, если б она улыбалась. Я стал вглядываться пристальнее и как бы с усилием: мысли еще не все собрались. Что-то простодушное и доброе было в этом лице, но как-то до странности серьезное. Я уверен, что она этим здесь проигрывала, и из тех дураков ее никто не заметил. Впрочем, она не могла назваться красавицей, хоть и была высокого роста, сильна, хорошо сложена. Одета чрезвычайно просто. Что-то гадкое укусило меня; я подошел прямо к ней...

Я случайно погляделся в зеркало. Взбудораженное лицо мое мне показалось до крайности отвратительным: бледное, злое, подлое, с лохматыми волосами. "Это пусть, этому я рад, - подумал я, - я именно рад, что покажусь ей отвратительным; мне это приятно..."

Оставить комментарий © Copyright Мил Майкл (vams78@mail.ru) Размещен: 04/06/2015, изменен: 04/06/2015. 559k. Статистика. Роман: Приключения, Постмодернизм СРЕДСТВО ОТ ТОШНОТЫ Иллюстрации/приложения: 1 шт. Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Герой обычный человек, увязший в бесконечно липком потоке нескончаемой рутины. Его жизнь бесцельна. В его сознании, существуют какие-то цели, но все они не по-настоящему его. Все это чужие цели. Когда герой ощущает это отчетливо и ясно, ему становится противно до тошноты... Стечение обстоятельств в совокупности с многодневными размышлениями рождают в его голове изящную идею. Он находит то, что позволяет освободиться от чужого влияния, от ощущения беспомощности - теперь у него есть цель...

Мил Майкл : другие произведения.

Средство от Тошноты